- А при чем здесь возраст, непонятно? - сказал Реша, чтобы сбить с выбранного курса Татьяну. - Когда любишь, объект становится материальной точкой, форма и размеры которой не играют никакой роли!
      - Не скажи, - не соглашалась Татьяна.
      - А за кем ты ему прикажешь ухаживать?! - спросил Рудик, как бы в поддержку отсутствующего Гриншпона и присутствующего Решу. - За молодыми овечками с пэдэ или с абитуры?
      - Вот когда начнете все подряд разводиться со своими залетными ледями, попомните однокурсниц! - ударила Татьяна прутиком по кроссовке.
      - Все семьи одинаковы, - сообщил Рудик, - это еще Толстой отметил. Сразу после свадьбы все наперебой занимаются деторазводным процессом, а потом процесс плавно переходит в бракоразводный.
      - Интересно, мля, а почему старые, так зать, девы носят ну, это, черные юбки, еп-тать? - спросил Мат из глубины своего отсутствия.
      - Чтобы не засветить пленку, - помог ему обрести знания Забелин.
      - Тебе мало? Может, добавить? Пошляк! - спокойно сказала Татьяна Забелину.
      Забелин притих и прижался к биологичке Лене.
      - Зато у Мишиной дамы уши, как уши, - сказал Реша, чтобы отвлечь Татьяну от Забелина.
      - Какие уши? - не врубилась Татьяна.
      Парни захихикали.
      >- Обыкновенные, - пожал плечами Реша, и все парни просто заржали.
      Цимус и юмор этой вставки про уши был в том, что во имя сокрытия своей нарождающейся озабоченности дымящийся Гриншпон, который даже при чаепитии оттопыривал мизинец, придал слову "уши" параллельный смысл. Он стал называть "ушами" женскую грудь, чтобы в смешанных компаниях запросто и без всякого стеснения обсуждать размеры и формы вторичных прелестей. Поэтому в присутственных разговорах стали, откуда ни возьмись, появляться "ушастые" девушки, или те, у которых "ушки на макушке" или "торчком", или те, у кого "уши, как у слона", а то и наоборот, скрывают собой полную глухоту, как, например, у Алешиной. В этом плоском случае применялась формулировка - "ей медведь на ухо наступил" или вместо всего, как при диабете заменитель сахара, шел заменитель ушей - "ушные раковины". Крайние проявления природы, как, например, у Татьяны, величались "ушатами". "И выплеснула на него ушат нежности..." В таком контексте совершенно диаметрально выворачивались выражения "рот до ушей", "ну, что, девочки, сидите, уши развесили?" и "есть у меня одна вислоухая товарка". А выражение "надрать уши в честь дня рождения" даже у самого изобретателя образа вызывало краску на лице. "Ухажером" в соответствии с замыслом становился охотник до клубнички. Согласно понятийно-словесным фокусам Гриншпона гинекологи превращались в отоларингологов или, по-русски, в "ухо, горло, нос". Но любой умник мог возразить: при чем здесь нос! Лифчики превращались не в наперсники, как в общежитиях некоторых гуманитарных вузов, а в наушники, как и положено в техническом учебном заведении. Диагноз "и ухом не повела" стал обозначать полный пролет интересанта при попытке вызвать у контрагента хоть какую-то ответную реакцию на любовный выпад. А выражение "прядать ушами" даже в самые патетические моменты своей жизни Гриншпон считал пошлым. Если человек мог запросто пользоваться этим словарем, про него Гриншпон говорил, что с ним можно и в разведку, то есть по девушкам.
      - Главное, ушам воли не давать, чтобы твой личный бизнес не стал подюбочным, а при чем здесь возраст, непонятно, - сказал Решетов, чтобы сбить затянувшийся мужской хохот, возникший самопроизвольно в мужском секторе от "ушных" параллелей.
      Из темноты, словно две тени одного отца Гамлета, выплыли отдыхающие без дитяти Мурат с Нинелью. Разомкнув как по команде руки, они присели на секундочку для приличия по разные стороны сваленного в кучу хвороста и тут же намылились скрыться в палатке психологической разгрузки.
