Шеф любил литературу разную. Говорил в те годы со мной о книгах простоватых авторов. Таких, как например, Аркадий Гайдар.
– Что он пишет? "Гей, гей, – не робей!". Смешно не "гей, гей", а то, что от Гайдара невозможно оторваться.
Больше всего смешил его дядя-шпион из "Судьбы барабанщика".
Шеф по-медвежьи поднимал ногу – как это проделывал в одноименном фильме Хохряков – и гудел:
– Прыжки и гримасы жизни!
"Прыжки и гримасы жизни". Шкоднее фразы не придумаешь.
Меня больше интересовала не сама литература, а разговоры вокруг нее. Читать то я читал. Но выборочно и немного. Толстых книг прочел штук шесть-семь. Те, что были потоньше, читал охотнее.
Серьезную литературу мне заменило кино.
О том, что делается с Ситкой в институте Бехтерева из Ленинграда писала двоюродная сестра Катя, дочь старшего брата мамы. Училась она в политехническом на радиотехническом факультете. Мама посылала ей деньги на передачи для Ситки и таким образом Катя своими глазами видела, как продвигается лечение.
Отец Кати Кабылда не похож ни на маму, ни на дядю Борю с тетей
Шарбану. Хороший, добрый человек. Работяга. Выпивал. Детей у него семеро, всех надо кормить, одевать, обувать. И дядя Кабылда, как мог, выкручивался. Время шло, дети вставали на ноги. Вот и Катя заканчивала учебу на радиоинженера.
Что за человек Катя? Тогда она мне казалась сердечной и умной девушкой. Вообще же законы родства, по которым двоюродные братья и сестры должны, будто бы стоять друг за друга горой, скрадывают многое, в том числе и подлинные чувства, которые испытывал, например, мой двоюродный брат Коля (сын дяди Бори) ко мне и наоборот. Так же, наверное, обстояло и в случае с Катей, которая в те дни писала из Ленинграда:
"Жезде, вчера я разговаривала с лечащим врачом Улана. Он отмечает положительные симптомы. Еще врач сказал, что лечение процесс длительный. Надо запастись терпением.
Вы просили узнать домашние адреса профессора Авербаха и лечащего врача. Адреса мне не дали. Думаю, лучше будет, если вы отправите посылку прямо на адрес института. В этом случае не следует забывать про завотделением и медсестер. Яблоки алма-атинские в Ленинграде любят.
Погода в Ленинграде меняется двадцать раз за день. Море. Для нас это непривычно.
Всем привет. Катя".
С месяц как начался учебный год, а жара не спадала.
За последней партой в среднем ряду сидела Вера Иванова. Училась она еще хуже той, что та девчонка из третьего ряда, что глазела на меня с первого класса. Медлительная Вера путалась с ответами на простейшие вопросы, чуть что – плакала, ну а мы, пацаны с дружной беспощадностью смеялись над ней. Ходила Вера, как гусыня, заваливаясь с одного бока на другой. Чулки на ней висели гармошкой, за грязные тетради ежедневно ее поругивала Тамара Семеновна.
Вдобавок ко всему Вера непрерывно шмыгала носом.
Жара не уходила. Мало кто заметил, что еще с первого сентября
Вера ходила в платке. Концы темного платка стянуты в узел на шее, что вместе с коричневым форменным платьем делало Веру Иванову похожей на бабку. Почему она ходила в платке, никто не спрашивал.
Кому какое дело? Может боялась простудиться даже в жару. За платок
Тамара Семеновна ничего не говорила и мы привыкли к тому, что замарашка никогда не снимает его.
Была перемена.
Я искал в портфеле чистую тетрадь под гербарий. Чистой тетради в портфеле не было. Надо у кого-нибудь попросить. У кого бы лучше всего взять тетрадь? Злорадствующий смех за спиной отвлек меня.
Я обернулся. У задней парты среднего ряда на одной ноге скакал
Вовка Исаков. В руке он держал какую-то тряпку. К нему тянула ручонки и горестно плакала Вера Иванова.
