Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Тринити

ModernLib.Net / Отечественная проза / Арсенов Яков / Тринити - Чтение (стр. 1)
Автор: Арсенов Яков
Жанр: Отечественная проза

 

 


Арсенов Яков
Тринити

      Яков Арсёнов
      Тринити
      роман
      Книга I
      Повесть о студенческой группе "76-Т3"
      издание третье, дополненное
      Глава 1
      АРХИВ НА ПОБЕРЕЖЬЕ
      Я работал корреспондентом отраслевой газеты - мотался по стране.
      Обретаясь в самых низах журналистской карьеры, мы с напарником Олегом Мельниковым вели репортажи с новых объектов по добыче нефти и газа то на Ямале, то в Надыме, то в Тюмени.
      Как-то нас развернуло на юг и угораздило отражать введение в строй участка трубопровода в Средней Азии, почти на самом побережье Аральского моря. Побережье - очень смело сказано, когда перед тобой замерзшая пустыня с утопленными в землю кораблями и баржами да отступившее за горизонт обмелевшее море, от одного вида которого в лучах заходящего солнца на зубах скрипела пескосмесь - песочная пудра с солью.
      Первый день считался днем заезда - мы ничего не делали, а просто свыкались с судьбой.
      Под ночлег нам с Олегом выделили балок - перегороженную пополам обрученную фанерную бочку на длинных деревянных полозьях. Все хозяйство балка состояло из буржуйки в тамбуре при входе и двух оргалитовых лежаков в комнатах по торцам.
      В предвкушении завтрашних мотаний по магистральному газопроводу мы перекусили в столовой бешбармаком из какой-то собачатины и уединились в бочке, как два Диогена.
      На улице было минус десять в тени, но из-за ветра казалось, что все сорок.
      Окаменевшие до синевы мореные дрова разгорались плохо, и напарник изводил спички коробок за коробком. Он поленился набрать верблюжьего кизяка по совету местных кара-калпаков, и мучался, как древний человек. Спички должны были вот-вот закончиться.
      Тогда, пошарив по шкафам, Олег нашел какой-то ящик с макулатурой и пустил все его содержимое на розжиг. Бумага оказалась кстати, но сгорала очень быстро, и печку по-прежнему не удавалось затопить как надо. Ветер пытался укатить нашу бочку вслед за шарами перекати-поля и задувал в трубу с такой силой, что пламя то и дело гасло. Напарник упрямо брал очередную стопку бумаги и начинал все снова. При этом он безудержно хохотал и катался по ледяному полу тамбура. Укутавшись в "доху на рыбьем меху" - совершенно нежизнеутверждающую демисезонную кацавейку, - я попросил его заткнуться, но он, при всем уважении ко мне, оказался не силах отозваться на просьбу. Его смех был настолько безудержен и не к месту, что я всерьез заинтересовался происходящим. Оторвавшись от своей книги, я стал исподтишка наблюдать за напарником - не заболел ли он, часом? Хворь, она ведь у каждого начинается по-своему. И тут я понял, что Олег смеется над текстами, которыми испещрена бумага. Перед тем как отправить в огонь очередную стопку, мой напарник прочитывал ее и просто давился от смеха. Пол под ним начал оттаивать. Мне стало совсем любопытно. Я вышел в тамбур, вынул из ящика и просмотрел наугад несколько страниц. Это был чей-то архив. То ли брошенный, то ли забытый дневниковые записи, наброски, письма.
      Я в безакцептном порядке изъял у напарника ящик и, как жлоб, унес на свою половину. Напарник обиделся и несколько раз порывался продолжить инквизицию, но я заперся и больше не впускал его к себе.
      Олегу ничего не оставалось, как отправиться на улицу за кизяком, а я решил основательно исследовать бумаги. Они были все переворошены, но читались с интересом даже вне всякой последовательности. Текст имел своеобразную стилистику, был аритмичен и не имел ни начала, ни конца, словно автор отмахивался от идущих к нему со всех сторон слов и на бумагу прорывались только самые отчаянные и смелые выражения, за которыми было не уследить. Создавалось впечатление, что в эту малообитаемую местность владелец архива забрался для того, чтобы избавиться от ребенка, появление которого было совершенно некстати.
