Получив деньги в кассе леспромхоза, Клинцов с Фельдманом, как и условились, пошли к директору. Фельдман остался на шухере в приемной, а Клинцов зашел в кабинет и оставил на столе пять пачек червонцев. После этого он получил приглашение поработать в следующем году на подобных условиях.
      Свои доли Фельдман с Клинцовым спрятали за подкладки пиджаков, а остальные деньги прямо в авоське принесли в барак.
      Началось с того, что бойцы ростовского "Факториала", заходившие в гости к "дикарям", успели насмотреться на кучу денег, заработанную "Пармой".
      Возвращаясь к себе под впечатлением, они не ленились поносить своего командира за то, что тот не обеспечил им такого же, как у смежников, заработка. При этом они завышали сумму, полученную коллегами. После благополучного отбытия "Пармы" травля в "Факториале" усилилась. Ростовчане никак не могли уехать домой - в кассе леспромхоза не было денег для зарплаты. Командиру стали ставить в вину и эту неувязку. И он, произведя в голове какой-то расчет, заявил, что честным путем таких денег заработать нельзя! Поэтому он идет в соответствующие органы, чтобы поделиться своими соображениями.
      Там не стали особенно расспрашивать, на чем основаны доводы или домыслы, и поступили очень оперативно - выехали на место происшествия с комиссией. Сигнал оказался своевременным - директор не удосужился снести деньги домой или припрятать подальше. Деньги лежали в сейфе. Он был уверен в безукоризненности прокрученного дела.
      Колесо закрутилось. Были опрошены ростовчане, бухгалтерия, потом очередь дошла и до "Пармы".
      Институт гудел. Таких случаев в трудовой практике заведения еще не было. И не бывало даже в теории. Всем хотелось быть в курсе событий. "Парму" замучили расспросами, но и в самой "Парме" толком мало кто знал, что же произошло на самом деле.
      Особенно допекали Татьяну. А как раз ее можно было и не трогать. На производственной практике, перед вылазкой в Коми, слесарь четвертого разряда - детина, каких мало где увидишь, - уронил с помоста на нулевую отметку огромную кувалду и едва не пришиб Татьяну. Татьяна чуть не умерла от страха и, пока отчитывала слесаря за несоблюдение норм техники безопасности, успела влюбиться в него. Нарушитель счел наиболее безопасным ответить на чувство. У них завязалась переписка. Теперь он требовал, чтобы Татьяна бросила институт и вышла за него замуж. Она сказала, если он любит, никуда не денется, подождет.
      Усов распекал ее за волокиту в создании семейного очага.
      - А если он меня бросит? - в ответ рассуждала Татьяна. - Кому я буду нужна недипломированная?!
      - Нет, Таня, счастье нужно бить влет, королевским выстрелом, - твердил Усов. - И лучше дуплетом, для надежности. А то упустишь.
      - Как это "дуплетом"? - не понимала Татьяна. - Сразу с двумя, что ли?
      - Ну, это смотря кто как понимает, - дурил голову Усов. Он был теперь почти с Татьяну ростом. В год суки он вытянулся и похорошел. И так непредвиденно утвердился в своем новом качестве, что никому уже и не верилось в его недавнее тарапуньство.
      - Тебе бы освоить пару болевых приемов, и с тобой можно было бы хоть в кругосветное путешествие, - говорила Татьяна несколько подобострастно и чуть-чуть не по теме. - В любой лодке.
      - Рановато, - дружески отнекивался Усов. - Я догнал тебя только в росте, а вот весовые категории...
      - Ерунда, наберем для равновесия кирпичей. Но я не это имею в виду. Теперь с тобой не стыдно появиться не только на нашей речке, но и на любом побережье, на острове Пасхи или на Бермудах! - Татьяна вложила в текст столько энергии, что прозвучало это почти в стиле вопля. За лето она тоже окрепла и грозилась вовсе выйти за размеры, отведенные природой женщине.
      Следователь уехал, и механизму вышеизложенной истории как бы перестало хватать кинематики. Словно в комнату уже случившихся событий больше никого не впускали и не выпускали.
