- Извини, но ты же знаешь, что я больше предпочитаю вагинальный, огрызнулась Татьяна. - Я тебе не какая-нибудь там Лариса Анатольевна!
      Алеша на секунду заткнулась.
      - Кстати, Лариса Анатольевна интересовалась вашими персонами, вспомнил Артамонов. - Особенно касаемо раздела холодной ковки и очень горячего литья.
      - Передай ей, что все свое мы уже отлили, - сказала Татьяна. - Где нужно и сколько нужно. Правильно, Алеша?
      - Правильно, - подтвердила Алешина, радуясь тому, что только что оттолкнувшая ее Татьяна вновь целым вихрем правильных слов и понятий привлекла к себе. Чемерис была безразмерна в чувствах и не различала мелких переживаний любого рода, пусть даже они и проистекали поблизости.
      - Ну-ну, - промолвил Артамонов и перевернулся на другой бок.
      - Может быть, кому-то интересно узнать, за что мне Лариса Анатольевна впаяла последнюю двойку? - обиженно прищурилась Чемерис и даже слегка наклонилась к Артамонову, чтобы вопрос не остался без внимания.
      - Где ж об этом узнаешь? - оправдался он. - В газетах такое не пишут...
      - За то, что я ноги не так сложила, когда на стул усаживалась! сообщила Татьяна. - Прикинь. Перед началом лабораторной...
      - Не может быть! - изумился Артамонов. - Хотя, пожалуй, она и права. Твои ноги как ни складывай...
      Татьяна схватила подушку и навернула Артамонова по голове.
      - В любой позе они не могут не привлекать внимания, - допел песню Артамонов, задыхаясь от полетевшего во все стороны пуха.
      - Ну ладно, прощаю, - успокоилась Татьяна.
      - Может быть, нам действительно сходить на лабораторные? - пришла в себя Наташа.
      - Очень даже может быть, - взгрустнула Чемерис и, устрашающе потянувшись, тут же воскликнула немножко невпопад теме: - Хорошо, что скоро зимние каникулы!
      После зимней сессии Мурат уболтал Артамонова поехать с ним на его родину. Их долго собирали, напутствовали, давали советы, как вести себя в поезде в течение всей длительной поездки. И так же трепетно встречали. Словно с голодухи. Как будто староста и не распускал никого на зимние каникулы и люди просидели две недели в общаге взаперти.
      - Куда ты подевал Мурата? - сожители взяли в оборот и стали раскалывать Артамонова, едва он засветился в 535-й комнате. - В ломбард заложил, что ли? Уехали вместе, а возвращаетесь, как разведчики, по одному!
      - Он прямо с вокзала рубанул к своей ненаглядной Нинели, - объяснился Артамонов. - Но канистра с вином со мной, то есть все в порядке. Мурат, правда, велел не откупоривать канистру до его самоличного появления, остановил Артамонов Гриншпона, простершего к посудине обе руки, - но мы, думаю, этот вопрос как-то обставим.
      - Мурат не обидится, если мы продегустируем канистру по плечики, сказал Рудик. - А ты не тяни, докладывай, как там Кавказ. И не умничай больно много - билеты до Тбилиси и обратно мы тебе, помнится, купили в складчину. Так что все твои впечатления - отчасти и наши тоже!
      - Да как вам сказать, юг есть юг. - Артамонов стал усаживаться поудобнее. - Все каникулы протаскались по гостям. Ну, Мурат, конечно, колхозник еще тот. Ни к каким личным отдыхам у них приступать не положено, пока не обойдешь всех родственников. По коленам, по рангам, сначала близкие, потом все глуше и глубже, вплоть до крестного отца соседа троюродного брата. И попробуй у кого-нибудь не выпить и не съесть барана! Потому что любая обида там - кровная! За каждым застольем - не менее ста двадцати тостов! В пересчете на несжимаемую жидкость это что-то около пяти литров по самым мелким рогам, потому что из стаканов они не пьют.
      - И это все?! - выгнулся Гриншпон, втягивая в себя половину стаканчика. - Все чувства и ощущения за две недели?! - проглотил он жидкость, посмаковав и прополоскав ею рот.