      Можно было догадаться, что автор много раз начинал сначала, не решаясь, в каком из качеств применить себя, что-то мешало ему быть последовательным. То он заходил с точки зрения документальной и частил вставками из дневников, то обращался к вымыслу и полностью пропадал сам как участник событий. Первое лицо переходило во второе, в третье, потом обратно. С этими бумагами у автора явно что-то не получалось, что-то не позволяло ему быть ординарным. А может быть, не с бумагами было неладно, а с самой жизнью, их породившей.
      Я зачитался допоздна, но одолеть за раз все бумаги не удалось. Перед рассветом тепло расползлось по всему балку, и сон сморил меня.
      Проснувшись, мы с Олегом поводили по зубам щетками - с пастой, но без воды, отплевались и отправились на работу.
      Страшно хотелось прильнуть к какому-нибудь забору, но от одной мысли, что придется оголять тылы, все втягивалось вовнутрь настолько, что едва не образовывалась обратная грыжа.
      - Кто здесь жил, в этом балке? - спросил я начальника участка Cпиридонова, пританцовывая.
      - Одну минутку, - сказал он, регулируя движение уходящих на линию двухмостовых "ГАЗ-66", а когда справился, махнул наконец рукой в мою сторону. - Специалист один отбывал, - дал он понять, что не особенно в курсе множественных кадровых перемещений.
      - Давно уехал? - попытал я его еще немного.
      - Пожалуй, с полгода будет, как перевелся.
      - Концы какие-нибудь остались? Позвонить там или адрес...
      - Может быть, в управлении, в Ургенче, - сказал начальник участка. - А здесь нет, вряд ли.
      Покончив с репортажем, мы с Олегом через пару дней вернулись в Москву.
      Найденные бумаги я прихватил с собой.
      Олег помог мне дотащить до окраины столицы этот объемистый и неудобный сундучок, продолжая обижаться на то, что я не дал ему спалить все бумаги и выгнал на мороз за кизяком.
      Прошло немало времени, прежде чем я понял, что все мои попытки разыскать хозяина записок могут оказаться безуспешными.
      Меж тем я систематизировал бумаги. Перечитывая по настроению то одну часть, то другую, я не замечал, как уходил в них с головой. Я проводил с архивом все выходные и даже брал его с собою в отпуска. Не знаю, почему меня влекло к нему. Может быть, потому, что время моей юности присутствовало в записках по полной выкладке. Мне не доводилось видеть свое время вот так, со стороны. Пожить в нем удалось, а вглядываться с расстояния не приходило в голову. Записки не были привязаны к местности. Они были пришиты ко времени. Причем самой что ни на есть смоленой дратвой. Создавалось впечатление, что автор попросту оцифровал прошлое. Весь архив был сплошь испещрен числительными - "76-Т3", 535-я комната, 540-я комната, магнитофон "Снежеть-202", III крайнесеверный пояс Главснаба, транзисторный приемник "VEF-212", общежитие №2, в масштабе 1:2, проигрыватель "Арктур-520", выварки № 13 и № 666, магнитофон "Юпитер-210", 1-й переулок им. М. Ульяновой, 29 леспромхозов, 1 Мая, войсковая часть № 65471, столовая № 19, автобус, случайно, не 11-й ли? заключенный № 123456, учреждение АН 243/8, 22 подосиновика на 1 кв. м. И так по всему тексту. Изобилующие цифрами страницы при обработке взглядом, как выражаются специалисты, давали "зерно" и превращались в пейзажи времени. Изображения получались отчетливыми, хотя и крупнозернистыми. Обратный эффект высокого творческого разрешения.
      Я читал и перечитывал тексты, сортировал уцелевшие и подклеивал порвавшиеся бумаги. И не заметил, как потихоньку сжился с ними. Мне нравилось, как снова и снова из хаоса незатейливых описаний не спеша появляются на свет характеры и события. Я узнавал себя во многих героях и понимал, что моя юность прошла где-то по соседству с ними. У меня было то же самое. Странно, что мы разминулись.
