Чудо-моргушник в Некитае

      - Да, да, Ходжа! - подхватили остальные. - Возглавь нас! Мы клянемся слушаться тебя во всем, что ты скажешь!
      И эти додики пали на колени и стали целовать землю в знак клятвы. Я сделал вид, что тронут их речами, но потом нахмурился и сказал:
      - О благородные жительмены! Я глубоко взволнован вашим предложением. Увы, я не могу принять его - среди вас есть человек, который ненавидит меня и во всем перечит. Что бы я ни сказал, он все пытается оспорить. Я предлагаю вам хорошее место для ночлега - он пытается уговорить вас спать где-нибудь на ветру в открытом месте, я советую хорошенько поесть перед дорогой - он заставляет вас голодать весь день... Он или я - кто-нибудь из нас должен уйти. Мы не можем оставаться вместе - это будет не по-жительменски.
      - Так мы прогоним этого придурка! - закричали жительмены.
      И они с пинками и ударами набросились на язвительного Ахмада, так что он бросил свои вещи в пыль на дорогу и убежал чуть не на тысячу шагов от нас. "Ну, теперь мне никто не помешает обуть этих козлодоев," - потирал руки я. Одно было плохо - я никак не мог придумать, как именно мне провести этих простофиль, - а они ведь сами на это напрашивались, так следовало извлечь из этого как можно больше. Но я решил положиться на удачу - придем в Какаду, а там что-нибудь да подвернется.
      Вскоре мы заметили, что изгнанный насмешник следует за нами поодаль, не приближаясь. Некоторые жительмены вызывались пойти и поколотить его, но я, как человек мягкосердечный, воспретил им это.
      Наконец уже поздним вечером мы подошли к Какаду, а город этот никогда не подвергался нападению, так что стража допускала входить в Какаду и покидать его днем и ночью беспрепятственно. Мы объяснили, кто мы такие и расспросив стражу о дороге, направились в караван-сарай. Но было слишком темно, и мы заплутали где-то в закоулках. Неожиданно послышался шум и ругань, в темноте показался факел, и мы увидели какого-то знатного, богато одетого чужестранца в сопровождении слуги. Он ругался на неизвестном мне языке и, судя по всему, тоже заблудился в ночных переулках. Тут-то меня и озарило.
      - Жительмены! - обратился я к простакам. - Знаете ли вы, что в Какаду сегодня праздник подарков?
      - Нет, о мудрый Ходжа, нам ничего не известно об этом, - отвечали простофили. - А что это за праздник?
      - О жительмены! В ночь подарков каждый обязан, встречая другого человека, если они незнакомы, накидываться на него, отбирать все деньги, золото и иные ценные вещи, если они при нем есть, а чтобы он не слишком кричал, ему затыкают рот какой-нибудь тряпкой.
      - О! Какой странный обычай! - воскликнули додики-жительмены.
      - Да, такие у них порядки, в этом Какаду, и они строго следят, чтобы это установление в точности выполнялось. Стоит кому-нибудь донести, что его этой ночью встретил какой-нибудь незнакомец и не взял у него подарков, как его тут же ловят и бьют палкой по пяткам, а это очень больно.
      - О! - снова воскликнули жительмены.
      - А следующая ночь после этой называется "ночь обратных подарков", продолжал морочить их я. - В такую ночь прежние незнакомцы разыскивают друг друга и все возвращают назад, а потом, как водится, знакомятся и идут вместе распить парудругую кувшинов кумыса.
      - О! Нам нравится этот забавный обычай, о Ходжа, - сказали простодушные горцы.
      Мустафа, который был чуть сообразительней прочих, обратился ко мне:
      - О Ходжа! Знаком ли тебе тот знатный господин, что мочится у стены, или его слуга, который держит факел?
      - Нет, о Мустафа, клянусь Аллахом, что нет!
      - И мы тоже не знаем их! Но, Ходжа, - заключил Мустафа, - почему же тогда мы не набрасываемся на них и не отбираем у них все ценные вещи? Ведь завтра нас накажут за это палками, а это очень больно!
