Завершение Дня донора пошло как по маслу. Бирюка отвели в его комнату только к полуночи. На протяжении всего пути он порывался вниз по лестнице в сторону поймы, чтобы сбить температуру, поднявшуюся так высоко, словно ему вместо двух пузырей охлажденной "Медвежьей крови" влили три флакона горячей крови Мурата.
      Глубоко за полночь в 535-ю комнату в желтой майке лидера с закономерным разрезом сзади вошла пропадавшая где-то Татьяна. Она набросилась на всех с обидой, что ее никто не удосужился предупредить о готовящемся мероприятии, в результате чего День донора прошел без нее! Красные кровяные тельца Татьяны явно уставали циркулировать по большому кровяному кругу ее необъятного баскетбольного тела. Они утомились снабжать килокалориями периферические закоулки, отстоящие от сердца дальше, чем III крайнесеверный пояс в системе Союзглавснаба от Москвы. Некоторые эритроциты здоровой Татьяны, будучи перелитыми больному, с превеликим удовольствием отдохнули бы недельку-другую в каком-нибудь лилипуте на малом артериальном круге.
      - Наташу, я вижу, вы предупредили! Она свою кровь сдала! - сучила ногами Татьяна. - А меня почему нет?!
      - Алешину? Да она - как мужик! - сказал Реша. - А ты у нас, Танечка, субтильная!
      - Не называй меня Танечкой! - нависла она над Решетовым.
      Наташе пришла в голову мысль отпустить Реше "леща" за оскорбление, но до морды его лица было не достать - Реша возлежал на подоконнике в противоположном конце комнаты. И тогда Алешина икнула.
      - Ик - это заблудившийся пук, - как всегда, пояснил Артамонов.
      Не обратив внимания на ремарку и не утруждая себя поиском, Наташа выписала оплеуху кому-нибудь - а именно сидевшему с ней бок о бок Фельдману. Фельдман хотел опешить, но не успел.
      Воспользовашись неразберихой, Татьяна с вызовом развернулась и направилась к выходу. Крутанутый каблуком ее сапога-чулка длинный домотканый половик с вихрем свился в архимедову спираль. Татьяна удалилась, хлопнув дверью. Бирюку еще предстояло ответить за то, что она, будучи непроинформированной, не смогла выступить на Дне донора. Провести столь ответственное мероприятие и не задействовать в нем Татьяну - такое Бирюку сойти с рук не могло.
      С Нинкиным и Пунктусом после Дня донора стало твориться что-то неладное, словно они сдали кровь не государству, а просто перелили ее друг в друга, обменялись ею. Если встретились они на абитуре примерно одинаковой упитанности молодыми людьми, то теперь их диполь, словно устав держаться на сходстве сторон, перешел к новой форме симбиоза - контрастной. У Нинкина стал появляться пикантный дамский животик, округлились щеки и бедра, но самое страшное - ему перестали идти его всегдашние лыжные палки и противогаз. Пунктус же, наоборот, стал более поджарым и смуглым, его суточный профиль сильно изменился, кисти его рук стали принимать характерное положение руки акушера. К нему отошла вся их суммарная суетливость, а за Нинкиным осталась и вдвое круче закрепилась извечная сонливость и бесстрастный взгляд на жизнь. Втихаря от группы они еще несколько раз ходили сдавать кровь на станцию переливания.
      Глава 10
      БИБЛИОТЕКА им._ФЕЛЬДМАНА
      - Все на выбры! Все на выборы! - разносилось по коридору общежития.
      Группа агитаторов из местных шла вдоль комнат, стучала кулаками в двери и подсовывала под них листовки в пользу какого-то значительного кандидата. И если бы на дворе было не пять часов утра, этому рейду никто бы и не удивился. Но расчет оракулов был верен - не разбуди они электорат заранее, он найдет причину и проскользнет мимо урны в "красном уголке" на первом этаже прямо в пивной зал "девятнарика".
