Романы Александра Дюма - Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя

      - О господин кардинал, вам гораздо больше... Сколько лет продолжалась Фронда?
      - Зачем вы спрашиваете об этом?
      - Из медицинских соображений.
      - Да почти десять лет.
      - Хорошо. Считайте каждый год Фронды за три года... Выходит тридцать лет, значит, лишних двадцать. Двадцать и пятьдесят два - семьдесят два года. Стало быть, вам семьдесят два года, а это уже старость.
      Говоря это, он щупал пульс больного. Пульс показался ему таким плохим, что он тотчас прибавил, несмотря на возражения Мазарини:
      - Если считать каждый год Фронды за четыре года, то вам будет восемьдесят два.
      Мазарини, побледнев, спросил еле слышным, голосом:
      - Вы говорите серьезно?
      - Да, к сожалению, - отвечал медик.
      Кардинал дышал так тяжело, что даже неумолимый доктор сжалился бы над ним.
      - Болезни бывают разные, - промолвил Мазарини. - С некоторыми можно справиться.
      - Это правда, монсеньер. И по отношению к человеку такого ума и мужества, как ваше высокопреосвященство, не следует прибегать к уверткам.
      - Не правда ли? - воскликнул Мазарини почти весело. - Ибо в конечном счете для чего существует власть, сила воли? Для чего существует талант, ваш талант, Гено? И чему в конце концов служат наука и искусство, если больной, обладающий всем этим, не может избежать угрожающей ему опасности?
      Гено пытался вставить слово, но Мазарини, не дав ему открыть рта, продолжал:
      - Вспомните, что я самый послушный из ваших больных. Я слепо повинуюсь вам...
      - Знаю, знаю, - кивнул Гено.
      - Так я выздоровею?
      - Господин кардинал, ни сила, ни воля, ни могущество, ни гений, ни наука не могут остановить болезни, которую бог насылает на свое создание. Когда болезнь неизлечима, она убивает, и тут ничего не поделаешь.
      - Так моя болезнь... смертельна? - спросил Мазарини.
      - Да, монсеньер.
      Кардинал упал в изнеможении, как человек, раздавленный огромной тяжестью. Но у Мазарини была закаленная душа и мощный ум.
      - Гено, - сказал он, приподнимаясь, - вы позволите мне проверить ваше решение? Я соберу ученейших врачей всей Европы и посоветуюсь с ними... Я хочу жить с помощью каких бы то ни было лекарств!
      - Вы напрасно думаете, - отвечал Гено, - что я один решился бы произнести приговор такой драгоценной жизни, как ваша. Я опрашивал ученейших медиков Европы и Франции... двенадцать человек.
      - И что же?
      - Они считают, что болезнь ваша смертельна; в моем портфеле протокол консультации, подписанный ими. Если вам угодно прочесть эту бумагу, вы увидите, сколько неизлечимых болезней мы нашли у вас. Во-первых...
      - Не нужно! Не нужно! - вскричал Мазарини, отталкивая бумагу. - Не нужно, Гено! Я сдаюсь!
      И глубокая тишина, во время которой кардинал собирался с духом и силами, последовала за бурной взволнованностью предыдущей сцены.
      - Есть еще кое-что, - промолвил Мазарини, - есть знахари, шарлатаны. В моей стране те, от кого отказываются врачи, пробуют свой последний шанс у площадных лекарей, которые десять раз убьют, но сто раз спасут жизнь.
      - Разве вы не заметили, ваше преосвященство, что я в течение последнего месяца сменил, по крайней мере, десяток лекарств?
      - Да... И что же?
      - А то, что я истратил пятьдесят тысяч ливров, чтобы купить у всех этих плутов их секреты. Список исчерпан, мои средства тоже. Вы не излечены, а без моего искусства вы были бы мертвы.
      - Это конец, - промолвил тихо кардинал. - Это конец.
      Он бросил мрачный взгляд на все свои богатства.
      - Надо расстаться со всем этим! - прошептал он. - Я умираю, Гено? Я умер!
      - О, нет еще! - вымолвил доктор.
