Тринити

      Энтузиазм репетиций был настолько высок, что под утро не было никакой охоты расставаться. Когда Борис Яныч распускал всех по домам, никто не спешил уходить, все усаживались на бордюрах Студенческого бульвара поболтать и покурить. Совершенно не ощущалось, кто насколько погрузился в искусство, и, наверное, захлестни оно всех с головой, никто и не заметил бы.
      Напряжение, не отпускающее круглые сутки.
      Иногда на репетиции тайком проникала Рязанова Ирина. В результате в институтской многотиражке появилось стихотворение за ее подписью:
      Лучом багровым пробита сцена
      Мы - словно тени
      И зал огромный сутуля стены
      Внимает сцене
      Обрывки взглядов и слов на сцене
      Обрывки жестов
      Рождают образ на стыке мнений
      И интересов
      К утру все споры штрихами лягут
      На образ этот
      Игра такая - нельзя ни шагу
      За грань сюжета
      Нельзя сплеча все, а можно только
      Семь раз примерив
      И очень долги и очень колки
      Пути к премьере
      Но разве проще пути земные
      К своей вершине?
      Играть себя ведь еще сложнее
      В спектакле жизни
      Где все иначе, где все на сцене
      Неповторимо
      Где нет дублеров и больше ценят
      Игру без грима
      Перед генеральной репетицией было решено устроить трехдневный отдых.
      - Не нужно никаких передышек! - заупрямилась Марина. - Три дня - это слишком много. Половину сцен придется начинать с нуля!
      - Не придумывай, - возразил Фискал, - все идет как надо!
      - Да ты что, Жанна! - вспыхнул Инквизитор. Он уже месяц называл Марину ее сценарным именем. - Роль настолько въелась мне в кишки, что, разбуди меня на любой лекции, я отмолочу все тексты на одном дыхании!
      - Как знаете! - бросила Марина и ушла, не переодевшись.
      Три дня пустоты было для нее действительно многовато. Два первых она передразнивала себя в зеркале словами Жанны и ходила на занятия в сценическом костюме, а на третий сама себе сказала: наплевать! И впервые не отказалась поехать с Клинцовым к нему на дачу.
      Время побежало незаметнее. Вечер проскочил мгновенно. Было шампанское, легким холодком искрившееся в уголках губ, была музыка, тихая и спокойная, даже теплая, и совершенно не хотелось тащиться домой пешком через сугробы по дачным улицам. Не хотелось ловить проскакивающее мимо такси на окраине, а потом, поднявшись на лестничную площадку, выдавливать улыбку, нажимая кнопку звонка, - отец обязательно будет полчаса рассматривать дочь в глазок, угадывая настроение, прежде чем открыть. Психолог, блин! А здесь, на даче, так уютно. Правда, диван всего один. Но надо же как-то когда-то... Не сидеть же так всю ночь...
      Клинцов потянулся к Марине, как бы желая поправить ее непослушные волосы. Она ощутила свои руки, словно вдруг вспомнила о них. Впервые оценила в темноте их хрупкость и закрыла глаза. На все...
      Магнитофонная лента кончилась. Свободный конец зашуршал по пластмассе. Никто не потянулся перевернуть бобину.
      Так она и шелестела, эта лента.
      Нет, совсем по-другому она себе все это представляла, рисовала вечерами, забыв о книге в руке или опершись локтями на клавиатуру. Все должно было произойти не так запланированно, без расчета, с элементом случайности, как бы само собой. Она хотела впервые обнаружить себя в подобной ситуации не иначе как после веселого случая - спасаясь от дождя, что ли... Чтобы не оказалось под рукой ни плаща, ни зонтика - ничего. Чтобы промокнуть до нитки и раздеваться потому, что действительно холодно, очень холодно после дождя в сырой одежде, а не потому... Почему? Вышло как-то глупо и бездарно... Еще на занятиях он долго ловил момент в разговоре, чтобы воткнуть свое всегдашнее дежурное предложение: не рвануть ли на дачу? Как если бы мысль только что пришла ему в голову. Но там, на даче, уже торт, шампанское, свежие фрукты с рынка. Все запасено с утра. Значит, он задумал это еще вчера.
