Романы Александра Дюма - Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя

      Наконец-то Рауль предстал пред отцом. Протянув ему руку и обняв его, граф предложил ему сесть и сказал:
      - Я знаю, виконт, вы пришли ко мне, как приходят к Другу, когда страдают и плачут. Скажите же, что привело вас сюда?
      Юноша поклонился и начал свой скорбный рассказ. Несколько раз голос его прерывался от слез, и подавленное рыдание мешало ему говорить. Однако он изложил все, что хотел.
      Атос, вероятно, заранее составил себе суждение обо всем; ведь мы говорили уже, что он получил письмо д'Артаньяна. Однако, желая сохранить до конца свойственные ему невозмутимость и ясность мысли - черты в его характере почти сверхчеловеческие, - он ответил:
      - Рауль, я не верю тому, о чем говорят, я не верю тому, чего вы опасаетесь, и не потому, что люди, достойные доверия, не говорили мне об этой истории, по потому, что в душе моей и по совести я считаю немыслимым, чтобы король оскорбил дворянина. Я ручаюсь за короля и принесу вам доказательство своих слов.
      Рауль, мечущийся между тем, что он видел собственными глазами, и своей неколебимою верою в человека, который никогда не солгал, склонился пред ним и удовольствовался тем, что попросил:
      - Поезжайте, граф. Я подожду.
      И он сел, закрыв руками лицо. Атос оделся и отправился во дворец.
      Что происходило у короля - от этом мы только что рассказали: читатели видели, как Атос вошел к королю и как вышел.
      Когда он вернулся к себе, Рауль все еще сидел в той же выражающей отчаяние позе. Шум открывающихся дверей и звук отцовских шагов заставили юношу поднять голову. Атос был бледен, серьезен, с непокрытою головой; он отдал свой плащ и шляпу лакею и, когда тот вышел, сел рядом с Раулем.
      - Ну, граф, - произнес юноша, грустно покачав головой, - теперь вы уверились?
      - Да, Рауль. Король любит мадемуазель де Лавальер.
      - Значит, он сознается в этом? - вскричал Рауль.
      - Сознается, - ответил Атос.
      - А она?
      - Я не видел ее.
      - Но король говорил о ней? Что же он говорил?
      - Он говорил, что и она его любит.
      - О, вы видите, видите, граф!
      И Рауль сделал жест, полный отчаянья.
      - Рауль, - снова начал граф, - поверьте мне, я высказал королю решительно все, что вы сами могли бы сказать ему, и мне кажется, я изложил это в простой, но достаточно твердой форме.
      - Но что же именно?
      - Я сказал, что между ним и нами - полный разрыв, что вы отныне ему не слуга; я сказал, что и я отойду куда-нибудь в тень. Мне остается спросить у вас лишь об одном.
      - О чем же, граф?
      - Приняли ли вы какое-нибудь решение?
      - Решение? Но о чем же?
      - Относительно вашей любви и...
      - Доканчивайте.
      - И мщения. Ибо я опасаюсь, что вы жаждете мщения.
      - О, любовь!.. Быть может, когда-нибудь позже мне удастся вырвать ее из моего сердца. Я надеюсь, что сделаю это с божьей помощью и опираясь на ваши мудрые увещания. Что же до мести, то я жаждал ее лишь под влиянием дурных мыслей, дурных, ибо настоящему виновнику я отомстить не могу, и я отказался от мести.
      - Значит, вы больше не ищете ссоры с господином де Сент-Эньяном?
      - Нет, граф. Я послал ему вызов. Если господин де Сент-Эньян примет его, дуэль состоится, если нет, я не стану возобновлять его.
      - А Лавальер?
      - Неужели вы могли серьезно предположить, что я стану думать о мщении женщине, граф? - сказал Рауль с такою печальной улыбкой, что у Атоса, который столько пережил и был свидетелем стольких чужих страданий, на глаза навернулись слезы.
      Он протянул руку Раулю. Рауль живо схватил ее и спросил:
      - Значит, вы уверены, граф, что положение безнадежно?
      Атос, в свою очередь, покачал головой.
