Без сомнения, мало кто из вас видел и еще меньше обратил внимание на незаметно промелькнувшее некоторое время тому назад газетное сообщение, в котором передавался слух о том, что французские колониальные войска, размещенные в Сомали, на северо-восточном побережье Африки, вторглись в итальянскую колонию. За этой информацией кроется история заговора, интриг, безрассудства и любви — история о подлецах и глупцах, смельчаках и красавицах, история о зверях леса и джунглей.

Если же кто-то из вас и видел газетное сообщение о вторжении на территорию итальянского Сомали на северо-восточном побережье Африки, то уж совершенно точно никто не видел душераздирающего эпизода, произошедшего в тех краях незадолго до этого события. Казалось бы, какая вообще могла быть связь между неким существом и европейской международной политикой или судьбой наций, ибо существом была всего-навсего маленькая обезьянка, спасающаяся бегством по верхушкам деревьев и вопящая от ужаса. Это был маленький Нкима, а за ним гналась огромная грозная обезьяна, гораздо более крупная, чем малыш Нкима.

К счастью для мира в Европе и во всем мире, скорость преследователя оказалась не пропорциональной его недружелюбному настроению, и Нкиме удалось спастись; но еще долго после того, как большая обезьяна прекратила погоню, маленькая обезьянка продолжала нестись по верхушкам деревьев, издавая пронзительные крики, на какие только был способен, ибо испытывать страх и спасаться бегством являлось двумя главными занятиями маленького Нкимы.

Возможно, Нкима утомился, а скорее всего увидел гусеницу или птичье гнездо — так или иначе, он наконец остановился, продолжая ругаться и верещать на качающейся ветке высоко над землей.

Мир, в котором родился маленький Нкима, казался ему очень страшным, и в те часы, когда малыш бодрствовал, он только и делал, что жаловался на судьбу, почти не отличаясь в этом отношении от некоторых людей. Маленькому Нкиме представлялось, что мир населен большими злобными существами, которые обожают обезьянье мясо. Был лев Нума, была пантера Шита и змея Гиста — триумвират, наполнявший опасностью весь мир, от земли до самой высокой макушки дерева. Еще были большие обезьяны и обезьяны поменьше, и всех их Бог сотворил более крупными, нежели Нкиму, и все они, казалось, затаили на него злобу.

Взять, к примеру, грубое существо, только что гнавшееся за ним. Малыш Нкима всего лишь бросил в него палку, когда оно спало, примостившись на дереве, и из-за этого пустячного повода обезьяна бросилась вслед за Нкимой с явным намерением убить его. Я отнюдь не желаю порицать Нкиму, ему никогда и в голову не приходило, как, впрочем, не приходит и кое-кому из людей, что безобидные шутки иногда могут привести к роковым последствиям.

Размышляя о несправедливости судьбы, маленький Нкима совсем приуныл. Однако была иная, более серьезная причина для печали, от которой разрывалось его маленькое сердечко. Много-много лун тому назад ушел его хозяин, оставив его одного. Правда, он оставил Нкиму в хорошем уютном доме с добрыми людьми, которые кормили его, но маленький Нкима тосковал по великому Тармангани, чье обнаженное плечо служило единственным пристанищем, откуда он мог с полнейшей безнаказанностью швырять оскорбления миру. Вот уже долгое время маленький Нкима, пренебрегая опасностями леса и джунглей, искал своего любимого Тарзана.

Поскольку сердца измеряются содержанием в них любви и преданности, а не диаметрами в дюймах, то сердце маленького Нкимы было очень большим — настолько большим, что средний человек мог спрятать за ним свое собственное сердце да и себя впридачу — и вот уже долгое время оно представляло собой сплошную жгучую боль в тщедушной груди. Однако, к счастью для маленького ману, его ум был организован таким образом, что мог легко отвлечься даже от большого горя. Тяжелые мысли Нкимы могла прервать бабочка или сочная пища. Это было даже хорошо, ибо в противном случае он просто умер бы от горя.

Вот и сейчас, обратив свои печальные мысли к утрате, Нкима вдруг встрепенулся, уловив изменение в направлении ветерка, донесшего до его чутких ушей звук, не похожий на звуки джунглей, к которым он привык с детства. Звук явно диссонировал с остальными. А что вносит диссонанс в джунгли и повсюду, где бы он ни раздавался? Человек. Именно голоса людей и услышал Нкима.

Маленькая обезьянка бесшумно заскользила по деревьям в направлении, откуда донеслись звуки, и вскоре, помимо звуков, которые стали громче, обнаружилось еще кое-что, явившееся полным, окончательным подтверждением природы источника шума для Нкимы, как, впрочем, и для любого другого обитателя джунглей — запах.