      ...Тринадцать лет провел я в томительном ожидании. Я ждал произведения. Чьего-нибудь произведения, в основу которого должны были лечь эти записки. Должен же автор завершить начатое, тревожно думал я.
      В те времена я выписывал все толстые журналы, просматривал прилавки книжных магазинов, пролистывал и прочитывал десятки новых произведений, следил за самиздатом, но ничего подобного ни под чьим именем в свет так и не вышло.
      Я стал подумывать, жив ли вообще человек, собравший архив.
      Познав в пылу поиска весь современный литературный процесс, я едва не превратился в критика.
      В конце концов я окончательно убедился в том, что рукописи были не забыты в балке на побережье, а намеренно оставлены. Кому-то они просто перестали быть нужными. И я наконец-то понял почему.
      И тогда я отважился на этот шаг - присвоил их себе. Попросту говоря, украл и стал готовить к публикации под своим именем.
      Я помнил эти чужие тексты наизусть, и мне оставалось только придать им некое подобие сюжета, сюжета больше в хронологическом, чем в драматическом смысле. Переделывать записки не было ни смысла, ни возможности, поэтому я оставил стилистику нетронутой и доработал только те места, к которым автор, задумай он издать книгу, и сам, вероятнее всего, не раз вернулся бы еще.
      На свой страх и риск и не без помощи Олега я восстановил содержание листов, сгоревших в буржуйке. Мне пришлось в течение многих часов допрашивать своего напарника по телефону, чего он там такого интересного прочитал без меня, пока разжигал печь. К слову сказать, он вспомнил почти все, что сжег, - настолько запоминающимися были хохмы, изложенные дерганым языком, в основе которого лежало филигранное технократическое словоблудие.
      Я предаю гласности эти записки в надежде на то, что после стольких лет они не повлекут за собой никаких трагедий. А если отыщется владелец архива, пусть он поймет меня.
      Глава 2
      ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
      Артамонов опасался опоздать на первую в своей жизни лекцию и проснулся ни свет ни заря.
      Он явился на занятия, когда институт был еще пуст - кроме вахтеров да уборщиц, кругом не было ни души.
      Артамонов сверил свои часы с висящими на колонне в вестибюле и принялся переносить в блокнот расписание на первый семестр. Постепенно у доски расписаний собралась значительная толпа и стала оттеснять Артамонова к окну.
      За спиной Артамонова возникла девушка. Она заметно суетилась. Вся пыщущая жаром, она срывающимся дыханием обдавала Артамонова с головы до ног. В исторгаемых ею клубах марева Артамонов чувствовал себя как в турецкой бане и поеживался.
      Одета девушка была в просторный зеленый балахон, какие носят на восьмом месяце. По всей вероятности, незнакомка полагала, что такое, не в обтяжку, одеяние скроет хотя бы некоторые параметры ее фигуры.
      С высоты своего роста девушка долго посматривала то на доску, то в блокнот Артамонова и наконец поняла, что переписывает одну с ним графу. И когда ее наконец осенило, она тронула Артамонова за локоть и резко спросила:
      - Ты тоже, что ли, в 76-Т3?!
      Вопрос прозвучал таким тоном, каким в детской страшилке после вкрадчивого повествования круто меняют ритм и произносят: "Отдай мое сердце!"
      Словно дернутый током, Артамонов испуганно обернулся и застыл лицом. Ему показалось, что девушке из-за ее гребцовских легких не видно собеседника, и он отступил на три шага назад, чтобы вывести себя из нависающей тени. Подняв голову повыше, он увидел улыбающееся веснушчатое лицо и с нескрываемым удивлением осмотрел фигуру незнакомки. Буквально по ходу, как в режиме перемотки, Артамонов представил ее в некоторых позах, и ему стало страшно неловко. Девушка уловила флюиды и тоже застеснялась своей огромности. Однако тут же справилась с заминкой и повторила вопрос, слегка поменяв местами слова для пущей понятности:
      - Ты, что ли, тоже в 76-Т3?
