Чудо-моргушник в Некитае

      - А что такое? - удивился владыка Некитая. - Ты же сказал, что там уже вырубили все вязы до единого, на том и конец?
      - Вот вы говорите, что на том и делу конец, а дело этим вовсе не кончилось, - жарко возразил аббат.
      - А что ещё произошло? Неужели Луи снова поехал на охоту?
      - Проницательность вашего величества бесподобна, - воздал должное аббат Крюшон. - Именно так и поступил наш незадачливый король, едва только вывел этих мерзких дятловошек.
      - Но куда же он мог податься? Не к дереву же любви? - недоумевал император.
      - Нет, его срубили вместе со всеми вязами Франции.
      - Ага!
      - Но, - добавил аббат, - наш король направился вместо этого в дубовую рощу. И там он со своим верным сенешалем остановился возле большого дуба.
      - Зачем?
      - Наш обожаемый король Луи захотел познать его дупло как мужчина познает дупло... ну, вы поняли...
      - Не может быть! - изумился весь двор вместе с императором Некитая. Разве Луи забыл про пакостного дятла, что клюнул его так неудачно в прошлый раз?
      - Нет, он не забыл, поэтому заранее послал сенешаля проверить, все ли в порядке, и подготовить своему королю рабочее место. Сенешаль же предусмотрительно захватил с собой длинный шест и с его помощью лихо махнул на ветку дуба.
      - Вот как!
      - Да, а потом он своей рукой повышвыривал из дупла всякий мусор вроде ненужных белок и дятлов и постарался, чтобы все было в идеальном порядке, включая увлажнение и отсутствие древесной стружки. Затем наш добрый король был поднят вверх с помощью системы блоков и тросов.
      - Что, они тоже оказались с собой у преданного сенешаля?
      - Да, он учел упрек короля в недальновидности и стал с тех пор ужасно запаслив, сопровождая короля на охоту. Даже лошадь брал с собой непременно обученную, хотя этого королю уже не требовалось.
      - Но зачем же Луи все же понадобилось чпокать дупло дуба?
      - Он не мог вынести прошлой неудачи и решил взять реванш за фиаско у вяза. А впрочем, - добавил аббат, - не исключено, что король стал с тех пор древосексуалистом и изнывал от страсти повторить божественные ощущения единства с природой.
      - Так, и что же было дальше?
      - Увы, - вздохнул аббат, - нашему королю вновь не повезло. Веревочная система была не отработана, и несчастный король Луи с первого раза не попал в дупло.
      - Но куда же он попал, в таком случае?
      - Сначала он с размаха треснулся о ствол своим телом и... соболезнующе вздохнул аббат, - немного ушибся. Затем, когда король слегка попенял сенешалю за неточность прицела, сенешаль отрегулировал высоту блоков и с помощью осевого троса направил обожаемого короля точно к дуплу. На этот раз Луи попал в него...
      - Ну, слава Богу! Все-таки сумел! С какого же расстояния?
      - С четырех метров. Он висел на ветке соседнего дуба, - пояснил Крюшон, - а сенешаль качнул его к дуплу с помощью осевого троса. И король запросто залимонил точно в дупло, правда, - тяжело вздохнул аббат, - не тем, чем хотел.
      - Не тем, чем хотел? - переспросил в недоумении император. - А чем же? Чем он хотел и чем он попал?
      - Наш король, - охотно разъяснил аббат Крюшон, - всегда хочет одним и тем же местом. Однако в дупло он попал головой.
      - О!
      - Да, но худшим было не то, что он туда попал головой, а то, что он не мог оттуда головой выпасть.
      - То есть он опять застрял?
      - Именно, ваше величество!
      - Какой ужас! Что же было потом?
      - Потом прибежал медведь-говноед и стал требовать своей доли.
      - Вероятно, он сидел с раскрытой пастью под дубом и громко ревел? предположил валдыка.
      - Сначала да, но заминка была в том, что наш обожаемый король забыл загодя снять штаны, и все лакомство настырного медведя попало в них, не достигая вожделеющей пасти хищника.
      - Так, так!