      - Ну, если не считать одного казуса. - Артамонов стал укладываться на кровать полулежа. - После него я вынужден начать жить по-новому.
      - Давай, давай, не набивай цену, - подгоняли его друзья. - Рассказывай. И без засыпаний, пожалуйста.
      - Хорошо, попробую, - согласился через силу Артамонов. - Ну так вот, всю первую неделю проторчали в Гори. Бесконечные упражнения в обжорстве довели меня до астении, и я доверил посещение сводного дяди по линии первого мужа Муратовой бабки ему лично, а сам решил смотаться в Тбилиси на могилу Грибоедова. Прошатался по городу весь день. Последний автобус улизнул. Я тормознул таксомотор и покатил. А денег у меня в кармане - до первого светофора. Шофер, словно чувствуя это, спросил: "А ты знаешь, сколько набежит до Гори?" - "Знаю, - ответил я, - вперед!" Таксист, как мне показалось, отчетливо понял, что я - голый. Ну вот, мчимся - кишлаки, деревни, на дворе ночь. Южная, сами понимаете, хоть зад коли. Вдруг на въезде в какое-то селение - толпа, суета. Шоферу что-то прокричали с улицы, и он остановился. В салон медведем ввалился орущий детина. Таксист, ничего мне не говоря, свернул с шоссе и погнал по сомнительным переулкам. Доехали до какого-то дома, детина выскочил и приволок с собой еще одного, покруче и покрупнее себя, да еще и с огромным ножом. Погнали дальше. Двое этих товарищей и мой таксист режутся без умолку на своем наречии, а тесак так и фланирует в сантиметре от моего носа, так и мелькает. Ну, думаю, абзац! А помирать неохота, страшно неохота! И я закричал: "Остановите машину! Я писать хочу, как из ружья!" А детина спокойно отвечает: приедем, мол, на место, там и помочишься! Ну все, решил я, ландыши! Сижу, дрожу и так это ручонкой изредка глотку прикрываю. Думаю: если резанет с ходу, может, полчасика еще поживу. А сам уже практически мертв. Перед глазами пронеслась вся моя жизнь. И до того мне стало обидно ни за что ни про что пропадать, ведь плохого я в жизни вроде никому не делал. А те знай стискивают меня, знай стискивают. Я закрыл глаза и отключился. Сработала защитная реакция, как у скорпиона, брошенного в огонь. Когда я очнулся, я увидел перед собой лужу крови и чуть снова не ушел обратно в себя. Хорошо, что заметил освежеванную корову. Ощупал себя - вроде цел, все на месте. А оказалось знаете что? Другой таксист сбил корову и тормознул моего, чтобы тот быстро съездил за ножом и за бойщиком, чем мы, собственно, и занимались, плутая по переулкам. Холодный пот попер из всех имеющихся в моем теле пор и дыр. Не знаю, может, я потел бы и посейчас, если бы не отомстил таксисту. Когда приехали, я сказал, что мне нужно зайти домой взять деньги. Я вошел в квартиру, улегся в беспамятстве поперек кровати и спокойно уснул. Может, я повел бы себя по-другому, но ко всему прочему таксист не включал счетчик, а рвачества, как известно, я не поощряю ни в каком виде. Но Грузия все же расквиталась со мной по понятиям за "обутого" таксиста. Уже находясь в обратном поезде, я выскочил на секунду на какой-то последней остановке купить пару тухлых пирожков. Сунул продавцу червонец, взял еду и стою, жду сдачу. Поезд тронулся, и я еле успел вскочить на ходу. Оказывается, у них там не принято давать сдачу. В Грузии нет такого слова - цена. Сколько дал столько и стоит.
      Наслушавшись кроваво-мясных россказней, Рудик вытащил из сумки кусок медвежатины. По столь неординарному случаю устроили настоящий медвежий праздник с инсценировкой воскресения убитого по лицензии, как уверял Рудик, зверя. В разгар обряда в комнату просочилась Татьяна и незаметно расправилась с остатками пиршества.
