Тринити

      В минуты, когда Владимир Сергеевич присматривался повнимательнее, Настя казалась ему ребенком, переростком, а если бросал взгляд вскользь - ребенок становился женщиной, вполне сложившейся и даже немного кокетничающей.
      - Вот, - сказала заведующая Мария Ивановна Насте, - хотят тебя забрать. У них в семье уже есть двое приемных детей. Теперь они подумывают о третьем. Ты как?
      - Вы же знаете, - ответила Настя. - Мы всегда согласны.
      - Ну, вот и хорошо, - обрадовалась Мария Ивановна. - Тогда я распоряжусь, чтобы оформили первичные документы. Иди пока погуляй.
      Владимиру Сергеевичу пришлось подождать, пока акт удочерения пройдет первые законные стадии оформления. Вскоре дело было улажено, оставалось только заскочить в ЗАГС. Но это можно было сделать и на днях.
      В автомобиле Владимир Сергеевич усадил Настю рядом, на то место, которое так и не дождалось Светы и на которое ни разу и не подсела Шарлотта Марковна. Они отправились в город.
      Он сидел за рулем и старался смотреть вперед, но любопытство то и дело поворачивало его голову вправо. Перед глазами аксакала проносилась вся история девочки, насколько он был в состоянии ее отследить. Он заглянул до самого пубертатного периода и представил, как маленький комочек белка, по теории Бурята, принимает решение жить и рождается. И этот комочек - Настя. Макарон так глубоко проник в глубь ее жизни, что в ноздрях появился запах белка. Так, целыми днями и ночами, в годы учебы в университете пахло нутром от Светы. Этот запах до сих пор стоит у него в ноздрях. Теперь он понял, почему Света была притягательна - от нее пахло белком. И еще вспомнилось Макарону, что нутром всегда пахли орехи арахиса и морские водоросли планктон на Северном море у Сбышека. Нутром тянуло от Бека, когда того, сбитого машиной и почти расплющенного, терзали собаки. Теперь вот опять запахло. От Насти. Запах белка воодушевлял Владимира Сергеевича, поднимал настроение, ему хотелось жить. Его даже несколько передернуло от предвкушения будущего, которое перед ним открывается.
      Он живо вообразил, как катит впереди себя бобслейные санки, в которых полулежит Настя. Она запрокидывает голову, он разбегается и разгоняет санки сильнее и сильнее. Она вновь обращает к нему лицо, а он бежит, бежит, потом вспрыгивает на задники полозьев. Они с Настей несутся под гору. Сани катятся сами, а Макарон, как бы играя, кладет ладони на ее грудь, едва обозначившуюся. Она смеется, ей по ситуации надо бы приструнить его, отстранить руки, сказать-возмутиться: что вы делаете!? Но она продолжает смеяться, и тогда он нагибается и целует ее сначала урывками, а потом плотно. Ей нравится, что человек переступил порог дозволенного моментом, и, чтобы прикрыть смущение, она смеется.
      "Хорошая защита - смех", - подумал Макарон.
      Тогда и я буду смеяться, решил он, буду смеяться и гладить ее всюду. Пусть это у нас будет считаться смешным. Его давно так не будоражило, он попытался определить основание, на котором повисали новые чувства и ощущения. Находил и как-то сразу забывал вдумываться и всерьез размышлять над тем, что происходит. Нет никакого желания вникать в суть. Как когда-то при виде инопланетян никто ведь никуда не побежал с докладом. Ну, прилетели и прилетели, мало ли кто вокруг летает. И провел параллель - чувствую себя молодцом. Подумаешь, новость. Правда, очень уж хорошо, словно после долгой зарядки, или хорошей пробежки, или после длительного воздержания от еды и пития. Словно после перенесенного сорокадневного поста.
      Макарон отчетливо понял, что вся жизнь, по существу, и происходит на уровне белка. Ему мерещилось, ему казалось, что вот он с Настей спит и рукой чувствует влагу. Там, будто кусочек щупальца кальмара, такой упругий, живой и дальше гофр - этот неуловимый, ребристый, пульсирующий гофр. Не было у него никогда девочек. Сам он был мальчиком у одной подруги, а у него девочек не было.