      - Ну и, - продолжал аббат, - медведь полез вверх и принялся лапой стаскивать вниз угощение, которое он уже считал принадлежащим себе стаскивать, разумеется, вместе с тем, где они находились.
      - А что же сенешаль?
      - Сенешаль упал в обморок на соседнем дереве и ничем не мог воспрепятствовать не в меру сластолюбивому медведю. И медведь буквально выгрыз в штанах короля огромную дыру. К счастью, наш находчивый король Луи, для которого нет безвыходных положений, догадался, вися головой в дупле, руками приспустить свои штаны. А то бы этот навязчивый хищник выгрыз бы и ту промежность, что они облегали.
      - А что же дятловошки, дятел? - расспрашивал чрезвычайно заинтересованный император. - Или в этот раз их не было?
      - Не было, - признал аббат. - В этот раз были муравьи. Они ползали туда-сюда по дубу и мимоходом покусывали зад несчастного короля. А проклятые дрозды, охотясь за муравьями, так и норовили склюнуть муравьев с нежного королевского тела.
      - Ай, ай! - сочувствуя собрату по королевскому ремеслу, стал сокрушаться император. - Но что же свита?
      - Свита подоспела как раз вовремя, чтобы отогнать зарвавшегося медведя-говноеда. Потом, конечно же, они вынули нашего страдальца-короля из дупла, потом распутали сенешаля, хотя король Луи и велел его оставить болтаться на канате под соседним дубом.
      - Почему же не было исполнено высочайшее повеление? - нахмурился император.
      - О, это вышло совершенно непроизвольно, - заверил аббат Крюшон. Просто когда стали перерубать веревки, опутавшие короля, то сенешаль сам полетел вниз и рухнул на землю.
      - Рухнул? А что же - он так и не очнулся от обморока?
      - Очнулся, ваше величество! В полете сенешаль вскрикнул, хотя и несколько истошно, что выдало полную ясность его сознания. Правда, соприкоснувшись с землей, он вновь его несколько затуманил.
      - Ну, а мадам Помпадур?
      Аббат только развел руками.
      - Она, увы, была вне себя. Нашему доброму королю едва удалось её умиротворить - он был вынужден подарить ей манто из пингвиньих лапок и половину Тюильри.
      - Ну, славу Богу, все окончилось благополучно! - вздохнул император Некитая. - Отчего же вы плачете, аббат?
      - Я... - отвечал Крюшон голосом, прерывающимся из-за рыданий, - я... о-о-о... скорблю... о-о-о... дубовых... рощах... а-а-а... Франции! Они пали жертвой любострастия... а-а-а... нашего возлюбленного монарха-а-а!..
      - Так что же, - поразился император, его супруга и весь двор, - король Луи и теперь велел срубить все дубы до единого?!.
      - О да, - заливаясь слезами, отвечал аббат. - Все до единого!
      - Ну и древосек же ваш король Луи! - от души высказал император свое заключение.
      - Истинная правда, ваше величество, - тотчас признал аббат. Абсолютный древосексуал, иначе и не скажешь.
      - А этот Версаль, придворные, свита, - они что - тоже древосеки?
      - Ну, конечно, ваше величество! - подтвердил аббат гениальную догадку некитайского властителя.
      - Ай, ай! - сокрушенно качал головой император.
      - Да у нас в Париже, почитай, все древосеки, - присовокупил аббат. Древосеки да гомосеки. Додики, одним словом.
      - Ну и место же этот ваш Париж! - удивился государь. - Одни додики!
      - Зато граф Артуа... - напомнил аббат Крюшон. - Он святой!
      - Граф Артуа, - с благоговением повторил император. - Ну, граф Артуа...
      И опять этот козырь крыть было решительно нечем.
      На следующем приеме аббат опять заплакал среди разговора с императором.
      - Что, опять безумный король Луи? - догадался государь.
      - О да, ваше величество! - плача отвечал аббат.
      - Но что же на сей раз выкинул этот сумасброд Луи? - вскричал император в величайшем изумлении.