Что такое? Почему всем весело? А-а… Ух ты! Вовка содрал с головы Веры платок и класс зашелся в смехе потому, что одноклассницу было не узнать. Под платком оказалась не Вера Иванова, а неведомое существо, напоминавшее черепашку без панциря – Вера была острижена наголо. Волосы немного отросли, но все равно платок снимать еще рано.
Иванова пыталась вырвать платок у Исакова. Вовка вовремя отскакивал и корчил Вере рожицы. Размазывая, до чернющих разводов, слезы по лицу, наша Вера Иванова трубно ревела. Наконец Исакову надоело дразнить и он бросил платок на парту. Девочка схватилась за него, и продолжала, уронив голову на парту, но уже тихо, плакать.
Было однако поздно. Безнадежно поздно. Три девчонки, среди них и
2-85 – замерли в испуге. Всех остальных Вовка рассмешил.
Звонка мы не расслышали. Кто-то крикнул:
– Атас!
В класс вошла Тамара Семеновна. Учительница ничего не заметила.
Всхлипывая, Вера завязывала платок.
Я терроризировал пацанов. Никто не пробовал остановить меня и я наглел все больше и больше.
Ближайшая подруга 2-85 Наташа Самойлова девочка прямодушная.
…На самом интересном месте она меня притормозила.
– Все знают, что у тебя много мальчишек. Ну и что? Думаешь, кто-то боится тебя? Боятся не тебя. Боятся твоих мальчишек.
Я осекся и не знал, что и говорить. Смешная девчонка. Кого это она мальчишками называет? Хе, мальчишки. Сказанет же…
2-85 смотрела куда-то в сторону и молчала. Было непонятно, как ко всему этому относится она. Если бы не она, то я, быть может, и поставил ее подружку на место.
Лампас жил неподалеку и по дороге в школу заходил за мной. У
Лампаса непрерывно бежали сопли и это смешило Джона. Он уводил моего одноклассника в детскую.
– Ну, как Лампас – выбей глаз, дела?
– Ниче. – смущенно отвечал Лампас.
– Двоек много?
– Не очень.
– На второй год не думаешь остаться?
– Да нет.
– Молодец.
– Куришь?
– Нет еще.
– Нет еще? Значит, будешь курить. Ладно, иди.
Октябрь – не декабрь. Жара сменилась мягкой теплынью.
Вечерами я смотрел на Луну. Определенно с ней, что-то происходило. Месяц дымился и в пепельных буклях медленно выплывал из облаков. Чудилось, что Луна прежде чем вновь скрыться в облаках, спешит сообщить что-то важное, и казалось, будто она для того и приближается ко мне. Ощущение близости нарастало, непонятной природы шептание рассеивалось по двору.
Я вздрогнул. На Луну опасно заглядываться. Запросто в лунатика можно превратиться.
Я поспешил домой.
В столовой проходило обсуждение заключительной речи Хрущева на съезде. Доктор с выражением читал, матушка с Шефом и Джоном щелкали семечки.
"Что-то у тебя глаза бегают…".
– Ха-ха! Ой бай! – Матушка укатывалась со смеха и прижимала указательный палец к щеке. – Сталиндын соз ма? Ой бай! Ой бай! Охы.
Когда Доктор дошел до фразы "Что вы котята без меня делать будете?", мама растерянно улыбнулась, а Шефа с Джоном затрясла ржачка.
Семечки кончились. Матушка подвела итоги читки.
– Хрущевтын басын стемийд.
– Почему? – спросил Шеф.
– Сондай сталиндын созы мысык туралы айтуга болама?
– Это не Хрущев – Сталин сказал.
– Блем гой… Сиздер штене цумбийсен. Соз жок, Сталин каншер.
Бирак, ол создер жай шашпайд. Коресин.