      - Ты совершенно прав, о благородный Мустафа, - отвечал я. - О храбрые жительмены! Совершите же положенный обряд!
      И не успел богач-чужеземец со своим слугой моргнуть глазом, как мои отважные горцы сбили их с ног, связали по рукам и ногам и заткнули им рты полами их собственных халатов. Само собой, обоих сверху донизу ошманали, и при свете отобранного у слуги факела я принялся разглядывать добычу, а она оказалась неплохой: кошелек с золотом и кошелек с серебром, несколько золотых перстней с дорогими камнями и золотая серьга слуги.
      - Давайте все мне, о отважные жительмены, - сказал я. - Все это надо сберечь в полной сохранности для завтрашней ночи.
      - А что делать с чужестранцами?
      - Прислоните их к стене, очень скоро местные жители освободят их от пут.
      И освещая дорогу отобранным факелом, мы отправились разыскивать гостиницу, и уж конечно, жительмены только и обсуждали диковинные праздники горожан. Однако, как только мы приблизились к гостинице, я строго-настрого запретил моим горным козлам даже упоминать о нашем ночном приключении.
      - Ибо, - сказал я, - законы праздника требуют, чтобы все оставалось в тайне до следующей ночи.
      А утром, когда жительмены ещё спали, я разбудил Мустафу и сказал, что отправляюсь на базар купить кое-чего из еды. Мустафа изумился:
      - О Ходжа! Ты старший среди нас, как же так, лучше я сам схожу вместо тебя!
      - Нет, нет, Мустафа! Вы все устали, не выспались, а я уже на ногах. К тому же, я хочу отблагодарить вас за ваше доверие и вашу хлеб-соль и устрою вам дастархан.
      - Какой ты добрый, Ходжа! - сказал Мустафа. - Вай, какой ты добрый!
      И он даже прослезился. А я пошел по улицам, собираясь, само собой, уйти подальше от Какаду и как можно быстрей. Но проходя рынок, я заметил насмешника Ахмада и новая мысль озарила меня. Я разыскал начальника рыночной стражи и сказал:
      - О вали! Ночью я был свидетелем наглого ограбления, а теперь встретил одного из той шайки. Их было много, но этого я запомнил, вон он стоит!
      И я показал на Ахмада, который невдалеке о чем-то расспрашивал торговцев.
      - Спасибо тебе, о почтенный Ходжа, - поблагодарил меня вали. - Мне уже доложили об этом дерзком преступлении. Где найти тебя, если возникнет необходимость?
      - Там-то и там-то, - соврал я.
      И я поскорее вернулся к своим архарам, напустив на себя встревоженный и печальный вид.
      - Что с тобой, о благородный Ходжа? - начали расспрашивать меня жительмены, сочувствуя моей очевидной озабоченности.
      - Жительмены! - тяжело вздыхая, проговорил я. - Я виноват перед вам! Вай-вай, как виноват! Вы не простите меня!
      Я бросил чалму на землю и сделал вид, что плачу. Мои горцы принялись утешать меня, уговаривая обо всем рассказать им и обещая, что не будут ни в чем меня винить.
      - Дело-то плохо, - наконец начал объяснять я. - Оказывается, праздник подарков в Какаду отметили неделю назад, а мы обобрали человека против всякого закона! А всему причиной моя ошибка, потому что я перепутал день!
      - Вай-вай-вай, какое несчастье! - хором вскричали жительмены.
      - Мало того, - продолжал я, - на рынке я только что слышал, что чужестранец подал жалобу и преступление уже начали расследовать. Говорят, сам султан Какаду распорядился снести головы всем грабителям без разбора!
      Козлы-жительмены так и застыли с перепуганными лицами, а потом принялись плакать и стонать. Я выждал время и сказал:
      - Ободритесь, о незадачливые жительмены! Еще не все потеряно для вас. Раз моя ошибка стала причиной беды, то я и приму весь удар на себя.
      - О чем ты говоришь, о Ходжа! - вскричали они. - Объясни нам!
