X. ЛЮБОВЬ ЖРИЦЫ

Ибн Даммук выжидал подходящего момента и теперь в лагере возле вспучившейся реки на границе земли галла наконец-то дождался. Надзор за пленницами несколько поослаб, так как Абу Батн решил, что женщины не рискнут искушать судьбу и бежать в полные опасностей джунгли из-под охраны, которая единственная могла защитить их от опасностей и пострашнее. Однако он явно недооценивал отвагу и изобретательность своих пленниц, которые, о чем он не догадывался, постоянно ожидали первой возможности для побега. И этот факт тоже сыграл на руку Ибн Даммуку.

Действуя очень хитро, он подговорил одного чернокожего, которого заставили сопровождать их от базового лагеря и который фактически был пленником. Посулив ему свободу, Ибн Даммук легко добился его согласия принять участие в придуманном им плане.

Для женщин была поставлена отдельная палатка, и перед входом сидел один-единственный часовой, чье присутствие, по мнению Абу Батна, было более чем достаточно, ибо важнее было уберечь женщин от посягательств своих же сподвижников, нежели предотвратить весьма и весьма маловероятную попытку бегства.

Ибн Даммук выбрал для своего злодейства ту долгожданную ночь, когда палатку с пленницами сторожил один из его же людей, человек из родного племени, которому законы племенной верности повелевали служить и подчиняться Ибн Даммуку. В лесу, сразу за лагерем, и затаился Ибн Даммук, взявший с собой еще двоих соплеменников, их четверых рабов и чернокожего носильщика, которому за ночную работу была обещана свобода.

Палатка женщин освещалась изнутри бумажным фонарем, в котором тускло горела свеча, и в этом полумраке они беседовали между собой на английском, который Лэ уже немного усвоила, но говорила с трудом, коверкая фразы. Однако все же это было лучше, чем вообще не общаться, и служило девушкам единственной радостью. Вряд ли следует удивляться тому совпадению, что они говорили как раз о побеге и о том, что надо разрезать заднюю стену палатки и выскользнуть в джунгли, как только лагерь уляжется спать, а часовой на посту задремлет. Пока они говорили, часовой встал и ушел, а через секунду они услышали, как в заднюю стенку палатки кто-то скребется. Женщины смолкли, уставившись туда, где под давлением снаружи зашевелился брезент палатки.

Раздался еле слышный шепот: — Мемсахиб Дрынова!

— Кто там? Что вам нужно? — негромко спросила Зора.

— Я придумал способ бежать. Могу помочь вам, если хотите.

— Кто вы? — настороженно спросила Зора.

— Меня зовут Букула.

И Зора тотчас же вспомнила чернокожего, которого Абу Батн насильно увел с собой из базового лагеря.

— Потушите фонарь, — прошептал Букула. — Часовой ушел. Я войду и изложу вам свой план.

Зора встала, погасила свечу, и в следующий миг в палатку заполз Букула.

— Слушайте, мемсахиб, — сказал он. — Сегодня ночью собираются бежать парни, которых Абу Батн увел у бваны Зверева. Мы возвращаемся к экспедиции. Если хотите, возьмем вас с собой.

— Да, — согласилась Зора, — хотим.

— Хорошо! — сказал Букула. — А теперь внимательно слушайте. Часовой не вернется, но всем вместе уходить нельзя. Сперва я отведу вторую мемсахиб в джунгли, где дожидаются ребята, потом вернусь за вами. Объясните ей. Скажите, чтобы она следовала за мной, только без шума.

Зора повернулась к Лэ.

— Иди за Букулой, — прошептала она. — Ночью уходим. Я приду позже.

— Понимаю, — ответила Лэ.

— Все в порядке, Букула, — сказала Зора. — Она поняла.

Букула подошел к выходу и выглянул наружу.

— Пошли! — позвал он и шагнул в темноту. Лэ последовала за ним.

Зора полностью отдавала себе отчет в том риске, на который они идут, отправляясь в джунгли одни вместе с этими полудикими чернокожими, и, тем не менее, им она доверяла куда больше, нежели арабам, а, кроме того, верила, что вместе с Лэ сумеет распознать и пресечь любое вероломство со стороны кого бы то ни было из негров, которые в большинстве своем, как она знала, будут верны и надежны. Ожидая в тишине опустевшей темной палатки, Зора думала о том, что Букуле давно бы уже пора вернуться. Медленно тянулись минуты, слагаясь в часы, но ни негр, ни часовой так и не появлялись. Зора не на шутку встревожилась. Она решила больше не ждать, а идти в джунгли на поиски беглецов. Может, Букула не смог вернуться, опасаясь, что его обнаружат, и теперь они ждут за чертой лагеря подходящего случая отправиться за ней. Едва она встала, чтобы начать действовать, как снаружи послышались приближающиеся шаги. Зора стала ждать, полагая, что идет Букула, но вместо него в проеме на фоне внешнего полумрака увидела силуэт араба в развевающихся одеждах и с длинноствольным мушкетом. Араб просунул голову в палатку.