      Мазарини схватил его за руку.
      - Когда же? - спросил он, глядя расширившимися глазами прямо в лицо невозмутимого медика.
      - Таких вещей не говорят, монсеньер.
      - Обыкновенным людям - нет. Но мне... Каждая минута моей жизни стоит сокровищ!.. Скажи мне, Гено!
      - Нет, нет, монсеньер...
      - Я так хочу, скажи! О, дай мне хоть месяц, и за каждый из этих тридцати дней я заплачу тебе по сто тысяч ливров!
      - Бог дает вам дни, а не я, - отвечал Гено. - Бог даст вам не больше двух недель.
      Кардинал тяжело вздохнул и упал на подушку прошептав:
      - Спасибо, Гено, спасибо.
      Затем, когда медик собрался уходить, он приподнялся и сказал, устремив на него пламенный взгляд:
      - Никому ни слова! Ни слова!
      - Я знаю эту тайну уже два месяца: вы видите, я умел хранить ее.
      - Ступайте, Гено, я позабочусь о вас. Велите Бриенну прислать мне чиновника, которого зовут Кольбером. Ступайте.
      XLIV
      КОЛЬБЕР
      Кольбер был недалеко. Весь вечер он не выходил из соседнего коридора, разговаривая с Бернуином и Бриенном, и обсуждал с обычной ловкостью придворного человека все события и новости, вскипающие, как пузыри, на поверхности каждого события. Пора нарисовать в нескольких словах портрет одного из любопытнейших людей того времени, и нарисовать его с такой правдивостью, с какой могли сделать это живописцы той эпохи. Кольбер был человеком, на которого историк и моралист имеют равные права.
      Кольбер был тринадцатью годами старше Людовика XIV, будущего своего владыки. Человек среднего роста, скорее худой, чем полный, с глубоко сидящими глазами, плоским лицом, черными жесткими и столь редкими волосами, что с молодости принужден был носить скуфейку. Взгляд у него был строгий, даже суровый. С подчиненными он был горд, перед вельможами держался с достоинством человека добродетельного. Всегда надменный, даже тогда, когда, будучи один, смотрел на себя в зеркало. Вот отличительные черты внешности Кольбера.
      Что же до его ума, то все расхваливали его глубокое умение составлять счета и его искусство получать доходы там, где могли быть одни убытки.
      Кольбер додумался до того, чтобы содержать гарнизоны в пограничных городах, не платя жалованья солдатам и предоставляя им существовать за счет контрибуции. Столь ценные качества подсказали Мазарини мысль после смерти своего управляющего Жубера назначить на его место Кольбера. Мало-помалу Кольбер выдвинулся при дворе, несмотря на свое незнатное происхождение: дед его был виноторговцем; отец тоже торговал, сначала вином, а потом сукном и шелковыми материями.
      Кольбер, которого прочили в купцы, служил приказчиком у лионского торговца; потом он бросил лавку, уехал в Париж и поступил в контору господина Битерна, прокурора суда. Тут-то и научился он искусству составлять счета и еще более трудному искусству запутывать их. Твердость Кольбера принесла ему очень большую пользу.
      В 1648 году двоюродный брат Кольбера, покровительствовавший ему, устроил его на службу к Мишелю Летелье, который был тогда министром.
      Однажды министр послал Кольбера с поручением к Мазарини.
      Кардинал в то время отличался цветущим здоровьем, в тяжелые годы Фронды еще не засчитывались ему втрое и вчетверо. Он жил в Седане, где его очень беспокоила одна придворная интрига, в которой Анна Австрийская готова была предать его.
      Интригу эту затеял Летелье. Он получил письмо от Анны Австрийской, драгоценное для него и очень опасное для Мазарини. Но так как он всегда (и очень искусно) вел двойную игру, стараясь то мирить, то ссорить между собой всех своих противников, то и тут он решил показать письмо Анны Австрийской кардиналу, чтобы обеспечить себе его благодарность.
      Послать письмо было легко; получить его обратно было гораздо труднее. Летелье посмотрел кругом, заметил мрачного худого чиновника, который, нахмурив брови, писал бумаги, и решил, что он лучше всякого жандарма исполнит его поручение.