      На сей раз сумасброд Луи отправился в ореховую рощу. По повелению мадам Помпадур по всему пути следования короля заранее были вырублены все деревья выше человеческого роста. Про место охоты и говорить нечего - там деревьев не осталось вообще, одни пеньки да кустики. Разумеется, это не остановило удальца-короля - он оторвался от свиты и с гиканьем устремился в сексуальную атаку на зорко замеченный большой пень. Все придворные ловили своего монарха по всему полю между торчащих пней и остатков орешника, но неудержимый король, как заправский регбист-форвард, прорвался сквозь все заслоны и с сенешалем, висящим на пятах, попытался овладеть пнем. По несчастью, в пне оказалась большая щель, и туда-то и угодил невезучий Луи угодил, естественно, тем, чем он всегда хотел. И тут как тут подлый крот, впрочем, нет, это был коварный удод - своим твердым и наточенным как игла клювом долбанул несчастного короля Луи в то, чем король всегда хотел. Сделав это, удод улетел, король же остался на месте, несмотря на свое желание догнать удода и обсудить с ним кое-какие личные вопросы. Точнее, Луи был вынужден остаться, потому что в предательскую щель пня был изменнически воткнут топор, оставленный там каким-то ротозеем-древосеком. И вот этот-то топор и схватил так опрометчиво несчастный король, корчась от неприятных ощущений и желая отомстить за них удоду. После этого щель сжалась; то, чем король, всегда хотел, оказалось защемлено пнем; вопли короля резко услилились; медведь-говноед был тут как тут - бегал вокруг пня, отгоняемый алебардами подоспевших стражников, и недовольно ревел; вскоре из Тюильри прибыла мадам Помпадур; она была крайне разочарована произошедшим; орешник исчез с лица Франции. Ну и, разумеется, после этого в Некитае окончательно выяснилось, что король Луи - бесподобный, непревзойденный, неповторимый додик; его придворные - додики; все подданные - додики; мать короля - додик; отец короля - додик каких свет не видел; Париж - додик; мадам Помпадур - тоже додик; кардинал Ришелье - отпетый додик. Зато граф Артуа - святой: он ни разу не онанировал.
      Прошла неделя. Бескрайние леса Франции косила гигантская коса. В считанные дни французскую землю покинули бук, тис, граб, клен, сосна, береза, ива, акация, липа, тополь, каштан, самшит, осина, ольха, баобаб, эвкалипт и все остальные деревья. Гибельное дыхание смерти уже нависало и над кустарниками, так как в последний раз неудержимый король Луи в своем древосексуальном бесчинстве попытался овладеть кустом шиповника, но был вероломно поранен шипами. Хуже того, дело шло к тому, что аббат Крюшон вскоре начнет сокрушаться о судьбе не одной только Франции, но всей Европы.
      В последний раз, рыдая в конце своего рассказа о горькой доле прекрасных шиповников Франции, аббат был спрошен потрясенным императором Некитая:
      - А что же, этот додик Луи один такой у вас в Европе или другие есть такие же?
      - Что вы, ваше величество, - отвечал аббат, живо вытерев слезы. Другие короли в Европе не то что такие, а гораздо того такие!
      - Неужели все додики? - поразился император.
      - Именно так, - заверил аббат Крюшон. - Поголовно все додики или хуже. Да они и сами не спорят: мы, говорят, додики. Бывало соберутся где на конференцию, поглядят друг на друга, да только рукой махнут - мол, чего с нас взять - головы понурят да и по домам. Их репортеры спрашивают: ваши величества, что вы решили на мирной конференции? А те им: какие ещё решения? - мы додики! Что мы можем решить? Едут и сами слезами обливаются. Вот спросите хоть нашего барона или лорда Тапкина. Они про своих королей тако-ое знают!
      Оба названных от неожиданности коротко хрюкнули, но тотчас замолчали, опустив головы.
      - Взять, к примеру, германского императора Барбароссу, - продолжал аббат.
      Фон Пфлюген подскочил на месте, коротко взвыв, но тут же осел и опустил голову - он вспомнил, чья очередь завтра вечером везти во дворец аббата.
