– Я здесь, Салоник. Пожалуйста, не кричите так…

***

      Я шарахнулся в сторону, споткнулся и сполз спиной по клетке.
      Посреди шара висел фенгол!
      – Мля! – прошептал я в полном изумлении и покосился вверх. Колпак, как и раньше, был надежно закрыт. – Но как… э-гм! Как вы сюда попали?
      Фенгол опустился и принял вертикальное положение, почти касаясь ногами шара. Что-то было странное в его лице, и вдруг я понял, что именно – Смолкин пребывал в состоянии крайнего конфуза. Его лицо было красно и даже как-то сморщилось.
      – Чего это с вами?
      Потупившись, он некоторое время молчал, а затем пробормотал подрагивающим от смущения голосом:
      – Только вы никому не говорите, ладно?
      – Хорошо, – согласился я. – Никому ничего не скажу. Буду нем, как улбон. Ну, так чего?
      – Я… – он прикусил губу, умоляюще посмотрел на меня и наконец решился: – Я проник сюда через Шелуху.
      Я сначала не понял, о чем он, но затем вспомнил рассказ Муна Макоя. Все равно, мне это ничего не объясняло.
      – Ну, а дальше?..
      – Вы не понимаете? Шелуха – это…
      – Клипат. Оболочка реальности, в которой обитают эти… отходы разума и… неосознанные желания и продукты сознательной мыследеятельности… В общем, слышал о ней. Так как вы туда попали без РД-машины? Вы что, действительно колдун?
      – Нет, я не колдун. Я не могу путешествовать через реальности без посредства РД-устройства, но, задействовав особым образом определенные участки мозга, способен сконцентрировать энергию, достаточную для выхода в Шелуху. Это тоже, что и левитация, только… Ну, в общем, мы родом из реальности с очень давно развившейся технологией. Реальность крайне загрязнена, а токсичные отбросы и общий радиоактивный фон, действующие из поколения в поколение, привели в конце концов к изменениям генетического кода и вызвали мутации, которые…
      – Говорите понятнее, Смолкин!
      – В общем, когда вы стали кричать, я понял, в какой вы клетке, переместился в Шелуху, преодолел там определенное расстояние, которое высчитал заранее, затем вернулся в реальность-серцевину… и вот я здесь…
      – А чем вы так смущены?
      – Но ведь там эти самые неосознанные желания… Они… Ох! – фенгол в полном расстройстве махнул рукой. – Представьте себе: результат работы коллективного бессознательного… подавленные сексуальные влечения всех разумных, населяющих Ссылку. Нет, это слишком большая нагрузка на мою психику! После окончания этого дела – если, конечно, буду жив – обязательно займусь медитациями, нравственным самосовершенствованием, дам обет не пить и не курить… хотя я и так не курю и почти не употребляю алкоголь… не вступать ни в какие отношения с женщинами… хотя в нашей диаспоре их почти нет, и я до сих пор еще… гм… и не…
      – И не кушать, – заключил я. – Все, хватит болтать. Вы можете переправить в Шелуху меня?
      – К сожалению, для этого потребуются усилия по крайней мере двоих представителей моей расы.
      – Так что вы думаете делать дальше?
      – Я как раз потому и выбрал именно эту клеть, чтобы выслушать ваше конструктивное предложение по поводу того, как нам теперь поступить.
      – Ага, очень хорошо! Тогда у меня есть конструктивное предложение: поскольку справиться с Бобуазье вы вряд ли сможете, то вытащите у него нож. Я приметил, что на его заду слева болтается нож в плетеных ножнах. Он, по-моему, не пристегнут и никак не закреплен. Так что вычислите расстояние и приступайте. Нож принесете мне.
      – Как это – Бобуазье?
      – Тот паучник внизу, который охраняет нас. Нож висит в ножнах на его худой заднице. Поняли инструкции? Давайте быстрее, Смолкин!
      – Но… как же я достану его?
      – Как-как? Так же, как попали сюда!
      – Нет! – фенгол отпрянул и прижался спиной к прутьям. – Я не смогу заставить себя вторично смотреть на это… Моя, э… тщательно лелеемая сублимация полетит ко всем чертям!..
      – Да ладно, Смолкин. Что там такого особенного? Пусть вы девственник, но неужели вы никогда не рассматривали всякие… интересные картинки? Представьте, что это то же самое, только в объеме…
      – Нет! – он поднял руки, словно защищаясь. – Салоник, вы не понимаете – все те жуткие извращения…
      – Слушай, ты! – тихо и угрожающе зашипел я, медленно наступая на него. – Нас всех повесят, если ты не сделаешь этого! Начинай, быстро! А то я сейчас здесь устрою такое жуткое извращение, что от твоей психики останется одна сплошная сублимация! Ну, быстро!