      - Мой бедный мальчик! - прошептал он.
      - Вы думаете, что я все еще испытываю надежду, и пожалели меня. Самое ужасное для меня - это презирать ту, которая заслуживает презрения и которую я так обожал! Почему я ни в чем не виноват перед нею? Я был бы счастливее, я простил бы ее.
      Атос грустно взглянул на сына. Слова, которые только что произнес Рауль, вырвались, казалось, из собственного сердца Атоса... В этот момент доложили о даАртаньяне. Его имя прозвучало для Рауля и для Атоса по-разному.
      Мушкетер вошел с неопределенной улыбкою на устах. Рауль замолк. Атос подошел к своему другу; выражение его взгляда обратило на себя внимание юноши. ДаАртаньян молча мигнул Атосу; затем, подойдя к Раулю и протянув ему руку, обратился к отцу и сыну одновременно:
      - Мы, кажется, утешаем мальчика?
      - И вы, неизменно отзывчивый, пришли оказать мне помощь в этом нелегком деле?
      Произнося это, Атос обеими руками сжал руку д'Артаньяна. Раулю показалось, что и это рукопожатие заключает в себе какой-то особый смысл, не имеющий прямой связи со словами отца.
      - Да, - ответил капитан мушкетеров, покручивая усы левой рукой, поскольку правую держал в своей Атос, - да, я прибыл сюда и для этого...
      - Бесконечно рад, шевалье, бесконечно рад, и не только утешению, которое вы с собою приносите, но и вам, вам самому. О, я уже утешился! воскликнул Рауль.
      И он улыбнулся такою грустной улыбкой, что она была печальнее самых горестных слез, какие когда-либо видел даАртаньян.
      - Вот и хорошо, - одобрил даАртаньян.
      - Вы пришли, шевалье, в тот момент, когда граф передавал мне подробности своего свидания с королем. Вы позволите графу, не так ли, продолжить рассказ?
      Глаза юноши стремились, казалось, проникнуть в глубину души мушкетера.
      - Свидания с королем? - спросил даАртаньян, и притом настолько естественным тоном, что не могло быть и тени сомнения в том, что он искренне изумлен. - Вы видели короля, Атос?
      Атос улыбнулся.
      - Да, я виделся с королем.
      - И вы не знали, что граф видел его величество? - спросил наполовину успокоившийся Рауль.
      - Ну конечно, не знал.
      - Теперь я буду спокойнее, - проговорил Рауль.
      - Спокойнее? Относительно чего же спокойнее? - спросил у Рауля Атос.
      - Граф, простите меня, - сказал Рауль. - Но, зная привязанность, которой вы меня удостаиваете, я опасался, что вы, может быть, слишком резко изобразили его величеству мои горести и ваше негодование и что король...
      - И что король... - повторил даАртаньян. - Кончайте вашу мысль, Рауль.
      - Простите меня и вы, господин даАртаньян. На какую-то долю секунды я проникся страхом, признаюсь в этом, при мысли, что вы пришли сюда не как господин даАртаньян, но как капитан мушкетеров,
      - Вы с ума сошли, мой бедный Рауль! - вскричал даАртаньян, разражаясь хохотом, в котором внимательный наблюдатель пожелал бы увидеть большую искренность.
      - Тем лучше, - сказал Рауль.
      - И впрямь, вы с ума сошли! Знаете ли, что я посоветую вам?
      - Говорите, сударь, ваш совет не может быть плох.
      - Так вот, я посоветую следующее: после вашего путешествия, после посещения вами господина де Гиша, после посещения вами принцессы, после посещения вами Портоса, после вашей поездки в Венсенский лес я советую вам немножечко отдохнуть; ложитесь, проспите двенадцать часов и, проснувшись, погоняйте до изнеможения доброго скакуна.
      И, притянув Рауля к себе, он поцеловал его с таким чувством, с каким мог бы поцеловать своего сына. Атос также обнял Рауля; впрочем, нетрудно было заметить, что поцелуй отца более нежен и объятия его еще крепче, чем поцелуй и объятия друга.