Следующим вечером я слонялся по двору. Пацаны расходились по домам. Было темно. С каким-то пацаном поймали кошку. Чтобы с ней такое сделать? Мы ее долго мучили, кошка не хотела умирать. Выхода не было. Поискали и нашли камни. Теперь то она перестанет визжать и мяукать. Я кинул камень так, что из котенка посыпались искры. Раньше я не верил, что так может быть. Но искры были. Кошка не затихала.
Нам было уже то ли не интересно следить за мучениями, то ли захотелось проверить живучесть котенка до конца. Неизвестно откуда нашлась веревка и мы повесили кошку.
Тут то все и кончилось.
Что на меня нашло? Не знаю. Все началось с игры.
Таня Репетилова общественница и отличница. Она училась с Шефом до
8-го класса. Брату нелегко угодить и от того, как Шеф часто и помногу рассказывал о Тане, можно было понять, что нравилась она ему не только, как образцовая комсомолка.
Хороша Репетилова, но и Шеф симпатяга хоть куда. Только вот, чему я придавал едва ли не решающее значение, Таня на пол-головы выше брата. Между тем, невзирая на разницу в росте, Репетилова благоволила к Шефу. Ее ничуть не смущала его репутация – одного из первых хулиганов в школе; гораздо больше трогало ее то, как Шеф блеском ироничного ума начисто затмевал записных отличников.
Глава 5
Папа заключил договор на перевод романа Шолом-Алейхема
"Блуждающие звезды". Книжка средней толщины, да и романы переводить отцу не впервой. Папа думал уложиться к назначенному в договоре сроку. Если не отвлекаться, то поспеть можно спокойно. Аванс получен и должно сложиться так, как это и было в случае с "Порт-Артуром"
Степанова, который отец, невзирая на большую толщину двух томов сдал в издательство без опоздания.
Папа напоминал: "Для работы мне нужен покой". При этом сокрушенно добавлял:
– Каторжный труд.
Каторжный труд? Мне казалось, что папа немного играет. Какой же это каторжный труд? Сиди себе как вкопанный и строчи напропалую.
Лениться не надо – вот и все.
В промежутке между "Судьбой барабанщика" и "Порт-Артуром" отец выдал длинную очередь переводов Чехова, Бальзака, Джека Лондона,
Ролана, Толстого. Перевод чеховской "Лошадиной фамилии" заметили. В литературных кругах о папе заговорили. За полноценного литератора его не держали, но считаться – считались. Отец и сам понимал реальный смысл и содержание положения переводчика чужих мыслей. Он говорил: "Вот, например, Р. Он писатель. А кто я? Обыкновенный переводчик". В то же время себя он не ставил ниже тех, кто сочинял собственные книжки. Отец артистично рассказывал о незатейливых, пустых вещах. Его острую наблюдательность подмечали друзья-писатели, но никто из них не подбивал отца заняться сочинительством.
Способности словесника лучше всего проявлялись у отца в застольных речах. Когда он брал слово, то в предвкушении уморительного поворота, гости накоротке перебрасывались: "Сейчас
Абекен выдаст… Да уж…". А вот когда очередь держать речь доходила до мамы, за столом воцарялась напряженная тишина. Со стороны могло показаться, будто собравшиеся старались не пропустить каждое слово мамы, потому как наперед знали: жена Абдрашита выстраивает пожелания не, на утомивших всех сравнениях и поговорках, а полагаясь только на воспосланные слова, какие – она всегда это знала наверняка – придут к ней сами собой без опоздания.
В эти минуты мама, не допуская, чем грешила в перепалках, ни капли бытового цинизма, скорее, произносила не тост, а размышляла вслух.
Она была высокого мнения о своих способностях наставлять, убеждать, вдохновлять. Ее самонадеянность смешила. Однако мало кто из посторонних находил ее суждения, даже уснащенные дичайшими предположениями и домыслами, глупыми или недостойными внимания.
Ее главный тезис: "Без рубля в кармане человек никому не нужен".