      Среди ночи приволокся Реша, угрюмый и подавленный, словно деклассированный.
      - Что с вами, товарищ? - спросили его друзья.
      - Да так, земное, - вздохнул Реша.
      - По шапке, что ли, дали?
      - Куда там, хуже! - Реша налил себе пол-литровую банку вина, но тут же забыл про него. - Прогуливался сейчас со своей текущей дамой и встретил Рязанову при каком-то лысом хахале. И мне опять подумалось: "А ведь она могла быть моею!" Я в который раз вспомнил, как на балу она стояла у шведской стенки, держа в руках кленовый лист. Моей даме не понравилось, что я оглянулся им вслед, - что это я, дескать, при ней живой, набираюсь наглости интересоваться проходящими мимо кокетками. Я хотел этой своей мадаме сразу объяснить, кто из них кокетка, а кто - похлеще, но сдержался. Когда дома у дамы мы почти разделись, я развернулся, схватил куртку и убежал. Хотя девушка была что надо - молодая и горячая, как звезды Вольфа-Райе, нежная и ласковая, как Гольфстрим. Если бы Рязанова была моей, я любил бы ее, как саму жизнь. Кажется, ее висмутовые глаза до сих пор смотрят на меня с укором. Но любить просто так, зная наперед, что объект никогда не будет твоим, извините, это не по мне. Никто меня такой глупости не обучал. Я считаю, что любовь должна быть исключительно ответной, и ненавижу всех, кто превозносит явно бесперспективные мучения... Везет же вам, - обратился Реша к друзьям, - любите помаленьку своих ненаглядных, а я - как проклятый! Дальше предсердия не пролезает ни одна. Что-то все не то, не то...
      - Странная она, эта твоя Рязанова, - сказала Татьяна. - Красивая, но с приветом. Я как-то послушала ее выступление на семинаре по какой-то там технократической семантике, такие в голове у нее завихрения...
      - Не странная она, а глубокая. Я всю ее глубину прямо шкурой чувствую, - сказал Реша. - А когда ее кто-то лапает, даже глазами, у меня шерсть дыбом встает и в жилах стынет вопрос: почему?
      - Хорошо, я помогу тебе поднять его на Всемирном конгрессе по защите животных, - проникся Артамонов.
      - Ничего больше не остается... - Реша выпил импровизированный пол-литровый "бокал" зеленого стекла и уставился в окно.
      - Но ведь ты сам других лапаешь, времени зря не теряешь, - опять встряла Татьяна.
      - Я - другое дело, я - моральный урод, - объяснился Реша, - а ее нельзя просто так лапать, она чистая.
      Тем временем у дверного косяка нарисовался запропастившийся на любовной почве Бибилов.
      - Зачем чуть гостя не загубил?! - набросился на него Гриншпон. Правильно я говорю, Артамонов?
      - Налэйтэ мнэ вина! - потребовал Мурат на редкость без ошибок и, схватив со стены подарочный эспадрон, со всего размаху поправил его кончиком завернувшуюся не так штору.
      - Извини, мы тут это... не дожидаясь... - поджали хвосты друзья. Буквально по капельке.
      - Дайтэ мнэ выпит канце концов! - не унимался горец.
      - Погоди, брат, не кричи, скажи, что с тобой? - по-кавказски дипломатично стал подъезжать Артамонов.
      - Ныкакая особэнность! - скинул с себя бурку Мурат. - Мэна Нинэл всо, канэц!
      - Ты что, застал ее с другим? - спросил Артамонов. - Она ушла от тебя?
      - Нэт, просто она сказал, что уже эта... - пытался что-то объяснить Мурат, - ну, что мне лучше знат сэчас, чем пэрвый брачный ночь... Высокотемпературная кровь Мурата дико вздымала воротную вену и более мелкие сосуды на кадыке и висках.
      - Ну так что?! - удивилась Татьяна. - В цивилизованных странах все считают: если непорочна, значит, не пользовалась успехом.
      - Гони ее в шею! - сказал Реша. - Ты только представь покрасочней, как она где-то с кем-то... и твою любовь как рукой снимет!