      Юноша снова взглянул на обоих, стараясь всеми силами своего разума проникнуть в их души. Но он увидел лишь улыбающееся лицо даАртаньяна и спокойное и ласковое лицо графа де Ла Фер.
      - Куда вы, Рауль? - спросил Атос, заметив, что виконт де Бражелон собирается уходить.
      - К себе, граф, - ответил Рауль задушевным и грустным тоном.
      - Значит, там вас и искать, если понадобится чтолибо сообщить вам?
      - Да, граф. А вы думаете, что вам понадобится чтото сообщать мне?
      - Откуда я знаю? - произнес Атос.
      - Это будут новые утешения, - усмехнулся д'Артаньян, мягко подталкивая Рауля к дверям.
      Рауль, видя в каждом жесте обоих друзей полнейшее спокойствие и невозмутимость, вышел от графа, унося с собою лишь свое личное горе и не испытывая никакой тревоги иного рода.
      "Слава богу! - сказал он себе самому. - Я могу думать только о своих делах".
      И, завернувшись в плащ, чтобы скрыть от прохожих грусть на лице, он направился, как обещал Портосу, к нему на квартиру.
      Оба друга с равным сочувствием посмотрели вслед несчастному юноше. Впрочем, они выразили это по-разному.
      - Бедный Рауль! - вздохнул Атос.
      - Бедный Рауль! - молвил даАртаньян, пожимая плечами.
      XX
      ГОРЕ НЕСЧАСТНОМУ!
      "Бедный Рауль! - сказал Атос. "Бедный Рауль! - сказал даАртаньян. И Рауль, вызвавший сострадание столь сильных людей, был и вправду очень несчастен.
      Простившись с бестрепетным другом и нежным отцом, оставшись наедине сам с собою, Рауль вспомнил о признании короля, признании, похищавшем у него его возлюбленную Луизу, и почувствовал, что сердце его разрывается, как оно разрывалось у всякого, кому довелось пережить нечто подобное, при первом столкновении с разрушенною мечтой и обманутою любовью.
      - О, - прошептал он, - все кончено: ничего больше не остается мне в жизни! Мне нечего ждать, не на кого надеяться! Об этом сказал де Гиш, сказал отец, сказал даАртаньян. Значит, все в этом мире - пустая мечта. Пустою мечтой было и мое будущее, к которому я стремился в течение долгих десяти лет! Союз наших душ - тоже мечта!
      Жалким безумцем, вот кем я был, безумцем, грезившим вслух перед всеми, перед друзьями и недругами, чтобы друзей печалили мои горести, недругов - радовали страдания. И мое горе, мое несчастье завтра же навлечет на меня опалу, о которой повсюду станут шушукаться, превратится в громкий скандал. Завтра же на меня начнут указывать пальцем, и лишь позор ожидает меня!
      И хотя он обещал Атосу и даАртаньяну хранить спокойствие, у него вырвалось все же несколько слов, полных глухой угрозы.
      - О, если б я был де Бардом, - продолжал свои сетования Рауль, - и вместе с тем обладал гибкостью и силой даАртаньяна, я бы с улыбкой на устах уверял женщин, что эта коварная Лавальер, которую я почтил своей любовью, не оставила во мне никаких других чувств, кроме досады на себя самого, поскольку ее фальшивые добродетели я принял за истинные; нашлись бы насмешники, которые стали бы льстить королю, избрав меня мишенью своих насмешек; я подстерег бы некоторых из них и обрушил бы на них кару. Мужчины стали бы остерегаться меня, а женщины, после того как я поверг бы к своим ногам каждого третьего из числа моих недругов, - обожать.
      Да, это путь, которым подобало бы следовать, и сам граф де Ла Фер не отверг бы его. Ведь и на его долю выпали в молодости немалые испытания. Он не раз и сам говорил мне об этом. И не нашел ли он тогда забвения в вине? Почему бы мне не найти его в наслаждении?
      Он страдал так же, как я, а быть может, еще сильнее. Выходит, что история одного - это история всех, - испытание более или менее длительное, более или менее тяжкое. И голос всего человечества - не что иное, как долгий, протяжный вопль.