Так это на самом деле или нет, но с мамой соглашались многие взрослые. Еще по матушке получалось, будто деньги на то и существуют, чтобы их не трогали. Не меньшее почтеиие вызывало у нее и золото, какое она все же принимала неким, хоть и надежным, но все же временным заменителем рубля.
О покупках в ювелирном магазине мама никому не докладывала. Об очередных приобретениях становилось известно отцу, только когда родители отправлялись в гости. Мама без предупреждения вынимала из серванта свежий перстенек с александритом или опалом, и нанизывала на свободный палец.
Папа морщился.
Однажды, когда он увидел на безымянном пальце мамы колечко с бриллиантом в два карата его прорвало.
– Это мещанство! – простонал отец.
– Мещанство? – невозмутимо отозвалась мама. – Болаберсин мещанство.
Мещанством маму не запугать. Подумаешь.
Папа перешел на шепот.
– Сейчас же сними…
– Неге?
– Посмотри на Зауреш Омарову! Зауреш носит только обручальное кольцо.
– Зауреш золото не положено! – обрубила матушка и пояснила -
Зауреш министр. Я – домохозяйка. Мне можно все!
…Привезли венгерский столовый гарнитур и мы наблюдали за сборкой серванта и горки. Мастер вкручивал шурупы и говорил, что нам крупно повезло: ореховое дерево, работа ручная, такие гарнитуры делают только на заказ. Мама согласно кивала. Мебель она перекупила у жены Председателя Карагандинского Облисполкома – по иному гарнитур ей бы не заполучить.
Отец молча слушал разговор мастера с мамой и несколько раз взглянул на меня. В очередной раз, бросив на меня взгляд, вывел за руку в коридор.
– Я давно хотел тебя предупредить…- Папа закрыл дверь в столовую.- Твоя мать…Ничего не поделаешь…Она такая… Ты же…
Ты должен запомнить раз и навсегда.
– Что, папа?
– Что…- Отец оглянулся на дверь в столовую – Запомни, мебель – это дрова. Ты понял меня?
– Пап, да знаю я…
– Хорошо, если знаешь…- Отец внимательно смотрел на меня. – А то… Иначе… – Он помедлил и решительно закончил. – Иначе ты человеком не станешь.
Станем ли мы людьми важно для отца, для мамы существенней добъются ли ее дети положения. "Катарга киру керег". – ставила она перед нами установку на жизнь. "Катарга киру керег". – это чтобы с тобой считались, уважали, а еще лучше, заискивали.
Про мебель папа мог и не говорить. Мебель даже не дрова. Я хорошо запомнил фильм "Шумный день" с Круглым и Табаковым. Табаков шашкой рубил мебель, но до конца не изрубил. А зря. Если бы до конца изрубил, тогда Толмачева точно бы ахнулась. Папа неспроста приводил в пример Зауреш Омарову. И мама была права. Женищине-министру не полагается сверкать золотыми украшениями. Если что и полагалось на то время Омаровой, так это вникать в нужды рядовых людей. На то она и министр социального обеспечения.
В Союзе писателей работала вахтершей старушка Савельевна. Папа иногда присаживался за вахтенный столик поболтать со старушкой. В одну из бесед Савельевна поделилась: сын попал под машину, остался без ног. Отец спросил: "Чем я могу помочь?". Вахтерша ответила, что сына крепко бы выручил "Запорожец" с ручным управлением.
– Пишите заявление. – сказал папа. – Инвалиду обязаны выделить машину.
– Писала уже, куда только не ходила…- Савельевна вздохнула. -
Не выделяют. "Запорожцы" с ручным управлением дают только инвалидам войны.
Отец подумал о министре социального обеспечения. Знал он ее по работе в Совмине. Омарова поможет. Папа составил заявление, в конце которого написал "прошу выделить автомашину в порядке исключения".
Зауреш Омарова без всяких яких выделила "Запорожец".
"В порядке исключения". Так всегда папа заканчивал просьбы к начальству. Готовил он прошения не один день. Сначала наводил справки: "Этот парень какой? Можно ли с ним договориться?". Затем подключал авторитетного писателя: "Позвони. Представь как подобает".