      Время с горем пополам без всякого развития добралось до ноября. Пришли повестки в суд. Почему-то всего пять - Клинцову, Фельдману, Мату, Нинкину и Татьяне.
      Почему Клинцову и Фельдману - понятно. Татьяна, скорее всего, просто приглянулась следователю как личность. Но вот зачем прислали повестку Мату темный лес. Свидетель из него всегда получался никудышный. Он и в простой жизни еле ворочал языком, а уж в уголовной...
      Были, конечно, шутки и насчет сухарей. Чтобы не мучиться, мешки с ними рекомендовалось прихватить с собой сразу.
      Клинцов ерзал и тянул до последнего. Спасательное колесо, заведенное с помощью родителей, крутилось. Обработка ректора прошла основные стадии, и в Коми убыли соответствующие просительные бумаги.
      Клинцов не пожалел денег и прихватил в судебную командировку ящик коньяку и прочей закуси. Как если бы для всего вагона.
      Дорожной трапезы с ним никто не разделил. Постеснялись. Клинцов, как отпущенный на волю зэка, угощал всех, кто попадался под руку.
      По приезде поселились в гостинице по соседству с цирковой труппой лилипутов из Нахичевани. Что они, эти южные карлики, делали в Княж-Погосте при температуре минус пятьдесят семь? Какой тут цирк?
      Чтобы не задубеть на постоялом дворе, свидетели по делу директора леспромхоза АН-243/8 отправились в кабак. Там к Нинкину сразу начал приставать весь в татуаже человек в узком приталенном пиджаке, на высоких каблуках и с длинными искусственными волосами. Пару раз он настойчиво приглашал Нинкина на белый танец.
      - Слышь, ты, олень, пойдем попляшем, - говорил он вальяжно, покручивая наборной ручкой ножа.
      - Я не танцую, - буркал Нинкин, сожалея, что рядом нет Пунктуса.
      - Да ладно тебе, - тянул его настырный товарищ, - давай крутанемся.
      - Сколько можно говорить?! - встряла меж ними Татьяна. - Отстаньте от него! А то я вас сейчас сама сделаю!
      - Спасибо, - поблагодарил Нинкин ее за помощь.
      - Ты бы хоть здесь свой противогаз не применял, - попросила Татьяна. А то при виде тебя эти экземпляры сразу начинают активизироваться.
      - Хорошо, - не стал вздорить Нинкин. - Я не понимаю, че он ко мне лезет?
      - Зато я понимаю, - сказала Татьяна.
      - Откуда я знаю, что ему надо! - нервничал Нинкин, а экс-командир отряда "Парма" Клинцов помалкивал, боясь, что если к нему пристанет этот господин, то за него никто не заступится.
      Татьяна, не расплачиваясь, покинула кабак. Нинкин с Матом и Фельдманом вышли следом. Последним, как ошпаренный, выскочил Клинцов.
      - Такое впечатление, еп-тать, что зимуют в Коми, некоторым образом, одни недоделанные. Может, как говорится, и нам здесь, мля, остаться помыкаться, а? - зевнул Мат, когда вернулись в гостиницу, которая называлась Домом колхозника.
      В комнатах и коридоре этого муниципального жилища погас свет. Поговаривали, что от мороза.
      Фельдман, как обычно перед сном, решил облегчиться и отправился на поиски туалета, продвигаясь по стене и подоконникам. Грамотно балансируя, он добрался до кабин и стал на ощупь искать белое гнездо. Вместо долгожданного санитарного фаянса он нащупал голову уснувшего на корточках лилипута, как выяснилось тут же - глухого. Некоторое время назад лилипут притих от холода на общественном горшке и подремывал в позе какого-то невероятного циркового номера. Оба чудика - и лилипут, и Фельдман - едва не сошли с ума от неожиданности. У лилипута с испугу не выдержал крепеж на запорной арматуре, и у него пробило дно.
