Чм66 или миллион лет после затмения солнца

      – Он. – Полывянный ткнул пальцем в меня.
      – Ты… Ты что?! – я разлетелся на осколки. – Ты же написал! Я такое не пишу!
      Полывянный поправился.
      – Он меня научил. А я…Я писал… Еще он говорил, что у него дома много всяких таких…
      Ну, гад. Про такое я ему не говорил
      Клавдия Васильевна повернулась ко мне.
      – Что теперь скажешь?
      – Да не учил я его. Врет он все. Рассказал просто так… а он…
      – Что будем с тобой делать?
      – Это…Я больше не буду…
      – Хватит! Пусть завтра отец придет.
      – Клавдия Васильевна, это брат меня научил.
      – Какой еще брат?
      – Да… Учится у нас…в шестом классе.
      – Все равно передай отцу, чтобы завтра пришел.
      Отцу я рассказал все, как было. Скрыл только, что повесил считалку на Джона. Папа кивнул головой. Ладно.
      – Ваш сын меня убил… – Клавдия Васильевна не жалела красок. -
      Что взять с Полывянного? Но сын уважаемых родителей и такое… В голове не укладывается.
      Чем это я ее убил? Двоек она мне в дневник наставила не меньше, чем Полывянному.
      За считалку папа мне и слова не сказал. Все как будто бы закончилось хорошо. Если бы не давал покоя поклеп на Джона. Попадет ему. Я собирался предупредить брата, но передумал. Побъет как собаку.
      Месяца через два я признался.
      Он даже не разбалделся.
      – А это ты…Что-то такое классная у меня спрашивала. Фуфло все это.
      Без телевизора плохо. На Дехканской без него плохо вдвойне. Через несколько домов от нас жили братья Абаевы. В их доме телевизор был.
      Я спросил младшего из Абаевых: "Алька, фамилия у тебя вроде казахская, но вы с братом на казахов не похожи. Кто вы?"
      – Мы – бухарские евреи.
      И такие евреи бывают. Но евреи есть евреи. Все они светлые. А
      Абаевы черные как мамлюки. К тому же отец у Альки работал сапожником. А евреи не работают сапожниками.
      Я попросился к Абаевым на телевизор.
      Отец Альки, угрюмый бидулян смотрел кино, лежа на кровати. Мать в ночной сорочке сидела рядышком.
      Жанна Прохоренко попалась на глаза караульному. Владимир Ивашов не знал, что делать и тут из вещмешка выкатилась консервная банка.
      Караульного взяли завидки.
      – Тушенку жрете…
      В этом месте мать братьев Абаевых соскочила с кровати и принялась крутить ручку настройки телевизора. Это она зря. Телевизор и без того хорошо показывал, а она крутит ручку, экран загораживает.
      Ивашов бегал по опустевшему перрону. Не успел. Поезд ушел без него, увозя с собой Прохоренко. Все зря. "Алеша…!" – с высокого моста счастливо кричала Жанна Прохоренко.
      Надо же. Опять какая-то напасть бросила Алькину мать с кровати к телевизору и вновь она начала крутить ручки. С этим надо кончать.
      Словно подслушав мои мысли, с кровати спрыгнул старший Абаев. Он подскочил к жене, заехал ей пинком в зад, и спокойно улегся. Алькина мама сдавленно охнула, присела и нароскаряку засеменила на свое место.
      Больше она не мешала смотреть.
      Я ждал возвращения папы с родительского собрания. Вроде ничего такого за мной нет, если не считать считалки. Однако двоек я нахватал на два года вперед.
      Отец вернулся из школы задумчивый.
      – Молодец, балам. – Он поцеловал меня. – Ты отличник.
      Отличник? Клавдия Васильевна хватила через край. Я пригнул голову. Что ж, отличник так отличник. Ничего не поделаешь. Я догадался, что для меня самого лучше нигде не трезвонить в кого меня обратила Клавдия Васильевна. Я понял, почему она так сделала и помалкивал.