      У него была интеллигентная податливая натура. Добиться от такого чтобы он сделал что-то, нужное тебе, не так уж и трудно. Другое дело, к а к он это сделает…
      Смолкин сдался.
      – Мне несколько мешает вот это… – пробормотал он, указывая себе за спину.
      – Что там у вас? – спросил я. – Крылья?
      – Вы, конечно, шутите. Я ведь, в отличие от вас, привязан…
      Фенгол повернулся, и я увидел, что от его шеи вертикально тянется ремень, конец которого исчезает прямо в воздухе.
      – Ух ты! – сказал я, шагнув к нему. – Вы хотите сказать, что начало этого ремешка привязано к прутьям в другой клетке и висит сейчас там?
      – Да, это так.
      Ремень был завязан на два узла, для верности перетянутых сверху тонким прутом. Я вцепился в него обеими руками. В результате недолгой борьбы, ценой сломанного ногтя и исцарапанных пальцев мне удалось сладить с прутом и узлами. Ругаясь сквозь зубы, я сунул ремень в карман и рявкнул:
      – Все, хватит! Теперь приступайте!
      Он посмотрел вниз, на все так же сидевшего паучника, что-то прикинул, тяжело вздохнул, поправил очки и начал растворяться в воздухе. Я захлопал глазами. Нет, чего-то подобного я и ожидал, но все равно привыкнуть ко всем этим штучкам бело нелегко. Фигура Смолкина источилась, так что сквозь нее стала видна клетка, и исчезла.
      Я проник к просвету между прутьями.
      Внизу, за спиной паучника сформировалась горизонтальная парящая фигура с вытянутой в сторону Бобуазье рукой. Другой рукой Смолкин опять поправлял очки. Эх, ничего у него не выйдет! – с отчаянием подумал я. Этот недотепа обязательно лопухнется! Или чихнет в самый неподходящий момент, или еще чего-нибудь отчебучит. А может, паучник просто почувствует, что кто-то появился у него за спиной, и тогда все пропало. Если бы как-нибудь отвлечь его…
      Внизу фенгол, двигаясь очень медленно, все еще тянулся к ножу.
      Боба выпрямил спину, будто прислушиваясь к чему-то.
      Я сел и немелодично заорал первые пришедшие на ум куплеты-частушки из тех, что распевают уличные, вечно обкуренные безумной травой барды Западного Ливия:
      Как на горке, на горе
      Милку встретил в феврале.
      Мы с ней долго…
      Не смотря на то, что моей целью было как раз раззадорить возможных слушателей, я все же решил слегка подредактировать текст…
      …В общем, тра-ля-ля,
      Пам-па-рам отморозил я себе!
      Рука Смолкина медленно опустилась на рукоять ножа. Боба поднял голову и, морщась, покрутил пальцем у виска.
      Эй, пойду гулять на речку, – продолжал верещать я. –
      Милого там встречу…
      Если милый … будь здоров,
      То меня он … тра-ля-ля!
      – Даланд! – умиленно просипел Крантуазье из соседней клетки. – Бравильно, сбой мне беред смердью что-нибудь дагое… бронигновенное!
      Фенгол наполовину вытащил нож из ножен Боба, который теперь уже ни к чему не прислушивался, а, ссутулясь, закрыл уши руками. Я продолжал изгаляться над окружающими и над самим собой:
      Заплачу один мерцал,
      И пойдем на сеновал…
      Смолкин извлек наконец нож и стал исчезать.
      Заплачу я целых пять,
      До утра не будем спать!
      Я замолчал после того, как фенгол окончательно исчез.
      – Уиш, что с тобой? – донеслось до меня. Голос Латы был жалостливый. – Тебя так потянуло на это дело после того, что произошло на телеге?
      Раздалось ворчание Чочи:
      – По-моему, у него крыша поехала. В отпуск. Далеко и надолго.
      Фенгол появился в моей клетке. Его лицо было пунцовым. По-моему, даже его очки запотели от смущения.
      – Чего это с вами? – спросил я севшим после вокальных упражнений голосом и взял нож. – Вас так смутила моя песенка?
      – Какая песенка? – не понял он.
      – Да та, которую я орал.
      – Я не слышал, что вы орали, так как полностью сосредоточился на своих действиях. Это все Шелуха…
      – Бросьте… – пробормотал я, рассматривая нож с массивной деревянной рукоятью и с непропорционально коротким и узким, но хорошо оточенным лезвием. – Что вы успели увидеть за те пару секунд, пока там находились?
