Тринити

      - Потому что - дефицит, - отвечал Боровиков. - А что такое с марксистской точки зрения дефицит?
      - Это объективная реальность, данная нам в ощущениях, - отвечал Реша.
      - Правильно, - принимал ответ Боровиков.
      Так натруженно проходили занятия по истории партии. Боровиков был близок к открытому высказыванию: "Социализм - это советсткая власть плюс электрификация всей колючей проволоки", но никогда не опускался до него, потому что не любил склок с парткомом.
      Боровиков умел подать материал так, что было понятно: все произносимое им - туфта, но экзамен, извините, сдавать придется. Не надо вникать в эти бессмертные произведения, надо просто знать, для чего и когда они писались. Их не надо учить, как математику, но как философию деградации сознания общества знать необходимо.
      - История КПСС, - говорил Боровиков, - самая величайшая формальность в мире! И соблюсти ее - наша задача!
      Он читал лекции самозабвенно.
      - В молодости Шверник напряженно всматривался в окружающую действительность... - сообщал он серьезно и без единого намека на улыбку, чем сразу поднимал настроение. В лучшие минуты своих публичных бдений Боровиков высказывался так горячо, что казалось, будто он выступает на форуме по борьбе с международным промышленным шпионажем. - А чтобы яйцо получалось в мешочек, его надо варить в течение насвистывания одного куплета "Интернационала", - завершал он лекцию.
      Боровикову было всегда неприятно ставить в экзаменационную ведомость уродливый "неуд". Он до последнего наставлял на истинную стезю искателей легких, но тупиковых путей. За отлично разрисованные и оформленные конспекты он бранил, как за самоволку в армии.
      - Зачем вы попусту тратите время?! Ведь я не требовал от вас конспекты! Придется пачкать документ, ничего не поделаешь, - и выводил в ведомости пагубную отметку. - Эх, - говорил он, принимая зачет у Татьяны. - Неужели не ясно, что материя первична, а сознание вторично. Главное в этом деле большой бюст, на который можно поставить чашечку растворимого кофе. А вы думаете, легко моей материи определять ваше сознание?!
      Он часто иронизировал над собой.
      - У меня даже цыганки вместо линии жизни все линию партии находят, вытягивал он вперед свою руку. - Прямо не ладонь, а краткий курс!
      Боровиков носил широчайшие штаны, похожие на миниатюрный бредень с огромной карной. Это его одеяние никак не укрывало выпирающих наружу ненасиженной задницы и лицевого счета. Своей внешностью он походил на Хрущева и на Мичурина одновременно.
      - Ну что, ниппель-поппель? - обращался он к сидевшим всегда рядком и едва не державшихся за руки Нинкину и Пунктусу и продолжал читать свою едва ли не матерную лекцию. - В основе всех гуманитарных наук лежат анус и фаллос в их единстве и борьбе противоположностей.
      Боровиков предчувствовал, что пройдет время и в 1985 году для выхода из КПСС будут требовать две рекомендации. А свободой станут называть осознанную необходимость денег. Своим поведением он готовил новейшую эпоху. И вклад его в перестройку еще не до конца оценен органами.
      ...Термодинамика - тоже интересная наука, но навязывавший ее студентам преподаватель Мих Михыч был еще интереснее. Он обладал двухметровой фигурой, и Татьяна открыто благоговела перед ним. Почти еженедельно она повторяла: "Вот это, я понимаю, мужчина!"
      Всем своим поведением на занятиях Мих Михыч словно извинялся за то, что сам он, будучи студентом, тоже опаздывал, симулировал, списывал, а теперь вот вынужден наказывать за это других.
      Бирюк уверял, что нет для Мих Михыча страшнее испытания, чем экзамен. Перед началом экзамена он, по обыкновению, посылал кого-нибудь из студентов в ближайший киоск за газетами, чтобы, читая их, не видеть, как, списывая, готовятся к ответу испытуемые. А если случайно замечал, как кто-то безбожно дерет из учебника, Мих Михыч краснел как рак. Ему было стыдно за подопечного.
