Романы Александра Дюма - Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя

Прежде чем говорить, прежде чем открыть вам столь важные тайны, которые я храню про себя, я нуждаюсь с вашей стороны если не в откровенности, то хотя бы в некоторой помощи, если не в доверии, то хотя бы в некоторой доле симпатии. А вы замкнулись в якобы полном незнании, и это останавливает меня... И вы поступаете так не потому, что вы правы; ведь как бы мало вы ни были осведомлены, каким бы равнодушным ни притворялись, от этого вы не перестаете быть тем, кто вы есть, и ничто, слышите ли, ничто не может этого изменить, монсеньер.
      - Обещаю терпеливо выслушать вас. Но мне кажется, что я имею право повторить тот вопрос, который я уже задавал вам: кто вы такой?
      - Помните ли - тому уж пятнадцать или, может быть, восемнадцать лет как вы видели в Нуази-ле-Сек всадника, который приезжал вместе с дамой, одетой обычно в платье из черного шелка и с огненными лентами в волосах?
      - Да, однажды я спросил имя всадника, и мне ответили, что это аббат д'Эрбле. Я удивился, почему этот аббат имеет вид воина, и мне ответили, что в этом нет ничего удивительного, так как он - бывший мушкетер Людовика Тринадцатого.
      - Итак, - сказал Арамис, - бывший мушкетер, тогдашний аббат, нынешний ваннский епископ и ваш сегодняшний духовник, все они - я.
      - Да. Я узнал вас.
      - В таком случае, монсеньер, если вы это знаете, мне остается только добавить то, чего вы, пожалуй, не знаете: если бы о посещении этого места мушкетером, епископом и духовником узнал бы король сегодня вечером или завтра утром, тот, кто пренебрег всем, чтоб побывать у вас, увидел бы сверкающий топор палача в каземате еще темнее и потаеннее вашего.
      Выслушав эти произнесенные решительным тоном слова, молодой человек приподнялся на кровати и жадными глазами впился в лицо Арамиса. После этого узник, видимо, проникся доверием к своему посетителю.
      - Да, - прошептал он, - я помню, хорошо помню то время. Женщина, о которой вы говорите, один раз приезжала с вами и дважды с той женщиной...
      - С той женщиной, которая навещала вас каждый месяц?
      - Да.
      - Знаете ли вы, кто эта дама?
      Глаза узника заблестели, и он произнес:
      - Знаю; это была дама, близкая ко двору.
      - Хорошо ли вы ее помните?
      - О, мои воспоминания о ней очень отчетливы: видел я эту даму один раз с человеком лет сорока пяти, в другой раз с вами и с дамою в черном платье с лентам цвета пламени; потом я видел ее еще дважды, и оба раза с тою же дамою в черном. Эти четверо вместе с моим гувернером и старой Перонеттою, да моим тюремщиком, да комендантом - единственные, с кем я говорил в течение всей моей жизни, почти единственные, которых я видел за всю мою жизнь.
      - Выходит, что вы и там были в тюрьме?
      - Если здесь я в тюрьме, то там я был, можно сказать, на воле, хотя моя свобода и была основательно стеснена. Дом, в котором я безвыездно жил, обширный сад, окруженный стенами, за которые я не мог выйти, - таково было мое обиталище. Впрочем, вы его знаете, поскольку бывали в нем. В конце концов, привыкнув жить внутри этих стен, я никогда и не желал выйти за их пределы. Теперь вы понимаете, сударь, что, не повидав света, я не могу желать чего бы то ни было, и если вы хотите рассказать мне о чем-то, то знайте: вам придется давать мне на каждом шагу разъяснения.
      - Так я и сделаю, монсеньер, - сказал, кланяясь, Арамис, - ибо это мой долг.
      - Начнем с того, кто был моим гувернером?
      - Достойный дворянин и порядочный человек, монсеньер, - воспитатель вашего тела и вашей души. Разве вы были когда-нибудь недовольны им?