      – Темпоральные потоки в реальности-сердцевине и Шелухе не совпадают. Я пробыл там около десяти минут своего биологического времени. Я торжественно клянусь… Я даю обет никогда больше не входить в Шелуху, каким бы важным не был повод!
      – Да, пообедать сейчас не помешало бы… – машинально согласился я, перепиливая удерживающий колпак прут. Одновременно я косился вниз на паучника, который отнял руки от ушей и выпрямился.
      – Больше не просите! – продолжал фенгол. – Ни за что!
      – Не собираюсь вас просить, – я покончил с прутом и осторожно откинул колпак. – Теперь уж действовать придется мне. Вы пока оставайтесь здесь.
      Сжав нож зубами, я подтянулся, вылез в круглое отверстие, уселся верхом и оказался в самой высокой точке города Леринзье.

***

      Сильный порыв холодного ветра заставил меня вцепиться в прутья.
      Город отсюда напоминал гигантский, не совсем правильной формы конус, в серых глубинах которого хаотично копошились фигурки паучников и улбонов. Перекинув вторую ногу, я огляделся.
      Плотная масса низких облаков полностью скрыла небо. Далеко слева виднелась серебристая лента Песчанки и отходящие от нее нити речек-притоков. Лужи озер блестели среди холмов, между которыми торчали игрушечные шпили и башенки Зеленого Замка – до него было ох как далеко! И уж совсем вдали, у самого горизонта, виднелся полуразмытый огромным расстоянием город, наверное, Кидар. От него в нашу сторону на фоне облаков двигалась какая-то точка. Я прищурился, но разглядеть, что это, было невозможно. Прайтеры-то в Ссылке отсутствуют… хотя, по мнению чиновников Эгиды, здесь отсутствуют и РД-машины, а, как выяснилось, по крайней мере одна в наличии все-таки имелась…
      Холод пробирал до костей, и я осторожно полез вниз. Из-за прутьев на меня смотрел Смолкин.
      – Мляха-муха, гаг ды быбрался? – донесся сиплый шепот.
      Не оборачиваясь, я махнул рукой, призывая Кранта к молчанию, затем повис на руках, качнулся и, обхватив ногами шест, перелез с наружной поверхности клетки на него. Стараясь действовать очень тихо, я начал переставлять ноги по перекладинам-ступеням, одновременно поглядывая вниз.
      Паучник пребывал все в той же позе – сидел, отрешившись от окружающего, поджав под себя ноги и скрестив руки на груди. Я собирался, подкравшись сзади, придушить его ремнем, либо, если Боб успеет среагировать, ударить ножом…
      Все, естественно, получилось не так.
      Паучник встал и не спеша пошел по полотнищу в сторону шеста. Похолодев, я удвоил осторожность и почти замер. Бобуазье медленно прошел подо мной и встал боком к шесту, позабыв про угрозу плевка.
      Очень медленно и осторожно я продолжал спускаться, на ходу меняя план действия.
      Одна ступень, вторая, третья…
      Паучник стоял не шевелясь.
      Четвертая, пятая, шестая…
      У меня неожиданно возникло почти непреодолимое желание. До боли в челюстях сжав зубами лезвие, я пополз быстрее.
      Седьмая… как-не-вовремя… восьмая… Святой Заратустра! … девятая-уже-нет-сил-терпеть… десятАПЧХИ!!!
      Нож вылетел из моего разинутого рта, и я, соскользнув правой ногой с перекладины и оттолкнувшись от шеста правой рукой, развернулся.
      Бобуазье поднял голову.
      Я прыгнул, сведя вместе руки, и обрушился на него, ударив локтями по голове. Его тело подкосилось, он упал на мягко спружинившее полотнище, а я – на него. В груди екнуло. Я поднялся на колени и занес над Бобуазье кулак. Паучник лежал не шевелясь, его глаза закатились, так что между веками были видны белки.
      – Ну что, получил свой должок, Боб? – прошептал я, обшаривая его карманы. Там было несколько мотков тонких ремней и веревок. Я быстро связал паучника, вытащил из чехла на его поясе кинжал с зазубренным лезвием и решил, что это подойдет лучше, чем нож. Прикинув, на каком шесте должна находится клетка с Пат-Раями, снова полез вверх.
      Ко мне опустился фенгол.
      – Дайте нож, Салоник, – попросил он. – Я скорее освобожу их. Вы не убили того беднягу?
      Я молча протянул кинжал.
      Смолкин схватил его и стал подниматься.
      – Эй, брадуха! – послышался сиплый голос. – Эй, мля! Выбусди и меня!