      - Выходыт, всо врэма прошел зра?! - присел на корточки Мурат.
      - Ну почему зря? Может, и нет, - рассуждал Реша. - А ты для чистоты эксперимента попробуй себе смоделировать другую ситуацию: тебе сейчас приводят непорочную девушку, но не Нинель. Кого ты выберешь - ее или Нинель?
      - Нынэл.
      - Вот видишь. Так что не мучайся, а спокойно засади рюмаху, пока эти оглоеды все не выпили, - повел Реша рукой эдак вокруг. - Целинник ты наш! Все непаханое ищешь! Лишнее это... Впрочем, сегодня врачи уже творят чудеса в этой области... - пару минут художественной штопки, и Нинель - снова девушка.
      - Нээт! - взорвался Мурат.
      - Ну хорошо, генацвали, хорошо, - вел его логистику дальше Реша. Тогда спрашиваем прямо: что для тебя лучше - иметь красивую, но неверную или некрасивую, но верную?
      - Нэ знаю! - взмолился Мурат еще тоньше.
      - Решай сам, что лучше - есть говно в одиночку или торт со всеми вместе?! - поставил вопрос ребром Решетов.
      - Я нэ знаю! - вскинул и опустил руки Мурат.
      - Ну тогда и я не знаю! - сдулся Реша.
      - В жизни нас окружают одни ублюдки! - сказал в воздух Гриншпон.
      Фраза тут же стала крылатой.
      - Она сама к нему, понимаешь, ползет, а он еще и ерепенится! возмутилась Татьяна.
      Артамонов бросился составлять заявку на включение гениального выражения про ублюдков в очередную редакцию словаря устойчивых словосочетаний народной студенческой мудрости.
      Вопрос с Муратом получился настолько злободневным, что все привстали для более удобного мотивирования. В комнатах вырубился свет, но дебаты продолжались до утра. Синклит девушек заседал в женском туалете, ареопаг парней - в мужском. Обе клики сошлись на том, что Мурат - влюбленный ублюдок, а Нинель - жертва межнационального психомудильничества. Мурат был затоптан в грязь, тем более что он проболтнулся о своем заветном желании получить после института распределение на какую-нибудь таможню.
      - Но ведь там нет турбин! - вскинула брови Татьяна.
      - Смонтируют, - успокоил ее Реша. - Отец договорится.
      - Так уж и договорится, - прикололась Татьяна.
      - Не боись, у него все на мази, - сказал Артамонов. - Мурат может на спор решить вопрос присвоения его кепке-аэродрому статус правительственного.
      Когда из туалета вернулись в комнату, Мурат снял со стены именную саблю, сбросил эфесом чужие носки со своей подушки и сказал:
      - Жену, что ли, Нинэл сдэлат?
      Все бросились к нему обниматься и заставили Мурата десять раз повторить сказанное, а потом бились в раздумьях, как это получше провернуть и во сколько это Мурату выльется.
      - Ну вот, - сказал Рудик, - а ты дулся!
      - Сразу чувствуется, мужчина! - пожал ему руку Реша.
      - Двухгордый люблюд! - поздравил Мурата Артамонов.
      - Ангидритт-твою перекись марганца! - присоединились из коридора остальные.
      Речь велась о самой первой свадьбе в группе.
      И вершили ее на полном серьезе. Нинель, очень сильно гульнувшую накануне, уже не признавали в качестве серьезной партии местные ухажеры. Поэтому Нинель на торжестве была в очень обширном атласном платье со складками и в суконной жилетке. Мурат, как дурак, рисовался в джинсах и джемпере. По этой причине их отказались расписывать. По табелю в ЗАГС допускали только в костюмах и свадебных платьях. Да еще и с паспортами. Рудик был вынужден принести в ЗАГС письмо из деканата, в котором объяснялось, что данные молодые, находясь в стесненных обстоятельствах, вообще никогда не смогут купить необходимую по закону экипировку. Снятый на неделю ресторан "Журавли" побил рекорд по финансовому обороту. Мурат все пытался вспомнить, кем ему приходится тот или иной приехавший на свадьбу родственник, поэтому прикидывал так: если человек припер на свадьбу барана, значит, это дядя, если притащил прицеп вина, значит, тоже дядя. Поэтому других родственников не было. Тех, кто просто давал деньги в конвертах, Мурат привечал холодно, как соседей, и даже не здоровался. Казалось, на свадьбу прибыл весь Цхинвали, половина Гори и часть Тбилиси. У них там считалось высшим шиком жениться на русской девушке, поэтому внешность и судьба избранницы, а тем более ее корни и приданое не имели никакого значения. Сильно постарались в честь празднества и согруппники. Они под видом подарков нанесли в "Журавли" такое количество самострелов и других домотканых произведений, что все они, вместе взятые, не влезли в семейный баланс.
