Романы Александра Дюма - Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя

      - Это правда! Вот моя рука, господин д'Эрбле.
      - Позвольте же мне, ваше величество, почтительно преклонить пред вами колени. И в день, когда ваше чело украсит корона, мое же - тиара, мы обменяемся поцелуем.
      - Поцелуйте меня сейчас же, сегодня и будьте больше, чем просто великий, просто искусный, просто возвышенный гений: будьте добры ко мне, будьте моим отцом.
      Арамис слушал его почти с нежностью. Ему показалось, что в сердце его шевельнулось еще незнакомое ему чувство, но это впечатление, впрочем, вскоре пропало.
      "Его отцом! - подумал он. - Да, да, святым отцом!"
      Они снова сели в карету, которая быстро покатила по дороге к Во-ле-Виконт.
      XXXVIII
      ЗАМОК ВО-ЛЕ-ВИКОНТ
      Замок Во-ле-Виконт, расположенный в одном лье от Мелена, был построен Фуке в 1653 году. Денег в то время во Франции почти не было. Все поглотил Мазарини, и Фуке тратил уже остатки. Впрочем, у некоторых даже слабости - и те плодотворны, даже пороки - и те полезны, и Фуке, вложившему в этот дворец миллионы, удалось привлечь к постройке его трех знаменитых людей: архитектора Лево, планировщика парков Ленотра и декоратора внутренних помещений Лебрена"
      Если у замка Во есть какой-нибудь недостаток, который ему можно поставить в упрек, то это его чрезмерная величавость и чрезмерная роскошь. Вплоть до наших дней сохранилась привычка исчислять в арканах площадь покрывающей его кровли, починка которой теперь, когда состояния мельчают вместе с эпохой, - сущее разорение.
      Дом этот, строившийся для подданного, больше похож на дворец, чем те дворцы, которые Уолси, боясь вызвать ревность своего повелителя, считал себя вынужденным подносить ему в дар.
      Но если нужно было бы указать, в чем именно богатство и прелесть этого дворца особенно поразительны, если что-нибудь в нем можно предпочесть великолепию его обширных покоев, роскоши позолоты, обилию картин и статуй, то это лишь парк, это только сады замка Во. Фонтаны, казавшиеся чудом в 1653 году, остаются чудом и ныне; то же можно сказать и о каскадах, восхищавших всех королей и всех принцев Европы.
      Скюдери говорит об этом дворце, что для поливки его садов фуке расчленил реку на тысячу фонтанов и собрал тысячу фонтанов в потоки.
      Этот великолепный дворец был подготовлен к приему монарха, которого называли самым великим королем во всем мире. Друзья Фуке свезли сюда все, чем были богаты: кто своих актеров и декорации, кто художников и ваятелей, кто, наконец, поэтов, мастеров остро отточенного пера.
      Целая армия слуг, разбившись на группы, сновала по дворцам и обширнейшим коридорам, тогда как Фуке, приехавший только утром, спокойный и внимательный ко всему, обходил замок, отдавая последние распоряжения управляющим, уже закончившим свой осмотр.
      Было, как мы уже сказали, 15 августа. На плечи бронзовых и мраморных богов падали отвесные солнечные лучи. В чашах бассейнов нагревалась вода, и зрели в садах великолепные персики, о которых пятьдесят лет спустя с сожалением вспоминал великий король, говоря кому-то в Марли, где в садах, обошедшихся Франции вдвое дороже, чем стоил фуке его замок Во, не было порядочных сортов персиков:
      - Ах, вы не пробовали персиков господина Фуке, вы для этого слишком молоды,
      О, память людская! О, фанфары молвы! О, слава мира сего! Тот, кто отлично знал себе цену, кому досталось в наследство все достояние Никола фуке, кто взял у него Ленотра, а также Лебрена, кто послал самого Фуке до конца дней его в государственную тюрьму, тот вспомнил лишь персики своего поверженного, забытого, задушенного врага! Тридцать миллионов были брошены рукою Фуке в его бассейны, в литейные его скульпторов, в чернильницы его поэтов, в папки его художников, и все же тщетными оказались его надежды на память людскую. Но достаточно было великому королю увидеть румяный и сочный персик, чтобы воскресить в памяти печальную тень последнего суперинтенданта Франции.
