Романы Александра Дюма - Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя

      Король промолчал.
      - Это было бы не только превышением власти, государь; это было бы неприлично.
      - Принцесса!
      - Да, если бы я не возмутилась против такого попирания моего достоинства, я не была бы принцессой вашей крови, дочерью короля; я опустилась бы ниже выгнанной мною служанки.
      Король в бешенстве вскочил.
      - У вас нет сердца, принцесса, - вскричал он. - Если вы так поступаете со мной, позвольте и мне поступить с вами сурово.
      Иногда шальная пуля меняет исход сражения. Эти неумышленно сорвавшиеся у короля слова поразили принцессу и на мгновение поколебали ее: она испугалась, как бы ее не постигла опала.
      - Объяснитесь, пожалуйста, государь, - попросила она.
      - Я вас спрашиваю, принцесса, в чем провинилась мадемуазель де Лавальер?
      - Она большая интриганка; из-за нее дрались на дуэли два друга, она вызвала о себе самые неблаговидные толки, так что весь двор хмурит брови при одном звуке ее имени.
      - Лавальер? - спросил король.
      - Под ее кроткой и лицемерной внешностью, - продолжала принцесса, скрывается хитрая и злобная душа.
      - У Лавальер?
      - Вы легко можете впасть в заблуждение, государь, но я хорошо ее знаю: она способна посеять вражду между ближайшими родственниками, между самыми близкими друзьями. Видите, она уже сеет раздор между нами.
      - Уверяю вас... - начал король.
      - Государь, ведь мы жили в добром согласии, а своими доносами, своими коварными жалобами она поселила в вашем величестве нерасположение ко мне.
      - Клянусь, - сказал король, - что с ее губ ни разу не сорвалось недоброго слова; клянусь, что даже при виде моего гнева она умоляла меня никому не мстить; клянусь, что у вас нет более преданного и почтительного друга, чем она.
      - Друга? - произнесла принцесса с выражением величайшего презрения.
      - Берегитесь, принцесса, - остановил ее король, - вы забываете о моем отношении к Лавальер; с этого момента все уравнивается. Мадемуазель де Лавальер будет тем, чем я захочу ее сделать, и завтра же, если мне вздумается, она взойдет на трон.
      - Все же она не рождена на нем; вы можете устроить ее будущее, но не властны изменить ее прошлое.
      - Принцесса, я был с вами очень сдержан и очень вежлив. Не заставляйте меня вспомнить, что я король.
      - Государь, вы мне сказали это уже два раза. И я имела честь ответить вам, что я - в вашей власти.
      - В таком случае согласны вы оказать мне любезность и снова взять к себе мадемуазель де Лавальер?
      - Зачем, государь? Ведь у вас есть трон, который вы можете ей дать. Я слишком ничтожна, чтобы покровительствовать такой могущественной особе.
      - Довольно злобы и презрения! Окажите мне милость ради меня.
      - Никогда!
      - Вы принуждаете меня начать войну в собственной семье?
      - У меня тоже есть семья, и я найду у нее приют.
      - Что это - угроза? Вы забылись до такой степени? Неужели вы думаете, что, если дело дойдет до разрыва, ваши родственники окажут вам поддержку?
      - Надеюсь, государь, что вы не принудите меня к поступкам, которые были бы недостойны моего положения.
      - Я надеялся, что вы вспомните нашу дружбу и будете обращаться со мной, как с братом.
      Принцесса на мгновение задумалась.
      - Я не думала, что я поступаю не по-родственному, отказываясь совершить несправедливость.
      - Несправедливость?
      - Ах, государь, если я открою всем поведение Лавальер, если узнают королевы...
      - Полно, полно, Генриетта, не заглушайте голоса сердца; вспомните, что вы меня любили, вспомните, что человеческое сердце должно быть так же милосердно, как и сердце всевышнего. Не будьте безжалостны и непреклонны, простите Лавальер.
      - Не могу. Она меня оскорбила.
      - Но ради меня, ради меня!