      - О нет, сударь, напротив. Но этот дворянин говорил мне не раз, что мой отец и моя мать умерли; лгал он или говорил правду?
      - Он против воли должен был следовать данным ему указаниям.
      - Значит, он лгал?
      - Только в одном. Ваш отец действительно умер.
      - А мать?
      - Она умерла для вас.
      - Но для других она жива и поныне, не так ли?
      - Да.
      - А я, - молодой человек устремил на Арамиса пристальный взгляд, - я обречен жить во мраке тюрьмы?
      - Увы, да.
      - И все потому, что мое присутствие в мире открыло бы великую тайну?
      - Да, великую тайну.
      - Мой враг, должно быть, очень силен, если смог запереть в Бастилии такого ребенка, каким был я ко времени моего заточения?
      - Да, это так.
      - Сильнее, чем моя мать?
      - Почему же?
      - Потому что моя мать защитила б меня.
      Арамис колебался.
      - Да, сильнее, чем ваша мать, монсеньер.
      - Если мою кормилицу и моего гувернера отняли у меня и я был так безжалостно разлучен с ними, значит ли это, что или я, или они представляли для моего врага большую опасность?
      - Да, опасность, от которой ваш враг избавился, устранив и кормилицу и дворянина, - спокойно сказал Арамис.
      - Устранив? Но как же?
      - Наиболее верным способом: они умерли.
      Молодой человек слегка побледнел; он провел дрожащей рукой по лицу.
      - От яда? - спросил он.
      - Да, от яда.
      Юноша на мгновенье задумался.
      - Поскольку оба эти ни в чем не повинные существа, единственная моя опора, были умерщвлены в один день, я заключаю, что мой враг очень жесток или что его принудила к этому крайняя необходимость; ведь и этот достойный во всех отношениях дворянин, и эта бедная женщина за всю свою жизнь не причинили ни одному человеку ни малейшего зла.
      - Да, монсеньер, у вас в роду царит суровая необходимость. И необходимость, к моему великому сожалению, заставляет меня подтвердить, что и дворянин и кормилица были действительно умерщвлены.
      - О, вы не сообщаете мне ничего нового, - нахмурился узник.
      - Неужели?
      - У меня были на этот счет подозрения.
      - Какие же?
      - Сейчас расскажу.
      В этот момент молодой человек, опершись на локти обеих рук, приблизил свое лицо вплотную к лицу Арамиса с выражением такого достоинства, самоотречения и даже отваги, что епископ почувствовал, как электрические искры энтузиазма поднимаются из его неспособного уже к бурным переживаниям сердца к голове, холодной как сталь.
      - Говорите же, монсеньер! Я уже открыл вам, что, беседуя с вами, подвергаю свою жизнь опасности, и как бы мало ни стоила эта жизнь, умоляю, примите ее, если она потребуется для спасения вашей.
      - Хорошо, - продолжал молодой человек, - я и в самом деле подозревал, что было совершено убийство моей кормилицы и моего гувернера...
      - Которого вы называли отцом.
      - Которого я называл отцом, хорошо зная при этом, что я - вовсе не его сын.
      - Что же заставило вас усомниться в этом?
      - Подобно тому, как вы чрезмерно почтительны для друга, так он был чрезмерно почтителен для отца.
      - Что до меня, то я отнюдь не намерен таиться, - сказал Арамис.
      Молодой человек кивнул головой.
      - Я не был, без сомнения, предназначен к тому, чтобы оставаться на веки вечные взаперти, и что меня убеждает в этом, теперь особенно, - так это забота, которую проявляли, чтобы сделать из меня по возможности безупречного светского кавалера. Приставленный ко мне дворянин научил меня всему, в чем был осведомлен сам: арифметике, начаткам геометрии, астрономии, фехтованию и верховой езде. По утрам я ежедневно фехтовал в нижней зале и ездил верхом по саду. И вот однажды - это произошло, по-видимому, в разгар лета, так как было исключительно жарко, - я заснул в этой зале. Ничто до этой поры не внушало мне подозрений, единственное, что удивляло меня, это - почтительность моего гувернера. Я жил как дети, как птицы небесные, как растения, жил солнцем и воздухом. Незадолго перед тем мне исполнилось пятнадцать лет.