      На проданное после свадьбы имущество Мурат с Нинелью сняли отдельную квартиру и заперлись в ней на месяц. Через неделю у них родилась девочка. Мурат попросил у тренера по фехтованию три пары ножен, засунул в них свои рапиры и к спорту уже больше никогда не возвращался.
      Но самое главное, в ходе свадебных скандалов совершилось столько частных сближений между студентами пединститута и турбинистами, что впоследствии ректоры этих самых уважаемых вузов стали дружить семьями.
      Татьяна была счастлива. Она, как сваха, напутственно металась между представителями сторон, хотя в этом уже не имелось никакой нужды - дело было сделано. Просто Татьяна отнеслась к этой свадьбе, как к своей собственной.
      - Хорошо, что скоро весна! - сказала она в итоге, устремившись в будущее.
      Глава 17
      ПО МЕСТАМ ПАРТИЗАНСКОЙ СЛАВЫ
      А весна и действительно пришла незаметно. Пока она сентиментальничала сомнительными оттепелями, грузовики вывезли из города весь грязный снег, и некоторое время сезон бродил по улицам, как безработный.
      Снеговик под окнами общежития осунулся, стал разваливаться пополам по линии заднего разреза и выронил тубус. Вегетарианский нос его склевали мучимые авитаминозом воробьи, которые открыли пернатое столпотворение за окном.
      Возвращаясь в толпе с занятий и наблюдая всю эту картину, Татьяна поскользнулась и всем телом упала на снежную бабу, не имевшую уже никакой художественной ценности. И никак не хотела вставать. От бабы осталось только мокрое место. Татьяну подняли из лужи с помощью Рудика, Артамонова, Гриншпона, Реши, Мата и Усова.
      А весна продолжала лиходействовать. Откуда-то поперла зелень, распогодились до неузнаваемости денечки. Лучеиспускательная способность студенческих глаз заметно возросла. С парней в момент послетали пиджаки, девушки вообще разоделись во что попало. Как непокоренные вершины в альпийских лугах своих ситцевых платьев и сарафанов, завозвышались они над тротуарами и над всем мужским полом вообще. Люди стали неуправляемыми. Реша бродил понурый в поисках случайных встреч с Рязановой, Усов уклонялся от поползновений на него дюймовочки Кати, Забелин ворковал вокруг биологички Лены, Пунктус и Нинкин тоже держались молодцом. Рудик порывался на Ямал. Мурат зависал между семьей и занятиями. Не успевал он добираться до лекций после утреннего расставания с Нинелью, как тут же не успевал добраться до практических занятий после обеденного. Он уже почти усаживался на аудиторную скамейку, но наступала пора очередного рандеву с молодой женой. Встречи на снятой квартире с Нинелью и дочкой плавно перетекали одна в другую, и залежалые рапиры Мурата стали покрываться налетом окислов. Сам он исхудал и покрылся щетиной, но аэродромной кепки своей упорно не снимал. У них в горах принято так - женился, будь добр корми семью, а баловство с бутафорским оружием - дело начинающих мальцов, которые еще не пробовали на вкус молодую ослицу.
      Об остальных товарищах по учебе и говорить нечего. Те и вовсе не пытались попасть на занятия. Даже для условного их отбывания.
      Первомайские праздники как нельзя лучше вписались в трудовую неделю, без наложений на уик-энд. В итоге образовались целых четыре дня свободы и весны.