      Наутро Мат, как самый взыскательный в известном смысле посетитель туалета, обнаружил на месте происшествия несмываемый каменный цветок - плод ночной встречи Фельдмана с лилипутом, - при виде которого Данила-мастер должен был просто почернеть от зависти.
      Эта дикая ночная встреча в низах и утренний осадок, который остался на душе Мата, чуть не развалили планы районного прокурора и всю сетку цирковых гастрольных представлений.
      С утра свидетели побрели в здание Княж-Погостского народного суда. Вскоре началось первое слушание. Ввели подсудимого. Директор оброс щетиной и уже не походил на того летнего делового руководителя. Как только его препроводили в зал, он сразу стал искать глазами Клинцова и Фельдмана, как бы желая прочесть на их лицах, что они там нагородили в своих показаниях. Ведь только от них будет зависеть его мера. Клинцов опустил взгляд. Фельдман вообще смотрел в окно. Директор понял, что надеяться не на что.
      В ходе суда выяснилось все до капельки.
      Самым трогательным был момент, когда адвокат директора сказал:
      - Здесь велась речь о взятке. Но она, как известно, осуществляется двумя сторонами. Почему же на скамье подсудимых я вижу только одну?
      У Клинцова екнуло сердце. "Неужели не сработало? Неужели бумаги не успели дойти?!" - в ужасе подумал он. Его пульс начал пробиваться через кожу в самых неожиданных местах. Можно было не щупать запястье, было видно и так, с какой частотой тикали его внутренности.
      Но прокурор сказал:
      - По ходатайству ректора дело Клинцова передано в товарищеский суд института, и уголовно он не преследуется.
      Сразу после суда Татьяна с Матом отправились на вокзал. Фельдман вприпрыжку побежал за ними. Клинцов, чтобы не испытывать судьбу, на всякий случай остался в гостинице и выехал следующим поездом, спустя сутки.
      Фельдмана, Мата, Нинкина и Татьяну пути сообщения тоже, что называется, развели - Татьяне достался билет в головной вагон, а парням чуть ли не в хвостовой. Среди ночи после кропотливого возлияния Мат утратил интерес к нудному Фельдману и сонному Нинкину и решил отправиться к Татьяне, с которой надеялся почувствовать себя комфортнее, нежели с этими. Прихватив с собой резиновую грелку с питьем, Мат легко преодолевал вагон за вагоном, пока не уперся в закрытые наглухо двери ресторана. Дождавшись полустанка, Мат вздумал обежать ресторан по улице и, как был в тапках, ринулся в обход. Тамбуры ближайших за рестораном вагонов один за другим оказывались закрытыми. Мат в спортивном трико убегал все дальше и дальше вперед и не заметил, как тронулся поезд. Догадавшись, что попал впросак, Мат дернулся назад. Двери, из которых он вышел, проводник заботливо прикрыл на ключ. Мат побежал вдоль поезда в поисках открытого тамбура. За бортом были те же, что и вчера, минус пятьдесят по Цельсию. Поезд набирал скорость. На счастье, тамбур предпоследнего вагона оказался незапертым. Мат вскарабкался и, не выпуская из рук грелку, без чувств упал на запорошенный угольной пылью пол. Всего черного, Мата нашел почуявший беду Нинкин.
      За остатками питья друзья нехотя и без всякого удовольствия вспоминали Бирюка, изумляясь странному совпадению, что на дубняк, пусть и в разное время, но все же влетели оба институтских моржа - худосочный Бирюк и жирный-прежирный Мат.
      - Видно, судьба, - пытался высказываться в жилу Фельдман.
      - Какого черта, так сказать, этот дурацкий_поезд, мля, остановился на том полустанке! Ведь там, еп-тать, не было ни платформы, ни единого, ну, это, огонька на сто верст вокруг! - как никогда внятно негодовал Мат.
      - Может, пропускал товарняк, - осторожно помыслил Нинкин. - А к Татьяне ты зря спешил. Вряд ли ее можно было застать на месте.
      - Это почему же?
      - Зуб даю. Я видел, как она с одним типом перемаргивалась на перроне.
      - Да иди ты!
      - Ей-пра!