      На экзамене в 76-Т3 Мих Михыч не ввел никаких новшеств - послал в киоск за прессой Нинкина с Пунктусом, и те, как всегда, перестарались. Они принесли такую кучу чтива, что ее можно было одолеть только к осени.
      Термодинамик тщательно обложился ворохом газет, как мешками с песком, и экзамен начался.
      Несмотря на установленные законом Мих Михыча льготы, Татьяна умудрилась схватить "пару". Из необширной науки она удосужилась одолеть только пропедевтику, а три основных закона термодинамики решила пропустить, посчитав, что для хорошей оценки достаточно благоговения перед преподавателем.
      Мих Михыч задавал ей наилегчайшие наводящие вопросы, вытягивал ее на ответ, как мог, но даже одного закона из трех законов термодинамики он так из нее и не вынул. Он весь измучился, глядя на Татьяну. Это было выше его сил. Со слезами на глазах он поставил ей "неуд".
      Глава 14
      РАСКАЧКА
      В семь вечера Гриншпон был у общежития. Он мог бы приехать и утром, но не терпелось увидеть друзей. Он посмотрел на окно 535-й комнаты там не было видно никаких признаков обитания. "По крайней мере, Реши нет точно - он бы распахнул все настежь", - подумал Миша и вошел в вестибюль.
      Ключа от комнаты на вахте не оказалось.
      - Уже забрали, - доложила Алиса Ивановна, отставная энкавэдэшница. Сурьезный такой, в кожанке.
      Гриншпон понял, о ком идет речь. Других "сурьезных" в 535-й комнате не обитало.
      В коридорах слышались шаги, эхом раскатывалось хлопанье дверьми, погромыхивала музыка - общежитие оживало после летних каникул. Двое в стельку пятикурсников вскрывали ножом дверь в свою комнату и уверяли друг друга, что ключ никто из них не терял. Какой-то изгой сидел на полу возле урны и курил один за другим лежащие вокруг урны чинарики.
      Гриншпон подошел к своей двери, пнул ее ногой и вошел.
      - Привет! - Рудик с усердием потряс ему руку. - Как Сосновка?
      - За три недели надоела! Замотались играть каждый день. А ты что-то бледный, как спирохета! Не иначе вместо курорта в подвале отсиживался? Гриншпон вынул из портфеля пачку сандеры и курительную трубку. - На, дарю.
      - Вот это да! - воспрял Рудик, пробуя подарки на свет, на зуб и на запах. - Где взял?
      - Где взял, где взял?! Купил! И не нюхай - там все герметично!
      - Дейcтвительно, запечатали так запечатали. Ни одна молекула не улизнет. Спасибо, удружил, а то "Прима" с "Лигеросом" уже в легкие въелись!
      - Кравца больше нет, - сообщил Гриншпон.
      - Как "нет"?
      - Перевели, - сказал Гриншпон и воспроизвел, как все произошло.
      А все произошло из-за не в меру дальновидного батона Кравца, а еще точнее, из-за брата Кравца Эдика. Эдик не особенно утруждал себя учебой, занимался в основном дебошами. Пять лет папа-генерал не видел первенца. Служба - дело понятное. Свиделись только этим летом. Отец взглянул на старшее чадо пятилетней выдержки и отправился в институт, чтобы, пока не поздно, изъять из обращения младшего семинариста. Генерал так и заявил ректору, что культуры обучения во вверенном ему вузе нет никакой и что доверять своих детей этому институту - очень большой риск со стороны родителей. На что ректор даже и не возразил. Кравца перевели в МВТУ им. Баумана. Прямо с турбазы в Сосновке - там находилась институтская здравница.
      - Ну, а Кравец, сам он что? - спросил Рудик. - Переживал хоть немного?
      - Две-три искры сожаления, не больше.
      - А Марина? - поинтересовался староста отношениями этой групповой пары.
      - Чуть не отдалась ему в последний вечер, - доложил Миша. - А после того как уехал, к микрофону больше так и не подошла. Сказала, голос сел. Последние вечера мы работали на танцах практически вдвоем с Бирюком. А толпа требовала ее - давай, мол, Марину!