      Значит, я имею право, оправдывал себя Владимир Сергеевич, каждый имеет право хотя бы один раз в жизни. Я свое пока не реализовал, значит, я не развратник, не извращенец. Но ведь насколько приятнее это иметь, когда ты прожил жизнь! Отложил себе кусочек счастья на потом, чтобы со всей полнотой ощущений, а не мальчиком, у которого все идет кругом в первый раз! Он ни за что не сможет ощутить и пережить всей гаммы чувств и переживаний от такой высокой и полной целостности!
      Неожиданно Владимира Сергеевича стало преследовать другое видение. Ему словно снилось, а на самом деле всего лишь представлялось, как они с Настей отправились в лес на лыжах и она там упала, сломала лыжу и повредила колено. И он нес ее через весь лес, вынес на опушку, потом притащил домой, к родителям, которых нет, а ее папа как будто - охотник. Он был бы очень доволен такими способностями Макарона - таскать на себе по лесу раненую Настю. А как Владимиру Сергеевичу хотелось упасть на снег, улечься с Настей валетом, подтянуть к себе ее розовое колено Насти и вылизать докрасна воспалившийся мениск!
      - Что с вами? - спросила Настя. - Вам плохо?
      - Нет, нет, все нормально, - сказал Макарон, почти не приходя в себя, поскольку продолжал видеть, как целует Настю в замороженные губы и потом снова прячет голову в ледяной тайник. - Ты не можешь представить, но в Сенате все равно не поверят.
      - Чему не поверят? - спросила Настя, хотя все понимала. Ей было страшновато оттого, что она читала его думы. Края их сознания сплетались. Настолько этого было не скрыть, что и ему стало немного не по себе. Тогда он решил произвести перезахоронение мыслей: отвел разговор в сторону - на тему своего первого приезда в детский дом.
      Настя тоже помнила тот его приезд. Она отчетливо понимала тогда, сидя у губернатора Макарова на коленях, что он на самом деле проникся к ней. Не как к ребенку. Она уловила его флюиды.
      - Ну, что?! - сказал тогда Владимир Сергеевич в шутку на прощание. Как-нибудь возьму и приеду за тобой.
      - Я буду ждать, приезжайте, - сказала Настя вполне серьезно.
      И действительно, она его ждала. Ее приглашали на постоянное жительство в семью несколько пожилых и молодых пар, и даже иностранцы. Приглашали удочеряться. Отхватить себе такую дочку, выросшую, с которой никаких детских молочно-поносных проблем, - кому не захочется?! Много раз ее вывозили показать место будущего житья, покупали игрушки, и даже заводили специально для нее собак и кошек, и пристраивали к столовой детскую. Она даже по неделе и больше проживала у претендентов на родителей, но всякий раз сердце подсказывало, что у нее другая судьба и что ждать надо иного повода покинуть детдом.
      Настя ни в какую не желала идти в чужую семью. Не хотела этого с детства - даже если мать бросила, ее все равно никто не заменит. Настя любила свою мать и ни с кем больше в качестве дочери жить не смогла бы. Поэтому ждала случая не разбавить чью-то, а завести свою семью.
      Она сидела на пассажирском сиденье и следила, как работают руки и ноги Макарона. Она понимала, что сегодня ее не удочерили, хотя именно об этом велась речь между Владимиром Сергеевичем и заведующей, а забрали к себе в настоящее, всамделишное житье. Это не шутка и не игра в родителей.