      - Государь, я сделаю для вас все, кроме этого.
      - Вы повергаете меня в отчаяние... Вы побуждаете меня обратиться к последнему средству слабых людей: к гневу и мести.
      - Государь, я - побуждаю вас обратиться к разуму.
      - К разуму?.. Сестра, я потерял его.
      - Государь, ради бога!
      - Сжальтесь, сестра, в первый раз в жизни я умоляю; вы - моя последняя надежда.
      - Государь, вы плачете?
      - Да, от бешенства, от унижения. Быть вынужденным опуститься до просьб мне - королю! Всю жизнь я буду проклинать это мгновение. В одну секунду вы причинили мне больше зла, чем его можно вообразить в самые мрачные минуты жизни.
      И король дал волю своим слезам, которые были действительно слезами гнева и стыда. Принцесса была не то что тронута - самые чуткие женщины не чувствуют сострадания к мукам гордости, но она испугалась, как бы эти слезы не унесли из сердца короля всякую человечность.
      - Приказывайте, государь! - поклонилась она. - Если вы предпочитаете мое унижение вашему, хотя мое будет известно всем, а ваше видела только я, - я готова повиноваться.
      - Нет, нет, Генриетта! - воскликнул Людовик в порыве благодарности. Вы уступите просьбе брата!
      - Я повинуюсь, - значит, у меня нет больше брата!
      - Хотите в благодарность все мое королевство?
      - Как вы любите, когда любите!
      Людовик не отвечал. Взяв руку принцессы, он покрывал ее поцелуями.
      - Итак, - сказал он, - вы примете эту бедную девушку, вы простите ее, вы признаете ее кротость, правоту ее сердца?
      - Я буду ее держать у себя в доме.
      - Нет, вы вернете ей вашу дружбу, дорогая сестра.
      - Я ее никогда не любила.
      - Ну так из любви ко мне вы будете обращаться с пей ласково, не правда ли, Генриетта?
      - Хорошо, я буду обращаться с ней, как с вашей возлюбленной.
      Король встал. Этими некстати сорвавшимися словами принцесса уничтожила всю заслугу своего самопожертвования. Король больше ничем не был ей обязан.
      Уязвленный, смертельно обиженный, он отвечал:
      - Благодарю, принцесса. Я буду вечно помнить оказанную вами милость.
      И он простился с ней подчеркнуто церемонным поклоном.
      Проходя мимо зеркала, он увидел, что глаза у него покраснели, и гневно топнул ногой. Но было поздно: Маликорн и даАртаньян, стоявшие у дверей, успели заметить заплаканные глаза.
      "Король плакал", - подумал Маликорн.
      ДаАртаньян почтительно подошел к Людовику.
      - Государь, - прошептал он, - вам следует вернуться к себе по маленькой лестнице.
      - Почему?
      - Потому что у вас на лице остались следы дорожной пыли. Идите, государь, идите. "Гм, гм! - подумал он, когда король послушался его, как ребенок. - Горе тому, кто доведет до слез женщину, которая могла так расстроить короля".
      XXXVIII
      ПЛАТОЧЕК МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ ЛАВАЛЬЕР
      Принцесса не была злой; она была только вспыльчива. Король не был безрассуден; он был только влюблен. Едва лишь они заключили что-то вроде договора, восстанавливавшего Лавальер в правах, как оба постарались извлечь из него выгоду.
      Король хотел видеть Лавальер каждую минуту. Принцесса, досадовавшая на короля после разыгравшейся между ними сцены, не желала допускать этого. Поэтому она создавала затруднения на каждом шагу короля.
      Действительно, чтобы встречаться с любовницей, королю приходилось ухаживать за невесткой. На этом была построена вся политика принцессы. Она выбрала себе в компаньонки Монтале, и, приходя к принцессе, король всегда оказывался в окружении дам. От него не отходили ни на шаг. Разговоры принцессы были верхом остроумия и изящества.