      - Стоп! - тормознул Мурата Артамонов и снял с его башки фуражку-аэродром. - В постель, понимаете ли, генацвали, в кепочке не ложатся!
      Мурат молча расстался с аэродромом и занырнул в палатку вслед за Нинелью. Поначалу оттуда слышалось, как он сдержанно сглатывает слюну, а Нинель стеснительно отнекивается. Потом молодые забыли напрочь про окружение, и все их охи да вздохи пришлось глушить покашливанием и поперхиванием. Вскоре для смазывания впечатления и этого было уже недостаточно, и тогда Реша в качестве глушилки выставил у входа в их палатку включенный на всю громкость транзистор.
      - Вот тебе и пожалуйста, - сказал он, - не успели девочку облатать, как сразу за мальчика принялись.
      Туман был непрогляден и все ближе придвигался к костру. Палатки стояли в плотной белой завесе, как в Сандунах. Человечество стало отбывать ко сну.
      Решетов, лежа на чехлах от байдарок, долго смотрел в небо и даже не пытался уснуть. Он был спокоен за утро. В ходе гулянки ему удалось скрыть в потаенных местах несколько бутылок пива, чтобы не бежать поутру за зельеобразной жидкостью в соседнюю деревню.
      Но он не знал, что следом за ним по всем его схронам шел Мат. Когда Реша прятал похмельные дела под угол палатки, за кучей хвороста и еще кое-где, Мат внимательно сек. Реша прятал, а Мат тут же доставал и выпивал.
      Туман, как табун праздничных коней, всю ночь брел вдоль реки. Под утро, перед самой точкой росы, он остановился, словно на прощание, погустел и стал совершенно млечным. Когда от предутреннего холода сонные путешественники уже начали вылезать из палаток к костру, туман превратился в кристаллы влаги и засверкал. Дождавшись этой метаморфозы, Реша, успокоенный, отрубился.
      Удивление его было ненаигранным, когда проснувшись и на ощупь обследуя тайники, он не нашел ни одной бутылки и заорал как вепрь - голова просто раскалывалась.
      Но, как выяснилось, в панике проснулся не только он. Весь остальной народ тоже метался по пляжу, как тараканья колония. Очумевшие туристы, словно на пожаре, не знали, за что и в какой последовательности хвататься. Никто не понимал, что произошло.
      - Быстро по машинам! - командовал Рудик прогорклым голосом. - Удачи тут не видать! Еще с минуту помешкаемся, и нас всех порежут!
      - А как же продукты?! Как посуда? - неслись вопросы.
      - Сгребай все в кучу! - приказывал староста. - И вали в лодки как придется!
      Как выяснилось позже, Фельдман повторил подвиг Паниковского.
      Накануне, перестраховываясь, он закусывал зельеобразную жидкость настолько несовместимыми продуктами, что у него спозаранку скрутило живот. Чтобы справить не сказать чтобы малую, но и не большую, а какую-то очень среднюю, промежуточную нужду, Фельдман отправился подальше от лагеря. Чем дальше в лес, тем толще партизаны, подумал он, лишь бы глаза на ветках не оставить. Сжимая колени, он, чуть не плача, одолел расстояние, которое показалось ему достаточным, чтобы сохранить свою маленькую тайну. Отсиживался Фельдман долго, создавая все новые и новые рабочие места - как бы сказал Боровиков, делая заметки на полях. При этом Фельдман нервно оглядывался, боясь сесть задницей в молодую крапиву. Следом за ним отправился Мат и, не найдя, где присесть, был сильно посрамлен. Ему пришлось развернуться в обратную сторону. А Фельдман знай себе продвигался все дальше и дальше. Наделав таким образом неимоверное количество островов под названием дристан-да-кунья и погруженный в окончательную истому, Фельдман заметил гусей. Точнее, гусыню с гусятами. И зациклился на идее рождественского блюда с черносливом. На него прямо так и повеяло этим запахом из его поваренной книги.
