Тринити

      - Когда ж ты выспишься, Мурат-ага?! Опять втихомолку перевел звонок на час назад! - с чувством, с толком, но без всякой расстановки высказал он Мурату, стягивая c него одеяло. - Ты бы воровал этот час у себя! А то ведь воруешь у всех нас!
      Мурат открыл глаза, мастерски изобразил удивление, тщательно осмотрел циферблат и как ни в чем не бывало произнес:
      - Часы пара мастэрская, ходят наугад.
      - Какие сегодня занятия? - спросил Артамонов, выплывая из постели.
      - Ты с завидной регулярностью задаешь этот странный вопрос уже второй год подряд, и никто еще в точности тебе ни разу не ответил. Неужели трудно сделать соответствующий вывод?! Фигура ты вполне сформировавшаяся и, я думаю, способная на необширные обобщения, - пристыдил его Гриншпон. - Где зубная паста?
      - Я выбросил вчера пустой тюбик, - без задних мыслей ответил Артамонов.
      - Сколько раз я тебе говорил: без моего личного осмотра не выбрасывай! - продекламировал Миша. Он был автором открытия, суть которого сводилась к тому, что из любого сколь угодно сдавленного рядовым потребителем тюбика всегда можно извлечь еще как минимум три порции пасты. Это не мелочность, а хозяйственность, уверял Гриншпон, хозяйственность, с которой начинается бережное отношение ко всему государственному имуществу. Сожители соглашались, что да, действительно, большое начинается с пустяков, но в то, что оно может зародиться из фокусов с тюбиком, им не очень верилось.
      - Вы еще пять минут поболтаете, и на лекцию можно будет не торопиться, - сказал Рудик.
      Все бросились в умывальную комнату и сбили с ног Мукина, доделывающего зарядку. Раньше Мукин занимался фитнесом у себя в 540-й комнате, но Фельдмана быстро вывели из себя метрономические громыхания атлета о пол вместе с гирями, и он стал подсыпать кнопки. Мукину было не с руки ежеутренне выколупывать из пяток колкий металл, и он стал холить свою фигуру снарядами на скользком кафеле умывальной комнаты.
      Гриншпон, Рудик и Мурат успели прошмыгнуть в 315-ю аудиторию вовремя. Неимоверным усилием воли они заставили себя пройти перед самым носом преподавателя прогулочным шагом - ведь когда бегут, значит, опаздывают, а если идут спокойно, значит, успевают. Так, по крайней мере, считали некоторые преподаватели. В том числе и лектор по философии профессор Золотников.
      Профессор не успел заговорить о гносеологических и классовых корнях идеализма, как в аудиторию ворвался опоздавший Артамонов.
      - Я вас слушаю. Должно быть, вы уже придумали причину опоздания? обратился к нему Золотников. По субботам он был склонен к минору.
      - Троллейбуса долго не было, - без запинки выдал Артамонов.
      - Причина объективная, - понимающе закивал Золотников. Ему неоднократно приходилось дежурить в общежитии номер два, и все проживающие там давно примелькались ему. - А что, золотой мой, - посмотрел он в окно, - через спортивную площадку уже троллейбусную линию протянули?
      Артамонов изготовился покраснеть, но тут на язык подвернулась неплохая отмазка:
      - Я сегодня спал не в общежитии, я ночевал на... - не мог быстро придумать Артамонов и чуть не сказал: на вокзале. Если бы не подсказка с верхнего ряда, он так и не вспомнил бы, где ночевал минувшей ночью.
      - На груди утеса-великана, - подсказали с галерки.
      - Ну, если только... - извинительно пожал плечами Золотников.
      Дверь отворилась еще раз, и в аудиторию вбежал Пунктус.
      - Автобус опоздал! - выпалил он на ходу.
      - Номер, случайно, не одиннадцатый? - спросил Золотников.
