(ПЕРВЫЕ СУТКИ)

      – Уиш Салоник?.. – произнес лысый стражник и внимательно посмотрел на меня. Я кивнул, соглашаясь с этим заявлением.
      – Осужден на три месяца за бродяжничество… Выглядит на двадцать пять – двадцать семь годков… Рост – один и две трети… – Разглядывая его лысину, ярко блестевшую в косых солнечных лучах, что падали сквозь зарешеченное окошко, я качнулся с носков на пятки и обратно.
      – Так… волосы светло-рыжие… нос свернут влево… глаза серые… –Хмыкнув, я взъерошил свою изрядно отросшую за эти месяцы шевелюру, потер дважды сломанную переносицу и моргнул.
      – Руки за спину! – рявкнул второй стражник – долговязый усатый брюнет с мордой, которой не позавидовал бы и западно-ливийский болотный ящер, известный в народе под знаменательным прозвищем заточник.
      – Лицо круглое… так… веснушки… – последовал очередной взгляд на мою персону. – Уши обычной формы, маленькие… – меня в последний раз осмотрели с ног до головы, и наконец лысый вынес вердикт:
      – Он!
      – Он, – подтвердил усатый.
      – Я, – согласился я.
      – Поди сюда, бродяга!
      Пока я подходил, лысый извлек из стеллажа у стены длинный деревянный ящик, достал оттуда холщовый мешочек и бросил на стол.
      – Ну-ка, ну-ка… мы тут имеем… – он стал читать по пергаменту, шевеля губами. – Ремешок коричневый… – на стол лег широкий потертый кожаный ремень с массивной пряжкой… – кисет из-под табака… – за ремнем последовал еще один холщовый мешочек с перетянутой шнурком горловиной… – деревянная фляжка, пустая… монета серебряная, достоинством в один мерцал…
      Когда три месяца назад я попал сюда, кисет был наполовину заполнен табаком, а монет насчитывалось шесть…
      – Что-нибудь не так, бродяга? – осведомился наблюдавший за мной усач.
      Ловить тут было нечего, но я все же решился протестующе вякнуть:
      – Монет было шесть!
      – Шесть? – удивился лысый. – Ты уверен? А вот здесь… – палец с заскорузлым ногтем ткнулся в пергамент… – Здесь вот фиолетовым по желтому написано: «одна мерцальная монета»…
      Оба они выжидающе уставились на меня.
      Было большой удачей, что я попал сюда всего лишь на три месяца и только по обвинению в бродяжничестве, но я все же рискнул еще раз вылезти с заявлением:
      – Несправедливо, начальник!
      – Справедливость? – еще больше удивился лысый. – Ты запамятовал, где находишься, бродяга? Протри свои зеленые лупалки. Это – западно-ливийский острог под протекторатом нашего нежного как новобрачная в первую ночь Его Пресвятейшества. Здесь кто-нибудь что-нибудь когда-нибудь бакланил о справедливости?
      – А знаешь, Притч… – подал голос усатый. – Был тут у нас такой случай… Посадили это одного красавца тоже на треху и тоже за бродяжничество, а он давай в камере буянить, говорить лозунги об этой самой справедливости и вообще вести себя вызывающе… помнится, устроил раз шестичасовую голодовку… Мол у нас ущемляют его бродяжное достоинство и как-то даже принижают его сводобо… сволото… сво-бо-до-любивую личность…
      – Ну?! – поразился лысый. – Это в нашей-то образцово-показательной тюряге? Которая заняла аж почетной шестое место на последнем ежеквартальном смотре Его Пресвятейшества?