      - Значит, тому уже восемь лет.
      - Да, приблизительно. Впрочем, я потерял счет годам.
      - Простите, но что же говорил вам гувернер, чтобы побуждать вас к труду?
      - Он говорил, что человек должен стремиться завоевать себе известное положение, в котором ему отказал при рождении бог. Он добавлял, что, будучи бедняком, сиротою, безродным, я могу рассчитывать лишь на себя самого и что никто никогда не интересовался моею особой и никогда не заинтересуется ею... Итак, я был в нижней зале, где перед тем фехтовал, и, устав от урока фехтования, я погрузился в дремоту. Мой гувернер находился у себя в комнате, в первом этаже, прямо надо мной. Вдруг до моего слуха донесся слабый крик гувернера. Потом он позвал мою кормилицу: "Перонетта, Перонетта!"
      - Да, я знаю, - сказал Арамис, - продолжайте ваш рассказ, монсеньер.
      - Она, должно быть, была в саду, так как дворян" и поспешно спустился с лестницы. Встревоженный его криком, я встал. Отворив из прихожей дверь, которая вела в сад, он снова несколько раз позвал Перонетту. Нижняя зала также выходила окнами в сад; правда, ставни были прикрыты. Однако я прильнул к окну и через щель в ставнях увидел, как мой гувернер подошел к большому колодцу, находившемуся почти под самыми окнами его кабинета. Он наклонился над краем колодца, заглянул в него, снова вскрикнул и испуганно замахал руками. Стоя за ставней, я мог не только видеть, я мог также слышать. И вот я увидел и услышал...
      - Продолжайте, монсеньер, продолжайте, прошу вас, - торопил юношу Арамис.
      - Перонетта прибежала на зов гувернера. Он устремился навстречу ей, взял ее за руку и потащил за собой к колодцу. Затем, наклонившись над ним вместе с нею, он произнес:
      "Смотрите, смотрите, какое несчастье!"
      "Что с вами, успокойтесь! - говорила Перонетта, - в чем дело?"
      "Письмо, - кричал мой гувернер, - вы видите это письмо!" И он указал рукой на дно колодца.
      "Какое письмо? - спросила кормилица.
      "Письмо, которое вы там видите, это - последнее письмо королевы!"
      При этом слове я вздрогнул. Мой гувернер, который считался моим отцом, он, который беспрестанно учил меня скромности и смирению, - он в переписке с самой королевой!
      "Последнее письмо королевы! - воскликнула Перопетта, видимо пораженная не тем, что это письмо от королевы, а лишь тем, что оно оказалось на дне колодца. - Но как же оно попало туда?"
      "Случай, Перонетта, престранный случай! Входя к себе, я отворил дверь, и так как окно было тоже открыто, поднялся ветер; и вот я вижу бумагу, которая летит через комнату; я ее узнаю - это письмо королевы; крича во весь голос, я подбегаю к окну; бумага кружится в воздухе и мгновенно падает прямо в колодец".
      "Ну что ж, - сказала Перонетта, - если письмо упало в колодец, это все равно, что оно сожжено, и поскольку королева сжигает свои письма всякий раз, как приезжает сюда..."
      - Всякий раз, как приезжает сюда. Значит, женщина, приезжавшая каждый месяц, была королевой, - перебил сам себя узник.
      - Да, - кивнул головой Арамис.
      - "Конечно, конечно, - продолжал гувернер, - но в этом письме содержались инструкции; как же мне выполнять их теперь?"
      "Напишите немедленно королеве, расскажите ей все, как оно было в действительности, и она пришлет вам второе письмо взамен этого".
