Реальность под контролем

      – Я здесь, Салоник. Пожалуйста, не кричите так…

***

      Я шарахнулся в сторону, споткнулся и сполз спиной по клетке.
      Посреди шара висел фенгол!
      – Мля! – прошептал я в полном изумлении и покосился вверх. Колпак, как и раньше, был надежно закрыт. – Но как… э-гм! Как вы сюда попали?
      Фенгол опустился и принял вертикальное положение, почти касаясь ногами шара. Что-то было странное в его лице, и вдруг я понял, что именно – Смолкин пребывал в состоянии крайнего конфуза. Его лицо было красно и даже как-то сморщилось.
      – Чего это с вами?
      Потупившись, он некоторое время молчал, а затем пробормотал подрагивающим от смущения голосом:
      – Только вы никому не говорите, ладно?
      – Хорошо, – согласился я. – Никому ничего не скажу. Буду нем, как улбон. Ну, так чего?
      – Я… – он прикусил губу, умоляюще посмотрел на меня и наконец решился: – Я проник сюда через Шелуху.
      Я сначала не понял, о чем он, но затем вспомнил рассказ Муна Макоя. Все равно, мне это ничего не объясняло.
      – Ну, а дальше?..
      – Вы не понимаете? Шелуха – это…
      – Клипат. Оболочка реальности, в которой обитают эти… отходы разума и… неосознанные желания и продукты сознательной мыследеятельности… В общем, слышал о ней. Так как вы туда попали без РД-машины? Вы что, действительно колдун?
      – Нет, я не колдун. Я не могу путешествовать через реальности без посредства РД-устройства, но, задействовав особым образом определенные участки мозга, способен сконцентрировать энергию, достаточную для выхода в Шелуху. Это тоже, что и левитация, только… Ну, в общем, мы родом из реальности с очень давно развившейся технологией. Реальность крайне загрязнена, а токсичные отбросы и общий радиоактивный фон, действующие из поколения в поколение, привели в конце концов к изменениям генетического кода и вызвали мутации, которые…
      – Говорите понятнее, Смолкин!
      – В общем, когда вы стали кричать, я понял, в какой вы клетке, переместился в Шелуху, преодолел там определенное расстояние, которое высчитал заранее, затем вернулся в реальность-серцевину… и вот я здесь…
      – А чем вы так смущены?
      – Но ведь там эти самые неосознанные желания… Они… Ох! – фенгол в полном расстройстве махнул рукой. – Представьте себе: результат работы коллективного бессознательного… подавленные сексуальные влечения всех разумных, населяющих Ссылку. Нет, это слишком большая нагрузка на мою психику! После окончания этого дела – если, конечно, буду жив – обязательно займусь медитациями, нравственным самосовершенствованием, дам обет не пить и не курить… хотя я и так не курю и почти не употребляю алкоголь… не вступать ни в какие отношения с женщинами… хотя в нашей диаспоре их почти нет, и я до сих пор еще… гм… и не…
      – И не кушать, – заключил я. – Все, хватит болтать. Вы можете переправить в Шелуху меня?
      – К сожалению, для этого потребуются усилия по крайней мере двоих представителей моей расы.
      – Так что вы думаете делать дальше?
      – Я как раз потому и выбрал именно эту клеть, чтобы выслушать ваше конструктивное предложение по поводу того, как нам теперь поступить.
      – Ага, очень хорошо! Тогда у меня есть конструктивное предложение: поскольку справиться с Бобуазье вы вряд ли сможете, то вытащите у него нож. Я приметил, что на его заду слева болтается нож в плетеных ножнах. Он, по-моему, не пристегнут и никак не закреплен. Так что вычислите расстояние и приступайте. Нож принесете мне.
      – Как это – Бобуазье?
      – Тот паучник внизу, который охраняет нас. Нож висит в ножнах на его худой заднице. Поняли инструкции? Давайте быстрее, Смолкин!
      – Но… как же я достану его?
      – Как-как? Так же, как попали сюда!
      – Нет! – фенгол отпрянул и прижался спиной к прутьям. – Я не смогу заставить себя вторично смотреть на это… Моя, э… тщательно лелеемая сублимация полетит ко всем чертям!..