      – Во-во… Ну, короче, выпускают его через три месяца… он еще здесь, внизу, успел нахамить всем, кого увидел… – а через час патруль приводит его обратно. Оказывается у него, у достойного, в мотне портков была зашита бутылочка с соком безумной травы… ну а в Западном Ливии этим делом может торговать, сам знаешь, только церковь Деметриусов Ливийских во главе с нашим преисполненным благодати, как соты – медом, дорогим Его Пресвятейшеством… Ну, этого малого, значит, опять к нам, уже на восемь месяцев, за наркоту… Ума не приложу, как эту бутылочку не нашли при первом обыске! Только ничему он не научился, а попытался сколотить профессиональный союз свободных уркаганов. И даже требования выдвинул: чтобы, значит, раз в неделю бесплатно девок приводили, чтоб отбой не раньше полуночи, а подъем не раньше девяти, чтоб разрешили карточные игры, чтоб обязательный послеобеденный мертвый час, чтоб охрана обращалась на «вы», а в баланду клали поболе мяса. Слыхал когда-нибудь о такой ерунде, а, Притч? Как будто можно сделать так, чтобы стало побольше того, чего отродясь и не было. Енто же просто какой-то гадский п а-р а-д о к с, извини, Притч, за ругательное слово.
      Ладно, выпускают его во второй раз. Он, понятно, все свои обноски обнюхал, ничего не нашел, а через час – трамтарарам! – тот же патруль его опять тащит. Выясняется, что у нашего красавца в каблуке правого ботинка выдолблена хитрая ямочка, а в ямочке заныкана бутылочка с безумным соком, причем – ха-ха-ха! – кажись, та же самая! Хотя у него ее при втором обыске конфисковали! Вот штука-то, а? Ну и получил он уже полтора годика, сам понимаешь, как за повторную поимку с наркотой. Отсидел он, непокорный, годок и отправили его на перековку в Экхазский промысел. Не знаю, что с ним теперь, но оттудава редко возвращаются… А все потому, что ему показалось, что когда его в порядке воспитания несильно стукают по загривку дубиночкой или для профилактики легонько пихают с размаху носком кованого сапожка под тощий его зад, то это как-то принижает его сволодо… свотоло… короче, его сволочную занюханную личность!
      По окончании этой многозначительной истории оба стражника некоторое время пялились на меня. Поскольку я безмолвствовал, лысый произнес:
      – Ну что, бродяга? Есть какие-нибудь предложения? Пожелания? Претензии?
      У меня была куча предложений, множество пожеланий и еще больше претензий, но я промолчал.
      – Тады забери манатки и черкни закорючку.
      Я подпоясался, сунул в карман флягу, кисет и тонкой угольной палочкой поставил в соответствующем месте пергамента жирный кривой крест.
      – Четверть века прожил, бродяга, а писать не выучился, – проворчал усатый.
      Презрительно покосившись на него, я отошел назад.
      – А монета? – спросил лысый.
      – Один мерцал стоит хороший ужин в приличном кабаке. Дайте мне курева, чего-нибудь поесть и оставьте его себе.
      Лысый молча полез в ящик, высыпал на стол горку табака, положил обрывок папиросного пергамента, кусок хлеба, ломоть вяленого мяса и большой плод маулицы. Не поблагодарив, я ссыпал табак в кисет, а все остальное рассовал по карманам широченных грязно-серых полотняных штанов, нижняя часть которых давно превратилась в бахрому.
      – Теперь гуляй-топай, бродяга… – усатый постучал в массивную, с пятью запорами, дверь, крикнул: «Все нормаль, Скоп, выпускай гаврика!» – и отпер ее.
      Снаружи лязгнуло, дежуривший на внешнем посту стражник открыл дверь, я сделал несколько шагов и почувствовал легкое головокружение оттого, что под босыми ногами трава, а не булыжники внутреннего двора, оттого, что легкий ветерок непривычно холодит кожу, оттого, что лучи солнца падают на землю не через квад-раты решеток… в общем, от ощущения свободы.