      Но какое дело до чужих страданий тому, кто сам пребывает в их власти? Разве открытая рана в груди другого облегчает зияющую рану в нашей груди? Разве кровь, пролившаяся рядом с нашею, останавливает нашу кровь? Нет, каждый страдает сам по себе, каждый борется со своей мукой, каждый плачет своими собственными слезами.
      И в самом деле, чем была для меня жизнь до этого часа? Холодным, бесплодным песком, на котором я бился всегда для других и никогда для себя самого. То за короля, то за честь женщин. Король обманул меня, женщина мною пренебрегла.
      О несчастный!.. Женщины! Неужто я не мог бы заставить их всех искупить вину одной их товарки? Что нужно для этого... Не иметь сердца или забыть, что оно есть у тебя, быть сильным даже тогда, когда имеешь дело со слабым; идти напролом и тогда, когда чувствуешь, что все и без того уступают тебе дорогу. Что нужно для достижения этого? Быть молодым, красивым, сильным, храбрым, богатым. Все это есть у меня или в скором времени будет.
      Но честь? Что же есть честь? Понятие, которое всякий толкует по-своему. Отец говорит: "Честь - это уважение, воздаваемое другим и прежде всего себе самому". Но де Гиш, но Маникан и особенно Сент-Эньян сказали бы мне: "Честь заключается в том, чтобы служить страстям и наслаждениям своего короля". Блюсти подобную честь и выгодно и легко. С такою честью я могу сохранить свою придворную должность, быть офицером, получить отличный во всех отношениях полк. С такой честью я могу стать герцогом и пэром Французского королевства.
      Тень, брошенная на меня этой женщиной, страдания, которыми она разбила мне сердце, сердце Рауля, ее друга детства, не должны трогать господина де Бражелона, хорошего офицера, отважного воина, он покроет себя славой в первой же битве и поднимется во сто крат выше, чем мадемуазель де Лавальер, любовница короля; ведь король не женится на Лавальер, и чем громче он будет называть ее своей возлюбленной, тем плотнее станет завеса стыда, которой он окружает ее, и по мере того как будет расти презрение к ней и ее начнут презирать, как я ее презираю, будет расти и шириться моя слава.
      Увы! Мы шли вместе - она рядом со мной; так миновали мы первую, самую прекрасную, самую пленительную часть нашей жизни. Мы шли, взявшись за руки, по прелестной тропе, полной юности и цветов. И вот мы оказались на перекрестке, здесь она расстается со мной, и каждый пойдет своею дорогой, все больше и больше отдаляясь один от другого И остальной путь мне придется шагать одному Господи боже, как я одинок, я повержен в отчаяние, я раздавлен! О я, несчастный!
      Рауль все еще пребывал во власти этих горестных размышлений, когда нога его машинально переступила порог его дома. Он пришел сюда, не замечая улиц, которые проходил, не зная, как он все-таки добрался к себе. Толкнув дверь, он так же бессознательно прошел дальше и поднялся по ступеням лестницы.
      Как в большинстве домов того времени, на лестнице и на площадках было темно. Рауль занимал квартиру в первом этаже, он остановился и позвонил. Появившийся на звонок Оливен принял из его рук шпагу и плащ. Рауль отворил дверь, которая вела из передней в богато обставленную гостиную, благодаря стараниям Оливена, знавшего вкусы своего хозяина, она утопала в цветах. К чести Оливена надо добавить, однако, что его мало заботило, заметит ли молодой господин этот знак внимания с его стороны.
      В этой гостиной находился портрет Лавальер, нарисованный ею самой, когда-то она подарила его Раулю. Этот портрет, висевший над большим, крытым темным шелком диваном, сразу же привлек к себе взор бедного юноши, и к нему-то он прежде всего и направился. Впрочем, Рауль действовал по привычке: всякий раз, как он возвращался домой, этот портрет раньше всего остального притягивал к себе его взгляд. И сейчас, как всегда, он подошел к нему и принялся печально смотреть на него. Так он смотрел и смотрел на изображение Лавальер; руки его были скрещены на груди, голова чуть откинута назад, взгляд слегка затуманился, по оставался спокойным, вокруг рта легли скорбные складки.