      Справиться с выводком так ловко, как это получалось у Нинкина с Пунктусом в Меловом, ему не удалось. Гусыня вытянула шею, замахала обрезанными крыльями и подняла шум, на который тут же отреагировали деревенские пастухи. Подпасок, завидев разбой, помчался в деревню поднимать народ. Фельдман, охваченный ужасом, словно получив пинка, пулей покатился в лагерь, натирая гузку замлевшими бедрами.
      - Ублюдок! - сказал Пунктус, исполняя обязанности Гриншпона. - Что ты наделал?!
      - Кто ж бьет гусей весной?! - сообразил с дикого перепугу Нинкин. - Еще сезон не открылся!
      - Я хотел для всех! - пискнул Фельдман.
      - А кто тебя просил?! - замахнулся на него Рудик. - Нужник ты наш! - И скомандывал всем остальным: - Быстро свертываемся и сматываемся! Сейчас такое начнется!
      И действительно, через какое-то время на горизонте показалась несущаяся стремглав деревенская конница. Караван судов едва успел укрыться от нее на воде. Скомканные палатки, наспех содранные с земли, свисали с байдарок и тянулись по воде, как поверженные штандарты. Собранная в кучу утварь ссыпалась с бортов прямо в воду. Потери провианта составляли едва ли не половину запасов.
      Но даже и на воде студентов в покое не оставили. Колхозные наездники, как индейцы, с воплями сопровождали по берегу удиравших байдарочников и обещали утопить их всех.
      Впереди показался мост - понтонный мост на огромных деревянных лодках-байдаках - дальше плыть было некуда. Уйти от преследования можно было только вверх по течению, но и эта идея выглядела сомнительной.
      Колхозники заняли выгодные позиции по берегам и жаждали крови. Пастухи привязали к хвостам своих двадцатиметровых пастушьих кнутов ножи и принялись ловко стегать эскадру. Речка в этом месте была неширокой, и лезвия ножей со свистом чиркали в метре от лодок. Пара ножей соскочила с кнутов и вонзилась в брезентовые корпуса двух ближайших байдарок. Их надо было срочно чинить, иначе кончина, сходная с варяговской.
      - Н-да, похоже, закончить встречи с ветеранами партизанского движения одним только пением "Землянки" и возложением цветов не удастся, - сказал Рудик. - Но не завершать же праздник традиционным взрывом моста. Раздевшись до трусов, он нырнул с судна и поплыл к берегу уговаривать разъяренную толпу. Ему с трудом удалось откупиться пачкой промокших трояков.
      Путь был свободен.
      Фельдмана не стали топить только потому, что узнали о его чрезвычайном поносе.
      - И смени походку, - попросил его Нинкин. - В который раз тебе говорят.
      - Почему? - не понял Фельдман.
      - Трусы жуешь, - пояснил Пунтус.
      ...Культпоход по местам партизанской славы пошел явно на спад. Посему следующей ночью было решено не высаживаться на берег, а лечь в дрейф. Чтобы не тратить жизнь на бестолковое времяпрепровождение и успеть обернуться за выходные. Этот маневр привнес в антологию похода новую тему.
      Лодки всю ночь несло течением, а гребцы мирно посапывали. В глухой темноте флотилию прибило к острову - белому-белому и без всякой растительности. Более того, остров как бы наполовину обступил лодки по всему периметру, как бы принял их в себя. Его ровная дымчатая поверхность напоминала плато и мерно покачивалась в такт волнам. Ночная мгла делала перспективу зыбкой и манящей.
      - Куда это нас занесло? - спросил Рудик. - Полотняные заводы, что ли?
      - Полотняные - те на Оке, - уточнил Реша.
      - Не нравится мне все это, - зевнул Нинкин.
      - Насколько я знаю эту местность, здесь не должно быть никаких островов, - согласился с ним Пунктус, рассматривая клубящиеся просторы из-под руки.
      - Может, это какое-нибудь болото? - допустил Рудик.
      - Не похоже.
      - А кажется, что колышется.
      - Выйди, проверь, - попросил Рудик сонного Усова.
      - Сиди! - приказала Усову Татьяна.
      - Да пусть прозондирует. Он легче всех других по весу.
