А надо сказать, что семья-то их непростая была, а царская. И папаня, стало быть, царем был, и матка, само собой, тоже царица, да токо больно много покушать любили и как-то так все проели. А как проели, отец, значит, лошадь запряг да остатние пожитки на телегу сгрузил и в деревню с семьей подался, а дворец досками заколотил. И хотя они нонче в деревне жили, а у отца все кака-то спесь была. Вот, он дочь-то и стал корить: дескать, о хозяйстве совсем не думает, а все бы парней обслуживать. Запрет её, бывало, в избе, а девка-то вся изведется, сердечная: кто ж ребятам кружку без неё подержит? Уж така была жалостливая, така до работы охочая... Мать ей: ты бы на себя так робила, как на обчество! - а дочка-то ей: ты чо, с ума повернулась? - я как сама себе в кружку-то сморкаться буду? И в окно вылезет да огородами-то к парням снова убежит.
      Вот как-то отец в село ездил да на завалинке с мужиками покалякать присел. А на ту пору парни как раз мимо ехали из той деревни. Один-то и пошутил: ты чо, дескать, приехал сюда кружку нам держать, пока мы сморкаться будем? Отец не понял: чо-о? - говорит. А парень-то соседский: да то - мол, раз дочь к нам не пускашь, дак сам тогда приходи кружку-то держать. Вчера-то пошто не пришел, забыл, што ли? Ну, мужику бы посмеяться со всеми. А отцу, вишь, чо-то обидно показалось, осерчал он да и за оглоблю схватился. Да хорошо, мужики рядом удержали - ты что, шуток не понимаешь?
      Вот, отец-то домой приехал, токо дверь открыл - на него вся семья с ухватами: ты чего это по пустякам на людей кидаешься? Ругали его, ругали ну, отец и сам уже видит - неладно сделал. Конешно, оправдываться начал да я то, да я се, дескать, раз у дочки такое трудолюбие дак пущай идет, почмокает маленько, я-де не против. А мать-то ему: вот дурак! да как она таперича почмокает, ежели у ней скулы свело, до того от сраму ревела. - Вот ить беда! - царь-то говорит. - Ну дак ты тогда иди. - Да како я пойду, когда у меня коза с коровой не доена и навоз не убран! - царица-то отвечает. Отец в затылке почесал - жене некогда, у дочери скулы свело, делать нечего, дак тогда я схожу, чего уж, токо покажи как кружку-то держать. Ну, женка ему показала, дак отец и пошел.
      Пришел к соседскому парню, говорит: Василий! скидай портки, сморкайся! я кружку подержу. Так парень-то даже рот открыл: да ты чо, мы ить в шутку это. - Како в шутку, - говорит мужик, - когда у девки скулы свело, а мать навоз убирает, некогда ей. Ну, я и пришел. Ладно, давно бы так, Василий посморкался и говорит: дак ты хоть деньги возьми. Отец спервоначалу отказался - не возьму, дескать, - а тот все равно десять денежек сует бери да бери. Отцу неудобно как-то - поотнекивался, поотнекивался, а потом взял - чай, на дороге не валяется.
      Пришел домой да похвастал - вот, мол, десять денежек дали. Девка, слышь, в рев: как так, я из одного удовольствия обчеству служу, а ты деньги берешь! Ну, мать на этот случай за отца-то вступилась: тебе-де кто мешает, обчество обчеством, а о себе тоже подумать надо, у меня вон кофта вся износилась. А отец вечерком к парням ещё раз сходил - дак кто ни сморканется, сразу денежку дает. Отец пробовал не брать - да какое там! так в карман и суют, а один пошел да в окно кинул.
      Вот, дело-то и пошло - так и стали оба, отец с дочкой попеременке к парням ходить да кружку держать да деньги лопатой грести. Мать видит работа у них заладилась, дак тоже с имя ходить стала, а для коровы и хозяйства работника наняли. Потом отец говорит: давайте цены подымем, чо это мы задешево надсажаться будем. Поднять-то подняли, дак все равно отцу больше всех давали - двадцать денежек, а дочке пятнадцать, а матке-то уж никто больше десяти и не даст - совсем не гораздо с кружкой обращалась.
