Чм66 или миллион лет после затмения солнца

      Мухаммед со мной здоровался сквозь зубы, не поднимая глаз; Жажа – с улыбкой, полной загадки.
      Сын Галины Васильевны и Геннадия Александровича Борис женился, нужно было отделять молодых и Черноголовины разменяли квартиру на две. На их место вселились супруги Молчановы – инженер проектного института Володя с женой Лилией, тоже проектировщицей, и двумя детьми подросткового возраста. Лилия, хоть по отчеству и Ивановна, – крымская татарка, так что Володя единственный русский на весь дом.
      Не все сразу. Об остальных соседях рассказ впереди.
      Меня зовут Мырза,
      Я работать не хоша.
      На это есть рус Иван, -
      Пусть выполняет план.
      Таня Ушанова жаловалась: "В Алма-Ате много казахов". На что возражал Шастри:
      – Таня, не суди по нашему институту.
      – Нурхан, да не сужу я по институту, – упрямилась Ушка, – Каждый день еду на работу в переполненном автобусе и больше половины пассажиров – казахи.
      Шастри советовал потерпеть:
      – Это студенты. Вот закончат учебу, тогда и разъедутся по аулам.
      Из русских не одной Ушановой от казахов двоится в глазах. К примеру, у Мули мнение о казахах не столь наивно-откровенное, как у
      Тани, но, чувствуется, что к аборигенам у него имеется свой счет.
      Ненавидит он и евреев, что, впрочем, не мешает ему дружить с Зямкой.
      Что до самого Толяна, то к нам у него отношение, по-своему, сердечное: "Все вы, казахи, для меня на одну морду". Далее вообще святотатство. Жар жар – казахская свадебная песня, а
      Зяблик поет: Жарь! Жарь!
      Что говорят про нас русские, в общих чертах можно представить, если еще с середины шестидесятых за Кунаевым укоренилось негласная должность царя зверей.
      Если судить по нашему институту, то я бы не сказал, что казахов в городе много. Скорее, наоборот. Хотя все относительно. На взгляд местных русских, могло показаться, что нас действительно незаслуженно много.
      Все потому, что директор казах. И это тогда, когда всем известно, что к Чокину претензий по этой части ни у русских, ни у казахов существовать не могло. Тем не менее, Ушка права в одном: угодные всем черты национального характера проявляются в человеке, когда рядом поблизости нет собрата по крови. Тогда уж волей неволей человек подстраивается под старшего брата, и являет собой лучшие образцы поведения на производстве и в быту.
      В институте кроме казахов, русских, евреев, татаров и немцев трудятся мордвины, лакцы, дунгане.
      Дунганин тот же китаец, только мусульманизированный. Закир
      Янтижанов дунганин, одногодок Руфы, родом из Панфилова, живет в частном доме на Первой Алма-Ате. Закир в институте работает давно, занимается электровооруженностью, готовит справки для Чокина -
      Янтижанов хранитель большого статистического материала по энергетике за длительный период.
      У него хороший музыкальный слух, машина "Москвич 412". Дружбу водит с Руфой и Шастри, как и лабораторное большинство, недолюбливает Кула Аленова.
      Жена Закира Зоя гостям подает традиционно дунганское – лагман, манпар, слойки с джусаем. По особым случаям в доме Янтижановых готовит и дядька Закира из Панфилова. Родственник жарит на быстром огне мясо. Сковородка маленькая, закировский дядя подбрасывает мясо, то приближая, то удаляя от огня сковородку.
      Китай экспортирует на Запад водку "Маотай". Знатоки говорят, что под лагман лучше всего пить как раз "Маотай". Закир сам не пьет, но для гостей водка русская у него всегда есть.
      Однажды Шастри гостил несколько дней у дунган и рассказывал нам:
      – Представляете, хозяйка встает в пять утра. Готовит завтрак. До того вкусный, что если надумаю еще раз жениться, то в жены возьму дунганку.