      Уверенный, что Арамис подготовился к встрече столь значительного числа приезжих, что он позаботился проверить охрану у всех ворот и дверей и оборудовать необходимые помещения, Фуке занимался тем, что предусматривалось программой празднества: Гурвиль показывал, где у него будут фейерверк и иллюминация; Мольер повел его в театр; осмотрев часовню, гостиные, галереи, утомленный Фуке встретил, спускаясь по лестнице, Арамиса. Прелат знаком остановил его.
      Суперинтендант подошел к своему другу, и тот подвел его к большой, спешно заканчиваемой картине. Живописец Лебрен, весь в поту, испачканный красками, усталый и вдохновенный, делал быстрой кистью последние завершающие мазки. Это был портрет короля в парадном костюме, том самом, который Персерен соблаговолил показать Арамису.
      Фуке остановился перед картиной; она, казалось, жила, - такой свежестью и теплотой веяло от изображенной на ней человеческой плоти. Он рассмотрел портрет, оценил мастерство и, не находя, чем можно было бы вознаградить этот поистине геркулесов труд, обхватил руками шею художника и с чувством обнял его. Суперинтендант "испортил костюм стоимостью в тысячу пистолей, но влил бодрость в душу Лебрена.
      Это мгновение доставило художнику радость, но оно же повергло в уныние Персерена, сопровождавшего вместе с другими Фуке и восхищавшегося в картине больше всего костюмом, сшитым им для его величества, костюмом, представлявшим, по его словам, произведение подлинного искусства, костюмом, равный которому можно было найти разве что в гардеробе г-на Фуке"
      Его сетования по поводу этого происшествия были прерваны сигналом, поданным с крыши замка. За Меленом, на открытой равнине, дозорные заметили королевский поезд: его величество въезжал в Мелен; за ним следовала длинная вереница карет и всадников.
      - Через час, - взглянул на Фуке Арамис.
      - Через час, - ответил тот, тяжко вздыхая.
      - А народ еще спрашивает, к чему эти королевские праздники! - сказал ваннский епископ и рассмеялся своим неискренним смехом.
      - Увы, хоть я не народ, но и я задаю себе тот же вопрос.
      - Через двадцать четыре часа, монсеньер, я дам вам ответ на него. А теперь улыбайтесь, ведь сегодня радостный день.
      - Знаете, д'Эрбле, верьте или не верьте, - с жаром произнес суперинтендант, указывая пальцем на показавшийся вдали поезд Людовика, - он меня вовсе не любит, да и я не пылаю к нему горячей любовью, но сейчас, когда он приближается к моему дому, отчего - я и сам не скажу, но особа его для меня священна; он мой король, и он мне почти что дорог.
      - Дорог? Вот это верно! - повторил Арамис, играя словами.
      - Не смейтесь, д'Эрбле, я знаю, что если б он захотел, я полюбил бы его.
      - Вам следовало бы сказать это не мне, а Кольберу.
      - Кольберу? - воскликнул Фуке. - Но почему?
      - Потому что, став суперинтендантом, он назначит вам пенсию из личных сумм короля.
      И, бросив эту насмешку, Арамис поклонился.
      - Куда вы? - спросил помрачневший Фуке.
      - К себе, монсеньер; мне нужно переодеться.
      - Где вы поместились, д'Эрбле?
      - В синей комнате, что на втором этаже.
      - В той, которая находится над покоями короля?
      - Да.
      - Зачем же вы так неудобно устроились? Ведь там вы и пошевелиться не сможете.
      - По ночам, монсеньер, я сплю или читаю в постели.
      - А ваши люди?
      - О, со мною лишь один человек,
      - Так мало?