      Марина обернулась. Клинцов спал, неприятно оголив бледную ногу. Марина уставилась в окно с еще большей пристальностью, словно видела там все-все-все. Опять отстраненно посмотрела на свои руки, потом - на свои острые коленки, обхватила и стиснула их до боли. Появилось желание навсегда вжать их друг в друга.
      Серое утро никак не могло пробраться сквозь шторы. Только бы не заплакать, это совсем ни к чему.
      Промозглое взыскание рассвета.
      "Какая я теперь, к черту, Жанна?! - негодовала в свой адрес Марина. Козлиха я рогатая, а не Жанна!" Она вытащила из-под Клинцова простыню, потому что не представляла, как они вдвоем будут утром на все это смотреть, скомкала ее, влезла в стоящие у двери валенки и прямо в рубашке отправилась в туалет, который находился на улице в углу участка. Открыла скрипучую дверь и ногой затолкала простыню в узкое, обмерзшее отверстие. Очень хотелось писать, но она стерпела. "Итак уже почти больная", - подумала она.
      На генеральной репетиции Марина начала сходить с ума. Ничем не мотивируя, она отказалась подняться на сцену, просидела два часа в глубине зала и потом крикнула из темноты:
      - Борис Яныч, я не буду играть Жанну! Понимаете, не буду! Не мо-гу! У меня не получится, не выйдет теперь у меня! Я не имею права, понимаете, не имею права пачкать образ!
      И убежала в вестибюль.
      Гриншпон бросился вслед.
      Остальные растянули до утра диспут об искусстве средней руки.
      - Она права, - сказал после всего Борис Яныч. - Я ей верю, она не умеет позировать. На такие роли нужен настрой.
      - Не умеет позировать! Да она вообще молодчина! Но как нам теперь быть? - взъерепенился Свечников. - Была бы там заслуженная, а то возомнила о себе бог знает что!
      Девушки молчали. Держали в руках охапки шитья и молчали.
      С такими кошками на душе не заканчивалась ни одна репетиция.
      На следующий день Борис Яныч сказал:
      - Инна, бери слова, готовься.
      - Мне текст не нужен, я весь его выучила во время прогонов... Только я не знаю... - потупила глаза Инна.
      - Ничего страшного, сможешь. - Он старался не смотреть ей в глаза. Обойдется. Просто так надо.
      В театре подругу Пряника Инну называли помрежем. Она ходила в клетчатом кепи и краями своего вездесущия цеплялась за все вопросы, возникающие на репетициях. В каждую мысль и движение труппы она вносила коррективы. Что интересно - ее замечания зачастую брались на вид. При всем при этом в костюме Жанны она выглядела, как... Инна, и назвать ее другим именем не поворачивался язык. Внешне она не уступала Марине, была даже чуточку стройнее, но легкости в походке и всепрощения в глазах у нее не возникало, несмотря ни на какие потуги.
      В этом была соль.
      - Ну как? - спрашивали у Гриншпона сожители. Они были в курсе сумасбродного поступка Марины.
      - Никак, - отвечал Миша. - Пробуем Инну. Сплошные заусенцы. Она - как ножницы, гнется только в одном месте.
      - Надо бы сходить к Марине домой, - сказал Рудик. - Она третий день не появляется на занятиях.
      Гриншпон чиркнул спичкой.
      - Я пробовал. Не принимает никого.
      Удар, нанесенный Мариной, пришелся труппе под самый корень. Надежд на новые побеги не оставалось никаких. Все до конца прочувствовали банальность выражения: "незаменимых людей нет". Марина была незаменимой.
      В ее отсутствие никому не верилось... Казалось, она сейчас вбежит в зал и как ни в чем не бывало крикнет:
      - Борис Яныч, если мне сегодня удастся прочно войти в образ, не зовите меня обратно! Мне надоело в этой жизни жить как попало!