      - А я к ней, можно сказать, всей душой, - прошамкал Мат, рассматривая так и эдак грелку в вытянутых перед собой руках.
      Через месяц Виктор Решетов, Виталий Артамонов, Татьяна Чемерис и Алексей Матвеев были исключены из комсомола и автоматически отчислены из института.
      Рудика от отчисления спасло то, что он был старостой. По этой причине с ним посчитались. Клинцова вытащил отец. Фельдмана отмазал декан Шишков, которому профсоюзный деятель регулярно мыл машину на кафедре турбин между тестовыми продувками. Мукин выступал за факультет - бегал кроссы по горам и по долам и неоднократно занимал призовые места. Поэтому ему дали время на исправление и оставили в покое. Нинкин имел очень жалкий вид, и над ним бюро просто сжалилось. Пунктус заведовал учебным сектором, и к нему тоже отнеслись вполсилы. Усова, несмотря на новый рост, продолжали считать ребенком. Гриншпон играл в "Сладких спазмах", а это все же хоть какая-то, да заслуга перед родиной. Чистка миновала и его.
      Реша, Татьяна, Мат и Артамонов никакой общественной нагрузки не несли, так что им таежная вылазка сойти с рук никак не могла. Никто не вступился за них и не походатайствовал перед какой-либо инстанцией.
      Спустя неделю Мукин и Усов тоже забрали из института свои документы. То ли из солидарности, то ли от образовавшейся вдруг скуки.
      Остальные продолжили учебу.
      Глава 22
      ДЕНЬ_ГРУСТИ_
      Оригинальные выдержки из архива.
      Абсцисса шоссе пронизывает пустыню. Вахтовый автобус легко расчленяет пространство. Словно подводит черту. Вечер едва обозначен у горизонта синими штрихами. Держась в стороне, он стелется вдоль дороги, не удаляясь и не приближаясь.
      Вжатый в сиденье, я бесцельно обозреваю заоконную живопись. Справа струится полоса захиревших карагачей, слева - натуральный ряд километровых столбов, а дальше, насколько видит глаз, плывут пески, схваченные кое-где колючкой да саксаулом.
      Пустыня впервые вплотную соседствует со мной.
      Незоопарковые верблюды, прыткие, как молнии, вараны, орлы на высоковольтных опорах - как последние известия. Но с новостями ко мне лучше не подходить. Ничего не впитываю. Раствор памяти перенасыщен. Не могу запомнить ничего нового, не упустив из былого.
      Память низводит любую попытку здравой мысли. Друзья проходят в обнимку с облаками, минуты счастья встают на фоне желтых плакучих дерев. И пять этих выпавших из череды лет - цифрой, одной и той же цифрой на километровых столбах. Вечер в одиночку стелется вдоль дороги, не удаляясь и не приближаясь.
      Нас останавливает какой-то хлопец с милицейским жезлом. Он велит всем выйти из автобуса, пойти в поле и набрать по фартуку хлопка. В противном случае нас не пропустят дальше. Таков местный обычай. Ничего не попишеь, мы подчиняемся местному байскому маразму, собираем вручную по фартуку хлопка, сдаем его бригадиру и едем дальше. С помощью такой несложной уловки на утоптаной глиняной площадке собирается порядочная гора хлопка. Госудаственный подход к выполнению плана покоряет меня и не сразу отпускает.
      А жизнь... жизнь периодически берет порцию людей и пропускает через свою мясорубку. Они выходят оттуда притертыми и перемазанными друг в друге. Тут бы жизни взять и погодить, не разбазаривать созданный коллектив, а целиком бросить его на какой-нибудь прорыв. Зачем нас распределять по стране? Направить всех на один объект. Но жизнь не мелочится. Если она развалила столько империй и других не менее серьезных образований, есть ли смысл говорить о нашей группе? Расскажи эти сантименты попутчикам обхохочутся! Нашел, скажут, трагедию!
      С распределением мне повезло. Сотрудники терпимые. Представились, пригласили в гости и не спрашивают, почему не прихожу. Думаю, мы подружимся. Но пока один телефонный звонок Гриншпона дороже всех старых орудий труда и новых производственных отношений.