Если просьба касалась его самого, то папа начинал прошение со слов: "Я, Ахметов Абдрашит немало сделал для укрепления дружбы братских литератур: перевел произведения А.Чехова, Г Сенкевича.
А.Степанова, А.Гайдара, О.Бальзака, Л.Толстого, А. Корнейчука,
Н.Веретенникова…".
Первым авторитетом из писателей для него был литератор Г.М. Их отношения не назовешь равноправными. Гордый и вспыльчивый отец однако охотно и почитал за честь выполнять просьбы и поручения Г.М.
Папа восторгался Г.М., его умом, осанкой и говорил, что именно таким вельможным и должен быть настоящий писатель.
Г.М. я видел несколько раз. Первый раз было это, когда папа,
Ситка и я поехали в пригородный колхоз за согымом. С нами был мужчина лет сорока пяти. "Кто это?". – спросил я.
– Тесть Г.М.- сказал папа.
Мясо мы привезли. В квартире Г.М. на третьем этаже на кухне сидели незнакомые женщины. С ними мама. Им предстояло делить лошадь.
Папа прошел в зал и с кем-то там разговаривал. Минут через пять из глубины коридора возник надменного выражения лица мужичок лет
50-60-ти. Его я узнал: дома у нас были фотографии, где Г.М. снят вместе с отцом.
Г.М. мимо меня прошел в зал. Что там папа про него наплел? Ничего такого в Г.М., чтобы можно было перед ним трепетать, я не нашел.
А вот жена его молодая – это да.
Среди зимы она забежала к маме на чашку чая. Мама и жена Г.М. – звали ее Рая – вместо чая пили коньяк. Ситка лазил по квартире в трусах и зашел в столовую забрать штаны. Рая спросила: "Что-то ищешь?".
Ситка сказал: "Штаны. Вы на них сидите". Рая засмеялась и протянула Ситке брюки: "Не беспокойся. Руки у меня чистые". Мама подкладывала жене Г.М. на тарелку и молчала. Рая хохотала, бегала в коридор кому-то звонить и сообщала: "Я в гостях у Шаку-апай. Как, вы разве не знаете Шаку-апай? Как это можно не знать Шаку-апай?".
Папа наконец взялся за Шолом-Алейхема.
"Блуждающие звезды" кроме отца никто из нас не читал. Но очень скоро во многих подробностях мы знали, о чем роман.
Папа заходил на кухню и дурашливо спрашивал:
– Кайда кетти Гоцмах?
Ему в тон протяжным голосом вторила матушка:
– Кайдан кельдин Гоцмах?
Ни к одному из своих переводов отец не приобщал нас так активно, как к "Блуждающим звездам".
Папа работал над романом и время от времени не забывал просветить домашних, в каком месте вновь объявился неуловимый Гоцмах.
Возбуждение отца передавалось нам, по квартире летали папешуи с мамалыгой, мы веселились и кричали: "Мазлтов! Как там Беня
Рафалович? А что бедная Рейзл? Утешилась? Когда наконец угомонится
Гоцмах?".
Переводил дух папа за картами.
…Отец собрался за минуту. Мама копошилась, папа не выдержал:
"Скоро ты?".
Мама отмахнулась.
– Иди. Я догоню.
Папа проворчал:
– Даже свиньи парами ходят.
В бежевом макинтоше и коричневой велюровой шляпе, собрав руки за спиной, папа неторопливо шел по улице. Сквозь темные очки он посматривал по сторонам и не оглядывался назад. Тяжело дыша, за ним шкандыбала матушка.
В квартире стало тесней. На постой с женой расположился молодой писатель Сатыбалды. Им отвели детскую, братья перешли в столовую.
Писатель приходился сыном школьному учителю отца. Жена его работала. Где? Не важно. Важно то, что она была привлекательной женой талантливого литератора.
Жена писателя много говорила об истреблении в 30-х годах казахов.
Я спросил:
– За что расстреляли Сакена Сейфуллина?