***

      За три месяца до этих событий мои планы нарушил молодой хорошо одетый подвыпивший хлыщ, который в общем зале трактира «Пивоглот» вел себя вызывающе, оскорблял хозяина, задевал двух обслуживающих посетителей девиц и вообще давал всем окружающим по-нять, что он – пуп Западного Ливия. Я таких не люблю, да и с деньга-ми тогда было туговато. Поздней ночью я пробрался в отведенную хлыщу комнату, сунул ему в рот кляп, привязал к кровати и обчистил. Денег оказалось не так уж и много, всего семь мерцалов, но одежда могла пригодиться. Спрятав свернутые шмотки под своей широкой рубахой, я расплатился с хозяином и ушел. Трактир стоял на полдороге между городишкой Базикой и восточным побережьем, в лиге от которого находилось селение с романтичным названием Беляны. В этом селении жил один мой старый знакомец по имени Хуансло Хит. Таких, как он, называют «скупщиками». Хита интересовали небольшие и редкостные вещицы. Последнюю пару лет он покупал у меня то, что разнообразными путями попадало ко мне, а в последний раз он взял некоторые предметы, которые я под покровом ночи забрал из Храма Благоденствия в Неготране, столице Центрального Ливия. Это было, что называется, «громкое дело», но ночной сторож Храма успел тогда заметить меня, и именно поэтому время я теперь опасался стражников Его Пресвятейшества более обычного. Что инетересно – эти предметы из Храма ни олин другой знакомый мне перекупщик брать не согласился. Слишком уж заметными они были, и перекупщики резонно опасались, что их не удастся перепродать никому на просторах Ливия. Однако, Хуансло Хит дал хорошую цену. Скорее всего, у него был выход на кого-то из приплывающих из-за океана торговцев. Вряд ли он шибко обрадовался бы мне, но, так или иначе, я намеревался нанести ему визит. Мне надо было отсидеться.
      После «Пивоглота» переодеваться сразу я не стал, а, доверившись обычно редко подводившему меня чутью, свернул с дороги и спрятал похищенные шмотки на берегу маленького лесного озера. У меня были существенные причины для того, чтобы сначала пробраться в селение и разузнать, как там поживает Хуансло, не по-казываясь при этом ему на глаза. Шум после ограбления Храма был большой, ищейки Его Пресвятейшества могли выйти на Хита. И только я вновь вышел на дорогу, как был схвачен патрулем Его Пресвятейшейства.
      Выяснилось, что молодой хлыщ приходился кем-то вроде внучатого пле-мянника градоначальнику Базики. Одежды при мне не было, шесть мерцалов не могли послужить доказательством вины, так что получалось – слово хлыща против моего. Его, конечно же, перевесило бы, но обиженный на хамское поеведение хлыща хозяин трактира подтвердил, что я ушел до того времени, когда, по словам хлыща, его ограбили, что свертка никакого у меня не было, так что меня лишь осудили за бродяжничество, и только.
      С чем мне действительно повезло, так это с расположением ближайшего острога, – совсем недалеко от места поимки, – так что, выйдя за массивную дверь, я совсем не на долго поддался чувствам, и как можно быстрее припустил по дороге, изредка при этом оглядываясь – внучатый племянник мог узнать время освобождения и подстеречь со товарищами, ежели, конечно, таковые имелись у подобного болвана.
      Никто меня не поджидал. Перейдя дорогу, я быстро сориентировал-ся на местности, немного попетлял и вышел к берегу лесного озера, как раз неподалеку от дерева с приметно искривленным стволом, в корнях кото-рого три месяца назад спрятал украденную одежду. Существовала возможность, что какой-нибудь бродяга вроде меня наткнется на них, но хорошо свернутый и завязанный мешок оказался на месте. Сбросив свою одежду, я разбежался и прыгнул с невысокого берега.
      Вода в озерце потемнела. Когда почти вся скопившаяся на разных частях моего тела грязь смылась, я, чувствуя себя лучше, вылез и наскоро перекусил. Стало еще лучше. Я почистил зубы тростником, свернул самокрутку, достал огниво из полотняного мешочка, принадлежавшего когда-то городско-му хлыщу, и закурил. Вновь закружилась голова и мне стало совсем хорошо – до того, что даже захотелось спать, хотя сей-час позволить себе это я не мог. Докурив, я скомкал старую одежду, поджег ее и, пока она медленно и вонюче истлевала, стал пе-реодеваться. Хлыщ не отличался особо крупными размерами – как и я – так что все пришлось почти впору. Вскоре на берегу лесно-го озера стоял уже не бродяга в обносках, но молодой горожанин в узких брюках, цве-тастой свободного покроя рубахе, зеленой куртке из плотной шерстяной материи, и в шикарных остроносых рыжих сапогах сафьяновой кожи, заблестевших под лучами солнца после того, как я протер их листьями. Гребень был в одном кармане куртки, бритвенный ножик в другом. Я причесался и кое-как побрился. На спине между лопаток находился еще один потайной карман, в котором когда-то хранились деньги, а теперь, к сожалению, пустой…
      Можно было идти. Я засыпал песком истлевающий ворох старых обносков и, чувствуя себя заново родившимся, скорым шагом двинулся в сторону селения Беляны.