      – Да ладно, Смолкин. Что там такого особенного? Пусть вы девственник, но неужели вы никогда не рассматривали всякие… интересные картинки? Представьте, что это то же самое, только в объеме…
      – Нет! – он поднял руки, словно защищаясь. – Салоник, вы не понимаете – все те жуткие извращения…
      – Слушай, ты! – тихо и угрожающе зашипел я, медленно наступая на него. – Нас всех повесят, если ты не сделаешь этого! Начинай, быстро! А то я сейчас здесь устрою такое жуткое извращение, что от твоей психики останется одна сплошная сублимация! Ну, быстро!
      У него была интеллигентная податливая натура. Добиться от такого чтобы он сделал что-то, нужное тебе, не так уж и трудно. Другое дело, к а к он это сделает…
      Смолкин сдался.
      – Мне несколько мешает вот это… – пробормотал он, указывая себе за спину.
      – Что там у вас? – спросил я. – Крылья?
      – Вы, конечно, шутите. Я ведь, в отличие от вас, привязан…
      Фенгол повернулся, и я увидел, что от его шеи вертикально тянется ремень, конец которого исчезает прямо в воздухе.
      – Ух ты! – сказал я, шагнув к нему. – Вы хотите сказать, что начало этого ремешка привязано к прутьям в другой клетке и висит сейчас там?
      – Да, это так.
      Ремень был завязан на два узла, для верности перетянутых сверху тонким прутом. Я вцепился в него обеими руками. В результате недолгой борьбы, ценой сломанного ногтя и исцарапанных пальцев мне удалось сладить с прутом и узлами. Ругаясь сквозь зубы, я сунул ремень в карман и рявкнул:
      – Все, хватит! Теперь приступайте!
      Он посмотрел вниз, на все так же сидевшего паучника, что-то прикинул, тяжело вздохнул, поправил очки и начал растворяться в воздухе. Я захлопал глазами. Нет, чего-то подобного я и ожидал, но все равно привыкнуть ко всем этим штучкам бело нелегко. Фигура Смолкина источилась, так что сквозь нее стала видна клетка, и исчезла.
      Я проник к просвету между прутьями.
      Внизу, за спиной паучника сформировалась горизонтальная парящая фигура с вытянутой в сторону Бобуазье рукой. Другой рукой Смолкин опять поправлял очки. Эх, ничего у него не выйдет! – с отчаянием подумал я. Этот недотепа обязательно лопухнется! Или чихнет в самый неподходящий момент, или еще чего-нибудь отчебучит. А может, паучник просто почувствует, что кто-то появился у него за спиной, и тогда все пропало. Если бы как-нибудь отвлечь его…
      Внизу фенгол, двигаясь очень медленно, все еще тянулся к ножу.
      Боба выпрямил спину, будто прислушиваясь к чему-то.
      Я сел и немелодично заорал первые пришедшие на ум куплеты-частушки из тех, что распевают уличные, вечно обкуренные безумной травой барды Западного Ливия:
      Как на горке, на горе
      Милку встретил в феврале.
      Мы с ней долго…
      Не смотря на то, что моей целью было как раз раззадорить возможных слушателей, я все же решил слегка подредактировать текст…
      …В общем, тра-ля-ля,
      Пам-па-рам отморозил я себе!
      Рука Смолкина медленно опустилась на рукоять ножа. Боба поднял голову и, морщась, покрутил пальцем у виска.
      Эй, пойду гулять на речку, – продолжал верещать я. –
      Милого там встречу…
      Если милый … будь здоров,
      То меня он … тра-ля-ля!
      – Даланд! – умиленно просипел Крантуазье из соседней клетки. – Бравильно, сбой мне беред смердью что-нибудь дагое… бронигновенное!
      Фенгол наполовину вытащил нож из ножен Боба, который теперь уже ни к чему не прислушивался, а, ссутулясь, закрыл уши руками. Я продолжал изгаляться над окружающими и над самим собой:
      Заплачу один мерцал,
      И пойдем на сеновал…
      Смолкин извлек наконец нож и стал исчезать.
      Заплачу я целых пять,
      До утра не будем спать!
      Я замолчал после того, как фенгол окончательно исчез.