      Ну, значит, как вечер настанет, они уж теперь всей семьей за околицу на луг, где парни-то собираются. Оденутся понарядней - и по улице. Дак вся деревня-то вывалит, любуется. Впереди, значит, дочка чешет, торопыга, чтоб до матки с батьком успеть, а уж отец-то с матерью чин чином вышагивают, под руку, отец в сапогах новых, на матке кофта красная, - старики-то токо головами крутят на завалинках - ах, баско! - семейный подряд идет!
      Придут на луг, парни уж строем стоят, дочка-то отцу и кричит: папаня, кто сегодня больше обчеству пособит, я или ты? - на соревнование, вишь, вызывает. А отец и не отказывается: ты, мол, с одного конца, начинай, я с другого - посмотрим, чай, кто вперед-то до середки доберется. Вот дочка и кричит: папаня, я уж с восьмого в кружечку собрала! а батька смеется: ты с восьмого, а я уж от середки по второму разу иду. Дак дочка шибко удивлялась - как так, опосля меня начал, а обогнал? у тебя, чай, секрет какой. А отец-то давно догадался - он двоим зараз кружку держать приспособился!
      Вот, прослышали про такое их ремесло, стали к ним городские ездить, дак они опять тогда цену подняли. Дела-то шибко заспорились, дак и корову продали, и избу, и во дворец обратно перебрались. Масть-то совсем другая пошла - теперь шалишь! - ниже графьев да баронов и подпускать к себе не стали, да золотом, слышь, с них все, золотом!
      Девка-то сначала из жалости, по доброте своей, к парням на конюшню нет-нет да и сбегает, подержит им кружечку, а потом уж и она отказалась: стоко работы, говорит, стоко работы! к греческому послу родня приехала, мать с отцом, поди, вдвоем-то не управятся! Чмокнет наскоро тому-другому и убежит, дак деревенские-то и приезжать перестали - куды им против графьев-то.
      А там совсем хорошо царь с семьей-то зажил своей - и трех лет не прошло, так капиталы такие скопили, куды! А как скопили, значит, они эти деньги громадные, царь, само собой, сразу армию нанял самую большую и генералов самых лучших и сразу воевать пошел, и весь мир завоевал.
      Конан закончил рассказ и победоносно огляделся по сторонам. Все хранили восторженное молчание, и наконец Ходжа спросил:
      - А как звали этого царя?
      - Известно как - Александр Македонский, кто же не знает, - отвечал рассказчик.
      - Я это к чему рассказываю, - пояснил он, обводя взглядом онемевших слушателей, - труд и доброта - всему голова. Царь-то вишь как ругал девку-то свою за сердешность её и трудолюбие, а оно вон в какую пользу повернулось. Так-то вот.
      Долгое время стояло потрясенное молчание, и наконец, Фубрик покрутил головой и нарушил всеобщее оцепенение:
      - Ну, мужики, мы тут все козлы, но это... это...
      - Это Суперкозел, - закончил фразу за него дзенец. Он тоже крутил головой с видом величайшего почтения.
      - Суперкозел! Суперкозел! - захлопала в ладоши Прелесть Прерий.
      И тут Ходжа почувствовал, что настало время продолжить чтение книги.
      * * *
      ВТОРОЙ ДЕНЬ В НЕКИТАЕ
      Весело щебетали птички, вознося хвалу ясному голубому небу. Благодатные лучи приветливого солнца ласково озорничали, щекоча ноздри аббата Крюшона. Он чихнул и проснулся. На душе у него было необычайно ясно и возвышенно.
      - Ах, как все-таки благолепна природа Фонтенбло! - сказал сам себе аббат. - В этом месте забываешь все тревоги и примиряешься с нашим скверным миром.
      - Ни хрена не Фонтенбло, - возразил чей-то грубый голос. - Ты в Некитае, придурок.
      - Как в Некитае? - кротко изумился аббат Крюшон - и окончательно проснулся: все верно, он и впрямь был в Некитае.