      "Написать королеве! Но она никогда не Поверит, что случилось такое необыкновенное происшествие, она решит, что я захотел оставить это письмо у себя, вместо того чтобы возвратить, подобно всем остальным; она решит, что я захотел использовать его как оружие, а кардинал Мазарини до такой степени... Этот итальянский дьявол способен на все, он способен при первом же мелькнувшем у него подозрении приказать, чтобы нас отравили".
      Арамис улыбнулся, чуть-чуть кивнув головой.
      - "Ведь вы знаете, Перонетта, до чего они недоверчивы, когда дело идет о Филиппе". Филипп-имя, которым меня называли, - прервал сам себя узник.
      "В таком случае раздумывать нечего, - сказала Перонетта, - нужно найти кого-нибудь, кто спустился бы в колодец".
      "Да, но тот, кто полезет вниз за бумагою, поднимаясь наверх, прочитает ее".
      "Ну что ж, раз так, найдем в деревне такого, кто не умеет читать, и вы сможете быть совершенно спокойны".
      "Допустим. Но тот, кто согласится спуститься в колодец, догадается, насколько важна бумага, ради которой мы рискуем человеческой жизнью. И все же, Перонетта, вы подали мне хорошую мысль; да, да... кто-то должен спуститься на дно, и этот кто-то буду я сам".
      Но, услышав его слова, Перонетта разразилась слезами и восклицаниями; она так настойчиво молила старого дворянина не делать этого, что в конце концов добилась от него обещания, что он отправится на поиски лестницы, достаточно длинной, чтобы можно было спуститься в колодец; что же до нее, Перонетты, то она немедленно пустится в путь и пойдет на ферму, где и отыщет какого-нибудь смелого парня, которому скажет, что в колодец упала драгоценность, завернутая в бумагу, и поскольку бумага, заметил мой гувернер, намокая, разворачивается в воде, для этого парня не будет ничего неожиданного, когда он найдет письмо в развернутом виде.
      "Впрочем, к этому времени чернила на письме, может быть, уже расплывутся", - вставила Перонетта.
      "Это не важно. Лишь бы оно снова оказалось в наших руках. Мы отдадим его королеве, и она убедится, что мы ее не обманывали; да и у кардинала не возникнет никаких подозрений, так что нам нечего будет бояться его".
      Приняв такое решение, они разошлись. Я прикрыл ставню, за которой стоял, и, видя, что мой гувернер собирается войти ко мне в залу, бросился на подушки, со страшной сумятицей в голове от всего только что слышанного.
      Гувернер приоткрыл дверь и, думая, что я сплю, тихонько закрыл ее. Я тотчас же вскочил на ноги и услышал звук удаляющихся шагов. Тогда, снова подойдя к ставне, я увидел, как мой гувернер и Перонетта выходили из сада. Во всем доме я был один.
      Как только они ушли из сада, я прыгнул в окно, не утруждая себя необходимостью пройти по прихожей, подбежал к колодцу и наклонился над ним. Что-то белое и блестящее колыхалось на дрожащей, расходящейся кругами поверхности зеленоватой воды.
      Это белое пятно гипнотизировало и притягивало меня. Глаза мои ничего, кроме него, не видели. Дыхание у меня захватило. Колодец манил меня своею разверстою пастью, своим холодом. Мне казалось, будто я читаю в глубине его огненные письмена, начертанные на бумаге, которой коснулась рука королевы.
      Тогда, не сознавая того, что делаю, побуждаемый одним из тех инстинктивных движений, которые способны столкнуть нас в пропасть, я привязал конец веревки к основанию колодезной перекладины и спустил ведро, позволив ему уйти в воду приблизительно на три фута (все это я делал, дрожа от страха, как бы не пошевелить эту драгоценную бумагу, которая успела изменить свой белый цвет на зеленоватый - верный признак того, что она уже начала погружаться); затем, взяв в руки мокрую тряпку, я соскользнул по веревке в зияющий подо мной колодец.