      Родители продавали дом. Исчезновение дома было главным условием получения квартиры. Нуждающихся в жилье было полно. И если бы кто доложил куда следует, как ответорганизатор получает квартиру, имея при этом собственный дом, попало бы и отцу, и Ташеневу. Председатель знал, что дожидаемся квартиры мы не на улице и по любым правилам не имел права давать нам жилье.
      Продали дом быстро и коротать до переезда время устроились в коттедже третьего Дома отдыха Совмина. Дом отдыха в черте города, а за забором благодатное раздолье – яблони с грушами, ежевика, речка под боком. Центральное место – беседка с биллиардной. C утра до вечера пропадал в беседке Доктор, приобщился к биллиарду и Ситка. Из постояльцев ближе всех сошелся с Доктором писатель Юрий Д. Вечерами в комнате писателя собиралась шумная компания. Возрастом, увлечениями разные собирались у писателя постояльцы; объединяло их умение пить. С недели две Доктор засиживался у Д. до утра, пока на горизонте не появилась Галя.
      Студентка мединститута приехала на воскресенье к подруге и оказалась тем самым человеком, ради которого брат забыл и про писателя, и про всех его друзей.
      Шутки Доктора нравились Гале. Она нежно улыбалась, обнажая мелкие бисерные зубы. Что до меня, то когда я думал о ней, то мне хотелось, чтобы именно сейчас открылась дверь и на веранду вошла Галя.
      И она неслышно входила, тихонько сидела и всем домашним было хорошо и уютно. Доктор занимал ее непрерывной трескотней, Галя не выдерживала и смеялась взахлеб. Чувствовалось, что нравится ей
      Доктор, вся наша семья. Брат переменился, и как будто понимая, что
      Галя подарок судьбы, вел себя осмотрительно.
      Иногда с Галей беседовал папа. Она рассказала, что приехала на учебу из Кентау, где отец ее руководил горсоветом. Мама однако не обольщалась. Она то ли чувствовала, то ли наперед житейским умом предвосхищала, что сыну ее не дано оценить полной мерой девушку, почему и не строила на счет Гали далеких планов.
      Лето 1960-го было долгим летом. Я уже успел отбыть смену в пионерлагере МВД, а лето еще не миновало и срединной отметки. Каждый день у мамы дела. Варила до обеда варенье, после двух начиналось хождение по магазинам в поисках одежды для Доктора. В один из вечеров вернулась на дачу, нагруженная узконосыми туфлями, чехословацким костюмом и шикарнейшим пальто-реглан в придачу.
      Дети сотрудников управления делами Совмина купаться ходили на пруд у автобусной остановки "Мост". Возвращался я с купания с Илькой и Адькой Кунанбаевыми. Нам оставалась пройти всего ничего, как у ворот Дома отдыха МВД дорогу нам преградила стайка загорелых пацанов из местных. Командовал ими долговязый лет четырнадцати.
      Кругом были люди, но для долговязого и его компашки подмолотить нас в темпе ничего не стоило. Побьют ни за что и уйдут себе спокойно. Мы перетрухали.
      Долговязый с подмолотом не торопился и заговорил о тяжело больной матери друга. Получалось при этом, будто в беде друга долговязого виноваты как раз братья Кунанбаевы и я.
      – А вы дети шишкарей. – Длинный ткнул пальцем в грудь Ильке.
      Старший Кунанбаев побледнел. – По морде не хотите?
      Первым сообразил я.
      – Вот эти, – я показал пальцем на Ильку и Адьку, – дети управляющего делами.
      Илька всполошенно завопил:
      – Нет, нет! Это Першин управляющий!
      Я возмутился наглостью Ильки.
      – Он врет! Першин заместитель его отца.
      Илька пообещал сказануть отцу про больную мать друга долговязого и долговязый неожиданно раздобрился и отпустил нас небитыми.
      Родителям взбрело меня и Джона пристроить в интернат. С моим зачислением в инкубаторские возникли проволочки: в Гороно перенесли мой прием на начало Нового года и в казенном доме нашлось место только для Джона. Родители уговаривали его потерпеть полгода, а там, мол, по получении квартиры Джон вернется домой и будет учиться в обычной школе. Джон не упрямился. Не в жилу при живых родителях, хотя бы и на полгода становиться инкубаторским, но раз надо, так уж и быть, – он согласился потерпеть. С другой стороны, вздумай Джон артачиться, родители все равно бы добились своего.