      Как подстегнутый подскочил аббат на своей постели. Одна мысль зажглась в его мозгу огненными буквами. "Я вчера согрешил, - думал аббат - хотя он и не мог сказать точно, в чем состоял его грех, однако почему-то был уверен, что в чем-то очень грешен. - Теперь, - горело в мозгу аббата, - я обязан искупить свой грех. Ну же, скорее! - подбадривал он себя. - Я должен принести несчастным язычникам, пребывающим в потемках, свет благой вести!" Аббат стал одевать сутану, и тут заметил, что его исподнее куда-то подевалось.
      - Странно, - сказал сам себе аббат, - оказывается, я спал совсем голеньким... Куда же подевалось мое исподнее?
      Впрочем, это не остановило аббата - он решил, что тайные враги его христианской миссии нарочно строят козни, чтобы воспрепятствовать ему. Конечно, храбрый аббат и не думал отступать. Он накинул сутану и пулей выскочил из комнаты. Затем он простучал каблуками по лестнице и, едва не вышибив входные двери, вылетел на улицу. А Синь кинулся на галерею и окликнул аббата:
      - Гос-по-дин Крю-шон!.. Куда вы так рано?
      - Я иду проповедовать, сын мой! - отвечал аббат на ходу.
      - Но вы не позавтракали! Я приготовил вам лягушачью икру с тараканьими лапками.
      - Мне некогда, сын мой! Некогда - погибающие души ждут моего слова, рек великий святитель, не оборачиваясь и не поднимая головы.
      Он летел как на крыльях. Его будто вела чья-то незримая рука - аббат ни разу не остановился, чтобы справиться о направлении, и однако же безошибочно вышел к заданной цели. Вот он вывернул на Главную улицу, а вот и перекресток Главной и Набережной, дом Гу Жуя на углу... второй этаж, направо... четыре раза... Нисколько не запыхавшись, аббат единым духом поднялся к нужной двери и постучал четыре раза.
      - Тебе какого хрена надо? - послышался из-за двери грубый мужской голос.
      - Простите, вы случайно не знаете - к вам император не заходил? учтиво спросил аббат, нимало не смутясь.
      Дверь внезапно распахнулась, чья-то волосатая рука, высунувшись, схватила аббата за шею и втянула в квартиру, где другая рука зажала ему рот, глуша рвущийся из уст аббата недоуменный и протестующий восклик. Из-за захлопнутой двери послышалось:
      - Колбаса мой сентябрь! Да это аббат!..
      - Аббат, ты из горла будешь?.. - раздался другой голос.
      А дальше... Но нет, остановись, читатель! Не следуй за аббатом в эту таинственную квартиру, а не то, глядишь, и тебя схватят за шею и учинят неизвестно что, как с нашим аббатом. Давай постоим здесь на площадке, подождем нашего отважного и кроткого аббата Крюшона - ведь он-то не побоялся проникнуть в загадочное помещение, так пускай он и расскажет нам о его волосатых обитателях.
      Но нет, нет.. Похоже, все так и останется тайной, покрытой мраком безвестности - вряд ли станет аббат проливать свет на произошедшее в таинственной квартире. Вот он уже покидает её, поправляя сутану и тихонько вздыхая. Загадочная тайна почиет на его покрасневшем лице, задумчиво кивает он опущенной головой, да все знай вздыхает - и улыбка о неизбежном застыла на его лице. А что это за узелок в руке аббата? Ба, да это, никак, его исподнее, которого он хватился утром в своей постели! Но как оно попало сюда? Кто снял его с аббата? И зачем отнес сюда, на эту странную квартиру? Может быть, это были воры? Но нет - зачем им исподнее аббата, оно все такое грязное и заношенное, да и не стали бы воры возвращать свою добычу! Но что же, что же тогда произошло с нашим героическим аббатом? - а, аббат? расскажите же нам, просим, просим!
      Но нет, молчит аббат, тихонько семенит вдоль улицы да все крестится и вздыхает.
      - Христос терпел и нам велел, - повторяет себе под нос аббат и снова вздыхает - и семенит дальше - и улыбка о неизбежном почиет на его лице.
      И мало-помалу задумчивость оставляет аббата. Через несколько кварталов обычная собранность и миссионерский жар вновь возвращается к нему. Вовремя - в пустом переулке аббату попадается какой-то мальчишка, тихо играющий в кучке песка.