      К восьми утра все выборщики продрали зенки и начали сползаться вниз. Поднятые в выходной ни свет ни заря, студенты рыскали, на ком бы или на чем бы отыграться. Но их ждал сюрприз - на длинных столах в "красном уголке" лежали бутерброды с икрой - сплошным махровым полотенцем. Завидев бесплатное угощение, пытливые избиратели сразу потянулись за халявой, но дежурные нацеливали всех сначала на урну, в которую требовалось бросить бюллетень, а уж потом допускал к закуске.
      Многоопытные студенты умудрились проголосовать по два и по три раза.
      Кандидат, которому надлежало быть избранным, нравился всем, тем более что никто о нем ничего не знал и не желал знать.
      Парни из 540-й комнаты под вожделенным предводительством Фельдмана спустились вниз и вновь поднялись на свой этаж такое бесконечное количество раз, что выдохлись не на шутку. Теперь они лежали и переваривали добытое своими личными голосами.
      - А знаешь, какой первый признак переедания черной икрой? - спросил Фельдмана Мукин.
      - Нет, а что? - чесанул живот Фельдман.
      - Ломается дикция и густеют брови, - сообщил Мукин.
      - Ну и что? - спросил Фельдман.
      - А то, что Мат опять пополз вниз, - пояснил Мукин. - К ночи он совсем не сможет говорить.
      - Ничего страшного, - зевнул Фельдман. - Лишь бы у нашего кандидата перебора не было.
      - Ну, выборы - это же не игра в очко, - возразил ему Мукин.
      - Отчего же? - не согласился Фельдман.- Как раз в очко и есть.
      А в 535-ю комнату, которая располагалась напротив, как обычно, без стука, но шумно вошла Татьяна. Она считала себя хозяйкой мужского общежития и свободно мигрировала по этажам с таким грохотом, что дежурной Алисе Ивановне с вахты казалось, будто наверху идут ходовые испытания седельных тягачей.
      - Нам тебя просто бог послал! - обрадованно встретил Татьяну Артамонов. - Мы как раз получили новый холодильник, и нам надо сделать небольшую перестановку мебели.
      - Мне сейчас не до мебели, - пропустила Татьяна намек мимо ушей. - Я к вам за cвоей книгой.
      - Книгу взял почитать Фельдман, - сообщил чистейшую правду Артамонов.
      - Тогда идем заберем, - стала давить Татьяна и, взяв Артамонова за руку, как понятого, потащила его с койко-места в комнату напротив.
      - Если только он дома, - попытался отвертеться Артамонов.
      Фельдман, как мы уже поняли, был дома. Он завершил прения с Мукиным, еще немного перекусил под одеялом принесенным из "красного уголка" и, улегшись поудобнее, весь отдался пищеварению.
      - Ты, помнится, брал книгу, - начал наезжать на него Артамонов.
      - Какую? - попытал его Фельдман. - У меня тут не регистрационная палата!
      - Красная такая, "Анжелика и король" называется, - напомнила Татьяна.
      - Что-то я не помню такой, - сморщил лоб Фельдман и перебросил ногу на ногу.
      - Да ты что! - набросилась на него Татьяна. - Мне ее с таким треском дали почитать всего на неделю!
      - Красная? - переспросил Фельдман. - Да, да, постой-ка, я как раз припоминаю что-то такое. Ее, по-моему, у нас украли. Точно, украли. Я еще пытался вычислить кто.
      - Ты в своем уме? Мне ведь больше вообще ничего не дадут! - закудахтала Татьяна.
      - А ты скажи им, что книга совершенно неинтересная, - нисколько не сочувствуя, промолвил Фельдман.
      - Ты вспомни, кто к вам в последнее время заходил, - уже мягче заговорила Татьяна. - Может, книга и отыщется.
      - Я уже вспоминал - бесполезно. Здесь проходной двор, - снял с себя ответственность Фельдман. - Разве уследишь, кто приходит, кто уходит.
      - Что же теперь делать? - приуныла Татьяна.
      - Ничего. Это уже глухо, - оборвал Фельдман последние надежды на возврат. - В общаге если что уводят, то с концами, - дал он понять, что разговор исчерпан.
      - Если вдруг объявится, верни, пожалуйста, - попросил Артамонов.