      – Уиш, что с тобой? – донеслось до меня. Голос Латы был жалостливый. – Тебя так потянуло на это дело после того, что произошло на телеге?
      Раздалось ворчание Чочи:
      – По-моему, у него крыша поехала. В отпуск. Далеко и надолго.
      Фенгол появился в моей клетке. Его лицо было пунцовым. По-моему, даже его очки запотели от смущения.
      – Чего это с вами? – спросил я севшим после вокальных упражнений голосом и взял нож. – Вас так смутила моя песенка?
      – Какая песенка? – не понял он.
      – Да та, которую я орал.
      – Я не слышал, что вы орали, так как полностью сосредоточился на своих действиях. Это все Шелуха…
      – Бросьте… – пробормотал я, рассматривая нож с массивной деревянной рукоятью и с непропорционально коротким и узким, но хорошо оточенным лезвием. – Что вы успели увидеть за те пару секунд, пока там находились?
      – Темпоральные потоки в реальности-сердцевине и Шелухе не совпадают. Я пробыл там около десяти минут своего биологического времени. Я торжественно клянусь… Я даю обет никогда больше не входить в Шелуху, каким бы важным не был повод!
      – Да, пообедать сейчас не помешало бы… – машинально согласился я, перепиливая удерживающий колпак прут. Одновременно я косился вниз на паучника, который отнял руки от ушей и выпрямился.
      – Больше не просите! – продолжал фенгол. – Ни за что!
      – Не собираюсь вас просить, – я покончил с прутом и осторожно откинул колпак. – Теперь уж действовать придется мне. Вы пока оставайтесь здесь.
      Сжав нож зубами, я подтянулся, вылез в круглое отверстие, уселся верхом и оказался в самой высокой точке города Леринзье.

***

      Сильный порыв холодного ветра заставил меня вцепиться в прутья.
      Город отсюда напоминал гигантский, не совсем правильной формы конус, в серых глубинах которого хаотично копошились фигурки паучников и улбонов. Перекинув вторую ногу, я огляделся.
      Плотная масса низких облаков полностью скрыла небо. Далеко слева виднелась серебристая лента Песчанки и отходящие от нее нити речек-притоков. Лужи озер блестели среди холмов, между которыми торчали игрушечные шпили и башенки Зеленого Замка – до него было ох как далеко! И уж совсем вдали, у самого горизонта, виднелся полуразмытый огромным расстоянием город, наверное, Кидар. От него в нашу сторону на фоне облаков двигалась какая-то точка. Я прищурился, но разглядеть, что это, было невозможно. Прайтеры-то в Ссылке отсутствуют… хотя, по мнению чиновников Эгиды, здесь отсутствуют и РД-машины, а, как выяснилось, по крайней мере одна в наличии все-таки имелась…
      Холод пробирал до костей, и я осторожно полез вниз. Из-за прутьев на меня смотрел Смолкин.
      – Мляха-муха, гаг ды быбрался? – донесся сиплый шепот.
      Не оборачиваясь, я махнул рукой, призывая Кранта к молчанию, затем повис на руках, качнулся и, обхватив ногами шест, перелез с наружной поверхности клетки на него. Стараясь действовать очень тихо, я начал переставлять ноги по перекладинам-ступеням, одновременно поглядывая вниз.
      Паучник пребывал все в той же позе – сидел, отрешившись от окружающего, поджав под себя ноги и скрестив руки на груди. Я собирался, подкравшись сзади, придушить его ремнем, либо, если Боб успеет среагировать, ударить ножом…
      Все, естественно, получилось не так.
      Паучник встал и не спеша пошел по полотнищу в сторону шеста. Похолодев, я удвоил осторожность и почти замер. Бобуазье медленно прошел подо мной и встал боком к шесту, позабыв про угрозу плевка.
      Очень медленно и осторожно я продолжал спускаться, на ходу меняя план действия.
      Одна ступень, вторая, третья…
      Паучник стоял не шевелясь.
      Четвертая, пятая, шестая…
      У меня неожиданно возникло почти непреодолимое желание. До боли в челюстях сжав зубами лезвие, я пополз быстрее.
      Седьмая… как-не-вовремя… восьмая… Святой Заратустра! … девятая-уже-нет-сил-терпеть… десятАПЧХИ!!!