      В отношениях с женским полом Артамонов был все еще скромен и застенчив, поскольку его реальный опыт в этом плане исчерпывался тасканием в школе портфеля соседки по парте, а тут пришлось задрать нос кверху, чтобы говорить одногруппнице в лицо, а не в грудь.
      - Да, - произнес он после тщательного осмотра фигуры. - Я тоже в 76-Т3.
      Аббревиатура "76-Т3" содержала в себе следующие данные: 76 - понятно, год поступления, буква Т обозначала специальность "Турбиностроение", а цифра 3 - соответственно, номер группы на потоке.
      - Вот и отлично! - обрадовалась незнакомка. - Значит, будем учиться вместе! Давай познакомимся. Меня зовут Татьяной, Чемерис Татьяна. Но называй меня лучше Таней - девчонки говорили, мне так больше идет. Ты уже все переписал? Тогда я у тебя остальное перекатаю, а то у меня глаза разбегаются.
      Артамонов дал ей свой блокнот.
      - А тебя-то самого как зовут? - спросила она, освободившись от переписи.
      Артамонов сложил губы, чтобы произнести: Виталий, но Татьяна, не дожидаясь ответа, начала вразнос делиться своими переживаниями по поводу первого дня занятий. Перешагивая через три ступеньки, она поволокла Артамонова вверх по лестнице и словно лучшей и давней подруге рассказывала, как из-за одного симпатичного мальчика она не удосужилась прибыть в институт хотя бы за пару дней до занятий, а явилась только сегодня утром самым ранним транспортом, в котором к ней то и дело приставали какие-то странные, но приличные парни и не дали спокойно дочитать "Дикую собаку динго".
      - А ты читал эту повесть? Нет? - насела она на него. - Ну ничего, я одолжу тебе ее на пару дней. Я из Кирова, - закончила она о себе. - А ты?
      - Из Орла, - скромно ответил он. - Только я не пойму, как ты с утра успела добраться? Отсюда до Кирова двое суток езды на поезде.
      - Это не тот Киров, - сказала Татьяна. - Мой в Калужской области. Ты что, ни разу не слышал? - Татьяна снова нависла над собеседником с такой ревностью и нажимом, что тот был вынужден засомневаться в своих географических познаниях.
      - Знаешь, не приходилось как-то... - признался он.
      - Странно, - укоризненно заметила Татьяна, и в наступившей паузе будто послышалось продолжение: "Стыдно не знать такое!"
      Помедлив, она вернулась к теме первого дня занятий:
      - Ну вот, кажется, пришли. Высшая физика! Боже мой! Аж страшно делается!
      В аудитории, куда они оба протиснулись, никого не было.
      - О! - воскликнула Татьяна. - Здесь я писала контрольную по математике. Я сидела вон там! Идем, оттуда хорошо видно. Ты удивишься, но я чуть не завалила эту письменную математику! Хорошо, что знакомые ребята оказались под рукой.
      Чтобы как-то участвовать в разговоре, Артамонов приоткрыл свое диалоговое окно и уже чуть не собрался заметить, что он, в отличие от нее, писал в этой аудитории сочинение, но Татьяна оказалась совсем неисправимым мастером монолога и окончательно заткнула его очередным восклицанием:
      - О! До звонка еще целых пятнадцать минут! - Она резко откинула назад подол и уселась на скамью прямо так. - Ты пока посиди, я приведу себя в порядок. Ничего не успела сделать, пока ехала! А все из-за этих приставак! Каждым своим сообщением Татьяна давала понять, что она очень востребована на рынке. Доставая косметику, она для надежности еще раз поведала, как чуть не опоздала на остановку и как ей всю дорогу мешали читать. Потом она на время затихла, вытягивая губы, чтобы нанести на них более вызывающий слой помады. Затем ладонью удостоверилась в пышности начеса - не подсел ли? - посурьмила брови, возвела на должную длину ресницы, попудрилась, после чего еще минут пять не вынимала себя из зеркальца уже просто так. Наконец она снова взяла помаду и, как художник, отступив от мольберта на шаг и склонив голову, еще резче выразила нижнюю губу.