      - Конечно, - обнадежил его Фельдман. - Если объявится.
      Артамонов с Татьяной вышли, а сожители Фельдмана прыснули в подушки комедия пришлась как раз на тихий час. В сотый раз Фельдман разыграл перед высоким собранием из Мукина и Мата подобную драму. Реша, как человек зависимый, любил прихватывать из общественных питейных заведений что-нибудь из посуды - бокалы, рюмки, пивные кружки и даже вазы из-под цветов, при условии, если из последних только что пилось спиртное. А Фельдман, будучи человеком тонким, имел пристрастие собирать книги и другие информационные носители - просил почитать и любыми правдами и неправдами не возвращал. В его чемодане под кроватью собралась уже порядочная библиотека. Фельдман ни разу не повторился в причинах пропажи взятых напрокат книг. Они исчезали из комнаты гетерогенными путями - их сбрасывали с подоконника обнаглевшие голуби, Мукин случайно сдавал их в макулатуру, Мат возвращал по ошибке в читальный зал вместо учебников, и вот теперь новость - книгу просто украли. Взяли и самым беспардонным образом стибрили.
      По поводу пропажи книг Фельдман всегда объяснялся самым невинным образом, так что все виндикации хозяев теряли последнюю юридическую силу.
      - Моли бога, что книга Татьянина, а не Артамонова, - сказал Мукин Фельдману. - Я бы тебя вмиг сдал. С Артамоновым у нас договор о невмешательстве во внутренние дела.
      - Как будто я собираю эти книги для себя! - возмутился Фельдман. - Вы что, не читаете их?! Никто из вас шагу не сделал в публичную библиотеку! Все кормитесь отсюда! - пнул он ногой чемодан под кроватью. В минуты возмущения у Фельдмана открывалось парадоксальное дыхание - при выдохе отделы грудной клетки втягивались, а живот, наоборот, вздувался.
      - Мы, мля, это... в смысле... вернуть, - заворочался проснувшийся Мат.
      - Зачем? Если вернуть, книги все равно потеряются и затреплются. И сгинут, - рассуждал Фельдман. - А тут они все целы, все в полном порядке. Я, конечно, отдам, но потом, после института. Если их захотят взять. В чем лично я сомневаюсь.
      В обозримом будущем Фельдман намеревался приобрести на профкомовские деньги с рук или в комиссионном магнитофон "Снежеть-202" и проигрыватель-вертушку "Арктур-520" с комбиком - динамиками и усилителем, а то вон какие драки приключаются из-за отсутствия музыкальной техники в 540-й комнате. На базе этого оборудования он намеревался приступить к беспримерному и филигранному собирательству фирменных пластов. Он замышлял брать их напрокат как бы для перегонки содержимого на мастер-ленту, а уж каким образом не возвратить - потом придумается само собой. Готовясь к проекту, он умудрился поиметь на халяву рулон дефицитного толстого целлофана. Срослось это дело вот каким замечательным образом: вскрыв в ходе проверочного рейда в одной из "промфакультетских" комнат подпольный цех по производству целлофановых пакетов с усиленными ручками и плакатными подклейками, на которых изображалось взлохмаченное зеркало души Аллы Пугачевой и Михаил Боярский с гитарой на яхте, Фельдман снял с подпольщиков штуку материала в обмен на молчание до конца учебного года. Из добытого целлофана и при помощи общественного утюга Фельдман начал тайно клепать конверты для хранения будущих трофейных пластов, предполагая, что пласты будут сильно попилены и в тонком родном полиэтилене долго не проживут, что повлечет за собой новую заботу - тайно сбывать их или, еще хуже, возвращать. Своей активной пакетной химией Фельдман полностью запорол рабочую плоскость утюга.
      - Я тебе говорю, через марлю отпаривай свои дурацкие штаны! - негодовал Мукин, чаще других по делу обращавшийся к утюгу и постоянно не находивший его на месте. - А ты как будто через какую-то клеенку их гладишь!
      - Потерпи, - попросил его Фельдман, - осталось штук двести. А потом я его отскоблю.