      Закир поставил на место Лал Бахадура Шастри:
      – Дунганский народ оброзеет от неслыханной чести.
      Референт Чокина болезненно переносит антикитайскую пропаганду, не любит книгу Владимирова "В особом районе Китая", про уйгуров говорит, что от них всего можно ожидать.
      Шастри как-то заметил: "Когда мы сбиваемся в кучу, то забываем о том, что о нас могут подумать". Ежели привычка свыше нам дана, то истоки легкомысленного отношения к памяти о себе берут начало из образа жизни кочевников. Переезжая с места на место в поисках нетронутого раздолья, на приглянувшееся джайляу, чабан первым делом вбивает колышек, привязывая тем самым юрту, перегнанную скотину, домашний скарб к новой отметке. Ориентиром чабану в пути к новому кочевью служит Млечный путь, глядя на звезды, чабан мысленно проводит линию между колышком и оконечностью созвездия.
      Трава скотом повыедена, та, что еще осталась, вбита копытами в землю, так, что лучше вновь сниматься к новому кочевью. О чем думает скотовод, вглядываясь в холодное мерцание Млечного пути? Скорее всего, о том, успеет ли до первого снега откормиться скотина, как пройдет зимовку семья, где лучше пополнить запасы муки, чая. Думы чабана, как и у всех, – о быте, задача одна – дожить, дотянуть до весны. Важно, однако, не то, о чем он, перегоняя скот, думает. Мысль пришла и ушла, считай, что и не было ее. Важно, что он, чабан, покачиваясь в седле, чувствует.
      За лето чабан меняет по несколько раз место перекочевки. И каждый раз, вбивая очередной колышек, он опять же примеряется к Млечному пути, фиксирует себя у новой точки отсчета. Может ли сказаться на поведенческих признаках человека, нации, перманентная смена точки отсчета? Опытные наблюдатели считают, что может, ибо, по их мнению, как раз в механическом повторении ритуальных операций более всего и проявляется власть бессознательного, с которой и берут начало все наши достоинства и слабости.
      Во что вгоняет чабана созерцание Млечного пути? Судя по последствиям – в радость.
      Казах и ведет себя как чистый метафизик. Берет в руки домбру и поет напропалую обо всем, что видит вокруг себя. Айтыс – конкурс певцов – собой больше напоминает состязание в перепевке. Кто больше напел слушателям, тот и победил.
      "После ухода Кунаева на пенсию перестроечная печать много писала о казахском трайбализме, о влиянии его на подбор руководящих работников. Что межжузовое соперничество никогда не прекращалось – это верно. Нередко оно принимало постыдные формы. При Сталине за такие дела по головке не гладили, но в скрытом виде, на бытовом уровне, несогласие с вознесением того или иного представителя соперничающего рода благополучно сохранялось и разгорелось с новой силой при Хрущеве. При Брежневе немало руководителей обкомов, райкомов не просто не скрывали неприятия выдвиженцев из других родов, но и оказывали явное противодействие недругам, вставляли им палки в колеча. До мордобоя и перебранок не доходило, но в своем кругу, руководители, не стесняясь, бахвалились тем, как им удалось свалить с должности, затесавшегося в их стан олуха из другого жуза.
      За годы Советской власти сложилась традиция, по которой будто бы каждому жузу предначертана профессиональная и карьерная ориентация. Считалось, например, что впрочем подтверждалось не раз, что выходцы старшего жуза тяготеют к власти, среднего – к науке, литературе, а младшенькие непременно желали работать в суде, прокуратуре, милиции.
      Невежественность в чувствах породила у наших людей чинопочитание, чванство, необязательность, короткую память на добро…".
      Заманбек Нуркадилов. "Не только о себе".
      В домашней библиотеке Чокина есть книга без обложки и титульного листа. В ней безымянный дореволюционный российский исследователь казахских обычаев писал, что состязательность жузов позволила казахам не стоять на месте, что до опасности самоуничтожения нации в межжузовой борьбе, так она сильно преувеличена. Что было б хорошего в том, если бы кочевники жили единым жузом, не зная мотивов к самосовершенствованию? Потом ведь не сами степняки придумали родовую специализацию. Кто-то давным-давно заложил метод триады в основу самоорганизации нации, как будто бы с целью проследить на ней практическую наглядность и жизненность принципа единства и борьбы противоположностей.