      Закончив манипуляции, Татьяна чуть было опять не обратилась к Артамонову, но снова, как в омут, бросилась в сумочку.
      - Забыла! Ногти! - вскричала она и быстрыми уверенными движениями принялась наносить бесцветный лак.
      Аудитория медленно наполнялась первокурсниками. Они терялись, смущались, спотыкались в проходе, стеснялись вошедших ранее, совершенно выпуская из виду, что и все вокруг - такие же неловкие и растерянные. За исключением разве что Татьяны.
      Первой была лекция по физике.
      Одновременно со звонком вошел лектор.
      Татьяна отпрянула от зеркальца и побросала всю косметику в сумочку. Достав тетрадь из портфеля, Татьяна всей своей статью обратилась вперед, к лектору, и надолго забыла про Артамонова. Она была вся внимание.
      Небольшого роста лектор первоначально не вызвал у Татьяны никакого доверия. Она не признавала мужчин ниже себя ростом. С Артамоновым, который был ей по плечо, она пошла на вынужденную связь исключительно потому, что он был первым встретившимся ей представителем коллектива, в котором она рассчитывала проявить или, в крайнем случае, обрести себя.
      Физик встал в выжидательную позу - отвернулся к окну и забарабанил пальцами по столу, как бы призывая народ к тишине и порядку. Последние шорохи и щелканья замками растворились в нарастающей тишине. Студенты замерли в ожидании первого преподавательского слова, которое, по их мнению, должно было возвестить о начале чего-то непонятного, неизведанного, таинственного.
      Наконец лектор оставил в покое окно, унял пальцы и, скользнув взглядом по галерке, заговорил:
      - Ярославцев. Владимир Иванович. Намерен вести у вас аудиторную, лабораторную и практическую физику. Первая лекция обзорная.
      - Можно не записывать? - спросила Татьяна.
      - Можно не конспектировать, - поправил ее физик.
      Татьяна без всякого удовольствия захлопнула тетрадь, на которой фломастером очень старательно, но не очень ровно было выведено: "Элементарная физика".
      - Для кого элементарная, а для кого и не очень, - сказала Татьяна Артамонову.
      Ярославцев поверхностно прошелся по предмету, а потом до самого звонка распространялся о своей личной студенческой и аспирантской жизни, постоянно срываясь на мысль, что когда-то и он вот так же пришел на первую в своей жизни лекцию, а теперь, так сказать, вот уже и сам... читает студентам.
      Татьяна пропустила мимо ушей все пустые замечания из начал высшей физики, зато с упоением слушала затянувшееся лирическое отступление Ярославцева, устремившись к нему всей своей подвижной биомассой.
      Прозвенел звонок. Лектор, не попрощавшись, вышел. Татьяна вспомнила про Артамонова и тихонько взвизгнула:
      - Что ты сидишь? Собирайся! Идем! Нам нужно теперь в другой корпус! Следующий урок будет там! - Слово "урок" прозвучало грустно и нелепо. Кроме Татьяны, никто никуда не собирался.
      - Постой, кажется, будет продолжение, - сказал Артамонов.
      Татьяна молча опустилась на скамью. Она не знала, что занятия в институте проходят по два кряду.
      Вторую половину лекции она была не так внимательна к Ярославцеву и казалась разочарованной. Она изучала сокурсников. Ее сектор осмотра был намного шире среднего, и легким поворотом головы она запросто доставала любой угол аудитории, куда могла запропаститься заинтересовавшая ее физиономия.
      Следующим шло практическое занятие по математике в составе группы.
      Когда Артамонов с Татьяной почти под ручку вошли в математический кабинет, группа 76-Т3 была в сборе и глазами, полными любопытства, проводила эту привлекательную пару до самой посадки. И хотя основное внимание уделялось явно Татьяне, Артамонов замечал и на себе повышенное количество взглядов. Татьяна, усевшись поудобнее, принялась за детальное изучение окружающих, но всюду натыкалась на встречные взгляды. Ощутив себя в эпицентре, она опустила глаза и повернулась к Артамонову.