      - Может, прокинем демонстрацию и рванем в какой-нибудь поход? По местам боевой и трудовой славы, например. Или партизанской? - почесал Усов за ухом, которое вяло улавливало песню о научном коммунизме преподавателя Рогожкина. - Устроим тематичекую красную вылазку. В борьбу за тотальный интернационализм пора вводить разнообразие. Это увеличит и подтянет интерес к термину, а также повысит действенность самого метода.
      - А меня за вас всех потащат на бюро! - взвизгнул Клинцов. - И срыв мероприятия повесят на меня. Нет, давайте без всяких саботажей. Попрошу всех прибыть на демонстрацию, как положено. Считайте, что я оповестил вас под роспись всех до единого!
      - Действительно, мы тут контрреволюционное стремалово учиним, а его горком на счетчик поставит, - заступился за Клинцова Усов.
      - Но в таком случае мы потеряем целых два дня! - возразил ему Реша. - А устраивать такое сборище всего на одну ночь - суеты больше!
      - Уж лучше тогда прибавить пару прогулов после праздников, - придумал Клинцов.
      - А вот этого не надо! - не согласился староста Рудик. - За тотальную неявку привлекут скорее меня, чем тебя!
      - Но ведь можно же назвать мероприятие маевкой, в память о первых политических пьянках за городом, на природе! - сообразил Нинкин. - И совместить приятное с полезным.
      - Никаких маевок! - стоял на своем комсорг Климцов. - Я требую стопроцентного участия в демонстрации! В противном случае я никуда не плыву!
      - Ну хорошо, отправиться в поход можно будет и после демонстрации, но только именно сразу по завершении, - снивелировал разговор Реша. - Не откладывать отправление на следующее утро. Изготовиться по полной выкладке накануне и рвануть прямо с шествия. В таком случае мы потеряем всего только один день. И денек придется присовокупить после праздников, чтобы получилось четыре.
      - Ну день еще куда ни шло, а за два точно привлекут в деканат, - пошел на компромисс Рудик.
      - А кто поедет? - спросил Артамонов. - В каком составе двинемся?
      - Чисто мужская компания, я полагаю, - попытался заузить масштабы мероприятия Усов.
      - Этот номер не пройдет, - вмешалась Татьяна. - Мы должны непременно сопровождать вас! - Едва она въехала в суть беседы, как из ее глаз тут же заструились перспективные лучи участия. Поглаживая овчарку Рогожкина, она дала понять, что в противном случае отпускает ошейник, и делайте тогда, что хотите.
      Преподаватель Рогожкин был слепым. Но не отроду. С миром абстрактным его соединял висевший на груди портативный приемник, а с миром конкретным связывала собака-поводырь. И не только связывала, но и делала всю погоду на семинарах по научному коммунизму. По звонку Рогожкин усаживался за стол, а собака приседала у двери. Таким образом все опоздавшие отсекались, а если после звонка они пытались заглядывать в аудиторию, собака дико рычала. Потом она помогала Рогожкину вести семинар: ловила лишние движения подначальных и подавала знак хозяину. Подсмотреть ответ в книжке было бесполезно - собака моментально все пресекала. Рогожкин знал: раз собака суетится, значит, отвечающий листает какое-нибудь пособие.
      - Закройте учебник! - говорил Рогожкин, приподнимая голову немного вверх. - Я отличаю ваш язык от книжного!
      В противовес неимоверной памяти и интуиции Рогожкина хороший ход придумал Забелин. С какого-то времени на все вопросы преподавателя, в силу своего дефекта знавшего все учебники наизусть, он стал отвечать так: пособие Гилявского, страница сто сорок восемь, второй абзац сверху. А что касается исторической составляющей данной сентенции, то мы должны взять сборник комментариев под редакцией Стоинова, открыть его на странице двести двадцать седьмой и обратиться к четвертой главе.
      Рогожкин пришел в смятение. На лету он не смог предпринять против Забелина никаких превентивных мер. Но время, как говорится, ставит все на свои места.