      Он всматривался в это обожаемое лицо Все, что он только что передумал, снова пронеслось в его памяти, все, что он выстрадал, снова хлынуло в его сердце, и после длительного молчания он в третий раз прошептал:
      - О я, несчастный!
      В ответ на эти слова за его спиной раздался жалобный вздох. Порывисто обернувшись, он увидел в углу гостиной какую-то женщину, которая стояла понурившись и лицо которой было скрыто вуалью. Входя, он заслонил ее дверью и не заметил ее присутствия, так как до этого ни разу не оторвал глаз от портрета.
      Он подошел к этой женщине, о которой никто ему не докладывал, с учтивым поклоном и готов был уже обратиться с вопросом, что ей, собственно, нужно, как вдруг опущенная голова поднялась, вуаль откинулась, и он увидел бледное лицо, выражавшее глубокую скорбь.
      Рауль отшатнулся, точно перед ним стоял призрак.
      - Луиза! - вскричал он с отчаянием в голосе, и трудно было поверить, что человеческое существо могло издать такой ужасающий крик и что при этом не разорвалось сердце кричавшего.
      XXI
      РАНА НА РАНЕ
      Мадемуазель де Лавальер (ибо это была она) сделала шаг вперед.
      - Да, Луиза, - прошептала она.
      Но в этот промежуток времени, как бы краток он ни был, Рауль успел взять себя в руки.
      - Вы, мадемуазель? - спросил он и непередаваемым тоном добавил: - Вы здесь?
      - Да, Рауль, - повторила девушка, - да, я ждала вас.
      - Простите меня: когда я вошел, я не знал...
      - Да, я просила Оливена не докладывать вам...
      Она замолкла; и так как Рауль не торопился заговорить, на мгновение наступило молчание, в котором можно было услышать биение двух сердец, колотившихся хотя и не согласно друг с другом, но одинаково бешено.
      Луиза должна была начать. Она сделала над собой усилие и произнесла:
      - Мне нужно переговорить с вами; мне совершенно необходимо повидать вас... наедине... Я не отступила пред шагом, который должен остаться тайной, потому что никто, кроме вас, господин де Бражелон, не сможет понять его.
      - Мадемуазель, - лепетал растерянный и задыхающийся Рауль, - я сам, несмотря на ваше доброе мнение обо мне, я и сам, признаюсь...
      - Сделайте милость, сядьте и выслушайте меня, - перебила его Луиза своим ласковым голосам.
      Бражелон взглянул на нее, потом грустно покачал головой, сел или, вернее, упал на стул и попросил:
      - Говорите.
      Она украдкой оглянулась кругом. Этот взгляд был полон мольбы и еще красноречивее выразил ее страх перед разглашением тайны ее прихода, чем только что сказанные ею слова.
      Рауль встал, отворил дверь и сказал:
      - Оливен, кто бы ни пришел, меня нет дома.
      Потом, вернувшись к Лавальер, он спросил:
      - Ведь вы этого хотели, не так ли?
      Ничто не в состоянии передать впечатление, которое произвели на Луизу эти слова, которые значили: "Вы видите, я все еще понимаю вас".
      Она приложила к глазам платок, чтобы стереть непокорную слезу, потом на мгновение задумалась и начала:
      - Рауль, не отворачивайте от меня вашего честного и доброго взгляда; вы не из тех, кто презирает женщину только за то, что она кому-то отдала свое сердце, вы не из их числа, даже если эта любовь ее - несчастье для вас и наносит оскорбление вашей гордости.
      Рауль ничего не ответил.
      - Увы, - продолжала Лавальер, - увы, это верно, мне трудно защищаться перед вами, я не знаю, с чего начать. Погодите, я сделаю лучше: мне кажется, честнее всего будет просто и бесстрастно рассказать обо всем, что случилось со мной. А так как я буду говорить только правду, то среди мглы колебаний, среди бесконечных препятствий, которые мне нужно преодолеть, я все же смогу отыскать прямую дорогу, чтобы облегчать мое сердце, которое заполнено до краев и жаждет излиться у ваших ног.