      Когда я увидел, что вишу над бездной и небо надо мной стало стремительно уменьшаться, меня охватил озноб, голова у меня пошла кругом, волосы поднялись дыбом, но воля поборола и мой ужас, и одолевшую меня слабость. Я достиг воды и рывком окунулся в нее, держась одной рукой за веревку, тогда как другой лихорадочно старался схватить драгоценное письмо. Я поймал его, но под моими пальцами бумага порвалась надвое.
      Спрятав оба куска за пазуху, я начал подниматься наверх. Упираясь ногами в стенку колодца, подтягиваясь при помощи веревки, ловкий, сильный и подстегиваемый к тому же необходимостью торопиться, я достиг края колодца и, вылезая, облил его стекавшей с меня водой.
      Выскочив со своей добычею из колодца, я пустился бежать по освещенной солнцем дорожке и достиг глубины сада, где разросшиеся деревья образовали своего рода лесок. Там-то я и хотел укрыться.
      Но едва я вошел в это убежище, как прозвонил колокол. Это означало, что открывают ворота, что возвращается мой гувернер и что я добрался сюда вовремя. Я рассчитал, что пройдет не меньше десяти минут, пока он найдет меня, - это при том условии, что, догадавшись, где я, он сразу же направится прямо ко мне, а может быть, и все двадцать, если ему придется заняться поисками.
      Этого было достаточно, чтобы успеть прочитать драгоценную бумагу. Я поспешно приложил друг к другу обо части ее; буквы стали уже расплываться, но тем не менее мне удалось разобрать написанное.
      - И что же вы там прочли, монсеньер? - спросил глубоко заинтересованный Арамис.
      - Достаточно, чтобы узнать, что мой гувернер был дворянином, а Перонетта, не будучи важною дамой, была все же не простая служанка. Наконец, я узнал, что и я сам не совсем темного происхождения, - ведь королева Анна Австрийская и первый министр кардинал Мазарини опекали меня с такою заботливостью.
      Молодой человек остановился; он был слишком взволнован.
      - Ну а дальше? Что было дальше? - поторопил его Арамис.
      - Было, сударь, что рабочий, - ответил молодой человек, - ничего, конечно, не обнаружил в колодце, хотя и обыскал его со всей тщательностью; было, что края колодца, облитые водой, обратили на себя внимание моего гувернера; было, что я не успел обсохнуть на солнце, и Перонетта сразу увидела, что я в мокрой одежде; было, наконец, и то, что я заболел горячкой от купания в студеной воде и волнения, порожденного во мне моими открытиями, и моя болезнь сопровождалась бредом, в котором я рассказал обо всем, так что, руководствуясь моими же собственными признаниями, сделанными в бреду, мой гувернер нашел в изголовье кровати оба обрывка письма, написанного рукою королевы.
      - Ах, - вздохнул Арамис, - теперь я понимаю решительно все.
      - Все дальнейшее - не более как мои домыслы. Бедные люди, надо полагать, не посмели скрыть происшедшего, написали обо всем королеве и отправили ей разорванное письмо.
      - После чего, - добавил Арамис, - вас забрали и поместили в Бастилию.
      - Как видите.
      - А услужившие вам исчезли?
      - Увы!
      - Не будем больше думать о мертвых, - сказал Арамис, - посмотрим, можно ли сделать что-нибудь для живого. Вы сказали, что смирились со своей участью. Так ли?
      - Я и сейчас готов повторить то же самое.
      - И вы не стремитесь к свободе?
      - Я уже ответил на этот вопрос.
      - Вам не ведомы ни честолюбие, ни сожаление, ни мысли о жизни на воле?
      Молодой человек ничего не ответил.
      - Почему вы молчите? - спросил Арамис.
      - Мне кажется, что я сказал вам достаточно много и что теперь ваш черед. Я устал.
      - Хорошо. Я повинуюсь вам, - согласился Арамис.
      Он весь как-то подобрался. Лицо его приняло торжественное выражение. Чувствовалось, что он подошел к наиболее важному моменту той роли, которую он должен был играть в тюрьме перед узником.
      - Мой первый вопрос... - начал Арамис.
      - Какой же? Говорите.