      - Так, может, было бы надо поговорить с его отцом, убедить? - подумал вслух Рудик.
      - С ним было бесполезно разговаривать.
      Дверь комнаты распахнулась и обнажила Решу с двумя сумками наперевес. Его рот был уже открыт.
      - Не спорь, Миша, - с ходу сказал он Гриншпону. - Староста всегда прав! Обстановка - она как возмущающая сила. Может расшатать, если кивать ей в такт, а пойди чуть вразрез - сама заглохнет!
      - Не заводись с порога, - сказал Рудик и помог Реше избавиться от сумок. - Давай про умное потом.
      - А мне что, уши затыкать? - возмутился Реша. - Ваши выражения слышны на первом этаже! Орете, как на базаре! И главное - о чем?! Обстановка, характер - тему нашли! Или в день приезда больше поговорить не о чем? - Реша сбросил куртку и начал наводить порядок. - Как вы сидите в такой темноте?! Шторы затрепетали, разлетаясь по краям карниза. - И в такой духоте! Форточки заскрипели, распахиваясь настежь. - Я прошу график дежурств по комнате в третьем семестре открыть мной! Я чищу весь этот бардак первым!
      Дежурства Решетова по комнате служили для сожителей сигналом к повышенной бдительности. Реша был пропитан порядком, царившим в космосе, и, убираясь в комнате, выбрасывал в окно все лежащие не на месте вещи. И не было на него никакой управы. В эти неблагоприятные для сердечников активные дни обитатели 535-й комнаты старались попасть домой пораньше, чтобы упорядочить валяющиеся где попало личные принадлежности. Столь неземной строгостью Реша высвобождал себе массу времени. В день его дежурства к его приходу в комнате восстанавливалось приличное благообразие, и ему для наведения полного порядка оставалось только протереть пол да разогреть вчерашний суп.
      Но предупредить смерчевые дежурства Решетова друзьям удавалось не всегда. На его совести лежали плавки Рудика, не снятые вовремя с форточки, забытая на обеденном столе фехтовальная перчатка Мурата, которой все пользовались при работе с горячей сковородкой, пара зимних сапог, застоявшаяся на проходе до мая месяца, и два тюбика мази "Гиоксизон" из личной аптечки Гриншпона.
      Миша уверял, что мазь лежала на месте и что ее не следовало выбрасывать в окно. Он требовал от Реши возмещения убытков. После выброса, когда Гриншпон обнаружил пропажу, возможности поискать тюбики под окном не было из-за кромешной темноты. Дождавшись рассвета, Гриншпон бросился вниз на поиски, но, сколько ни рылся в кустах, так ничего и не нашел. Дворник сказал, что мазь, вероятнее всего, унесли собаки. С тех пор, совершая свои гигиенические акты, будь то с грязными носками, висящими на дужке кровати, или с сапожными щетками и кремом, выпавшими из общего крематория под тумбочкой, Реша приговаривал: "В кусты, собакам!"
      Гриншпон долго сокрушался об утрате и несколько раз приходил под окно, чтобы повторно покопаться в кустах, хотя мазь была совершенно никчемной, он применял ее не по назначению. Мазь нисколько не помогала его обветренным и потрескавшимся губам, поскольку по ошибке была всунута аптекарем вместо вазелина. То, что мазь не та, Гриншпон обнаружил сразу, но, вопреки побочному и очень отрицательному эффекту, продолжал упорно пользоваться ею. Когда друзья спрашивали: "Зачем ты мучаешь себя?", он отвечал: "Уплочено! И чтоб в следующий раз смотрел, что покупаю!"
      Гриншпон довел нижнюю губу до того, что не мог улыбаться. Сожители сжаливались - не шутили при нем. Но Гриншпон был легок на смех и знаками просил друзей, чтобы они не только не шутили, но и вообще не разговаривали при нем в комнате, потому как самый будничный разговор в 535-й легко обеспечивал любому присутствующему животный смех от трех до пяти баллов по шкале Рихтера. Гриншпон с трудом сдерживал рот, улыбаясь одними глазами. И тогда Реша предупредил:
      - Миша, не рискуй, заткни уши!