      - Или вот еще, - продолжил аббат, - есть Дания, там принц та-акой додик! Недаром Гамлетом зовут. Затеет, значит, театр. Сару Бернар там пригласит, этуалей всяких. Ну, съедутся короли чужие, пресса. А он, стервец этакий, могилы разроет, а потом на спектакле выскочит из-за кулис, череп достанет и давай им в гостей кидаться! Мать ему: страмина! Мы тут сидим тихо, культурно, а ты что? А он: сама виновата - тебе лучше знать в кого я такой додик уродился! И привидение-то свое с поводка спустит. Все визжат, а он череп целует: папа, папа! бедный папа! быть мне или не быть?
      - Ай, ай! - вздыхала императрица. - Это так с матерью разговаривать! Неужели в Европе не понимают строгого воспитания?
      - Ну, не то чтобы совсем, - отвечал аббат. - Вот, к примеру, взять эту англичанку королеву Елизавету, - добавил он, кинув взор в сторону подпрыгнувшего на скамье Тапкина. - Она на гвардию такого шороху может навести - куда наш Луи.
      - А что же - английская королева тоже древосек? - поинтересовалась императрица.
      - Ну, не то чтобы древосек, - отвечал аббат. - Она, ваше величество, скорее сучкоруб.
      - Нежели она лазит по деревьям и ищет сучки? - поразился император.
      - Не то чтобы лазит, - отвечал аббат. - Королева в поисках сучков ходит по земле, а именно - по своей любимой аллее, где растут молодые кленки. Она это делает, направляясь к купальне. При этом королева так спешит окунуться в воду, что обнажается ещё в начале аллеи. Ну, а после купания она берет в руки садовые ножницы и возвращается к месту, где сбросила свои одеяния. И если по пути августейшая садовница замечает на кленках сучки, то собственноручно скусывает их ножницами, огромными и острыми как бритва.
      - Но, аббат, а вы не находите такую прогулку по аллее несколько опасной для её величества? - поинтересовался Ли Фань. - А вдруг кто-нибудь кощунственно соблазнится наготой королевы и дерзнет напасть на беззащитную женщину?
      - Да, разумеется, опасность есть, - признал аббат, - но все предусмотрено - между кленками расставлена цепь гвардейцев, которые стоят на страже их августейшей и возлюбленой госпожи.
      - Погодите-ка, аббат, - спросил государь, - неужели же им не возбраняется созерцать августейшую обнаженность?
      - Конечно же, возбраняется, - заверил аббат Крюшон. - Гвардейцам дан строжайший приказ крепко зажмурить глаза и бдительно нести охрану. Королева лично взяла на себя воспитание гвардии и сама проверяет соблюдение этого приказа.
      - Каким же образом? Вероятно, королева, возвращаясь с купания, вглядывается им в лица?
      - Ну, не совсем в лица, - уточнил аббат. - Все гвардейцы, в целях проверки исполнения приказа, раздеты снизу до пояса. Королева же, проходя по аллее кленков, зорко вглядывается в стволы и, если замечает где строптивый сучок, то немедленно удаляет его ножницами.
      - Вот как! Но ведь членкам... то есть кленкам это же больно! вскричала императрица. - Мне кажется, что английская королева излишне ревностный сучкоруб.
      - Возможно, - отвечал аббат, - зато как это служит для воспитания в гвардии выдержки и боевого духа! Недаром полк молодых членков... - то есть кленков, - поправился аббат, - их так и зовут в народе, "кленки" - недаром полк кленков так и просится на поле боя и готов рвать своего противника в клочья буквально голыми руками. Это с их помощью англичане дали шороху врагу при Гастингсе и под Дюнкерком!
      - Ой, ой, - запрыгала императрица на троне, - я тоже хочу воспитывать боевой дух у наших гвардейцев! Только я не буду рубить сучки, хорошо, милый? - обратилась она к супругу.
      - Неужели вы это стерпите, лорд Тапкин? - злобно прошипел фон Пфлю своему соседу. - Где ваше национальное самолюбие?
      - Вам легко говорить, вы-то уже свою смену отвели, а мне эту сволочь ещё до дому везти вместе с этим боровом-итальянцем! - отвечал с неменьшей злостью британец - и вдруг побагровел как зад павиана, что-то замычал - и внезапно повалился на пол, потеряв сознание. "Вот симулянт, - возмущенно подумал Пфлюген, - это он нарочно, чтобы аббата из дворца не везти!"