      Организм Насти, находившийся словно на вершине горы, в зависимости от напряженности разговора, от темы и от того, кто его поднял, скатывался попеременно то в сторону детства, то в сторону взрослости. Она вспоминала детский дом, где была самой старшей и потому давно стала матерью многим малолеткам - пацанам и девчонкам. Настя помогала сестрам воспитывать детей и ухаживать за ними, а сама незаметно для других оставалась ребенком. Сейчас она путалась, понимая, что ее везут в семью, где уже есть Дастин и Жабель, почти ее ровесники, и что ей предстоит с ними подружиться и влиться в большую семью. С другой стороны, добрый дядя Макаров, новый "папа", выписал ее из детдома явно не для удовлетворения отеческих чувств. Это нисколько не обижало и не смущало ее. Напротив, она была даже чуть-чуть горда тем, что словосочетание "детский дом" не подходило к ней, по крайней мере, уже несколько лет. Она давно чувствовала себя женщиной и продолжала подыгрывать няням и заведующей исключительно для того, чтобы ее не перевели в другое место. Понимая проблему, она специально одевалась так, чтобы выглядеть ребенком. Иногда ей говорили, особенно в праздники: да сними ты с себя это барахло! Тебе же подарили столько хорошей одежды по возрасту! Но Настя отнекивалась и натягивала на себя вещи, из которых давно выросла.
      Макарону казалось, что он прожил с Настей долгую и счастливую, полную любви жизнь. И теперь, в самом ее конце, угасшее с годами чувство вновь возрождается и обретает силу. Все начинается сначала - какое счастье! Владимир Сергеевич безответственно лихачил на дороге, как пацан, - кривлял руль туда-сюда, словно поддавался ритму какой-то внутренней музыки. Сегодня он чувствовал себя мальчишкой, которому обещано свидание.
      Они приехали вечером. Загнав машину, Владимир Сергеевич постучал, хотя имел ключ. Открыла дверь тетя Паня. Шарлотта Марковна крутилась у камина.
      - Это Настя, - сказал Владимир Сергеевич с порога, обращаясь больше к тете Пане, чем к Шарлотте Марковне. - Она будет жить у нас. По-видимому, долго.
      На шум вбежали дети. Дастин страшно обрадовался гостье, а вот Жабель не особенно - теперь в доме будет не одна она такая красивая и умная.
      Тетя Паня собрала ужин. Все ели молча, как на поминках.
      Убрав со стола посуду, тетя Паня отправилась стелить постели. На секунду она задумалась и посмотрела на Макарона. Тот кивнул, и тетя Паня постелила Насте в детской комнате, рядом с Жабелью.
      Девочки всю ночь проговорили о своем. Жабель выспрашивала Настю с пристрастием, а Настя все без утайки рассказывала. Дастин торчал под дверью. При каждом неловком вопросе Жабели он мысленно выгораживал Настю и защищал. Странно, но его позиция была на стороне новенькой.
      Скоро Настя понимала весь семейный расклад. Жабель посвятила ее во всю сложную историю отношений Владимира Сергеевича и Шарлотты Марковны, рассказала и о том, как губернатор Макаров сначала пропал без вести, потом вернулся, и с этого момента все полетело в тартарары.
      Заснула Настя сладко и с красивой надеждой на губах.
      Утром, пока Владимир Сергеевич занимался топкой бани, Шарлотта Марковна устроила Насте допрос.
      - А ты, девочка, знаешь, - щемилась она к ней, - все, что он тебе говорил, когда удочерял, - неправда? И по какой такой причине он решил тебя удочерить? Знаешь? Причем без моего согласия!
      - Он сказал, что у него двое приемных детей, - сказала Настя, - и что ему хочется третьего.
      - То есть, двоих ему мало? - допрашивала Настю Шарлотта Марковна. Дура ты! Просто они в Сенате закон готовят, чтобы с малолетками все узаконить. Вот он и запасается впрок!
      - Я не знаю, - говорила правду Настя. - Но догадываюсь.
      - И ты ему поверила? - терзала ее мачеха. - Насчет удочерения!
      - Да, но у вас, действительно, уже двое есть...
      - Это верно, Дастин у нас - приемный, - соглашалась Шарлота Марковна, а Жабель - моя дочь. Ну, и как вы познакомились? Где? На каком вокзале ты промышляла в тот знаменательный миг?
      - Он забрал меня из детского дома, - не понимала источника переживаний Настя.
