Романы Александра Дюма - Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя

Если вы разорились, примите это с душевной твердостью. Вы тоже, черт возьми, принадлежите потомству и не имеете права себя умалять. Посмотрите-ка на меня. От судьбы, распределяющей роли среди комедиантов нашего мира, я получил менее красивую и приятную роль, чем ваша. Вы купались в золоте, вы властвовали, вы наслаждались. Я тянул лямку, я повиновался, я страдал. И все же, как бы ничтожен я ни был по сравнению с вами, монсеньер, я объявляю вам: воспоминание о том, что я сделал, заменяет мне хлыст, не дающий мне слишком рано опускать свою старую голову. Я до конца буду хорошей полковой лошадью и паду сразу, выбрав предварительно, куда мне упасть. Сделайте так же, как я, господин Фуке, и от этого вам будет не хуже. С такими людьми, как вы, это случается один-единственный раз. Все дело в том, чтобы действовать, когда это придет, подобающим образом. Есть латинская поговорка, которую я часто повторяю себе: "Конец венчает дело".
      - Проповедь мушкетера, монсеньер.
      Фуке встал, обнял даАртаньяна и пожал ему руку.
      - Вот чудесная проповедь, - сказал, помолчав, Фуке.
      - Вы меня любите, раз говорите все это.
      - Возможно.
      Фуке снова задумался, затем спросил:
      - Где может быть господин д'Эрбле?
      - Ах, вот вы о чем!
      - Я не смею попросить вас отправиться снова на его поиски.
      - Даже если б и попросили, я бы не сделал этого. Это было бы в высшей степени неосторожно. Об этом узнали бы, и Арамис, который ни в чем по замешан, был бы скомпрометирован, вследствие чего король распространил бы свою немилость и на него.
      - Я подожду до утра.
      - Да, это, пожалуй, самое лучшее.
      - Что же мы с вами сделаем утром?
      - Не знаю, монсеньер.
      - Окажите любезность, господин даАртаньян.
      - С удовольствием.
      - Вы меня сторожите, я остаюсь. Вы точно исполнито приказание, так ведь?
      - Конечно.
      - Ну так оставайтесь моей тенью. Я предпочитаю эту топь всякой другой.
      ДаАртаньян поклонился.
      - Но забудьте, что вы господин ДаАртаньян - капитан мушкетеров, а я Фуке - суперинтендант финансов, и поговорим о моем положении.
      - Это трудновато, черт подери!
      - Правда?
      - Но для вас, господин Фуке, я сделаю невозможное.
      - Благодарю вас. Что сказал вам король?
      - Ничего.
      - Как вы со мной разговариваете!
      - Черт возьми!
      Что вы думаете о моем положении?
      - Ваше положение, скажу прямо, нелегкое.
      - Чем?
      - Тем, что вы находилось у себя дома.
      - Сколь бы трудным оно ни было, я прекрасно его понимаю.
      - Неужели вы думаете, что с другими я был бы так откровенен?
      - И это вы называете откровенностью? Вы были со мной откровенны! Отказываясь мне ответить на сущие пустяки?
      - Ну, если угодно, любезен.
      - Это другое дело.
      - Вот послушайте, монсеньер, как бы я поступил, будь на вашем месте кто-либо иной: я подошел бы к вашим дверям, едва только от вас вышли бы слуги, или, если они еще не ушли, я бы переловил их, как зайцев, тихонечко запер бы их, а сам растянулся бы на ковре в вашей прихожей. Взяв вас под наблюдение без вашего ведома, я сторожил бы вас до утра для своего господина. Таким образом, не было бы ни скандала, ни шума, никакого сопротивления; но вместе с тем не было бы никаких предупреждений господину Фуке, ни сдержанности, ни тех деликатных уступок, которые делаются между вежливыми людьми в решительные моменты их жизни. Нравился бы вам такой план?
      - О, он меня ужасает!
      - Не так ли? Ведь было бы весьма неприятно появиться завтра утром пред вами и потребовать у вас шпагу?