      При виде мальца аббата осенило. "С детей, с детей начинать надо! молнией пронеслось в его голове. - Взрослые, они люди порченые, одно слово - некитайцы. А невинные детки ещё не закоренели в своем язычестве, их-то я и буду приобщать. Да что откладывать? С этого и начну".
      Сказано - сделано. Аббат подошел к мальчугану и с доброй улыбкой окликнул его:
      - Здравствуй, некитайский мальчик!
      Мальчик опустил голову, сунул лопатку в песок и ничего не ответил.
      - Почему ты не здороваешься со мной? - мягко спросил аббат. - Разве папа и мама не учили тебя быть вежливым со старшими?
      Мальчик подумал-подумал и ответил:
      - Нет, не учили.
      - Экие они у тебя невежи! - удивился аббат. - А разве они не учат тебя заповедям Божиим?
      Малец смотрел вниз и молча ковырял песок лопаткой.
      - Ну, что ты молчишь? - ласково вопрошал аббат, склоняясь пониже к уху мальчишки. - А? Хочешь, я расскажу тебе о Господе нашем?
      Мальчик сильно засопел, отвернулся и отвечал не подымая глаз:
      - У вас изо рта дурно пахнет.
      Аббат выпрямился и с неудовольствием заметил:
      - Экий ты скверный мальчик! Разве можно говорить взрослым такие гадости? Ну, хорошо, - смягчился аббат, - я отверну лицо в сторону и буду разговоривать прикрыв рот ладошкой. Теперь уже не пахнет, ведь правда?
      Аббат приставил ко рту ладонь, отвернул лицо, чтобы дышать в сторону и вдруг сам почувствовал, что и верно - изо рта-то у него порядком припахивает. Разумеется, аббата это не остановило - вывернув голову и скосив глаза он продолжал благие наставления.
      - Ты любишь своих папу и маму? А, мальчик?
      - Нет, не люблю, - отвечал мальчик.
      - Ах, какой ты негодник! А ведь тебя за это накажет наш Господь Бог! Ты знаешь, что на небесах сидит Бог и все видит?
      - Кто сидит? - спросил мальчишка.
      - Бог. Неужели папа и мама тебе о Нем не говорили?
      - Нет, не говорили, - подтвердил малец.
      - Так ты не знаешь, кто такой Господь Бог? - обрадовался аббат возможности пролить свет истины в детскую душу. - Бог - это наш Господин, Он все может, за всем наблюдает, всем распоряжается.
      - Как наш император, да? - спросил понятливый мальчуган.
      - Да, да, как ваш император, только Бог ещё сильнее, - наставлял аббат - и вдруг почувствовал, что изо рта у него просто засмердело.
      Отвернувшись ещё больше и заслонив рот со стороны лица, обращенной к мальцу, сразу обеими ладонями аббат продолжал проповедь:
      - Бог - Он все видит, все замечает. Вот ты согрешишь, сделаешь что-нибудь плохое, думаешь, никто не узнает, - а Бог-то видит! А потом ка-ак накажет! Если, конечно, ты заранее не раскаешься. Вот ты - ты часто грешишь?
      Мальчик сопел, ничего не отвечая.
      - Ну вот бывает так, что ты не слушаешься папу и маму? - попонятней объяснил аббат.
      - Нет, не бывает, - нагло отвечал малец.
      - Да? Это хорошо... А ты любишь свою папу и маму?
      Мальчик подумал и решительно замотал головой:
      - Нет, не люблю.
      - О! - воскликнул аббат. - Это большой грех, папу и маму надо очень любить! Видишь теперь, какой ты грешник?
      Мальчик сопел и ковырял лопаткой в песке.
      - Мальчик, а ты знаешь, - открывал аббат сокровенную истину христианского учения, - что Господь наш Иисус Христос пострадал за наши грехи?
      - Нет, не знаю.
      - Ну вот знай - злые люди прибили его к дереву и распяли. Он сошел к нам с неба на землю, чтобы пострадать за наши грехи, а его нарочно распяли, - и аббат вновь ощутил, как изо рта его понеслось страшное зловоние.