      Впрочем, взаимное неудовольствие не помешало следующим утром состояться тайной встрече британца и немца. Долгих дебатов не было - обе стороны признали сложившееся положение крайне опасным и нетерпимым. Былые распри из-за распределения часов работы былы забыты, и оба сменщика согласились, что единственный выход - это держаться заодно. Двое послов скрепили возобновленный союз крепким рукопожатием.
      - Хотя я знаю, - угрюмо прибавил при этом Тапкин, - что вы в дороге наговаривали на меня аббату всякую гадость и подстрекали де Перастини поискать меня в моем доме вместе с моим слугой!
      - Я тоже знаю, - язвительно отвечал фон Пфлюген-Пфланцен, саркастически сверкнув моноклем, - что вы подряжали Гринблата шпионить за мной!
      - Ладно, барон, оставим это, - примирительно сказал Тапкин, отнимая руку, - не время!
      Они коротко посмотрели друг на друга и перешли к животрепещущему вопросу: что делать. Тапкин вовремя вспомнил:
      - Знаете что, барон, я слышал, - у аббата был кое-какой инцидент в местной харчевне.
      - Да, мне доносили. И что?
      - Помнится, один здоровяк хотел там одним пинком оторвать нашему попрыгунчику-аббату оба яйца.
      - Дас ист очень плохо, что это не произошло, - сказал с искренним сожалением фон Пфлю.
      - Верно, весьма жаль, - согласился британец, - но, может быть, ещё не все потеряно. Если кто-то нам способен помочь, то, полагаю, это тот самый мужик.
      - Но тогда аббат не пользовался таким влиянием при дворе, - возразил пруссак. - Это очень скверно, что его спутник оказался святым. Согласится ли теперь этот самый здоровяк осуществить свой замысел?
      - Смотря как повести дело, - отвечал Тапкин.
      Разузнав, где разыскать того здоровяка, о котором они толковали меж собой, двое союзников устроили с ним встречу. Она состоялась в том самом трактире "Клешня", где аббат Крюшон читал проповедь этому некитайцу о вреде чревоугодия и пользе воздержания в пользу ближнего своего. Имя мужика было Синь Синь, и он, действительно, был тем самым, кто благоговейно внимал благой проповеди, а потом, не совсем точно уяснив себе её суть, возжелал немедленно исполнить просьбу Божьего человека - так, как он её понял, а именно - изо всей силы пнуть аббату по яйцам. Работал Синь Синь в этой самой харчевне - с утра водовозом, а вечером вышибалой. В этот ранний час он как раз имел обыкновение подкрепляться пищей у своего хозяина.
      Пфлюген и Тапкин подсели к нему с боков и предложили:
      - Как, парень, не против пары кружек пива с утра?
      Странное дело - когда с Синь Синем говорил другой иностранец, а был это наш славный аббат Крюшон, то водовоз почему-то слышал совсем не то, что ему говорили. Но в этот раз Синь Синь прекрасно все расслышал и в точности усвоил содержание высказывания двух послов - его тему, рему, предикат, коннотацию и прочее наполнение произведенного речевого акта.
      - Угостите ежели, дак пошто же против, - отвечал водовоз-вышибала, простецки улыбаясь.
      Он залпом выдул принесенную кружку и отхлебнул из другой.
      - Ну, дык чего? Воду, что ль, куда отвезти или отжать кого? догадливо спросил здоровяк.
      Но лучший ученик Дизраэли лорд Тапкин знал дипломатию и не стал заходить в лоб. Он сделал огорченное лицо и сказал:
      - Хороший ты мужик, Синь Синь. Жалко нам - пропадешь ни за что.
      Синь Синь залпом допил остаток второй кружки и поднялся с места. Он обиженно произнес:
      - Ну, коли такие разговоры пошли, дык я тоже тогда пошел...
      - Еще две кружки! - скомандовал хозяину Пфлюген.
      - И ещё две! - добавил Тапкин.
      Водовоз сел на место. Он выдул ещё две кружки и принялся смаковать оставшееся пиво.