      Больной не пожелал последовать совету, продолжал пользоваться мазью, и трещина на губе превратилась в овражек, грозивший развалить губу пополам. "Гиоксизон" усугублял трагедию - от мази губа попросту разлагалась и выводила из формы личного певца и музыканта 535-й комнаты. Вася Петухов, которого приходилось приглашать с баяном на локальные гудежи взамен больного Гриншпона, пил в три раза больше. Из экономических соображений Решетов не вынес самоистязаний Гриншпона и, прикрывшись страстью к мировому порядку, отправил злополучные тюбики в окно, хотя те лежали на самом что ни на есть своем месте - глубоко в тумбочке.
      Реша выполнил прямую функцию Артамонова - функцию от времени - завел всеобщий будильник, потом занялся чисто своими штучками - проверил, работает ли радио, вытащил из-под кровати двухпудовую гирю и поднял над головой: не полегчала ли? Вещи и предметы, показавшиеся ему лишними, моментально оказались за окном.
      - Успокойся, - притормозил его Гриншпон. - Дежурный сегодня Артамонов, как первый по списку, а не ты! Твой вариант графика мы не утверждаем!
      Закончив нулевой цикл, Реша набрал на кухне в графин воды и, вернувшись в комнату, разом опорожнил его:
      - Ну, и жарища! - сказал он, отдышавшись.
      - Перебрал вчера, что ли? - спросили его пытливо.
      - Да нет, просто вода какая-то дистиллированная, - выказал он недовольство текущей жидкостью. - Почепской колодезной мне и стакана хватило бы.
      - А это? - указал Гриншпон на бутылку коньяка "Белый аист", торчащую из сумки.
      - Это подарок. Буду хранить, сколько выдержу. - И он рассказал, как на ВДНХ познакомился с девушкой, очень похожей на Рязанову, которую продолжал безрезультатно выпасать.
      Не успели отвинтить "аисту" голову, как на пороге с грохотом возникла скульптурная группа Пунктус - Нинкин. От их дублированного касания дверь в 535-ю комнату два раза открылась и один раз закрылась. Музыка по соседству утонула в трясине приветствий. Вошедшие предложили присутствующим обняться попарно поперечным наложением, но в замешательстве несколько призапутались, и объятия были произведены по методу возвратного скрещивания. В результате сам Нинкин обнял Пунктуса, хотя этого можно было и не делать.
      В последнее время Нинкин и Пунктус жили по принципу наибольшего благоприятствования. Их симбиоз стал настолько прочен, что субъективных причин его распада не существовало вовсе. О времени приезда, если уж на то пошло, они не договаривались, но у дверей общежития оказались одновременно. Поздоровались, словно не было никаких каникул, будто вчера они назначили здесь встречу, и она состоялась. Есть на земле люди, жизненные линии которых, однажды сойдясь, никогда ни под каким предлогом больше уже не расходятся. Нельзя было сказать, что симбиозники так уж не могли жить друг без друга, однако всегда находились рядом. А если и отстояли на внушительное расстояние, то все равно все их порывы происходили одновременно, в одном направлении и с одинаковой силой. Своим бесподобным совпадениям они нисколько не удивлялись, считая, что так живут все люди. Плывя борт о борт, они не навязывались и ничего не требовали друг от друга, но со стороны казалось, что у них непоправимая дружба.
      Впятером стало веселей. Нинкин и Пунктус стали наперебой делиться своими августовскими впечатлениями и проделками, которые перекликались на каждом шагу.
      - Так я не понял, где вы отдыхали? - недоуменно спросил Рудик.
      - Дома, - в один голос сказали друзья.
      - Но живете вы, слава богу, не рядом.
      - Относительно, - в один голос сказали друзья.
      - Из ваших откровений, однако, выходит, что своими дамами вы занимались метрах в трех друг от друга. Даже имена их созвучны, - сказал Рудик.
      Нинкин и Пунктус хмыкнули, но не переглянулись.