      Питаюсь письмами. Сегодня знаменательный день - получил записочку от Клинцова. В моей эпистолярной подшивке не хватало только его конверта. Дитя социально значимых родителей. После случившегося другой вообще не написал бы никогда.
      Иное дело - Татьяна. Ее дружба прочна и надежна, как двутавр. Приговоренная высшей школой к высшей мере - отчислению из института через исключение из комсомола, Татьяна не выпала из поля зрения. В армию ее не призвали, как Решетова и Артамонова, но в армейскую столовую она устроилась. Проработала год, восстановилась на заочное отделение. Сейчас на шестом курсе. Доучивается. С ней произведен троекратный обмен мнениями по поводу разлуки. Каждое ее эссе едва умещается на семи листах. "В новом коллективе меня так до сих пор и не признали. Смеются надо мной, как больные!" - пишет она порой.
      Не волнуйся, Таня, все устроится! Нам и то понадобилось парочка лет, чтобы понять тебя, а там, посуди сама, - совершенно чужие люди.
      Симбиозники Пунктус и Нинкин пишут легко, как Ильф и Петров. Их конгениальные умы настолько взаимозаменяемы, что я теряюсь, кому отдать должное, кому - предпочтение.
      "Сразу по прибытии на место отработки нас отправили в Киев на курсы повышения квалификации. Куда уж нас повышать! - сообщают они. - Таскались по Крещатику и нос к носу встретились с Фельдманом. От неожиданности он шарахнулся, словно мы столкнулись ночью на кладбище. Формой одежды он спровоцировал нас и мы были вынуждены произвести небольшое вымогательство обязали сводить нас в ресторан. По закону всеобщего накопления, который так и не вдолбили нам на политэкономии, у Фельдмана в момент образовались и жилье, и машина. Не зря он экономил на спичках и девушках.
      В работу втянулись. Начальник цеха скоро станет буридановым ослом. Глядя на нашу разноклеточную одинаковость, он теряется, кого первым продвинуть по служебной лестнице. По его милости мы рискуем навсегда остаться стажерами!"
      Не по его, друзья, милости, а по вашей собственной. Кто виноват, что за время учебы вы стали сиамскими близнецами, сросшимися в области сердца.
      Но зря вы утаиваете, любезные, в письмах то, что уже известно всей стране. Об этом написали газеты и сообщили телевизионные каналы. Да, да, я имею в виду компрессорную станцию на газопроводе Уренгой - Помары - Ужгород. Зачем вы ее сожгли? Понятно, что дело случая - но ведь не произошел же он, этот случай, больше ни с кем другим.
      Симбиозники часто в письменном виде вспоминают лагерные сборы, которые после диплома подытоживали военку. Пунктус и Нинкин, как и все другие призывники, то и дело убегали в самоволку. Но все другие линяли в соседний лагерь к пионервожатым, а вот куда и зачем убегали Нинкин с Пунктусом никто не понимал. Однажды их взял с поличным дежурный по палаточному городку офицер. Взял по очереди. Сначала Нинкина в компании, и в наказание велел всем корчевать пни на лесоразработках для хозяйственных нужд лагеря.
      - Офицер, помни, - сказал на прощание дежурный по лагерю, - честь твоей части - это часть твоей чести. - А потом добавил: - Ну, что стоите, пни обоссанные?! Быстро работать!
      - Слушаюсь и повинуюсь, - ответствовал партизан Нинкин в хоре с другими, потом дождался, пока уйдет дежурный, и свалил спать в палатку своего отделения. Утром прямо с построения его потащили в дежурку на доклад о проделанной за ночь работе. Ну все, подумал Нинкин, сейчас увидят, что пень на месте, и дадут десять суток "губы" за отлынивание от приказа. Но каково же было его удивление, когда он увидел, что пень выкорчеван.
      - Вот, все, как велели, - показал он работу дежурному офицеру, сам не понимая, что произошло и кто это так ловко постарался. - Разрешите идти? - И пошел, не дожидаясь разрешения и недоуменно оглядываясь.