      Джон приходил домой на воскресенье и рассказывал о царящих среди инкубаторских порядках. Рассказывал он смешно, но при этом было заметно, что Джона не на шутку тяготит пребывание среди обиженных детей. Интернатовские все равно, что детдомовские и сколько им не говори, какие они хорошие, но так или иначе все они как один проникаются мыслями о том, что в реальности никому они не нужны.
      Мама успокаивала Джона, говорила, что в действительности это не так, Джон в ответ в задумчивости молчал. По глазам было видно, что временное удаление из дома приводило его к преждевременным открытиям.
      Но пока до перевода Джона в интернат оставался месяц, мама повела меня в музыкальную школу. В музклассе за низеньким пианино "Шольце" меня экзаменовал худощавый, с нервическим лицом, русский мужчина лет тридцати.
      – Так… Повтори за мной. – он несколько раз хлопнул в ладоши.
      Прохлопал я как умел. Преподаватель удивленно посмотрел на меня и маму.
      – Теперь попробуй за мной напеть вот это.
      Спел я громко и с чувством. Так громко и задушевно я никогда еще не пел. Экзаменатор задумался и заиграл на фано мелодию.
      – Сможешь повторить?
      Почему бы не повторить? Я открыл рот: "Та-та-та-ту-ту-а-а-я".
      Получилось что-то вроде "абарая-а-а".
      Музыкант взял сигарету, вздохнул и закурил.
      – У вашего сына что-то со слухом…
      – Да-а…- согласилась мама.
      – Вы меня не поняли. – Мужчина отвел глаза в сторону и сказал. -
      Он нам не подходит.
      Матушка качнулась на стуле. Стул скрипнул, мама внимательно изучала музыканта.
      – Как не подходит?
      – Кроме того, что у него нет слуха, – преподаватель твердо и уверенно смотрел на маму, – ваш сын полная бездарность.
      – Фуй…! – Матушка отмахнулась и облегченно выдохнула. – Ничего, научится.
      – Научится?! Да вы что? – Музыкант терял выдержку. – У нас учатся одаренные дети. Мест не хватает и мы отказываем в приеме способным… А вы привели… – Преподаватель сочувственно посмотрел на меня. – Талант нужен! Понимаете, талант!
      – Талант? – мама легкомысленно усмехнулась. – Ерунда… Сын мой научится.
      – Да никогда он не научится! – Музыкант перестал владеть собой. -
      Этому нельзя научиться! – отчеканил экзаменатор.
      Тут то мама все и поняла.
      – Вам звонили из Совета Министров?
      Преподаватель кивнул: "Звонили".
      Мама подалась вперед, стул вновь скрипнул, и наставительно сказала:
      – Молодой человек, не шутите со мной. Понятно?
      Преподаватель оказался слабак и позвал на помощь директора школы.
      Директор пришел и тоже отказался шутить. В школу меня приняли.
      Мы шли через парк к автобусной остановке и я, представив, что меня ожидает в сентябре, заныл: "Мама, ничего у меня не получится".
      – Не бойся. Трудись и все получится.
      – Сказал же учитель: талант нужен.
      – Что понимает учитель? Надо только хотеть и трудиться.
      На даче первым узнал о новости Шеф.
      Я попытался рассказать, как все произошло.
      – Сказали, что я плохо слышу.
      Он ни капли не удивился моему зачислению
      – Приняли? – и, дав мне шелбана, успокоил.- Не трухай! Бетховен тоже был глухопердей.
      Мама торжествующе всплеснула руками.
      – Бетховен глухопердя болган? – переспросила она и мстительно сощурила глаза. – Ба-а-се… А-а…Подлес…
      – Кто подлец? – спросил Шеф.
      – Анау…Школдан… Издевался надо мной… Ла-адно…Я ему покажу.
      Шеф обнял матушку.
      – Не выступай. Ему, – он кивнул на меня, – там учиться.
      Учиться в музыкалке не пришлось. Добираться из школы до Дома отдыха было не просто – в музыкальную я не успевал.