      - О, сударь, я бы умер от стыда и от гнева!
      - Ваша благодарность выражается слишком красноречиво, я не так уж много сделал, поверьте мне.
      - Уверен, сударь, что вы не заставите меня признать правоту ваших слов.
      - А теперь, монсеньер, если вы довольны моим поведением, если вы оправились уже от удара, который я постарался смягчить, как мог, предоставим времени лететь возможно быстрее. Вы устали, вам надо подумать, умоляю вас, спите или делайте вид, что спите, - на вашей постели или в вашей постели. Что до меня, то я буду спать в этом кресле, а когда я сплю, сон у меня такой крепкий, что меня не разбудит и пушка.
      Фуке улыбнулся.
      - Я исключаю, впрочем, - продолжал мушкетер, - тот случай, когда открывается дверь - потайная и обыкновенная, для входа и для выхода. О, в том случае мой слух необычайно чувствителен! Ходите взад и вперед по комнате, пишите, стирайте написанное, рвите, жгите, но не трогайте дверного замка, не трогайте ручку дверей, так как я внезапно проснусь и это расстроит мне нервы.
      - Решительно, господин даАртаньян, вы самый остроумный и вежливый человек, какого я только знаю, и от нашей встречи у меня останется лишь одно сожаление - что мы с вами познакомились слишком поздно.
      ДаАртаньян вздохнул, и этот вздох означал:
      "Увы, быть может, вы познакомились со мной слишком рано?"
      Затем он уселся в кресло, тогда как Фуке, полулежа у себя на кровати и опершись на руку, размышлял о случившемся. И оба, так и не погасив свечей, стали дожидаться зари, и когда Фуке слишком громко вздыхал, д'Артаньян храпел сильнее, чем прежде.
      Никто, даже Арамис, не нарушил их вынужденного покоя; в огромном доме не было слышно ни малейшего шума.
      Снаружи, под ногами почетного караула и патрулей мушкетеров, скрипел песок; и это, в свою очередь, способствовало тому, чтобы сон спящих был крепче. Добавим к этим звукам еще шорохи ветра и плеск фонтанов, которые были заняты своей извечной работой, не заботясь о малых делах и ничтожных волнениях, из которых складываются жизнь и смерть человека.
      ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
      I
      УТРО
      Мрачной участи короля, запертого в Бастилии и в отчаянии бросающегося на замки и решетки, старинные летописцы со свойственной им риторикой не преминули бы противопоставить судьбу Филиппа, покоящегося на королевском ложе под балдахином. Отнюдь не считая риторику чем-то неизменно дурным и не принадлежа к числу тех, кто высказывает убеждение, будто она понапрасну рассыпает цветы, желая приукрасить историю, мы тем не менее тщательно сгладим контраст, за что просим прощения у читателя, и нарисуем вторую картину, которая представляется нам весьма интересной и предназначена служить дополнением к первой.
      Молодой принц был доставлен из комнаты Арамиса в покои Морфея при помощи того же самого механизма, посредством которого король был удален из них. Арамис нажал какое-то приспособление, купол начал медленно опускаться, и Филипп оказался перед королевской кроватью, которая, оставив своего пленника в глубине подземелий, вновь поднялась на прежнее место.
      Наедине с этой роскошью, наедине с могуществом, которым он отныне был облечен, наедине с ролью, взятой им на себя, Филипп впервые ощутил в себе тысячи душевных движений, заставляющих биться королевское сердце.
      Но когда он посмотрел на пустую кровать, смятую его братом, смертельная бледность покрыла его лицо,
      Эта немая сообщница, выполнив свое дело, возвратилась на прежнее место: она стояла, храня на себе следы преступления; она говорила с виновником этого преступления языком откровенным и грубым, которым сообщники не стесняются пользоваться между собой. Она говорила правду.
      Наклонившись, чтобы лучше рассмотреть королевское ложе, Филипп заметил платок, еще влажный от холодного пота, струившегося со лба Людовика XIV. Этот пот ужаснул Филиппа, как кровь Авеля ужаснула Каина.