      - Ну, чего это вам меня жалко, говорите! - потребовал он.
      - Ты помнишь, как французский аббат за твой счет на шаромыжку отобедал? - спросил Тапкин.
      - Ты ещё яйца хотел ему отпнуть, - подсказал Пфлюген.
      - Че не помнить, - отвечал, ухмыляясь, Синь Синь. - Хороший человек, а дурак - яйца-то пуще глаза надо беречь.
      - Этот хороший человек тебя тоже не забыл, - сообщил Тапкин зловещим шепотом.
      - Да? - отхлебнув пива, равнодушно переспросил водовоз.
      - Ага, - подтвердил Тапкин, - не забыл, как ты хотел пнуть ему, - ну и, хочет теперь поквитаться.
      - Это за что же? - изумился вышибала.
      - За яйца, за что же еще! - объяснил Тапкин.
      - Ну, вот и делай людям добро после этого, - обиделся Синь Синь. - Сам же меня уговаривал, а теперь - поквитаться.
      - Он такой, - пожаловался потомственнй барон фон Пфлюген-Пфланцен. Этому аббату сколько добра ни делай, он в ответ одно говно. Ему все чужие секреты доносишь, всю подноготную, про друзей своих, а он после этого припрется да какого-то педика-итальяшку в дом запустит, чтобы тот все ошманал.
      - Верно, верно, - поддержал Тапкин, - иезуит, одно слово. У них всегда так: сначала пожрут на халяву, а потом подкараулят где-нибудь в темном закоулке...
      - ...и долбанут по башке кастетом! - бухнул Пфлюген.
      Водовоз-вышибала недоверчиво перевел взгляд с одного на другого.
      - Да меня не так-то легко долбануть, - ухмыльнулся амбал. - Тем более этому коротышке-аббату.
      - А ты видел, какая у него заточка? - спросил Тапкин.
      - А ты видел, какой у него кастет? - спросил Пфлюген.
      - А пусть придет и покажет, - лениво отвечал вышибала. - Я и не таких обламывал, хоть на дубинах, хоть на перьях.
      - Ха! ха! ха! - деревянно рассмеялся Пфлюген. - Ты думаешь, он с тобой в честную сойдется, перо против пера? Он тебя подкараулит где-нибудь в закоулке...
      - ...да долбанет из-за угла кастетом, - закончил Тапкин.
      Водовоз задумчиво поскреб голову.
      - А вы, мужики, сами-то кто будете? - спросил он.
      - Еще два пива! - крикнул Тапкин.
      - Мы есть послы Британии и Германии, о да, - отвечал Пфлюген.
      Синь Синь скривился.
      - Еще четыре пива нам сюда на стол! - крикнул Пфлюген.
      - И рыбки вяленой! - прибавил Тапкин.
      Синь Синь принялся задумчиво цедить кружку за кружкой. После пятой он сказал:
      - А это без булды, что аббат на меня злобится?
      - Бля буду! - поклялся Тапкин.
      Пфлюген поддержал:
      - Я сам явился свидетелем того факта, что прошлый раз во дворце аббат имел беседу, на которой убеждал августейшего государя, что подданые, пинающие проповедников ниже пояса, представляют собой угрозу для законопослушного общества и подлежат искоренению как подрывные элементы. Какого же, извините меня, члена тут ещё сомневаться!
      Водовоз снова принялся скрести голову.
      - Ну, и что делать? - спросил он наконец. - Мне что - на дно теперь залечь?
      - Ха-ха-ха! - рассмеялся Тапкин. - От этого иезуита нигде не скроешься, у него руки длинные - везде найдет.
      Пфлюген дополнил:
      - Подкараулит ночью и...
      - Долбанет меня по башке кастетом, - закончил Синь Синь. - Да, хреново дело. Может, мне его первому долбануть?
      - Вот! - в голос воскликнули Тапкин и Пфлюген. - Сам теперь видишь, что другого выхода нет.