      - Ты математику хорошо знаешь? - спросила она для отвода глаз.
      - Как тебе сказать... - пожал плечами Артамонов.
      На горизонте появился математик.
      Он боком протиснулся в дверь и так же боком, не глядя на присутствующих, направился к столу. В небольших своих кулачках он зажимал обшлага рукавов выполненного не по росту костюма. Внешность математика была удручающей. Огромный лоб нависал над маленькими глазками, которые были посажены настолько близко друг к другу, что, казалось, они могли легко переглядываться меж собой. Уши математика аллометрически устремлялись прочь от головы и не входили с лицом ни в какие пропорции.
      Сильно заикаясь и глядя в пол, преподаватель объяснил что-то вроде того, что занятие по математике также будет пробным, поскольку лекционный материал по первой теме еще не начитан и поэтому придется заниматься школьными задачами. Никого не вызывая, математик сам решал задачи, вымазываясь в меле и тарабаня себе под нос что-то невнятное. Исписанную доску он вытирал не влажной тряпочкой, которая лежала рядом, а рукавами. Вероятно, от смущения - Татьяна просто подавляла его своим повышенным вниманием.
      Это был Знойко Дмитрий Васильевич, известный всему институту, но еще незнакомый первокурсникам.
      Завершала учебный день лекция по химии.
      Похожий на льва преподаватель Виткевич, опустив приветствия, почти по слогам произнес:
      - Тема первая: коллоидные растворы.
      По нажиму, с каким Виткевич объявил это, стало понятно, что лекцию следует конспектировать.
      Говорил и двигался Виткевич очень тяжело, не останавливаясь и не обращая внимания на реакцию слушателей. Не спеша он за полтора часа наговорил столько, что у Татьяны все это еле уместилось на пяти листах помеченной фломастером тетради "Общая химия". Она старалась записывать за химиком все подряд, и поэтому к ней в конспект вкрался анекдот, рассказанный лектором в качестве примера.
      - Уф! - сказала Татьяна, когда лектор, не попрощавшись, вышел. - А я боялась, что не смогу успевать записывать эти... лекции. Оказывается, очень даже смогу. Ну, а сейчас скорее в столовую, я ужасно проголодалась!
      Перешагивая теперь уже через четыре ступеньки, она повлекла Артамонова вниз по лестнице. Стать Татьяны и поступь были таковы, что если бы ей еще и кокошник, то можно было бы прямо в горящую избу...
      В студенческой столовой Татьяна на удивление спокойно выстояла длинную очередь, но у раздачи заметно забеспокоилась и разлила компот, поставив стакан на край подноса. Зардевшись от неловкости, она замолчала, но, как только сели за стол, быстро забыла про свою неудачу и вновь заговорила. Она свободно и не в меру критично распространялась о вечерних разблюдовках и повторном использовании наутро вчерашних отходов, обнаруживая компетенцию на уровне заведующей трестом столовых и ресторанов. Но камни и грязь, летевшие в общепит, нисколько не умеряли ее здорового аппетита.
      - Ты, что ли, в столовой работала до института? - отважился поддержать разговор Артамонов.
      - Нет, - покраснела Татьяна. - Я поступила сразу после школы.
      - Просто мне показалось, что у тебя какой-то опыт.
      - Да нет, я так.
      - Извини.
      - Да ничего, бывает. А теперь ты куда идешь? - спросила она на выходе из столовой.
      - В общежитие.
      - Тогда нам по пути.
      Обед своеобразно сказался на поведении Татьяны. Она долго молчала, поскрипывая и посапывая, как орган какой-нибудь внутренней секреции, и только у самых общежитий внятно произнесла:
      - А чем ты, интересно, занимаешься сегодня вечером?
      Артамонов понял, что событиям необходим придать крутой разворот.
      - Выступаю на концерте! - ляпнул он первое, что пришло в голову.
      - Извини, не расслышала.