      - Потом будет поздно, - лечил друга Мукин. - Придется утюг о твою задницу отчищать.
      - Да ладно тебе, для всех же стараюсь.
      - Как это "для всех"?! - не понял Мукин. - Ты что, собираешься свои шаровары на хор пустить? И на фиг ты их паришь? Ведь стрелки там не требуются...
      - Да я не стрелки навожу, - чуть не выдал себя Фельдман - свою затею с пластами он хранил в тайне.
      - А что, лямки гладишь? Ты еще шнурки погладь!
      - Надо будет для всех - поглажу!
      - Нужник ты наш.
      Но Фельдман не обращал внимания и терпел - он готовил сюрприз.
      Глава 11
      НЕВЕЖЛИВОСТЬ КОРОЛЕВЫ НАУК
      - Сил нет! - пожаловался как-то Гриншпон Бирюку во время репетиции ансамбля. - Переводы замучили. Карпова нас просто взнуздала!
      - Переводы? - переспросил Бирюк. - А кто у вас по математике?
      - При чем здесь математика? - напрягся Гриншпон.
      - А вот при том, - сделал паузу интриган Бирюк. - Тут есть один нюанс.
      - Не тяни, - предупредил его Гриншпон.
      - Кто у вас ведет математику?
      - Лекции читает Гуканова, а по практике - Знойко.
      - Дмитрий Василич? Ба! И ты плачешь? - выразил Бирюк полнейшее удивление. - А тебе, например, известно, что Знойко - человек с большой буквы?
      - Нет, - признался Миша, - неизвестно.
      - Он знает три языка, - сообщил Бирюк. - Вы его привлеките к переводам. Прямо так и скажите: довольно, мол, Дмитрий Васильевич, ваших интегралов! По английскому - сплошные завалы! И смело подсаживайтесь с текстом. Прямо на занятиях по математике. Никуда не денется - он безотказный. Будет переводить как трансформатор! Тыщи, хе-хе, вот проблему нашел!
      Гриншпон опрометчиво поделился новостью с группой.
      На Знойко насели.
      Дмитрий Васильевич попыжился, помялся и начал переводить. Без словаря, прямо с листа.
      Поначалу группе это представлялось какой-то игрой, несерьезностью, шуткой. Но, когда кто-нибудь переигрывал и в просьбу перевести пару абзацев подбавлял толику веселой наглятинки, чувствительные единицы впадали в неловкость.
      Обстановка на практической математике стала отступать от нравственных начал, заложенных группой в Меловом.
      Особенно на ниве ускоренного перевода преуспевал Клинцов. Он испытывал наслаждение от того, что взрослый человек безропотно подчиняется ему. Когда Клинцов подсаживался с текстом, Знойко терял последнюю волю. Клинцов бесцеремонно обращался к нему на "ты" и совершенно не задумывался, откуда у гениальногo человека столько безволия. Было непонятно, зачем Клинцов вообще втянулся в игру, ведь английский он знал лучше других - спецшкола все-таки.
      - Знаете, - сказал как-то Кравец на привале, - а ведь Дмитрий Васильевич не всегда был таким. Если верить моему брату Эдику, еще совсем не так давно Знойко представлял собой интересной наружности мужчину.
      - Заливай! Что-то не верится, чтобы у него так быстро выпали волосы и распухли щеки! - высказался Соколов.
      - Нехорошо смеяться над физическими дефектами, - прямо в лоб вступилась за Знойко Татьяна.
      - А у него не дефекты, у него одни эффекты! - сказал Клинцов.
      - Так вот, - сказал Кравец и стал поудобнее устраиваться на подоконнике, - в свое время Дмитрий Васильевич женился по любви и прилежно занялся наукой. Он сотворил в срок кандидатскую диссертацию и намеревался представить ее в двух вариантах - на русском и на английском. Но не успел он перевести, как жена стибрила диссертацию и сбагрила ее своему близкому другу. Знойко любил жену и простил ей первый серьезный промах, после чего состряпал еще одну кандидатскую. Теперь уже на французском. Жена сплавила налево и этот скромный труд. На третий рывок, в немецком исполнении, у Дмитрий Василича не хватило морали. За одну ночь он поседел и посерел, а потом зажил отшельником и деградирует посейчас.