— Где Хаджеллан? — грозно спросил он, назвав имя отлучившегося часового.

— Откуда нам знать? — отозвалась Зора сонным голосом. — С какой стати вы будите нас посреди ночи? Мы что, приставлены караулить ваших часовых?

Подошедший пробурчал что-то в ответ и затем, повернувшись, громко крикнул на весь лагерь, что Хаджеллан пропал, и принялся спрашивать, не видел ли его кто-нибудь. Один за другим стали подходить воины, и начались долгие пересуды о том, что могло случиться с Хаджелланом. Его долго звали по имени, но ответа не последовало. В конце концов подошел шейх и всех допросил.

— Женщины хоть на месте? — спросил он у нового часового.

— Да, — ответил тот, — я с ними говорил.

— Странно, — промолвил Абу Батн и тут же позвал: — Ибн Даммук! Да где же ты, Ибн? Хаджеллан был твоим человеком.

Никакого ответа.

— Где Ибн Даммук?

— Здесь его нет, — сказал человек рядом с шейхом.

— И Фодила нет, и Дарайма.

— Обыщите лагерь и проверьте, кого еще нет, — приказал Абу Батн, и, когда поиски завершились, оказалось, что отсутствуют Ибн Даммук, Хаджеллан, Фодил и Дарайм, а также пятеро чернокожих.

— Ибн Даммук дезертировал, — провозгласил Абу Батн. — Скатертью дорога. Нам же больше достанется, когда станем делить выручку, полученную за женщин.

Успокоив себя таким образом, Абу Батн вернулся в палатку досматривать прерванный сон.

Тревожась за судьбу Лэ и ругая себя за то, что не сумела бежать, Зора провела бессонную ночь, однако для ее душевного равновесия было хорошо, что она не знала правды.

Букула бесшумно углубился в джунгли с шедшей сзади Лэ, и, когда они отошли на некоторое расстояние от лагеря, девушка увидела впереди себя темные фигуры людей, стоявших тесной кучкой. Из-за своих приметных нарядов арабы спрятались в кустах, а их рабы, сняв с себя белые одеяния, встали рядом с Букулой, почти обнаженные, не считая узких набедренных повязок, и у Лэ сложилось впечатление, что ее поджидают только чернокожие пленники Абу Батна. Но когда Лэ подошла к ним вплотную, то поняла свою ошибку, однако слишком поздно, чтобы спастись. Ее тут же схватили многочисленные руки, а в рот засунули кляп, и Лэ уже не могла позвать на помощь. Затем появился Ибн Даммук со своими арабами, и группа бесшумно двинулась вдоль реки по темному лесу, предварительно усмирив разъяренную верховную жрицу Пламенеющего Бога, связав ей за спиной руки и набросив на шею веревку.

Всю ночь они шли, ибо Ибн Даммук прекрасно представлял себе ярость Абу Батна, когда тот утром обнаружит, что его одурачили, и с наступлением утра они были уже далеко от лагеря, но Ибн Даммук продолжал идти вперед, позволив лишь короткую передышку для наспех проглоченного завтрака.

Кляп из рта Лэ вынули уже давно, и теперь Ибн Даммук шел рядом с ней, распираемый самодовольством. Он пытался заговорить с ней, но Лэ не понимала его и шла с выражением высокомерного отвращения, затаив в груди жажду мести и грустя от разлуки с Зорой, к которой дикарка воспылала безотчетной привязанностью.

К полудню отряд сошел со звериной тропы и устроил привал возле реки. И тут Ибн Даммук совершил роковую ошибку. Испепеляемый безумной страстью к прекрасной женщине и раззадоренный близостью, араб поддался желанию быть с ней наедине и повел на узенькую тропку вдоль берега реки, подальше от глаз своих спутников. Отойдя от лагеря ярдов на сто, он схватил ее в объятия и попытался поцеловать.