      Нож вылетел из моего разинутого рта, и я, соскользнув правой ногой с перекладины и оттолкнувшись от шеста правой рукой, развернулся.
      Бобуазье поднял голову.
      Я прыгнул, сведя вместе руки, и обрушился на него, ударив локтями по голове. Его тело подкосилось, он упал на мягко спружинившее полотнище, а я – на него. В груди екнуло. Я поднялся на колени и занес над Бобуазье кулак. Паучник лежал не шевелясь, его глаза закатились, так что между веками были видны белки.
      – Ну что, получил свой должок, Боб? – прошептал я, обшаривая его карманы. Там было несколько мотков тонких ремней и веревок. Я быстро связал паучника, вытащил из чехла на его поясе кинжал с зазубренным лезвием и решил, что это подойдет лучше, чем нож. Прикинув, на каком шесте должна находится клетка с Пат-Раями, снова полез вверх.
      Ко мне опустился фенгол.
      – Дайте нож, Салоник, – попросил он. – Я скорее освобожу их. Вы не убили того беднягу?
      Я молча протянул кинжал.
      Смолкин схватил его и стал подниматься.
      – Эй, брадуха! – послышался сиплый голос. – Эй, мля! Выбусди и меня!
      – Нет времени, – откликнулся я, глядя вверх. Смолкин уже скрылся за шаром.
      – Лучше, мля, бсе же быбусди! Без меня бам не быбрадься из города, а я знаю его, мля, гаг себя самого!
      Я обдумал эти слова и к тому времени, как сверху показались фенгол и Пат-Раи, принял решение.
      – Смолкин, – негромко позвал я. – Откупорьте еще вон тот шар! Только слышь, Крант, не вздумай шум поднять. Удавлю!
      – Не буду, мля, не буду! В моих же индересах, браделла!
      Чоча спускался не очень уверенно. Чувствовалось, что раненая нога здорово досаждает ему. Вслед за мной он грузно спрыгнул на полотнище и тихо выругался от боли. Я помог спуститься Лате, у которой подол платья потерял изрядный кусок – им теперь была обмотана Чочина нога.
      – Совсем плох, Рыжий? – осведомилась Лата, поправляя волосы. – К чему были все эти крики? И особенно песенки?
      – Крики были нужны, чтобы вывести из себя паучника, – пояснил я. – Чтобы ему захотелось забраться в клетку и как-нибудь заткнуть мне рот. А песню я пел, чтобы не дать ему почувствовать фенгола, когда тот вытаскивал нож. Я ж не сидел, как вы, без толку, а любым способом пытался освободиться. И еще раз… – тихо добавил я, – назовешь меня Рыжим – отшлепаю!
      С соседнего шеста спрыгнула коренастая кривоногая фигура. Паучник Крантуазье быстро приблизился к нам. Одет он был в такую же, как и у остальных его соплеменников, перепоясанную рубаху, имел такие же черные спутанные волосы до плеч, но растительность на его лице уже потеряла право называться щетиной, превратившись в куцую бородку. Зеленые зрачки узких глаз перескакивали с одного лица на другое и в конце концов остановились на мне.
      – Ну, здоробо, брадба! – просипел он. – И дебе брибед, грасуля! Бога сбусгался, усбел, мля, бридумадь, гаг нам быбрадься одсюда.
      – Как? – спросил я.
      – Надо быбусьдидь набрирученных улбоноб.
      – Чего-чего? Если ты собрался тут же заняться своим любимым делом, то лучше сразу лезь обратно!
      – Ды не бонял меня! Нам, мля, надо быбрадься из города, бравильно? А бод нами – цендральные гбардалы. Дуд же схбадяд! Но если быбусдить небрирученный молодняк, боднимедся, мля, дагой дарарам, чдо, можед быдь, удасдься бросгользнудь. Дело дебе гоборю! Дуд рядом, мля, загон с дикими зберюгами. А иначе, мля – шабаш бсему. Берь мне, брадуха!
      – Ну ладно, – согласился я. – Веди нас. Чоча, ты как?
      – Нормально, – буркнул Пат-Рай. – Крови много вытекло, но пока смогу делать, что требуется.
      Я забрал у Смолкина кинжал и сказал Чоче.