      Я объяснил:
      - Я уже решил, что пойду к судье и во всем откроюсь ему, и верну то, что мы взяли. Если меня после этого казнят - что ж, так тому и быть. Вам же лучше бежать из города, и как можно скорей.
      Тут жительмены закричали, что они меня ни за что не оставят, что это будет не по-жительменски, и я насилу убедил их, что пользы от того никому не будет. А потом я сказал:
      - Опасаюсь, о многострадальные жительмены, что стража у ворот предупреждена, и вас наверняка задержат, если только...
      И я притворился, что раздумываю.
      - Если только - что? Говори же, о Ходжа!
      - Есть только один способ безопасно миновать ворота, - сказал я.
      И я наплел этим превосходнейшим додикам, будто в Какаду есть квартал прокаженных, которые ходят, вывалявшись во всяком дерьме, чтобы их ни с кем не перепутали и не прикоснулись к ним по ошибке.
      - Так что, о мои горные друзья, спасение в том, чтобы вам прикинуться прокаженными и под их видом покинуть город. А для верности, когда будете проходить мимо стражников, встаньте к ним спиной, наклонитесь до земли и, глядя на них между своих ног, попыхтите так, как будто вы испускаете дурной воздух, и трижды проблейте: козлы! козлы! козлы! Тогдато вас уж непременно примут за прокаженных.
      А про себя я подумал: "Уж тогда-то вас непременно задержат разъяренные стражники!"
      Жительмены все выполнили в точности - окунулись в выгребной яме и потом пошли к городским воротам, причем, от них, конечно, все так и шарахались. А недалеко от ворот я попрощался с доверчивыми недотепами и пошел на базар, хотя мне и хотелось посмотреть, как их отделают стражники. Я был уверен, что больше не увижу этих глупцов. А мой план был в том, чтобы немного погодя, когда альгвазилы доложат о поимке всех преступников, спокойно выйти из Какаду со всей добычей. Но получилось не так: едва я достиг базара, как там меня опознал ограбленный чужестранец, а поскольку при мне были его вещи, то невозможно было как-нибудь отпереться.
      Так что очень скоро я оказался бок о бок с Ахмадом, и меня должны были казнить вместе с ним, потому что из-за его ехидного вида и рыжей бороды никто не верил Ахмаду, будто он ни в чем не виновен. Меня удивляло только отсутствие моих архаров - я-то был уверен, что очень скоро они окажутся рядом с нами! Но нет - о них не было ни слуху, ни духу!
      И когда нас двоих уже должны были казнить, я пожалел своего насмешника, и все открыл перед лицом султана. Часть моей истории подтвердил Ахмад, а часть - стражники, которые в тот день видели перемазанных говном людей, минующих ворота Какаду. Кстати сказать, стража до того растерялась, что решила, будто это какие-нибудь бесы, и все разбежались, так что мой совет сослужил добрую службу, и жительмены благополучно бежали. Я же - о горе! - я уже готовился отдать душу Иблису. Но моя история позабавила султана и всех горожан, казнь мне заменили на год тюрьмы, а Ахмада отпустили с миром.
      Много лет спустя судьба занесла меня в край жительменов. И что же? Там до сих пор помнят и почитают мою святость. Ахмад, вернувшись на родину вслед за своими перепачканными соплеменниками, никого не мог убедить, рассказывая, как оно было на самом деле. Мало того, что меня объявили святым и всем рассказывали небылицы о моем заступничестве и помощи бестолковым жительменам, так там ещё появился ежегодный праздник, который назывался "Исход из Какаду".
      Во время этого праздника процессия из четырнадцати жительменов, вымазавшись в дерьме, проходит специально построенные ворота, в которых стоят свирепого вида горцы, изображающие стражу. Попасть в число участников процессии считается большой честью, и Мустафа, а он главный распорядитель, разбогател на подарках, которые ему дают, желая оказаться среди избранных. Я оказался у жительменов как раз во время такого праздника, открылся им и был узнан участниками похода в Какаду. Что творилось после этого наверное, и самому Аллаху не воздавали бы больших почестей, сойди он на землю. Так я прожил среди жительменов полгода, пользуясь непререкаемым верховенством во всех вопросах, а мог бы прожить и всю жизнь в роскоши и довольстве. Но я мало-помалу затосковал - и наконец понял Ахмада с его едкими насмешками над своим народом. В ночь, перед как бежать от жительменов, я беседовал с Ахмадом.