      Когда в игровых этюдах кто-либо натыкался на пустое место рядом с собою, реальность ее отсутствия подступала как ком к горлу. При осадах крепостей редеющие ряды защитников смыкаются, заполняя провалы. В СТЭМе никаких смыканий не произошло. Место Марины так и осталось незаполненным.
      Спектакль пришлось переделывать.
      Изменяли многие сцены, подгоняли, подстраивали под Инну. Все походило на очковтирательство самим себе. Инна это чувствовала острее всех и через каждые полчаса говорила:
      - Хватит надо мной издеваться! - И шла курить на лестницу.
      Ее утешали, водворяли на место и заставляли произносить: "Нет, человек умирает сияющий и чистый, и Бог на небе ждет его, улыбаясь, потому что он дважды поступил как человек: совершая зло и творя добро. А Бог и создал его для этого противоречия".
      Жанну предавали отец, мать, король, друзья, а Инну предать было трудно - она никому не верила. Инквизитор и Фискал терялись перед ней. Она растянула жилы в области щитовидки, но понимание Жанны все так и не шло к ней.
      До премьеры оставалось три дня. Ее ждали как провала.
      Глухой ночью на квартире Борис Яныча раздался телефонный звонок. Борис Яныч бросился к трубке. Да, он так и знал - это звонила она, Марина.
      - Простите меня, пожалуйста! Теперь я знаю, как играть, и чувствую, что смогу! Только не надо никаких контрольных прогонов! Поверьте, я не сорвусь! Пожалуйста, поверьте!
      - Я верю тебе больше, чем себе! - закричал в трубку Борис Яныч, пугая сонную жену. - А чтобы получилась хорошая улыбка, надо сказать "сыр"! - Он ни на одну минуту не оставлял надежды, он был уверен, что Жанна - тьфу, Марина - обязательно вернется. Она просто не сможет выдержать, вынести из себя все без молитвы. А сказать, что игра была для нее не молитвой, а чем-то иным, мог разве какой-нибудь ублюдок, которых постоянно поминал в своих святцах Гриншпон.
      Она пришла, как и обещала, - за несколько минут до первого звонка.
      Все извелись, пока не увидели ее в проеме черного хода. Ее бы перекричали, начни она вдруг извиняться. Никто не смел заговорить с ней даже о погоде. Сам ее приход воспринимался как укор. Сегодня ей, как никому и никогда, прощалось все. Потому что она - вер-ну-лась!
      Зал заполнялся зрителями. Дрожь появлялась у актеров то в руках, то в ногах, была какой-то блуждающей.
      Начался пролог. Под музыку Булонского леса на сцену выходили тени и замирали вопросами:
      - Христос, Робеспьер, Че Гевара для вас ерунда?
      - Да!
      - И беды людские не трогают вас никогда?
      - Да!
      - И вам наплевать, если где-то горят города?
      - Да!
      - А если враги посягнули на вашу страну?
      - Ну?
      - Разрушили созданный вами семейный очаг?
      - Так.
      - Жестоко расправились с членами вашей семьи?
      - И?
      - Неужто бы вы и тогда нам ответили: да?
      - Нет!
      - Так, значит, вас что-то тревожит еще иногда?
      - Да!
      Сцену терзали вспышки света, вырывали из темноты куски далекой жизни и делали их бытностью. Тени в черных костюмах требовали от зала прямого ответа.
      В центре возникло пламя огромной свечи - беспрецедентный эффект Пряника, его детище, над которым он возился три месяца. Тени сошли на нет. Из-за свечи вышла Жанна. Ей были голоса. Франция нашептывала ей про подвиг. А потом все закружилось, понеслось дальше. Марина играла. Зал замирал в паузах и вскидывал руки, чтобы утонуть в аплодисментах, но тут же опускал их, боясь спугнуть, и замирал снова.
      Жанну ломали непрерывными допросами, вытравливали из ее хрупкого тела несокрушимый дух, требовали отречения от содеянного. Она молчала, едва улавливая смысл судейских аргументов. И понимала, что, если не отречется, ее сожгут. Ей было страшно. Над головой колыхался огромный крест.