      - Вот я наедине с моей судьбой, - сказал он; лицо его было серым, глаза пылали. - Будет ли она более страшной, чем мое заключение? Отданный своим мыслям, буду ли я вечно прислушиваться к угрызениям моей совести?.. Ну да, король спал на этой кровати: это его голова смяла подушку, это его слезы смочили платок. И я не смею лечь на эту кровать, не смею коснуться платка, на котором вышит вензель и герб Людовика!.. Нужно решиться, будем подражать господину д'Эрбле, который хочет, чтобы действие было всегда на одну ступень выше мысли; возьмем за образец господина д'Эрбле, который думает лишь о себе самом и слывет порядочным человеком, потому что не сделал зла никому, кроме своих врагов, и не предал никого, кроме них. Эта кровать была бы моей, если бы Людовик Четырнадцатый не отнял ее у меня вследствие преступления нашей матери. Этот платок, на котором вышит герб Франции, тоже был бы моим, и не кто иной, как я сам, пользовался бы им, если бы мне оставили мое место, как сказал господин д'Эрбле, в колыбели королей Франции. Филипп, сын Франции, ложись на свою кровать! Филипп, единственный король Франции, возврати себе отнятый у тебя герб! Филипп, единственный законный наследник Людовика Тринадцатого, отца твоего, будь же безжалостен к узурпатору, который даже в эту минуту не раскаивается в причиненных тебе страданиях!
      Произнеся эти слова, Филипп, несмотря на инстинктивное отвращение, несмотря на дрожь и ужас, сковывавшие мышцы его тела и волю, заставил себя улечься на еще теплое после Людовика XIV королевское ложе и прижать к своему лбу его еще влажный платок.
      Когда голова его откинулась назад, погружаясь в мягкую пуховую подушку, он увидел над собой корону Французского королевства, поддерживаемую, как мы говорили, золотокрылым ангелом.
      Пусть читатель представит себе теперь этого самозванца с мрачным взором и горящим в лихорадке телом. Он напоминает собой тигра, который, проплутав грозовую ночь и пройдя камыши и неведомую ему лощину, останавливается перед покинутой львом пещерой, чтобы расположиться в ней. Его привлек сюда львиный дух, влажные испарения обитаемого жилища. Он обнаруживает в этой пещере подстилку из сухих трав, обглоданные кости. Он заходит, всматривается во тьму, испытующе обшаривая ее своим горящим и зорким взглядом; он отряхивается, и с его тела стекают потоки воды, падают комья ила и грязи. Наконец, он тяжело укладывается на пол, положив широкую морду на огромные лапы; он весь в напряжении, он готов к схватке. Время от времени молния, сверкающая снаружи и вспыхивающая в расщелинах львиной пещеры, шум сталкиваемых ветром ветвей, грохот падающих камней, смутное ощущение грозящей опасности выводят его из дремоты, в которую погружает его усталость.
      Можно гордиться тем, что спишь в логове льва, но безрассудно надеяться, что здесь удастся спокойно заснуть.
      Филипп прислушивался к каждому звуку; его сердце сжималось, представляя себе всякие ужасы; но, веря в силы своей души, удвоившиеся благодаря решимости, которою он заставил себя проникнуться, он ожидал, не поддаваясь слабости, какого-нибудь решительного момента, чтобы вынести окончательное суждение о себе. Он рассчитывал, что какая-нибудь опасность, грозно вставшая перед ним, будет для него чем-то вроде тех фосфорических вспышек во время бури, которые показывают моряку высоту взбесившихся волн.
      Но ничего не случалось. Тишина, этот смертельный враг беспокойных сердец, смертельный враг честолюбцев, в течение всей ночи окутывала своим густым покровом будущего короля Франции, осененного украденной короной.
      Под утро человек или, вернее, тень проскользнула в королевскую спальню. Филипп ждал его и не удивился его приходу.
      - Ну, господин д'Эрбле? - спросил он.
      - Все в порядке, ваше величество, с этим покончено.
      - Как?