      - Их не изменить, - с горечью жаловался мне Ахмад, - ты их с головой искупал в дерьме, а они стали на тебя молиться! Теперь это так и останется, что бы ни сделал ты или я.
      - От этого я и бегу, - признался я.
      И впервые мы с ним ни о чем не спорили.
      * * *
      - А откуда в наших местах вообще взялись жительмены? - спросил император.
      - Это, ваше величество, остатки экспедиции полковника Томсона, разъяснил Ли Фань. - Часть солдат отказалась возвращаться в Англию после знакомства с нашей несравненной страной. По пути они откололись от отряда полковника и поселились в горах. Вот потомки этих-то невозвращенцев и составляют ныне племена жительменов.
      - А-а, - сказал император.
      * * *
      КРЮШОН СОЛО
      Известие об исчезновении графа Артуа повергло в скорбь весь Некитай. С одной стороны, благая весть о внезапно открывшейся святости гостя из милой Франции была нечаянной радостью. Но с другой стороны, тем горше было сознавать, какую великую утрату понес двор, столица, вся страна и лично император с императрицей. Плач стоял в будуаре государыни, рыдала она сама - и вместе с ней оплакивали исчезновение светлой личности Артуа его верные друзья. И хмур был Ахмед, и вздыхал тяжело: Макрай: Макрай!.. пошто ты бросил меня?.. Опять Ахмеду одному отдуваться за всех!.. - и некому было утешить Ахмеда.
      Но вся эта скорбь только бледной тенью была неимоверной печали той, в пучину которой аббат Крюшон погрузился. Как мешком стукнутый аббат ходил, где он? что с ним? - ничего не понимал паренек, знай повторял бездумно: колбаса мой сентябрь... - и еще: мой святый друг Артуа... святый мой друг сентябрь - и еще: мой святый колбаса друг Артуа... - совсем не соображал, что бормочет, лепил, что в голову лезет - как пеобаный туда-сюда ходил.
      Ах, какой я грешник, - терзался аббат, грустил горько, - Артуа был святой, почему я не распознал это сразу? Вот зачем я видел его в святой Шамбале! - пенял Крюшон сам себе. - В голове не укладывается: за всю жизнь ни разу не онанировал! Да как ему удался этот подвиг? Святым - и то не всем было под силу... Вот и его святейшество как-то, говорят, признался кардиналу Руссо, что... А граф Артуа... святой, истинно святой! - и тоска томила аббата, в свинарник шел, на конюшню шел, под окна Пфлюгена поссать шел, стонал громко, скорбел тяжко... сам не знал, что лепит.
      Очень помогал аббату Крюшону в эту злую минуту де Перастини. Вот когда открылось золотое сердце итальянца. Не оставлял де Перастини аббата, утешал в его горькой кручине. Домой приходил к нему, стул придвигал близко, за плечи обнимал нежно, прижимался тесно и, сочувствуя, дышал тяжко. Аббат вздыхал:
      - Ах...
      - О чем вы, милый Крюшон? - откликался де Перастини.
      - Святой граф Артуа, - стонал аббат.
      - Да, да, - кивал итальянец, поправляя черную повязку на левом глазу, куда негодный мальчишка попал ему из рогатки в день знакомства со святым графом. - Да, отче, граф - святой.
      И прижимался тесней и шептал ободряюще:
      - Утешьтесь, аббат... Вы не один - я тоже знаю, что значит потерять партнера!
      И ещё тесней прижимался. А аббат Крюшон вновь вздыхал и повторял:
      - Ах, святой граф Артуа... Где-то он? Слышит ли меня? Артуа!.. Артуа!..
      - Боже, какая верность! - восхищенно мотал головой де Перастини. - Ах, аббат, да успокойтесь же - всякой скорби свои пределы. Поверьте - даже святой не стоит такой печали.