      Может быть, как раз именно за все эти страницы и абзацы собака-поводырь однажды чуть не загрызла Забелина. Как-то по навету учебного сектора он прихватил на семинар фотоаппарат, чтобы сделать пару снимков в раздел "Учимся" для глобального фотографического триптиха "Учимся, работаем, отдыхаем". Собака долго выслеживала, откуда истекают механические щелчки. Наконец вычислила и набросилась на фотолюбителя. Рогожкин еле успел унять пса. Забелин отделался тремя рваными ранами на костюме.
      Как всегда, приняла удар на себя Татьяна. Она стала прикармливать пса различными таблетками из аптечки Гриншпона. При этом она потихоньку левой рукой прижимала голову собаки за ошейник к полу.
      - Возьми колесико, голова пройдет, - воспитывала Татьяна животное. Собака принимала дозняк, выходила в астрал за глюками и становилась ручной. Особенно собаке нравилось догоняться - уходить в себя по второму разу. Здесь она шла на все и за пару транков могла выполнить любую команду Татьяны. Закатав собаку колесами, Татьяна полностью овладела предметом Рогожкина. Посаженный на фарм пес стал совсем другим человеком, он почувствовал, что хозяин на семинарах совсем не Рогожкин, как казалось поначалу.
      Свое физическое преимущество в отношениях с собакой Татьяна иногда использовала в корыстных целях.
      - И давайте договоримся сразу, - сказала она Усову, почесывая поставленного "на колеса" пса за оттопыренным ухом, - или я отпускаю нашего наркошу на волю или... вы готовите техническую и продовольственную программу похода, а мы с Людой и Мариной берем на себя психологические аспекты заплыва. Но думаю, что с продовольственной программой вы не справитесь.
      - Справимся, - попытался дерзнуть Усов.
      Татьяна навострила собаку в сторону Усова и стала тихонько подталкивать вперед.
      - Хорошо, хорошо, - согласился Усов. - Мы возьмем вас на интендантское судно.
      - То-то же, - сказала Татьяна и вернула заторчавшую собаку на место.
      Группа, может быть, и уважала бы Рогожкина - дескать, слепой, а продолжает служить науке, не сходит с амвона марксизма-ленинизма, если бы не рассказ Бирюка о том, как лишился зрения "научный коммунист". А лишился он его за надругание над ячейкой государства, которое Рогожкин совершил уже в зрелом возрасте. За что жена и вылила ему на голову почти заварившийся чай.
      - Да и кто вам позволит отправиться на заведомое голодание?! продолжала Татьяна разговор с Усовым, стравливая овчарке вторую упаковку димедрола. - Запишите меня поварихой!
      - Мы поплывем на хлюпких байдарках, - уже больше для понта юлил Усов.
      - Какая разница! Хоть на "Аврорах"...
      - Ты же сама себе нагадала массу несчастий от водной стихии! - Усов отговаривал Татьяну уже чисто символически.
      - Не твое работническо дело! - всерьез рубила канаты Татьяна.
      - Но зря ты метишь в коки, - ставил условия Усов. - Мы возьмем тебя разве что в качестве балласта, тогда нам во время бури будет кого сбросить за борт.
      - Если я вас всех не опережу! - имея на то все основания, сказала Татьяна.
      Дезорганизация продолжилась в общежитии.
      - А сколько, интересно, стоит прокат байдарок? - спросил Фельдман.
      - Не больше, чем наши кривые посиделки в пойме! - подсчитал Реша. Он приводил траты к своей единице - посиделки в кабаке. Примерно в таком плане: "На фиг мне сперся этот костюм! Я отказываюсь его покупать. На такую сумму можно три раза по-нормальному посидеть в "Журавлях".
      ...На демонстрацию пришлось выйти дружно. Солидарности не было предела. Если кто молчал и не орал, как дурак, считалось - соглашался с политикой партии. Сплоченность в праздничных шеренгах преобладала над стройностью.