      – Нет времени, – откликнулся я, глядя вверх. Смолкин уже скрылся за шаром.
      – Лучше, мля, бсе же быбусди! Без меня бам не быбрадься из города, а я знаю его, мля, гаг себя самого!
      Я обдумал эти слова и к тому времени, как сверху показались фенгол и Пат-Раи, принял решение.
      – Смолкин, – негромко позвал я. – Откупорьте еще вон тот шар! Только слышь, Крант, не вздумай шум поднять. Удавлю!
      – Не буду, мля, не буду! В моих же индересах, браделла!
      Чоча спускался не очень уверенно. Чувствовалось, что раненая нога здорово досаждает ему. Вслед за мной он грузно спрыгнул на полотнище и тихо выругался от боли. Я помог спуститься Лате, у которой подол платья потерял изрядный кусок – им теперь была обмотана Чочина нога.
      – Совсем плох, Рыжий? – осведомилась Лата, поправляя волосы. – К чему были все эти крики? И особенно песенки?
      – Крики были нужны, чтобы вывести из себя паучника, – пояснил я. – Чтобы ему захотелось забраться в клетку и как-нибудь заткнуть мне рот. А песню я пел, чтобы не дать ему почувствовать фенгола, когда тот вытаскивал нож. Я ж не сидел, как вы, без толку, а любым способом пытался освободиться. И еще раз… – тихо добавил я, – назовешь меня Рыжим – отшлепаю!
      С соседнего шеста спрыгнула коренастая кривоногая фигура. Паучник Крантуазье быстро приблизился к нам. Одет он был в такую же, как и у остальных его соплеменников, перепоясанную рубаху, имел такие же черные спутанные волосы до плеч, но растительность на его лице уже потеряла право называться щетиной, превратившись в куцую бородку. Зеленые зрачки узких глаз перескакивали с одного лица на другое и в конце концов остановились на мне.
      – Ну, здоробо, брадба! – просипел он. – И дебе брибед, грасуля! Бога сбусгался, усбел, мля, бридумадь, гаг нам быбрадься одсюда.
      – Как? – спросил я.
      – Надо быбусьдидь набрирученных улбоноб.
      – Чего-чего? Если ты собрался тут же заняться своим любимым делом, то лучше сразу лезь обратно!
      – Ды не бонял меня! Нам, мля, надо быбрадься из города, бравильно? А бод нами – цендральные гбардалы. Дуд же схбадяд! Но если быбусдить небрирученный молодняк, боднимедся, мля, дагой дарарам, чдо, можед быдь, удасдься бросгользнудь. Дело дебе гоборю! Дуд рядом, мля, загон с дикими зберюгами. А иначе, мля – шабаш бсему. Берь мне, брадуха!
      – Ну ладно, – согласился я. – Веди нас. Чоча, ты как?
      – Нормально, – буркнул Пат-Рай. – Крови много вытекло, но пока смогу делать, что требуется.
      Я забрал у Смолкина кинжал и сказал Чоче.
      – Тут еще где-то валяется нож.
      – Бод и ладушки… – Крант подошел к пока не подававшему признаков жизни Бобу, сорвал с его ремня лезвенный бич и взмахнул им. Кончик бича описал в воздухе свистящую дугу и послушно улегся у ног паучника. Лата тем временем нашла нож.
      – Дабненьго, мля, не держал в руках эдой игрушки, – Крант стал осторожно сворачивать бич кольцом. – Дбигай, мля, за мной!

***

      Возле края полотнища, к которому нас подвел Крант, обнаружился узкий, полого уходящий вниз мостик, а под ним – еще одно полотнище, огороженное по периметру сплошной полутораметровой стеной из туго натянутых канатов. Между ними шевелилась покрытая белесыми волосами вонючая масса. За это время я как-то попривык к пропитавшему весь Леринзье улбонскому духу, но сейчас особо плотные миазмы обволокли нас, заставив Лату прижать ладонь ко рту.
      – Чую, мля, забах одчизны! – пробормотал Крант и указал на один из углов загона. – Бидишь эдо, брадуха?
      – Вижу, – подтвердил я.
      В углу над полотнищем возвышалась башенка – круглый помост на толстом шесте с перекладинами. В центре помоста сидел очередной паучник. От башенки наискось вверх тянулись две веревки. Других горожан в поле нашего зрения не было.
      – Эдо Зануазье, вердухай.
      – А чего такая слабая охрана?
      – Бо-бербых, мля, ночью она убеличибается, бо-бдорых, загон бринадлежид Большому Мануазье, очень грудому боссу, мало гдо осмелидся набасдь. Б-дредьих, мля, – гордо добавил он, – меня-до босадили! Тбой бедучий бацан сможед бырубидь его?