      Пунктус вылепил на лице улыбку схимника и начал озираться по сторонам, пытаясь по лицам угадать, что здесь произошло до него и как вести себя дальше. Но недаром говорится, что друзья познаются в беде - в учебное помещение бесшумно вошел весь зеленый Нинкин и тихо, словно со сна, произнес:
      - Трамвай так и не пришел.
      Аудитория прыснула и полезла под столы. Нинкин, окинув взглядом стоящего, как в ступоре, Пунктуса, спокойно прошел на свое любимое место у батареи отопления и принялся выкладывать перед собой ненужные принадлежности.
      Приступы смеха утихли. Золотников опять приступил к гносеологическим и классовым корням идеализма. Но, видно, сегодня ему было не суждено высказаться по этому вопросу - на пороге возник Решетов.
      - Ну, здесь понятно - такси или электричка, других видов транспорта у нас в городе нет, - предложил варианты Золотников.
      Многие сделали попытку рассмеяться, а Реша, как с трибуны, подняв руку, попросил тишины:
      - Вы не угадали, товарищ профессор, я шел пешком. Но я слышал, вы тоже немножко изучали физику и наверняка должны знать, что собственное время, отмеряемое движущимся телом, всегда меньше, чем соответствующий ему промежуток времени в неподвижной системе координат. Относительность всему голова. Поэтому мои часы, когда я иду, а вы меня ждете, должны всегда немного отставать.
      - Во-первых, я вас уже, честно говоря, не жду, - заоткровенничал профессор. - Я забыл, когда видел вас на лекции в последний раз. А во-вторых, уважаемый, все, что вы мне нагородили, имеет место только при скоростях, близких к скорости света. А вы плелись под окном как черепаха. Садитесь, релятивист!
      После короткого отступления Золотников окинул взглядом население, прикинул на глаз его количество и сказал:
      - В аудитории не хватает пяти человек. Старостам подать журналы.
      Золотников на самом деле когда-то изучал физику достаточно глубоко и даже какое-то время преподавал ее. В те горячие годы он рвался к истине, поглощая на ходу все добытое человечеством в этой области, как абсолютно черное тело. Но истина ускользала и терялась из виду. Она становилась как бы все ближе и ближе, но схватить ее за рукав Золотникову никак не удавалось. Такое асимптотическое приближение к истине Золотникова не устраивало, и тогда он взялся познать мир философским путем, логически, решив по неопытности, что так будет гораздо проще. Он забросил физику в самый пыльный угол и с головой ушел в философию - истина вообще скрылась из виду. Краеугольные камни философии едва не стали для него надгробными. С тех пор Золотников стал относиться к жизни с юмором, что было на руку студентам. Из педагогических систем он стал предпочитать оптовую. Заниматься людьми поштучно, решил он когда-то раз и навсегда, удел массажистов. Стоит ли то и дело напрягаться, если у нас в стране от идеализма, как от оспы, все население привито с детства. Более того, человек у нас уже рождается материалистом, генетически, так сказать, наследует первичность бытия.
      Несколько лет назад некто Малинский, тоже философ, предложил Золотникову выпустить совместно учебник по философии, намекнув на обширные связи в издательствах. Золотников долго не думая согласился на соавторство. Причем без всяких авансов. Он знал, что ничего сложного в написании учебника нет, ведь студенты читают там только курсив, и то если он помечен какой-нибудь сноской типа - курсив мой. Но он не знал, насколько тертым был этот калач Малинский.
      Профессор Малинский в свое время тоже побывал технарем. Его теория расчета ферм считалась классической. Перед войной по его проекту был построен железнодорожный мост, который во время оккупации смогла подорвать с десятого раза только сводная партизанская бригада. Но как говорится, чем дальше в лес, тем толще партизаны. За каждую неудачную партизанскую попытку Сталин дал Малинскому ровно по одному году. После реабилитации Малинскому ничего не оставалось, как перековать свои мечи на орало, то бишь, переквалифицироваться из технарей в политические и пойти рядовым философом в вуз.