      - А раньше вы встречались? - спросила Шарлотта Марковна.
      - Да, он приезжал к нам с комиссией, - призналась Настя.
      - Не крути, девочка! - не верила мачеха. - Ты же понимаешь, какие встречи я имею в виду! Вы встречались где-то еще? Кроме приюта?!
      - Нет, он забрал меня оттуда и сразу привез сюда.
      - Смотри, осторожнее с ним! - предупредила ее Шарлотта Марковна. - Он полгода был в бегах, убил человека. Сейчас идет следствие, его будут судить.
      - Он не может никого убить, - сказала Настя. - Он добрый.
      - Это с виду. Меня он больше чем убил. Он уничтожил нас!
      - Не похоже, - возразила Настя. - Жабель любит его, она мне ночью говорила. И Дастин любит. Вы одна его не любите, это нехорошо, вас надо пристроить в детский дом. На перевоспитание. Там вы сразу научитесь любить.
      Тетя Паня подслушивала разговор и без конца водила по себе трехперстием. Хорошо, что дом ни на кого не оформлен и находится в подвешенном состоянии, а то скандал и развод начались бы уже сейчас, подумала она.
      Неуемная антифазная энергия Макарона продолжала отыскивать противоположные векторы струящихся мимо событий и фактов. Их новый контент повергал его в ужас.
      Владимир Сергеевич раскладывал в обратном порядке этапы отношений с Прореховым. В итоге он выложил их как кафельную плитку в длинном коридоре. Заложив руки за спину, он ходил по квадратикам туда-сюда. Шел в одну сторону - все виделось нормальным, а как только разворачивался - выяснялось, что Прорехов, пусть и в отношении других, всегда был предателем. Но почему? Потому что дружба - это первая стадия предательства, смело рассуждал Макарон. Дружба не есть цельный процесс. Она - часть, необходимое условие предательства, которое непременно из нее вырастает. Дружба бескорыстна, поэтому в результате мы имеем предательство. Если его не происходит, значит, и дружбы не было. Доказательством ее может служить только совершенная в ее недрах измена.
      Макарон в своих рассуждениях шел вспять по пунктатам жизни Прорехова, на которые дружественная компания не обращала внимания. Что же имелось в наличии накануне? - вспоминал Макарон. Обострение! Пакт Рибентроппа-Молотова. Были клятвы преданности, словно Прорехов боялся, что товарищи перестанут доверять именно в момент передачи акций. Ему следовало принять их в траст как должное, поскольку по дружбе иного не выходило. Но Прорехов отнесся к акции, как к чему-то непроизвольному, и начал благодарить за доверие. Зачем, если этого не требовалось?
      Владимир Сергеевич копал глубже. Процесс обратного мышления походил на нелинейное вскрытие. Макарон терзал и Прорехова, и себя. Прорехова он тащил против шерсти-времени, а себя резал по живому. Процесс был противен и мерзок, потому что состоял из рытья в чужом нутре, к чему правильнее было бы привлечь Мата. Швы расходились в стороны, и тяжелый запах доводил до головокружения, но Владимир Сергеевич затыкал нос и следовал дальше. Он был уверен, что неприятные думы будут иметь положительный результат. Надо, надо продраться сквозь подонство в мыслях, чтобы выбраться на свет, убеждал себя Макарон. Но как далеко в этом можно зайти? Он ненавидел себя за слабость, за то, что сошел на укоры. Никогда ему не доводилось быть таким мерзким. Засучив рукава, он продолжал упрямо запускать руку в чужой белок.
      Если вдуматься, за Прореховым к моменту предательства числилось много нравственных трупов. Он промурыжил Ульку до самой трагедии, вспоминал Макарон, обрек на себя Ясурову, не вынеся ее требований. Затем привлек в судьбу Рену и породил сына Вовку в угаре из пропитанного спиртами посева.
      Все плыло, застревало, клубилось, смягчалось и снова вскипало в голове Макарона. У него поднялась температура. "Какой я подлец! - проклинал он себя. - Какой я мудак!" Как диггер, он устремлялся все глубже - в самую геоподоснову.