– Расстреляли, потому что они нам завидовали. – сказала жена писателя.
– Кто нам завидовал?
– Русские.
Зависть русских к казахам для меня новость. Что в нас такого, чтобы нам завидовали русские? Жена писателя настаивала на том, что они завидуют нам, потому что завидуют. Завидуют из зависти. Как у
Портоса в "Трех мушкетерах": "Дерусь, потому что дерусь. И не нахожу более достойной причины".
Мама нахваливала Сатыбалды: "Талант, талант…". Она представала непоследовательной. Для музыканта или композитора талант она считала необязательным, а литератор без дарования по ее словам не мог получиться.
Я не верил, что Сатыбалды станет хорошим писателем. Я смутно что понимал про талант, но соображал так, что для писателя быть талантливым не просто мало – ничтожно мало.
В этом соображении укреплял меня Шеф. Мама продолжала твердить:
"Талант – это все!".
Шеф заводился и выходил из себя.
– Что все? Талант – это фуфло!
Мама отрицательно вертела головой.
– Фуфло имес. Сен цумбийсын.
Почему я не верил, что Сатыбалды станет хорошим писателем?
Тогда я придавал большое значение мелочам и по ним чувствовал, что Сатыбалды ехидствует над моими братьями. Потом мне казалось, что жил он у нас, как бы делая великое одолжение. Есть порода людей, черпающих самовозвышающий торч в чужих несчастьях. Сатыбалды особь из этой породы.
Удивляло меня и то, что, оказывается следил он и за мной.
Сатыбалды застукал меня с сигаретой и давай стращать: "Я ведь могу и отцу твоему рассказать. Хочешь?". Я молил его: "Не надо…Я больше не буду". Он ощерился довольной улыбкой. Сатыбалды все равно – курю я или нет, – но он совершенно искренне находил запугивание смешным занятием.
Его невзлюбил Шеф и пару раз он порывался отбуцкать писателя.
Доктор относился к нему крайне безответственно – как к мужу красивой жены. Джон определился с ним точнее всех, сказав: "Сатыбалды – зверек".
Я уходил из детской ночевать то в спальню к родителям, то к братьям в столовую. Жена писателя не отпускала меня: "Пожалуйста, не уходи".
Фонари на улице горели до утра. Моя кровать перпендикулярно примыкала к кровати писательской пары. И если слегка повернуть голову вправо, то можно было видеть соседей по комнате.
Я притворялся спящим и ждал. Ждал долго. Ничего не происходило.
Они только и делали, что разговаривали. Говорил все время писатель:
"Потерпи… Скоро у нас будет все… Деньги, почет, слава, квартира…".
И так каждую ночь: "Деньги, почет, слава, квартира".
По утрам я приходил в столовую. Джон поднимался с постели: "Ну что там?".
Нараспев я отвечал:
– Все то же самое. Деньги, почет, слава, квартира.
Из-за нашего постояльца писатели из аулов (а других тогда почти и не было) представали предо мной одинаково похожими на мамин талант.
И если на глаза попадалась книжка казахского автора, то казалось, что едва я открою обложку, меня тотчас же настигнет очередной талант и будет неотвратимо бить по мозгам:
"Деньги, почет, слава, квартира!".
В начале 62-го мама поехала за Ситкой Чарли. Вернулся брат из
Ленинграда по прежнему разговорчивым. Может так бывает после длительного стационара? Понял, что лечение прошло в пустую, как только услышал от Ситки ключевое слово "Сталинград".
– Мама, что сказали врачи? – спросил я. – Ситка вылечился?
– Вылечился.
– Тогда почему он снова болтает про Сталинград?
– Пройдет.
Не прошло. Сталинград продолжал пылать огненными руинами внутри
Ситки Чарли. Брату не суждено было пробиться из осажденного города к спешащей на помощь группировке Манштейна. И это еще не все.
Прибавилась новая напасть.
Дикий Запад.