      - Усов и без того больной, - объяснила Татьяна свою категоричность. - Я сама все проверю.
      Татьяна прямо через борт ступила на берег и с концами ушла под воду. Водная стихия полностью приняла ее в свои объятия в третий раз за поездку. Выяснилось, что открытый экспедицией объект никакого отношения к географии не имеет. Бескрайнее стадо гусей, прикорнувшее на воде, походило на огромную грязную льдину. Плотно прижавшись друг к другу и упрятав головы под крылья, птицы спали прямо на плаву посреди реки.
      Своим падением Татьяна проломила в живом сооружении порядочную дыру. Раздался дикий гогот проснувшихся гусаков. Поднялась сутолока, как на птичьем базаре. Мгновенно вскинутые головы птиц напоминали ощетинившуюся гидру. Встревоженные гуси всколыхнули гладь и все разом попытались взлететь. Мешая друг другу это сделать, они вновь падали в воду и на лодки.
      Татьяна подмяла под себя двух растерявшихся трехлеток и повисла на них, как на спасательных кругах. Ора от этого сделалось еще больше. Протестующие против такого применения семенные гусаки быстренько настучали Татьяне по балде твердыми красными клювами. Татьяна мужественно стерпела этот дробный барабанный бой. Такова была плата за жизнь. Река в этом месте была действительно бездонной.
      Напуганное стадо гусей пыталось продраться к берегу через флотилию. Белое месиво ринулось на борта судов с полулета. Птицы вползали на брезент и, перевалившись через другой край, снова плюхались в волны - прямо какой-то птичий стипль-чез.
      Закрывая головы руками, туристы пытались уйти за рамки очередной гусиной истории. С испугу птицы без всякой надобности гадили куда попало, отчего весла стали выскальзывать из рук.
      - Дело в том, что мы заплыли на птицефабрику, - заключил Рудик.
      - Или в заповедник, - добавил Реша.
      С рассветом на берегу завиднелись вольеры из металлической сетки-рабицы. Похоже, птицы со страху устремлялись именно туда, домой. К утру в этих укрытиях стая и угомонилась.
      - Бросай своих лебедей и вылезай из воды! - предложил Рудик Татьяне, когда все стихло. - Тебе мало вчерашнего?!
      - А что я такого сделала?!
      - Да ничего, просто люди с птицефабрики подумают, что ты воруешь гусей, - пояснил Фельдман заискивающе.
      - Не могу, руки заклинило, - процедила Татьяна, удерживаясь зубами за протянутое весло.
      - Ну, тогда крепись, - сказал Забелин и стеганул окаменевших гусаков спиннингом. Те закудахтали и, как водные велосипеды, поволокли Татьяну к берегу, откуда подобрать ее оказалось много легче.
      - Видишь, сколько бед ты накликал на нас! - похулил Фельдмана Забелин. - И ладно бы мне удалось что-нибудь заснять на камеру, а то ведь кругом была такая темнотища!
      - Я тут ни при чем! - огрызнулся Фельдман.
      - Не мне же вчера так остро захотелось гусиной вырезки.
      Пересчитавшись, чтобы ненароком не оставить кого-либо на дне, путешественники, все в птичьем помете с головы до пят, продолжили спортивную ходьбу по воде.
      До города плыли цугом, без привалов, перекусывая на ходу подручным кормом. Скорбь воцарилась на лицах байдарочников. Не унывала одна Татьяна. На нее было любо посмотреть. От загара она стала совсем коричневой, почти как облицовка шифоньера, стоявшего в углу ее комнаты.
      Высадились на берег непосредственно в пойме, неподалеку от канализационного стока, который зимой сыграл злую шутку с Бирюком. Все замертво упали на родной песок, а Рудик поплелся в трансагентство нанимать машину для перевозки снаряжения обратно в прокатное бюро.
      Вот так бесславно закончился поход по местам партизанской славы. Бесславно потому, что не увидели ни одного партизана.