      "В "Игре в бисер" герои живут именно так, будто это последний их день. Они сами опускают подробности, ищут главное, стараются сосредоточиться на смысле своей судьбы. Не случайно и сюжет не только не воспроизводит всей жизни героя, но даже и его постепенного духовного развития: сюжет тоже выбирает главное, показывает Кнехта в минуты прозрения, или, как называет эти состояния он сам,
      "пробуждения".
      В творчестве позднего Гессе будто находит отзвук старая мысль
      Толстого: "Все те бесчисленные дела, которые мы делаем для себя, – писал он в знаменитой статье "В чем моя вера?" – не нужны для нас".
      Идеи Толстого, сосредоточенные на нравственном самосовершенствовании, захватывали и общественную жизнь. Неправедные суды, церковь, войны – все это рассматривалось им как продолжение
      "дел для себя", ибо все это защищало собственность, благополучие, нестойкий душевный покой власть имущих и было накипью на жизни народа. Но даже сама жизнь людей, полагал Толстой, – не их собственность, которой они могут распоряжаться как угодно: она дар, который еще следует оправдать.
      Люди, отошедшие в далекое прошлое "фельетонной эпохи" из "Игры в бисер" были постоянно заняты самыми разнообразными делами. Они терпеливо учились водить автомобили и играть в трудные карточные игры, а по воскресеньям дружно погружались в решение кроссвордов.
      При этом они были совершенно беззащитны перед смертью, старостью, страхом, страданием: "Читая столько статей и слушая столько докладов, они не давали себе ни времени, ни труда закалиться от малодушия и побороть в себе страх смерти, они жили дрожа…".
      Глубокая растерянность, незнание, "что делать с духом" и со своей собственной жизнью, открывали простор социальному злу. "Игра в бисер" и ее герои пытались дать современникам автора эту недостающую им душевную твердость. Она, однако, достигалась немалой ценой и опиралась на непростые решения".
      Н. Павлова. Из предисловия к роману Германа Гессе "Игра в бисер".
      "Незнание что делать с собственной жизнью…". Сам я письма на почту ношу…
      Матушка говорит, что у человека должна быть цель. Только про то, какой, конкретно, она должна быть, ни она, ни кто-то еще другой, не говорит. Что за цель, когда мы не только не знаем, что делать с собственной жизнью, но и не соображаем зачем она нам дана?
      Недовольство собой нам сподручней срывать на близких.
      Время от времени Шеф отвязывался на меня: "Пасть порву!". За дело, но орал он на меня так, как будто мне еще пятнадцать.
      "Тяжело ему, тяжело мне. – думал я. – Он старше, сильнее, умнее меня. Почему Шеф не желает опуститься до понимания простых, очевидных вещей?".
      Обозлен на жизнь?
      Шеф то ли не желал замечать, что я давно взрослый, то ли думал, что ему по прежнему можно все, и, из лучших побуждений, продолжал помыкать мной. Между тем по мере нарастания безысходности нетерпимость к его методам руководства во мне усиливалась..
      Он, как я понимал, пил для того, чтобы забыться. То же происходило и со мной. И когда он после очередной моей поддачи грозил порвать пасть, то я уже не злился, – психовал.
      Лорелея
      "Осенью семьдесят третьего пришел я в КазНИИ энергетики. В институт вошел осторожно, постучав негромко в дверь: благоговение перед наукой было беспредельным. Что и говорить, приняли меня хорошо. Я старался как мог услужить своим новым товарищам. Увижу, как кто-то из них достает сигарету, мчусь через весь коридор, чтобы успеть поднести горящую спичку. Стремясь на первых порах чем-нибудь блеснуть, я то и дело попадал впросак: хочу сострить – всем неловко от моей неуклюжей шутки, тщательно готовлю глубокомысленную словесную комбинацию – невпопад. Старожилы, ребята ушлые, палец им в рот не клади, и виду не подавали: все нормально, не робей молодняк.