С таким же успехом он мог бы обнять льва. В пылу страсти Ибн Даммук позабыл о многом, в том числе о кинжале, который всегда носил на поясе. Но Лэ из Опара не забыла. Заметив этот кинжал при утреннем свете, она стала думать, как бы им завладеть, и сейчас, в объятиях Ибн Даммука, нащупала рукоятку. На миг она как будто сдалась, положила прекрасную точеную руку на его правое плечо, другую просунула под левую руку за спину, но поцеловать себя пока не давала, отворачивалась. И когда он собрался поцеловать ее силой, лежащая на его плече рука внезапно схватила его за горло. Длинные тонкие пальцы, казавшиеся такими нежными и белыми, стальными когтями впились в дыхательное горло обидчика, и в тот же миг другая рука, которая так нежно обнимала его, всадила ему под лопатку его же собственный длинный кинжал, пронзив сердце.

Ибн Даммук захрипел, вытянулся в полный рост, затем стал клониться вперед и рухнул на землю. Лэ пихнула труп ногой, затем сняла с него пояс и ножны от кинжала, вытерла окровавленный клинок о его же белую одежду и поспешила вверх по тропинке, где заметила просвет в кустарнике, уводящий от реки. Она все шла и шла, пока не обессилела, и тогда из последних сил залезла на дерево в поисках столь необходимого для нее отдыха.

Уэйн Коулт наблюдал, как смутная фигура приближается к входу в коридор, где находилась его камера. Возможно, то был посланец смерти, пришедший отвести его на жертвенный алтарь. Все ближе и ближе раздавались шаги, и вот уже человек остановился перед его дверью. Послышался шепот, обращенный к нему. Говорили на непонятном Коулту языке, и по тембру голоса он определил, что посетитель — женщина.

Подстегиваемый любопытством, он придвинулся вплотную к решетке. В камеру просунулась мягкая рука и коснулась его почти ласково. Полная луна, поднявшаяся над высокими стенами, окружавшими площадь жертвоприношений, залила вдруг серебристым светом вход в коридор и пространство перед камерой Коулта, и американец увидел фигуру молоденькой девушки, прижавшейся к холодному железу решетки. Она подала ему еду и, когда он взял ее, погладила его по руке и, притянув ее к решетке, прижалась к ней губами.

Уэйн Коулт опешил. Он не мог знать, что Нао, маленькая жрица, стала жертвой любви с первого взгляда, что в ее глазах и в ее сознании, привыкшим лицезреть мужчин только в обличье волосатых уродливых жрецов Опара, этот незнакомец предстал настоящим богом.

Внимание Нао отвлек шорох со стороны площади. Она повернулась на звук, лицо ее осветилось лунным светом, и американец увидел, что она очень хорошенькая. Затем она снова повернулась к нему — ее темные глаза глядели с обожанием, и, не выпуская его руки, она быстро заговорила тихим мелодичным голосом, ее полные нежные губы подрагивали от избытка чувств.

Она пыталась сказать Коулту, что на второй день в полдень его принесут в жертву Пламенеющему Богу, что она не желает, чтобы он умер, и, если это было бы возможно, она помогла бы ему, только не знает, как это сделать.

Коулт помотал головой.

— Я не понимаю тебя, малышка, — произнес он, и Нао, хотя и не могла уяснить смысла его слов, ощутила тщетность своих собственных. Затем, подняв руку, очертила тонким указательным пальцем большой круг в вертикальной плоскости с востока на запад, указывая путь солнца в небесах, после чего приступила ко второму кругу, прервав его в зените и обозначив тем самым полдень второго дня. Ее поднятая рука на миг драматически замерла высоко в воздухе, а затем, как бы сжимая пальцами рукоятку воображаемого жертвенного кинжала, она вонзила его невидимое острие себе глубоко в грудь.

— Так уничтожит тебя Оу, — сказала она, потянулась через решетку и дотронулась до груди Коулта в том месте, где билось сердце.

Американец счел, что понял смысл ее пантомимы, которую тут же повторил, вонзив воображаемое лезвие в собственную грудь и вопросительно глядя на Нао.

Она печально закивала в ответ, и на ее глазах навернулись слезы.

С предельной ясностью Коулт осознал, что у него имеется друг, который поможет ему, если сумеет, и, продев руки сквозь решетку, он мягко привлек девушку к себе и поцеловал в лоб. С глухим рыданием Нао обхватила его шею руками и прижалась лицом к лицу Коулта. Затем так же внезапно отпустила его, отвернулась и поспешила прочь бесшумными шагами, растворившись вскоре в мрачной темноте арки на противоположной стороне жертвенной площади.