      – Тут еще где-то валяется нож.
      – Бод и ладушки… – Крант подошел к пока не подававшему признаков жизни Бобу, сорвал с его ремня лезвенный бич и взмахнул им. Кончик бича описал в воздухе свистящую дугу и послушно улегся у ног паучника. Лата тем временем нашла нож.
      – Дабненьго, мля, не держал в руках эдой игрушки, – Крант стал осторожно сворачивать бич кольцом. – Дбигай, мля, за мной!

***

      Возле края полотнища, к которому нас подвел Крант, обнаружился узкий, полого уходящий вниз мостик, а под ним – еще одно полотнище, огороженное по периметру сплошной полутораметровой стеной из туго натянутых канатов. Между ними шевелилась покрытая белесыми волосами вонючая масса. За это время я как-то попривык к пропитавшему весь Леринзье улбонскому духу, но сейчас особо плотные миазмы обволокли нас, заставив Лату прижать ладонь ко рту.
      – Чую, мля, забах одчизны! – пробормотал Крант и указал на один из углов загона. – Бидишь эдо, брадуха?
      – Вижу, – подтвердил я.
      В углу над полотнищем возвышалась башенка – круглый помост на толстом шесте с перекладинами. В центре помоста сидел очередной паучник. От башенки наискось вверх тянулись две веревки. Других горожан в поле нашего зрения не было.
      – Эдо Зануазье, вердухай.
      – А чего такая слабая охрана?
      – Бо-бербых, мля, ночью она убеличибается, бо-бдорых, загон бринадлежид Большому Мануазье, очень грудому боссу, мало гдо осмелидся набасдь. Б-дредьих, мля, – гордо добавил он, – меня-до босадили! Тбой бедучий бацан сможед бырубидь его?
      Всеґтаки я иногда не совсем понимал, что он говорит. Уразумев наконец смысл вопроса, я переадресовал его Смолкину:
      – Эй, летучий пацан, сможешь вырубить того вертухая?
      – Н-нет… – неуверенно пробормотал фенгол. – После двойного посещения… вы сами знаете чего, Салоник… я чувствую себя несколько не в форме…
      – Ясно! – пренебрежительно перебил Крант и глянул на Чочу: – Эдод двой гореш гажедся мне более дердым чубагом, но у него, мля, не лады с ногой. Даг чдо, мля, бридедся рабодадь нам с добой, брадуха.
      – Придется, – согласился я.
      – Дольго ды бросдо пригрыбай меня. Я сам уберу его… бошли.
      – Откуда взялись все эти веревки и канаты? – очень тихо спросил я чуть позже, когда мы уже спустились по мостику и теперь медленно пробирались по самому краю полотнища вдоль внешней стороны канатной ограды, по направлению к сторожевой башенке. – Где вы набрали столько материала?
      – Ды че? – Крант удивленно глянул на меня. – Сбледения делаюд улбоны.
      – Улбоны?
      – Ну, мля, гонечно! Они их быблебыбаюд изо рда в обределенное бремя года.
      – Но ведь эти… сплетения, они же разные…
      – Брабильно. Забисид од дого, в гагом бозрасде улбон и чем его, мля, гормидь. Од древесных лисдигоб будед один резульдад, а от драбы и бобегоб, собсем, мля, другой… Ладно, бобазарим об эдом позже… сейчас…
      Мы уже находились прямо под круглым помостом, возле толстого шеста с перекладинами. Всего лишь на расстоянии вытянутой руки, отделенные только канатной изгородью, копошились, извивались, сновали из стороны в сторону и терлись друг о дружку большие, средние и совсем маленькие тела, покрытые волосами от бледно-салатового до густо-зеленого оттенка. Эти неприрученные улбоны были, кажется, гораздо подвижнее, агрессивнее и вонючее своих одомашненных собратьев. Наполняющая воздух вонь достигала запредельной консистенции – теперь я просто утратил всякие обонятельные способности.
      – Сейчас я залезу наберх… – прошептал Крант. – А ды, мля, сдой здесь. Гаг дольго сгажу:"Годоб!" – зоби сбоих горешей, беререзай ганады и зразу одбрыгибай. Эди дбарюги не замечаюд ничего богруг, гогда голодны. Собсем, мля, збереюд. Могуд забросдо сшибить. Беро с добой?