      - Только по-умному надо, - наставлял Тапкин. - Ты его на сходняк позови, мол, отступного дать ему хочешь. Ужин обещай, выпивку поставить, девочек - все как положено. Ну, он придет, а ты его попроси проповедь прочитать, - хочу, дескать знать, как мне надлежит почитать священника моего - этого аббата хлебом не корми, дай ему проповедь об этом прочесть.
      - Точно, забодал в корягу! - сверкнул моноклем барон.
      - В общем, он соловьем зальется, а ты знай кивай головой да винца ему подливай. А потом вскочи с места да ка-ак... - воодушевленный Тапкин сам вскочил при этом со скамьи и со зверским лицом показал это "ка-ак" ногой по пустой лавке напротив - ...ка-ак бац ему ногой по яйцам! Бац! И снова бац!
      - И по башке кастетом! - Пфлюген, заразившись энтузиазмом своего друга, тоже не удержался на месте и свирепо оскалившись принялся рубить рукой воздух: - Вот так ему! Бац!.. Бац!.. А-а!.. Козлина! Вот тебе! А-а!..
      - Эй, эй, господа! - закричал встревоженный хозяин. - У меня тут приличное заведение!
      Шумно дыша, оба посла сели за стол. Синь Синь перевел глаза с одного на другого и покачал головой,
      - Да, мужики, достал он вас... - протянул наконец водовоз. - А вы не думаете, что меня после такого бац-бац того... ну, вы поняли... Аббат-то, я слышал, нынче у нашего государя первый фраер, нет?
      - Еще четыре кружки пива! - крикнул Тапкин.
      - И закусить, - дополнил Пфлюген. - Жаркого сюда!
      - Раков!
      - Воблы вяленой!
      Синь Синь съел и выпил все поданное, выдохнул "уф-ф!", похлопал себя по животу и сказал:
      - Че-то, мужики, вы меня нынче напоили совсем, а? Я как воду-от буду возить? А?
      - Поможем, - обнадежил Тапкин. - Сами все развезем.
      - А вы сможете?
      - Не боись, - успокоил Пфлюген. - Поросенка-аббата возили с этим боровом-итальяшкой, а уж воду-то! Увезем!
      Так вот и получилось, что двое союзников, британец и германец, в этот день выдали две нормы извоза - одну водяную, другую - пассажирско-рикшную. Но душевный подъем и надежды двоих друзей на скорые перемены перевешивали эту нагрузку и делали их тяготы более выносимыми. В этот вечер рикша, подражающий Тапкину, даже дважды одолел весьма крутой склон, чем весьма поразил де Перастини и аббата. Они пришли к выводу, что некитайцы-рикши не такие уж задохлики, какими кажутся с виду, а с другой стороны, утверждал аббат, помогла пивная тренировка, устроенная ими рикше.
      Но, увы, англо-немецкие надежды и чаяния едва не были похоронены уже на следующий день - при новой встрече Синь Синь решительно не мог вспомнить вчерашнего разговора, и лорду Тапкину и барону Пфлюгену все пришлось начинать сначала: пиво, задушевная беседа, франко-клерикальная угроза, "долбанет по башке кастетом" и все прочее, включая "че-то вы меня сегодня совсем напоили" и развоз воды двумя послами вместо отрубившегося вышибалы. Работа в две смены длилась целую неделю и порядком вымотала послов, а лечение водовозной амнезии что-то не продвигалось. В конце концов лорд и барон резко снизили количество пивных кружек при задушевной беседе, и Синь Синь как будто бы стал склоняться к плану двоих послов. Тапкин, меж тем, счел нелишним зайти и с другой стороны, а именно - вовлечь в игру уже и самого аббата. Здесь у британца был свой план, в котором важное место отводилось другу аббата де Перастини.
      Дело в том, что пока британец и немец пестовали свой заговор, у аббата возникли определенные сложности со своим неизменным утешителем-итальянцем. Что-то странное творилось в последнее время с де Перастини. Надежды на скорую встречу с Верди, очевидно, все более ослабевали в его душе, и теперь, когда аббат посылал де Перастини поискать барона Пфлю вместе с Гринблатом, итальянец стонал уже не так экзальтированно, как в былое время. Он покидал дом прусского посла со скучающим и как бы разочарованным выражением лица, а Гринблат-Шуберт выглядывал из окна как-то надувшись и уже не махал вслед ручкой. В последний раз он даже повернулся к ним спиной, как бы сердясь невесть на что.