      Монтале неизменно сопровождала принцессу. Скоро король совсем перестал выносить ее. Монтале только этого и ждала. Тотчас она пустила в ход Маликорна; воспользовавшись каким-то предлогом, молодой человек сказал королю, что при дворе есть одна очень несчастная женщина. Король спросил, кто эта женщина. Маликорн отвечал: мадемуазель де Монтале. На это король заявил, что он рад несчастью той особы, которая делает несчастными других.
      Маликорн передал эти слова мадемуазель де Монтале, и та приняла меры. Глаза короля открылись; он заметил, что где бы он ни появлялся, там тотчас же возникала принцесса; она провожала его, чтобы он не заговорил в передней с кем-нибудь из фрейлин.
      А однажды принцесса пошла еще дальше.
      Король сидел среди дам и держал в руке под манжеткой записку, которую он хотел незаметно передать Лавальер. Принцесса разгадала его намерение. Было трудно помешать королю пойти, куда ему вздумается. Однако нужно было не дать ему приблизиться к Лавальер, поздороваться с ней и уронить записку на колени, за веер или в носовой платок.
      Король тоже наблюдал и почуял ловушку. Он встал, придвинул кресло к мадемуазель де Шатильон и принялся шутить с ней.
      Играли в буриме; от мадемуазель де Шатильон Людовик перешел к Монтале, а потом к мадемуазель де ТоннеШарант. При помощи этого искусного маневра он оказался рядом с Лавальер, которую совсем заслонил своей фигурой.
      Принцесса делала вид, будто она вся поглощена рукодельем.
      Король показал Лавальер кончик записки, и та протянула платок, приглашая взглядом: "Положите записку сюда". Тогда король ловко уронил на пол свой носовой платок, лежавший на кресле.
      Лавальер тотчас же незаметно положила на его место собственный платок. Король как ни в чем не бывало взял его, сунул туда записку и бросил платок на прежнее место. Лавальер оставалось только протянуть руку, чтобы взять платок с драгоценной запиской.
      Но принцесса видела все. Она громко приказала Шатильон:
      - Шатильон, поднимите, пожалуйста, платок короля. Он упал на ковер.
      Фрейлина моментально исполнила приказание; король чуть приподнялся на месте, Лавальер смутилась, и все увидели на кресле другой платок.
      - Ах, простите, у вашего величества два платка, - сказала фрейлина.
      Королю пришлось спрятать в карман платок Лавальер вместе с своим собственным. Таким образом, он получая его на память от своей возлюбленной, но возлюбленная лишалась четверостишия, которое стоило королю десяти часов напряженной работы а было, может быть, равноценно целой поэме. Понятно, что король рассердился, а Лавальер пришла в отчаяние.
      Но тут произошло невероятное событие. Когда король уходил, его встретил в передней кем-то предупрежденный Маликорн.
      Передние в Пале-Рояле были темные и по вечерам освещались плохо. Король любил полумрак. Известно, что любовь, воспламеняющая душу и сердце, избегает света.
      Итак, в передней было темно; паж освещал факелом дорогу его величеству. Король шел медленно, едва сдерживая гнев. Маликорн чуть не наткнулся на короля и стал просить извинения по всем правилам придворного этикета; но король был в дурном настроении и сердито что-то ответил; Маликорн бесшумно скрылся.
      В этот вечер Людовик немного поспорил с королевой в на другой день утром, проходя в кабинет, почувствовал желание поцеловать платок Лавальер. Он кликнул камердинера.
      - Принесите мне мой вчерашний костюм, но не трогайте ничего в карманах.
      Приказание было исполнено. Король собственноручно обшарил карманы. Он нашел только свой платок; платок Лавальер исчез.
      В то время как король терялся в догадках, ему принесли письмо от Лавальер. Луиза писала:
      "Как вы любезны, дорогой государь, прислав мне такие прекрасные стихи! Как ваша любовь изобретательна и постоянна! Можно ли не любить вас?"
      "Что же это значит? - подумал король. - Тут какаято ошибка!"