      - О вас необходимо доложить в соответствующие органы, - сообразил Реша, доливая коньяк. - Вас надо исследовать!
      Потерю Кравца Нинкин воспринял болезненно, а Пунктус беспокойно. Механически это было выражено совершенно синхронно - они произвели несколько одинаковых движений, словно их руки и головы были соединены нитками. Симбиозникам всегда легко отдыхалось в компании с Кравцом, тем более что они жили в одной комнате с ним. Когда Кравец брал гитару, Нинкин брал в руки лыжные палки, натягивал на себя свой любимый противогаз и погружался в глубокий сон, а Пунктусу дальше его всегдашних роговых очков вообще ничего не хотелось видеть.
      Минуту молчания, которой хотели почтить память ушедшего друга Кравца, спугнул робкий стук в дверь.
      - Никак Татьяна? - предположил Реша.
      - Татьяна никогда не стучится, - отклонил догадку Гриншпон.
      Дверь скрипнула - и в проеме нарисовался Мурат. Ему обрадовались, как Татьяне. Обнялись тем же универсальным способом. Мурат, к слову сказать, немного усложнил его, навязав троекратное приложение друг к другу, отчего ритуал получился более трогательным и занял каких-то десять минут.
      После обряда Мурат достал из сумки канистру.
      - Маладой, - отрекомендовал он жидкость. - Совсэм нэту выдэржки.
      - Хватит без толку вертеть посудину в руках. Откупоривай! - поторопил его Реша. - А то коньяк уже, похоже, рассосался.
      В качестве преамбулы пропустили по пивному бокальчику вина. Бокальчики эти случайно перекочевали из пивбара 19-й столовой, увязавшись за Решей. За ним водилась одна невинная странность - покидая заведения треста столовых и ресторанов, он имел обыкновение забирать на память что-нибудь из посуды. Он отмечал на дверце шкафчика каждую новую единицу хранения своего неделимого фонда: взята там-то и там-то при таких-то обстоятельствах, прямо как гоголоевский персонаж.
      - Вот это винцо так винцо! Сразу чувствуется - свое! - оценил кавказский дар Гриншпон. - А теперь давайте выпьем за уход Кравца!
      Мурат поднимал тост за тостом и говорил об ушедшем горячо, как о покойнике. Температура его макаронической речи возрастала от абзаца к абзацу. В завершение Мурат еще раз обнес привезенным рогом всех ему сочувствующих.
      Артамонов приехал среди ночи. Свет в общежитии к этому моменту уже отключили, поэтому обнялись в темноте. Друзья быстро ввели Артамонова в курс дела, и уже через полчаса он обливал всех свежестью своих летних историй, с неподражаемым пиететом держа в руках недопитую канистру.
      - Я ехал и думал: вдруг в комнате никого не окажется? Что тогда до утра делать одному? - посентиментальничал Артамонов.
      Пришлось окропить и эти чувства, поскольку они были от души.
      - Пора на занятия, - потянулся Рудик. - За разговорами досиделись до утра.
      - Я нэ умэт дойты. Сыла кончатса. - Мурат прилег на кровать.
      - Поставлю за пропуск эн/бэ по всем лекциям, - пригрозил староста. Быт и производство - разные вещи. Не посмотрю, что угощал вином!
      - Если так пойдет дальше, Мурат, тебя зарубят на первой же тренировке, - пристыдил друга Реша. - Надо всегда быть в тонусе. А это достигается только регулярными возлияниями.
      Но Мурат уже спал.
      - Чем хорошо грузинское вино, - рассуждал Нинкин по дороге на факультет, - оно исключает синдром похмелья.
      - Нет, - возразил Пунктус, - в данный момент грузинское вино хорошо тем, что его много.
      ...В 315-й аудитории нового корпуса начался великий сбор. Уже рассевшиеся по местам привечали входящих согласно авторитету.