      Я вернулся к себе в "В" класс. Галина Федоровна посадила меня с новеньким. Им был Кенжик, ворчун и большой фантазер.
      Иногда папа заезжал за мной на дежурной машине. В тот вечер я сам пришел к нему на работу. Папа дежурил и после восьми за нами должна была прийти машина.
      На лифте поднялись на пятый этаж. В комнате дежурного отец показал на телефоны. Городской, вертушка, ВЧ.
      – Что такое ВЧ?
      – Высокочастотная связь. Смотри: сейчас сниму трубку и за десять секунд мне дадут Москву.
      – А Ташенев где сидит?
      – В соседней комнате.
      – Можно посмотреть?
      – Нет. Туда нельзя.
      Если я добирался до дачи на автобусе, родители встречали меня на остановке. На улице темно, а внутри Дома отдыха над дачными дорожками горели фонари. Яблоневые аллеи третьего Дома отдыха
      Совмина заметала осень. Мы шли и я рассказывал папе о том, что к
      7-му ноября в классе начнется прием в пионеры. Галина Федоровна ушла от нас в другую школу. Новая учительница Тамара Семеновна может и хороший человек, но неизвестно назовет ли она меня среди первой группы вступающих в пионеры.
      Я подслушал разговор мамы с соседкой. Оказывается, у мамы имелись причины оставаться недовольным папой. Соседке – жене помощника
      Ташенева она говорила:
      – Твой Жансултан кандидат наук. И этот – она назвала незнакомое мне имя – тоже кандидат. А Абдрашит не кандидат.
      Какой из папы кандидат наук? У отца образование четыре начальных класса и рабфак. Неужто мама собиралась погнать папу доучиваться в институт?
      Отдыхающие разъехались по городским квартирам. Мы остались дожидаться переезда в Доме отдыха.
      В студеном безмолвии третьего Дома отдыха Ситка ощущал себя
      Тарзаном. Седыми утрами ноября он спускался купаться в водах Малой
      Алма-Атинки. У матушки обмирало сердце: "Улесын!" Папа же вообще терял дар речи. Речка покрылась тонким ледком. Принесенная Ситкой
      Чарли вода долго оттаивала в ведрах от мерзлого крошева.
      На дачу приехали мамины земляки – близкие родичи Ташенева. Они не знали, как попасть в резиденцию Председателя Совмина. Мама объяснила, что это невозможно и вообще не надо мешать Жумабеку.
      Земляки не унимались и просили только показать где дача Ташенева.
      Там, мол, сами разберутся с родичем. Мама послала Доктора показать землякам дачу Ташенева.
      Поздно вечером Доктор вернулся. С земляками ему удалось проникнуть в загородную резиденцию Ташенева. Он в деталях и красках рассказал об увиденном на даче Председателя.
      – Дом с колоннами… Шикарный кинозал… В комнатах офигительный запсилаус… После обеда приехал начальник ХОЗУ Бабкин и давай бегать вокруг тети Батес… На "Чайке" из вас кто-нибудь катался? То то же. А я прокатился…
      Не прожевывая, я проглотил рассказ целиком.
      На следующий день на школьном дворе я в лицах описывал одноклассникам о том, как гостил на даче Председателя Совета
      Министров. Пацаны слушали и переглядывались. Увлекшись, я не заметил, как в метрах десяти-пятнадцати от меня у баскетбольного щита с мячом в руке стоит Шеф. Я взглянул на него, осекся было, но меня уже трудно было остановить. Брат внимательно и с интересом смотрел на меня. Помню еще подумал: с такого расстояния он вряд ли что-нибудь разберет.
      Дома Шеф встретил вопросом.
      – Как там Бабкин поживает? Не заболел?
      Я промолчал. Ситка разбалделся.
      – Пришел с Махлы мяч в колько покидать и слышу, как Бабкины бегают. – Шеф рассказывал так, как будто слушал меня вместе с моими одноклассниками. – Бегают и бегают. Вокруг Бека нашего бегают. Никак набегаться не могут. Ну, думаю, загонит Бек бедолагу Бабкина до смерти. Смотрю на него. Хватит, мол. Раз посмотрел, два посмотрел…
      Ему хоть бы хны. Рот не закрывает.