      Вскоре новое учебное пособие по философии вышло. По вине типографии или по чьей-то еще вине на обложке учебника красовалась только фамилия Малинского. Фамилии Золотникова там не было и в помине, хотя из трехсот страниц книги он сочинил больше половины.
      На этой почве у Золотникова случился первый удар. К счастью, все обошлось, но с некоторым осложнением. Золотников стал рассказывать всем подряд историю с выпуском учебника и доказывать методом от противного, что написал книгу именно он, а никакой не Малинский. Золотников заставлял всех подряд слюнявить химический карандаш и дописывать жирным шрифтом свою фамилию на обложке. Таким образом он докатился до горячки. Форма, правда, была не тяжелой, почти бесцветной, зато выперло ее в сторону совершенно неожиданную - Золотников с явным запозданием возжелал обучить подопечных всяким философским премудростям, чтобы студенты обогнули тернии, выпавшие ему.
      С непривычки во всем этом обхаживании виделось что-то болезненное.
      - На меня смотрите, на меня! - как глухарь в песне, стал заходиться он на лекциях. - Не вижу ваших глаз! Мне нужны ваши глаза!
      Приходилось без проволочек показывать ему свои глаза.
      Во время лекций шли вот такие разговоры.
      - У меня скоро на левом полушарии мозоли будут от такой педагогики! говорил Нинкин, потягиваясь.
      - Просто ты воспринимаешь его однобоко, - объяснял Пунктус другу токости философских штучек.
      - Сидишь на лекции, как на заключительном акте в Хельсинки! фантазировал Артамонов.
      - Он патетичен, этот Золотников, как соло на трубе! - вставлял Гриншпон.
      Как-то по весне Золотников, не распыляясь на введения, с азартом предложил первокурсникам срочно приступить к написанию рефератов. Будто не студентам, а ему самому предстояло эти рефераты защищать.
      - Вы не сделали ни одной выписки по теме! - теребил он Мата. - Почему?
      - Так, еп-тать, еще, мля, снег не растаял, - находился лодырь.
      - В прошлом семестре вы ссылались на то, что он еще не выпал! Я не улавливаю связи вашей активности с природными явлениями!
      Раньше, в былые времена, к концу каждой недели Золотников как бы расслаблялся, сходил на нет, а теперь, напротив, распалялся, как самовар. Он метал взгляд по галерке и сразу выискивал тех, кто занимался не тем, чем надо. Захваченная врасплох тишина в аудитории стояла, как ночью в инсектарии: кроме жужжания трех не впавших в спячку синих мясных мух, ее ничто не нарушало. Но и этого Золотникову было мало. Его мог взбудоражить любой пустяк, даже такой, как, например, с Пунктусом.
      - Снимите темные очки! Я не вижу глаз! - докололся как-то до него Золотников.
      - Очки с диоптриями, - спокойно отвечал Пунктус. - Они вас увеличивают для меня.
      - В понедельник принесете справку от окулиста, что вам нужны именно темные очки!
      - Такую справку мне не дадут, - вяло вел диалог Пунктус. В последнее время он стал наращивать свое присутствие на лекциях, и этот наезд Золотникова даже несколько обижал его.
      - Неужели я так ослепительно сверкаю, что мне нужно внимать через светозащитные очки?! Я что, похож на сварочный аппарат?! - Золотников нервничал еще сильнее, когда ему отвечали спокойно и с достоинством.
      - Нет, вы вовсе не сверкаете, - выдавил из себя Пунктус.
      - Я наблюдаю за вами вот уже целую неделю - вы постоянно в беседах! колотило Золотникова. - Несите сюда свою тетрадь!
      Пунктус передал тетрадь по рядам. Записи в ней были в полном порядке. Но остановиться Золотников уже не мог - сказывалась расшатанность нервной системы. Его потащило вразнос.
      - То, что вы успеваете записывать, - не повод для постоянных разговоров! Своей болтовней вы мешаете заниматься делом соседям! Нинкин, покажите конспекты!