      - У меня свидание, - соврал он, стараясь не смотреть ей в глаза.
      - Ну ничего, тогда я одна схожу куда-нибудь. Я немножко помню, где здесь все эти театры-кинотеатры и все такое прочее.
      Перебросив из одной руки в другую свой неимоверный портфель, она исчезла в дверях женского общежития.
      Артамонов направился к себе в мужское.
      В 535-й комнате, куда его поселили теперь уже на постоянной основе, он обнаружил четверых первокурсников, уже расквартировавшихся. Комната была просторной, с одним окном без решетки. особого убранства не наблюдалось пять койко-мест, стол, стулья и два встроенных шкафа с антресолями. Плюс тумбочки у каждой кровати с панцирными сетками.
      Сергей Рудик, который был единственным, кто отслужил в армии, тут же предложил отметить начало занятий. Что имелось в виду, он не объяснил, но несогласных не оказалось.
      Быстренько скинулись и отправили гонца. Справленное на скорую руку застолье получилось славным.
      - Самое главное в институте - не нужно каждый вечер делать уроки, грамотно рассуждал Решетов. Он чаще других поднимал стакан и всякий раз смотрел сквозь него на лампочку. - Ходи себе, посещай лекции, а на сессии сдавай оптом сразу все! Не то что в школе!
      - И какой слово прыдумалы - сэссыя! - удивлялся другой крайности осетин Мурат Бибилов. - Засэданые им, что лы?! Правилно я говору, Сергэй?
      Рудик в ответ наполнил стаканы по новой. Сидели хорошо.
      Мурат отказался от пятого тоста, сославшись на то, что казенную водку никогда в жизни не пил, поскольку у них в Гори потребляют питье исключительно домашнего приготовления, чачу и всякое такое прочее, которого он потом привезет столько, сколько потребуется! И, чтобы не быть голословным, Мурат быстро обмяк и начал засыпать. Прямо сидя. Его продромальный акцент был настолько убедительным, что никто не стал настаивать на дальнейшем присутствии за столом. Его тихонько толкнули, он пару раз качнулся и оказался на койке.
      - Тяжело ему придется, - сказал Рудик, прикрывая товарища байковым одеялом. - Может не дотянуть до диплома.
      Мурат не шелохнулся, замечание никак не тронуло его. Он пускал слюну и почесывал под пупком - резинка на его спортивных атласных трусах была слишком тугой и оставляла на животе красный рифленый след.
      Остальные продолжили нетрезвую беседу. И если поначалу беседа носила поверхностный характер, то после еще нескольких возлияний щупальца дискурса стали проникать в отдушины.
      Среди полного здоровья в комнату приперся студент Матвеев. Он был родом из Смоленска, и у него на лице отражалась скрытая борьба мотивов. По одному из его объяснений выходило, что он забрел в гости случайно, услышав за дверью больно складные голоса, что его, собственно, и смутило, поскольку сам он в разговоре ограничивался микстом из междометий, назывных предложений, вводных слов и скомканной ненормативной лексики типа "еп-тать, шли годы, мля, ну, и это... смеркалось". Плотный Матвеев успел познакомиться с сухопарым Решетовым на физике. Матвеева еще во время написания школьных сочинений кидало в дрожь от длинных слов вроде "взаимозаменяемость" или "коленопреклоненный", поэтому для удобства пользования он разобрал фамилию Решетова до четвертого этажа - стал называть его Реша. Тот тоже был парень не промах и встречно снес Матвееву башню до третьей отметки - окрестил его коротко и ясно - Мат.
      Не выходя за грань своего неповторимого разговорного жанра, заикаясь и нарастяжку, Мат поведал от самой двери, как он собирал наклейки от спичечных коробков. Чтобы поиметь этикетку, он обследовал все откосы, куда летели пустые коробки из проходящих мимо поездов. Но это не давало ему победы над другими филуменистами даже по очкам. И тогда собиратель отправился на больничную свалку, куда выбрасывались коробки из-под анализов. Там и нашлось победное количество наклеек. Мат притерпелся к каловым массам и выиграл первенство.