Вы наверняка наблюдали, как собака, возможно, ваша собственная, как будто узнает вас по виду, но разве она когда-либо полностью удовлетворится, пока зрительное впечатление не подтвердится и не подкрепится ее чувствительными ноздрями?

Так же и с Нкимой. Его уши уловили присутствие людей, теперь же его ноздри окончательно убедили его в том, что поблизости находятся люди. Он думал о них не как о людях, а как о больших обезьянах. Там были Гомангани, большие черные обезьяны, — негры. Это поведал Нкиме его нос. Были также Тармангани. Те, кто представлялся Нкиме большими белыми обезьянами, были белыми людьми.

Он возбужденно потянул носом, пытаясь обнаружить знакомый запах любимого Тарзана, но его там не оказалось. Нкима понял это еще до того, как увидел незнакомцев.

Лагерь, который вскоре открылся сверху взору Нкимы, был хорошо обустроен. Судя по всему, он простоял здесь не день и не два и, вполне вероятно, простоит еще некоторое время. Ставили его не наспех. Виднелись палатки белых людей и шатры арабов, аккуратно выстроившиеся с почти военной четкостью, а за ними — легкие хижины негров, сложенные из того материала, которым наделила эту местность природа.

Под откинутым пологом одного арабского шатра сидели несколько бедуинов в белых бурнусах и пили свой неизменный кофе; под сенью высоченного дерева перед другой палаткой четверо белых увлеченно играли в карты; возле хижины группа дюжих воинов из племени галла играли в минкалу. Были здесь и чернокожие из других племен — выходцы из восточной и центральной Африки, а также несколько негров с западного побережья.

Опытный африканский путешественник или охотник, вероятно, затруднился бы дать точную классификацию всему этому пестрому смешению рас и цветов кожи. Чернокожих было слишком много, чтобы поверить, будто все они — носильщики, поскольку несмотря на большое количество груза, каждому из них практически не досталось бы ноши, даже учитывая наличие аскари, которые не носят ничего, кроме собственного оружия и амуниции.

К тому же, в лагере имелось больше винтовок, чем требовалось для защиты даже более многочисленного отряда. В самом деле, на каждого человека приходилось по винтовке. Но это были уже несущественные детали, не произведшие впечатления на Нкиму. Для него имел значение тот факт, что во владениях его хозяина оказалось много незнакомых Тармангани и Гомангани, а поскольку во всяком чужаке Нкима видел врага, то он встревожился. Теперь, более чем когда-либо, ему хотелось найти Тарзана.

На земле перед палаткой сидел, поджав ноги, смуглый индус в тюрбане, явно погруженный в медитацию; однако если кому-нибудь удалось бы увидеть его черные чувственные глаза, то он обнаружил бы, что выражение их отнюдь не отстраненное — индус ни на миг не отрывал взора от палатки, стоящей чуть поодаль от остальных и, когда из нее вышла девушка, Рагханат Джафар встал и подошел к ней. Заговорив с девушкой, он заулыбался сальной улыбкой, но, отвечая ему, она не улыбалась. Говорила она вежливо, однако не остановилась, направляясь к четверке, игравшей в карты.

Когда она подошла к их столику, игроки подняли глаза, и на каждом лице появилось доброжелательное выражение, но было ли оно одинаковым на этих лицах-масках, тех масках, за которыми мы научаемся скрывать свои сокровенные мысли, оставалось неясным. И все же было очевидно, что девушка пользуется симпатиями.

— Привет, Зора! — воскликнул рослый малый с гладко выбритым лицом. — Выспалась?

— Да, товарищ, — ответила девушка, — но мне надоело спать. Эта бездеятельность действует на нервы.

— Мне тоже, — согласился мужчина.

— Как долго еще вы собираетесь ждать американца, товарищ Зверев? — спросил Рагханат Джафар. Верзила пожал плечами.

— Он мне нужен, — ответил он. — Мы вполне справились бы и без него, но нельзя не учитывать того морального эффекта, который окажет на мир сам факт активного участия в деле богатого американца из высших кругов общества. Так что подождем его прибытия.

— А вы полностью уверены в этом гринго, Зверев? — спросил молодой смуглый мексиканец, сидевший рядом с рослым гладко выбритым человеком, который, по всем признакам, являлся главой экспедиции.

— Я виделся с ним в Нью-Йорке и еще раз в Сан-Франциско, — отозвался Зверев. — Его проверили самым тщательным образом, и отзывы получены благоприятные.

— Я всегда испытывал подозрение к людям, которые всем, что имеют, обязаны капитализму, — объявил Ромеро. — Это у них в крови — в душе они ненавидят пролетариат так же, как мы ненавидим их.

— Этот парень — совсем другое дело, — стоял на своем Зверев. — Он настолько склонился на нашу сторону, что ради правого дела готов предать родного отца… и уже предает свою страну.