      Реша был воспринят как астронавт, случайно возвратившийся из пожизненного космического путешествия. Бурные аплодисменты. Татьяну встретили, будто она поставила на пол не свой именитый портфель, а полмешка покоренных за лето мужских сердец. Бурные, продолжительные аплодисменты. На Фельдмана закричали, как на замректора по административно-хозяйственной части. Бурные аплодисменты, переходящие в овации. Появление Мата проаплодировали незаслуженно громко по инерции. Бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овации. Все встают.
      Лиц, менее известных потоку, приветствовали более чем скромно. На Усова обрушились, как на двухметрового гиганта, хотя он не вырос за лето ни на дюйм. Его габитус был устойчив и неизменяем, словно от злоупотребления амброзией. Непродолжительные аплодисменты. На Наташечкину Алешу набросились, будто та обвенчалась без свидетелей и зажилила свадебную бутылку шампанского. Аплодисменты.
      Весть о переводе Кравца быстро диффундировала по группе. К моменту появления Марины о потере уже знали все. Поэтому она была встречена безмолвно, как вдова.
      Но свято место, как говорится, пусто не бывает - новенького встретили тоже без единого возгласа. Несмотря на тишину, образовавшуюся на потоке, он бесцеремонно обогнул преподавательский стол и направился прямиком на галерку. Одет он был в джинсы и легкий свитер.
      Татьяна обомлела, когда новичок стал приближаться к ней. Выкатив глаза, как от кислородного голодания, она молниеносно прикинула, что новенький подходит ей по росту, и сжалась насколько можно. Потом сгруппировалась и неуловимым движением подалась влево, чтобы освободить место, - вдруг новичку придет в голову сесть с нею рядом? Он скажет: подвинься, пожалуйста, а она не успеет. Она подалась влево настолько резко и неожиданно, что Фельдман, сидевший с краю, едва не упал со скамьи, зависнув на одной своей правой пухлой щечке. Так мыслила Татьяна. Но, пока она мыслила, неофитовы туфли бесшнурочной системы протопали мимо. Татьяна проводила их тревожным взглядом и опять незаметным движением, которое с ее массой произвел бы далеко не каждый, водворила себя на место. Душу ее поразила свежая надежда. Новичок вошел в сердце Татьяны, наступая на головы ее прежним избранникам, создававшим в органе и без того невообразимую толчею. Но стоило новичку втиснуться, как там, в клокочущей темноте, сразу стало свободно и, главное, легко. Татьяну охватывала лишь незначительная тревога. Она почти не волновалась за судьбу очередного предприятия. Маленькое сиюминутное замешательство только подбавляло специй в ситуацию. В ее голове апробировались варианты, как безотказнее провести любовную диверсию в отношении новичка - врасплох или методично подтачивая основы.
      Новенький сел рядом с Матом. В несложное движение головы Мат вложил смысл поклона и, протянув новичку ближнюю связку своих сарделек, представился:
      - Мат.
      - Бондарь, - ответил новичок.
      - Очень приятно, мля, в смысле... тут вот это мы... - указал он другой связкой на Мукина и Фельдмана. Сделав все возможное, Мат, с трудом разговаривавший с незнакомыми людьми, отсел в сторону, навсегда перепоручив новенького своим друзьям.
      - Вот твой староста, - Мукин в конце лекции указал Бондарю на Рудика. А вон твоя будущая невеста, - кивнул Мукин головой в сторону Татьяны.
      - Это почему? - удивился Бондарь.
      - Ты ей по росту подходишь, - пояснил Мукин. - Она тебя несколько раз отмерит, а потом чик - и отрежет.
      В перерыве Татьяна отозвала Мукина к окну, уселась на подоконник, и глядя на желтые листья во дворе, спросила:
      - Получается, что у нас - новенький?
      - Конечно, конечно! - бодро потряс ее за плечи Борис.
      - Как это понимать?
      - А вот так! Зачислен в нашу группу по переводу. Так что дерзай. Фамилия - Бондарь, а как зовут, можешь узнать и сама.
      - Да ты что?! - обрадовалась Татьяна.
      - И не сиди на мраморном подоконнике, - посоветовал ей Мукин, кормилицу простудишь.
      Татьяна замахнулась, чтобы размазать Мукина по панели, но тот грамотно увернулся.