      - В доме, в котором вы обитали, не было ни одного зеркала, не так ли?
      - Что это такое? Я не знаю, что означает произнесенное вами слово; я никогда не слышал его.
      - Зеркалом называют предмет меблировки, отражающий в себе все остальные предметы; так, например, в стекле, подвергнутом соответствующей обработке, можно увидеть черты своего собственного лица совершенно так же, как вы видите своими глазами черты моего.
      - Нет, в доме не было зеркала, - ответил молодой человек.
      Арамис огляделся вокруг и заметил:
      - Его нет и здесь; тут приняты те же предосторожности, что и там.
      - Какова же их цель?
      - Сейчас вы узнаете. А теперь простите меня; вы сказали, что вас обучали математике, астрономии, фехтованию, верховой езде, но вы не упомянули истории.
      - Иногда мой воспитатель рассказывал мне о деяниях Людовика Святого, Франциска Первого и Генриха Четвертого.
      - И это все?
      - Приблизительно все.
      - И здесь я усматриваю тот же расчет: подобно тому как вас лишили зеркал, отражающих окружающие предметы, вас лишили также знакомства с историей, отражающей прошлое. Со времени вашего заключения вам запретили к тому же книги; таким образом, вам неизвестны многочисленные события, зная которые вы могли бы объединить в нечто цельное ваши разрозненные воспоминания и различные побуждения вашей души.
      - Это верно, - сказал молодой человек.
      - Выслушайте меня: я коротко расскажу вам о том, что произошло во Франции за последние двадцать три или двадцать четыре года, то есть с вероятной даты вашего рождения на свет божий, то есть с того момента, который представляет для вас особенный интерес.
      - Говорите.
      На лице молодого человека снова появилось присущее ему серьезное и сосредоточенное выражение.
      - Знаете ли вы, кто был сыном Генриха Четвертого?
      - Я знаю, по крайней мере, кто был его преемником.
      - Откуда вы узнали об этом?
      - На монете тысяча шестьсот десятого года изображен Генрих Четвертый; между тем на монете тысяча шестьсот двенадцатого года изображен уже Людовик Тринадцатый. На основании этого, поскольку вторую монету отделяют от первой только два года, я сделал вывод, что Людовик Тринадцатый, очевидно, и был преемником Генриха Четвертого.
      - Итак, - продолжал Арамис, - вы осведомлены о том, что последним королем, царствовавшим до нашего короля, был Людовик Тринадцатый.
      - Да, осведомлен, - ответил молодой человек, слегка покраснев.
      - Это был государь с благородными намерениями, с широкими планами, но выполнение их постоянно откладывалось из-за разных несчастий и борьбы, которую пришлось вести его первому министру Ришелье с французской знатью. Он - я говорю о Людовике Тринадцатом - был человеком слабохарактерным. Умер он еще молодым и в печали.
      - Да, я знаю об этом.
      - Его долго терзала забота о престолонаследнике. Для государей это очень мучительная забота, ибо они должны думать не только о том, чтобы оставить по себе добрую память, но и о том, чтобы их замыслы жили и после их смерти и дело их было продолжено.
      - А разве Людовик Тринадцатый умер бездетным? - спросил с усмешкой узник.
      - Нет, но он долгое время был лишен радости быть отцом; он слишком долго предавался печали, что умрет, не оставив наследника. И эта мысль ввергала его в отчаянье, как вдруг его супруга, королева Анна Австрийская...
      Узник вздрогнул.
      - Знали ли вы, - перебил сам себя Арамис, - что супругу Людовика Тринадцатого звали Анной Австрийской?
      - Продолжайте, - сказал молодой человек, не ответив на вопрос Арамиса.
      - Как вдруг, - рассказывал Арамис, - Анна Австрийская объявила, что ожидает ребенка. Это известие вызвало всеобщую радость, и все молились о счастливом разрешении королевы от бремени. Наконец пятого сентября тысяча шестьсот тридцать восьмого года королева родила сына.