      …Иван Христофорович вскоре вышел на пенсию. Не могу похвастаться, что я с ним на короткой ноге. Отношения наши складывались по поводу совместной работы. До сих пор, за десять лет знакомства, у меня так и не сложилось о нем цельного, законченного представления…В начале тридцатых годов защита диссертации. Потом работа преподавателем в московском энергетическом институте, служба в наркомате путей сообщения. И вот уже более сорока лет волею обстоятельств Иван Христофорович связал свою судьбу с Казахстаном.
      Образованность у него энциклопедическая. Обо всех новостях в мировой науке осведомлен, что говорится, – из первых рук (читает с листа и говорит на трех европейских языках). Терпеть не может дилетантов в научной среде. Если в споре ему подвернется невежественный, но "остепененный" специалист, может разъяриться. Не дай бог, у него сложится о вас представление как о случайном в науке человеке. "Не буду читать вашу галиматью", – его обычный в таких случаях ответ. В среде научных работников, наверное, как и везде, не принято вслух говорить человеку о его творческой несостоятельности. Можно без злобы посплетничать о каком-нибудь тугодуме. Не более того. А вот Озолингу нет терпежу удержать в себе мнение о таком работнике. Приехала в Алма-Ату как-то из головного московского института полномочная представительница – руководить совещанием по нерешенной проблеме. Так Иван Христофорович битых два часа допытывался, как смотрит на тот или иной момент проблемы товарищ из центра. За все время совещания она проронила несколько междометий, видно было, что плавает в тривиальных понятиях. После заседания Озолинг недоумевал: "Как не стыдно присылать для серьезного разговора это безмолвное и, по-моему, бестолковое создание".
      …В свое время ему предложили поработать над докторской: к тому времени у него уже был солидный задел. Сославшись на то, что не может попусту, ради престижа, терять драгоценное время, он отказался. У Озолинга странная для нашего времени излагать свои мысли. Были у него статьи в научных журналах, которые предварялись описанием условий жизни первобытного человека. К слову сказать, пишет он коряво, тяжеловесно. Любит на досуге порассуждать на далекие от науки темы. Говорили как-то о литературе.
      Вспомнил Гоголя и говорит, что Николай Васильевич не испытал настоящей любви. "Откуда известно?" – спрашиваю. – "Из книг его известно, молодой человек".
      В работе педант. До ухода на пенсию довелось и мне испытать пресс его неумолимого педантизма, беспощадность к себе и окружающим во время работы над отчетами. Однажды пришли к нам устраиваться лаборантами два выпускника средней школы. Посмотрев на них внимательно и, видимо, не найдя адекватного их образованию пробного камня, бросил: "Пишите жизнеописание", – и вышел из комнаты.
      Вчерашние школьники озадаченно переглянулись, уселись за столы, зашелестели бумагами. Проходит некоторое время, и мы, сидящие в комнате, слышим шепот: "А че писать-то?". Сдерживая улыбку, наш сотрудник объяснил им что такое жизнеописание. Парни повеселели и приосанились: "Так бы и сказал: пишите автобиографию. А то жизнеописание какое-то. Ехидный, видать дед".
      Ехидства у Ивана Христофоровича хоть отбавляй. Как-то сидел молча полдня, работать не хотелось. Чтобы Иван Христофорович не засек, как сачкую, я постоянно хлопал дверцей письменного стола, шелестел бумагами. Но Озолинга на мякине не проведешь. Встает, подходит ко мне и начинает: "Хе-хе, да вы, молодой человек, оказывается, философ". По простоте душевной от смущения я зарделся: "Ну что вы, с чего вы взяли?" – "А с того взял, что вы полдня мух ловили, вместо того, чтобы работать!". – приземлил меня
      Иван Христофорович".