      И де Перастини дышал тяжело, обняв аббата, и шептал жарко:
      - Уж я-то знаю, что значит остаться без партнера!
      - Но граф Артуа... - возражал аббат Крюшон. - Нет, он просто святой!
      - Боже, какая верность! - стонал итальянец. И челюсть отвисала его, и пот по красному лицу струился: - Аббат, он не стоит такого!
      - Не забывайтесь, сын мой, - строго выговаривал аббат, на минуту перестав стенать, - не вам обсуждать, чего достоин граф - он святой!
      - Боже, какая верность! - вновь стонал де Перастини - и тесно обняв аббата, прижимался к нему плотно, дышал тяжко.
      "Да что, что ему нужно?" - простодушно дивился аббат. Он спросил де Перастини:
      - А что же, сыне, это у всех итальянцев такая отзывчивость к чужому несчастью?
      - Верно, отче, - немедленно подтвердил предположение аббата де Перастини. - Отзывчивость - это наша национальная черта. Если итальянец узнает, что кто-нибудь остался без партнера, то он сразу все бросает и бегом к страдальцу. На все пойдет, чтобы того утешить, хоть исподнее с себя снимет!
      - Ах, ах, - растроганно вздыхал аббат. - Уж не близость ли святого престола сообщает итальянцам такое сострадание к мукам ближнего?
      - А как же! - щерил в улыбке рот собеседник. - Со святого нашего Папы Римского и берем пример. Он ведь у нас как - бывало, служит мессу, а тут ему сообщают, что кардинал такой-то отдал душу свою Господу, а отрок невинный, младой секретарь его осьмнадцати лет рыдает безутешно, припав к груди патрона. И Папа наш сострадательный тотчас бросит все - и к одру смерти спешит. Придет и ободряет близких и отрока безутешного.
      - И что же, - умиленно расспрашивал Крюшон, - Папа вот так же к отроку садится и прижимается тесно и дышит жарко?
      - Еще бы! - заверял де Перастини. - Как же ещё может поступать добросердечный пастырь наш Папа? И прижимается, и отрока наставляет: не ропщи, чадо! Чай, я тоже молодым был, - уж знаю, что значит остаться без партн... то есть, без патрона!.. и слезки своей рукой с его шейки отирает... а шуйцей-то...
      - Ах, ах, - умилялся аббат. - Вот что значит пример святого пастыря нашего - все итальянцы подражают ему в милосердии к отрокам малыим!
      При дворе императора тоже заметили великую печаль аббата Крюшона. Облако всеобщего сочувствия окутало аббата. Безутешная императрица сказала:
      - Ах, аббат, вы один способны понять мои слезы!.. - и велела, плача, навестить её как-нибудь, чтобы скоротать время в сладостной печали воспоминаний об общем друге.
      Весьма огорчен был также и император - ему всегда хотелось завести при дворе парочку святых, но все не удавалось. И вот, в кои веки такой святой нашелся - и на тебе, тотчас исчез.
      - Почему при моем дворе не задерживаются святые, а, мужики? - горестно недоумевал владыка Некитая. - Ах, какие бы милости пролил я на него теперь!..
      - Да, да! - сострадал хор придворных. - Почему мы так поздно оценили графа?
      Однако прошедшего воротить было нельзя, и, как это всегда бывает, все пытались наверстать упущенное, осыпая милостями того, кто был ближайшим соратником скрывшегося святого. Крюшона ублажали так, что теперь уже он мог обмазать трон соплями вместо графа, - впрочем, делать это аббат не спешил то ли сказывалось присущее всем иезуитам самообладание и умение противиться искушению, то ли аббат просто приберегал это напоследок. Зато палач как-то подошел к аббату и пробубнил, не глядя ему в глаза, что, дескать, он теперь тоже не возражает - если хочет, то аббат тоже может разок постоять на фелляции.
      Ну, а что касается англо-германского влияния при дворе, то от него не осталось ни малейшего запаха. Тапкин и Пфлюген не смели и пикнуть, даже когда аббат наложил на них епитимью: британцу он велел сбрить бакенбарды и поститься, то есть не есть скоромного, каждую пятницу-субботу-воскресеньепонедельник-вторник-четверг, а Пфлюгену вменялось выучить итальянский под началом де Перастини, а ещё совершать естественные отправления исключительно стоя на голове.