      - Байки, - сеял сомнение Артамонов. - Из-за таких пустяков человек не может сделаться почти параноиком. Тут что-то не то. Наверняка есть какие-то другие серьезные причины.
      - Если он деревянный, то почему нет, - с пониманием отнесся к донесению Кравца Соколов, который наряду с Клинцовым тоже был одним из активнейших пользователей Знойко.
      - Вспомни свою начерталку, - навел его на доказательную мысль Кравец. Уведи у тебя пару раз перед защитой набор каких-нибудь чертежей или курсовой проект - ты обошел бы Знойко по темпам падения!
      - Очень даже может быть, - согласился Артамонов. - В таком случае я предлагаю больше не издеваться над ним.
      - А кто над ним издевается? Мы просто шутим, - состроил невинность Клинцов. - Колхоз - дело добровольное.
      - Если человек не против помогать нам, то почему нет, - поддержал Клинцова Соколов. - Может, человеку нравится переводить. Мы ж его силой не заставляем. Какой-никакой, а тренинг. Ну а если он действительно не в состоянии понять шутки...
      - Эти ваши шуточки добьют его, - сказал Артамонов.
      - Если б одна только наша группа... Все равно остальные дотюкают, пессимистически заметил Нинкин.
      - Может, если его не трогать, на занятиях с нами он хоть чуточку придет в себя, - рассудила Марина.
      - Он не поймет, в чем дело, - отмел вариант Клинцов.
      - А как же английский? - спохватился Пунктус.
      - Вот именно. Что вы все расходились? - не отступал Клинцов. - Ну пошутили немного, что здесь такого? - Он влез в разговор исключительно из чувства противоречия. Внутренне он соглашался, что с ездой верхом на Знойко пора кончать, но внешне держался до последнего.
      - Мне кажется, что все эти дела со Знойко - это даже не предмет для разговора, - попытался опустить планку спора Соколов. - Известно, что нашего математика весь институт пользует.
      - А что, если нам его на эту тему попытать, пусть он сам скажет, нравится ему это или нет, - предложил Кравец. - Если нет, то следует оставить его в покое. - Кравец выучил английский язык по песням "Битлов" и в помощи Знойко не нуждался. Ну а даже если бы и нуждался, то вряд ли сподобился.
      - Да тебе ж говорят, что по большому счету - это шутка, своеобразный прикол, - продолжал свое Соколов.
      - Эти шуточки похожи на игрушечный фашизмик! - сказала Марина. Рядом с Кравцом она могла выиграть любую битву и у кого угодно.
      - Во загнула, фашизмик! Рассуждаешь, как инфантилка! - притормозил ее Клинцов. Сухая керамика его голоса была неприятной в жаркой аудитории и походила на скрежет лопаты о кирпич.
      - Просто нет более подходящих слов!
      - Ну, раз нет слов, зачем соваться, когда разговаривают взрослые! сказал Клинцов. - Человек - это личность, и никто не имеет права мешать ее становлению. Может, Знойко - нравственный мазохист и, когда его бичуют, испытывает кайф. А вы лезете в его жизнь и пытаетесь ее переделать!
      - Я знаю, кто такие фашики, - продолжила свою тему Марина, - я их видела в работе. Милые такие мальчуганы в коричневой форме и с геббельсовским блеском в голубых глазах.
      - Их надо перевоспитывать на ринге, - сказал Реша, - пока глаза не станут коричневыми, как форма, а глаза, наоборот.
      - В дальнейшем я лично буду пресекать поползновения на Дмитрий Василича! - твердо сказал Рудик, обращаясь к Соколову.
      - Если от этого будет толк, - щелкнул языком Соколов.
      - Будет, - пообещал Артамонов.
      - А тебе-то какое дело? - спросил Артамонова Соколов.
      - Да так...
      - Я, это, ну, еп-тать, - сказал Мат. - В смысле, мля, завязывайте.