      - Никого, кроме чтеца, мне не нужно. Прощайте, монсеньер. Не переутомляйтесь, друг мой. Поберегите силы к приезду его величества короля.
      - Мы еще увидимся с вами? А ваш друг дю Валлон?
      - Я поместил его рядом с собой. Он одевается.
      И Фуке, попрощавшись кивком головы и улыбкой, пошел, словно главнокомандующий, осматривающий посты ввиду приближения неприятеля.
      XXXIX
      МЕЛЕНСКОЕ ВИНО
      Король въехал в Мелен с намерением лишь проследовать через него. Молодой монарх горел жаждою удовольствий. За время поездки он лишь дважды видел мелькнувшую на мгновение Лавальер и, предвидя, что ему не удастся поговорить с ней иначе как ночью, в саду, после окончания всех положенных церемоний, торопился поскорее занять отведенные ему в Во покои. Но, строя эти расчеты, он забыл о капитане своих мушкетеров и о Кольбере.
      Как нимфа Калипсо не могла утешиться после отъезда Улисса, так и наш гасконец не мог успокоиться, без конца обращаясь к себе самому с вопросом, зачем Арамису понадобилось домогаться у Персерена, чтобы тот показал ему новые костюмы его величества.
      "Во всяком случае, - повторял он себе, - друг мой ваннский епископ делал это не зря".
      И он тщетно ломал себе голову.
      ДаАртаньян, изощривший свой ум среди бесчисленных придворных интриг, ДаАртаньян, знавший положение Фуке лучше, чем знал его сам Фуке, услышав о предполагаемом празднестве, разорительном даже для богача и вовсе немыслимом и безрассудном для человека уже разоренного, проникся самыми странными подозрениями. Наконец присутствие Арамиса, который покинул Бель-Иль и которого Фуке сделал своим главным распорядителем, его непрекращающееся вмешательство в дела суперинтенданта, его поездки к Безмо - все это уже несколько недель мучило даАртаньяна.
      "Одолеть такого человека, как Арамис, - думал он - легче всего со шпагой в руке. Пока Арамис был солдате и, была некоторая надежда справиться с ним; но теперь, когда его броня стала вдвое прочнее, потому что на нем, к тому же, епитрахиль, дело пропащее! Чего же, однако, добивается Арамис?"
      ДаАртаньян размышлял:
      "Если в его планы входит свергнуть Кольбера и ничего больше, то какое в конце концов мне до этого дело? Чего же еще он может хотеть?"
      И даАртаньян почесывал себе лоб, эту плодоносную почву, откуда он извлек немало блестящих мыслей. Он подумал, что хорошо бы поговорить с Кольбером; но дружба и давнишняя клятва связывала его слишком тесными узами с Арамисом. Он оставил это намерение. К тому же он ненавидел этого финансиста. Он хотел открыть свои подозрения королю. Но король ничего бы не понял в них, тем более что они не имели и тени правдоподобия.
      Тогда он решил при первой же встрече обратиться к самому Арамису.
      "Я обращусь к нему со своими недоумениями врасплох, неожиданно, прямо, - говорил себе мушкетер. - Я сумею воззвать к его сердцу, и он мне скажет... что же он скажет? Уж что-нибудь скажет, потому что, черт меня подери, тут что-то все-таки кроется!"
      Немного успокоившись, даАртаньян занялся приготовлениями к поездке, заботясь в особенности о том, чтобы королевский конвой, в те времена еще малочисленный, был хорошо экипирован и имел надежного командира. В результате этих стараний своего капитана король въехал в Мелен во главе мушкетеров, швейцарцев и отряда французских гвардейцев. Кортеж был похож на маленькую армию. Кольбер смотрел на солдат с истинной радостью. Впрочем, он находил, что их численность следовало бы увеличить, по крайней мере на треть.
      - Зачем? - спросил у него король.
      - Чтобы оказать честь господину Фуке, - ответил Кольбер.
      "Чтобы поскорее довести его до полного разорения", - подумал даАртаньян.