      Рауль промолчал. Лавальер обратила на него взгляд, который, казалось, молил: "Ободрите меня, из жалости... хотя бы единое слово..."
      Но Рауль молчал, и девушке пришлось продолжать:
      - Только что у меня был граф де Сент-Эньян с поручением от короля.
      Она опустила глаза.
      Рауль тоже посмотрел в сторону, чтобы не видеть
      Луизу.
      - Господин де Сент-Эньян пришел с поручением от короля, - повторила она, - и сообщил мне, что вы знаете обо всем.
      И она - попыталась прямо взглянуть на того, кто вслед за столькими ударами должен был вынести также и этот, но ей не удалось встретиться глазами с Раулем.
      - А потом он добавил, что вы гневаетесь, законно гневаетесь на меня.
      На этот раз Рауль посмотрел на девушку, и презрительная усмешка искривила его губы.
      - О, умоляю вас, - продолжала она, - не говорите, что вы почувствовали в себе еще что-нибудь, кроме гнева! Рауль, дайте мне высказаться, выслушайте меня до конца!
      Усилием воли Рауль прогнал морщины со своего лба; складки возле уголков его рта также разгладились.
      - И кроме того, - сказала, склонив голову, девушка, со сложенными, как на молитве, руками, - я прошу вас простить меня, я прошу вас об этом как самого великодушного и благородного среди людей! Если я не говорила вам о том, что происходит во мне, я никогда все же не согласилась бы обманывать вас. Умоляю, Рауль, умоляю вас на коленях, ответьте же мне, ответьте хотя бы проклятием! Лучше проклятие ваших уст, чем подозрения вашего сердца.
      - Я восхищаюсь вашими чувствами, мадемуазель, - выговорил Рауль, делая над собою усилие, чтобы остаться спокойным. - Не сказать о том, что обманываешь, допустимо, но обманывать было бы дурно, и, по-видимому, вы бы не сделали этого.
      - Сударь, долгое время я думала, что люблю вас больше всего на свете, и пока я верила в эту свою любовь, я говорила вам, что люблю вас. В Блуа я любила вас. Король побывал в Блуа; я и тогда еще думала, что люблю вас. Я поклялась бы в этом пред алтарем. Но наступил день, открывший мне мое заблуждение.
      - Вот в этот день, мадемуазель, зная, что я люблю вас по-прежнему, вы и должны были из чувства порядочности открыть мне глаза, сказать, что разлюбили меня.
      - В тот день, Рауль... в тот день, когда я впервые прочла в глубине моего сердца, в тот день, когда я призналась себе, что не вы заполняете все мои помыслы, в тот день, когда я увидела пред собой иное будущее, чем быть вашей подругой, вашей возлюбленной, вашей женой, в тот день, Рауль, - увы! - вас не было возле меня.
      - Вы знали, где я, мадемуазель. Вы могли написать.
      - Я не посмела, Рауль. Я испугалась. Чего вы хотите? Я знала вас, я знала, что вы меня любите, и я трепетала при одной только мысли о том страдании, которое я причинила бы вам. И поверьте, Рауль, что я говорю вам сущую правду, поверьте, что теперь, когда я произношу эти слова, склоненная перед вами, с сердцем, зажатым в тиски, голосом, полным стенаний, с глазами, полными слез, поверьте - и это так же верно, как то, что моя единственная защита - искренность, что я не ощущаю иного страдания, кроме того, что читаю в ваших глазах.
      Рауль попытался изобразить улыбку.
      - Нет, - сказала с глубоким убеждением девушка. - Вы не сможете оскорбить меня этим притворством. Вы любите меня, вы были уверены в своем чувстве ко мне, вы не обманывали себя, вы не лгали своему сердцу, тогда как я...
      И, бледная, заломив над головой руки, она упала пред ним на колени.
      - Тогда как вы, - перебил Рауль, - вы говорили, что любите только меня, а любили другого!