      - Зачем же он приходил? - спросил мальчик. - Пусть бы сидел на небе.
      - Он это сделал, потому что очень тебя любит, - объяснил аббат. - Вот ты грешишь и думаешь, что никто не заметит, а Бог все заметил и пошел, чтобы пострадать за твои грехи. А если ты не полюбишь его за это, то сам тогда будешь страдать, потому что попадешь в ад в кипящий котел.
      Мальчик сопел.
      - Ну, понял теперь? - спросил кроткий аббат.
      Мальчик кивнул. Аббат Крюшон распрямился, разминая затекшую поясницу и закончил проповедь:
      - Вот и славно, хороший мальчик! Теперь всегда слушайся старших, люби свою маму, а особенно папу, молись Господу Иисусу Христу, а если не будешь, то тебя черти в ад утащат и будут мучать.
      Тут у аббата изо рта и вовсе засмердело, и, наскоро благословив мальчишку, аббат поспешил прочь. Конечно, причиной протухшего запаха были козни нечистого - это аббат отчетливо понимал, кто мог ему тут пакостить. Но, конечно же, аббата это не устрашило - вот, к примеру, сейчас сатана мешал-мешал ему, а аббат Крюшон знай себе проповедовал и почти что обратил невинного мальчика в истинную веру. Теперь надо будет его только как-нибудь крестить, и дело с концом.
      И в радужном настроении Крюшон шагал по улице, будто парил в поднебесье. "С детей, с детей начинать надо, - все думал он. - Уверуют, вырастут, детей за собой потащат, а все почему - потому что он, аббат Крюшон, взял на себя миссионерский труд и отправился затридевять земель аж в самый Некитай".
      И аббату представилось, как всходит юная поросль некитайского христианства и как детки все более проникаются проповедью аббата. Их всех, конечно, безжалостно замучают и поубивают эти злодеи-язычники, а они, конечно, как невинные мученики отправятся в рай. И выйдет к ним Сен-Пьер с ключами от рая встретить вновь прибывшие праведные души, и обрадуется:
      - Так, так! Вижу, вижу - пожаловали новые праведники. Откуда вы, детки?
      - Из Некитая, дяденька Сен-Пьер, из самого логова нехристей и язычников!
      - Из Некитая? - изумится Сен-Пьер. - Я даже не слышал раньше о такой стране...
      - Это в Азии, недалеко от Шангри-Ла.
      - От Шангри-Ла? - ещё больше изумится Сен-Пьер. - Но ведь это же обитель отпетых язычников! Как же получилось, что вы приобщились к истинной вере?
      - Аббат Крюшон наставил нас, дяденька Сен-Пьер! Сначала мы смеялись над ним и говорили, что у него изо рта пахнет говном, но потом поняли, как мы ошибались, и уверовали, и нас за это замучили!
      - Аббат Крюшон? - поразится Сен-Пьер. - Неужели? А почему же он мне ничего не сказал, когда прибыл в рай?
      - Он такой - он творит святые подвиги и не хвастает, - объяснят замученные детки.
      - Ах, какое упущение! - огорчится Сен-Пьер. - Выходит, мы не воздали должного заслугам этого святого подвижника! Ну-ка, херувимы - слетайте поскорей за аббатом!
      И херувимы принесут под руки упирающегося из-за скромности аббата, и детки с радостным криком кинутся ему навстречу:
      - Папа, папа! Как мы тебя любим!
      - Узнаешь ли ты этих детей, аббат Крюшон? - спросит Сен-Пьер.
      - Конечно, узнаю, - ответит аббат. - Я крестил их и благословил идти на мученическую смерть.
      И растроганный Сен-Пьер скажет:
      - Ах, аббат Крюшон! Мы так мало тебя оценили. Ведь ты пробрался в такую глушь, куда даже апостол Фома замохал соваться.
      - О, какие пустяки, - отмахнется аббат, - я всегда рад проникнуть в места, куда побоялись идти апостолы.
      - Вот как! - изумится Сен-Пьер. - Но тогда, аббат Крюшон, ты далеко превосходишь всех нас по заслугам! На-ка вот ключи от рая, стой тут привратником - ты достоин этого гораздо больше, нежели я.