Губы Зоры Дрыновой, когда она услышала эту характеристику, слегка скривились в непроизвольной усмешке, незамеченной остальными.

Мигель Ромеро, мексиканец, остался неудовлетворенным.

— Не доверяю я всяким этим гринго, — заявил он. Зверев пожал плечами.

— Наша личная неприязнь не имеет значения, — сказал он, — по сравнению с интересами мирового рабочего класса. Когда Коулт прибудет, мы обязаны принять его как своего; и не забывать, что как бы мы ни ненавидели Америку и американцев, без них и без их паршивого капитала в сегодняшнем мире ничего не добиться.

— Капитала, нажитого на крови и поте рабочего класса, — прорычал Ромеро.

— Вот именно, — подхватил Рагханат Джафар, — но, как ни парадоксально, это же богатство подорвет и уничтожит капиталистическую Америку и в конце концов обеспечит победу пролетариата.

— Вот и я так думаю, — сказал Зверев. — Ради общего дела я предпочту американское золото золоту любой другой страны…

— Но что значат для нас ничтожные средства этого американского бизнесмена? — требовательно спросила Зора. — Это же пустяк по сравнению с тем, что Америка уже щедро вкладывает в Советскую Россию. Что его измена, по сравнению с изменой других, которые уже делают для приближения победы мирового коммунизма больше, чем Третий Интернационал? Это ничто, даже не капля в море.

— Что вы имеете в виду, Зора? — спросил Мигель.

— Я имею в виду банкиров, промышленников, инженеров Америки, которые продают нам свою собственную страну и мир в надежде набить золотом свои уже и так лопающиеся сундуки. Один из наиболее благочестивых и почитаемых граждан возводит для нас огромные фабрики в России, где мы сможем выпускать тракторы и танки; их промышленники соперничают друг с другом, чтобы снабдить нас двигателями для тысяч аэропланов; их инженеры продают нам свой интеллект и мастерство, чтобы построить огромный промышленный город, где бы производились боеприпасы и военная техника. Таковы эти предатели, таковы эти люди, которые ускоряют приближение дня, когда Москва станет диктовать свою политику всему миру.

— Вы говорите так, будто сожалеете об этом, — раздался сухой голос возле ее плеча. Девушка быстро обернулась.

— А, это вы, шейх Абу Батн, — произнесла она, узнав смуглого араба, который подошел, закончив пить свой кофе. — Наша благосклонная фортуна не мешает мне видеть вероломство врага, но и не позволяет восхищаться изменой кого бы то ни было, даже если она выгодна для нас.

— Это и ко мне относится? — настороженно спросил Ромеро.

Зора рассмеялась.

— Ну что вы, Мигель, — проговорила она. — Вы же представитель рабочего класса и верны пролетариату своей страны, а те, другие, принадлежат к классу капиталистов; их правительство — правительство буржуазное, которое настолько ненавидит коммунистические идеалы, что так и не признало наше государство; тем не менее, в своей жадности эти свиньи продают своих же и свою страну за горсть вонючих долларов. Я их презираю.

Зверев усмехнулся.

— Ты настоящая большевичка, Зора, — воскликнул он. — Ненавидишь врага от всей души, даже когда он нам помогает.

— Но ненавистью и болтовней ничего не добьешься, — сказала девушка. — Скорей бы начать делать дело. А мы торчим здесь и бездействуем.

— И что же ты предлагаешь? — добродушно поинтересовался Зверев.

— По крайней мере, могли бы попытаться завладеть золотом Опара, — ответила она. — Если Китембо прав, его хватило бы на финансирование дюжины экспедиций вроде планируемой, и мы не нуждались бы в этом американском… как их там называют?.. толстосуме.

— Меня тоже посещали подобные мысли, — произнес Рагханат Джафар. Зверев нахмурился.

— Может, кое-кому из вас не терпится возглавить эту экспедицию, — раздраженно сказал он. — Я знаю, что делаю, и не обязан ни с кем обсуждать свои планы. Настанет время для приказов, и я их отдам. Китембо получил свой, и уже несколько дней ведется подготовка к экспедиции на Опар.

— Мы так же заинтересованы и готовы рискнуть, как и вы, Зверев, — резко вмешался Ромеро. — Предполагалось, что мы будем работать на равных, а не как хозяин и раб.

— Скоро вы узнаете, что хозяин — я, — огрызнулся Зверев неприятным тоном.

— Да, — усмехнулся Ромеро, — царь тоже считал себя хозяином, вам известно, что с ним стало?

Зверев вскочил на ноги, выхватил револьвер и направил на Ромеро, но в ту же секунду девушка ударила его снизу по руке и встала между ними.