      Бектас Ахметов. "Приложение сил". Из дневника младшего научного сотрудника. "Простор". 1983 г., N 11.
      …Озолинг, что-то напевая про себя, зашел в комнату, поставил на стол портфель. Ерема все про всех знает и говорит: И.Х. поет в том случае, если с утра поставит пистон Марии Федоровне.
      Озолинг сегодня пел: "Меня не любишь, – так берегись любви моей".
      В комнату зашла Фая.
      – Здравствуйте, Иван Христофорович! Давно вы не были у нас.
      – Давно-о-о. Вот сегодня пришел, а Жаркен Каспакович вновь перенес семинар. Три дня жду… Никак не дождусь.
      Я тронул за плечо Шастри и пропел на ухо: "Трое суток шагать, трое суток не спать…".
      Шастри с удовольствием и громко подхватил: "Ради нескольких слов на семинаре…".
      Озолинг и Фая не обратили на нас внимания.
      – Чаю хотите? – спросила Фая. – Нет? Чем занимаетесь?
      – Сижу в библиОтеке. – Библиотеку И.Х. произносит с ударением на букву "о". – Вечерами гуляем с Марией Федоровной. Вчера ходили в кино.
      – Какой фильм смотрели?
      – "Генералы песчаных карьеров".
      – Понравился?
      – Нет. Картина отвратительная. Воры, прочие отбросы… Я много слышал о фильме лестного… Соблазнился. – Озолинг улыбнулся и помрачнел. – Но увиденное меня возмутило до глубины… Да-а… До глубины…
      Фая забрала счетную машинку и ушла к себе. Озолинг подошел ко мне: "А что у вас?".
      – Ничего.
      – Как всегда?
      – Как всегда.
      – Хе-хе… – Озолинг осклабился, повеселел и спросил. – Что,
      Жаркен, вас так еще и не озадачил?
      – Почему же? Озадачил.
      – И чем же он вас озадачил?
      – Вторичными энергоресурсами.
      – И что там?
      – Вот вы предложили в диссертации Нурхану отталкиваться от идеального аналога металлургического процесса… Так?
      – Та-ак… – Иван Христофорович смотрел на меня с усмешкой.
      – Жаркен Каспакович советует исследовать изменчивость к.п.д. утилизационных установок эксергетическим методом.
      – Эксергетическим? Хорошо. И что вы надумали с ним делать?
      – Ну…, – неопределенно протянул я, – Прежде всего я должен, как энергетик…
      – Что-о? – И.Х. сделал серьезное лицо. – Кто энергетик? Вы?
      – Да… – я опешил и залепетал. – Я… Да… как…
      – Так вы утверждаете, что вы энергетик?
      – Я? – Озолинг вверг меня в непонятку, почему я переспросил. -
      Кто же тогда я, если не энергетик?
      – Кто угодно, но только не энергетик, – окончательно прибил меня
 
      И.Х.
 
      Озолинг развернулся к Шастри и стал что-то бормотать.
      "Во гад, – подумал я, – Когда-нибудь ты у меня за это ответишь…
      Я тебе обновлю кровь, устрою тебе за контрудар в Померании штурм
      Зееловских высот. Майн готт тому свидетель".
      Во мне ожили заголовки газет 60-х. про реваншистов из Бонна.
      "Сколько волка не корми, он все равно в лес смотрит. – думал я. -
      Озолинг толкает меня к пересмотру Восточной политики Брандта и Шмидта".
      Из-за Озолинга возникли у меня претензии и к товарищу Сталину – по части упущений в воспитании неперевоспитуемых.
      Самое обидное, что Озолинг прищучил меня по делу. Энергетик я липовый. Я не разбираюсь ни в теплотехнике, ни в электричестве и что хуже всего, и в экономике энергетики ни бум-бум. Четвертый год подряд слышу на семинарах разговоры про замыкающие затраты, а что это такое, понять не могу.