      Тут Арамис взглянул на своего собеседника, и ему показалось, что тот побледнел.
      - Вы сейчас услышите от меня, - предупредил юношу Арамис, - историю, которую в данное время могли бы поведать вам лишь очень немногие, ибо то, что я собираюсь сказать, считается тайной, умершей вместе с умершими или погребенной в бездонных глубинах исповеди.
      - И вы откроете мне эту тайну? - спросил молодой человек.
      - О, - сказал Арамис с усмешкою в голосе, - я не думаю, что подвергаю себя опасности, вверяя ее заключенному, не испытывающему никакого желания покинуть Бастилию.
      - Я вас слушаю, сударь.
      - Так вот, продолжаю. Королева родила сына. Но в то самое время, когда двор ликовал при этом известии, в то время, когда король, показав новорожденного народу и знати, садился за стол, чтобы отпраздновать это радостное событие, у королевы, оставшейся в одиночестве, снова начались родовые схватки, и у нее родился еще один сын.
      - О, - произнес узник, проговариваясь, что он осведомлен лучше, чем можно было предполагать на основании его слов. - Я думал, что брат короля родился лишь...
      Арамис покачал головой.
      - Погодите, будет продолжение.
      Узник нетерпеливо вздохнул и приготовился слушать.
      - Да, - сказал Арамис, - королева родила еще одного сына, второго сына, которого приняла Перонетта, ее повивальная бабка.
      - Перонетта! - прошептал молодой человек.
      - Сразу же побежали за королем; ему на ухо сообщили о происшедшем; он встал из-за стола и поспешил к королеве. Но на этот раз на лице его не было выражения радости; напротив, оно выражало скорее ужас. Рождение близнеца превратило его радость от рождения первого сына в печаль, ибо (вы этого, конечно, не знаете) во Франции престол переходит к старшему сыну, который и царствует после отца.
      - Я это знаю.
      - Между тем врачи и юристы высказывают предположение, что отнюдь не бесспорно, будто старшим по законам бога и законам природы является тот, кто первым вышел из материнского чрева.
      Приглушенный крик вырвался из груди узника; он стал белее простыни, которой был накрыт.
      - Теперь вы поймете, - продолжал Арамис, - почему короля, который с такой радостью увидел свое воспроизведение в новорожденном, охватило отчаяние, едва он подумал о том, что отныне у него не один наследник, а два, и что тот, кто появился на свет вторым и чье рождение осталось безвестным, станет, быть может, оспаривать права старшинства у другого, того, кто родился на два часа раньше и кто вот уже два часа считается законным престолонаследником, и в этом случае одному богу ведомо, что произойдет в будущем. Ведь может статься, что второй его сын, отвечая интересам или капризам какой-либо партии, посеет когда-нибудь в королевстве раздоры и братоубийственную войну, подрывая тем самым династию, которую ему подобало бы укреплять.
      - О, я понимаю, я все понимаю, - прошептал юноша.
      - Вот почему один из сыновей Анны Австрийской, подлейшим образом разлученный со своим братом, подлейшим образом лишенный наследства и обреченный на прозябание в полнейшей безвестности, вот почему этот второй ее сын бесследно исчез, и исчез так, что никто во Франции ныне не знает, существует ли он на свете, никто, кроме его родной матери...
      - Его матери, которою он покинут! - с отчаянием вскричал узник.
      - И еще дамы в черном с огненными лентами, - продолжал Арамис, - и, наконец...
      - Вас, не так ли? И вы явились сюда, чтобы рассказать мне про это, вы явились, чтобы разбудить в моей душе любопытство, ненависть, честолюбие и, кто знает, быть может, и жажду мести? Если вы тот, кого я ожидаю, если вы человек, обещанный мне запиской, наконец, человек, посланный мне самим богом, то у вас должен быть... портрет короля Людовика Четырнадцатого, восседающего теперь на французском троне.
      - Вот этот портрет, - ответил епископ, подавая узнику великолепно исполненную на эмали миниатюру с изображением гордого, прекрасного и совсем как живого Людовика Четырнадцатого.