      - Увы, да! Увы, я люблю другого, и этот другой... господи боже! Дайте мне кончить, Рауль, потому что в этом - единственное мое оправдание; этот другой... я люблю его больше жизни, больше самого бога. Простите мою вину или покарайте мою измену, Рауль. Я пришла не для того, чтобы оправдываться, а для того, чтобы спросить: знаете ли вы, что такое любовь? И вот, я люблю так, что могу отдать жизнь и душу тому, кого я люблю.
      Если он перестанет любить меня, я умру от отчаяния, разве что бог ниспошлет мне поддержку, разве что спаситель сжалится надо мной. Я в вашей воле, Рауль, какой бы она ни была; я здесь для того, чтобы умереть, если вы пожелаете моей смерти. Убейте меня, Рауль, если в глубине своего сердца вы считаете меня достойной этого.
      - Просит смерти только та женщина, которая может дать обманутому любовнику лишь свою кровь, и ничего больше.
      - Вы правы, - молвила она.
      Рауль глубоко вздохнул:
      - И ваша любовь такова, что вы не в силах отказаться от нее?
      - Да, я люблю, и люблю именно так; люблю и не хочу никакой любви, кроме этой.
      - Итак, - сказал Рауль, - вы действительно сообщили мне обо всем, что я хотел знать. А теперь, мадемуазель, теперь я, в свою очередь, прошу вас о прощении; ведь я чуть было не стал помехою вашей жизни, ведь я виноват пред вами и, ошибаясь, помогал ошибаться и вам.
      - О столь многом я не прошу вас, Рауль! - воскликнула Лавальер.
      - Вина целиком на мне, - продолжал Рауль, - я лучше вашего знал о трудностях жизни, и мне следовало открыть вам глаза; мне следовало внести полную ясность в отношения между нами, мне следовало заставить заговорить ваше сердце, а я едва добился, чтобы заговорили ваши уста. Повторяю вам, мадемуазель, прошу вас простить меня.
      - Это немыслимо, совершенно немыслимо! Вы издеваетесь надо мной!
      - Как это?
      - Да, немыслимо! Нельзя быть таким хорошим, таким необыкновенным, таким безупречным.
      - Погодите, - остановил ее Рауль с горькой усмешкой, - еще немного, и вы скажете, может быть, что я не любил вас любовью мужчины.
      - О, вы любите меня, вы любите нежною братской любовью! Позвольте мне сохранить эту надежду, Рауль.
      - Нежною братской любовью? О, не обманывайтесь, Луиза. Я люблю вас, как любит любовник, как муж, я любил вас нежнее всех тех, кто вас любит или будет любить.
      - Рауль! Рауль!
      - Братской любовью? О Луиза, я любил вас так, что отдал бы за вас всю свою кровь, каплю за каплей, всю свою плоть, клочок за клочком, вечность, ожидающую меня за гробом, мгновение за мгновением.
      - Рауль, Рауль! Сжальтесь!
      - Я любил вас так, что мое сердце мертво, что моя вера колеблется, что глаза мои угасают. Я любил вас так, что теперь все для меня пустыня - и на земле и на небе.
      - Рауль, Рауль, друг мой, умоляю вас, пощадите меня! - воскликнула Лавальер. - О, если б я знала!..
      - Слишком поздно, Луиза! Вы любите, вы счастливы. Я вижу заполняющую вас радость сквозь слезы на ваших глазах. За слезами, которые проливает ваша порядочность, я ощущаю вздохи, порождаемые вашей любовью. О Луиза, Луиза, вы сделали меня несчастнейшим из людей. Уйдите, заклинаю вас! Прощайте, прощайте!
      - Простите меня, умоляю, простите!
      - Разве я не сделал большего? Разве я не сказал, что люблю вас?
      Лавальер закрыла руками лицо.
      - А сказать вам об этом в такую минуту, сказать так, как говорю я, это то же, что прочитать себе в вашем присутствии приговор, осуждающий меня на смерть. Прощайте!
      Лавальер хотела протянуть ему руку.
      - В этом мире мы не должны больше встречаться, - проговорил Рауль.
      Еще немного, и она закричала бы, но он закрыл ей рукою рот. Она поцеловала руку Рауля и потеряла сознание.
      - Оливен, - сказал Рауль, - поднимите эту молодую даму и снесите в портшез, который ожидает ее внизу.