      "Ты слышишь шум? - говорили Жанне. - Это толпа, ожидающая тебя с рассвета. Люди пришли спозаранку, чтобы занять места получше. Они закусывают принесенной из дома пищей, журят детей и шутят меж собой, спрашивая у солдат, скоро ли начнется. Они не злые. Это те же, что пришли бы восторженно приветствовать тебя, если бы ты взяла Руан. Но события повернулись иначе. Вот они и приготовились смотреть, как тебя сожгут".
      Всеобъемлющая, фантастическая доброта Жанны была неискоренима. Жанна отшатывалась от ударов и прощала.
      Спектакль застиг зрителей в зале, они сидели тихо, как перед казнью. Да и сам зал, казалось, внимал небольшому островку на сцене, пробитому багровыми лучами прожекторов.
      Зрители, сжимаясь от прощального хорала, ждали картину сожжения. Но стэмовцы решили не жечь Жанну - во время ночных споров была принята идея помрежа сделать развязку без аутодафе. Жанна, подняв над головой сноп света, уходила в утреннюю зарю, к нам. Жаворонок, разрезая опаленными крыльями жаркое небо, мчался сквозь пламя. Время от времени он замирал, зависал на месте, чтобы забыться в песне.
      Вспыхнул свет. Марина была в слезах. Ее вывели на середину сцены. Из зала послышались приветствия. Никто не расходился. Пряник метнулся на первый этаж, чтобы спасти афишу от незадачливых коллекционеров. На примере Бирюка он убедился, что коллекционируют сейчас все подряд. Афишу было бы жаль упустить, тем более что сотворила ее Инна - будущая жена Пряника.
      Когда Пряник вернулся, зал был еще полон. На сцену вышел Борис Янович, поклонился. Началась пресс-конференция для студкоров институтской многотиражки "За технические кадры" и городской молодежной газеты. Откуда-то взялись критики, сказали, что есть слабые моменты, но в общем - ничего. Их никто не слушал. Тогда один из критиков пообещал выбить полчасика на радио для прокрутки в записи самых горячих мест спектакля.
      Наконец зрители остыли. Критики и корреспонденты уходили в большой панике. Они чувствовали, что все это должно закончиться каким-нибудь банкетом. Их пришлось выпроваживать.
      За ними в зале погасили свет, а на сцене зажгли. Подняли туда стулья, столы и, не убирая реквизита, уселись в средневековье. Фискал нырнул в альков и вскрыл тайник с питьем и закусью. Как и во всех более-менее уважающих себя театрах, на банкете говорили только фразами из спектакля.
      - Встань, Жанна!
      - Говори, говори, эта тема меня волнует.
      - Но я никогда не отрекусь от содеянного мною!
      - Человек - мразь, он предается похоти!
      - Но, выходя из дома разврата, он бросается наперерез скачущей лошади, чтобы спасти чужого ребенка!
      Потом накинулись на афишу, испещрили ее автографами, преподнесли Борис Янычу и сразу начали поднимать посуду с шампанским за роли. Сначала - за главную, потом по нисходящей до режиссера.
      - Борис Яныч, спасибо вам за все!
      - Борис Яныч, если бы не вы, то я просто не знаю!..
      Марина сидела бледная. Гриншпон был не в духе. Он тупо бил пальцем по клавишам рояля, выводя "Цыпленка жареного". Самоощущение остальных было наидинамичнейшим. Музыкантов заставили играть. Скоро организовались танцы. Гитаристы сами бросились в пляс, оставив за роялем Гриншпона в качестве тапера.
      - Он виртуоз! - прыгал мокрый от счастья Бирюк. - Справится и без нас!
      Никто в этот момент не думал о великой силе искусства. Оно свое дело сделало - породило и породнило коллектив, а теперь отошло чуть в сторону и, наблюдая, как веселятся стэмовцы, думало о своем. Никто не помышлял о высоких подмостках, не лез в профессионалы. Главным было не это.
      Борис Яныч встал из-за стола.