      - Хорошенько поищите, - приказал он камердинеру. - У меня в кармане должен лежать платок, и если вы его не найдете, если вы его трогали...
      Людовик одумался. Создать государственное преступление из пропажи платка было бы большой неосторожностью. И он прибавил:
      - Я положил в этот платок одну важную бумагу.
      - Государь, - сказал камердинер, - в карманах у вашего величества был только один платок, вот этот.
      - Да, вы правы, - отвечал король, стиснув зубы. - О бедность, как я тебе завидую! Счастлив, кто сам вынимает из кармана носовые платки и записки!
      Он перечитал письмо Лавальер, стараясь сообразить, каким путем его четверостишие могло дойти по назначению. В письме оказалась приписка:
      "С вашим же посланным я отправляю свой ответ, так мало достойный стихов".
      - Вот как! Теперь у меня есть путеводная нить, - радостно воскликнул Людовик. - Кто принес эту записку?
      - Господин Маликорн, - робко ответил лакей.
      - Пусть он войдет.
      Вошел Маликорн.
      - Вы от мадемуазель де Лавальер? - со вздохом спросил король.
      - Да, государь.
      - Вы относили мадемуазель де Лавальер что-нибудь от меня?
      - Я, государь?
      - Да, вы.
      - Ничего, государь, ровно ничего.
      - А между тем мадемуазель де Лавальер пишет мне об этом.
      - Государь, мадемуазель де Лавальер ошибается.
      Король нахмурил брови.
      - Что это за игра? Почему же мадемуазель де Лавальер называет вас моим посланным? Что вы отнесла этой даме? Отвечайте скорее, сударь!
      - Государь, я отнес мадемуазель де Лавальер носовой платок и больше ничего.
      - Платок... Какой платок?
      - Государь, в ту минуту когда я вчера имел несчастье толкнуть ваше величество... несчастье, которое я буду оплакивать всю жизнь, особенно после того, как ваше величество изволили выразить свое неудовольствие, в ту минуту, государь, я остолбенел от горя и увидел на полу что-то белое.
      - А! - воскликнул король.
      - Я нагнулся, это был платок. Сперва я подумал, что ваше величество, столкнувшись со мной, выронили платок; но, почтительно разглядев его, я обнаружил на нем вензель, и оказалось, что это вензель мадемуазель де Лавальер; я подумал, что мадемуазель де Лавальер уронила платок по дороге в зал, и, когда она возвращалась, я подал ей этот платок. Клянусь, вашему величеству, что все это правда!
      Маликорн говорил так искренне, так огорченно и так робко, что король с величайшим удовольствием слушал его. Он был благодарен ему за эту случайность, как за величайшую услугу.
      - Вот уже второй раз встреча с вами припосит мне счастье, сударь, сказал король, - можете рассчитывать на мое благорасположение.
      На самом деле Маликорн просто-напросто вытащил платок из кармана короля с такой ловкостью, что ему позавидовал бы самый заправский карманник славного города Парижа.
      Принцесса так и не узнала об этом происшествии. Но Монтале намекнула на него Лавальер, и Лавальер впоследствии рассказала все королю, который много смеялся и назвал Маликорна великим политиком. Людовик XIV был прав; всем известно, что он умел разбираться в людях.
      XXXIX
      ГДЕ ГОВОРИТСЯ О САДОВНИКАХ, ЛЕСТНИЦАХ И ФРЕЙЛИНАХ
      К несчастью, чудеса не могли продолжаться, а дурное настроение принцессы не менялось к лучшему. Через неделю король уже не мог посмотреть на Лавальер без того, чтобы не встретиться с подозрительным взглядом принцессы.
      Когда назначали прогулку, принцесса немедленно заболевала, не желая повторения сцены во время дождя или под королевским дубом. По нездоровью она не выходила, а с нею оставались и ее фрейлины.
      Не было ни малейшей возможности устраивать ночные свидания. При первой же попытке в этом направлении король потерпел жалкую неудачу.