      Когда Прорехов зачинал сына, стараясь поймать свое, он не думал о проблемах. Значит, у него нет отсека, которым люди заботятся о других, мыслил Макарон. Выходит, предатель не имеет физической возможности стать не предателем. Предательство - телесный недостаток. Ради должности неснимаемого директора Прорехов пустил под откос общий бизнес с перспективами. Он боялся, что его снимут за пьянство, и защищался, как мог. Значит, был прав. Но в какой раздел поместить то, что Прорехов выделывал до совместного существования? В старину, когда под рукой не было денег, он отправлялся в шалман за опивками и заставлял сожительницу сцеживать молоко, чтобы продать его мамам у входа на детскую молочную кухню. Выручку пускал на свои напитки. Но что тут такого? - можно легко возразить. Каждый алкоголик был в детстве молокососом. Сожительница родила двойню - Аркашу и Игнашу, после чего у нее открылась астма. Помыкавшись, Прорехов бросился в бега, уклоняясь от алиментов. Он всячески скрывал информацию о существовании своей первой ячейки, но однажды размяк и поведал о продаже молока как о ловкой коммерческой выдумке - мол, само лилось. Просто грудь была такой, что лопались глаза!
      Получается, скрывая пороки и стыдясь, породили и вскормили предателя его же друзья, близкие, родные и знакомые. Когда брошенные парасыновья Игнаша и Аркаша осознают себя, они будут вправе высечь папку по попке. Вовка, узнав, что болен по причине отцовской невоздержанности, будет открыто ненавидеть его.
      Макарону вспомнилась история по месту жительства. Он родился и вырос на улице имени подпольщицы Марии Дунаевой. В память о ее подвиге был установлен обелиск. Марию выдал фашистам сосед, когда та со штабными донесениями пряталась в картофельном поле. Ее казнили. После войны соседу выписали четвертной, он отсидел, вернулся, а напротив его дома - обелиск. Так он и просидел на своей лавочке до смерти. Ежевечерне ему в лицо били лучи заходящего солнца, отражающиеся от звезды и от фотографии Марии. Напротив дома предателя всегда появляется обелиск тому, кто был предан, соображал Макарон. Пред лице Иуды возвысился крест, напротив дома предателя Марии Дунаевой - обелиск, против дома Прорехова будет стоять пустой дома Артамонова. А может, и мой, думал Макарон.
      Предательство наказываться жизнью, продолжал он мыслить с оттяжечкой, потому что отомстить за него нельзя. Предатель сам становится себе судьей. Иуда не выдюжил ноши - повесился. Екатерина Фурцева не снесла своего легкого поведения в отношении Вишневской - выбросилась в окно в день ее рождения. Вот он - обратный алгоритм и генезис предательства.
      Макарон ненавидел себя: неужели я такой гадкий, такой низкий, что позволяю себе подобное рытье в чужом белке? Разве я смогу простить себе это? Но избавиться от мыслей в чужую глубь он не мог. Он надевал сапоги и лез, лез в грязь все глубже и глубже, искал корни саксаула.
      Показать болевые точки, но не бить - это принцип каратэ в дружбе, вспомнил Макарон слова Решетова. Так вот зачем я ищу тонкие места. Ну, давай, давай, подталкивал себя Макарон, как иногда понукал Бека. И находил Пашу Крепыша. Вызванный Прореховым, он эмоционально оставил свой Горький Новгород, работу, жилье, приехал, отпахал год, потом сделал что-то не так и был отправлен назад. Прорехов не задумывался над тем, что поломал Паше всю его и без того висевшую на ниточке жизнь. Следующим на паклю прилип Юра Цапа. Он был призван в помощь Давликану по галерее, но стал быстро обходить всех интеллектом, активностью, образованностью и красавицей-женой. Прорехов нашел причину вернуть его на родину с судебным преследованием вдогонку.