      Глава 18
      ЖАННА-МАРИЯ
      Свежую новость откладывать до утра было никак нельзя, и приволокшийся в комнату Гриншпон стал будить Решу. Он знал наверняка, что Решетова это нисколько не увлечет, и тем не менее потянулся к его холодным пяткам.
      - Спишь? - шепнул Гриншпон вполголоса.
      - Сплю, - перевернулся Реша на другой бок.
      - Новость есть, - сказал Миша уже громче.
      - Пошел ты! - пнул ногой Реша.
      - Что ж вы, суки, поберлять не оставили? - громыхнул Гриншпон пустой сковородкой.
      - Поменьше шляться будешь! - сказал Реша. - Тут и без тебя столько чистильщиков перед сном бродит! Один Мат чего стоит!
      - Все равно свинтусы! - расходился Миша.
      - Если завтра выходной, то можно орать среди ночи?! - вздохнул и привстал Реша. - Ну что тебе надо?
      - Я же шепотом, - оправдывался Гриншпон, практически не сдерживая голоса.
      Заскрипели кровати сожителей, и в любую секунду могли начаться серьезные разборки.
      - Сколько раз тебе говорили: мышью входи после своих репетиций! Мышью! - прогудел Рудик, вставая.
      Проснулся Мурат, встал и на ощупь побрел в туалет, говоря себе под нос.
      - Грузыя дажэ прэступник нэ трогают сонный, ждут, когда откроет свой глаза сам, потом наручныкы одэвают! - посовестил он Гриншпона. - Лучше совсэм утром приходы домой от сваих "Спазмов", как я от Нынэл. - Забыв от длинного внушения, куда направлялся, Мурат не побрел ни в какой туалет, почесал нудное место и снова улегся в постель.
      - Да я и не ору, - сказал Гриншпон тембром морского трубача. - Ну, раз все проснулись, слушайте.
      - Как это все! - возмутился Артамонов.- Я, по-твоему, тоже проснулся?
      - Нет-нет, ты спи, тебе нужно выспаться, - принялся успокаивать его Гриншпон. - У тебя сколько хвостов по этой сессии? Пять? Правильно. Значит, тебе нужно крепенько бай-бай, чтобы завтра на свежую голову отбросить хотя бы один.
      - Не шевели мои рудименты! - Артамонов метко бросился в Мишу тапком. Если они встанут на дыбы, тебе придется худо!
      - Мы тебя, Миша, выселим из комнаты за нарушение правил советского общежития номер два! - сказал Рудик, закуривая.
      - Да кочумай ты, сам такой! Вспомни, какой мышью входишь ты после своей радиосекции! - нашел лазейку для возражений Гриншпон и, используя эту брешь в биографии старосты, начал давить через нее. - "С мадагаскарцем связался! С эфиопцем связался!" У него, понимаете ли, плановая вязка, а у меня неплановая! Да вяжись ты с кем хочешь, но кому сперлась в три ночи вся эта твоя черномазия! А если короче, парни, "Спазмы" приглашены озвучивать спектакль, за который берется СТЭМ. За это необходимо выпить прямо сейчас. Мы с Бирюком еще покажем этой "Надежде"!
      - Тогда иди и буди Бондаря! При чем здесь мы?!
      - Я буду говорить об этом на Африканском национальном конгрессе! - внес свою обычную конкретику Артамонов.
      - Ну, ребята, вы и спелись, шагу не ступить! За мешок лука человека продадут! - Гриншпон улегся на свою койку, отвернулся к стене и, почувствовав полную бесполезность своей затеи, стал сворачиваться в клубок. - Как хотите! Тогда и я спать.
      - Ладно, валяй, рассказывай, а то еще повесишься, не приведи господь. Все такими нервными стали, напряженными, - зашарил по шхерам Рудик в поисках пепельницы. Он прощупывая местность на предмет, куда бы присесть в темноте, и наткнулся на гору бутылок из-под кефира. - Вот черт! Нарочно, что ли, подложили?!