      Отряд подошел к Мелену: знатные горожане поднесли королю городские ключи и пригласили выпить почетный кубок вина у них в ратуше. Король, не ожидавший задержки и торопившийся в Во, покраснел от досады.
      - Какому дураку обязан я этой задержкой, - пробормотал он сквозь зубы, в то время как городской старшина произносил свою речь.
      - Уж, конечно, не мне, - ответил даАртаньян, - полагаю, что господину Кольберу.
      Кольбер услыхал свое имя.
      - Чего хочет господин даАртаньян? - спросил он, обращаясь к гасконцу.
      - Я хотел бы узнать, не вы ли распорядились угостить короля местным вином?
      - Да, сударь, я.
      - Значит, это вас король наградил титулом.
      - Каким титулом, сударь?
      - Постойте... дайте припомнить... болвана... нет, нет... дурака, да, да, дурака; именно этим словом был назван его величеством тот, кому он обязан меленским вином.
      После этой выходки даАртаньян потрепал по шее своего коня. Широкое лицо Кольбера раздулось, словно мех, в который налили вина. ДаАртаньян, видя, что его распирает гнев, не остановился на полпути. Оратор все еще продолжал свою речь, а король багровел на глазах.
      - Ей-богу, - флегматично сказал мушкетер, - короля вот-вот хватит удар. Какого черта пришла вам в голову подобная мысль, дорогой господин Кольбер? Вам, право, не повезло.
      - Сударь, - выпрямился в седле финансист. - Мне внушило эту мысль усердие.
      - Вот как!
      - Сударь, Мелен чудный город, прекрасный город, он хорошо платит, и не следует его обижать.
      - Скажите пожалуйста! Я ведь не финансист и, признаться, истолковал вашу мысль совсем по-иному.
      - Как же вы истолковали ее?
      - Я решил, что вы хотите позлить господина Фуке, которому, вероятно, уже невмоготу дожидаться нас на своих башнях.
      Удар попал прямо в цель. Кольбер понуро отъехал в сторону. Речь старшины, к счастью, окончилась. Король выпил вино, и кортеж снова потянулся по улицам города. Король кусал губы, потому что близился вечер и вместе с ним исчезала надежда на прогулку в обществе Лавальер.
      Двору, чтобы добраться до Во, соблюдая все церемонии, требовалось по крайней мере четыре часа. Король, сгорая от нетерпения, торопил королев, так как желал прибыть туда засветло; но когда готовились уже тронуться в путь, возникли новые неожиданные препятствия.
      - Разве король не остается ночевать в Мелене? - потихоньку спросил у даАртаньяна Кольбер.
      Кольбер весьма невпопад, как и все, что он делал в течение этого дня, обратился с этим вопросом к начальнику мушкетеров. ДаАртаньян догадывался, что королю не сидится на месте. Он не хотел, чтобы король въехал в Во без приличной охраны; он считал совершенно необходимым, чтобы его величество прибыл туда сопровождаемый всем конвоем в полном составе. С другой стороны, он чувствовал, как раздражающе действовали все эти задержки на нетерпеливого короля. Как выйти из этого затруднения? И ДаАртаньян, поймав Кольбера на слове, столкнул его с королем.
      - Государь, - сказал он, - господин Кольбер спрашивает, не останется ли ваше величество ночевать в Мелене?
      - Ночевать в Мелене? Зачем? - воскликнул Людовик XIV. - Какой черт выдумал подобную чушь, когда Фуке ждет нас сегодня вечером?
      - Я опасался, что ваше величество прибудете в Во слишком поздно, - с живостью возразил Кольбер, - ведь, в соответствии с этикетом, ваше величество не можете прибыть куда бы то ни было, кроме как к себе во дворец, прежде, чем квартирьеры не распределят помещений и гарнизон не будет разведен на постой.
      ДаАртаньян слушал Кольбера, покусывая свой ус.
      Обе королевы также слышали разговор. Они устали; им хотелось спать, а главное - помешать вечерней прогулке короля с дамами и де Сент-Эньяном; ибо если этикет требовал, чтобы принцессы по приезде сидели дома, то фрейлины были вольны, окончив службу, выйти подышать воздухом.