      После разборок шутки на математике временно прекратились. Знойко с опаской прислушивался к тишине. Ее никто не тревожил, а его никто не разыгрывал. Но ожидаемого не произошло. От тишины Дмитрий Васильевич свернулся, как трехмесячный эмбрион. Почувствовав снисхождение, он стал заикаться и конфузиться еще сильнее. Теперь он стирал рукавом мел с доски не только за собой, но и за всеми отвечающими. Словно ждал более крутого подвоха.
      - Я же говорил, - радовался своему прогнозу Соколов, - он не поймет, в чем дело. Знойко - это еще то творение! Вам его ходы не по зубам!
      - Ясный перец, - оказывался тут как тут Клинцов. - Ботва она и есть ботва!
      Все это было сказано в присутствии Знойко.
      - Я предлагаю вам извиниться, - сказал Артамонов Соколову и Клинцову.
      - Что это ты придумал?! - возмутились они в один голос. - Воспитывать нас, что ли, собираешься?
      - Извинитесь! - настаивал Артамонов.
      - Да пошел ты! - отправил его Соколов.
      - Артамонов прав, - встал с места Рудик. - Когда вы говорите за глаза это на вашей совести, а когда при всех нас - то это уже и на нашей. Извинитесь.
      - У вас что, лунное затмение?! - постучал себе по виску Клинцов.
      - Да оставь ты их! Идем погуляем, а потом разберемся, - сказал Соколов.
      Они забрали дипломаты и покинули аудиторию. Когда в перерыве все заспешили в туалет на перекур, выяснилось, что именно там Соколов с Клинцовым и отсиживались.
      - Что-то мы ничего не поняли, - сказал Соколов, обращаясь больше к Рудику. - Больно уж круто вы все вывернули.
      - Где ж вы раньше были? Куда смотрели? - затараторил Клинцов. - Ведь все вы с самого начала едва ли не поощряли нас к этому!
      - То было раньше, - сказал Рудик.
      - Дайте сигарету, - повел глазами Артамонов. - Что-то мне даже как-то не по себе. Закурить, что ли?
      Соколов протянул ему свой обслюнявленный окурок.
      - Спасибо, - отказался Артамонов. - Как-нибудь без сопливых.
      - Брезгуешь, что ли? - придвигался к нему Соколов.
      - Очень даже может быть.
      - Ну, тогда тормознись здесь на минутку, когда все пойдут, - сказал Соколов.
      - Это еще зачем? Ты что, не наговорился со мной? - пытался Артамонов свести на нет выясняловку отношений, смазать ее. Приветствуя такую его позицию, после звонка друзья потянули Артамонова из туалета за рукав, как бы разнимая его с Соколовым.
      - Нет проблем, я сейчас догоню, - сказал он и остался.
      Соколов и Клинцов тоже остались.
      - Вы будете драться против меня вдвоем? - спросил Артамонов у Клинцова.
      Клинцов посмотрел в сторону Соколова. Cоколов подмигнул, и Клинцов вышел за остальными. Соколов встал у окна и, осматривая внизу кустарник, повел беседу:
      - Что-то, я смотрю, вы с Решетовым откровенно не уважаете служивых. Тот со всеми отслужившими в армии постоянно не в ладах, возражает по всяким пустякам, и ты воду мутишь.
      - Смотря каких служивых, - отсеял лишних Артамонов. - С Рудиком, например, у нас нет никаких трений. Полный контакт.
      - Ну, с Рудиком, допустим, понятно - он себе на уме.
      - Я не понимаю, о чем ты говоришь.
      - Не понимаешь? Я объясню, - бил Соколов копытом. - Слышал такой стишок - старших всех мы уважаем?
      - Про дедовщину, что ли? Ты считаешь, армия дает преимущества?
      - Может, и дает.
      - Тогда засунь их себе глубоко-глубоко вовнутрь и никому не показывай!
      - Я чувствую, ты хочешь потягаться, - уже не владел собой Соколов.
      - Честно говоря, никакого желания, - признался Артамонов.
      - Трусишь, что ли? - провоцировал его Соколов.
      - Я же говорю: желания нет, -уходил от столкновения Артамонов.