Коулт съел принесенную еду и долгое время лежал, размышляя о необъяснимых силах, управляющих поступками людей. Целая цепь случайностей, тянувшихся из таинственного прошлого, сотворила во вражеском городе это единственное человеческое существо, готовое одарить своей дружбой его, абсолютного незнакомца и чужестранца, о существовании которого она не могла и мечтать до нынешнего дня. Он пытался убедить себя в том, что на такой поступок девушку подтолкнула жалость, вызванная его бедственным положением, однако сердцем понимал, что ею движет более глубокий порыв.

В прошлом Коулт увлекался многими женщинами, но ни разу не любил и поэтому удивлялся, неужели любовь приходит таким путем, неужели она когда-нибудь завладеет и им, как завладела этой девушкой? Он попытался представить себе, возможно ли, чтобы его с такой же силой потянуло к ней если бы обстоятельства сложились иначе. Если нет, то что-то здесь пробуксовывает. Продолжая ломать голову над этой вековой загадкой, он уснул на жестком полу своей камеры.

Утром пришел волосатый жрец, который принес пищу и воду. В течение дня то и дело приходили поглядеть на него и другие, словно он был диким животным в зверинце. Так тянулся этот длинный день, и вновь пришла ночь, его последняя ночь.

Он пытался представить себе, каким будет его конец. Казалось почти невероятным, что в двадцатом веке его принесут в жертву какому-то языческому божеству. Но пантомима девушки, сам факт наличия окровавленного алтаря и оскаленных черепов укрепляли его в мысли, что именно такая судьба ждет его утром.

Коулту вспомнилась его семья, вспомнились друзья — они так никогда и не узнают, что с ним случилось. Он сопоставил свою гибель с миссией, на которую решился, и не стал сожалеть, ибо понял, что смерть не будет напрасной. Гонец с его сообщением далеко отсюда, наверное, уже достиг побережья. Это было гарантией того, что свою задачу он сумел выполнить. Он был доволен, что действовал без промедления и послал сообщение сразу, как только смог, а посему утром пойдет на смерть со спокойной душой, без напрасных сожалений.

Умирать он не хотел и в течение дня строил множество планов побега при малейшей возможности.

Он беспокоился, не случилось ли что с девушкой, и придет ли она снова. Он с нетерпением ждал ее появления, ибо жаждал общения с другом в последние часы своей жизни, однако проходила ночь, и он потерял всякую надежду. Коулт постарался во сне забыть об ожидавшем его утре.

Уэйн Коулт беспокойно метался на своем жестком ложе, а Фирг, младший жрец, храпел в это время на соломенной подстилке в маленьком темном закутке, служившем ему спальней. Фирг был хранителем ключей и настолько кичился важностью своих обязанностей, что не позволял никому даже прикасаться к священным знакам своего ответственного положения. Они оттого и были вверены ему, поскольку было известно, что Фирг скорее умрет, чем отдаст их кому-либо. Интеллектом Фирг не отличался, само это слово было ему неизвестно. Будучи существом по-животному примитивным, он во многих проявлениях разума даже уступал так называемым животным. Когда он спал, все его органы чувств отключались, чего не бывает со спящими дикими зверями.

Комната Фирга находилась на одном из верхних ярусов руин, остававшихся еще неразрушенными. Она располагалась над коридором, который шел по периметру главной площади храма, лежавшей в этот час во мраке, поскольку луна, освещавшая ее в начале ночи, удалилась. Тем самым фигура, украдкой пробиравшаяся к комнате Фирга, могла быть видна только тому, кто случайно оказался бы рядом. Человек двигался бесшумно, но целенаправленно, пока не поравнялся с дверью, за которой лежал Фирг. Там он остановился и прислушался. Заслышав громкий храп Фирга, он быстро шагнул внутрь, подошел к спящему, опустился на колени, одной рукой осторожно обыскивая его тело, а другой сжимая рукоятку длинного острого ножа, занесенного над волосатой грудью жреца.

Вскоре человек нашел то, что искал — большое кольцо, на котором были нанизаны несколько громадных ключей. Кольцо крепилось к поясу Фирга кожаной петлей, и ночной посетитель попытался перерезать ее острым лезвием. Фирг зашевелился, и человек мгновенно застыл в неподвижности. Жрец беспокойно задвигался, но через секунду-другую снова захрапел. Тогда нож еще раз попытался перерезать кожаную петлю. Ремешок поддался неожиданно скоро, и лезвие царапнуло по металлу кольца, от чего ключи слегка звякнули.

Фирг моментально проснулся, но не поднялся. Ему уже никогда не суждено было подняться. Бесшумно, молниеносно, прежде чем тупое существо осознало угрожавшую опасность, острое лезвие кинжала пронзило его сердце.