      Все эти столь несходные между собой побуждения, скапливаясь, как тучи на небе, неминуемо должны были разразиться грозой. Король не носил усов, поэтому он нервно покусывал ручку своего хлыста. Как выйти из положения? ДаАртаньян умильно смотрел в рот королю, Кольбер щетинился.
      - Давайте послушаем, что думает королева, - сказал Людовик XIV, кланяясь дамам.
      Эта любезность проникла в самое сердце Марии-Терезии; добрая и великодушная королева, располагая свободой выбора, все же ответила:
      - Я с удовольствием подчинюсь воле его величества.
      - Как скоро мы можем доехать до Во? - спросила Анна Австрийская, запинаясь на каждом слоге и прижимая руку к больной груди.
      - Для карет их величеств потребуется не более часа езды по довольно хорошим дорогам, - сообщил д'Артаньян.
      Король взглянул на него.
      - И четверть часа для короля, - поспешил он прибавить.
      - Мы могли бы приехать засветло, - произнес Людовик XIV.
      - Но размещение конвоя, - напомнил Кольбер, - займет столько времени, что король ничего не выиграет от быстрой поездки.
      "Дважды дурак, - решил про себя ДаАртаньян, - если б в мои расчеты входило подорвать твой кредит, я сделал бы это за какие-нибудь десять минут".
      - На месте короля, - заметил он, - отправляясь к господину Фуке, которого все мы отлично знаем как чело - века порядочного, я бы оставил охрану в Мелене и поехал, как друг, с капитаном гвардии; от этого моя особа стала бы еще величественней и еще священнее.
      В глазах короля загорелась радость.
      - Вот это - добрый совет, сударыни, - поклонился он королевам, - поедем же, как ездят к другу. Трогайтесь, поезжайте не торопясь, - обратился он к сидевшим в каретах. - А мы, господа, вперед!
      И он увлек за собой всех всадников.
      Кольбер скрыл свою хмурую физиономию, нагнувшись к шее лошади.
      "Ограничусь тем, что сегодня же вечером переговорю с Арамисом, - пробормотал ДаАртаньян, пуская коня в галоп, - и затем Фуке - человек порядочный, черт возьми! Я это сказал, и нужно этому верить".
      Вот каким образом около семи часов вечера, без труб и литавр, без высланной вперед гвардии, без фланкеров и мушкетеров, король показался перед оградой замка Во, где уже с полчаса, окруженный слугами и друзьями, поджидал его с непокрытой головой Фуке.
      XL
      НЕКТАР И АМБРОЗИЯ
      Фуке, придержав королю стремя, помог ему спрыгнуть с коня, и Людовик, изящно став на ноги, с еще большим изяществом протянул руку, которую суперинтендант, несмотря на легкое сопротивление короля, почтительно поцеловал.
      Король изъявил желание подождать на первом дворе прибытия карет с королевами. Это ожидание длилось недолго. По приказу фуке дороги были приведены в полный порядок, и от Мелена до Во нигде не было ни одного камешка величиною хотя бы с яйцо. Итак, кареты, катясь как по ковру, без тряски и качки доставили дам к восьми часам вечера. Они были приняты г-жою Фуке; в момент их появления яркий, почти солнечный свет брызнул сразу из-за деревьев, статуй и ваз. И пока их величества не вошли во дворец, не угасало и это чарующее сияние.
      Все чудеса, которые летописец, рискуя оказаться соперником романиста, нагромоздил или, вернее, запечатлел в оставленном им рассказе, все волшебства побежденной ночи, исправленной рукой человека природы, все удовольствия и всю роскошь, сочетаемые с таким расчетом, чтобы они воздействовали одновременно и на ум и на чувства, - все это Фуке и в самом деле преподнес своему королю в этом волшебном приюте, равным которому не мог бы похвалиться ни один из тогдашних монархов Европы.