      - Понятно. Значит, это только при всех ты такой смелый?
      - Ну а ты что, хочешь подраться?
      - Видишь ли...
      - Нет, ты прямо так и скажи: я хочу с тобой подраться. Ну, давай, говори! - Артамонов стал медленно приближаться. - А если я не хочу с тобой драться?! Или даже трушу? Что делать?! - До Соколова оставалось как раз столько, что при взятии за грудки он не успел бы отскочить. - Может, мне с тобой драться западло?! - продолжал надвигаться Артамонов.
      Соколов ударил первым - пыром в подкостницу. Артамонов выдержал удар и, схватив противника за свитер, въехал ему лбом в нос, и ниже, и выше, и в скулу - по всему лицу. Откинутая голова Соколова пробила затылком двойную раму. Осколки полетели на улицу и, как секатором, обстригли кусты сирени под окном, превратив их в усеченные пирамиды. Народ на Студенческом бульваре оглянулся и уставился на пятый этаж нового корпуса. Но с бульвара не было видно, как Соколов осел, словно подкошенный, и молча свернулся вокруг урны с чинариками.
      Однокурсники ожидали исхода поединка в вестибюле.
      - Где Соколов? - спросили они у вышедшего из туалета Артамонова.
      - Там.
      Соколова подняли и отвезли в больницу. До конца дня в полное сознание он так и не пришел, хотя врачи оценили сотрясение как легкое. После больницы Соколова затащили в общежитие, привели в чувства и на такси отправили домой.
      Наутро он то ли делал вид, то ли на самом деле ничего не помнил. На "военке", выстроив всех на плацу, дежурный офицер спросил:
      - Кто это вам, курсант Соколов, выбил зуб?
      Кудрявый Соколов стоял в левом краю шеренги. Он не нашел, как поступить: отшутиться, отмолчаться или откровенно обмануть военпрепа. Шеренга ждала ответа.
      - Знойко, - сказал кто-то из середины.
      - Никогда бы не подумал, - удивился офицер. - Насколько я его знаю, это абсолютно интеллигентный человек.
      Теперь на математике стояла гробовая тишина. Соколов перестал ходить на занятия. Он не мог переварить случившееся. Поговаривали, что он собирался вообще бросить учебу, но кто-то отсоветовал. Соколов потерялся в группе, стал незаметным. Люда перестала садиться рядом с ним на занятиях, а потом вышла замуж за пятикурсника с промфакультета.
      Постепенно замешательство Знойко прошло. Он стал поднимать глаза, чего прежде никогда не делал. Обычно он рассматривал, насколько круглы дырки в линолеуме или равномерно ли стерт паркет.
      Наконец все стали свидетелями кульминационного момента - Дмитрий Васильевич явился на занятия в сумасшедшей тройке и галантно повязанном галстуке. Он был выбрит как никогда чисто и вызывал к доске исключительно по желанию, а не по списку.
      - Да, кстати, - вернулся к давнишнему разговору Кравец, - знаете, кому жена Дмитрий Василича спустила диссертации?
      - Кому? - полюбопытствовал народ.
      - Нашему завкафедрой математики.
      - Жаль, что он у нас ничего не ведет, - хлопнул по столу кулаком Забелин, - я бы довел его до черных дней.
      - А жену Дмитрий Васильевич порешит, - сказал Пунктус. - Вот увидите.
      - Точно, - подтвердил вывод Нинкин, - оклемается еще немного и порешит!
      - Он великодушен, - сказала Татьяна.
      - Если сам не догадается, я ему подскажу, - поклялся Усов.
      - Я буду говорить об этом на Совете Безопасности! - сказал Артамонов.
      ...Жену Знойко не тронул. Он стал нормальным человеком. О давних математических проделках группа вспоминала только тогда, когда Зоя Яковлевна Карпова, устав от вечных отсрочек, начинала предъявлять векселя. Группа 76-Т3 постоянно была должна ей в общей сложности до полумиллиона знаков перевода газетного текста. Львиная доля задолженности приходилась на Нинкина.
      - Да, - говорил он, - зря мы перевоспитали Дмитрий Василича. Успеваемость по иностранному заметно упала.