      - Ну что ж, друзья, благодарю вас за усердие! За преданность СТЭМу! Нет, не искусству, а нашему маленькому театру! Думаю, ради такого стоит не спать ночами, кромсать историю, перелицовывать ее полинялый и выцветший драп! Иногда люди имеют на это право! - впервые режиссер так сильно расчувствовался.
      - Вы знаете, - подбежала к нему Инна, - я, конечно, несколько весела сегодня, но, вы знаете, я была бы намного беднее, не будь СТЭМа, не будь вас, Борис Янович!
      Все понимали Инну. Она действительно была бы намного беднее, поэтому ей прощалась сентиментальность. Сегодня позволено все! Разорванные ночи и дрожь - позади! Танцуй, Инна, помощница режиссера, главная закройщица и мастер по свету по совместительству!
      Всей труппой вместе с музыкантами вывалили в ночь, побродить.
      - Что, если попробовать погастролировать? - встрепенулся Пряник. Страшно, если наша баллада на этом и закончится.
      - Да, в пединститут неплохо бы завернуть. Там нас носили бы на руках! пристроился к предыдущим вздохам Бирюк. - Они в искусстве волокут.
      - Итак, - сказал на углу бульвара Борис Янович, расставаясь с подопечными, - наша Жанна состоялась! - прижал он к себе Марину. - Можно сказать, свершилась! А в плане жить нам дальше или нет мы поступим не как обычно: мы покажем спектакль повторно. Если зритель придет - с нами будет все ясно. Правильно я говорю, Марина?
      Марина закивала головой. С каждым кивком на ее лице все больше проявлялась улыбка.
      В общежитии никто не спал. Мурат с Нинелью после спектакля отбыл к себе домой. Рудик, Артамонов и Реша рассуждали об использовании метагалактического пространства и попутно развивали теорию мести и пощады в сфере отношений полов.
      - Привет музыканту! - встретили они Гриншпона. - Отбанкетился? Мог бы и нам по капельке прихватить!
      - Вам вредно, - устало сказал Гриншпон. - Вас сразу потянет на второй этаж к какой-нибудь первой попавшейся девушке.
      - В этом нет ничего антигуманного, - сказал Рудик. - Но, помнится, мы публично завязали с этим.
      - Не завязали, а временно отложили! - внес поправку Реша. - До лучших времен, так сказать.
      Гриншпон попытался что-то сказать, но раздумал и нырнул в кровать. Искусство невыносимо выматывает своих жрецов.
      - Баллада удалась. Настоящий спектакль. Мощь! - Артамонов быстро перестроил тональность. - Все правильно, СТЭМ призван решать более серьезные задачи...
      - А я смотрел спектакль и думал, - вздохнул Реша, - как вы запустили свое нутро, Виктор Сергеич! Беспорядок, как на загородной свалке! Дался мне этот дурацкий бокс! Думал, натренируюсь - никто не сунется, а про душу забыл. На сознание окружающих нужно действовать в такой последовательности: сначала искусством и уже только потом, если не проймет, перчаткой в кость или куда-нибудь по филейной части, - закончил вылазку в имманентное Решетов.
      - Марина была просто прелесть, - сказал Рудик. - Боюсь, что завтра на занятиях мы ее не узнаем.
      - Да, судьба - это осветитель подмостков, на которых играется наша жизнь, - не унимался Реша. - Лопаются юпитеры, путается проводка... лишь бы не замыкание...
      Друзья о многом бы еще переговорили, но пришел Мурат и сбил беседу. Он снял со стены именную саблю, сбросил эфесом чужие носки со своей подушки и сказал:
      - Еще, что ли, с Нинэл ребенка сдэлат?
      Все повскакивали с кроватей и заставили Мурата десять раз повторить сказанное и до утра обсуждали, как это получше провернуть и во сколько это Мурату выльется.
      - Двухгордый люблюд! - поздравил Мурата Артамонов.
      - Ангидритт-твою перекись марганца! - присоединились остальные.
      Речь велась о самой многодетной студенческой семье.