      До аббата доходили какие-то нелепые слухи о каком-то якобы поясе верности, который одевал на Гринблата то ли какой-то загадочный немец, то ли какой-то неизвестный итальянец - и якобы, ключ от пояса выдавался Гринблату всего несколько раз в день по нужде. Но это, конечно, были самые несусветные домыслы. Аббат не сомневался, что нико из троих не стал бы терпеть ничего подобного, и уж де Перастини, во всяком случае, не задумался бы ошманать рикшу, похожего на Пфлюгена, чтобы изъять такой ключ.
      Нет, это были дурацкие сплетни, а вот явью было непонятное поведение де Перастини. Он все назойливее пытался исповедаться аббату. Ехал в коляске, садился близко, дышал жарко, прижимался тесно и, наконец, стонал:
      - Ах, аббат, я такой грешник...
      - Да, да, - рассеянно соглашался Крюшон, - все мы грешны, сын мой. Один только Бог благ да ещё граф Артуа, ибо он свят...
      - Боже, какая верность, какая верность! - вздымал руку и болтал в воздухе итальянец и тут же принимался за свое: - Отче, я хочу открыть вам свое сердце...
      - Не нужно, чадо, - кротко останавливал аббат. - Для искушенного пастыря всякое сердце как открытая книга.
      - Значит, вы все знаете? - возопил де Перастини.
      - Конечно, чадо, - вы хотите меня утешить в моей скорби из-за разлуки с милым графом Артуа.
      - Боже, какая верность! - вновь стонал де Перастини. - Ах, аббат, ну, нельзя же так убиваться - он не стоит этого!
      - Вот вы говорите, что граф не стоит этого, а милый граф Артуа ещё не этого стоит, - горячо возражал аббат.
      Но де Перастини не унимался. После одной из поездок во дворец он проводил аббата до самой двери его дома и бухнулся на колени прямо на крыльце, на виду у некитайца А Синя и рикши, косящего под Тапкина.
      - Ваше преподобие! Я хочу немедленно исповедаться вам!.. Ах, я такой грешник! Я...
      - Остановитесь, чадо! - вскричал аббат Крюшон. - Вы едва не совершили серьезного проступка. Неужели вы не знаете? - я не могу исповедать вас.
      - Да-а?.. - простонал в изумлении итальянец. - Но, отче, почему же?
      - Очень просто, - отвечал Крюшон, - эдикт предыдущего папы, его святейшества Пия, строжайше воспрещает французским аббатам, особенно иезуитам, исповедывать итальянцев.
      - Да-а-а?.. - протянул ещё более изумленный де Перастини. Он поднялся с колен и недоверчиво вперил взгляд в лицо аббату. - Что-то я об этом не слыхивал раньше.
      - Ничего удивительного, вы - мирянин, сын мой. Меж тем это хорошо известный факт. Конклав кардиналов умолял папу принять этот эдикт, и непогрешимый наш пастырь внял их голосу.
      - Но как же так, - возразил ошеломленный де Перастини, - я хорошо помню, как епископ Турский исповедывал старейшину цеха ассенизаторов Джакомо Мальдини.
      - Епископ Турский? - живо переспросил аббат. - Ну, так он ведь бельгиец родом, а не француз. К тому же, эдикт не распространяется на ассенизаторов.
      - Но вот другой случай, - продолжал спорить итальянец. - Почти что у меня на глазах архиепископ Парижский принял исповедь от Чезаре Скилаччи, старейшины цеха живодеров.
      - О, тут вновь ничего странного, - разъяснил Крюшон. - Архиепископ Парижский - перекрещеный мавр. К тому же, на живодеров эдикт также не распространяется.
      - Хорошо, но кардинал Ришелье, будучи в Риме как-то раз исповедывал...
      - Сын мой, - решительно прервал аббат, - мать кардинала Ришелье изменяла мужу со шведами, к тому же кардинал Ришелье масон и вольтерьянец, и к тому же - не аббат, а кардинал!