      Вскоре выяснилось, что вчера, возвращаясь из самоволки, через пару часов после Нинкина налетел на другого дежурного и в другом месте курсант Пунктус. На воле он нарвался где-то в соседней деревне на грибы и с голодухи попросту обожрался белка. У него открылась аллергия. Избавляясь от зуда, он почти сутки просидел по шею в прохладном болоте и на сутки же опоздал на вечернюю поверку, с чем и был застукан.
      - Отныне приказываю сдать оружие и анализы, - приказал поймавший его офицер и в наказание выделил Пунктусу для выкорчевки тот же пень, что и Нинкину.
      Пунтус был исполнительным товарищем и всю ночь корячился, весь исчесался, но довел работу до конца.
      После этого случая Пунктус стал быстрее всех выполнять команду "зарыться в полный рост" при учебной танковой атаке с левого фланга.
      Я знаю, что на Дне грусти будет звучать музыка и вы, друзья, опять приметесь за свое:
      - Джой? Нет? Значит, "Статус-кво"! - будет легко угадывать мелодию Пунктус.
      - Сабрина? Нет? Значит, Си Си Кетч! - будет так же легко пристраиваться к разговору Нинкин буквально через полчаса.
      По завершении учебы в группе начались повальные свадьбы. Пунктус и Нинкин заметались по стране - они перебывали шаферами и подневестниками почти у всех своих друзей. Нинкину по нужде зачастую приходилось переодеваться в подружку, и он это с удовольствием делал. Потом они и комнату получили на двоих в семейном общежитии на газовой станции, тоже не без использования внешности Нинкина. Но как бы до самого главного у них не доходило. Постепенно информационное поле в этом направлении густело, и вскоре его уже можно было пощупать. По крайней мере, журналы с этим вопросом до друзей дошли. Они стали пролистывать их совместно и шаг за шагом стали определяться в понятиях. С тех пор они стали меньше стесняться на людях и больше проявлять знаки привязанности.В конце концов они принялись изучать вопрос регистрации своих отношений и выяснили, что закон пока что не на их стороне. У них возникла мысль о выезде в страну, где это можно было сделать без проблем, но тоска по родине присуща всем, причем глубина у иных даже значительнее. Так они и докатились до нынешнего своего положения, через множество уходов друг от друга, ссор и разочарований. Грубая жизнь снова и снова сводила их вместе.
      До сих пор непонятно, зачем Усов с Мукиным вслед за Татьяной, Артамоновым, Решетовым и Матом забрали из института свои документы... Никогда не чтили социалистическую солидарность, а тут повели себя как разночинцы...
      За окном резко континентальный климат. До смягчающих океанов, чуть не сказал - обстоятельств, очень далеко. Сами по себе являются прохладные минуты прошлого. Осень. Тайга, застигнутая шальной простудой. Запань. Невиданный тайфун, поливающий и без того приторную землю. Кроны стынут и истекают листами. Мы забиты в барак непогодой. Сидим, обхватив двумя руками алюминий горячих кружек. Тайфун мечется по чужой территории, не находя выхода. Промозглый вечер просится в помещение. Ропот деревьев растворяется в падающей темени.
      Здесь такой дождь сочли бы за инцидент.
      Обнаруживаю, что начинаю идеализировать прошлое. Но эмаль смотрится на посуде, а ушедшее хорошо своей ржавчиной.
      "Опустошен, как выдоенная корова! - пишет Гриншпон. - Самая сакраментальная мечта - устроить поскорее День грусти!"