      Кольбер поехал в Седан с приказанием показать кардиналу Мазарини письмо и привезти его назад к Летелье.
      Он с особенным вниманием выслушал приказ, заставил повторить его два раза и задал вопрос: что важнее - показать письмо или привезти его обратно?
      Летелье отвечал:
      - Важнее привезти письмо назад.
      Кольбер отправился в путь, спешил, не щадя себя, и вручил Мазарини сначала письмо от Летелье, уведомлявшее кардинала о драгоценной посылке, а потом само письмо королевы.
      Мазарини, читая письмо Анны Австрийской, густо покраснел, ласково улыбнулся Кольберу и отпустил его.
      - А когда будет ответ? - почтительно спросил Кольбер.
      - Завтра.
      - Завтра утром?
      - Да.
      На другой день, с семи часов утра, Кольбер был уже на месте. Мазарини заставил его ждать до десяти. Кольбер, которому пришлось сидеть в передней, и не подумал обидеться. Когда настала его очередь, он вошел, Мазарини отдал ему запечатанный пакет, на ко - тором была надпись: "Господину Мишелю Летелье".
      Кольбер посмотрел на конверт с особенным вниманием; кардинал ласково улыбнулся ему и подтолкнул его к двери.
      - А письмо ее величества королевы-матери? - спросил Кольбер.
      - Оно в пакете со всем прочим.
      - Очень хорошо, - сказал Кольбер и, зажав шляпу между колен, начал распечатывать пакет.
      Мазарини вскрикнул.
      - Что это вы делаете? - спросил он грубо.
      - Распечатываю конверт, монсеньер.
      - Вы что, не верите мне, господин педант? Видана ли подобная дерзость?
      - О монсеньер, не гневайтесь на меня! Могу ли я не верить вашему слову?
      - Так что же?
      - Я не верю исправности вашей канцелярии. Что такое письмо? Клочок бумаги! Разве нельзя забыть лоскуток бумаги? Ах! Взгляните сами, господин кардинал, я не ошибся!.. Ваши чиновники забыли этот клочок бумаги. Письма королевы нет в пакете.
      - Вы наглец и ничего не понимаете! - закричал Мазарини с гневом. Убирайтесь и ждите моих приказаний!
      Сказав это с чисто итальянской живостью, он вырвал пакет из рук Кольбера и вернулся в свой кабинет.
      Но гнев его не мог продолжаться вечно, и Мазарини одумался. Каждое утро, отворяя дверь своего кабинета, Мазарини видел лицо дежурившего у дверей Кольбера, который смиренно, но упорно просил у него письмо королевы-матери.
      Мазарини не выдержал и наконец отдал письмо. Возвращая драгоценную бумагу, кардинал произнес строжайший выговор, в продолжение которого Кольбер только рассматривал, разглаживал, даже нюхал бумагу, буквы и подпись, как будто имел дело с отъявленным мошенником. Мазарини еще больше разбранил его, а бесстрастный Кольбер, убедившись, что письмо настоящее, ушел, не сказав ни слова, точно глухой.
      За это он получил после смерти Жубера место управляющего делами кардинала: Мазарини, вместо того чтобы разгневаться, восхитился им и пожелал сам иметь такого верного слугу.
      Кольбер сумел скоро заслужить милость Мазарини и стать для него необходимым. Чиновник знал все его счета, хотя кардинал никогда ни слова не говорил ему о них. Этот секрет очень крепко связывал их друг с другом; вот почему Мазарини, готовясь перейти в иной мир, хотел спросить его совета, как распорядиться имуществом, которое он оставлял на земле.
      Расставшись с Гено, кардинал позвал Кольбера, предложил ему сесть и сказал:
      - Потолкуем, господин Кольбер, и серьезно, потому что я болен и могу умереть.
      - Человек смертей, - произнес Кольбер.
      - Я всегда помнил об этом, господин Кольбер, и трудился, предвидя это... Вы знаете, я скопил кое-что...