      ...Перед занятиями Марина влетела в аудиторию, держа наперевес дипломат. В нем между конспектами лежало письмо от Кравца. Рудик на самом деле едва узнал Марину. Клинцов привстал, чтобы пропустить ее на всегдашнее место рядом с собою, но она с улыбкой проследовала на галерку.
      Глава 19
      И СТАНОВЯТСЯ ЧЕРНЫМИ ЗАМЕТИ
      Холода дымились невиданные, насыщая город всеми оттенками белого цвета. Глядя на оконные узоры, горожане опасались вылезать из-под одеял. Радовались дубняку только одни собаки. На выгулах они с такой прытью таскали своих задубевших и сонных хозяев от столба к столбу, что казалось, будто затерялась луна, животным стало не на что выть и городское общество собаководов всем своим составом вышло на экстренные поиски небесного тела. Так все это виделось со стороны.
      Решетов не любил посещать читальные залы. Он не мог заниматься чтением в специально созданной для этого обстановке - для него было лучше, если кто-то мешал. Все основные произведения классики он прочитал ночью, сидя на корточках в коридоре общаги под шум дросселя и моргание лампы дневного света. Почему дневного света? "Скорее, ночного, - думал он и сам себе отвечал: - Просто изобретатели плохо учили русский язык".
      Как-то раз по чистой случайности Реше нужно было переждать перерыв в книжном магазине. Он рассчитывал прикупить там книгу Шкловского "Человек. Земля. Вселенная" и Чижевского "Земное эхо солнечных бурь". Чтобы не подвергнуться законному сжатию от мороза, Реша зашел в читальный зал института. В первый раз за все время обучения. И едва не остолбенел - за столом выдачи сидела Рязанова. "Подрабатывает, что ли?" - подумал он. Но эта мысль даже ему самому показалась странноватой - совсем недавно Рязанова Ирина выиграла институтский конкурс красоты, и подрабатывать здесь..? Или это просто деканатская барщина? Каждому преддипломнику полагалось отдежурить в институтских местах общественного пользования не менее ста часов. Ирина училась на пятом курсе, и ей вполне могли вменить отсидку на дежурстве в читальном зале.
      Взяв подшивку "Крокодила" трехлетней давности, Реша пробрался в дальний угол и принялся пролистывать ее. Но журналы скоро надоели ему. Оставалось только рассматривать читателей. В основном тех, чьи профили можно было видеть. Затылки, считал Реша, в меньшей степени выражают душу. Быстро утомившись, он перевел взгляд на Рязанову. Он знал о ней все, она о нем ничего. Даже в лицо не знала.
      Ирина сидела за столом и читала какую-то книгу. Ее лицо показалось ему еще более занимательным, чем при случайных встречах в коридорах. Оно играло, обыгрывало страницу за страницей и так выразительно передавало смену событий и настроений в книге, что Реша боялся угадать автора и название.
      Время перерыва в книжном магазине истекло - сеанс подглядывания пришлось прекратить. Реша не относил себя к разряду сверхчувствительных, но при выходе из зала отчетливо ощутил спиной ее взгляд. Жгучая второстепенность этого ощущения заставила его не оглянуться в первый раз.
      А через неделю Реша вновь обнаружил себя в районе библиотеки и не смог избавиться от смутного обязательства зайти в зал.
      - Опять вы? - спросила Рязанова. - Будете дочитывать?
      - Пожалуй, - ответил Реша и вспомнил, что давно так не терялся.
      - Распишитесь, - подала она ему ту же подшивку.
      Прежнее место было занято немолодым уже человеком, с необъяснимой серьезностью читавшим русско-ненецкий словарь. Реша проходил меж рядов и опасался сесть на первый попавшийся стул, боясь, что оттуда не будет видно Рязанову. Ему повезло - колонна, на которую он меньше всего рассчитывал, осталась чуть слева. Пролистав несколько страниц, Реша обратился в сторону столика выдачи. Рязанова занималась делами и позволяла наблюдать за собой кому и сколько вздумается.
      Он обнаружил главную особенность ее лица.