      "По телевизору новости. Старик ходил по комнате, его зять за столом читал журнал. Старик неожиданно остановился перед телевизором и, глядя на экран, произнес: "САСШ!".
      – Что? – оторвался от журнала зять.
      – САСШ, – повторил старик, – Североамериканские Соединенные
      Штаты. Так до войны назывались Соединенные Штаты Америки".
      Х.ф. "Послесловие". Сценарий Алексея Гребнева и Марлена
      Хуциева. Постановка Марлена Хуциева. Производство киностудии
      "Мосфильм", 1984.
      Убили негра, ай, яй, яй… Ни за что ни про что, суки замочили…
      Формальный отсчет вхождения Франции в зиндан следует начинать с июня 1976 года. Клубные команды Испании, Италии, ФРГ,
      Франции стали приглашали поиграть иностранцев у себя с конца 50-х. В те времена более всего легионеров играло в Италии и Испании. В середине 70-х случилось прежде немыслимое – французы переплюнули испанцев с итальянцами – выходцы из колоний стали играть не только за клубы, но и национальную сборную. Чемпионат Европы 76 стал годом открытия не только Платини, но и Трезора. Морис Трезор в сборной
      Франции играл опорным полузащитником. Имя и фамилия у гуталиново-глянцевого африканца характерны. С одной стороны как будто Морис, что чуть ли не Шевалье, с другой – Трезор, с которым по известному присловью на границе трухать никак нельзя.
      Трезор бегает гепардом, играет широкозахватно. Он надежно подпирал сзади созидательные нырки по полю Платини…
      Турки по головам едут прямо в Амстердам… Лабрадор…
      Гибралтар…
      Владимир Максимов говорил и писал, что Штаты падут жертвой своих бывших рабов – негров. "Когда-нибудь Юг поглотит Север", – предрекал во второй середине ХХ века губернатор штата Алабама Джордж Уоллес.
      Юг уже поглотил Север. "Они (негры) путем смешанных браков хотят просветлить свою кожу", – делился в 65-м с польским журналистом расист из Чикаго. Белый американец ошибся. Черным уже недостаточно затемнения белокожих. Полыхавшие в 65-м Ньюарк, Детройт, беспорядки по стране после убийства Лютера Кинга в 68-м нагнали страху на бледнолицых настолько, что повальная отмена во всех южных штатах расовой сегрегации заняла не больше месяца.
      Мария, пососи, Мария… Мария, пососи,
      Мария…
      Полицейские давно не ездят по вызовам в Гарлем. Пусть сами разбираются, а еще лучше, пусть друг друга поубивают. Но это копы. У них оружие, за себя в случае чего, они могут постоять. Сегодня белый обыватель боится искоса посмотреть на черного, потому и прячет страх за искусственной улыбкой.
      Юлиан Семенов считал, что Америку погубит техника. На месте ультралевых я бы поостерегся радоваться обреченности "технотронного мышления нации". Объективно, с Америкой Запад и Восток связывает надежды человечества. Миром движет разность потенциалов.
      Выравнивание потенциалов, чем собственно и способно обернуться крушение Америки, ввергнет мир в хаос. Юлиан Семенов прав: бойся простоя. Римскую Империю сгубили не гунны как таковые. Гунны не причина, это следствие постижения мира патрициями созерцательностью.
      Где сегодняшние гунны? Атилла кружит со своими отрядами не обязательно поодаль от границы.

Глава 27

      Маша и Медведь
      В то лето перед самым закрытием Совета по присуждению степеней по общей энергетике защитились Шастри и Шкрет. Без предупреждентия ушла в ВУЗ Фая. Ее уход застал врасплох. Без нее лаборатория на время опостылела.
      Фая поняла: в КазНИИ энергетики она не дождется места в аспирантуре. Просить за себя она не умеет, дожидаться, когда о ней наконец вспомнят, опасно – можно растерять все желания.
      Зяма не терял надежды поступить в аспирантуру КазНИИ энергетики.
      – Бек, скажи, ты в какую аспирантуру хочешь? В очную или заочную?