      Мало того, видя, как ревностно взялся аббат наставлять европейскую паству, император, желая сделать приятное последнему из некитайских французов, отрядил ему в постоянное пользование двух некитайских рикш. Один из них неотличимо походил на прусского посла барона фон Пфлюгена-Пфланцена, а другой был вылитый лорд Тапкин. Даже в одежде эти двое рикш ухитрялись полностью копировать европейцев: двойник Тапкина носил белый смокинг в красный горошек и шаровары, а подражатель барона Пфлю одевал расклешенное трико и великолепную бухенвальдскую пижаму в черно-белую клетку. Разумеется, оба не забывали и про галстук - эта деталь европейского костюма была у обоих рикш образцово элегантна.
      Сходство некитайских рикш с послами не переставало изумлять аббата. Он все хотел показать Тапкину и Пфлюгену эту поразительную способность рикш-некитайцев к мимикрии, но это ему из раза в раз не удавалось. Крюшон обычно звал с собой де Перастини и, сев с ним в коляску, спешил к дому Пфлюгена.
      - Ах, ну наконец-то я покажу нашему славному немцу того, кто во всем ему слепо подражает, - заранее радовался аббат.
      Но прибыв на место, аббат неизменно узнавал, что его благородия барона фон Пфлюгена нет дома.
      - Как нет? - изумлялся аббат. - Голубчик, этого не может быть. Мы твердо условились вчера, что я за ним заеду.
      - Никак нет, - разводил руками Гринблат-Шуберт, - кабинет и спальня господина барона пусты.
      - Вот как? А ты смотрел, к примеру, в погребе?
      - Нет, не смотрел, - признавал Гринблат.
      - Ну, так поищи же барона получше!
      - С вашего позволения, аббат, - любезно предлагал де Перастини, - я, пожалуй, тоже схожу поищу нашего дорого Пфлю. А то этот Гринблат опять упустит куда-нибудь заглянуть.
      - Да, да, - благодарил аббат, - четверо глаз, то есть, трое, поправлялся он, так как де Перастини так все и ходил с черной повязкой на глазу, - трое глаз в таком деле лучше, чем двое.
      Де Перастини, шумно дыша, подымался наверх к Шуберту-Гринблату, и в открытые окна разносился шум поисков.
      - Голубчик, - окликал снизу аббат, - что у вас там происходит?
      - Мы с Вер... то есть с Гринблатом ищем барона, - отвечал де Перастини.
      - Где же?
      - В его кабинете... под столом...
      - И что же - он там?
      - Ах, нет... ох, нет... ах, нет... ох, нет... - доносились сокрушенные восклицания Гринблата.
      Рикша, похожий на барона Пфлю, неизвестно почему начинал сучить ногами и нервно переступать на месте.
      - Друг мой, - снова окликал аббат итальянца, - а почему бы вам не поискать барона в спальне? Может быть, он спрятался под кроватью или в шкафу?
      - Вы гений, аббат! - отзывался распаренный де Перастини, на секунду показывая из окна свой торс в расстегнутой рубашке - в пылу поисков он неизменно упревал и расстегивался. - Ну, конечно, мы сейчас с В... с Гринблатом перенесем наши поиски в спальню.
      Вскоре из другого раскрытого окна начинали нестись стоны.
      - Любезный де Перастини, - встревоженно спрашивал аббат. - Как будто я слышу чьи-то стоны. Вы там случайно не прищемили в шкафу барона?
      - Ах, нет, аббат, нет, - успокаивал де Перастини, - нет...
      - А кто же это стонет?
      - Это Гринблат... он застрял и не может выбраться из-под кровати.
      - Ну, так вытащите же его, - кротко советовал аббат.
      Де Перастини охотно следовал совету:
      - Ой, тащу... - разносился его крик. - Ой, тащу!.. прямо сам весь тащусь!... хорошо мне!..