      У большинства людей начальное, нулевое состояние лица - безразличие. Исходным состоянием лица Рязановой была непоправимая грусть. Она являлась фоном для других эмоциональных наложений. И ничто не могло укрыть ее - ни серьезность, ни улыбка.
      Просидев с час, Реша ушел с тем же ощущением взгляда на спине. Он наугад выбрал переулок и побрел в сторону, противоположную общежитию. Неожидано вспомнил о родственных биополях. Там, в зале, ему казалось, что Ирина тоже чувствовала его взгляды. Может, это было и не так, но, во всяком случае, неуверенность в некоторых ее действиях имела место. Так ведут себя люди, у которых стоят над душой.
      Его тормозили затянувшиеся отношения с д р у г ой. Если их можно было назвать отношениями. Странная гармония обреченности и доверия. Зависимость, в которой оба подотчетны друг другу без всяких перспектив. Положение, из которого необходимо смотреть друг другу в глаза только прямо, не моргая. Реше не хотелось проигрывать нынешней его подруге в этом маленьком противостоянии, а если в принципиальных разговорах с ней станет прощупываться посторонняя лирическая тема, то легко обнаружится беспринципность. Носить легенд Реша не умел, сразу путался. И не умел долго находиться под вопросом. Но все это был подстрочник, а прямым, лобовым текстом шло совсем иное: он страшно желал встречи с Ириной. Хотел, и все тут.
      На всякий случай Реша решил прописать себе одиночество, выдержать себя в нем, отмочить, но тут же поймал себя на мысли, что искусственная разлука всего лишь отсрочка, а не медиальное, как ему показалось вначале, решение. Он понял, что устраивает себе временное одиночество только для того, чтобы радость, если она появится в той отдаленной встрече, была полнее.
      Выдержал он всего несколько дней и в понедельник опять отправился в библиотеку.
      Все вокруг было белым, и терялось ощущение земли и неба. Они легко менялись местами и переходили друг в друга. От этого кружилась голова, особенно на мосту. Окоченевшие перила предлагали поддержку на всем своем протяжении. Ветер, носясь под пролетами, бился о наст забытой песней.
      Реша исколесил полгорода, чтобы явиться в читальный зал перед самым его закрытием. Тогда возможность проводить Ирину вытечет сама собою, думалось ему. Его нисколько не смущало, что Ирина могла иметь предвзятый взгляд на массового читателя или до того личную жизнь, что ему, скорее всего, придется оказаться одним из многих или, хуже того, просто третьим лишним.
      За столиком выдачи сидела не Ирина, а ее напарница - девушка с веселым, беззаботным лицом и неглубокими глазками. Реша спросил у нее ту же подшивку "Крокодила" и сел за тот же, что и в прошлый раз, стол. Где-то глубоко в себе он наивно рассчитывал вызвать в действительность главное, основное путем восстановления деталей. Мистика не оправдалась - Ирина так и не появилась. Наверняка работает в другие часы, подумал он и примчался на следующий день сразу после занятий.
      Выдавала литературу все та же веселая. Реша принялся наводить справки.
      - Вы не могли бы сказать... - начал он.
      - Ирина в последнее время часто болеет, неделями не ходит сюда, веселая девушка улыбнулась выцветшими веснушками, ожидая еще какого-нибудь вопроса. Ее улыбка показалась Реше неуместной. Он едва не спросил: "Чему вы рады?!" Но спросил адрес Ирины.
      Это была окраина. Самая что ни на есть. Маленький домик шел явно под снос. Обступив его по всему периметру плотным кольцом, над ним нависали крупнопанельные дома. Стройматериалы, грязь. Выходило, что и этому последнему островку старого города долго не продержаться.
      Короткий зимний день без сколько-нибудь явного протеста сгорел заживо в своем закате. Наступил вечер.
      Свет в доме не горел. Реша позвонил. Никаких признаков жизни. Проскочила мысль: не ошибся ли он адресом? Нет, все сходилось. Он нажал кнопку повторно. Безрезультатно. Когда созрела догадка, что больная может находиться в больнице, окна вспыхнули и за дверью спросили:
      - Кто там?