      – спросил Толян.
      – Тебе какая разница?
      – Большая. Жаркен говорит, что твоя маман не дает ему продыха и он вынужден место в заочной аспирантуре отдать тебе.
      – Мне все равно. Хотя нет… По мне лучше очная аспирантура.
      – На кой тебе очная?
      – Можно совсем на работу не ходить.
      – Ты не шутишь? Точно хочешь в очную?
      – Че хэ бэ.
      – Тогда хоп майли.
      Зачем Зяме аспирантура? Статей у него как грязи. С его башкой ему бы припасть к столу на полгода и дисер готов.
      Жаркен делает вид, что для него в диковинку зямины закидоны и в последнее время докапывается к нему из-за отставания по ЭММ. Похоже, что на моделях он собирается поставить крест.
      – Я человек на уровне, – время от времени напоминает о своем местоположении в обществе Каспаков.
      Что означает уровень, он не раскрывает. Без того понятно, что это, что-то такое, что нас, его подчиненных, с ним непримиримо разделяет.
      " Заведующий лабораторией никого не дергал без дела, не выделял в коллективе любимчиков, пресекал наушничество в любой форме. Его профессиональное мастерство складывается из дара выводить из потемок теорий и фактов самое главное, квинтэссенцию проблемы, из поразительной трудоспособности, из умения находить точные образы в науке. Его обаяние трудно передать словами. Каспаков от души хохочет над тонкой шуткой, без апломба объясняет молодому сотруднику, то, что она забыл усвоить в вузе. Про характер не скажешь: тайна за семью печатями. Может, как ребенок, закапризничать с деланно надутым лицом. Его щемящую человечность не заслоняют нечастые разносы, которые он устраивает подчиненным. Если видит, что переборщил с назиданиями, мучается, переживает больше самого воспитуемого. Был случай, когда он до гипертонического криза бился за бытовую устроенность своего сотрудника. Незащищенность его души проистекает из абсолютизации им человеческого в человеке.
      Шеф принадлежит к тому же поколению, что и Зорков. В начале пятидесятых Каспаков с отличием заканчивает МВТУ им. Н.Э. Баумана.
      Его товарищи-бауманцы вспоминают, как выпускник сельской школы из под Акмолинска помогал им усвоить премудрости матанализа, начерталки, сопромата. После он работал на заводе. В пятьдесят восьмом пришел в КазНИИ энергетики. Наш директор, крупный ученый, академик АН КазССР Шафик Чокинович Чокин сразу выделил способного специалиста. Как-то походя, между прочим, играючи, Каспаков защитил кандидатскую. Мне знаком один профессор от экономики, умеющий хорошо сидеть в президиуме с физиономией "лопатой", но у которого и под пыткой на дыбе не выбить вразумительного признания о его вкладе в науку. Одаренные люди, видя менее способных, но более преуспевающих, нередко злословят, брюзжат. Я ни разу не слышал, чтобы шеф когда-нибудь позлорадствовал по поводу неудачного публичного пассажа его коллеги.
      … В начале семьдесят седьмого у шефа освободилось два места в аспирантуре. Я пришел к нему и спросил: могу ли я рассчитывать на одно из них. Он поставил вопрос так: в лаборатории кроме тебя еще двое претендентов, а мест всего два. Двое эти уже проявили себя, причем один из них ведет тему бригады кандидатов наук. "Я конечно, знаю, на что ты способен, но это надо доказать публично, чтобы не было кривотолков, – сказал шеф. – Вот что, ты давай займись ВЭРами, а потом покажи, что за мысли у тебя по этому поводу появились". Я стал доказывать ему, что эту тему закрыл в своей работе Семенов. Каспаков рассмеялся: "Всю тему в науке еще никому не удавалось закрыть".
      С тем я и ушел.
      … Ко времени вступительных экзаменов в аспирантуру уволился один из претендентов. Вопрос решился, на первый взгляд, сам собой.