      - Было все, чего мы заранее ожидали.
      - Сопротивление?
      - Бешеное: стенания, крики.
      - Потом?
      - Потом оцепенение.
      - И наконец?
      - Полная победа и ничем не нарушаемое молчание.
      - Комендант Бастилии ничего не подозревает?..
      - Ничего.
      - А сходство?
      - Оно - причина успеха.
      - Но узник, несомненно, попытается объяснить, кто он такой; будьте готовы к этому. Ведь это мог бы сделать и я, хотя мне пришлось бы бороться с властью, несравненно более могучей, чем та, которой я теперь обладаю.
      - Я уже обо всем позаботился. Через несколько дней, а может быть, и скорее, если понадобится, мы извлечем узника из тюрьмы и отправим его в изгнание, избрав столь отдаленные страны...
      - Из изгнания возвращаются, господин д'Эрбле.
      - В столь отдаленные страны, как я сказал, что никаких сил человеческих и всей жизни не хватит, чтобы вернуться.
      И еще раз глаза молодого короля и глаза Арамиса встретились, и в тех и в других застыло холодное выражение взаимного понимания.
      - А господин дю Валлон? - спросил Филипп, желая переменить тему разговора.
      - Он сегодня будет представлен вам и конфиденциально принесет свои поздравления с избавлением от опасности, которой вы подвергались по вине узурпатора.
      - Но что мы с ним сделаем?
      - С господином дю Валлоном?
      - Мы пожалуем ему герцогский титул, не так ли?
      - Да, герцогский титул, - повторил со странной улыбкою Арамис.
      - Но почему вы смеетесь, господин д'Эрбле?
      - Меня рассмешила ваша предусмотрительность. Вы опасаетесь, без сомнения, как бы бедный Портос не стал неудобным свидетелем, и хотите отделаться от него.
      - Жалуя его герцогом?
      - Конечно. Ведь вы убьете его. Он умрет от радости, и тайна уйдет вместе с ним.
      - Ах, боже мой!
      - А я потеряю хорошего друга, - флегматично проговорил Арамис.
      И вот в разгар этой шутливой беседы, которой заговорщики старались прикрыть свою радость и гордость одержанной победой, Арамис услышал нечто, заставившее его встрепенуться.
      - Что там? - спросил Филипп.
      - Утро, ваше величество.
      - Так что же?..
      - Вечером, прежде чем улечься в эту постель, вы отложили, вероятно, какое-нибудь распоряжение до утра?
      - Я сказал капитану мушкетеров, - живо ответил молодой человек, - что буду ждать его в этот утренний час.
      - Раз вы сказали ему об этом, он, несомненно, придет, так как он человек в высшей степени точный.
      - Я слышу шаги в передней.
      - Это он.
      - Итак, начинаем атаку, - решительно произнес молодой король.
      - Берегитесь! Начинать атаку, и начинать ее с д'Артаньяна, было бы чистым безумием. ДаАртаньян ничего не знает, даАртаньян ничего не видел, он за сто лье от того, чтобы подозревать нашу тайну, - но если сегодня он будет первым вошедшим сюда, он почует, что здесь что-то неладно, и решит, что ему необходимо этим заняться. Видите ли, ваше величество, прежде чем впустить сюда даАртаньяна, нужно хорошенько проветрить комнату или ввести сюда столько людей, чтобы эта лучшая во всем королевстве ищейка была сбита с толку двумя десятками самых различных следов.
      - Но как же избавиться от него, когда я сам назначил ему явиться? заметил король, желая поскорее померяться силами с таким страшным противником.
      - Я беру это на себя, - сказал ваннский епископ, - и для начала нанесу ему удар такой силы, что он сразу ошеломит его.
      В этот момент постучали в дверь. Арамис не ошибся: то был и впрямь даАртаньян, оповещавший о том, что он прибыл.