      На житном поле Прорехов терялся, ему требовался фон, который бы мог оттенять его. Фон Прорехов, пытался объяснить себе его поведение Макарон. Но слишком высока раскрываемость совершенных им преступлений, констатировал Макарон, проникая в самые тылы жизни. Он лез в пекло и искал исходники предательства, опускаясь на глубину до сорока метров, чтобы узреть корни житейского саксаула. Он знал, что они зарождаются у грунтовых вод. Будущим предательство всего лишь поверяется, а начинается оно глубоко-глубоко - на уровне белка.
      Кем был дед Прорехова? - вспоминал прошлые байки Макарон. Работал членом тройки. Тонкий был человек. Лично расстрелял два десятка своих, слегка усомнившись в их преданности делу. Спас жизнь ценой предательства. Очевидцы свидетельствовали - расстреливал и плакал. Дед Артамонова отсидел в тридцать седьмом за веру, был узником совести. На баптизм велось гонение, а тот гнул свою линию и соответственно - подсел. Нечто схожее случилось и с прадедом Макарона по прозвищу Чугунок - от черного цвета волос. Не поладил он с местным воеводой, ослушался и во избежание наказания укрылся в лесу на двадцать лет. Когда надоело прятаться от графа Орлова, Чугунок поймал молодого медведя, взвалил на спину и понес в усадьбу. Скинул медведя, кинулся в ноги графу и вымолил прощения. Пораженный силой, прямотой, честностью и конечным послушанием Чугунка, граф простил ему прегрешения и в качестве замазки выделил в собственность участок леса - Чугунковский просек, который тянулся на семь километров - от места, где был взят медведь и до самых владений графа. Так прадед Макарона стал землевладельцем.
      Макарон построил подробную схему предательства от противного. Обратный ход раскрывал изнанку жизни Прорехова, все поступки которого вели к основному событию в его жизни - к предательству. И другого случиться не могло. Ловя события на противоходе, Макарон голографически наблюдал объемную их суть. Предательство - это заболевание, напрашивался простой вывод. Оно проявляется триадой - тело предает душу, душа теряет совесть, и все вместе охватывает страх перед будущим, потому что прошлое, как код на карте для оплаты услуг, от потирания становится отчетливее.
      Вначале тело предает душу. Они рождаются вместе и одновременно начинают реализовываться. Растет тело, и зреет душа. На дороге у тела встают соблазны - спиртное, чужие женщины, лень. Тело начинает хиреть. Душа не может развиться и вызреть раньше, чем вырастет тело. Душа говорит ему: погоди, дай дохнуть кислороду, я еще не готова, я без тебя ни шагу, я как детка. Но потом, когда сформируюсь, я тебя вытащу, придумаю что-нибудь интеллектуальное. Иногда тело проникается мольбами и тормозит разгул на половине, давая возможность душе взойти над горизонтом до пояса, но чаще мы имеем разбитое тело и зависшую душу. Бывают фантастические случаи, когда душа не предается телом, и человек доходит до вершин. В результате мы имеем светлые глаза гармоничного человека, способного двигать горы. Коль скоро дружба провоцирует предательство, как переохлаждение активизирует бактерии, то предательство - это зараза, а дружба - это температура души, и предательство совершается на ее пике.
      Рассуждая, Макарон чувствовал себя следователем, который по обратному отпечатку восстанавливает картину преступления. Прорехов повел себя, как женщина, которая, получив похоронку, легко сошлась с другим. А муж вернулся в орденах, живой и невредимый. И поздно кусать локти. Макарон сделал вывод, что со стороны Прорехова была не временная слабость, не отчаяние, это было предательство, которое последовало бы при любом раскладе, даже если бы Макарон никуда не пропадал. Нашлись бы другие причины.
      Макарону было противно от мыслей, он ненавидел себя, считал малодушным, но отвязаться от них не мог. Макарон уповал на то, что ему удастся выделать из этой мерзости нечто красивое и правильное. Это утешало его и толкало дальше.