      Мы не станем повествовать ни о великолепном пиршестве, данном Фуке их величествам, ни о концертах, ни о феерических превращениях; мы опишем лишь лицо короля, которое из веселого, открытого и счастливого, каким оно было сначала, вскоре сделалось мрачным, натянутым, раздраженным. Он вспомнил свой дворец и свою жалкую роскошь, которая была утварью королевства, а не его личной собственностью. Большие луврские вазы, старинная мебель и посуда Генриха II, Франциска I и Людовика XI были только памятниками истории. Они были лишь ценностями, имуществом, собственностью государства. Все, что видел король у Фуке, было ценным не только по материалу, по также и по работе; Фуке ел на золоте, которое отливали и чеканили для него подлинные художники; фуке пил вина, названия которых были неизвестны королю Франции; и пил он их из таких драгоценных кубков, что каждый из них в отдельности стоил столько же, сколько все королевские погреба, вместе взятые.
      Что же сказать о залах, обоях, картинах, слугах и служащих всякого рода? Что сказать о том, как тут Служили, тут, где порядок заменял этикет, удобство - приказы, где удовольствие и удовлетворение Фостя становилось высшим законом для всех, кто повиновался хозяину?
      Этот рой бесшумно снующих взад и вперед и занятый делом людей, эта масса гостей, все же менее многочисленных, нежели слуги, это бесчисленное множество блюд, золотых и серебряных ваз; эти потоки света, эти груды не ведомых никому цветов, все это гармоническое соединение, бывшее только прелюдией к предстоящему празднеству, зачаровало всех присутствующих, которые не раз выражали свое восхищение не словами и жестами, но молчанием и вниманием, этой речью придворных, переставших ощущать на себе узду, налагаемую на них их господином.
      Что касается короля, то глаза его налились кровью, и он не смел больше встретиться взглядом с вдовствующей королевой. Анна Австрийская, самое высокомерное существо во всем мире, уничтожала хозяина дома презрением ко всему, что бы ни подали ей. Молодая королева, напротив, добрая и любознательная, хвалила Фуке, ела с большим аппетитом и спросила названия некоторых плодов, появившихся на столе. Фуке ответил, что он и сам не знает, как они называются. Эти плоды между тем были из его собственных оранжерей, и нередко он сам и выращивал их, будучи очень сведущим в экзотической агрономии. Король почувствовал всю его деликатность, и она еще больше его унизила. Он нашел королеву несколько простоватой, а Анну Австрийскую слишком надменной. Сам он старался оставаться холодным, держаться посередине между чрезмерной надменностью и простодушной восторженностью.
      Фуке, однако, все это предвидел заранее; он был одним из тех, кто предвидит решительно все.
      Король объявил, что, пока он будет пребывать у г-на Фуке, он хотел бы обедать, не подчиняясь правилам этикета, то есть вместе со всеми, и суперинтендант Отдал распоряжение, чтобы обед королю подавался особо, но, если можно так выразиться, за общим столом. Этот приготовленный с величайшим искусством обед включал в себя все, что только любил король, все, что ему неизменно приходилось по вкусу. И Людовик, обладавший лучшим аппетитом во всем королевстве, не смог устоять пред соблазном и отказаться от иных блюд, ссылаясь на то, что ему не хочется есть.
      Фуке сделал больше: подчиняясь приказанию короля, он сел за стол вместе со всеми: но едва только подали суп, он тотчас же поднялся со своего места и принялся лично прислуживать королю; г-жа Фуке между тем стала за креслом вдовствующей королевы. Надменность Юноны в капризы Юпитера не устояли пред такою предельной любезностью. Вдовствующая королева соизволила скушать бисквит, обмакнув его в сан-люкар; король же, отведав всего, сказал, обращаясь к Фуке:
      - Господин суперинтендант, ваш стол превыше похвал.
      После чего весь двор набросился на бесконечные яства с таким необыкновенным усердием, что гостей уместно было бы сравнить с тучами египетской саранчи, налетевшей на зеленое поле.