      Мы видели, что д'Артаньян провел ночь в беседе с Фуке, мы видели, что под конец он притворился спящим, но изображать сон было занятием весьма утомительным, и поэтому, как только рассвет окрасил голубоватым сиянием роскошные лепные карнизы суперинтендантской спальни, даАртаньян поднялся со своего кресла, поправил шпагу, пригладил рукавом смявшуюся одежду и почистил шляпу, как караульный солдат, готовый предстать перед своим разводящим.
      - Вы уходите? - спросил Фуке.
      - Да, монсеньер; а вы?..
      - Я остаюсь.
      - Вы даете слово?
      - Конечно.
      - Отлично. К тому же я отлучусь совсем не надолго, лишь затем, чтобы узнать об ответе, вы понимаете, что я имею в виду.
      - О приговоре, вы хотите сказать.
      - Послушайте, во мне есть что-то от древних римлян. Утром, вставая с кресла, я заметил, что шпага у меня не вдета, как ей положено, в портупею и что перевязь совсем сбилась. Это безошибочная примета.
      - Чего? Удачи?
      - Да, представьте себе. Всякий раз, как эта проклятая буйволовая кожа прилипала к моей спине, меня ожидало взыскание со стороны де Тревиля или отказ кардинала Мазарини в просьбе о деньгах. Всякий раз, когда шпага путалась в портупее, это значило, что мне дадут какоенибудь неприятное поручение, что, впрочем, случалось со мною всю мою жизнь. Всякий раз, как она била меня по икрам, я обязательно бывал легко ранен. Всякий раз, как она ни с того ни с сего выскакивала сама по себе из пожен, я оставался на поле сражения - как это было с полной достоверностью установлено мною - и валялся потом два-три месяца, терзаемый хирургами и облепленный компрессами.
      - А я и не знал, что вы - обладатель столь замечательной шпаги, сказал, едва улыбнувшись, Фуке; впрочем, и для такой улыбки ему потребовалось сделать над собой усилие.
      - Моя шпага, - продолжал даАртаньян, - в сущности говоря, такая же часть моего тела, как и все остальные. Я слышал о том, что иным говорит о будущем их нога, другим - биение крови в висках. Мне вещает моя верная шпага. Так вот оно что! Она только что изволила опуститься на последнюю петлю портупеи. Знаете ли вы, что это значит?
      - Нет.
      - Так вот, этим предсказывается, что сегодня мне придется кого-то арестовать!
      - А! - произнес суперинтендант, скорее удивленный, чем испуганный подобной искренностью. - Раз ваша шпага не предсказала вам ничего печального, выходит, что арестовать меня отнюдь не является для вас печальной необходимостью?
      - Арестовать вас? Вы говорите, арестовать вас?
      - Конечно. Ваша примета...
      - Она ни в коей мере не касается вас, поскольку вы арестованы еще со вчерашнего вечера. Нет, не вас предстоит мне сегодня арестовать. Вот поэтому-то я и радуюсь и говорю, что меня ожидает счастливый день.
      С этими словами, произнесенными самым ласковым тоном, капитан покинул Фуке, чтобы отправиться к королю.
      Он успел уже переступить порог комнаты, когда Фуке обратился к нему:
      - Докажите мне еще раз ваше расположение.
      - Пожалуйста, монсеньер.
      - Господина д'Эрбле! Дайте мне повидать господина д'Эрбле!
      - Хорошо, я сделаю все, чтобы доставить его сюда.
      У даАртаньяна и в мыслях, разумеется, не было, что ему с такой легкостью удастся выполнить свое обещание. И вообще было предначертано самою судьбой, чтобы в этот день сбылись все предсказания, сделанные им утром.
      Как мы уже отметили несколько выше, он подошел к дверям королевской спальни и постучал. Дверь отворилась. Капитан имел основание думать, что сам король открывает ему. Это предположение было вполне допустимым, принимая во внимание то возбуждение, в котором накануне он оставил Людовика XIV. Но вместо короля, которого он собирался приветствовать со всей подобающей почтительностью, даАртаньян увидел перед собой худое бесстрастное лицо Арамиса. Он был до того поражен этой неожиданностью, что чуть не вскрикнул.