      Быстро забыв про намек, Татьяна чуть было не потерла рукой об руку. Сегодня карта и впрямь шла к ней. Шансы возрастали. Татьяна разнесла новость по группе и до конца занятий исподтишка рассматривала сидевшего рядом с Мукиным новичка.
      Тянучку на занятия завершил Мурат. Он принял товарный вид только к концу третьей пары, но войти в аудиторию так и не решился. Подремывая под дверью, он слушал, как Юлий Моисеевич Зингерман, словно находясь вне игры, насаждал свою точку зрения на вращение вокруг трех осей никому не нужного твердого тела. Слушатели вместо гранита науки грызли концы авторучек.
      После занятий Татьяну подослали к новенькому, чтобы пригласить его в пойму на открытие сезона. Планировалось устроить легкий пикничок с печеной картошкой и вином из плодово-ягодных выжимок.
      - Ты, Мурат, мог бы и не приходить вовсе. Все равно тебе топать назад за канистрой, - сказал Рудик горцу, продолжавшему дремать под дверью. - Надо же и домашнее как-то допить, а то скиснет.
      - Уже допылы, - развел руками Мурат.
      Дорога на речку была знакома от каждого вывороченного булыжника до любой собаки на перекрестках. Пойма, заждавшись своих всегдашних посетителей, метала под ноги букет за букетом. Уселись вокруг костра и заговорили все сразу. Каждый слушал соседа только с тем, чтобы поймать паузу и тут же вступить со своей партией. Собранный за лето фактический материал сегодня просто сбрасывался в общую кучу, а детально он будет разобран на всевозможных собраниях, заседаниях, во время бессонницы и на лекциях. Исключая, конечно, зингермановские по термеху и золотниковские по политэкономии, болтать на которых было делом не очень прибыльным. А пока можно гнать и вширь, и вкось, и вдоль, и поперек, рассказывая все подряд.
      Татьяна в красках докладывала, как убила пять своих каникулярных декад. Выяснилось, что в Кирове Калужской области за год ее отсутствия по ней так соскучились, что от желающих подискутировать не было отбоя ни днем ни ночью. В каждую очередную редакцию своей поэзы она вносила коррективы и в конце концов полностью потеряла основу. Ее никто не уличал. Если докапываться до истины, что тогда получится? Не студенческая группа, а спецслужба какая-то. По исповеди Татьяны выходило, что основная ее жизнь идет где-то там, на родине, где ее признает весь мужской пол напролет, а здесь все любовное происходит как бы в шутку, от нечего делать. И нет никакой особенной беды в том, что с Рудиком и Мучкиным пока что ничего не вышло. Зато теперь есть новая надежда.
      Клинцов работал на два фронта. Он отсекал Татьяну от новичка, втираясь к нему в адепты, и параллельно пытался не выпустить из поля зрения оставшуюся без присмотра Кравца Марину.
      - Хватит переживать! - тараторил он чуть ли не в ухо Марине. - Свет, что ли, клином сошелся на этом Кравце? Если он на самом деле любит тебя, значит, в ближайшее время организует почтовый диалог. Но если за месяц ничего не напишет, считай, пропал. А что касается дела, то завязывать лучше сразу, порезче. Легче будет. - Как таран, входил он в роль главного утешителя Марины.
      - Ты ведь уехал из Сосновки вместе с ним. Он тебе ничего не передавал для меня? - наивно полагалась на Клинцова Марина.
      - Нет, - соврал Клинцов, которому Кравец впопыхах поручил передать Марине перстенек и адрес убытия. - Если бы хоть что-то, я бы сразу...
      - А я, дура, надеялась, - теряла веру Марина.
      - В наше время вообще глупо на кого-то надеяться. - Клинцов всегда остро чувствовал ситуацию и вовремя запускал в оборот самый въедливый раздел своего лексикона. В сущности, он был демагогом, но при разговоре с ним трудно было уловить переходную точку, за которой его силлогизмы утрачивали логику. Обыкновенно первую половину беседы он вел обстоятельно, а когда собеседник терял бдительность и начинал верить на слово, Клинцов загибал, куда хотел. Удавалось это, конечно, не всегда, но, ведя разговор с Мариной, на успех словесных махинаций рассчитывать было можно.