      Утолив голод, король снова отдался печальным раздумьям; он был грустен в такой же мере, в какой выказывал, считая это необходимым, хорошее настроение, и особенно грустно становилось ему от тех любезностей, которые его придворные расточали Фуке.
      ДаАртаньян ел и пил в свое удовольствие; он принимал живейшее участие в разговоре, острил и сделал ряд наблюдений, которые ему весьма и весьма пригодились.
      По окончании ужина король не пожелал пренебречь вечерней прогулкой. В парке горела богатая иллюминация. Луна, точно и она также отдала себя в распоряжение хозяина Во, серебрила озера и купы деревьев своими алмазами и искрящимся фосфором. Воздух был приятно прохладен. Тенистые аллеи, посыпанные песком, нежили ногу. Все удалось на славу; к тому же король, встретившись на перекрестке аллеи с мадемуазель Лавальер, смог коснуться ее руки в сказать: "Я люблю вас"; этих слов не слышал никто, кроме даАртаньяна, следовавшего за королем, и Фуке, шедшего перед ним.
      Незаметно текли часы этой волшебной ночи. Король попросил проводить его в спальню. Вслед за ним заторопились и все остальные. Королевы проследовали к себе при звуках флейт и теорб. Поднимаясь по лестнице, король увидел своих мушкетеров, которых Фуке вызвал из Мелена и пригласил ужинать.
      ДаАртаньян успокоился; он забыл свои подозрения; од устал, отлично поужинал и надеялся хоть раз в жизни насладиться празднеством у настоящего короля.
      "Фуке, - думал он, - вот человек по мне".
      Торжественно, с бесконечными церемониями повели короля в покои Морфея, которые нам подобает хотя бы бегло обрисовать нашим читателям. Это была самая красивая и самая большая комната во дворце. На венчающем ее куполе Лебреном были изображены счастливые и печальные сны, ниспосылаемые Морфеем как королям, так и их подданным. Все милое и приятное, навеваемое нам снами, весь мед и все благовония, цветы и нектар, наслаждение и покой, которые он вливает в сердца, - всем этим художник насытил свои роскошные фрески. Но если по одну сторону купола им была написана столь сладостная картина, то по другую она была ужасной и мрачной. Кубки, из которых изливается яд, сталь, сверкающая над головой спящего, колдуны и призраки в отвратительных масках, полусумрак еще более страшный, чем пламя или глубокая ночь, - вот те контрасты, которые живописец противопоставил своим изящным и нежным образам.
      Переступив порог этих великолепных покоев, король вздрогнул. Фуке осведомился, не беспокоит ли его чтонибудь.
      - Я хочу спать, - сказал побледневший Людовик.
      - Желает ли ваше величество лечь немедленно? В таком случае я пришлю слуг.
      - Нет, мне надо поговорить кое с кем. Велите позвать господина Кольбера.
      Фуке поклонился и вышел.
      XLI
      ГАСКОНЕЦ ПРОТИВ ДВАЖДЫ ГАСКОНЦА
      ДаАртаньян не терял времени даром, что было бы не в его правилах. Осведомившись об Арамисе, он искал его, пока не нашел. Арамис с момента прибытия короля удалился к себе, очевидно, затем, чтобы придумать что-нибудь новое для пополнения программы увеселений его величества.
      ДаАртаньян велел доложить о себе и застал ваннского епископа в красивой комнате, которую здесь называли синей по цвету ее тканых обоев, в обществе Портоса и нескольких эпикурейцев.
      Арамис обнял друга и предложил ему лучшее место. Так как всем стало ясно, что мушкетеру нужно переговорить с Арамисом наедине, эпикурейцы распрощались и вышли.
      Портос не двинулся с места. После сытного обеда он мирно спал в своем кресле, так что это третье лицо не могло помешать их беседе. Он храпел спокойно и равномерно, и под этот басовый аккомпанемент, словно под античную мелодию, можно было разговаривать без особых помех.
      ДаАртаньян почувствовал, что начинать разговор придется ему. Схватка, ради которой он явился сюда, обещала быть упорной и затяжной, и он сразу приступил к делу.