***

      Селение стояло на берегу впадающей в океан реки и когда-то считалось процветающим, но после того, как река Длина обмелела, превра-тившись в неприспособленную для судоходства цепь болот, делать в Белянах стало особо нечего. Большая часть трудоспособного населения подалась в Базику и в портовые города, оставив множество брошенных домов.
      Беляны встретили меня тишиной. Местные словно вымерли, нигде не было видно ни одного человека. Я неспеша шел по середине улицы, и солнце отражалось в моих фешенебельных рыжих сапогах. Потом слева что-то зашевелилось, и я вдруг ура-зумел, что тюк серого тряпья на лавке в тени дерева на самом деле – ветхая старуха. Я приблизился и, широко улыбнувшись, произнес:
      – День добрый, мамуля. А где народ?
      Старуха сидела, поджав под лавку ноги и чуть покачиваясь. Из-под шерстяного платка торчал крючковатый нос, глаза были тусклые и бес-смысленные, между пальцами сжатой в кулак руки что-то белело, и воздухе вился сизый дымок.
      – Маманя! – позвал я, наклоняясь. – Слышь, что ли?
      Она дернулась, подняв руку, будто собираясь ударить меня в подбородок, и я отпрянул, но тут оказалось, что между пальцами у нее зажата толстая, похожая на сигару самокрутка. Старуха судорожно, со всхлипом, затянулась и выпустила мне в лицо клуб пряного дыма. Ее и без того замутненные глаза подернулись пе-леной. Я принюхался. Это были молотые стебли безумной травы, смешан-ные с обычным табаком.
      – Понял, маманя! – сказал я и пошел дальше.
      Через некоторое время впереди на пригорке показался небольшой храм и толпа, что-то оживленно обсуждающая. Я насторожился, но стражи нигде видно не было. Может быть, какое-нибудь религиозное собрание, решил я и, приблизившись, дернул за рукав ближайшего селянина. Здоровенный детина с копной волос цвета соло-мы, из которых действительно торчала солома, медленно поворотился ко мне.
      – День добрый! – негромко произнес я. – Не подскажешь, где жи-вет Хуансло Хит?
      Детина помолчал, хмуро разглядывая меня, и спросил:
      – А ты кто такой?
      – Уиш Салоник, – представился я, широко улыбаясь. – Его, э… родственник. Близкий. Может, он расска-зывал обо мне?
      Детина оказался не грубияном – просто тугодумом. Когда наконец до него дошло, кто я и о чем говорю, он с энтузиазмом принялся трясти мою руку и забасил так, что стоящие рядом начали оглядываться:
      – Родственник? Старика Хита, да? Внук видать, да?
      – Внук, – подтвердил я, высвобождая руку. – Внучек. Уишем зовусь. Ты потише, дорогой.
      – Я – Дерт! – представился он. – Дерт, сын Дарта!.. – вслед за мной детина широко улыбнулся, и тут же стал похож на зевающую лошадь.
      – В гости, да? Погостить, то есть? К старику Хиту?
      Люди оглядывались.
      – Во-во, – подтвердил я. – К нему. Говорю – потише!
      Он замолчал, продолжая лыбиться.
      – Зубы-то спрячь, дорогой, – посоветовал я. – Неровен час, откусишь чего-нибудь. Так где, говоришь, живет Хит?
      – А тамось… – Дерт, сын Дарта махнул в том направлении, откуда я пришел. – До управы, а за управой налево. Дом на самом краю, за пригорком, такой каменный, с башней, не ошибесси…
      – Ну, спасибо, – поблагодарил я, поворачиваясь, и тут детина брякнул:
      – А у нас труп убег.
      – Чего? – не уразумел я. – Как убег?