      Тело Прорехова пьянствовало, курило, трахалось налево и направо, порождая то сирот, то калек, жило безотчетно и в свое удовольствие. Ждать от него чего-то хорошего было просто бессмысленно. Факты биографии прикрывались дружбой, как свежей соломой притрушивается навоз в конюшне. Дружбой были зашорены глаза, не хотевшие видеть этого. Случись подобное с другим за пределами компании, на это было бы обращено внимания. Прорехову огрехи прощались, поскольку были направлены во зло другим, а никак не дружественной компании. Они имели отрицательный знак. Энергия предательства, выждав момент, обязательно развернется против тебя. Такова его природа.
      Но оказывается... те, кого предают, сами провоцируют предателя! соображал Макарон. Потому что хотят пережить предательство, они жаждут возвыситься через жизненную трудность. Не будь Иуды, у Христа не было бы возможности вознестись до креста, до распятия, до небес. Христос благодарил Иуду за содеянное? Человек, в отношении которого совершено предательство, становится во сто крат сильнее. Личность появляется только через преодоление совершенного в отношении нее предательства - другого пути не бывает. Предавая друга, предатель отделяется от него, как ступень от ракеты, толкая ее ввысь. Предательство в отношении преданного - милость Божья.
      Все замкнуто на себя, вспоминал Макарон. Предавая кого-то, ты предаешь себя.
      Предательство передается генетически - неожиданно пришло в голову Макарону. Но не надо чураться дружбы, тут же делал он обратный вывод. Его просто метало по краям смысловых построений. Ах, вот к чему, оказывается, шел он в своих рассуждениях! Он готовил почву для новой дружбы с Прореховым! Логика Макарона разворачивалась в обратную сторону. Не порвать, а восстановить. С предательством, как и с долгами, надо работать, доходило до него со спины. Не надо бояться предательства и притормаживать чувства в ожидании, только оно может закалить и вывести на правильный путь. Друг всегда остается другом, он берет на себя страшную миссию - предать вас, вызволить и возвысить! Не мстите - он сделал все, что мог. Вам надлежит другая жизнь. Без предательства вам никогда не догадаться о ней.
      Так рассуждал Макарон. На основе предательства возникает нечо высшее, это две неразрывные категории. Столь неоценимую услугу мог оказать только друг, поскольку враг не волен предать. Что же получается? Предательство начальная стадия дружбы. Вот так вывод! Придется извернуться и пойти на ухищрения, чтобы доказать это Артамонову, доказать, что в их тройственной жизни имело место не предательство, а всего лишь необходимый этап развития.
      Макарон ощущал, что в отношениях с Прореховым ему предстоит проделать обратный путь. Клетки настраивались на это. Не возникало и сомнения, что после молчанки все вернется в лоно. Если точку ножей считать отправной, то следующим пунктом идет дружба иного накала! Возврат - показывал выложенный мозаикой кафель. Дважды предать нельзя. Предавший становится вдвое надежней.
      Неотвратимость нового вектора и ответственность за подъем не давали покоя. Все получится, если приложить невероятные усилия... Надо спешить, ведь предателя терзают муки более тяжелые, чем те, которые приходятся на долю преданного. Чтобы пробить доску, опять вспомнил Макарон Решетова, надо нацелить удар в точку, расположенную за ней. Хорошо бы наметить цель за пределами мук, чтобы пройти дрянь, миновать ее, перемять и увидеть просвет. Некомфортность совместных дел - не самое главное. Впереди будет нечто поважнее бизнеса.
      Идея понравилась Макарону. Отсюда и пойдем, решил он. И набрал сотовый Прорехова.
      ...Омоложение формулы сделало поведение Макарона другим. Начала проявляться странная взбалмошность. Мысли стали менее разветвленными, со вторым этажом, но без вуали. Макарон перестал говорить обиняками. В голове не удерживались сложные метафоры. Теперь он не расплывался и старался быть короче.
      При первой же после перерыва встрече Макарон рассказал Прорехову, как погорел самый гибкий разведчик на земле - Абель. Его сдал финн, заваливший оперативку, злоупотребляя. В жизни все настолько просто, хоть зашейся!