      - Да, монсеньер.
      - Какой приблизительно сумме, по-вашему, равно мое состояние?
      - Сорок миллионов пятьсот шестьдесят тысяч двести ливров девять су и восемь денье, - ответил Кольбер.
      Кардинал испустил глубокий вздох, с изумлением взглянул на Кольбера, но позволил себе улыбнуться.
      - Это деньги явные, - сказал Кольбер в ответ на улыбку кардинала.
      Кардинал привскочил на постели.
      - Что это значит? - воскликнул он.
      - Я хочу сказать, что, кроме этих сорока миллионов пятисот шестидесяти тысяч ливров, у вас есть еще тринадцать миллионов, о которых никому не известно.
      - Уф! - пробормотал Мазарини. - Вот человек!
      В эту минуту голова Бернуина показалась в дверях.
      - Что случилось? - спросил Мазарини. - Почему мне мешают?
      - Ваш духовник пришел: его пригласили сегодня вечером, - отвечал камердинер. - Он сможет прийти еще раз не раньше, как послезавтра.
      Мазарини взглянул на Кольбера; тот взял шляпу и произнес:
      - Я приду позже, господин кардинал.
      Мазарини колебался.
      - Нет, нет, - сказал он, - вы мне так же необходимы, как и он. Притом ведь вы - мой второй духовник... и что я скажу одному, то может слышать другой. Останьтесь!
      - А тайна исповеди? Ваш духовник может не согласиться.
      - Об этом не беспокойтесь, пройдите за кровать.
      - Я могу подождать в другой комнате.
      - Нет, нет, вам полезно будет слышать исповедь честного человека.
      Кольбер поклонился и прошел за кровать.
      - Привести духовника, - сказал Мазарини, опуская полог кровати.
      XLV
      ИСПОВЕДЬ ЧЕСТНОГО ЧЕЛОВЕКА
      Монах вошел спокойно, не удивляясь шуму и движению во дворце, вызванным болезнью кардинала.
      - Пожалуйте, преподобный отец, - произнес Мазарини, бросив последний взгляд за полог кровати, - пожалуйте! Помогите мне, отец мой!
      - Это мой долг, - отвечал монах.
      - Сядьте поудобнее, я хочу принести вам полную исповедь: вы отпустите мне грехи, и я буду чувствовать себя спокойнее.
      - Вы не так больны, монсеньер, чтобы подробная исповедь была неотложна... И она крайне утомит вас. Будьте осторожны.
      - Вы думаете, это надолго, преподобный отец?
      - Как можно думать иначе, если прожита такая большая жизнь, ваше преосвященство.
      - О, это верно... Да, рассказ может быть долгим.
      - Милосердие божье велико, - прогнусавил театинец.
      - Ах, - сказал Мазарини, - боюсь, что я совершил много дел, за которые господь может покарать.
      - Так ли? - простодушно спросил монах, отстраняя от лампы свое тонкое лицо, заостренное, как у крота. - Все грешники таковы: сначала забывают, а потом вспоминают, когда уже поздно.
      - Грешники или рыбаки? [13] - спросил Мазарини. - Не намекаете ли вы на мое происхождение? Ведь я - сын рыбака.
      - Гм, - пробормотал монах.
      - Это мой первый грех, преподобный отец. Я велел составить генеалогию, выводящую мой род от древних римских консулов: Генанпя Мацерина Первого, Мацерина Второго и Прокула Мацерина Третьего, о котором говорит хроника Гаоландера... От Мацерина до Мазарини так близко, что сходство имен соблазнительно. Уменьшительная форма имени Мацерин значит "худенький". А теперь, преподобный отец, слову Мазарини с полным основанием можно придать значение "худой" в увеличительной степени, худой, как Лазарь.
      И он показал монаху свои руки и ноги, иссушенные лихорадкой.
      - Что вы родились в семействе рыбаков, в этом еще нет ничего плохого... Ведь и святой Петр был рыбаком; если вы кардинал, то он глава церкви. Далее!
      - Тем более что я пригрозил Бастилией одному авиньонскому аббату, Бонне, который хотел опубликовать генеалогию дома Мазарини, такую удивительную...