      - Арамис! - проговорил он.
      - Здравствуйте, дорогой даАртаньян, - холодно ответил прелат.
      - Вы здесь... - пробормотал мушкетер.
      - Король просит объявить, что после столь утомительной ночи он еще отдыхает,
      - Ах, - произнес даАртаньян, который не мог попять, каким образом ваннский епископ, еще накануне столь мало взысканный королевской милостью, всего за шесть часов вырос, как исполинский гриб, самый большой среди тех, которые подымались когда-либо по воле фортуны в тени королевского ложа.
      В самом деле, чтобы быть посредником между Людовиком XIV и его приближенными, чтобы приказывать его именем, находясь в двух шагах от него, надо было стать чем-то большим, чем был, даже в свои лучшие времена, Ришелье для Людовика XIII.
      - Кроме того, - продолжал епископ, - будьте любезны, господин капитан мушкетеров, допустить лиц, имеющих право на это, только к позднему утреннему приему. Его величеству желательно почивать.
      - Но, господин епископ, - возразил д'Артаньян, готовый взбунтоваться и высказать подозрения, внушенные ему молчанием короля, - его величество велел мне явиться к нему на прием пораньше с утра.
      - Отложим, отложим, - раздался из глубины алькова голос Людовика, голос, заставивший мушкетера вздрогнуть и замолчать.
      Он поклонился, пораженный, остолбеневший и окончательно лишившийся дара соображения от улыбки, которой раздавил его Арамис вслед за словами, произнесенными королем.
      - А чтоб ответить вам на вопрос, за разрешением которого вы прибыли к королю, дорогой даАртаньян, - добавил ваннский епископ, - вот вам приказ, с которым вам немедленно следует ознакомиться. Это приказ, касающийся господина Фуке.
      ДаАртаньян взял приказ, протянутый ему Арамисом.
      - Отпустить на свободу! - пробормотал он. - Так вот оно что! - И он повторил свое "так вот оно что" на этот раз более понимающим тоном.
      Этот приказ объяснял ему, почему он застал Арамиса у короля, видимо, Арамис в большой милости, поскольку ему удалось добиться освобождения из-под ареста Фуке; эта же королевская милость разъясняла и невероятную самоуверенность, с которой д'Эрбле отдавал приказания именем короля. ДаАртаньяну достаточно было понять хоть что-нибудь, чтобы понять все до конца. Он откланялся и сделал два шага по направлению к выходу.
      - Я иду с вами, - остановил его епископ.
      - Куда?
      - К господину Фуке; я хочу быть свидетелем его радости.
      - Ах, Арамис, до чего же вы меня только что удивили!
      - Но теперь-то вы понимаете?
      - Еще, бы! Понимаю ли я? - вслух сказал даАртаньян и тотчас же процедил сквозь зубы для себя самого. - Черт возьми, нет, ничего я не понимаю. Но это не важно, приказ есть приказ.
      И он любезно добавил:
      - Проходите, монсеньер, проходите.
      ДаАртаньян повел Арамиса к Фуке.
      II
      ДРУГ КОРОЛЯ
      Фуке с нетерпением поджидал даАртаньяна. За время его отсутствия он успел отослать явившихся к нему слуг и отказался принять кое-кого из друзей, пришедших к нему несколько раньше обычного часа. У всякого, кто бы ни подходил к его двери, он спрашивал, умалчивая о нависшей над его головой опасности, лишь об одном" не знают ли они, где сейчас Арамис
      Когда он увидел наконец даАртаньяна и идущего следом за ним прелата, радость его была беспредельна - она сравнялась с мучавшим его беспокойством. Встретиться с Арамисом было для суперинтенданта своего рода возмещением за несчастье быть арестованным.
      Прелат был молчалив и серьезен; даАртаньян был сбит с толку этим немыслимым нагромождением невероятных событий.
      - Итак, капитан, вы доставляете мне удовольствие видеть господина д'Эрбле?
      - И еще нечто лучшее, монсеньер.
      - Что же?
      - Свободу.