      Я непонимающе уставился на него.
      – Гоборю, беро не бодерял?
      – А! – я кивнул и извлек из-за пояса кинжал с зазубренным лезвием. – Не потерял. Почему они голодные?
      – Бочему, мля? Да бодому, чдо их еще не гормили… – паучник нахмурился, посмотрел куда-то назад, тихо выругался, и зашипев: «Будь годов, брадуха!» – быстро полез по шесту, одновременно стягивая с ремня лезвенный бич.
      Ничего не поняв, я оглянулся.
      По двум канатам медленно двигалось какое-то устройство, напоминавшее чан на роликах, влекомый упряжью из пары улбонов, на каждом из которых сидело по два паучника.
      Улбоны в вольере засуетились и стали сбиваться в кучу на нашей стороне. Один из сопровождавших чан паучников приподнялся в седле и указал вниз пальцем.
      – В-А-Й! – раздалось сверху и мимо меня пролетел вертухай.
      – Годоб!!! – сипло взревел Крант, и его ноги показались над краем круглого навеса.
      – Лата, Чоча, Смолкин! – заорал я, одно за другим перерезая волокна канатов. – Сюда, живо!
      Зверюги уже сгрудились под ограждением, они извивались, залезали один на другого, и теперь на их мордах не было выражения тупого безразличия. Паучники, сопровождающие чан, соскочили с улбонов и быстро полезли к нам, на ходу разматывая лезвенные бичи.
      Подскочив, я ухватился за один из канатов и с силой полоснул кинжалом по другому. Канат лопнул, чан перевернулся, и из него просыпалась густая зеленая масса. Отдельные листья, ветки и целые комья оседали или со звонкими шлепками падали на сплетения и полотнища, находившиеся под вольером.
      Немедленно вслед за этим скопившаяся возле ограды куча голодных неприрученных улбонов прорвала те канаты, которые я не успел перерезать, и сплошным потоком хлынула наружу.

ГЛАВА 14

      Светопреставление, развернувшееся вслед за этим, наверное, войдет в летописи города Леринзье под названием Большой Улбоний Исход. Даже если никто никаких летописей не вел, готов спорить, что паучники запомнили этот день надолго.
      Дикие улбоны лавиной устремились из вольера, рассеиваясь по сплетениям, сталкиваясь с другими улбонами и с ошеломленными горожанами. Очень быстро весь центр города захлестнула волна хаоса – только благодаря этому мы в конечном счете и смогли скрыться.
      Вел нас Крант, потом шел я, следом Лата, а позади всех хромал прикрывающий тыл Чоча. Смолкин парил над нами и указывал, в каком направлении следует идти, чтобы не напороться на вооруженный отряд. Несколько раз нас замечали и приходилось спешно ретироваться, прыгая по канатам и полотнищам. Один раз дорогу преградил оседлавший улбонов отряд. Раскручивая над головами лезвенные бичи, паучники атаковали нас, но, ведомые Крантом, мы ловким обходным маневром избежали столкновения, а затем я перерезал несколько указанных им канатов, и позади нас почти целый сектор города ухнул вниз так, что содрогнулся весь Леринзье.
      Постепенно мы начали удаляться от центра – на окраине паника была поменьше, но и вооруженных, а тем более объединенных в отряды паучников уже не встречалось.
      Финалом стала схватка с тремя пограничниками, контролирующими длинную косо натянутую лестницу вроде того «пригородного» каната, по которому мы попали в Леринзье. Несмотря на поврежденную ногу, двоих из них очень быстро вырубил Чоча, а третьего одолели мы с Крантом. На всякий случай я вывел из строя и саму лестницу, перерезав оба каната.
      Потом мы некоторое время бежали по редколесью, петляя и заметая следы, форсировали мелкую речушку, преодолели холм, и наконец на краю рощи Чоча выдохнул: «Хватит!» – и повалился в траву. Лата опустилась рядом, паучник, широкая грудь которого тяжело вздымалась под рубахой, бросил лезвенный бич и присел на корточки. Я несколько раз обошел вокруг дерева, прислонился спиной к шершавому стволу и медленно сполз вдоль него.