      Рикша начинал нервничать ещё больше, и аббату приходилось успокаивать его с помощью острого стимула. А меж тем у де Перастини - очевидно, под влиянием тяжелого физического усилия, - начинались галлюцинации, и из окон спальни фон Пфлюгена звучало нечто и вовсе странное:
      - Верди! - громко стонал итальянец.
      - Гринблат! - возразительно отвечал ему слуга германца.
      - В-верди! - настойчиво повторял де Перастини.
      - Ох, Гринблат! - возражал Гринблат, но уже слабее и с меньшей уверенностью. - Ох, Шуберт!.. не знаю кто!..
      - Да В-вер-рди же!.. - настаивал итальянец.
      - А-а-а! - неслось из окна. - Да! Да! Верди!
      - Верди! Милый Верди! Ты нашелся!
      - Да, Верди! твой Верди!..
      - Мой! Вечно мой! О!
      - Твой! Вечно твой! А!
      С рикшей в это время творилось что-то невообразимое: он хрипел, грыз удила, вставал на дыбы и бешено мотал головой. Крюшон начинал торопить де Перастини:
      - Друг мой, завершайте ваши поиски - мой рикша что-то совсем занервничал...
      В окно выглядвал распаренный де Перастини и показывал два пальца:
      - Еще две минуты, аббат... Сейчас я спущу...сь...
      Он выходил из дома с разинутым ртом, откуда свисала слюна, и с ошалелым выражением на лице. В окно ласково махал рукой Шуберт-Гринблат.
      - Ах, как вы утомились! - участливо замечал аббат. - Так что же - вам не удалось найти барона?
      - Увы, - тяжело отдуваясь отвечал итальянец.
      - Куда же он девался? - печально удивлялся аббат Крюшон. - Может быть, он прячется в уборной?
      - Не думаю, - икнув, отвечал де Перастини. - В прошлый раз мы с Гринблатом искали его там.
      - И не нашли?
      - Нет, не нашли. Но зато, - добавил итальянец, - зато временами мне кажется, что в доме барона я встречаю своего Верди...
      - Да неужели?
      - Да, да, - мечтательно кивал де Перастини. - Порой я как будто узнаю черты его лица и... на миг, на какой-то миг, но...
      - Друг мой, вы слишком впечатлительны, - возражал аббат. - Но положим, вы бы встретили своего Верди в доме Пфлюгена - что бы вы стали делать?
      - Я... если бы нашел милого Верди, - с радостной улыбкой воображал де Перастини, - я бы нежно обнял и прижал его к своей груди... А затем... затем я бы расстегнул пуговицу его розовой сорочки и ласково погладил маленький шрамик у пупка... а затем...
      - Ах, дружок, - останавливал его Крюшон, - я вынужден прервать вас посмотрите, что это творится с нашим рикшей? Он встал посреди дороги и шумно дышит... Может быть, у него припадок?
      - Да, очень может быть, - соглашался де Перастини. - Я думаю, его замучила совесть, из-за того что он дерзает копировать нашего славного барона Пфлю.
      - А вы действительно находите этого рикшу похожим?
      - Пожалуй, да... Посмотрите - такая же прямая прусская спина.
      - А вот я, - задумчиво возражал аббат, - не рискнул бы опознать в нем сходство со спины. Вот если бы поставить их лицом к лицу - вот тогда можно было бы судить о степени подобия. Ну, когда же, когда же я застану прусского посла в его доме?
      Затем Крюшон и де Перастини приезжали во дворец, и - о, чудо! неуловимый Пфлю вскоре появлялся там тоже. Аббат спешил к нему с распростертыми объятиями, радуясь, что наконец-то разыскал своего нового друга:
      - Барон! Наконец-то вы! Мы с де Перастини отчаялись найти вас. Вы знаете, я хотел отвезти вас на прием на своем рикше, но не сумел разыскать вас. Мы перевернули весь дом, однако... Убедительно прошу вас, дорогой барон, - будьте завтра дома часиков в шесть. Я хочу, чтобы вы взглянули на моего рикшу. Вы не поверите, дорогой фон Пфлюген, этот рикша - ну, вылитый вы! Даже пожарная каска на голове точно такая же. Просто невероятное сходство.