      Как и в Фонтенбло, он взял с собою де Сент-Эньяна и вместе с ним отправился к Лавальер. Но он застал только мадемуазель де Тонне-Шарант, которая стала кричать: "Пожар, воры!" Прибежал целый легион горничных, надзирательниц и пажей. В результате де Сент-Эньян, оставшийся на месте происшествия, чтобы спасти честь своего господина, навлек на себя строжайший выговор от вдовствующей королевы и принцессы. Кроме того, на следующий день он получил два вызова от представителей семьи Мортмар.
      Пришлось вмешаться королю.
      Эта ошибка произошла потому, что принцесса неожиданно приказала фрейлинам поменяться комнатами, и Лавальер с Монтале должны были теперь ночевать в кабинете своей госпожи.
      Даже переписка стала невозможной: писать под наблюдением такого сурового аргуса, как принцесса, значило подвергаться величайшей опасности.
      Можно себе представить, в какое раздражение и гнев приводили льва все эти булавочные уколы. Король портил себе кровь, изыскивал средства и поскольку он не поверял своих сердечных тайн ни Маликорну, ни д'Артаньяну, то этих средств так и не находилось.
      Напрасно Маликорн время от времени предпринимал героические попытки вызвать короля на признание. Король начинал было клевать, но от стыда или от недоверия выпускал крючок.
      Так, например, однажды вечером он шел через сад, грустно поглядывая на окна принцессы. Маликорн, следовавший за королем вместе с Маниканом, - споткнулся о лестницу, лежавшую в кустах, и сказал своему спутнику:
      - Разве вы не заметили, как я только что споткнулся о лестницу и чуть не упал?
      - Нет, - отвечал рассеянный по обыкновению Маникан, - но, кажется, вы не упали?
      - Простая случайность. Нельзя так бросать лестницу.
      - Да, легко можно сломать себе шею, особенно человеку рассеянному.
      - Я не об этом, я хотел сказать, что опасно так оставлять лестницу под окнами фрейлин.
      Людовик чуть заметно вздрогнул.
      - Почему? - поинтересовался Маникан.
      - Говорите громче, - шепнул ему Маликорн, подталкивая в бок.
      - Почему? - повторил Маникан, повысив голос.
      Король насторожился.
      - Вот, например, - рассуждал Маликорн, - лестница в девятнадцать футов, как раз до окон верхнего этажа.
      Вместо ответа Маникан погрузился в размышления.
      - Спросите же, каких окон, - подсказал ему Маликорн.
      - О каких окнах вы говорите? - громко спросил Маникан.
      - Об окнах принцессы.
      - А-а-а!
      - Я не думаю, конечно, что кто-нибудь решится забраться к принцессе; но в кабинете принцессы, за перегородкой, спят Лавальер и Монтале, две хорошенькие девушки.
      - За тонкой перегородкой? - уточнил Маникан.
      - Видите два ярко освещенных окна в комнатах принцессы?
      - Да.
      - А следующее окно, освещенное не так ярко?
      - Отлично вижу.
      - Ого окно фрейлин. Жарко; смотрите, мадемуазель ре Лавальер выглянула в сад. Ах, предприимчивый влюбленный мог бы многое сообщить ей, если бы знал, что эта лестница доходит до окна.
      - Но вы ведь сказали, что она не одна, что с ней мадемуазель де Монтале.
      - Мадемуазель де Монтале не в счет, это подруга беззаветно преданная, настоящий колодец, куда можно бросать всякую тайну, которая не должна быть разглашена.
      Король не упустил ни одного слова из этого диалога. Маликорн заметил даже, что король замедлил шаги, чтобы дать ему время договорить. Дойдя до двери, он отпустил всех, кроме Маликорна. Никто не удивился; известно было, что король влюблен, предполагали, что он собирается дисать стихи при луне. Хотя луны в тот вечер не было, у короля все же могло явиться желание сочинять стихи.
      Все разошлись. Тогда король обратился к Маликорну, почтительно ожидавшему, когда Людовик заговорит с ним.
      - Что вы там болтали о лестнице, господин Маликорн? - спросил он.