      Всеґтаки я иногда не совсем понимал, что он говорит. Уразумев наконец смысл вопроса, я переадресовал его Смолкину:
      – Эй, летучий пацан, сможешь вырубить того вертухая?
      – Н-нет… – неуверенно пробормотал фенгол. – После двойного посещения… вы сами знаете чего, Салоник… я чувствую себя несколько не в форме…
      – Ясно! – пренебрежительно перебил Крант и глянул на Чочу: – Эдод двой гореш гажедся мне более дердым чубагом, но у него, мля, не лады с ногой. Даг чдо, мля, бридедся рабодадь нам с добой, брадуха.
      – Придется, – согласился я.
      – Дольго ды бросдо пригрыбай меня. Я сам уберу его… бошли.
      – Откуда взялись все эти веревки и канаты? – очень тихо спросил я чуть позже, когда мы уже спустились по мостику и теперь медленно пробирались по самому краю полотнища вдоль внешней стороны канатной ограды, по направлению к сторожевой башенке. – Где вы набрали столько материала?
      – Ды че? – Крант удивленно глянул на меня. – Сбледения делаюд улбоны.
      – Улбоны?
      – Ну, мля, гонечно! Они их быблебыбаюд изо рда в обределенное бремя года.
      – Но ведь эти… сплетения, они же разные…
      – Брабильно. Забисид од дого, в гагом бозрасде улбон и чем его, мля, гормидь. Од древесных лисдигоб будед один резульдад, а от драбы и бобегоб, собсем, мля, другой… Ладно, бобазарим об эдом позже… сейчас…
      Мы уже находились прямо под круглым помостом, возле толстого шеста с перекладинами. Всего лишь на расстоянии вытянутой руки, отделенные только канатной изгородью, копошились, извивались, сновали из стороны в сторону и терлись друг о дружку большие, средние и совсем маленькие тела, покрытые волосами от бледно-салатового до густо-зеленого оттенка. Эти неприрученные улбоны были, кажется, гораздо подвижнее, агрессивнее и вонючее своих одомашненных собратьев. Наполняющая воздух вонь достигала запредельной консистенции – теперь я просто утратил всякие обонятельные способности.
      – Сейчас я залезу наберх… – прошептал Крант. – А ды, мля, сдой здесь. Гаг дольго сгажу:"Годоб!" – зоби сбоих горешей, беререзай ганады и зразу одбрыгибай. Эди дбарюги не замечаюд ничего богруг, гогда голодны. Собсем, мля, збереюд. Могуд забросдо сшибить. Беро с добой?
      Я непонимающе уставился на него.
      – Гоборю, беро не бодерял?
      – А! – я кивнул и извлек из-за пояса кинжал с зазубренным лезвием. – Не потерял. Почему они голодные?
      – Бочему, мля? Да бодому, чдо их еще не гормили… – паучник нахмурился, посмотрел куда-то назад, тихо выругался, и зашипев: «Будь годов, брадуха!» – быстро полез по шесту, одновременно стягивая с ремня лезвенный бич.
      Ничего не поняв, я оглянулся.
      По двум канатам медленно двигалось какое-то устройство, напоминавшее чан на роликах, влекомый упряжью из пары улбонов, на каждом из которых сидело по два паучника.
      Улбоны в вольере засуетились и стали сбиваться в кучу на нашей стороне. Один из сопровождавших чан паучников приподнялся в седле и указал вниз пальцем.
      – В-А-Й! – раздалось сверху и мимо меня пролетел вертухай.
      – Годоб!!! – сипло взревел Крант, и его ноги показались над краем круглого навеса.
      – Лата, Чоча, Смолкин! – заорал я, одно за другим перерезая волокна канатов. – Сюда, живо!
      Зверюги уже сгрудились под ограждением, они извивались, залезали один на другого, и теперь на их мордах не было выражения тупого безразличия. Паучники, сопровождающие чан, соскочили с улбонов и быстро полезли к нам, на ходу разматывая лезвенные бичи.
      Подскочив, я ухватился за один из канатов и с силой полоснул кинжалом по другому. Канат лопнул, чан перевернулся, и из него просыпалась густая зеленая масса. Отдельные листья, ветки и целые комья оседали или со звонкими шлепками падали на сплетения и полотнища, находившиеся под вольером.
      Немедленно вслед за этим скопившаяся возле ограды куча голодных неприрученных улбонов прорвала те канаты, которые я не успел перерезать, и сплошным потоком хлынула наружу.

ГЛАВА 14