Ситка раскачивался и, глядя перед собой, разделяя слова по слогам, напевал:
– На Аме-ри-кан-ский Ди-кий За-пад, вэй!
Его захватили страхи и про Сарыджаз с Канайкой. Сарыджаз и
Канайка психолечебницы для хроников под Кзыл-Ордой. Ими, говорил
Ситка, врачи запугивают непослушных больных.
В отместку за Дикий Запад Джон и я дразнили Ситку своей песней:
Сарыджаз – Канайка!
Кызыл-Орда!
Там банда негров
Лупцует льва!
Джон обалденно бацал твист. Ситка улыбался: "Ангел ада". Доктор просил: "Сбацай нормальную вещь".
Джон выходил на середину столовой и требовательно щелкал пальцами: "Дайте румбу".
Румбу танцевал Джон так же, как и играл в футбол. В его движениях было много неправильного, обычно так румбу не танцуют. Смотреть можно, но пляске отчаянно не хватало огня и было в ней что-то такое, чего мы не понимали и от чего всем нам почему-то становилось неловко.
Грозился Ситка отвезти нас в Америку.
– Скоро, очень скоро мы все поедем в Америку.
Ситка обещал вывезти в Америку не только родню и близких Приходил за мной Лампас и брат кричал ему из кухни: "Алмас, поедешь со мной в
Америку?".
Я загораживал Лампаса от Ситки и уговаривал: "Завязывай".
…После Ленинграда с диспансера на Пролетарской Ситку перевели на Сейфуллина, в настоящую психбольницу.
Стояла середина лета. Раздетые по пояс больные бродили кругами, лежали на скамейках, в траве и на клумбе. У проходной косматый старик играл на мандолине. Медбратья, медсестры сидели на вынесенных стульях и лениво посматривали на разгуливавших больных.
Ситка увидел родителей и меня. Он бежал к нам, блаженно оглашая двор о моем приходе:
– Братишка пришел!
Я давно уже не тот, что приходил к Ситке в апреле 1958 на
Пролетарскую. Ситка подбежал и я умоляюще прошептал: " Завязывай орать". В этот момент мне казалось, будто все – санитары, сестры, нянечки – смотрят на меня. Смотрят и чувствуют, что творится со мной. Еще мне казалось, что они не только чувствуют, а насквозь видят, что ощущает человек, чей брат нисколечки не стыдится пребывания в психбольнице.
Любопытство санитаров усугубляли больные. Они подходили к Ситке и просили: "Дай что-нибудь покушать". "Они не голодные, – думал я, – болезнь заставляет их попрошайничать". О том, что без нас этим может заниматься и наш Ситка. я не подумал.
Ситка жаловался на порядки в больнице: "По утрам спать не дают, замучили с уборкой палат…". Я просил Ситку: "Потише. Услышат".
Ситка Чарли, не снижая громкости, продолжал ябедничать.
Когда кончится кормежка? Хотелось побыстрее очутиться за воротами больницы.
Перевод на Сейфуллина реально означал утрату последней надежды.
Вслух об этом в доме никто не говорил, но и без того ощущалось, что родные смирились с неизлечимостью.
В свою очередь сам Ситка не собирался мириться с предрешенностью битвы за Сталинград. По его словам, из котла можно было прорваться, только избавившись от невидимого стального намордника. Намордник, по его словам, полуопоясывал подбородок и скулы, заканчиваясь под ушами. Иногда он просил кого-нибудь из нас: "Пощупай под правым ухом. Чувствуешь намордник?".
Намордник не давал брату житья и чтобы начать от него избавляться для начала надо было совершить нечто реальное, нежели обыденно жалобно скулить про лицевые оковы.
Ситка Чарли готовил очередной прорыв из кольца и говорил Шефу:
– Мне надо с кем-нибудь подраться.
– Только попробуй.
– Как ты не можешь понять, что мне во что бы то ни стало надо снять намордник.
– Я повторяю: только попробуй.