      - О лестнице, государь?
      И Маликорн поднял глаза к небу, как бы желая поймать улетевшие слова.
      - Да, о лестнице в девятнадцать футов.
      - Ах да, государь, вспомнил! Я рта не раскрыл бы, если бы знал, что ваше величество можете услышать мой разговор с господином Маниканом.
      - Почему не раскрыли бы рта?
      - Потому что я не хотел бы навлечь выговор на бедного садовника, забывшего убрать ее.
      - Не беспокойтесь... Что же это за лестница?
      - Ваше величество желает ее видеть?
      - Да.
      - Ничего не может быть легче, она вот там, государь.
      - В кустах?
      - Да, в кустах.
      - Покажите мне ее.
      Маликорн подвел короля к лестнице.
      - Вот она, государь.
      - Вытащите ее оттуда.
      Маликорн положил лестницу на дорожку. Король измерил ее длину шагами.
      - Гм!.. Вы говорите, что в ней девятнадцать футов?
      - Да, государь.
      - Мне кажется, что вы ошибаетесь; она короче.
      - Когда она лежит, трудно судить, государь. Приставим ее к дереву или к стене, тогда, при помощи сравнения, будет легче определить длину.
      - Все равно, господин Маликорн, я не поверю, чтобы в этой лестнице было девятнадцать футов.
      - Я знаю, что у вашего величества глазомер превосходен, и все же держал бы пари, что не ошибаюсь.
      Король покачал головой.
      - Есть отличный способ проверить мои слова, - сказал Маликорн.
      - Какой?
      - Всем известно, государь, что нижний этаж дворца восемнадцать футов высоты.
      - Да, как будто восемнадцать.
      - Итак, приставив лестницу к стене, мы можем определить ее длину.
      - Да, это верно.
      Маликорн поднял лестницу, как перышко, и приставил к стене.
      Случайно вышло так, что лестница оказалась под окном комнаты Лавальер. Верхним своим концом она уперлась прямо в карниз, так что, стоя на предпоследней ступеньке, человек среднего роста, например король, мог бы легко переговариваться с обитателями или, вернее, с обитательницами комнаты.
      Едва лестница легла на карниз, как король без дальних слов начал подниматься по ступенькам. Но не успел ни проделать половины своего воздушного пути, как в саду показался патруль швейцарцев и двинулся прямо к молодым людям. Король моментально спустился и скрылся в кустах.
      Маликорн понял, что ему нужно принести себя в жертву. Если бы он последовал примеру короля, патруль стал бы искать и в конце концов нашел бы его или короля, а может быть, обоих. Было бы лучше, если бы нашли только его. Поэтому Маликорн спрятался так неискусно, что его тотчас же схватили. Арестовав Маликорна, патруль отвел его на пост; там он назвал себя, его узнали и отпустили.
      Тем временем, перебегая от куста к кусту, король добрался до черного хода своих апартаментов, посрамленный и разочарованный.
      Шум голосов привлек к окнам Монтале и Лавальер; подошла сама принцесса и стала спрашивать, что случилось.
      Маликорн потребовал даАртаньяна. ДаАртаньян мигом прибежал на его зов. Напрасны были объяснения Маликорна, напрасно ДаАртаньян принял их во внимание; напрасно эти умные и изобретательные люди придали приключению невинный смысл: Маликорн заявил, что хотел проникнуть к мадемуазель - де Монтале, как несколько дней тому назад г-н де Сент-Эньян пытался ворваться в комнату мадемуазель де Тонне-Шарант.
      Принцесса была непреклонна: если Маликорн действительно намеревался проникнуть по лестнице ночью в со комнаты, чтобы повидать Монтале, то за это покушение его следует примерно наказать. Если же Маликорн действовал не по собственному почину, а как посредник между Лавальер и лицом, которое она не хотела называть, то его преступление было еще более тяжким, потому что оправданием ему не могла бы служить даже все извиняющая страсть.