      - Что ей никто бы не поверил?..
      - О преподобный отец, если б причина была в этом, мой грех был бы очень тяжкий... грех гордыни...
      - То был излишек ума, и за это никого нельзя упрекнуть. Далее!
      - На чем мы остановились? Да, на гордыне... Я хочу все распределить по смертным грехам.
      - Мне нравятся точные разделения.
      - Очень рад. Надо вам сказать, что в тысяча шестьсот тридцатом году... увы, тридцать один год тому назад...
      - Вам тогда было двадцать девять лет.
      - Пылкий возраст. Я изображал из себя солдата и в Испании участвовал в перестрелках, чтобы показать, что езжу верхом не хуже любого офицера. Правда, надо добавить, что благодаря мне между испанцами и французами был заключен мир. Этим немного искупается мой грех.
      - Не вижу греха в желании показать, что мастерски ездишь верхом. Это очень хорошо, и вы принесли честь монашескому званию. Как христианин - я хвалю, что вы остановили пролитие крови; как монах - горжусь мужеством, проявленным моим товарищем.
      Мазарини скромно кивнул головою.
      - Правда, - сказал он, - но последствия...
      - Какие последствия?
      - О, смертный грех гордыни всегда влечет за собою неисчислимые последствия... С той минуты, как я очутился между двух армий, понюхал пороху, проехал по фронту, я стал презирать генералов!
      - А!
      - Вот где зло!.. И с тех пор я не мог найти ни одного сносного.
      - По правде сказать, у нас и не было замечательных полководцев, - заметил монах.
      - О! - вскричал Мазарини. - У нас был принц Конде... Я долго мучил его!
      - О нем нечего жалеть: у него достаточно славы и богатства.
      - Хорошо, а Бофор, которого я заставил так сильно страдать в Венсенской башне?
      - А! Но ведь он был мятежником, и безопасность государства требовала, чтобы вы принесли эту жертву... Далее!
      - Кажется, я все сказал о гордыне. Есть другой грех, который я даже не смею назвать...
      - Я дам ему название. Говорите!
      - Вы, вероятно, слышали о моих близких отношениях с ее величеством королевой-матерью... Злые языки...
      - Злые языки просто глупы... Для блага государства и ради молодого короля вы должны были жить в добром согласии с королевой... Далее, далее!
      - Вы сняли с меня тяжелое бремя, уверяю вас, - сказал Мазарини.
      - Все это сущая безделица... Переходите к серьезным вещам.
      - Честолюбие, преподобный отец.
      - Честолюбие - причина всех великих даяний, монсеньер.
      - Я домогался тиары...
      - Быть папой - значит быть первым из христиан. Почему не могли вы этого желать?
      - Заявляли печатно, что для этой цели я даже продал Камбре испанцам.
      - Вы, может быть, сами заказывали эти пасквили, чтобы проявить милосердие к авторам?
      - В таком случае, преподобный отец, я дышу свободнее. Теперь остаются только мелкие грехи.
      - Говорите.
      - Страсть к игре в карты.
      - Ну, она, конечно, носит несколько светский характер, но держать открытый дом обязывало вас звание.
      - Я любил выигрывать...
      - Кто же играет с намерением проиграть?
      - Я иногда немного плутовал.
      - Вы хотели обыграть партнера. Далее!
      - Если так, преподобный отец, то у меня на совести уже не осталось ничего. Дайте же мне отпущение грехов, и душа моя, когда господь призовет ее, возлетит прямо на небо...
      Монах сидел неподвижно.
      - Чего вы ждете, преподобный отец? - спросил Мазарини.
      - Конца вашей исповеди.
      - Я кончил.
      - О нет! Вы ошибаетесь.
      - Право, не знаю!
      - Припомните хорошенько!
      - Я припомнил все, что мог.
      - Тогда я помогу вашей памяти.
      - Извольте.
      Монах кашлянул несколько раз.
      - Вы ничего не сказали ни о скупости, которая тоже смертный грех, ни об этих миллионах...