      – А где ледяга? – спросил Крант.
      Я поднял глаза и не обнаружил над нами уже привычную нелепую фигуру в алых подтяжках.
      – Не знаю, – ответил я. – Даже не помню, когда он отстал. Вы помните?
      Чоча не ответил, а Лата пожала плечами.
      – Кажется, в последний раз я видела его на окраине Леринзье. А потом… – она еще раз пожала плечами и наклонилась над Чочей.
      Паучник встал и рывком оторвал рукав рубахи. На смуглом мускулистом предплечье змеился длинный разрез, след от удара лезвенного бича. Из раны сочилась кровь.
      – Малябга, ды не могла бы бередянудь мне эду цараби… – начал он вполне любезным тоном, но Лата немедленно окрысилась на него:
      – Я тебе не малявка, понял?! Я куда выше тебя!
      Крант осклабился, повернулся ко мне, подмигнул и произнес одними губами:
      – Грудая малягба… – а затем подошел к Пат-Раям.
      – Гаг же мне дебя назыбать? Галанча?
      – Меня зовут Лата, – буркнула она. – Давай, перевяжу.
      Закончив с паучником, Лата вопросительно глянула на меня, но я покачал головой. Если не считать царапин, пары синяков, сломанного ногтя да шишек на голове, я, как всегда, был цел.
      – А большой гибиш мы бодняли в городе, – довольным голосом заметил паучник. – Они-до, мля, счидают, чдо бы – шбионы Гленсуса. Гогда разберудся, чдо г чему… Ох и разозлядся на Его Боссобсдбо! Наберное, мля, решат набасдь на Зеленый Замог…
      Чоча медленно сел и произнес:
      – Летягу, наверное, захватили. А может он отправился по своим делам не попрощавшись. Надо идти.
      – Куда ты теперь? – спросил я у паучника, вставая. – Будешь возвращаться?
      – Сейчас нед, – ответил он, аккуратно сматывая лезвенный бич. – В город мне бога нельзя, надо, мля, переждадь. А бы гуда собираедесь?
      – В Невод. Далеко до Невода, Чоча?
      – Не очень. Скоро дотопаем.
      Паучник решил:
      – Дады я с бами, ежели не бозражаеде. Бойдем, что ли, мля?

***

      Наша четверка скорым шагом – насколько позволяла Чочина нога – двигалась вперед, пересекая луга и рощи, взбираясь на пологие холмы и спускаясь в неглубокие долины. С серых небес то и дело проливался мелкий дождик, ветер дул порывами, то стихая, то вновь принимаясь задирать разорванный подол последнего Латиного платья. Меня мучили жажда и голод. То лоб покрывался испариной, то начинало знобить – похмелье неприятная штука, хотя на свежем воздухе и проходит быстрее, особенно после водных процедур и разнообразных физических упражнений. Фенгола Смолкина нигде не было видно. Советчик молчал как мертвый.
      Зато Крантуазье оказался говоруном. Беспрерывно ругаясь и коверкая слова на свой паучниковый манер, он в подробностях поведал нам о всех перипетиях карьеры профессионального улбонокрада, и о том, как лет тридцать назад первая группа ссыльных паучников отстраивала Леринзье.
      Чоча хромал все больше, видно, его нога действительно здорово пострадала. Лата иногда с сочувствием поглядывала на брата, иногда с каким-то неопределенным выражением – на меня. Неутомимым и беззаботным оставался лишь Крант. Называя меня то «горешгом», то «брадухой», то «браделлой», то «браданом», он закончил историю строительства Леринзье, рассказал про угон четырех улбонов из загона Большого Мануазье – какого-то тамошнего авторитета, «держащего» три центральных квартала – и только после этого замолк, явно радуясь тому, что столь чудесным образом избежал, казалось бы, неминуемой казни.
      – Я хотел спросить, – подал голос Чоча. – Как это летяга выбрался из клетки и вытащил у паучника перо? Он, кажется, возник прямо в воздухе, а потом исчез…
      – Смолкин проник в Шелуху, – ответил я. – Знаете, что это такое? И через нее добрался до Бабуазье. И не спрашивай, как он это сделал, потому что, когда я спросил то же самое, он начал бухтеть про особым образом задействованные участки мозга, про мутации и какой-то генетический код… Я ничего не понял и не смогу толком повторить.