      - По-видимому, - сказал Гриншпон и, как бы с неохотой, из положения лежа, продолжил: - В наш студенческий театр эстрадных миниатюр пришел новый руководитель, Борис Яныч, и сразу заявил в институтском комитете комсомола, что имеет в виду покончить с дешевыми увеселениями перед каждым праздником и намерен дать театру новое направление. Распыляться на мелкие шоу, сказал он, только губить таланты.
      - Это что, Пряника, что ли, губить? - спросил Реша. - Или Свечникова?! Нашел таланты!
      - А секретарь комитета Попов Борис Янычу и говорит, что СТЭМ для того и создавали, чтобы ублажать перед дебошами полупьяных студентов. А за два спектакля в год, пусть даже нормальных и высокого уровня, институт не намерен платить "левым" режиссерам по шестьдесят рублей в месяц. Короче, Борис Яныча отправили подальше. Пряник посоветовал ему все же не обижаться на освобожденного комсомольского босса института Попова и предложил сработать на свой страх и риск пробный спектакль не в ущерб обязательной программе для слабоумных. А потом будет видно, может, наш спектакль кого и тронет из ученого совета. Борис Яныч чуть не прослезился от такого рвения актеров-энтузиастов. В плане уболтать они были талантливы точно.
      - Ты что, и впрямь думаешь, что люди будут ходить на эти их, как ты говоришь, нормальные представления? - пробормотал Артамонов. Под людьми он подразумевал в основном себя. Дежурный юмор стэмовских весельчаков на побегушках, по его мнению, можно было вынести только через бируши и с бутылкой пива в руке.
      - А что за спектакль вы намерены поставить? - спросил Рудик уже серьезно.
      - О Жанне д'Арк. "Баллада о Жанне", - очень высокопарно сообщил Гриншпон.
      - Ничего себе - отважились! Об эту тему не одна труппа себе зубы поломала. И в мировом масштабе тоже! Ведь это очень ответственная тема, полностью продрал глаза Рудик. - Импорт классики.
      - А по какой пьесе? - спросил Артамонов.
      - Сценарий пишем сообща на базе сразу всех произведений о Жанне, доложил Гриншпон. - Включая "Жаворонок" Жана Ануя и "Орлеанскую девственницу" Вольтера.
      - А чито, Жанна была дефственницей? - спросил Мурат. Его этот
      вопрос заинтересовал больше других.
      - Конечно, - сказал Реша. - Иначе у нее ничего бы не получилось. В этом была вся историческая фишка.
      - Сирьезна? - не поверил Мурат.
      - Серьезно, - подтвердил Гриншпон. - Но дело не в серьезности, а в том, что никак не подбирается кандидатура на роль Жанны. Понимаешь?
      - Но ведь у них там, в этом СТЭМе, насколько я помню, масса красавиц, сказал Рудик.
      - Масса-то масса, но Борис Яныч просветил их своим мрачно-голубым рабочим взглядом и понял, что Жанну играть некому. И мне пришло в голову... и я подумал, может, наша Марина подойдет. Стоит только вспомнить, что она вытворяла на сцене в Меловом... - сказал Гриншпон.
      - Вертихвостка! - сказал Реша. - Не потянет. Не та она теперь. Как связалась с Клинцовым, так и пропала, - не одобрил он идеи Гриншпона.
      - Да ну тебя! - махнул на него рукой Гриншпон. - Чтоб ты понимал! Миша всегда нервничал, если о Марине говорили в шутливых тонах, словно он один угадывал тоску ее таланта под крайней бесталанностью поведения. Когда-то в Меловом он уступил ее Кравцу, а теперь жалел об этом. Но последователем он не будет. Уж лучше в этом качестве пусть пребывает Клинцов. Тому не привыкать.
      - Что ни говори, а быстро Клинцов управился с Мариной, - высунулся из-под одеяла Артамонов. - Всего за каких-то полгода стал завскладом ее характера.
      - Голова, дело в безрыбье. Просто Клинцов полезен ей как кульман. На нем лежит вся графическая часть ее курсовых. Вот и вся недолга! - продолжал защищать Марину Гриншпон. И он был прав. После утраты Кравца Марине стало безразлично, куда и с кем ходить. Кто из нас не расчесывал кожу до крови от какого-нибудь зуда...