      - О каких миллионах, преподобный отец?
      - О тех, которыми вы обладаете, монсеньер.
      - Преподобный отец, эти деньги мои. Зачем же говорить вам о них?
      - Видите ли, наши мнения на этот счет расходятся. Вы думаете, что эти деньги принадлежат вам, а я полагаю, что они принадлежат отчасти и другим.
      Мазарини поднес холодную руку ко лбу, с которого струился пот.
      - Как так? - пробормотал он.
      - А вот как. Вы нажили значительное состояние на службе королю?
      - Значительное... гм!.. Но не чрезмерное...
      - Все равно. Откуда получали вы доходы?
      - От государства.
      - Государство - это король.
      - Что вы хотите этим сказать, преподобный отец? - спросил Мазарини с дрожью.
      - Ваши аббатства дают вам не меньше миллиона в год. С кардинальским и министерским жалованьем вы получаете более двух миллионов ежегодно.
      - О!
      - За десять лет это составляет двадцать миллионов - двадцать миллионов, отданные в рост по пятидесяти процентов, приносят за десять лет еще двадцать миллионов.
      - Для монаха вы прекрасно считаете.
      - С тех пор, как в тысяча шестьсот сорок четвертом году вы изволили перевести наш орден в монастырь близ Сен-Жермен-де-Пре, я веду счета нашего братства.
      - Да и мои тоже, как я замечаю.
      - Надо знать понемногу обо всем, монсеньер.
      - Так говорите же!
      - Я полагаю, что с такою огромною ношей вам будет трудно войти в узкие врата рая...
      - Так я буду осужден?
      - Да, если не возвратите денег.
      Мазарини испустил жалобный вздох.
      - Возвратить! Но кому?
      - Хозяину этих денег, королю.
      Вздохи Мазарини перешли в стоны.
      - Дайте отпущение! - сказал он.
      - Невозможно, монсеньер. Возвратите деньги!
      - Но раз вы отпускаете мне все грехи, почему вы не хотите отпустить этого?
      - Потому что, отпуская его, я сам совершу грех, которого король никогда мне не простит.
      Монах встал с сокрушенным видом и вышел так же торжественно, как вошел.
      - Боже мой! - простонал Мазарини. - Кольбер, подите сюда! Я очень болен, друг мой.
      XLVI
      ДАРСТВЕННАЯ
      Кольбер появился из-за занавесок.
      - Вы слышали? - спросил Мазарини.
      - Увы!
      - Прав ли он? Разве все мои деньги - дурно приобретенная собственность?
      - Монах - плохой судья в финансовых делах, монсеньер, - отвечал холодно Кольбер. - Однако невозможно, чтобы за вами, ваше преосвященство, с вашими идеями в области теологии, была какая-либо вина. Она всегда находится, когда умирают.
      - Умереть - это и есть главная вина, Кольбер.
      - Это верно, монсеньер. Так перед кем же вы всетаки виноваты, по мнению этого театинца?
      - Перед королем.
      Мазарини пожал плечами.
      - Словно я не спас его государство и его финансы!
      - Здесь нечего возразить, монсеньер.
      - Не правда ли? Значит, я законно заработал награду, вопреки моему исповеднику?
      - Вне всякого сомнения.
      - И я могу сберечь для моей семьи, столь нуждающейся, немалую часть из всего, что я заработал?
      - Я не вижу к этому никаких препятствий, монсеньер.
      - Я был совершенно уверен, советуясь с вами, Кольбер, что услышу мудрое мнение, - радостно заметил Мазарини.
      Кольбер с обычной строгостью поджал губы.
      - Господин кардинал, - прервал Кольбер Мазарини, - надо хорошенько посмотреть, нет ли в словах монаха ловушки.
      - Ловушки?.. Почему? Он честный человек.
      - Он думал, ваше преосвященство, что вы умираете, раз послали за ним... Мне показалось, он говорил вам: "Отделите данное вам королем от того, что вы сами взяли... " Припомните хорошенько, не сказал ли он чегонибудь подобного. Это похоже на монаха.
      - Возможно.