У кинотеатра ТЮЗ Ситка подошел к незнакомому парню. Молодой человек сидел на фонтанном заборчике и ни о каком-таком наморднике не подозревал. Ситка шваркнул его в подбородок. Парень погнался за
Ситкой, но не догнал.
Намордник остался на месте.
Два дня спустя Ситка поделился планами про намордник с соседским парнем: " Мне срочно нужно кого-то ударить".
Сосед усмехнулся:
– Кому ты нужен?
И тут же получил по зубам.
По двору бежал Нурлаха и кричал:
– Нуртаса порезали!
Была весна 62-го. Нурлаха наш старший брат. Самый старший из всех братьев.
Нурлаха рос в семье деда – отца моего папы. Впервые увидел его в
60-м.
Идиотская традиция определять первенца деду с бабкой сыграла с
Нурлахой, со всеми нами злейшую шутку. Поглядеть со стороны, глупейшая ситуация: Нурлаха тянулся к нам, мы его отталкивали.
Дядя Боря уговаривал родителей: "Примите сына", мама визжала, папа прятался от разговора в спальне. Главной причиной неприятия
Доктор называл невоздержанность Нурлахи на язык: "Болтает что ни попадя". Наверное, так оно и есть. Родители и старшие братья не понимали Нурлаху. Засела, впрочем, и это ощущал острее всего Ситка, какая-то злая обида в Нурлахе, которая, как бы кто не старался ее пересилить, перечеркивала намерения обеих сторон к примирению и согласию.
Да, Нурлаха иногда зло шутил. Настолько зло, что бледнел Доктор, свирепел Шеф и все же Джон и я не чувствовали в Нурлахе чего-либо такого, что могло разделять нас с родным братом. Папа в силах был поставить все на свои места. Тогда и мама бы примолкла, и братья притерпелись. Да только отец первым не желал примирения и однажды без повода накинулся на Нурлаху: "Ты во всем виноват!".
В чем виноват Нурлаха? Его же с нами не было.
Дед с бабкой, которым по рождению отдали на воспитание Нурлаху, жили в семье младшего брата отца Абдула. Про дядю Абдула я же упоминал. Мама немного рассказала о том, как пришлось ей в 36-м пожить в семье деверя. Пожили всего ничего, а впечатлений от дяди
Абдула на всю жизнь.
Мама говорила: самый невинный порок Абдула состоял в том, что он неисправимый враль. Главный – злоречивость.
И не сказать, что Нурлаха перенял злобность родного дяди.
Напротив, – добродушный, слова худого ни про кого не скажет. Друзья, товарищи души в нем не чаяли. Но опять же в разговорах со старшими, нет-нет да и всплывет в нем что-то из разделенного детства. И как бы в шутку уколет Нурлаха. Может он и не соображал, как важно следить за языком, даже в разговорах с родными по крови, только братья, в особенности Доктор, могли бы быть с ним и помягче.
Словом, брат есть брат.
В апреле 1962 -го Доктор потащил за собой Нурлаху в соседний двор пьянствовать. Перепили с шоферами и Доктор повыбивал стекла казенной
"Волги". Шофер к утру протрезвел и заявился за Доктором во двор.
Тридцатилетний мужик пришел с разводным ключом и послал пацана позвать Доктора. Вместо Доктора во двор выскочил Нурлаха. Вслед за ним – Ситка.
Польза Ситки состояла в том, что он активно мешал шоферу целиком и полностью сосредоточиться на Нурлахе. Кряжистый водитель на голову выше обоих братьев с кулаками, напоминавшими оголовки дубовых киянок, не зря захватил разводной ключ. Но Нурлаха под крики Ситки пару раз пнул по руке шофера и ключ отлетел в сторону.
Два Нурлахиных тычка в подбородок и здоровенный водитель, закатив глаза к небу, поплыл задом к бетонной урне. Третий удар Нурлахи в скулу прошел скользом и водитель застрял в урне; следующий прямой брат обрушил в лоб, после чего шофер вывалился на дорожку и с полминуты не мог встать на ноги.