      – Как – не ведаю. Меня там не было, когда он деру-то дал. Небось, на своих, на двоих. Это я шуткую… Оно, конечно, вряд ли, что он сам убег. Вряд ли. Скорее всего его ктой-то по-тихому унес. Но про-пал мертвяк – точно.
      – Какой мертвяк? – я все еще не понимал.
      – Да вот, кузнец наш, Метелин Герм… – Дерт, сын Дарта ухватил меня за рукав и потянул сквозь толпу. – Вчерась, значит, с утречка тяпнул он рассолу, опосля, значит, позавчерашнего, пришел в кузню, огонь раздул, взял молот, замахнулся и – трах!.. – детина тряхнул рукой перед моим носом… – с копыт долой! Баба его прибегла, голо-сит, как оглашенная. Ну ладно, успокоили ее, его самого обмыли, в чистое одели, плотник гроб справил, уложили в церкви, свечу поста-вили – все честь по чести. Утром отец Витольд приходит… это поп нашенский… замок вроде висит… он внутрь вошел… гроб на месте, свеча на полу валяется, а кузнеца-то и нету! Вдова как узнала, сра-зу сознанье утеряла, до сих пор лежит… – мы наконец протиснулись через толпу… – У отца Витольда… он и раньше-то хлипок был… ра-зуменье от такого конфузу совсем уехало… с утра молится и по вре-менам лбом об пол стукается… одна плита уже, того, треснула… а голова наш со старейшиной нашли на замке какие-то царапины, вроде замок ночью вскрывали… да вот кому мертвяк мог понадобиться, пугало, что ли, из него сделать?.. Это я шуткую… Никому мертвяк ни для каких делов не нужен…– говоря все это, Дерт, сын Дарта, с энтузиазмом показывал…
      …Внутри храма был виден пустой гроб, а рядом – коленопреклоненная фигура попа в черной рясе.
      …На траве слева возлежала очень дородная женщина в черном домотканом платье, ее лицо было спокойным, глаза мечтательно закати-лись.
      …Возле широко распахнутых церковных дверей стоял кривоногий старикашка с хитрым востроносым лицом.
      – Это дед Заяц, наш старейшина, – пояснил Дерт, сын Дарта. – А голова уже в управу пошел, объяснительную писульку в город стряпать. Токмо че он там толкового напишет? Ни шиша!
      Меня вся эта оказия по большому счету не касалась, вот только, не ровен час, из города могли нагрянуть стражники для разбирательства. Хотя к исчезновению тела я никакого отношения не имел, они все же могли за-интересоваться моей персоной, а это сейчас было совсем ни к чему. Впрочем, поживем – увидим…
      Похлопав по плечу Дерта, сына Дарта, который вновь радостно оска-лился, я кое-как протиснулся сквозь толпу и, ощущая устремленные вслед любопытные взгляды, не слишком быстро, сдерживая шаг, пошел по пригорку. Слышно было, как позади Дерт, сын Дарта, косноязычно разъясняет общественности, кто я такой и чего мне здесь надо.
      Над дверью управы – деревянного одноэтажного дома с закрытой дверью и раскрытым окном – черной краской было коряво написано: уПРАвА. За окном виднелся стол и склонившийся над ним бородатый мужик. Я свернул влево, прошел еще немного, миновал пригорок и вскоре увидел каменное здание с круглой башенкой, подхо-дящее под описание отпрыска Дарта. В старом саду перед домом стояла беседка и колодезный сруб. Подойдя к двери, я посту-чал и обнаружил, что она не заперта. Я вошел и крикнул:
      – Эй, Хит! Хуансло Хит! Где вы… дедуля?
      Никакого ответа. Я двинулся по коридору, одну за другой толкая двери и заглядывая в них. Половицы скрипели под ногами.
      Спальня – кровать, шифоньер и нес-колько стульев, затем – кладовая, где обнаружились три подвешенные к потолку колбасы, бочонок с квашеной капустой, большая корзина с яблоками и на полке – десяток накрепко закрытых железными крышками баночек из какого-то очень легкого и тонкого стекла. Баночки были доверху наполнены желто-зеленой вязкой жидкостью, похожей на рассол, но слишком для оного густой. В жидкости плавало нечто бесформенно-продолговатое и, приглядевшись, я понял, что это морские устрицы без раковин. Я брезгливо поморщился и, взяв из корзины яблоко, покинул кладовую.