      Ветер совал в руки студентам то березовый лист, то кленовый. Жухлая трава с удовольствием льнула к костру. Солнце по дуге скатывалось на загородную свалку.
      - А мне нравится, что мы вот так сидим, спорим, - сказал Артамонов, задумчиво глядя на огонь.
      - Кто у нас писарь? - всполошился Усов. - Нужно завести синодик и записывать всех, кто уходит. Учредим День грусти. Будем оплакивать. Петрунева - без вести пропавшего, Кравца - жертву вмешательства общественности, и так далее.
      К вечеру по дороге назад Пунктус и Нинкин запели: "Как трудно в осень одиноким, но мы - вдвоем, но мы - вдвоем!" И даже шепелявили, как Лещенко.
      Компания не успела разойтись по комнатам, как в 535-ю ворвалась Татьяна.
      - Дикая новость, мальчики! - глотая куски воздуха, заговорила она. Женское общежитие упразднили! Теперь жилищные условия станут смешанными и будут разделяться только по факультетам! Теперь все будут жить, где хотят! Мне выдали ордер в двести тридцать вторую комнату! Почти к вам! Этажом ниже! Насколько я помню, это в левом крыле!
      - Эмансипация продолжается, - сказал Рудик.
      - Происки Запада, - вяло заметил Гриншпон.
      - Таким радикальным макаром можно раскрепоститься до уровня племенной нравственности, - очень длинно сказал Реша.
      - Прямо там! - Татьяна привстала со стула. - Где сядете, там и слезете! Мы вам с Алешиной просто так не дадимся!
      - Ценность моего пропуска в женскую общагу девальвировала, - сказал сам себе Рудик. - Теперь туда могут таскаться все, кому не лень.
      - Да, теперь женщины общие, - сказал Реша.
      - Но Татьяна, я думаю, по-прежнему останется частной. Правда, Таня? сказал Артамонов и получил подзатыльник. - Я сообщу об этом в "Гринпис"! только и оставалось ему сказать.
      - Тэпэр Нинэл лубой врэма приводыт госты, - промямлил Мурат. - Нэ нада каждый дэн Алыса Ывановна пыва покупат.
      - Ну ладно, мальчики, я побежала, - бросила Татьяна, исчезая из обозримого пространства. Ей надо было спешить. Эта подвижка в улучшении быта студентов приблизила ее к новичку Бондарю, как минимум, на сто метров, которые разделяли бывшие разнополые дортуары - женское общежитие номер один и мужское общежитие номер два. Получив в подсобке у завхоза новые шторы, коврик и мусорную корзину, Татьяна рьяно взялась за работу - наводить марафет. Не обращая внимания на Наташину Алешу и двух других пампушек, доставшихся ей в сожительницы, Татьяна начала с корнем выветривать из порядком загаженной комнаты мужской дух, который от многолетнего пребывания там хлопцев с промфакультета наглухо въелся в стены. Татьяна была намерена устроить в своем новом жилище такую гармонию, чтобы, как только войдет Бондарь, - а она была уверена, что он непременно проделает это в ближайшее время, - чтобы как только он вошел, то по оформлению интерьера сразу бы понял, насколько внутренне Татьяна интереснее и сложнее, чем внешне. Перед ним бы сначала неясно, из-за штор у самого порога, обозначился слегка освещенный настольной лампой контур, абрис ее души, а потом, когда новенький раздвинет занавески и при полном свете обшарит взглядом углы, - висцеральный мир Татьяны проявится полностью, как водяные знаки на рубле. "А кровати придется сдвигать, - подумала она в завершение своего легкого мечтательно пассажа, - на одной нам будет нечего ловить. Думаю, что Алеша не обидится. Я ведь не навсегда, а только на случай, если гость придет неожиданно. Верно, ведь?" - спросила она у отражения в зеркале, наслаждаясь своими антропометрическими данными.