      Имеющие уши да услышат. От придуманных тобой "ушей", Миша, я до сих пор не могу избавиться, как от мыслей о белой обезьяне. Не понимаю, чем сейчас можешь терзаться ты, Миша, или теперь уже - Майкл? От безответной любви Артамонов тебя, помнится, вылечил. Он вскрыл тебе вены, поведав невероятное. В самом патетическом месте, когда ты таскался по морозу в поисках цветов, она, твоя подруга, выпроваживала через окно своего ублюдка-слесаря. Теперь ты спокойно пообщаешься с какой-нибудь белоруской, уедешь в Израиль, а потом сдернешь в Канаду один-одинешенек. О том, что у тебя на родине остались дети, ты узнаешь позже. Но, в любом случае, мне стало понятно лишь теперь, что только ты мог придумать такую гениальную шабашку, как рытье могил впрок. Организовать в Питере группу аспирантов и молодых инженеров, вывезти ее в Воркуту и, пользуясь коротким летом, выкопать тысячу ям в слегка оттаявшей вечной мерзлоте, чтобы зимой через посредников впарить их нуждающимся по десятикратной цене! Такой тонкий и простой бизнес мог придумать только ты, Майкл!
      Вот с Решетовым сложнее. У него становление личности продолжается. Послушай, что он пишет из войсковой части № 65471: "О тебе вспоминаю всякий раз, когда катушка на размотке. Консистентная жизнь с примесями небытия. Хоть в петлю Гистерезиса лезь! От обессий и пертурбаций нету спасу. Весь во власти фантомных ощущений. Словно радикально удалили самый важный член и теперь его ломит где-то вне организма. Мечусь, как меченосец. Такие душевные пустоты в жизни стоят обособленно, и, похоже, именно из них Эйнштейн вывел свою теорию относительности. А что касается службы - качусь вниз с огромным ускорением. Инертности ни на грамм. Хожу и завидую хлору. Ему проще, он семивалентный".
      Что с тобой, Виктор Сергеич?! При нас ты так не опускался и не мелочился. Работая со штангенциркулем, ты никогда не пользовался дополнительной шкалой. В троллейбусе ты мог не постесняться и спокойно поднять копейку, а потом так же спокойно забросить на погоду целый трояк.
      Я знаю, когда мы соберемся на День грусти двадцать лет спустя и когда, встав кружком, все по очереди станут докладывать, чем занимались да кем стали, каково семейное положение и есть ли счет в западном банке, ты прямо так и скажешь:
      - Женат, дочка, ру.
      Вечер возникает в воздухе незаметно. Старый карагач под окном трещит от жары, как дуб на морозе. Сегмент солнца быстро теряется в раскаленных песках. Он на секунду освещает аэродром с обгоревшими тушками ящериц и падает за горизонт. Днем было настолько жарко, что молодые хозяйки песков, выскакивающие в горячке на середину взлетной полосы, устеленную стальными листами, не успевали сбежать обратно и поджаривались заживо. А что же тогда делать старухам по окрестным аулам? Неужто им обкладывать льдом своих пестрых несушек, чтобы те не несли яйца вкрутую? Пасть ночи спешно слизывает со взлетной полосы и со зданий аэропорта багровеющую кровь заката. Среднеазиатская темнотища обступает поселок газовиков. Воспоминания, как вестники несбыточных надежд, собираются в сомнительные компании, что-то замышляют, шепчутся. Атрибуты растаявших лет, как живые, встают в голове и перебегают с места на место.
      ...Многие неоднократно дрались с Соколовым, он все никак не мог самореализоваться. Инициатором драк всегда был он. А распределили нас наоборот - меня на головную компрессорную, его - на самую последнюю в газопроводе, в Подмосковье. Его письма худосочны. Нам не о чем писать. Поэтому он в основном цитирует. Чаще всего Усова и Забелина. Я тоже получил от них перепевы на эти темы. Информация получена из двух независимых источников - значит, это сущая правда.
      Усов: "Вспоминаю Водяного - так величали декана факультета энергетического машиностроения Шишкова, который вел гидравлику, - он поставил мне двойку, а ведь я был прав - уравнение неразрывности второго рода неразрешимо! В применении к нашей группе, конечно".
      Забелин: "Фильм почти готов. Я скомбинировал кадры таким образом, что в одиночку боюсь заходить в свою демонстрационную комнату. Память в чистом виде страшна, как бьющееся на асфальте сердце..."