      - Зато теперь на него приятно посмотреть, - сказала Татьяна. - Один костюм чего стоит!
      - Даже лысина стала зарастать, - хихикнул Усов.
      Сессия началась без особых судорог.
      - День защиты детей, - прочитал Артамонов на календаре, уходя на экзамен по математике. - Увы, пока им ничем помочь не можем.
      - Разве что вечернюю пьянку прикрыть, - сказал Реша.
      Профессор Гуканова была женщиной с неустойчивым отношением к жизни вообще и к студентам в частности. Характер у нее был на редкость скверноватый, отчего математика как королева наук теряла с ней все свои прелести.
      Гукановой постоянно не везло. То дочь ее с третьего захода не поступала в МГУ на физфак, то случалось еще что-нибудь понепристойнее. И было непонятно - то ли из-за неудач ее характер сделался таким, то ли из-за характера ее постоянно преследовали неудачи, но, в любом случае, перед зимней сессией от нее ушел третий по счету муж.
      В преподавательской деятельности Гуканова основывалась на теории больших чисел. Она не помнила в лицо ни одного студента.
      Гуканова рассчитывала расправиться с противниками королевы наук беспощадно. На зачетной неделе она устроила массовый коллоквиум и, несмотря на его хороший исход, сделалась злой, как гарпия. Она посчитала, что "хоры" и "отлы", полученные на коллоквиуме, - не что иное, как случайность, результат ее недосмотра и упущений. После коллоквиума Гуканова пригрозила, что в сессию многие попляшут, особенно те, кто получил положительные оценки.
      Все ждали повального отсеивания с курса, но откуда Гукановой было знать, что бесподобные сдвиги группы - дело рук Знойко. В благодарность за возвращение себя к жизни он натаскал всех желающих из 76-Т3 по тяжелым разделам математики настолько здорово, что многие сами удивлялись своим успехам. В неслыханно короткий срок Дмитрий Васильевич вдолбил в головы студентам весь курс. Ему бы работать в детском саду - он на пальцах объяснял такие сложные функции и ряды, какие Гуканова с трудом доводила до студентов графически. Не забывал он и про английский. Если выдавалась свободная минутка, он от души предлагал помощь. От нее было трудно отказаться, делалось неудобно, словно ему в обиду.
      На экзамене Гуканова достала из сумочки свой кондуит, в котором были зафиксированы все до единого лекционные проступочки подначальных. Если число отметин против фамилии переваливало за десять, то четверка по предмету становилась нереальной. Такую Гуканова установила меру. Ну, тройка так тройка - бог с ней. Хорошо бы только это. Но с тройкой по математике профессор Зингерман не допускал к теоретической механике, а если и допускал, то выше тройки у него было тоже не получить. Дальше - больше. Зачетки с тройкой по термеху Зингерман выбрасывал в окно собакам. Ставил оценку - и фьють в форточку. Он считал, что инженер, как и хирург, может знать или все или ничего. Третьего не дано, все середины приводят в первом случае к аварии, как во втором - к смерти пациента. Поэтому тройка по термеху - это полная бесполезность разговоров с деканатом о стипендии. А дальше и о дипломе. Поэтому зачетка с тройкой по тремеху становится никчемной - и дорога ей только в окно собакам. И апеллируй потом хоть ко всевышнему - в следующем семестре диета неминуема и разгрузка вагонов в товарной конторе гарантирована.
      Но психоз Гукановой остался психозом, а знания, напичканные Знойко, знаниями. Против них Гуканова оказалась недееспособной. Из воды высшей математики группа вышла как никогда сухой.
      Глава 12
      ИСТОРИЯ_С_ФИЛОСОФИЕЙ
      Будильник, как лихорадочный, затрясся на своей единственной уцелевшей ножке. Ответственный в комнате за время Артамонов, не просыпаясь, с размаху вогнал стопорную кнопку по самое некуда. Рудик, зная, что в течение получаса никто и усом не поведет, встал и включил свет. Ему ничего не оставалось, как ахнуть, - на часах было почти восемь!