      Ушедший парень был симпатичен мне своей искренностью, порывистостью, какой-то артистичностью, с которой он выполнял работу. В какой-то степени и он определял атмосферу в лаборатории.
      Он знал себе цену и нередко давал знать об этом в своей группе, что, конечно же, раздражало его руководителя.
      Парня легко можно было поймать на крючок хотя бы за то, что он, посидев минут пятнадцать за столом, внезапно исчезал, а потом его густой баритон раздавался во внутреннем дворе института, где он, по доброте душевной, с ключом на семнадцать залазил под автомашину помогать шоферам. После очередной его шефской помощи состоялся неприятный разговор. Мой друг разошелся не на шутку и на замечание своего роботообразного руководителя, пятой точкой осваивавшего премудрости науки, заявил, что он "за пятнадцать минут делает столько, что многим из нас не сотворить и за год". Его руководитель передернулся и позеленел от злобы. Где-то мой друг был прав, но с ним, как и со всяким истинно творческим человеком, было нелегко работать. Перед вступительными экзаменами в аспирантуру я пришел к нему в вуз, где он уже работал, за консультацией. Без тени обиды и сожалений, что было бы понятно, он мне здорово помог".
      Бектас Ахметов. "Приложение сил". Из дневника младшего научного сотрудника. "Простор", N 11, 1983.
      Зяма ни с кем не ругается. Что-то, однако, с ним произошло, если на обсуждении раздела отчета он ни с того ни сего вспылил и бросил
      Каспакову: "Надоело!". Жаркен как будто ждал, к чему бы прицепиться, и подловил Толяна.
      – Этот Зяма много на себя берет. – Мы шли с Каспаковым мимо пивняка на Весновке. – Подумаешь… Большое дело.
      Я молчал.
      – Он написал заявление. Пусть себе увольняется. – Жаркен посмотрел на меня сверху вниз. – И брат у него сумасшедший…
      Каспаков человек на уровне и умный, мало того, иногда бывает и мастером откровений.
      С Валерой, зяминым братом я не встречался. Муля рассказывал, что справляется с ним Толян с трудом. Дома, говорит Муля, Толик из-за брата нередко психует.
      По зяминой версии двинулся умом Валера из-за наркотиков. У психиатра имелся доступ к промедолу, разобрало любопытство, попробовал и пошло-поехало. Не думаю, чтобы версия Зямы устроила опытного психиатра. К примеру, Сейран и ширяется, и обкуривается, и пьет, но ему по фигу мороз – с головой полный порядок. Предпосылки свихнуться у зяминого брательника имелись и без наркотиков.
      Девушка Прасковья из Подмосковья за занавескою плачет у окна…
      Мужики плохо переносят чужой успех у женщин. В случае с Зямой – другое дело. Может причина в том, что приучил нас Толян к мысли, что все тетки его, а может потому, что любовные похождения в зямином исполнении – чистый "Декамерон".
      Был, однако, в лаборатории человек, который тяжело переживал зямину популярность у бабцов. Это Муля. Перший кореш с трудом переносит и то, что Зяма среди нас самый умный. Для Толяна мулина позиция не в новость. Зяма хоть и легкомысленный человек, но поляну сечет. Зяма ведет себя с Мулей покровительственно, иной раз жестоко насмехаясь, обзывает "однопалчанином". Мне и Хаки он говорит: "В горы с собой Мулю беру кашеварить. Пока он мне нужен".
      Муля по натуре хозяйственный мужичок. Живет по принципу "не высовывайся".
      Из полей доносится: "Налей!"
      Зямка два дня как вернулся из командировки.
      – Был в Набережных челнах. Знаешь, Бек, татарки мне проходу не давали.
      – Надеюсь, ты не подкачал.
      – А что я? Уломали шельмы на групповуху.
      – Если женщина просит, обижать ее нельзя…- поддакнул Шастри.
      – Как оно было? – Хаки поправил очки на переносице.
      – Все чин чином вышло. Хочу заметить, татарки – они чистенькие.