      Узник жадно схватил портрет и впился в него глазами, словно хотел навсегда запечатлеть его в своем сердце.
      - А теперь, монсеньер, вот вам и зеркало.
      Арамис предоставил узнику время, чтобы тот мог разобраться в хаосе своих мыслей.
      - Поразительно! Поразительно! - шептал юноша, пожирая глазами портрет Людовика Четырнадцатого и свое собственное изображение в зеркале.
      - Что вы думаете об этом? - спросил Арамис.
      - Я думаю, что погиб, - сказал пленник, - я думаю, что король никогда не простит мне моего рождения.
      - Что до меня, - проговорил епископ, устремив на узника взгляд, исполненный преданности, - то я не знаю, кто же король - тот ли, кого изображает портрет, или тот, чье лицо отражается в этом зеркале.
      - Король, сударь, тот, кто сидит на троне, - грустно произнес молодой человек, - король тот, кто не томится в тюрьме и кто может, напротив, заключать в нее по своей воле других. Королевская власть - это могущество, это огромная сила, а я, как вы видите, совершенно бессилен.
      - Монсеньер, - сказал Арамис с такою почтительностью, с какой он никогда еще не обращался к своему собеседнику, - королем, заметьте себе, будет, если вы того пожелаете, тот, кто, выйдя из тюрьмы, сумеет удержаться на троне, на который его возведут преданные ему друзья.
      - Сударь, не искушайте меня, - горестно вздохнул узник.
      - Монсеньер, не впадайте в уныние, - настаивал Арамис. - Я привел вам доказательства вашего королевского происхождения. Вникните в них, убедите себя самого в том, что вы сын короля и король... и потом мы начнем действовать.
      - Нет, нет! Это немыслимо.
      - Пожалуй, что так, - иронически продолжал ваннский епископ, - если вашему роду и впрямь предначертано самою судьбой, чтобы королевские братья, отстраненные от престола, были все, как один, принцами, лишенными отваги и чести, каким был, например, Гастон Орлеанский, ваш дядя, который стоял во главе десяти заговоров против Людовика Тринадцатого, своего брата.
      - Мой дядя Гастон Орлеанский устраивал заговоры против своего брата? - вскричал, ужаснувшись, принц. - Он устраивал эти заговоры с целью низвергнуть его с престола?
      - Вот именно: только с этой целью и никакой иной.
      - Вы говорите что-то не то.
      - Я говорю сущую правду.
      - И у него... у Гастона Орлеанского были преданные друзья?
      - Столь же преданные, как я по отношению к вам.
      - Ну и что же, чего он добился? Его ждала неудача?
      - Да, он всякий раз терпел неудачу, и всякий раз это происходило по его вине. И чтобы купить себе жизнь, нет, не жизнь, ибо жизнь королевского брата священна, - чтобы обеспечить себе свободу, ваш дядя жертвовал жизнью своих друзей, отдавая их на заклание одного за другим, И теперь он - позор нашей истории и проклятье сотня благородных семейств нашего королевства.
      - Понимаю вас, сударь, - заметил принц. - Но ответьте, прошу вас, убил ли мой дядя своих друзей по слабости или он попросту предал их?
      - По слабости; впрочем, слабость властителей - это всегда предательство.
      - Но разве нельзя потерпеть неудачу по незнанию или по неспособности? Неужели вы думаете, что бедный узник, такой, как я, например, воспитанный не только вдали от двора, но и от всего света, неужели вы думаете, что такой узник был бы в силах оказать помощь тем из своих друзей, которые попытались бы сослужить ему службу?
      И прежде чем Арамис успел ответить, он, охваченный неудержимым порывом, показавшим, с какой силой может бурлить его кровь, внезапно вскричал:
      - Мы говорим о друзьях! Но откуда же у меня, про которого не ведает ни одна душа человеческая, могут взяться друзья? Ведь я не располагаю ни свободой, ни деньгами, ни властью, ничем, что привлекает друзей!