      Нинкин на лекциях так глубоко уходил в себя, что, когда бы ни высовывался, - все не вовремя, а высунувшись, начинал что-то бормотать и пытался ввести в курс какого-то своего дела.
      - Я вам говорю! Именно вам! - тыкал в него кулачищем Золотников. Да-да, вам!
      Нинкин хотел схитрить и потянулся за тетрадью Татьяны, но философ опередил его порыв.
      - Свою тетрадь, пожалуйста, свою! Без уловок! Тетрадь Чемерис мне не нужна! - не сбрасывал обороты Золотников. Его фасеточные глаза засекали в окружающей среде до сотни изменений в секунду, и ни одного левого движения не могло ускользнуть от его взора.
      В блокноте Нинкина процветал сплошной грифонаж. За два года он не законспектировал ни одной лекции. Тем более ни одного первоисточника. Нинкин пользовался в основном ходячими общежитскими конспектами. Кочевание этих вечных конспектов с курса на курс и ежегодное переписывание на скорую руку выветрило из произведений классиков весь смысл, доведя их до абсурдных цитаток, которые наполняли душу агностицизмом и ревизионизмом.
      - Я читал! - пытался оправдаться Нинкин. - И писал! - Когда он выходил из себя, то всегда рисковал заблудиться.
      - Вы мне воду не лейте, уважаемый, а посидите-ка сами над произведением часок-другой! Тогда вы не станете совать мне под нос эти извращения! Я удаляю вас с лекции! Матвеев, несите свою тетрадь! - Золотников без удержу стал косить всех подряд.
      Мат тоже никогда ничего не записывал. На этом поприще его не пугали никакие угрозы.
      Свое легкое поведение он объяснял тем, что у него якобы писчий спазм, полное нарушение функций письма как левой, так и правой руки. В этом смысле, лишь бы ничего не делать, он был амбидекстером, причем не просто физиологически, а на уровне подкорки. Он даже запасся какой-то сомнительной справкой на этот счет. Иногда от скуки Мат все же дорывался до полупустой конспективной тетради, но ни к чему хорошему это не приводило - на листах появлялась криптография. За эти каракули Мата уважительно величали заслуженным каракулеводом. В течение семестра, чтобы сохранять форму, Мат нажимал на гипнопедию - постоянно клал под подушку ни разу не раскрытый бестселлер Малинского, а к экзаменам готовился по левым записям. В этой связи у него развилась острая способность разбираться в ужасных чужих почерках, и самые пагубные из них, какие были у Татьяны и Фельдмана, он читал как высокую или офсетную печать.
      - Я не понимаю, мля, почему слушатель академии бывает, а слушателя института не бывает, еп-тать? - возмущался Мат.
      - А виноваты во всем вы, Пунктус! - плавно продолжал Золотников, демонстрируя потоку тайнопись Мата. Будто поток никогда ее не видел.
      - Я бы не сказал, - ответил Пунктус. - Я считаю, что Матвеев ленив сам по себе. И я тут ни при чем...
      - Да он, мля, в смысле, ну как бы... еп-тать, - поплыл Мат, пытаясь выкарабкаться из водоворота.
      - Не перебивайте, когда вас не спрашивают! - теперь уже тихонько Золотников рыкнул на Матвеева и вновь навалился на Пунктуса: - Вы очень вольно себя ведете!
      - А вы, мне кажется, преувеличиваете свою роль в моей личной жизни! встал с места Пунктус. - Вы ломитесь в нее, как в автобус!
      - Я больше не буду с вами церемониться! Я... я... - затрясся Золотников, и кратер его рта задымился, извергая ругательства средней плотности. На лбу у Золотникова образовалась каледонская складчатость. Сбитый неуязвимостью Пунктуса, он стал входить в кульминационную фазу пароксизма. - Я... вы, Пунктус, можете уже сейчас начинать волноваться за свое дальнейшее пребывание в институте! Я уволю... я исключу вас за академическую задолженность! Считайте, что экзамен у вас начался с этой минуты! Я предложу вас комиссии, которая соберется после трех неудачных попыток сдать экзамен мне!