      Как у тебя хватило терпения, Забелин? Сколько ни раскручивали, ты так и не показал нам до срока ни сантиметра своей секретной пленки.
      Вчера землетрясение развалило Газли. В поселке Зеленый живыми остались только четверо картежников. Они метали банк среди ночи и успели выскочить из разваливающегося дома. Наша бригада вылетела на восстановительные работы.
      Жизнь противоречит математическим непреложностям. Часть бывает больше целого. Нескрещивающиеся прямые - пересекаются. Последний круг кажется длиннее, чем вся дистанция.
      Пять моих студенческих лет - больше, чем вся жизнь. Я занят прошлым, как безвольный пассеист. Бываю настолько отрешен, что порой ощущаю возможность нереального - обернувшись, окинуть глазом прошлое, единовременно все увидеть. Моментами так вживаюсь в эту идею, что оглядываюсь: но за спиной не материализовавшееся в панораму прошлое, а розовощекий сорокалетний холостяк, мой коллега. На его лице вкратце изложено иное мнение о жизненных пустотах. Он напоминает мне историю с Рязановой.
      Ничего не остается, как смотреть в окно. На виражах, когда лопасти перекрывают солнце, память заметно отпускает. Можно всматриваться в набегающие пески. Я понимаю, что за сменой пейзажей не уследить, и пытаюсь запомнить хотя бы куст или камень. Убедившись в несостоятельности даже этого, я плюю на все, что есть за окном, и кружусь в потоке памяти, которая тащит к черте и бросает под ноги: "А вот это? Неужели не помнишь? А это? То-то же! Смотри у меня!" Неимоверным усилием, сощурившись почти дослепу, можно выравнять взгляд со скоростью. Вертолет трясется, вибрирует. Тошнота мелькания поднимается к гортани. Закрыв глаза, можно на мгновение вырваться из круговерти. Но зачем? Секунды обманчивой темноты, а за ними - самое страшное - поток памяти через бессилье смеженных глаз прорывается вовнутрь.
      Прав был Мурат, когда писал: "Далась тебе пустыня! Не жди, пока охватит страх открытых пространств. Давай к нам! Перевод мы устроим. На таможне полно вакансий. Вторую дочь мы с Нинелью назвали в твою честь. Дочь пока еще не умеет говорить, но по глазам видно, что она согласна считать тебя крестным отцом!"
      Спасибо, Мурат! Твоя щедрость всегда измерялась в кубометрах и курдюках. Тебе не хватает одного - акцента. Похоже, Нинель обучила тебя не только английскому.
      По количеству писем и по тому, как скоро дал о себе знать адресат, можно высчитать силу стадного чувства. Лидирует здесь Артамонов, пишет давно и часто: "Хорошо, что перевели в береговую охрану. К качке я так и не привык. После службы мне нельзя будет в сферу материального производства. Вспоминаю начерталку. Я говорил, если нужно будет в жизни, - начерчу, а во время учебы зачем гробить время?! Я обманывал себя. Я не хочу чертить и теперь. И не только чертить. Чувствую себя фокусником. Но фокусы, хоть плачь, без иллюзий. Мой черный фрак - мой черный с иголочки бушлат. Ежедневно проделываю трюки: на лицо - улыбку, печаль - как голубя, в рукав. В казарме, как верная жена, ежедневно встречает одиночество. Снимаю фрак, мне кажется, навек, но завтра снова выход. Засыпаю, и снится: в правом рукаве, как в ненастье, бьется забытый голубь - моя упрятанная наспех печаль.
      Я буду говорить об этом на ближайшей сессии КОКОМа!"
      Заметно, Валера, что ты начал новую жизнь, как и обещал.
      Всем отчисленным из института мужчинам дорога на гражданку была заказана. Армейское лоно отторгнуло только Мата - плоскостопие. Некоторое время он на автопилоте болтался по общежитию, потом сорвался и уехал компьютеризировать канализационные сети и ассенизационные системы в рыболовецких колхозах. Потому что в бытность студентом при знакомстве с дамами Мат всегда представлялся как водитель говнососной машины.