      - Да, да, - кивал де Перастини, - ей-Богу же, вам следует взглянуть на этого рикшу.
      Пруссак сидел на месте с совершенно одеревенелым лицом и сжимал кулаки так, что белели пальцы. Он ничего не отвечал на пламенные приветствия друзей, но когда француз и итальянец отходили прочь, Пфлюген ронял голову на грудь и тихо всхлипывал. Тапкин, сидящий рядом, говорил на это, успокаивая и завидуя одновременно:
      - Расслабьтесь, барон, худшее уже позади. Я, например, вам даже завидую.
      - Мне? - саркастически сверкал моноклем Пфлюген.
      - Кому же еще! Вы-то свою смену отвели, а мне, - страдальчески продолжал британец, - мне их ещё домой везти. Вам хорошо - ночью выспались, отдохнули, набрались сил, - тихо негодовал Тапкин, - чего тут не отвезти _этих_. А мне каково - наесться, напиться и о ночной поре тащить в гору двух толстяков! Не понимаю - за что вам такие поблажки?
      - Что вы хотите этим сказать? - надменно кривился Пфлюген.
      - Да то, что это несправедливо, - с истинно британским упорством напирал Тапкин. - Я буду просить императора - пусть вводит очередность: день вы вперед, я - назад, а следующий день наоборот.
      - Ха, - усмехался Пфлюген, - а что вы знаете о моих моральных мучениях? Каково это - стоять под окном и слушать любострастные стоны близкого тебе человека! Тогда пусть этот макаронник и вас ищет в доме вместе с вашим слугой!
      - Да? - криво ухмылялся Тапкин. - Вы забываете, мой друг, что я, в отличие от вас, пощусь! Тогда и вы поститесь, - может, поймете, что это значит - ждать весь день приема, чтобы хоть что-то поесть, а потом...
      - Ха, - перебивал его барон, - пощусь, пощусь! А вы пробовали совершать естественные отправления стоя вниз головой, как я? По маленькой нужде это ещё так-сяк, а по большой... Вы попробуйте, попробуйте, тогда поймете!..
      Так вот и получилось, что положение, в котором очутились былые союзники, привело к серьезным напряжениям в англо-германских отношениях. Каждому из сменщиков казалось, что на его долю выпадает более изнурительный отрезок работы. При этом, Тапкин, конечно же, был неправ. Когда аббат и де Перастини возвращались с приема, то рикша, что развозил их по домам, не подвергался никаким особым испытаниям. Он, действительно, сильно косил под Тапкина, однако никто из двоих друзей не искал из-за этого британского посла в его доме. Разумеется, двум друзьям интересно было бы сравнить рикшу с его прототипом, однако споры об этом аббат и итальянец вели сугубо заочные и более теоретические.
      - Нет, друг мой, - возражал Крюшон, - я считаю, этот рикша не так уж и похож на славного лорда Тапкина. Наш британец - такой крепыш, такой спортсмен! А этот - да разве он втащит нашу коляску вон по тому склону?
      - Спорим, что втащит, - не соглашался с доводами аббата итальянец.
      - Спорим, что не втащит! - принимал пари аббат.
      - А что вы сделаете, если проиграте? - спрашивал де Перастини.
      - Я... Ну, я, пожалуй, заставлю рикшу подняться на другой склон - вон на тот.
      - А я, - отвечал на это де Перастини, - я, пожалуй, угощу этого рикшу кружечкой пива. Если, конечно, выиграю.
      Рикша пребывал в раздумье - с одной стороны, охота получить кружку пива, а с другой - тогда придется лезть ещё на одну кручу. Кое-как он одолевал половину склона и решал пожертвовать призом. Огорченный аббат говорил итальянцу:
      - Ах, мой друг, признаюсь вам - в глубине души я хотел проиграть. Мне так хотелось, чтобы вы угостили этого доброго человека кружечкой пива. Знаете что? А может быть, ему нужен какой-нибудь стимул?