      Один Клинцов правильно понял Золотникова. На семинарах, дождавшись, когда закончит отвечающий, Клинцов тихо поднимал руку и просил слова, чтобы дополнить. Золотников любил, когда дополняют. Это означало, что семинар проходит живо и плодотворно. Чем длиннее было дополнение, тем больше снималось баллов с предыдущего отвечающего.
      К первому экзамену по философии готовились с надрывом, как ко второму пришествию. Добра ждать было неоткуда - новую троллейбусную ветку провели в трех кварталах от микрорайона, в котором жил Золотников. Даже этот пустяк мог сильно сказаться на его экзаменационном настроении. К тому же, дав интервью, философ попал спиной на снимок в "Учительскую газету". Лучше бы он вообще выпал за кадр.
      В течение трех дней, отведенных на подготовку, студенты не вылезали из конспектов и первоисточников, наполняя жилье материализмом, а голову блажью.
      - Шпаргалки, - передразнивал Артамонов химика Виткевича, - лучший способ закрепления пройденного материала.
      - А если еще и помнить, в каком кармане какая лежит, то вообще не надо никаких консультаций, - соглашался с ним Гриншпон.
      - Жаль, что Золотников все шпоры изымет перед экзаменом.
      - Виткевич в этом смысле погуманнее... дает возможность пользоваться.
      - Выход один - изготовить за ночь запасные варианты шпор.
      - Уволь, лучше два балла, чем еще раз сохнуть над этими прокламациями.
      - Тогда спим.
      - Придется.
      - Все будет нормально, - вместо спокойной ночи пожелал Рудик.
      - Сплюнь троекратно через левое плечо. Это как раз в сторону Мурата, предложил Артамонов верный прием от сглаза и отчаянно принялся засыпать.
      Философию сдавали все вперемешку - и те, кому светило, и те, кому нет.
      В процесс экзаменовки Золотников ввел систему ежесекундной слежки. Он запасся специальной учебной литературой, чтобы тут же документально подтверждать безграмотность подопечных. Рассадил всех экзаменуемых по одному за стол и принялся исподлобья наблюдать за ними.
      - Усов, что вы там копаетесь? Показывайте, что у вас там! Насчет шпаргалок я вас, кажется, предупреждал!
      Усов вынул из-за спины носовой платок и показал Золотникову.
      - Садитесь на место! - хмыкнул философ.
      Через некоторое время снова:
      - Усов, что вы возитесь со своим носовым платком? Неужели вы такой сопливый?
      Но Усов уже давно занимался переписыванием и заходился в собственном насморке чисто символически. Однако это его не спасло. Он был удален за шпаргалки.
      Клинцов, как самый лучший дополнитель, отвечал первым. Но на экзамене нужно отвечать, а не дополнять. Причем отвечать так, чтобы больше нечего было добавить. Клинцов не смог произнести ни слова не только по билету, но и в свое оправдание.
      - Как это я допустил такую промашку! - покачивал Золотников головой, рассматривая в журнале ряд положительных оценок за дополнения. Когда Золотников обнаруживал пустую породу, ему сразу хотелось получить от студента побуквенные знания. - Придется вам зайти ко мне еще разок, поставил Золотников знак препинания во всей этой тягомотине.
      Бирюк, заскочивший на секундочку к подопечным, делился своей методой списывания:
      - Сидишь и упорно смотришь ему в глаза. Пять, десять, пятнадцать минут. Сколько нужно. И, как только замечаешь, что он начинает задыхаться от твоей правды, можно смело левой рукой...
      - Мне за такой сеанс гипноза предложили зайти еще разок, - сказал Усов.
      - И мне тоже, - сказал вышедший из аудитории Клинцов.
      - Когда ошибается комсомолец - это его личные проблемы, а когда ошибается комсорг - обвиняют весь комсомол, - выдал сентенцию стоявший рядом Артамонов. - У тебя, Клинцов, нет опыта турнирной борьбы!