— Ты с ума сошел, Зверев! — вскричала она.

— Не вмешивайся, Зора! Это мое дело, и рано или поздно его придется решать. Здесь главный я, и я не потерплю предателей в своем лагере. Отойди.

— Нет! — решительно возразила девушка. — Мигель был не прав, но и ты тоже, а проливать кровь — нашу собственную — сейчас означало бы полностью потерять всякий шанс на успех. Это посеет семена страха и подозрительности и будет стоить нам уважения со стороны чернокожих, ибо они почувствуют отсутствие среди нас единства. К тому же, Мигель безоружен, стрелять в него было бы подлым убийством, а это лишило бы тебя уважения всякого порядочного человека в экспедиции. — Она выпалила эти слова на русском языке, которого, кроме нее и Зверева, никто из присутствующих не понимал, затем повернулась к Мигелю и обратилась к нему на английском.

— Вы были неправы, Мигель, — мягко произнесла она. — Руководителем должен быть один человек, и на эту должность был избран товарищ Зверев. Он сожалеет, что поступил опрометчиво. Извинитесь перед ним за свои слова, пожмите друг другу руки, а мы все давайте забудем о случившемся.

Ромеро на миг заколебался, затем протянул Звереву

руку.

Русский пожал протянутую руку и чопорно поклонился.

— Забудем об этом, товарищ, — произнес он, сохраняя хмурое выражение, как, впрочем, и мексиканец.

Маленький Нкима зевнул и, зацепившись хвостом за ветку, перебрался повыше. Его любопытство относительно этих чужаков было удовлетворено. Он потерял к ним всякий интерес, но решил, что его хозяину следует знать об их присутствии; и эта мысль, родившаяся в маленькой головенке, вновь вызвала такую глубокую грусть и неизбывную тоску по Тарзану, что Нкимой снова овладела угрюмая решимость продолжать поиски человека-обезьяны. Может, через полчаса какой-нибудь тривиальный повод опять отвлечет его внимание, но сейчас это стало делом его жизни.

Перелетая с дерева на дерево, маленький Нкима держал в своей розовой ладошке судьбу Европы, хотя и не догадывался об этом.

День клонился к вечеру. В отдалении раздался львиный рык. По спине Нкимы инстинктивно пробежали мурашки. На деле же напугался он не сильно, понимая, что никакому льву не достать его на верхушке дерева.

Молодой человек, шагающий впереди сафари, задрал голову и прислушался.

— Не так уж и далеко, Тони, — сказал он.

— Нет, сэр, совсем даже близко, — отозвался филиппинец.

— Тебе придется научиться обходиться без всяких «сэров», Тони, прежде чем мы присоединимся к остальным, — сделал ему замечание молодой человек.

Филиппинец усмехнулся.

— Ладно, товарищ, — согласился он. — Я так привычка обратиться ко всем «сэр», что мне трудно перестроиться.

— Боюсь, в таком случае ты не очень хороший большевик, Тони.

— Вот уж нет, — воскликнул филиппинец. — Иначе почему я здесь? Думаете, я решил приходить эта Богом забытая страна, где полно лев, муравей, змея, муха и москит, чтобы прогуляться? Нет, я приходить положить свою жизнь за филиппинскую независимость.

— Конечно, это благородно с твоей стороны, Тони, — серьезно проговорил спутник, — однако каким образом это принесет филиппинцам свободу?

Антонио Мори почесал в затылке.

— Не знаю, — признался он, — но это причинять неприятности Америке.

Высоко на верхушках деревьев их путь пересекла маленькая обезьянка. На секунду Нкима приостановился, наблюдая за ними, затем пустился дальше.

Спустя полчаса лев снова зарычал, и так угрожающе близко и неожиданно раздались внизу в джунглях громовые раскаты, что маленький Нкима едва не свалился с дерева. Испустив вопль ужаса, он взлетел как можно выше и уселся, сердито ругаясь.

Лев, великолепный самец с роскошной гривой, вышел на открытое пространство под деревом, на котором притаился дрожащий Нкима. В очередной раз лев подал могучий голос, и от его оглушительно звонкого рыка-вызова задрожала земля. Нкима глянул вниз и перестал вдруг браниться. Вместо этого он принялся возбужденно подпрыгивать, верещать и гримасничать. Лев Нума посмотрел наверх, и тогда произошло нечто странное. Обезьянка перестала верещать и издала низкий своеобразный крик. Глаза льва, зловеще сверкавшие, приобрели новое, почти нежное выражение. Он выгнул спину и принялся тереться боком о ствол дерева, а из свирепой пасти послышалось тихое мурлыканье. Тогда маленький Нкима поспешно рванулся вниз сквозь листву, совершил последний проворный прыжок и свалился на густую гриву царя зверей.