      - Если это так, то я думаю, монсеньер, что монах вынуждает вас...
      - Возвратить все?.. Это невозможно!.. Вы говорите то же самое, что и мой духовник!
      - Но если возвратить не все, а только долю его величества, это сопряжено с большой опасностью. Вы искусный политик и, верно, знаете, что теперь у короля в казне нет и полутораста тысяч ливров наличных денег.
      - Я не суперинтендант королевских финансов: у меня своя казна... Разумеется, я готов для блага короля... оставить ему сколько-нибудь... Но я не хочу обездолить мое семейство. Это не мое дело, - сказал Мазарини с торжеством, - это дело суперинтенданта Фуке, все счета которого я дал вам проверить в течение последних месяцев.
      Кольбер поджал губы при одном лишь упоминании имени Фуке.
      - У его величества, - пробормотал он сквозь зубы, - есть лишь те деньги, которые копит Фуке; а ваши деньги, монсеньер, будут для него лекарством. Оставить часть - значит опозорить себя и оскорбить короля; это значит признать, что эта часть была приобретена незаконным путем.
      - Господин Кольбер!..
      - Я думал, что монсеньеру угодно выслушать мое мнение.
      - Да, но вы не знаете всех подробностей.
      - Я все знаю, господин кардинал. Вот уже десять лет, как я просматриваю все столбцы цифр, какие только пишутся во Франции; и если мне стоило большого труда вбить их себе в голову, зато они сидят там крепко, и я могу рассказать, сколько тратится денег от Шербура до Марселя, начиная с ведомства умеренного Летелье и кончая тайными расходами расточительного Фуке.
      - Так вы хотите, чтобы я пересыпал все мои деньги в королевские сундуки! - насмешливо вскричал Мазарини, у которого подагра вырвала несколько тяжелых вздохов. - Король, конечно, не упрекнет меня, но он будет смеяться надо мною, растрачивая мои миллионы, и будет прав!
      - Вы не поняли меня, монсеньер! У меня и в мыслях не было, чтобы король тратил ваши деньги.
      - Но вы ясно дали это понять, советуя отдать ему мне мое имущество.
      - Ах, монсеньер, - сказал Кольбер, - ваша болезнь так поглощает все ваши мысли, что вы совершенно забыли о характере его величества Людовика Четырнадцатого.
      - Как так?
      - Характером, если осмелюсь сказать правду, он очень похож на вас; основа его - гордость. Простите, монсеньер" высокомерие, хотел я сказать. У королей нет гордости - эта черта слишком свойственна роду человеческому.
      - Вы правы.
      - А если я прав, так вам, монсеньер, остается только отдать все деньги королю, притом сейчас же.
      - Почему? - спросил Мазарини с величайшим любопытством.
      - Потому, что король не примет всего.
      - Не примет!.. Но у него нет денег, а честолюбие мучит его.
      - Согласен...
      - Он желает моей смерти.
      - Монсеньер...
      - Да, чтоб получить мое наследство, Кольбер. Да, он желает моей смерти ради наследства. А я еще стану помогать ему!
      - Вот именно! Если дарственная будет написана в известной форме, он непременно откажется.
      - Не может быть!
      - Уверяю вас! Молодой человек, который еще ничего не совершил, который жаждет прославиться, и горит желанием управлять государством один, не примет ничего готового: он захочет создавать сам. Этот принц, монсеньер, не удовольствуется дворцом Пале-Рояль, который оставил ему в наследство Ришелье, ни дворцом Мазарини, который так великолепно построен по вашему велению, ни Лувром, где обитали его предки, ни Сен-Жерменским дворцом, где родился он сам. Все, что будет исходить не от него, он станет презирать, предсказываю вам это.
      - Вы ручаетесь, что король, если я подарю ему мои сорок миллионов...
      - Непременно откажется, если вы кое-что добавите при этом.
      - Что же именно?
      - Именно то, что монсеньер пожелает мне продиктовать.
      - Но какая же мне от этого выгода?
      - Огромная. Перестанут несправедливо обвинять вас в скупости, в которой авторы пасквилей упрекали знаменитейшего мужа нашего века.