      Следом за Клинцовым сошла с дистанции Татьяна. За ней Пунктус, он проходил у Золотникова по особому счету.
      Мат тоже. Два семестра он тащился в основном на микросхемах типа "не знаю, мля, так сказать... в смысле...", "не выучил, еп-тать, в принципе... поскольку...", "завтра, как есть... всенепременнейше... так сказать, расскажу после прочтения, мля".
      Философ топтал Мата до помутнения в глазах. В моменты лирических отступлений Золотников оставлял в покое предмет и искал вслух причины столь неполных философских познаний Мата:
      - Чем вы вообще занимаетесь в жизни?! Я бы вам простил, будь вы каким-нибудь чемпионом, что ли! Но ведь вы сама серость! На что, интересно, вы гробите свое свободное время? Может быть, на общественную жизнь? За что, кстати, вы отвечаете в группе? Есть ли у вас какое-нибудь комсомольское поручение, несете ли вы общественную нагрузку?
      - В каком-то смысле, так сказать, мля, за политинформацию, мля, отвечаю, что ли, - как на допросе, отвечал Мат.
      - Ну, и о чем вы информировали группу в последний раз? - Золотников усаживался в кресло все удобнее и удобнее.
      - Разве что... если... об Эфиопии, еп-тать, - говорил сущую правду Мат. - Так сказать... читал... в каком-то смысле... очерк... в общем, об Аддис-Абебе.
      - Пересдача через неделю, - сказал Золотников старосте группы Рудику.
      Рудик кивнул головой, принимая информацию к сведению.
      - А вы через пару недель придете пересдавать, - сказал Золотников Мату. - Вместе с Пунктусом. Раньше вам не выучить. Придете прямо ко мне на дом. Я ухожу в отпуск и в институте уже больше не появлюсь. Вы свободны, Аддис-Абеба! - сказал Золотников Мату и про себя добавил: "Ну что учить в этой философии? Ее соль так малогабаритна... первичность и вторичность материи, а все остальное чистейшей воды вода!"
      Бирюк, зашедший к друзьям после сдачи, ужаснулся результатам экзамена по философии:
      - Столько двоек у Золотникова?! Ну вы даете, ребята! И ты, Мат?! Я вижу, друзья, вы не натасканы на Золотникова. Золотников законченный рыбак, и историй, не связанных с водой, он просто не признает. Ты же морж, Мат! Ты должен был почувствовать это! Ему только намекни про рыбалку - он сразу забудет про философию и начнет исходить гордостью за свои снасти! В этот момент перейти к положительной оценке не составляет никакого труда. Ведь философия, собственно, и началась-то с рыбалки. Возьмите того же Платона бросал в воду поплавки разные, камешки, наблюдал, как расходятся круги, размышляя о том о сем. А потом просто описал все, что видел.
      - Правда?! - обрадовалась Татьяна. - Но я никогда в жизни не ловила рыбу!
      - Тогда философию придется учить, - сказал Бирюк тоном ментора.
      Мату пришлось идти пересдавать экзамен одному, потому что Пунктус пересдавать не пошел - он понимал, что удачи ему все равно не видать. Он сам поставил себе оценку на квитке для пересдачи, сам расписался за Золотникова и сам сдал квиток в деканат. Никто ничего не засек. Подделка легко сошла за настоящую отметку. Скорее всего, потому, что слишком авантюрным был ход. Никому в учебной части и в голову не могло прийти, что отметку можно подделать. Ложную оценку секретари перенесли с квиточка в зачетку Пунктуса.
      Мат поплелся к Золотникову на квартиру в одиночку. Он занял у Забелина болотные сапоги и куртку - всю в мормышках, в которой тот отбывал Меловое, и явился к профессору в обеденное время.
      Философ сидел за столом и принимал вовнутрь что-то очень эксцентричное на запах из аргентинской или, как минимум, из чилийской кухни.