      – Интересно, как оно там, в Клипате… – задумчиво пробормотал Чоча.
      – Во-во, – поддакнула Лата. – У нас в Нимбе был один знакомый художник-авангардист Лун Ресничка, помнишь, Чоча? Так он заглатывал целые пригоршни разных таблеток, нанюхивался какой-то гадости, вдобавок курил какую-то диковинную траву и к тому же еще вкалывал себе в вену что-то вообще умопомрачительное. Причем все это одновременно. И тоже отправлялся в Шелуху. Правда, не целиком, а только… мозгами. А потом, когда возвращался, рисовал такие картины, что жутко вспомнить. Но у него их хорошо покупали, особенно некоторые туристы и хозяева борделей для извращенцев.
      – И что с ним сдало? – поинтересовался паучник.
      – Однажды накачал в себя столько разной дряни, что не смог вернуться. Тело его сейчас в какой-то частной клинике, а мозги по-прежнему – в Шелухе… Но картины он рисовал – закачаешься.
      Паучник немного подумал и сказал:
      – Ну и чдо? Задо у меня знагомый дадуиробщиг… Во, смодриде… – он до пупа расстегнул рубаху и продемонстрировал нам бездарно выполненную татуировку, изображавшую улбона, который кусал сам себя за хвост. В середине шедевра красовалась кривая узкоглазая рожа, навевающая неприятные мысли. Тварь в исполнении паучникового татуировщика более всего напоминала кусок шланга с глазами, а у рожи неестественно выпирала нижняя челюсть и перекашивало рот.
      – Вод эдо… – Крант ткнул пальцем в улбона-самоеда… – Миробой Улбон, симболизирующий бесгонечность Гонгломерада, а бод эдо… – палец ткнулся в образину… – Эдо, мля, я! Шиг, да?! Чубсдбуеде филособсгую бодоблегу?
      – Ну и фигня! – констатировала Лата, но, к счастью, ее слова заглушил треск ломаемых Чочей кустов, и они не долетели до ушей напыжившегося от гордости паучника.
      Мы вышли на берег большого, но неглубокого озера – из воды торчали стволы деревьев. Ближе к середине озера они росли гуще, и между ними виднелись какие-то приземистые строения. Очередной дождик как раз прекратился, серая водная гладь напоминала гигантское зеркало, в котором отражались облака.
      – Пришли, – констатировал Чоча, и устало опустился на землю.
      – И что дальше? – спросил я.
      Чоча сунул пальцы в рот и пронзительно, переливчато свистнул.
      – Если не хотим плыть, то надо подождать, – пояснила Лата и дотронулась до воды ногой. – Не такая уж и холодная, но…
      – Но плыть все равно не хочется, – заключил я, присаживаясь рядом с Пат-Раем. – Мои сапоги еще толком не успели высохнуть.
      – Кстати! – Лата повернулась ко мне. – Насчет сапог! Ты, кажется, еще в Хоксусе выдвигал одно условие, помнишь? А раз так, то после того, что произошло на телеге… давай-ка…
      – А что произошло на телеге? – уточнил я.
      – Какое такое условие, сестра? – поинтересовался Чоча.
      Лата осеклась, глянула на брата, затем на меня. Я перевел безмятежный взгляд с нее на Чочу и пожал плечами.
      – Так о чем это вы? – переспросил Пат-Рай.
      – Ни о чем, – буркнула Лата, зашла по щиколотки в воду и стала умываться.
      – Гажись, гдо-до блывед, – просипел Крант.
      Мы посмотрели. От строений между деревьями к нам действительно кто-то довольно быстро приближался.
      – Надеюсь, тут прием будет не таким, как в Леринзье, – вполголоса пробормотал я.
      – Нет, – подтвердил Чоча. – Большинство рыбаков – мои кореша.
      – Я ж гоборил, мля, бас бросто бриняли за шбионов Гленсуса, – добавил Крант. – А даг бсе обошлось бы мирно. Брабда, догда бы не бобали бы в гледги и меня бобесили, мля… Даг чдо нет худа без добра… Уй, е-мое, чтоб я сгис!