      - Ну что ты, Сен-Пьер! Нет-нет! - скромно откажется аббат. - Я не возьму.
      - Ах, какой ты скромный, праведник Крюшон! - прослезится Сен-Пьер. Ну, хорошо, давай тогда будем стоять на пересменку: день ты, день я.
      - Ну, если ты так просишь...
      - Конечно, конечно! - горячо скажет Сен-Пьер. - Ну-ка, херувимы, просите!
      - Просим, просим! - зазвенят херувимы серебряными голосами.
      - Ну, хорошо, если вы все так хотите... Я только на минутку загляну в ад, проверю, хорошо ли там мучают злодея Пфлюгена за то, что он выхватывает чужие записки, а потом сразу сюда и...
      Бум-м! Это аббат, замечтавшись о высоких материях, налетел на фонарный столб. Искры так и полетели из глаз аббата, а голова загудела прямо как чугунная. Очнувшись от высоких дум аббат огляделся и заметил в двух шагах харчевню с вывеской, где была нарисована большая красная рачья клешня. Запахи оттуда неслись самые пищевые, и аббат вспомнил, что отправился миссионерствовать, ничем не подкрепившись.
      - А кто пустил парашу, будто я не могу проповедовать в харчевнях? спросил аббат сам себя - и решительным шагом направился ко входу: его ждали коснеющие во тьме невежества несчастные некитайцы, и аббат не собирался медлить ни минуты. Правда, у аббата не было ни копейки, но его не смущали и куда более серьезные препоны, а уж это!
      В полутьме харчевни Крюшон обнаружил множество лавок и столов, однако посетитель был только один - здоровенный детина, уминающий миску супа. Подле него лежала здоровенная коврига хлеба. Аббат взял с одного из столов ложку побольше и решительно приступил к детине.
      - А ты знаешь, что святой Варсонофий осуждает чревоугодие? - вопросил аббат, усаживаясь на лавку напротив детины.
      - Че? - отозвался детина, отхлебнув из миски.
      Аббат изо всей силы пнул его под столом носком башмака в колено и задал новый вопрос:
      - А ты знаешь, что святой Варсонофий велит делиться миской супа со своим ближним?
      Детина неожиданно хохотнул и уставился на аббата разиня рот. Аббат пододвинул к себе миску и запустил туда свою большую ложку. Детина хотел было передвинуть миску назад, но аббат пнул его снова. Тогда здоровяк потянулся к ковриге, но Крюшон зорко углядел это подлое поползновение и припечатал воровскую ладонь могучим ударом кулака с зажатой в нем ложкой.
      - Ты, конечно, - излагал аббат, наворачивая из миски и отламывая другой рукой от ковриги хлеба, - ты, мужик, конечно, хочешь узнать о христианской вере, так?
      Детина снова хохотнул и ничего не ответил. Аббат на всякий случай пнул его несколько раз обеими ногами поочередно и продолжал проповедь, для пущей убедительности отхлебывая из миски. Он всячески убеждал некитайца оставить его богомерзкое язычество и гнать взашей всех шамбальеро, а его, аббата Крюшона, слушать со всем вниманием и уважением. Верзила, как ни странно, не противился проповеди, он только кликнул хозяина, чтобы принес ему новую миску и ковригу, однако слушал пламенную речь аббата не перебивая и не притрагиваясь к еде. Мужик только почему-то похохатывал во все время проповеди, но это, в свою очередь, не смущало аббата. Наконец, Крюшон доел ковригу, запил её остатками супа и закончил наставления:
      - Итак, чадо, не труждающийся да не яст! Ты понял, чадо?
      - Ну, хорошо, мужик, - отвечал детина. - Раз ты так уговариваешь, пойдем, как ты просишь, во двор, и я пну тебе по яйцам, раз тебе это надо по твоей вере! Да только, я слышал, император наш от тебя кое-чего хочет, а я пну, так у тебя и яйца отвалятся, так нехорошо же получится, что ты государя-то нашего подведешь!