      - Ну что, проходи, Аддис-Абеба, - вспомнил Золотников чрезмерную занятость двоечника по общественно-политической линии.
      Мат в душе был поэтом и ему с голодухи послышалось вместо Аддис-Абеба "садись обедать". Он совершенно бесцеремонно подсел к столу и принялся уплетать острый пирог с рыбой. Когда, помыв и вытерев руки, Золотников вернулся в столовую, Мат уже развеивал последние крохи стеснения. Чтобы не ударить в грязь лицом, хозяину ничего не оставалось, как продолжить потчевать неуча. Мат долго не выходил из-за стола, и Золотников чуть не закормил его, как когда-то Пунктус с Нинкиным в Меловом чуть не закормили бабкиных свиней.
      После обеда Золотников приступил к опросу. Речь сама собой зашла о рыбалке. Пересдача экзамена прошла, как сиеста, без особых аномалий.
      А вообще сессия - это мечта. И почему каникулы начинаются после нее? Их следовало бы поменять местами. Когда вырываешь на кино пару часов из отведенных на подготовку, даже индийский фильм кажется увлекательным. А на каникулах пропадает охота отдыхать. Купаешься в ненужной свободе и понимаешь, что она не более чем осознанная необходимость, как говаривал великий Ленин.
      Даже как-то неинтересно.
      Глава 13
      ИЗ_ЗАГОТОВОК
      Химик Виткевич, похожий на баснописца, заметил как-то на консультации:
      - К экзамену допущу тех, кто заготовит шпаргалки исключительно своей рукой. Буду сверять почерки. А эксперт из меня сами знаете какой.
      Дмитрий Иванович Виткевич в отличие от профессора Золотникова считал, что лучший способ закрепления пройденного материала - изготовление шпаргалок. Студент, занимаясь этим делом в надежде списать на экзамене, вторично прорабатывает предмет, сам того не подозревая. Пробегая налегке вновь по всем темам, он усваивает весь курс комплексно, по двум каналам памяти - механическому и зрительному. К тому же, собираясь на экзамен, он запоминает, в каком кармане какая заготовка лежит, и таким образом классифицирует свои знания. Это позволяет ему держать в голове все соли химии и химикалии.
      Заяви такое Золотников, первокурсники удивились бы до крайности, а из уст химика требование иметь шпаргалки прозвучало почти программно. Это была не единственная странность, которую Виткевич обнаружил в себе за семестр. Взять хотя бы химические анекдоты, которых он рассказал столько, что по ним можно было выучить половину высшей химии. Он рассказывал их, как новую тему, - не улыбаясь, сохраняя каменную серьезность. Словно мимические мышцы, складывающие лицо в улыбку, у него атрофировались. За серьезность Дмитрия Ивановича уважали более всего. Благодаря ей он постоянно притягивал к себе. Его лекции были интересны, их никто не пропускал. Проверки посещаемости, устраиваемые на них деканатом, считались делом в какой-то мере кощунственным, потому что отсутствующих на них никогда не было.
      Меж тем от Бирюка пришел слушок, что Виткевич преподавал в свое время в МГУ и был первым рецензентом Солженицына. И что-то там у него было с его женой. После этой новости все растворы, полимеры и анионы стали еще занимательнее. Бирюк божился в подлинности пикантной составляющей слушка и уверял, что по институту ходит чешская книжонка, в которой это в деталях расписано. При желании эту книжонку можно было отловить у парней с промфакультета и прочитать в порядке надзора за Бирюком.
      - Теперь ясно, почему Виткевич ходит заложив руки за спину, - догадался Рудик. - Сказывается длительное пребывание в неволе. Сталин знал, кого сажать и на сколько. Самых лучших упекал.
      Создавалось впечатление, будто химик еле носил свое тяжелое прошлое и ежеминутно помнил о нем. Он часто останавливал мел на середине формулы и задумывался, и только усиливающийся в аудитории шепот возвращал его к реальности.