      Шеф смотрел на меня с насмешливой издевкой.
      Я лежал лицом к стенке. Испортил Шеф хороший день.
      – Пойдешь с нами в МВД?
      Ситка и Доктор стояли одетые. Пойду конечно. Я поднялся с кровати.
      В Доме отдыха МВД еще работал биллиард. Ситка просил Доктора не играть на деньги.
      Доктор хорохорился.
      – Да там никто играть не умеет. Любого в два счета причешу.
      – Слушай, кончай. – Ситка начинал сердиться.
      – Ладно, не переживай.
      Напрасно у Доктора чесалась левая ладонь. Кроме маркера в биллиардной никого не было – отдыхающие полным составом в клубе смотрели кино. Ситка и Доктор сыграли между собой две партии и мы пошли к себе.
      Было темно и холодно. Доктор водрузил меня к себе на шею и я думал о том, что скоро мы переедем в теплую квартиру и у нас будет порядок. Ситка выздоровеет и вернется в институт. Я перестану ездить в переполненном автобусе в школу, домой буду наконец ходить пешком, и меня примут в пи онеры. Покачиваясь, я засыпал.
      Привычку интересоваться тем, что могло ожидать меня впереди приобрел до школы. Учебник зоологии за 7-й класс. Бычий цепень, аскариды…Я несколько раз перечитал раздел про аскариды. "Паразиты размножаются путем… Заболевание грязных рук…". Руки я мою. Не часто, но мою.
      Тогда почему я испугался?
      Я отложил в сторону зоологию, но через минуту вновь листал учебник.
      Переехали в конце ноября. Вернулся из школы в новую квартиру.
      Пахнет краской. Три комнаты. Мебель на днях должны привезти с разных квартир. Гости разошлись. Я лег с отцом на полу.
      Взбивая подушку, папа сказал:
      – Теперь у нас своя квартира. Великолепно.
      Что тут великолепного? Нам семерым тесно в трех комнатах.
      На следующий день пришла Галя. Доктор водил ее по комнатам. Она несмело улыбалась и неслышно ходила за братом.
      Вечером зашел дядя Кулдан.
      – Квартира прекрасная… И район тихий.
      Папа был того же мнения.
      – Район исключительный. И этаж хороший.
      Ситка Чарли твердил, будто американцы с год как высадились на
      Луне, а Советы только и делают, что запускают спутники с собаками.
      Книги Ситка брал в библиотеке Союза писателей. Работала там бурятка Люся. Раз в два месяца она звонила Ситке Чарли, чтобы он пришел за очередным журналом "Америка".
      В журнале фоторепортаж о фермерской семье из Арканзаса. Тракторы, дом, дети, жена, сам фермер в джинсах и клетчатой рубашке. Более всего запал в душу текст под снимком, где семья фермера за кухонным столом.
      Текст гласил: "А завтрак у них обильный. Он, например, состоит из апельсинового сока, кукурузных хлопьев, сметаны…".
      Обильный завтрак расстрогал нас. Спустя месяц Шеф поджарил картошку, поставил сковородку на стол и, подмигнув, напомнил:
      – А завтрак у них обильный.
      Во втором подъезде поселилась семья полковника Курмангалиева.
      Глава семейства дядя Урайхан работал заместителм начальника областной милиции, а его жена – тетя Шафира преподавала в женском пединституте.
      Старший сын Курмангалиевых Мурат учился в медицинском, младший
      Булат в параллельном с Шефом классе. Была в семье еще и дочь, восьмиклассница Ажар.
      Папа и мама со старшими Курмангалиевыми сошлись тесно. Не прошло и месяца, а с уст матушки не сходило имя Шафиры.
      Катил навстречу Новый год.
      Доктор уговаривал маму разрешить ребятам из группы встретить
      Новый год у нас. Наверняка расстрепался институтским о квартире и от своего имени позвал однокашников встречать праздник у нас.
      Из его институтских приятелей больше всех запомнились два Бориса.
      Один – Расновский, другой – Резников.