      Дальше располагались кухня и горница, или как там в сельских до-мах называются эти простор-ные помещения с обеденным столом и длинными лавками… Ничего необычного. Я уже было собрался продолжить осмотр, но тут слева раздалось кряхтение и, шагнув внутрь, я посмотрел.
      На стене возле двери висели массивные, я бы даже сказал – мо-нументальные ходики, выполненные в виде замковой башни, с бойницами, подъемным мостом, овальным циферблатом и вычурными стрелками. Как раз наступило три часа, и часы закряхтели громче. Мост медленно опустился, из него появилась деревянная драконья голова. Миниатюр-ная пасть разинулась на невидимых шарнирах, между клыками проско-чила голубая искра. «ГХХРА!» – сипло прокашлялся дракон, а потом еще два раза: «ГХХРА! ГХХРА!» – и еще две искры блеснули в пасти, после чего голова задвинулась назад, и мост рывками поднялся.
      Качая головой я вышел из горницы. Это было довольно неожиданно. Часы и сами по себе диковинные, ну а искры наводили на мысль об электри-честве – совсем недавно изобретенной штуковиной, сути которой я реши-тельно не понимал, но про которую знал, что она иногда дает свет, а иногда убивает людей. Откуда ему взяться здесь, в старом сельском доме на самом краю Западного Ливия? Даже в крупных городах не всякий богач мог позволить себя освещать дом с его помощью… Нет, решил я, скорее в пасти дракона спрятано какое-то устройство наподобие огнива.
      Дальше была короткая винтовая лестница, веду-щая в круглую башню. Я стал подниматься по ней, и тут наверху, за дверью, отчетливо скрипнула половица.
      – Хуансло Хит! – воззвал я, ускоряя шаг и толкая дверь. – Встре-чайте родственника!
      Но и здесь никого не было. В круглой комнате находился круглый грибообразный стол на тумбочке с ящиками, пара стульев, массивный шкаф, да на стене висело панно. На этом панно было высокоху-дожественно изображено стоящее на фоне гигантской стеклянной пирамиды голое волосатое существо ростом с человека, с одним единственным совершенно безумным глазом посреди бугристого лба. Внимательно рассмотрев его, я еще раз огляделся – и уронил огрызок яблока.
      Из узкого пространства между столом и стеной торчали обтянутые серыми домоткаными штанами ноги. Я сделал осто-рожный шаг и заглянул. Под столом, глядя в потолок остекленевшими глазами, лежал Хуансло Хит.
      Я помедлил, осознавая происшедшее и одновременно со-ображая, что мне теперь делать, а затем, уразумев, что к чему, ринулся вниз по лестнице, в спальню.

      Лекарь сразу же отправился в башню. Появившиеся одновременно с ним ста-рейшина, гробовщик и Дерт, сын Дарта, смотрели на меня с явным подозрением и близко старались не подходить. Мы проследовали на кухню, где под низким сто-лом тускло поблескивала целая батарея бутылей, и гробовщик предложил немедленно выпить. Я достал одну из бутылей, нашел стаканы, до половины наполнил их, пробормотал: «Закусить бы…» – и шагнул к двери, но старейшина окликнул меня дребезжащим голосом:
      – Ты куда?
      – В кладовую, – пояснил я, останавливаясь. – Там яблоки есть и…
      – Я принесу, – вызвался Дерт, сын Дарта, и приволок все корзину.
      Мы подняли стаканы.
      – Что ж… – молвил старейшина. – За упокой… Чтоб ему… земля пухом…
      Не чокаясь, мы выпили, после этого дыхание мое перехватило, и я поспешно вгрызся в яблоко. Когда ступор прошел, я смахнул с глаз сле-зы и наконец обрел возможность видеть. Стаканы гостей были пусты, они си-дели, настороженно глядя на меня.
      – Ну, так… – произнес я, откладывая огрызок. – Кажись, вы думаете себе, не этот ли невесть откуда взявшийся родственничек прибил старика, чтобы получить его наследство? Ась?