      Теперь разинул рот аббат Крюшон. Он смотрел на мужика вытаращенными глазами, не понимая причины таких странных речей. А дело в том, что у некоторых некитайцев была ещё одна болезнь: если их император говорил не то, что хотел сказать, то иные из некитайцев слышали не то, что им говорили. Вот и этому мужику неизвестно почему во время огненной проповеди аббата Крюшона казалось, Бог весть почему, будто аббат уговаривает его, мужика-некитайца, пнуть ему, аббату Крюшону, под низ живота. Это естественное желание почему-то казалось мужику нелепым, и вот отчего он похохатывал во все время святых наставлений.
      Аббат, не находя слов, несколько раз открыл и закрыл рот, когда вдруг послышался какой-то зловещий скрип. Все смолкло вокруг, даже мухи перестали жужжать в харчевне. А скрип шел от входной двери, и обернувшись, аббат увидел троих головорезов, против которых даже этот детина за столом выглядел заморышем. Рожи у троих бугаев были самые бандитские, и смотрели они, свирепо ощерясь, прямо на аббата Крюшона. От этого взгляда аббату стало нехорошо, а детина напротив него как-то весь съежился и с неожиданной юркостью перескочил к другому столу. Тут Крюшон заметил ещё и четвертого это был тот самый мальчишка, которого аббат наставлял почитать своих родителей. В зловещей тишине малец поднял руку, указал на аббата и обличающим голосом произнес:
      - Это он говорил, что папу и маму любить надо!
      Взревев, трое головорезов приблизились, откидывая столы и лавки, прямо к аббату Крюшону. Они обступили его, и старший, самый плечистый и мордастый, спросил голосом, в котором слышалась из последних сил сдерживаемая ярость:
      - Ты чему учишь ребенка, гад?!.
      Отважному аббату внезапно невыносимо захотелось очутиться где-нибудь далеко-далеко от этих рож и этой харчевни - хоть где, лишь бы только не видеть этих безумных яростных глаз и свирепого оскала!
      ФУТБОЛ АББАТА КРЮШОНА
      Молитва аббата не осталась неуслышана. Его окутала некая серая пелена, а когда она рассеялась, перед аббатом показалась какая-то зеленая поверхность. В следующее мгновение он понял, что это лужайка, а мигом позже с удивлением осознал, что бежит по ней изо всех сил, пиная перед собой какойто упругий пятнистый шар. Воздух дрожал от невообразимого рева, как будто - так казалось доброму аббату - сошлись две армии и желали криком устрашить одна другую. Но пока он думал все это, тело вперед его мыслей и чувств продолжало делать нечто, совершенно непонятное аббату Крюшону. Так, ему навстречу кинулся какой-то человек в исподнем, но аббат ловко увернулся от него и напоследок изо всей силы лягнул все тот же пятнистый шар. Шар оторвался от земли и, пролетев в воздухе метров двадцать, затрепыхался в какой-то сетке, натянутой, вероятно, для ловли каких-нибудь зверей. Рев, который и так превосходил все шумы, когда-либо слышанные аббатом, превзошел после этого самое себя. Вслед за тем аббат Крюшон увидел, что к нему кинулось несколько человек с протянутыми руками, и они тоже были одеты в исподнее. Испугавшись, что он сделал что-то не так, аббат пустился от них наутек, озираясь по сторонам. И только теперь аббат увидел, что зеленую поляну окружают со всех сторон высоченные трибуны - наподобие тех, что он как-то видел в Риме - а он там бывал. На трибунах сидели люди и неистово вопили, и аббат понял, что он погиб: бежать от людей в исподнем было некуда...