      Компания простила Мату сбои в докладе, потому что конкуренции на роль повествователя не было никакой. Наконец Мат запрокинул голову, вкатил туда последнюю каплю, упал на Мурата и стих.
      Следом за ним, как бы расхлебываясь за быстрорастворимого друга, о своей жизни заговорил Реша. Скоро все, кто был в состоянии, узнали, что повзрослел он очень оперативно, в два приема. Сначала неявно - увидев в зале ожидания на вокзале свою бывшую одноклассницу, кормившую почти игрушечной грудью настоящего ребенка, а чуть позже - основательно, прочитав на стенде у паспортного стола о розыске преступника одного с ним года рождения. Получив такую информацию, Реша понял, что его сверстники уже вовсю орудуют в жизни. Не то, что он.
      - Не верится как-то, чтобы в семнадцать лет уже разыскивали, скептически заметил третий законный обитатель 535-й комнаты Миша Гриншпон. А ты не пробовал поступать на филологический куда-нибудь? - спросил он Решу.
      - Нет, а что? - встрепенулся Реша.
      - Понимаешь... язык у тебя... красиво рассказываешь. Писать наверняка не умеешь, а рассказываешь складно. Не то что Мат. - Гриншпон пнул по толстому и не по годам целлюлитному крупу Мата. - Мычит, мычит и никак не телится. А ты, видно, больше тяготеешь к чему-нибудь гуманитарному. Я угадал?
      - Это ты загнул! - возразил ему Реша. - Я дня не могу прожить без вымазанной солидолом железки! Нашел гуманитария! Ты же знаешь, как невелик шанс родиться лириком в семье механизатора. Тем более у нас в Почепе!
      - А я тебе говорю, никакой ты не механизатор! - настаивал на своей безошибочной наблюдательности Гриншпон. - Ты именно лирик, а никакой не физик!
      - Да нет, - сказал Реша. - Лирик и гуманист у нас, я чувствую, Артамонов - молчит, молчит, а потом как икнет! Сколько сидим - хоть бы слово молвил. А сам сегодня с такой тетерей крутил шуры-муры весь день, просто ужас! Вот это лирика! Как зовут-то ее?
      - Татьяна, - сообщил Артамонов. - Но называть ее лучше Таней.
      - Почему? - удивились друзья.
      - Потому что ик - это заблудившийся пук, - сказал Артамонов. Лирическим наездом товарищей он был несколько спровоцирован и за компанию тоже вспомнил, как повзрослел. После шестой дозы заводного напитка он по-простецки доложил, что до какого-то момента в своей жизни он целыми днями набивал зоску - была такая игра: брался кусочек овчины и к ней пришивалась свинцовая пуговица для утяжеления. Снаряд этот назывался зоской, а смысл игры заключался в том, кто больше раз набьет его, как говаривалось во дворе, "щечкой". Находились мастера, которые поднимали зоску в воздух по тысяче раз - Пеле просто отдыхал со своим тряпичным мячом в подворотне! Ну а потом Артамонов пошел в лес за грибами, и его прихватило прямо под сосной, как роженицу. Там, среди дерев, Артамонов от тоски присел на пень, чудом удерживая ведро, на дне которого синел срезанной ножкой единственный подосиновик. В те мгновения Артамонов не понимал, что с ним происходит, он только чувствовал, что кто-то неведомый делает с ним что-то хорошее, и смирно ждал счастья, как лошадь, которую чистят. И окажись под рукой в тот горячий момент хоть какая-нибудь мадам, было бы просто извержение вулкана. Но поскольку в лесу имелись только сосны, пришлось до получения окончательного результата обнимать в истоме смолистое дерево.
      - Хорошо, что не труп, - сказал Реша, - дерево, оно хоть живое.
      - Дендрофил, - подыскал научный термин явлению Рудик. Все это время, пока пацаны наливали да опрокидывали, он тихонько улыбался себе в усы. Его несколько занимал весь этот школьный наив. Усы делали его лицо таким, будто хозяина только что ударили по усам.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65, 66