      - Я свободен?
      - Да, вы свободны. Таков приказ короля.
      Фуке взял себя в руки, чтобы, посмотрев в глаза Арамису, постараться понять его безмолвный ответ.
      - Да, да - и вы можете принести благодарность за это господину ваннскому епископу, ибо ему, и только ему, вы обязаны переменой в решении короля.
      - О! - воскликнул Фуке, скорее униженный этой услугой со стороны Арамиса, чем признательный за благоприятный исход своего дела.
      - Монсеньер, - продолжал даАртаньян, обращаясь к Арамису, - оказывая столь мощное покровительство господину Фуке, неужели вы ничего не сделаете и для меня?
      - Все, что захотите, друг мой, - бесстрастно ответил епископ.
      - Я хочу спросить вас об одной-единственной вещи и сочту себя полностью удовлетворенным вашим ответом. Каким образом сделались вы фаворитом его величества? Ведь вы виделись с королем не больше двух раз?
      - От такого друга, как вы, ничего не скрывают, - с тонкой усмешкой проговорил Арамис.
      - Если так, поделитесь с нами вашим секретом.
      - Вы исходите из того, что я виделся с королем не больше двух раз, тогда как в действительности я видел его сотню раз, если не больше. Только мы умалчивали об этом, вот и все.
      И, нисколько не заботясь о том, что от этого признания даАртаньян стал пунцовым, Арамис повернулся к Фуке, не менее, чем мушкетер, пораженному словами прелата.
      - Монсеньер, - сказал он, - король просил меня известить вас о том, что он ваш друг больше, чем когдалибо прежде, и что ваше прекрасное празднество, которое вы с такою щедростью устроили для него, тронуло его сердце.
      Произнеся эту фразу, он так церемонно поклонился Фуке, что тот, неспособный разобраться в тончайшей дипломатической игре, проводимой епископом, замер на своем месте - безмолвный, оцепеневший, лишившийся дара соображения.
      ДаАртаньян понял, что этим людям необходимо о чемто поговорить с глазу на глаз, и собрался было уйти, подчиняясь требованиям учтивости, которая в таких случаях гонит человека к дверям, но его жгучее любопытство, подстрекаемое к тому же таким множеством тайн, посоветовало ему остаться.
      Однако Арамис, повернувшись к нему, ласково произнес:
      - Друг мой, ведь вы не забыли, не так ли, о распоряжении короля, отменяющем на сегодняшнее утро малый прием?
      Эти слова были достаточно ясными. Мушкетер понял, чего от него хотят; он поклонился Фуке, затем, с оттенком иронического почтения, отвесил поклон Арамису и вышел.
      Фуке, сгоравший от нетерпения в ожидании, когда же наступит этот момент, бросился к двери, запер ее и, возвратившись к Арамису, заговорил:
      - Дорогой д'Эрбле, пришло, как кажется, время, когда я вправе рассчитывать, что услышу от вас объяснения по поводу происходящего. Говоря по правде, я ничего больше не понимаю.
      - Сейчас все разъяснится, - сказал Арамис, усаживаясь и усаживая Фуке. - С чего начинать?
      - Вот с чего: прежде всего, почему король выпустил меня на свободу?
      - Вам подобало бы скорее спросить, почему он велел взять вас под арест.
      - Со времени ареста у меня было довольно времени, чтобы подумать об этом, и я пришел к выводу, что тут все дело в зависти. Мое празднество раздосадовало Кольбера, и он нашел кое-какие обвинения против меня, например, Бель-Иль?
      - Нет, о Бель-Иле пока никаких разговоров не было.
      - Тогда в чем же дело?
      - Помните ли вы о расписках на тринадцать миллионов, которые были украдены у вас по распоряжению Мазарини?
      - Да, конечно. Но что из этого?
      - То, что вас объявили вором.
      - Боже мой!
      - Но это не все. Помните ли вы о письме, написанном вами мадемуазель Лавальер?
      - Увы! Помню.
      - Так вот: вас объявили предателем и соблазнителем.