      Словом, принцесса пришла в крайнее негодование и добилась увольнения Маликорна из штатов принца; в своем ослеплении она не приняла в расчет, что Маликорн и Монтале держат ее в руках благодаря ее ночному визиту к г-ну Гишу и многим другим столь же щекотливым вещам.
      Взбешенная Монтале хотела тотчас же отомстить, но Маликорн убедил ее, что поддержка короля искупает все опалы в мире и пострадать за короля прекрасно. Маликорн был прав. Поэтому хотя Монтале была женщина, он сумел убедить ее.
      Поспешим прибавить, что и король очень помог им утешиться. Прежде всего он наградил Маликорна пятьюдесятью тысячами ливров за потерю места. Затем он принял его к себе на службу, очень довольный, что может отомстить таким образом принцессе за все невзгоды которым подвергались из-за нее он сам и Лавальер. Но Маликорн не мог больше воровать у него платков и измерять для него длину лестниц, и бедный влюбленный чувствовал себя беспомощным.
      Не было никакой надежды на свидание с Лавальер, пока она оставалась в Пале-Рояле. Никакие деньги, никакие награды не могли тут помочь. К счастью, Маликорн не дремал. Ему удалось устроить свидание с Монтале. Правда, и Монтале сделала все возможное, чтобы добиться этого свидания.
      - Что вы делаете ночью у принцессы? - спросил он фрейлину.
      - Сплю, - отвечала она.
      - Неужели спите?
      - Конечно.
      - Как это нехорошо! Ужасно, когда девушка спит с таким горем на сердце, как у вас!
      - У меня горе?
      - Разве вы не в отчаянии от разлуки со мной?
      - Нисколько. Ведь вы получили пятьдесят тысяч ливров и место у короля.
      - Все равно, вы страшно огорчены тем, что не можете видеться со мной, как раньше; и вы, наверное, в отчаянии от того, что я потерял доверие принцессы.
      - О да, это правда!
      - Ну, так это горе мешает вам спать по ночам, и вы ежеминутно рыдаете, вздыхаете и громко сморкаетесь.
      - Но, милый Маликорн, принцесса не выносит ни малейшего шума.
      - Я отлично знаю, что не выносит! Поэтому-то, видя ваше неутешное горе, она и постарается поскорее спровадить вас.
      - Понимаю.
      - Этого-то нам и надо.
      - Но что же тогда будет?
      - Будет то, что разлученная с вами Лавальер начнет так стонать и так жаловаться по ночам, что выведет из себя принцессу.
      - Тогда ее переселят в другую комнату.
      - Да, но в какую?
      - В какую? Вот вы и сбиты с толку, изобретательный юноша.
      - Ничуть! Любая комната будет лучше, чем комната принцессы.
      - Вы правы.
      - Так начните сегодня же ночью свои иеремиады.
      - Будьте покойны.
      - И передайте Лавальер то, что я вам сказал.
      - Не бойтесь, она и без того достаточно плачет потихоньку.
      - Так пусть плачет громко.
      И они расстались.
      XL
      ГДЕ ГОВОРИТСЯ О СТОЛЯРНОМ ИСКУССТВЕ И ПРИВОДЯТСЯ НЕКОТОРЫЕ ПОДРОБНОСТИ ОБ УСТРОЙСТВЕ ЛЕСТНИЦ
      Совет Маликорна был передан Лавальер, которая нашла его неблагоразумным, но после некоторого сопротивления, скорее вызванного робостью, нежели холодностью, согласилась последовать ему.
      Эта затея - плач и жалобы двух женщин в спальне принцессы - была гениальным изобретением Маликорна. Так как правдивее всего неправдоподобное, естественнее всего невероятное, то эта сказка из "Тысячи и одной ночи" привела как раз к тем результатам, которых ожидал Маликорн. Принцесса сперва удалила Монтале. А через три дня, или, вернее, через три ночи, изгнала также и Лавальер. Ее перевели в комнатку на мансарде, помещавшуюся над комнатами придворных.
      Только один этаж, то есть пол, отделял фрейлин от придворных офицеров.