      Расновский учил играть нас на пианино. Высокий, с узкими плечами, в свитере из тонкой шерсти, утонченный Расновский парень себе на уме и от того еще более привлекательный.
      Доктор напевал "Выткался над озером алый свет зари" и просил
      Борю: "Научи меня играть "Черемшину". Боря кивал головой и склонялся над клавишами: "Смотри и запоминай". Играл на пианино Расновский может и хорошо. Но не в этом была его соль. Соль Бори Расновского заключалась в отсутствии у него склонности к пустым, бессодержательным разговорам, в том, как он избегал больших и шумных компаний. Чувствовалась в нем глубокая внутренняя сила, свойства, которые напрочь отсутствовали в Докторе.
      Резников намного проще Расновского. Он приносил мне семечки и во дворе на скамеечке за лузганьем мы разговаривали с ним.
      – В армии служил?
      – Да.
      – В 56-м восстание в Венгрии видел?
      – Нет. Откуда про Венгрию знаешь?
      – Ситка говорил.
      – А…
      Боря Резников охотно слушал измышления Ситки Чарли. Брат просвещал студента с чувством, с расстановкой.
      – В сорок пятом русские устроили кровавую баню. Борис, тебе известно, сколько в Берлине, в одном только метро, положили они народу? Да… Хотя откуда тебе знать… А Сталинград? Ты никогда не слышал, как пищат и стонут души немецких солдат из Сталинграда?
      Резников удивленно заморгал.
      – Нет, не слышал.
      – Души Сталинграда пищат в трамвайных рельсах на поворотах.
      – Пищат? Как пищат?
      – Они пищат: "Папа, папа…!".
      Я не удержался влезть:
      – Папа – это ты?
      Ситка рассвирипел:
      – Пошел вон отсюда, падла!
      Из институтских к нам приходил еще и Зиг. Звали его Асхат, был он татарнном и прозвал его Доктор Зигом в честь старшего сержанта
      Асхата Зиганшина, того самого Зиганшина, что 49 дней с друзьями без воды и хлеба проплавал в Тихом океане. Как и Доктор, Зиг горазд на импровизации. На пару они дурили лопухов в преферанс.
      Доктор и Зиг продумали и до мелочей отработали набор знаков и сигналов. Жертвы специально не подбирались – кто попадет, того и казачили. Забирали деньги и уходили в загул.
      Декабрь затянулся. День на день не похож. В квартире уже поставили телефон. А последний месяц 60-го не спешил уходить.
      Сосед по парте Кенжик не только бурчал. Он умел смешно и точно рассказывать. Про меня же в школе и у себя во дворе Кенжик распространял небылицы. Вернее, не про меня. Про Шефа.
      Так, заслугами Кенжика окружающие знали, что я брат Шефа.
      Мы идем по Уругваю.
      Ваю! Ваю!
      Ночь хоть выколи глаза,
      КГБ не может нас поймать!
      О, сэр Антонио, как это по-русски?
      … твою мать…
      Шеф и его ближайшие друзья Коротя, братья Зелинские держали в нашей школе вышку. Коротя, Микола и Серега Зелинские удались статью.
      Шеф – нет. Ходил брат вразвалку, не разбирая дороги. В шестом классе
      Шеф записался в секцию бокса. Ходил на бокс брат два месяца. Назвать боксером его трудно, но удар поставить за два месяца брат успел.
      Особой грозностью в их компании выделялись братья Зелинские.
      Вовка Коротя дрался редко, но выглядел тоже ничего. В компанию входил и Мурка Мусабаев, домашний парень из благополучной семьи. С
      Шефом дружил он с 56-го года и к хулиганствующим друзьям Шефа не присоединялся.
      Драки с участием Шефа и Зелинских обычно проходили зимой – на катке "Динамо".
      В класс забежала старшая сестра Кенжика Батимка.
      – Это правда, что ты знаком с Беком?
      – Правда.
      – А Веньку Адама тоже знаешь?
      – Вчера у нас дома был.
      – Вот это да… И что он?
      – Да ничего. Законный чувак.
      – Бека, Була говорил, что ты и Алика Азербайджанца знаешь.
      – Еще как знаю.