      ...Предложение на роль Жанны д'Арк Марина приняла с радостью. Будто из стола находок ей принесли давным-давно утерянную вещь, не имеющую уже никакой ценности, но очень памятную. Марина даже забыла уточнить, почему именно ее Гриншпон прочит в Жанны. Она сразу бросилась в оперативные расспросы - когда куда прийти и прочее.
      В понедельник Гриншпон привел Марину на репетицию.
      - Рекомендую! - представил он ее Борис Янычу.
      - Сейчас мы только начинаем, - с ходу потащил Марину в курс дела режиссер на полставки Борис Яныч Вишневский. - "Спазмы" готовят свою сторону, мы - свою. Пока не стыковались. Сценарий стряпаем сами всей труппой. Проходи, сейчас сама увидишь.
      Борис Яныч подмигнул Гриншпону: мол, привел то, что надо, молодец!
      "Мы тоже кое-что понимаем в этом деле!" - ответил Гриншпон хитрым взглядом.
      - Знакомьтесь: Марина! - Борис Яныч подвел ее к стэмовцам. - Она будет играть Жанну.
      Приняли ее, как и всякую новенькую, с интересом и легким недоверием. Некоторые имели о ней представление по "Спазмам", где она солировала. Во взглядах девушек Марина прочла: "И что в ней такого нашли наши многоуважаемые Гриншпон и Борис Янович?!"
      Что касалось новой метлы в лице режиссера Вишневского, то теперь каждая репетиция начиналась непременно с тяжелейшей разминки. Все актеры выстраивались на сцене, и Борис Яныч подавал нагрузку на речевые аппараты. Сначала до глумления извращали и коверкали слова, и без того труднопроизносимые. Потом проговаривали наборы и сочетания букв, которые в определенном соседстве не очень выгодны для челюстей. Ломка языка казуистическими выражениями продолжала разминку. Со скоростью, употребляемой дикторами в предголевых ситуациях, артисты произносили: "Корабли маневрировали, маневрировали, да не выманеврировали". Или что-либо другое типа: "Сшит колпак, да не по-колпаковски, надо колпак переколпаковать да перевыколпаковать".
      Затем шла травля гекзаметрами, с их помощью шлифовали мелодику речи:
      О любви не меня ли мило молили?
      В туманы лиманов манили меня?
      На мели вы налимов лениво ловили,
      И меняли налима вы мне на линя.
      Далее, словно представляя класс беззубых, натаскивались на шипящие:
      В шалаше шуршит шелками
      Старый дервиш из Алжира
      И, жонглируя ножами,
      Штучку кушает инжира.
      Разогрев речевые мыщцы, плавно переходили к разного рода этюдам, которых в арсенале Борис Яныча было превеликое множество. Могли обыграть, например, знакомые стихи. Брали попроще, вроде "Доктора Айболита" и, разделившись по три-четыре человека, тешились темой в форме драмы, комедии, оперетты.
      У тройки, возглавляемой Пряником, как-то получился даже водевильный вариант:
      Я недавно был героем,
      Но завален геморроем.
      Добрый доктор Айболит,
      Помоги, седло болит!
      Эту песенку тройка Пряника преподнесла под варьете, и все попадали от смеха.
      Так развивали экспромт, а от косности мышления избавлялись другим путем: выбирали очень далекие по смыслу слова, такие, как, например, "фистула", "косеканс" и "велосипед", и, взяв их за основу, организовывали что-нибудь цельное, связное и показывали в лицах.
      Мимику, пластику и жестикуляцию тренировали с помощью еще одной сильной затеи. Актеру задавалось слово, и он должен был бессловесно донести его смысл до присутствующих. Задачи бывали разными - от субординации до комплимента. Стэмовцы крутились, выворачивались наизнанку, разрывали лица гримасами, но изображали эти словечки жестикулярно-мимическим безмолвием. Находились мастера вроде Свечникова, которые умудрялись сыграть такие трансцендентные понятия, как "абсолют" и "бессмертие".