      – Вылазь! – передразнил старейшина. – А что еще, по-твоему, ми-лок, мы должны себе думать?
      Гробовщик промолчал, а Дерт, сын Дарта, согласно кивнул.
      – Ну, хочу сказать, что тут того наследства – кот напикал. Я еще не осматривался, но, кажись, таких пустых домов в округе полно, выбирай любой и живи. А из-за мебелишки, посуды и бочонка с капустой убивать никого не станешь…
      Старейшина покачал головой.
      – Это ешо неведомо. Неведомо, чего у Хита в подполье да под перинами схоронено. Он был хитрющим стариканом и себе на уме. Мы-то этого не знаем, а ты, може, чего и прознал…
      – Ничего не прознал. Я вообще тут впервой и родственника видел всего пару раз, давным-давно.
      – То ты так говоришь…
      – Ну, а потом…
      Дверь открылась и появился лекарь – кучерявый вислоусый дядька неопределенного возраста. Взоры присутствующих обратились к нему.
      – Так что? – спросил старейшина.
      Лекарь медленно сел, почесал затылок и с непонятной интонацией произнес, потупив глаза и нервно теребя мундштук слухательной трубки:
      – Никаких внешних повреждений.
      – А шо ето значит? – осведомился гробовщик.
      – Это значит, что его никто не бил, не колол, не резал, не кусал, не колотил головой и другими частями тела об стены и даже не царапал…
      – Ага… А чего ж он тады того… навернулся-то?
      – Смерть от сердечного удара.
      – Тоже от сердца? – удивился Дерт, сын Дарта. – Как и кузнец?
      – Как и кузнец, – подтвердил лекарь.
      – То есть ты точно можешь сказать, что вот этот парниша… – ста-рейшина повел в мою сторону тонким носом… – никакого касательства к евонной смерти не имеет?
      Лекарь покосился на меня.
      – Могу.
      – Никакого? – уточнил старейшина.
      – Ну, ежели только Хит не помер от радости, когда его увидал.
      Все как-то сразу расслабились, а Дерт, сын Дарта, заулыбался и даже подмигнул, давая понять, что с самого начала не сомневался во мне.
      – Так я пойду, – сказал лекарь, вставая. – Делов еще…
      – Стой! – позвал старейшина, внимательно наблюдавший за ним. – Чего это с тобой, Мицу?
      – Со мной? – лекарь растерянно поковырял в ухе мундштуком. – Да нет, ничего.
      – Так «да» или так «нет»? Я не думаю, что этот вот парниша мог тебя подкупить – я тебя знаю, да и не было у него на это времени. Значит, что-то другое. Выкладывай, чего такой смурной?
      Лекарь повел плечами, еще раз ковырнулся в ухе и наконец спросил:
      – Сколько, по-вашему, этому Хиту было годов?
      Старейшина развел руками.
      – Скоко годов? Ну, не знаю…
      – Годов восемьдесят… – вставил гробовщик.
      – Да, може около того. Постарше меня, значит.
      – Ну вот. А организм у него, как все равно у сорокалетнего дядьки.
      Я насторожился, внимательно вслушиваясь в разговор. Это стано-вилось интересным.
      – То есть как? – не понял Дерт, сын Дарта. – Ты че несешь, Мицу?
      – "Че-че"! Ниче! – осерчал лекарь. – Че есть, то и несу! Я, конечно, только снаружи ошшупал, без вскрытия трудно определить, но все ж таки… Не могут быть у восьмидесятилетнего старикана… даже у семидесятилетне-го старикана такие… сохранившиеся внутрешние органы. Я вообще-то его плохо знал, да и видел редко… Он пил?
      – Пил! – подтвердил гробовщик, почему-то заметно возбуждаясь. – Пил, так шо с того? А кто щас не пьет, кто не пьет? Жизня такая пошла… вредная. Я сам, редко правда…
      – Нишкни! – приказал старейшина, и гробовщик, сопя сгреб со стола бутыль и разлил самогон по стаканам. Лекарь продолжал:
      – Значит, пил и тем вред организму приносил. Должен был выглядеть еще старшее своих годов… А он… Ну, неизъяснимый для на-учного знахарства факт! Не понимаю!.. – махнув рукой, лекарь встал и покинул кухню.