      Бека я в глаза не видел. Личность он на Броду известная. Бека побаивались многие шпанюки. Командовал он биокомбинатовскими ребятами. Кандидат в мастера по боксу. Гремел по городу и Саня Баш, правая рука Бека. Не боксер, но тоже парень не промах.
      Парни у Бека подобрались на зависть всем. Не то, что Шеф и
      Зелинские. Биокомбинатовским мало было просто постебаться и попусту они не духарились. Например, бывший на вторых ролях в банде Бека
      Ратуш-паша отправил на тот свет двоих кизовских ребят.
      Еще от центровских биокомбинатовских отличали тесная сплоченность, жесткая организованность. Отговорок вроде "предки из дома не выпускают" среди биокомбинатовских были невозможны.
      Про Веньку Адама я мало что определенного слышал. Состоявшимся фактом было то, что Адама безоговорочно уважали Бек с Саней Башем.
      Ходили среди центровских разговоры и про братьев Памазяровых.
      Братья прославились стычкой с пушкинскими. Пушкинские облили их серной кислотой, в ответ Памазяровы устроили за ними погоню со стрельбой из обрезов.
      Алик Азербайджанец действительно был у нас дома. Родители ушли в гости и Доктор привел Азербайджанца. Гость, не спеша, снял пальто, повесил на вешалку и перед нами предстал квадратный, с длинными бакенбардами Алик Азербайджанец. Доктор поставил на плиту чайник, водрузил на стол бутылку рымникского.
      Алик прост и естественен. Посмотрел на бутылку и сказал:
      – Сегодня в "Вишневом саду" пил пиво.
      – Любишь пиво? – спросил Доктор.
      – О, я большой болельщик пива.
      – Как с учебой?
      – Очень прекрасно. Один экзамен остался.
      Алик учился в сельскохозяйственом институте, был членом профсоюзного комитета. Поспевал всюду и сейчас пил вино аккуратными глотками, не курил.
      Время позднее. Азербайджанец засобирался. Доктор предложил вызвать такси. Алик отказался.
      – Пройдусь пешком.
      – Тебе далеко добираться.
      – Ничего. Если устану…- Алик застегивал пальто. – Таксисты меня по походке узнают… Без денег подвозят.
      Батимка существо хрупкое и отчаянное. Не то, что ее брат Кенжик.
      Этот по характеру бука и увалень. Сегодня Батимка прибежала радужная
      – Бека! Привет! Передай училке: Була заболел.
      Без Кенжика скучно. Я заметил: он не обращает внимания на девчонок. Кажется, даже и на девчонку из цековского двора. Тут я перегнул. 2-85 не замечать мог только слепой. Наверное, Кенжик, так же как и я, никому не раскрывал, что творилось у него внутри. О том, что кто-то, где-то, с кем-то ходит, мы сплетничали. Но ни о чем таком, способном обнаружить лично собственный интерес, симпатию – никогда.
      С ним интересно. Очень наблюдательный мальчик. В его семье выписывали журнал "Советский экран". Было это зимой. Как раз на экраны вышел фильм "Хоккеисты".
      Я спросил у Кенжика о чем написали в журнале про "Хоккеистов".
      – Плохо написали. – Кенжик закряхтел – Ерунда какая-то.
      – Какая ерунда?
      – Ну… там, в общем… Помнишь эпизод, когда Леждей проснулась утром, а ее Шалевич в губы целует?
      – Помню. И что там такого?
      – Как что там такого? По утрам изо рта знаешь, как воняет?
      Сначала надо зубы почистить и горло прополоскать.
      Девчонка номер 2-85. Я по прежнему много думал о ней.
      Представления, какие я разыгрывал в первом классе у фикуса в квартире Какимжановых, сменились простейшими желаниями оказаться вместе с ней где-нибудь в дальнем походе. Я воображал как мы будем ходить по горам. Спустится вечер, будет гореть костер и она скажет.
      Что скажет? Не знаю…
      Что она красива – понятно. 2-85 была самой красивой девчонкой из всех девчонок, родившихся в 1951 году в Советском Союзе. Но все это было ничего в сравнении с мечтами, какие рождали ее серые, завораживающие глаза. Когда я встречался с ней взглядом, то неясно чувствовал, что где-то есть какая-то другая жизнь. Жизнь бесконечно далекая и прекрасная, как она сама 2-85, заслужить которую было бы самой немыслимой радостью из всех радостей на свете.