      Оливен поднял Лавальер. Рауль сделал движение, чтобы броситься к ней, чтобы поцеловать ее в первый и последний раз в жизни, но, сдержав свой порыв, он произнес:
      - Нет, это не мое достояние. Я не король Франции, чтобы красть!
      И он затворился у себя в комнате, предоставив лакею унести все еще не пришедшую в себя Лавальер.
      XXII
      ТО, О ЧЕМ ДОГАДАЛСЯ РАУЛЬ
      После ухода Рауля, после восклицаний, которыми Атос и д'Артаньян проводили его, они остались наедине. На лицо Атоса тотчас же возвратилось то самое выражение готовности ко всему, которое появилось на нем, едва вошел даАртаньян.
      - Ну, дорогой друг, что же вы хотите мне сообщить?
      - Я?
      - Конечно. Ведь не станут же вас посылать без особо важного дела?
      Атос улыбнулся.
      - Черт подери! - воскликнул даАртаньян.
      - Я помогу вам, друг мой. Король в бешенстве? Разве не так?
      - Да, должен признаться, он недоволен.
      - И вы пришли?..
      - От его имени. Вы правы.
      - Чтобы арестовать меня?
      - Вы попали в самую точку, друг мой.
      - Ну что ж, ничего иного я и не ждал. Поехали!
      - Погодите! Какого черта! Куда вы торопитесь!
      - Я не хочу вас задерживать, - сказал, улыбаясь, Атос.
      - Времени у меня хватит! А разве вам не любопытно узнать, что произошло у вас с королем?
      - Если вам угодно рассказать мне об этом, друг мой, я с удовольствием послушаю.
      И он указал даАртаньяну на громоздкое кресло, в котором последний расположился с возможным удобством.
      - Видите ли, я охотно сделаю это, - продолжал д'Артаньян, - поскольку наша беседа была достаточно любопытной.
      - Слушаю вас.
      - Итак, король вызвал меня к себе.
      - После моего ухода?
      - Вы находились в то время на последних ступенях дворцовой лестницы, как сообщили мне мушкетеры. Я явился. Друг мой, он был не то что красный - он был лиловый. Я еще не знал, что произошло между вами. Я увидел лишь сломанную пополам шпату, лежавшую на полу.
      "Господин даАртаньян! - вскричал король, завидев меня, - здесь только что был граф де Ла Фер; он наглец!"
      "Наглец?!" - воскликнул я с таким выражением, что король сразу умолк.
      "Господин даАртаньян, - продолжал, стиснув зубы, король, - готовы ли вы слушать меня и повиноваться моему приказу?"
      "Это мой долг, ваше величество".
      "Я пожелал избавить этого дворянина от позора быть арестованным у меня в кабинете, поскольку храню о нем кое-какие добрые воспоминания. Но... вы возьмете карету..."
      Я двинулся к дверям.
      "Если вам неприятно принимать участие в этом, неприятно арестовывать его, пошлите начальника моей личной охраны".
      "Ваше величество, - ответил я, - начальник охраны не нужен, раз я на дежурстве".
      "Я не хотел поручать вам столь щекотливое дело, - молвил король ласково, - ведь вы всегда безупречно служили мне, господин даАртаньян".
      "Я не нахожу здесь ничего щекотливого, ваше величество. Я при исполнении служебных обязанностей, вот и все".
      "Но я думал, - сказал удивленно король, - что граф давний ваш друг?"
      "Будь он мне даже отцом, ваше величество, это не избавило бы меня от несения службы".
      Король посмотрел на меня, и мое бесстрастное лицо, очевидно, рассеяло его опасения.
      "Итак, вы арестуете графа де Ла Фер?"
      "Конечно, ваше величество, если вы мне отдадите подобный приказ".
      "Приказ! Я отдаю этот приказ".
      Я поклонился.
      "Где находится граф, ваше величество?"
      "Вы найдете его".
      "И арестую, где бы он ни был?"
      "Да... но постарайтесь, чтобы это произошло у него на квартире. Если он успел уехать к себе в поместье, выезжайте из Парижа и нагоните его в пути".