      – Какую-то ерунду Мицу гутарит, – высказался Дерт, сын Дарта.
      – Ну, лады…– старейшина взял стакан, и это послужило сигналом – мы все, презрев слова лекаря о вреде питья для внутрешних органов с точки зрения научного знахарства, выпили. – Значит он сам помер. А почему мы должны верить, что ты его родич?
      – Договорить не дали… – проворчал я, вытаскивая из нагрудного кармана сложенный вдвое лист пергамента. – Нате, читайте!
      Старейшина извлек очки в проволочной оправе с толстыми линзами, водрузил их на нос и принялся читать вслух:
      "Внук мой, Уиш Салоник!
      Надеюсь, письмо сие найдет тебя в городе Чеппле, где ты, как я знаю, проживаешь. Пишет тебе дедушка твой, урожденный Хуансло Хит. Обитаю я сейчас в селении Беляны, что на восточном берегу океана Сапфо, близ речки (ныне – болота) Длины, неподалеку от города Базика. Поселился тут давнень-ко и владею каменным домом с прилегающим к нему садом, а также кое-каким капитальцем. Люди тут хорошие, не злые, а особо выделяются благородством душ тутошнее на-чальство, старейшина и голова.
      Чувствую я, Уиш, что здоровье мое ослабло, сердце побаливает, голова кружится иногда, верно, грядет мой смертный час. Других родичей у меня окромя тебя нет, так что приезжай, поживи со стариком, по-радуй меня на склоне лет, а как придет неминуемая кончи-на, так и вступишь во владение каменным домом с прилега-ющим к нему садом, а также кое-каким моим капитальцем.
      Ты уж уважь старика, приедь.
      Твой премноголюбящий X. X."
      Ниже стояли число и подпись. Старейшина бросил пергамент на стол и глянул на меня поверх очков. В этих очках, линзы которых почти достигали размера блюдец, вид у него был потешный.
      – А ты, значит, и есть Уиш Салоник?
      Я протянул ему другой пергамент, где, как в давешнем тюремном свитке, который читали стражники, сухим конторским языком была описана моя яркая натура, а дальше говорилось, что имеющий оную натуру и податель сего дей-ствительно является Уишем Слоники, – и все это было скреплено гербовой печаткой городской конторы Его Пресвятейшества. Описание ста-рейшина тоже прочел вслух, все время поглядывая на меня поверх очков.
      – Ну что, теперь поверили? – спросил я. Оба пергамента взял сначала гробовщик а затем Дерт, сын Дарта, причем последний рассматривал их с умным видом, держа вверх тормашками.
      Старейшина осведомился:
      – И давно ты письмо получил?
      – Да уж месяца два будет.
      – Ну? – старейшина забрал пергамент и внимательно осмотрел его. – Интересно… число над подписью старое старое, но чего ж тады…
      Я быстро глянул на него – глаза старейшины за толстыми линзами были хитрющими и проницательными. Гробовщик и Дерт, сын Дарта, явно ничего не поняли, а он… неужто догадался, старый хрыч?
      Впрочем, так или иначе, старейшина решил не распространяться о своих впечатлениях. Он протянул руку и сказал:
      – Что ж, познакомимся, Уиш…
      Пожав сухую ладошку, я спросил:
      – А вас как величать?
      – Как… Все кличут дедом Зайцем. И ты так зови. Выпьем за знаком-ство!
      Мы выпили, и я почувствовал первую волну опьянения. Отрезая от яблока маленькие дольки и осто-рожно пережевывая их беззубыми деснами, старейшина поинтересовался:
      – Что ж, Уиш думаешь здесь остаться?
      – Для того и приехал.
      – И как раз в день смерти деда… редкое совпадение… Нет, это я так, безо всякого намека. Значит, вступишь во владение наследством.
      Гробовщик, все это время о чем-то тяжко размышлявший и ухвативший наконец ускользающую мысль за хвост, вдруг разродился:
      – А етот… пощерк! Пощерк-то на писульке старика Хита али нет?