      В комнаты фрейлин вела особая лестница, находившаяся под надзором г-жи де Навайль. Г-жа де Навайль слышала о прежних покушениях его величества, поэтому, для большей надежности, велела вставить решетки в окна и в отверстия каминов. Таким образом, честь мадемуазель де Лавальер была ограждена как нельзя лучше, и ее комната стала очень похожей на клетку.
      Когда мадемуазель де Лавальер была у себя, - а она почти всегда сидела дома, так как принцесса редко пользовалась ее услугами с тех пор, как она поступила под наблюдение г-жи де Навайль, - у нее оставалось только одно развлечение: смотреть через решетку в сад. И вот, сидя таким образом у окна, она заметила однажды Мали, - прямо в комнате напротив.
      Держа в руке отвес, он рассматривал постройки и заносил на бумагу какие-то формулы. Он был очень похож на инженера, который измеряет из окопов углы бастиона пли высоту крепостных стен. Лавальер узнала Маликорна и кивнула ему. Маликорн, в свою очередь, ответил низким поклоном и скрылся.
      Лавальер была удивлена его холодностью, столь несвойственной характеру Маликорна. Но она вспомнила, что бедный молодой человек из-за нее потерял место и не мог, следовательно, хорошо относиться к ней, особенно если принять во внимание, что она навряд ли могла вернуть ему положение, которого он лишился.
      Лавальер умела прощать обиды, а тем более сочувствовать несчастью. Она попросила бы совета у Монтале, если бы ее подруга была с ней; но Монтале не было. В тот час Монтале писала письма.
      Вдруг Лавальер увидела какой-то предмет, брошенный из окна, в котором только что был виден Маликорн; предмет этот перелетел через двор, попал между прутьев решетки и покатился по полу. Она с любопытством нагнулась и подняла его. Это была катушка, на которую наматывается шелк; только вместо шелка на ней была бумажка. Лавальер расправила ее и прочла:
      "Мадемуазель!
      Мне очень хочется узнать две вещи.
      Во-первых, какой пол в вашей комнате: деревянный или же кирпичный?
      Во-вторых, на каком расстоянии от окна стоит ваша кровать?
      Извините за беспокойство и пришлите, пожалуйста, ответ тем же способом, каким вы получили мое письмо. Но вам будет трудно бросить катушку в мою комнату, поэтому просто уроните ее на землю.
      Главное же, прошу вас, мадемуазель, считать меня вашим преданнейшим слугой.
      Маликорн.
      Ответ благоволите написать на этом самом письме".
      - Бедняга, - воскликнула Лавальер, - должно быть, он сошел с ума.
      И она участливо посмотрела в сторону своего корреспондента, видневшегося в полумраке противоположной комнаты.
      Маликорн понял и покачал головой, как бы отвечая: "Нет, нет, я в здравом уме, успокойтесь".
      Она недоверчиво улыбнулась.
      "Нет, нет, - повторил он жестами. - Голова в порядке". - И постукал по голове. Потом он жестами и мимикой стал увещевать ее: "Пишите скорее".
      Лавальер не видела препятствий для исполнения просьбы Маликорна, даже если бы он был сумасшедшим. Она взяла карандаш и написала: "Деревянный". Затем измерила шагами расстояние между окном и кроватью и снова написала: "Десять шагов".
      Сделав это, она посмотрела на Маликорна, который ей поклонился и подал знак, что сейчас спустится во двор.
      Лавальер поняла, что он пошел за катушкой. Она подошла к окну и, соответственно его наставлениям, уронила катушку. Едва катушка коснулась земли, как Маликорн схватил ее и побежал в комнаты г-на де Сент-Эньяна.
      Де Сент-Эньян выбрал или, вернее, выпросил себе жилье как можно ближе к покоям короля; он был похож на те растения, которые тянутся к лучам солнца, чтобы развернуться во всей красе и принести плоды. Его две комнаты были расположены в том же корпусе дворца, где жил Людовик XIV.