      Машиностроители, проходя маршем, заметили своих знакомушек из пединститута и по-рабоче-крестьянски поприветствовали их. В результате от будущих педагогов отделились два перебежчика - Нинель и подруга Забелина биологичка Лена. Они поспешили усилить мощь и без того самого уважаемого в городе вуза. Колонна, которую они оставили, словно равняясь налево, дружно повернула головы вслед уходящим подругам. В этот момент все девушки-педагоги были готовы переметнуться в ряды парней-машиностроителей, но, продолжая находиться во власти условностей, не смогли раскрепоститься до конца и вышли к трибунам в гордом одиночестве.
      Было отрадно отметить, что на праздничных демонстрациях под натиском объявленной Московской Олимпиады стали зарождаться ростки демократии. Передовым предприятиям, поклявшимся вырвать пятилетку в три прыжка, как Санеев, выдавались по разнарядке демо-трибуны. В масштабе 1:2 они были копиями основной, на которой стояли вожди местности в шляпах и плащах, но только мобильными. Предполагалось, что демонстранты в этом случае не будут чувствовать себя людьми, у которых обострилось ущемление левого яичка. И действительно, они с гордостью проезжали мимо генеральной трибуны на своих передвижных, в тех же плащах и шляпах, несмотря на жару. И тогда, кто кого будет больше приветствовать - те этих или эти тех, - станет не так важно. В шляпах и плащах все были потому, что ввиду экономии партийных средств управление делами пошило единую казенную форму для обоих пиковых праздников - 7 Ноября и 1 Мая. А уж какая выдастся погода в эти дни... одному богу известно. Портреты вождей щечка к щечке вперемешку с портретами жертв. Миновав площадь, колесные трибуны сворачивали в проулки, демонстранты спешивались, бросали униформу в специальные урны, складывали в контейнеры портреты, транспаранты и поспешали за праздничные столы.
      Продемонстрировав должным образом свое личное отношение к трудящимся всего мира, байдарочники поспешили в условленное место сбора на Студенческом бульваре.
      Маршрут похода был несложным - на электричке забраться в верховья реки, а затем на лодках спуститься вниз до города.
      Мурат с Нинелью приняли решение оторваться от домашнего быта, сплавили дочку грэндам и взяли под козырек. Биологичка Лена буквально увязалась за Забелиным, прознав про столь многообещающее продолжение маевки, и без всяких там рюкзаков и спортивных костюмов она, в чем была на демонстрации, в том и отправилась в поход. С ней количество участников стало четным.
      Электричка безудержно тряслась на стыках. Туристы, чтобы скоротать время, занимались чем попало - кто читал, кто грыз семечки, кто играл в шахматы. Нинкин с Пунктусом и Мурат с Нинелью увлеклись простым, без погон, дураком. На щелчки по носу. Сдавал в основном Мурат. Нинкин и Пунктус с оттяжкой отбивали ему по шнобелю. Мурат мужественно сносил издевательства товарищей - перед лицом Нинели ему надлежало держаться молодцом.
      Неожиданно появился ревизор и потребовал какой-то доплаты за многочисленный багаж. За подобные нештатные ситуации в компании отвечал Фельдман. Кроме него, с людьми при исполнении разговаривать грамотно никто не умел.
      - За какой багаж? - переспросил Фельдман у ревизора, как бы взяв себе небольшой тайм-аут.
      - За все вот эти рюкзаки, лодки... - наивно ввязывался в разговор служащий.
      - И сколько вы за все это хотите? - решил уточнить Фельдман.
      - Я ничего не хочу, существуют нормы, - сообщил ревизор.
      - Раз не хотите, зачем делаете? - поймал его на нестыковке Фельдман. Это ведь явно идет вразрез с вашим внутренним миром.
      - Так, прекращайте базар, платите, и я побежал! - заторопил Фельдмана ревизор. - Мне еще семь вагонов проверять!
      - Это не наши вещи, - сказал Фельдман.
      - Как не ваши? А чьи же? - удивленно вскинул брови ревизор.
      - Не знаем! Не наши, и все! Забирайте их куда хотите! Вызывайте милицию! Или утаскивайте их отсюда сами! Или выбрасывайте из вагона! Я помогу. Вот, пожалуйста! - Фельдман снял с вешалки сумочку Мата и выбросил ее в открытое окно.