      Выслушав Макарова, Прорехов впервые подумал о том, чтобы бросить пить. Банальная мысль, как она раньше не приходила ему в голову! Нельзя сказать, что он совсем уж никогда не сопротивлялся натиску проблемы, нет, он не раз пытался спрыгнуть с привычки, но, поскольку находился под гнетом наследственно-семейной отягощенности, ничего поделать не мог. Отец его на протяжении многих лет уходил из дома на специально снятую квартиру и назло семье синекурил там до позеленения. Он и умер там назло супруге в возрасте пятидесяти с небольшим. Это неистребимое - назло, - как иксоидный клещ, мертво сидело в Прорехове.
      Прислушавшись к предложению, Прорехов согласился на то, чтобы им тайно и вполсилы позанимался Завязьев.
      - Депрессию мы берем на себя, - пообещал появившийся как из-под земли общественный трезвенник, - не надо никаких специальных больниц. Несколько месяцев общения с нашими хлопцами, и будешь как огурец. Если не получится, начнем отрубать по пальцу за каждый граненый стакан.
      Макарон откланялся, а Прорехов остался на первый сеанс. Он не мог приспособиться к себе в столь необычном качестве и пытался управлять Завязьевым, как людьми с работы. Он хотел навязать свою точку зрения на неведомые ему процессы.
      - С пороками надо разбираться по одному, - делился Прорехов соображениями, усевшись перед Завязьевым. - Сразу со всеми не справиться. Слишком большой стресс.
      - Что верно, то верно, - поддакивал Завязьев. - Здесь, по-видимому, надо угадать главное.
      - Было бы из чего угадывать, - заметил Прорехов.
      - Сначала попробуем оставить в покое чужих женщин, - порекомендовал Завязьев.
      - Тем более, что они давно оставлены, - радостно принял концепцию лечения Прорехов.
      - Не могу и не хочу - разные вещи, - пояснил Завязьев. - Сегодня воздерживаешься ты, а завтра они воздерживаются от тебя. Потом ты перестаешь питаться вредной едой и начинаешь потихоньку делать зарядку, кроссики небольшие бегать. А в конце и с выпивкой потихонечку подзавяжем.
      - Но нельзя же сразу взять и все разом бросить, надо постепенно, без рывков. - Прорехов выпрашивал персональный режим. - Вот, например, давайте так - сегодня после кафе - ни-ни. А как сделать, чтобы ни-ни?
      - Надо придумать дело - пойти купить сок, - вел урок Завязьев. - На данный момент ты всего лишь хочешь пить, и не обязательно водку. Значит, покупаем пить и - резко домой, в люлю.
      - Но вдруг ночью станет плохо сердцу и невыносимо захочется выпить? всполошился Прорехов. - Тогда уж лучше взять запас загодя, чтобы потом не бежать. Взять про случай, а не контра. Взять, но не пить. Пусть стоит. Просто стоит. Я слышал, баре заводят бары не чтобы пить, а чтобы не пить. Для тренировки.
      - А зачем тогда брать в дом спиртное? - гипнотизировал Прорехова Завязьев. - Если не возьмешь, может, и пить не будешь, а если взять, точно выпьешь.
      - Значится, так: не берем или берем - вот в чем вопрос, - подвел итог первого сеанса Прорехов.
      - Сознание и воля сотканы из групп мыслей, - объяснял физический смысл алклгольной зависимости Завязьев. - И чем дольше ты занимаешься каким-то направлением, тем плотнее становятся мысли на эту тему, тем проще им всякий раз возвращаться в исходную точку, чтобы с новой силой и во всеоружии рвануть вперед к стакану. Чем дольше пьешь, тем занимательнее становится питейная логика, которая непременно приводит к вечернему пузырю. Тут тебе и праздник особенный на носу, и друзья подвалили, и по работе необходимо крякнуть, а то процесс развалится. Но кто формирует мысли в пользу выпивки? Сам организм?