      - Но почему же в таком случае меня все же простили?
      - Мы еще но дошли до сути. Мне хочется, чтобы вы поняли хорошенько существо дела. Заметьте себе следующее: король считает вас казнокрадом. О, мне отлично известно, что вы ничего не украли, но ведь король не видел расписок, и он не может не считать вас преступником
      - Простите, но я не вижу...
      - Сейчас увидите. Король, прочитав к тому же ваше любовное послание к Лавальер и ознакомившись с предложениями, которые вы ей в нем сделали, не имеет ни малейшего основания испытывать какие-либо сомнения относительно ваших намерений насчет этой прелестницы, разве не так?
      - Разумеется. Но ваш вывод?
      - Я подхожу к его изложению. Король - ваш смертельный враг, неумолимый враг, враг навсегда.
      - Согласен. Но разве я настолько могуществен, что он не решился, несмотря на всю свою ненависть, погубить меня любым из тех способов, которыми он может с удобством воспользоваться, поскольку проявленная мной слабость и свалившееся на меня несчастье дают ему право на них?
      - Итак, мы с вами установили, - холодно продолжал Арамис, - что король никогда не помирится с вами.
      - Но ведь он прощает меня.
      - Неужели вы верите в это? - спросил епископ, меряя Фуке испытующим взглядом.
      - Не веря в искренность его сердца, я не могу не верить самому факту.
      Арамис едва заметно пожал плечами.
      - Но почему же Людовик Четырнадцатый поручил вам известить меня о своем благоволении и благодарности? - удивился Фуке.
      - Король не давал мне никаких поручений к вам.
      - Никаких поручений... Но этот приказ? - сказал пораженный Фуке.
      - Приказ? Да, да, вы правы, такой приказ существует.
      Эти слова были произнесены таким странным тоном, что Фуке вздрогнул.
      - Вы что-то скрываете от меня, я это вижу, - заметил суперинтендант финансов.
      Арамис погладил подбородок своими холеными, поразительно белыми пальцами.
      - Король посылает меня в изгнание? Говорите же!
      - Не уподобляйтесь детишкам, разыскивающим в известной игре спрятанные предметы по колокольчику, который звенит или смолкает, когда они приближаются к этим предметам или, напротив, отходят от них.
      - В таком случае говорите!
      - Догадайтесь!
      - Вы вселяете в меня страх.
      - Ба! Это значит, что вы все еще не догадываетесь.
      - Что же сказал король? Во имя нашей дружбы прошу вас ничего не утаивать от меня.
      - Король ничего не сказал.
      - Я умру от нетерпения, д'Эрбле. Вы убьете меня. Я все еще суперинтендант Франции?
      - Да, и будете им, пока захотите.
      - Но какую необыкновенную власть приобрели вы над волей его величества? Вы заставляете его исполнять ваши желания!
      - Как будто.
      - Но этому трудно поверить.
      - Таково будет общее мнение.
      - Д'Эрбле, во имя нашей близости, нашей дружбы, во имя всего, что для вас самое дорогое, скажите же мне, умоляю вас! Каким образом вам удалось войти в такое доверие к Людовику Четырнадцатому? Ведь он не любил вас, я знаю.
      - Но теперь он будет любить меня, - проговорил Арамис, нажимая на слово "теперь".
      - Между вами произошло нечто особенное?
      - Да.
      - Может быть, у вас тайна?
      - Да, тайна.
      - Тайна, которая может повлиять на привязанности его величества?
      - Вы умнейший человек, монсеньер. Вы угадали. Я действительно открыл тайну, способную повлиять на привязанности короля Франции.
      - А! - сказал Фуке, подчеркивая своею сдержанностью, что, как воспитанный человек, он не хочет расспрашивать.
      - И вы сами будете судить, - продолжал Арамис, - вы сами скажете мне, ошибаюсь ли я относительно важности этой тайны.
      - Я слушаю, раз вы настолько добры, что хотите открыться мне. Только заметьте, друг мой, я не вызывал вас на нескромность.