      Возникла проблема ответа. Вопрос повторился.
      - Крокодил, - произнес он как пароль.
      - Крокодил? - переспросила она. - Очень смешно.
      - Помните, в читальном зале я брал подшивку "Крокодила"?
      - А что вам нужно здесь?
      По интонации Реша уловил, что она вспомнила его. Это утешило.
      - Я узнал, что вы больны, и решил навестить, - признался Реша.
      - Вы занимаетесь всеми подряд больными? - уже теплее спросила Ирина.
      - Да.
      - Ну раз так, заходите, - сказала она и отворила дверь.
      Она поежилась и, пройдя в комнату, извинилась за свой не совсем удачный вид. Потом легла в постель, где, по-видимому, находилась до его прихода, и выражение грусти еще сильнее проступило на ее лице.
      Реша не находил, как продолжить вторжение. Решительность, с которой он искал домик, переродилась в скованность. Уже нужно было о чем-то говорить, а он все рассматривал и рассматривал комнату.
      Внутри дома царил порядок какой-то запущенности. Словно все в ней было расставлено, развешано и уложено по местам раз и навсегда. Противоречила всему этому только дорожка между столом и дверью. Наконец Реша соврал, спросив ее имя.
      - Ирина, - просто ответила она, устранив оставшиеся барьеры. В этот момент она показалась Реше до того знакомой, что он застыдился непосвященности в ее недуг.
      Обычно он не называл своего имени, пока не спросят, а тут выпалил его с такой надеждой, будто в ответ рассчитывал на крупное воспоминание со стороны Ирины.
      - Виктор! - протянул он свою руку.
      - Очень приятно, - просто ответила она.
      Луч прожектора, освещавшего стройплощадку, прожигал насквозь окно и ни в какую не признавал комнатного света. Луч испещрял все, что попадалось на пути, и без промаха бил в глаза.
      Между ними висела тема ее болезни. Когда Реша спросил, не требуется ли ей помощь, Ирина сама заговорила о своем нездоровье. И стало ясно, что нездоровье - главное в ней, что тема болезни поглотила и завладела ею полностью, без всяких радуг и просветов вдали. Обследование, которому она подверглась днями раньше, ничего не обнаружило. Слабость, пробивающаяся неизвестно откуда, прогрессирует, растекается по телу. Силы прячутся, равнодушие ко всему - и симптом, и осложнение одновременно.
      Грусть, заполнив лицо, перекинулась на руки, забыто вытянутые вдоль тела поверх одеяла. Они выдавали возведенную уже в правило безнадежность.
      Часов в комнате было двое. Одни шли явно неверно, а может, и просто стояли. На них значилось пять утра.
      Он вздумал спросить, с кем она живет, но вторая кровать, стоявшая чуть поодаль, была заправлена так строго, что отвечать было бы ни к чему. Было и так понятно, что здесь недавно жил кто-то еще.
      Ирина стала засыпать. Когда он, пообещав быть на следующий день, поспешил уйти, она бесстрастно посмотрела вслед. Он ощутил знакомое прикосновение взгляда и оглянулся, но Ирина успела отыскать в потолке произвольную точку и принялась изучать ее, втягивая в себя глазами.
      Ночь была слишком просторной для Решетова. Огромные дома и деревья обросли инеем. В лунном свете они походили на коралловые сообщества и давили на психику, податливую сегодня как никогда.
      В вокзальном ларьке продавались апельсины. Реше захотелось накупить полную сумку ярких плодов и оттащить Ирине. Радуясь затее, он рисовал восторг, с каким она примет подарок. С оранжевыми чудесами в авоське он вновь отправился на окраину. Подошел к домику. Окна молчали. Реша потоптался у двери и, не решившись тревожить спящую, ушел. Радость пришлось отложить до завтра.
      В общежитии на апельсины набросились бесцеремонно. Чтобы сохранить для Ирины хотя бы половину, Реша был вынужден рассказать, по какому поводу апельсины были куплены.