      - Вот мы и в Во, - сказал он.
      - Да, ДаАртаньян. Вам нравится здесь?
      - Очень, и мне очень нравится господин Фуке, наш хозяин.
      - Это очаровательный человек, не так ли?
      - В высшей степени.
      - Говорят, король поначалу был холоден с ним, но затем немного смягчился.
      - Почему "говорят"? Разве вы сами не видели этого?
      - Нет, я был занят. Вместе с только что вышедшими отсюда я обсуждал некоторые подробности представления и карусели, которые будут устроены завтра.
      - Вот как! А вы тут главный распорядитель увеселений, не так ли?
      - Как вы знаете, дорогой мой, я всегда был другом всякого рода выдумок; я всегда был в некотором роде поэтом.
      - Я помню ваши стихи. Они были прелестны.
      - Что до меня, то я их забыл; но я рад наслаждаться стихами других, тех, кого зовут Мольером, Пелисоном, Лафонтеном и так далее.
      - Знаете, какая мысль осенила меня сегодня за ужином?
      - Нет. Выскажите ее. Разве я могу догадаться о ней, когда их у вас всегда целая куча?
      - Я подумал, что истинный король Франции отнюдь не Людовик Четырнадцатый.
      - Гм! - И Арамис невольно посмотрел прямо в глаза мушкетеру"
      - Нет, нет. Это не кто иной, как Фуке.
      Арамис перевел дух и улыбнулся.
      - Вы совсем как все остальные: завидуете! - сказал он. - Бьюсь об заклад, что эту фразу вы слышали от господина Кольбера.
      ДаАртаньян, чтобы сделать приятное Арамису, рассказал ему о злоключениях финансиста в связи со злосчастным меленским вином.
      - Дрянной человечек этот Кольбер! - воскликнул Арамис.
      - По правде сказать, так и есть.
      - Как подумаешь, что этот прохвост будет вашим министром через какие-нибудь четыре месяца и вы будете столь же усердно служить ему, как служили Ришелье или Мазарини...
      - Как вы служите господину Фуке, - вставил д'Артаньян.
      - С тем отличием, дорогой друг, что Фуке - не Кольбер.
      - Это верно.
      И ДаАртаньян сделал вид, что ему стало грустно.
      - Но почему вы решили, что Кольбер через четыре месяца будет министром?
      - Потому что Фуке им больше не будет, - печально ответил Арамис.
      - Он будет окончательно разорен? - спросил д'Артаньян.
      - Полностью.
      - Зачем же в таком случае устраивать празднества? - молвил мушкетер таким естественным и благожелательным тоном, что епископ на мгновение поверил ему. - Почему вы не отговорили его? - добавил ДаАртаньян.
      Последние слова были лишними; Арамис снова насторожился.
      - Дело в том, - объяснил он, - что Фуке желательно угодить королю.
      - Разоряясь ради него?
      - Да.
      - Странный расчет!
      - Необходимость.
      - Я не понимаю, дорогой Арамис.
      - Пусть так! Но вы видите, разумеется, что ненависть, обуревающая господина Кольбера, усиливается со дня на день.
      - Вижу. Вижу и то, что Кольбер побуждает короля расправиться с суперинтендантом.
      - Это бросается в глаза всякому.
      - И что есть заговор против господина Фуке.
      - Это также общеизвестно.
      - Разве правдоподобно, чтобы король стал действотать против того, кто истратил все свое состояние, лишь бы доставить ему удовольствие?
      - Это верно, - медленно проговорил Арамис, отнюдь не убежденный своим собеседником и жаждавший подойти к теме их разговора с другой стороны.
      - Есть безумства разного рода, - продолжал д'Артаньян, - но ваши, говоря по правде, я никоим образом не одобряю. Ужин, бал, концерт, представление, карусель, водопады, фейерверки, иллюминация и подарки - все это хорошо, превосходно, согласен с вами. Но разве этих расходов было для вас недостаточно? Нужно ли было...