 
      "Новый год – порядки новые" – любил повторять Шеф.
      Студенты ввалились гурьбой. Папа отдыхал в Трускавце. Надзирала за молодежью мама.
      Доктор знакомил матушку с ребятами. На минутку зашла тетя Шафира.
      Доктор прицепился к ней: "Мурат где? Можно позвать его встречать с нами Новый год?".
      – Ой, что ты! Для вашей компании Мурат слишком взрослый.- тетя
      Шафира похлопала по плечу Доктора и ушла.
      Вновь открылась дверь и Доктор взвился вьюном. Пришла Галя. Она с улыбкой слушала мамину установку.
      – Галошка. Айналайын, байха…Я бол.
      За полчаса до двенадцати студентки бросились звонить.
      …Я заглянул в детскую. Никого. Студенты танцевали в столовой.В детской столы вытянуты буквой "Т". Водка, вино. Не долго раздумывая, я взял бутылку портвейна. Наполнил рюмку и залпом выпил. Как на вкус? Не лимонад. К этому надо привыкнуть.
      Вышел в коридор. Скоро должен подойти кайф. На кухне возилась мама. Впорхнула искрящейся снежинкой Галя. Следом – Доктор. Матушка по новой взялась за свое.
      – Галошка, следи за ними… Посуда дорогая. Хорошим вещам они цену не знают. Говорила ему, поставь простую… – она метнула в
      Доктора сердитый взгляд. – А он: не бзди, не бзди…
      Если хоть одну тарелку разобьют, я…
      Галя прикрыла ладонью лицо.
      – Тетя Шаку не волнуйтесь… Я внимательно слежу.
      Сколько прошло? Минут пять-десять. Никакого кайфа и в помине не было. Одной рюмки мало. Точно мало. В детской все еще было пусто. Я по новой налил из той же бутылки в рюмку. На этот раз кайф от меня никуда не денется.
      Я ждал, но кайф ко мне не приходил. Выпить еще? Пожалуй, не следует. Но пока не поздно надо что-то делать. Новый год все-таки.
      В детскую заглянул студент. Поочему он один? Все равно пора.
      Деваться некуда и я начал изображать.
      Закрыл глаза и рухнул под стол.
      Посуда осталась цела. Через два дня Доктор вернулся из института злой и закладывал меня маме.
      – Валерка видел, как Бек валялся под столом. – Зыркнул гневно на меня и добавил. – Зверь! В лоб хочешь получить?!
      Студенты оставили проигрыватель с пластинками. Доктор не спешил отнести музыку в общежитие.
      Шеф с Джоном крутили пластинки.
      Шеф говорил: "Мне нравится вот эта". И ставил "Я люблю тебя, жизнь".
      Марк Бернес пел: "…Все опять повторится сначала". Эх, Бернес,
      Бернес… Когда Ситка впервые увидел его по телевизору, то сказал:
      "Жидобольшевик!".
      Шеф хохотал полчаса.
      Мне тоже нравилась "Я люблю тебя, жизнь". Но не так сильно, как та, которую безостановочно крутил Джон.
      В полях, за Вислой сонной,
      Лежат в земле сырой,
      Сережка с Малой Бронной,
      И Витька с Моховой.
      "Девчонки, их подруги – все замужем давно…". Мне становилось безнадежно грустно, когда доходило до слов
      Свет лампы воспаленной
      Пылает над Москвой,
      В окне на Малой Бронной,
      В окне на Моховой:
      Одни в пустой квартире
      Их матери не спят.
      "Свет лампы воспаленной…". Только начался 61-й год и я вновь видел Москву на рассвете. Я видел окна, где горел воспаленный, желтый свет.

Глава 4

      Часов в девять вечера папа как обычно слушал новости. Выключил радио и произнес: "Ташенева освободили…". Прибежала с кухни мама:
      "Что?"
      – Только что передали указ Президиума Верховного Совета…