      - Ты прав, Кольбер. Пойди от моего имени к королю и отдай ему мое завещание.
      - То есть дарственную?
      - А если он примет?
      - Тогда вашему семейству останется тринадцать миллионов - порядочная сумма.
      - В таком случае ты либо предатель, либо глупец.
      - Ни то, ни другое, монсеньер... Вы очень боитесь, мне кажется, что король примет деньги? Опасайтесь скорее, что он не возьмет их.
      - Если он не примет, я отдам ему мои запасные тринадцать миллионов... Да, отдам!.. Ох, боль опять начинается... Я сейчас потеряю сознание... Ах, я очень болен, Кольбер... Знаешь ли, я очень близок к смерти.
      Кольбер вздрогнул.
      Кардинал действительно чувствовал себя очень плохо: пот тек с него ручьями на страдальческое ложе, и ужасающая бледность этого залитого влагой лица являла зрелище, какое самый очерствелый врач не мог бы видеть без сострадания. Кольбер был, безусловно, очень взволнован, ибо покинул комнату, призвав Бернуина к изголовью умирающего, и вышел в коридор.
      Там, расхаживая взад и вперед с задумчивым выражением, придающим даже какое-то благородство его грубым чертам, опустив плечи, вытянув шею, с полуоткрытыми губами, с которых время от времени слетали бессвязные обрывки беспорядочных мыслей, он набирался смелости для шага, какой намерен был предпринять, тогда как в десяти шагах от него, отделенный одною лишь стеною, его господин задыхался в страшных муках, вырывавших у него жалобные крики, не думая более ни о сокровищах земли, ни о радостях рая, но лишь обо всех ужасах ада.
      Пока Гено, призванный опять к кардиналу, старался помочь ему всевозможными средствами, Кольбер, сжимая обеими руками свою большую голову, обдумывал текст дарственной, которую надо было заставить кардинала подписать, как только страдания дадут ему хоть маленькую передышку. Казалось, стоны кардинала и посягательства смерти на этого представителя прошлого подстрекали ум молодого мыслителя.
      Кольбер прошел к Мазарини, как только сознание вернулось к больному, и убедил его продиктовать следующую дарственную:
      "Готовясь предстать перед владыкой небесным, прошу короля, земного моего властелина, принять от меня обратно богатства, которыми он в своей доброте наградил меня. Семейство мое будет счастливо, что они переходят в столь знаменитые руки. Опись моего имущества уже изготовленная, будет представлена его величеству по первому его требованию или при последнем вздохе преданнейшего его слуги кардинала Мазарини"
      Кардинал вздохнул и подписал, Кольбер запечатал пакет и отвез его в Лувр, где находился король.
      Потом он вернулся домой, потирая руки, как работник, уверенный, что день не пропал даром.
      XLVII
      КАК АННА АВСТРИЙСКАЯ ДАЛА ЛЮДОВИКУ ЧЕТЫРНАДЦАТОМУ ОДИН СОВЕТ, А Г-Н ФУКЕ - СОВСЕМ ИНОЙ
      Слухи о тяжелом состоянии кардинала распространились быстро и привлекли в Лувр столько же посетителей, сколько и известие о женитьбе брата короля, герцога Анжуйского, о которой уже было объявлено официально.
      Едва успел Людовик XIV вернуться во дворец и обдумать все виденное и слышанное в этот вечер, как слуга доложил ему, что толпа придворных, которая утром присутствовала при его вставании, опять явилась к его отходу ко сну. Этот знак почтения придворные оказывали обычно кардиналу, мало заботясь о том, нравится ли это королю.
      Но у министра, как мы уже сказали, был сейчас тяжелый приступ подагры, и раболепство придворных тотчас обратилось к трону.
      Придворные куртизаны обладают великолепным инстинктом чуять все события заранее. Они владеют высшими познаниями: они дипломаты, чтобы находить грандиозные развязки запутанных обстоятельств; они полководцы, чтобы угадывать исход битв; они врачи, чтобы лечить болезни.