      Пролог и первое отделение "Баллады о Жанне" давались нелегко. К Жанне никак не могли подступиться. Не находили, куда расставить реквизит, который по финансовым причинам был убогим и состоял из деревянного креста и карманных фонариков. Но, несмотря на это, творческая чесотка Бориса Яныча не давала заморозиться процессу рождения спектакля.
      - Нужно идти играть в зал, к зрителю! Чтобы каждая сцена проходила как на ладони!.. Издали этот спектакль будет смотреться тяжеловато. Надо стараться избежать традиций. Традиционным должно оставаться только мастерство актера!
      Идею взяли за основу. Часть актеров в ожидании выхода должна была находиться в зале, в гуще зрителей, и наравне с ними лирически переживать игру коллег.
      - Вдруг не прохавается, Борис Яныч? - первым за исход спектакля забеспокоился Свечников, по пьесе - Фискал. - И зал потихоньку будет пустеть, пустеть. А мы будем играть и слышать, как хлопают дверьми уходящие и произносят в наш адрес: "Лажу гонят!"
      - Вы мне это бросьте! - чуть не кричал Борис Янович. - Что значит "не прохавается"?! Не думайте, что зритель мельче вас! Самое главное - верить в спектакль, в свою роль! Без веры ничего не выйдет. И больше так не шутите "не прохавается"! Здесь все зависит не от вашего шага в зал, а от проникновения в зрителя, в его душу. Чтобы зритель сидел в темноте не как на лавочке в Майском парке по весне, а как в кресле у дантиста!
      Ему верили. Ведь и впрямь главное - вжиться в образ. И если не получить там постоянную прописку, то хотя бы временно зарегистрироваться.
      На сцене, насквозь пробитой багровыми лучами прожекторов, двигались тени, поминутно меняя конфигурацию. Священный сумрак пустого зала казался чем-то самостоятельным, а не продолжением теней.
      Обрывки взглядов, шагов.
      На стыках мнений и интересов рождался образ Жанны. Его по ниточке вшивали в ткань сюжета, вживали в себя. К утру споры ложились штрихами на его грани. Грани искрились, а может, просто уставали глаза.
      О температуре репетиций можно было судить хотя бы по тому, как Бирюк ночью и под утро подбивал всех пойти купаться, уверяя, что вода в это время суток - парное молоко. На реке вот-вот должен был сойти лед.
      На репетиции приходили все девушки труппы, несмотря на то что в спектакле были задействованы только две актрисы - в роли Жанны и ее матери. Свободные дамы занимались костюмами. Строчили на машинке за кулисами, выносили примерять, потом переделывали и доделывали. Распределение главных и второстепенных обязанностей происходило без обид.
      Прима труппы - актер номер один Пряников - сокращенно Пряник подрабатывал в столярной мастерской института. На его совести лежала деревянная часть реквизита. Чтобы скрыть и скрасить его убогость, Пряник притаскивал то доску, то брусок и доводил до нужной выразительности крест и символ нависшей над Средними веками инквизиции - эшафот, который попутно должен был стать и казематом, и помостом, и местом судилищ.
      За компанию с Пряником на репетиции приходила его знакомая Инна. Из гордости Пряник проболтался, что она здорово рисует. Борис Яныч тут же привлек ее к спектаклю - усадил за огромную афишу с такой фабулой: маленький жаворонок бьется с огнем, поднимающимся к небу с хлебного поля.
      "Спазмы" накомпозировали столько песен и мелодий, что их вполне хватило бы на несколько представлений, но для "Баллады..." отобрали самые трогательные, и музыканты днями и ночами оттачивали их исполнение.
      Пришло время компоновать и выстраивать мизансцены в одну линию с музыкальным сопровождением. Подолгу терли каждое место.
      Оставалось много проблем, но в спектакль уже верили. Да и как можно было не верить, глядя на заразительную игру Марины, которая, словно навеки, вселилась в Жанну и прописалась в ее образе! Ее светлые распущенные волосы в багровом свете прожекторов и просторный вельветовый костюм казались поистине средневековыми. С Марины не сводили глаз, когда доводили добела черновые куски. Своей игрой она накаляла остальных.