      Тут его настигла погоня и повалила на траву. Аббат ожидал, что его разорвут на клочки, но его только хлопали по животу и груди и теребили за волосы, и когда они оставили его, бедный Крюшон с удивлением осознал, что он все ещё жив. Он тоже поднялся на ноги и принялся оглядываться по сторонам. Аббат увидел, что трибуны хотя и беснуются, но их никто не покидает и не бежит для расправы с ним сюда на зеленое поле, а значит, это место было относительно безопасным. "Мне следует все время оставаться здесь," - решил аббат Крюшон. Потом он заметил, что люди в исподнем, которые вместе с ним находились на этой лужайке, делятся, судя по одежде, на два лагеря, а оглядев себя, Крюшон понял, что и он, очевидно, принадлежит к тем, кто носит синие рубахи и белые портки. Он решил до времени держаться в гуще тех, кто был одет, как и он, - авось, так он будет меньше выделяться. А вскоре аббат заметил на поле священника в черном исподнем и решил, что, вероятней всего, он, аббат Крюшон, присутствует на каком-то религиозном языческом обряде. Однако он тут же заметил на шее у некоторых членов своего да и чужого клана крестики и пришел в замешательство: а что же делают христиане на этом богопротивном празднестве?
      - Аббат уже догадался, что все здесь, очевидно, заняты игрой в мяч, но ни её смысла, ни её правил он не понимал, хотя где-то на самом краю сознания какое-то знание все же присутствовало. "Может быть, чуть позже я что-нибудь вспомню или соображу, а пока постараюсь вести себя незаметно," решил наш добрый аббат. Он увидел, что в конце зеленого поля находятся какие-то ворота, в которые, однако, нельзя было пройти, потому что они были затянуты белой сетью. Вблизи ворот стоял какой-то человек, который не бегал вместе со всеми. "Это, наверное, место для уставших или тех, что сильно ушиблись,"подумал аббат и тихонько, по шажочку стал пробираться туда. Наконец, он встал, прислонившись к одному из столбов и сказал себе: "Постою себе тут тихонько, пока все не кончится, а там видно будет." Но человек около ворот подошел к нему и тревожно спросил:
      - Ты что, Мишель, получил травму?
      - Что ты ко мне пристал, - отвечал аббат заранее приготовленной фразой, - я постою тут немножечко да и пойду себе.
      Человек при воротах странно посмотрел на него и сказал:
      - Мишель, сейчас не время для шуток. Если с тобой все в порядке, то твое место там.
      И он показал рукой в сторону противоположных ворот.
      "А, так значит я могу притвориться ушибленным вон у тех ворот!" догадался аббат и так же потихоньку направился туда. Тут кто-то пнул в него мячом. Аббат Крюшон увидел, что мяч летит ему прямо в голову и увернулся. Мяч пролетел мимо и укатился прочь с зеленой лужайки. На трибунах послышался свист. Аббату что-то крикнули, а какой-то человек подбежал к краю поля и принялся ругать аббата - непонятно, за что. Но Крюшон храбро продолжал свое движение в прежнем направлении. Он заметил, что люди на поле время от времени переходят на бег, и, чтобы не выделяться, тоже решил пробежать часть пути. Тут же в него снова пнули мячом, пречем, это сделал человек из его собсственного клана. "За что он ненавидит меня?" - огорчился аббат. На этот раз он решил поймать мяч руками, а когда поймал, то бросил его обратно в того же человека. Немедленно к нему подбежал священник в черном исподнем и дуя в свисток стал что-то показывать руками. Крюшону стало ясно: мерзкий язычник ему чем-то угрожает. Аббат насупился и решил дорого отплатить мерзавцу, если тот посмеет на него напасть. Он по-прежнему мало-помалу приближался к заветным воротам. Тут в третий раз в него кинули мячом, но теперь аббат не успел ни увернуться, ни поймать мяч, как на него навалился спиной какой-то верзила из вражеского лагеря. Аббат Крюшон покатился по траве и больно ушибся. Он был в ярости - за что? Он же ничего не сделал! Обозленный Крюшон поднялся и хотел броситься на обидчика, но его товарищи обхватили его руками и оттащили в сторону. А верзиле что-то принялся выговаривать человек в исподнем и показал ему какой-то желтый листочек. "Видимо, это знак неудовольствия," - сообразил аббат. Он уже понял, что черный священник здесь на положении кого-то вроде судьи. Крюшон увидел, как черный судья ставит перед ним мячик, а потом он снова дунул в свой свисток. Аббат сообразил, что ему предлагают попасть мячом в своего обидчика и так наказать его. Он сделал пару шагов для разбега и почувствовал боль в левой ноге, ушибленной при падении. В нем вспыхнула ярость.