      Сам же Виткевич при чтении лекций никогда не пользовался никакими бумажками, как это делали многие преподаватели. Он знал свою науку назубок, поэтому все его требования воспринимались как законные.
      - Все-таки химик наш хитрый, как штопор! - размышлял Гриншпон. - Не покажешь ему шпоры - двойка, покажешь - он их отберет, и тоже двойка. Ловкое колечко он затеял! Не верю я ему! - Но больше всего Мишу удивляло в химии то, что карболка, или карболовая кислота, имеет свою химическую формулу. Вроде, когда употребляешь слово в обиходе, не придаешь этому значения, а когда выясняется, что это рядовое слово имеет столь высокий химический смысл, начинаешь уважать это слово, и всех тех, кто употребляет карболку. В целях гигиены, конечно. Карболкой, кстати сказать, пахли все вещи Гриншпона.
      Но на экзамене Виткевич словно забыл про все. Не спросил про шпаргалки и не следил, списывают ли. Будто знал, что никто списывать не будет. Все недоуменно брали билеты, невероятно легко отвечали и, бросив в урну непригодившиеся шпаргалки, выходили поделиться удивлением с рассевшимися под дверью одногруппниками.
      Один только Усов не мог удержаться, чтобы не напомнить о себе. Прежде чем взять билет, он долго вытаскивал из карманов свои микротворения и расписывал Виткевичу, на какой четвертинке какой вопрос раскрыт. Химик, не глядя, опустил шпаргалки в урну. Усов взял билет и сел за стол. Натура постоянно тащила его не туда. Посидев смирно минут пять, он спросил, нельзя ли ему воспользоваться шпаргалками.
      - Пожалуйста, - спокойно разрешил химик.
      Усов полез в урну и достал листочки. Дмитрий Иванович не среагировал на выпад, дождался, пока Усов иссякнет, и поставил ему тройку.
      - Не за плохие знания, а в назидание, - прокомментировал он свое решение.
      Все сошлись во мнении, что химия - это не наука, а одно баловство.
      Виткевич свое дело сделал. Он вынудил подопечных понять предмет. Экзамены как таковые его мало интересовали. Кто из студентов на что способен в химии, он распознавал по походке.
      - Жизнь - это химия, - любил говаривать он. - Химия чистой воды. Всего четыре азотистых окончания! И бесконечное количество их комбинаций и последовательности - вот вам и все наши клетки!
      С историей КПСС, или, как говорилось, с кэпээснёй, дела обстояли проще, но наоборот. То, что никто не получит ниже четверки, подразумевалось. Этот предмет знать на тройку было стыдновато - такая была социалистическя трактовка. Потому что вел его некто Иван Иванович Боровиков, который также на других курсах читал диамат и научный коммунизм. Память его была до того перегруженной, что он путал все эти науки.
      Немного найдется на земле людей, внешность которых так верно соответствовала бы фамилии. Боровиков был овальным и белым, как боровик. Вечная его фланелевая шляпа с пришитым листком довершала сходство с грибом. И еще меньше найдется на земле людей, внешность которых так сильно расходилась бы с сутью. Когда Иван Иванович открывал рот и уголки его толстых губ устремлялись вверх, доходя до ямочек на пухлых щеках, все ожидали, что он скажет сейчас что-то очень веселое. Руки слушателей инстинктивно тянулись к лицам, чтобы прикрыть их на случай, если придется прыснуть, но Боровиков так неподкупно заговаривал о предмете, что улыбки студентов не успевали расползтись по лицам и свертывались в гримаски удивления. В этот момент он начинал походить на Маркса, целующего Энгельса по случаю написания первого тома "Капитала".
      - Что такое демократический централизм? - спрашивал он у аудитории и сам себе отвечал.
      Народ начинал лепить все подряд.
      - Неверно, - говорил он. - Демократический централизм - это когда каждый в отдельности "против", а все вместе "за". Демократический централизм - это хорошо.
      - Но если все так хорошо, то почему все так плохо? - пытали его, и он отвечал вопросом на вопрос.