Чудо-моргушник в Некитае

      - Да уж, с таким-то шлангом аббат теперь у нас первый фаворит!
      - Этак он и Ахмеда теперь за пояс заткнет!
      - Конечно! Куда теперь Ахмеду - девяносто сантиметров! - победоносно заявил Ван Мин, редактор "Вестника некитайской онанавтики" - он, сияя гордой улыбкой, озирался по сторонам так, будто не Крюшон, а он сам отрастил эти сантиметры.
      Из дворца прибыл разбуженный император и императрица с Ахмедом - ради девяноста сантиметров августейшие особы сочли возможным пожаловать к пруду лично. Они сами освидетельствовали достижение аббата и удостоили его высочайшей похвалы. Галдеж и хор восхищенных голосов усилился многократно. В этот момент к аббату каким-то чудом протолкался А Синь. Он зашел спереди, сзади, нагнулся - и вдруг показал рукой вниз и, мелко кивая и подло улыбаясь, заявил с ехидной улыбкой:
      - Суета сует и всяческая суета!
      На эти идиотские слова поначалу не обратили внимания. Но А Синь не убирал руку, показывая на что-то промеж ног аббата. Крюшон, отвлекшись от изумленного и любовного лицезрения удлинившейся части своего тела, наклонился и тоже посмотрел, куда показывал его домохозяин.
      КОШМАРЫ РОГФЕЙЕРА, РОДШИДА И БИДЕРМАЙЕРА*
      ____
      * Бидермайер - преподаватель сольфеджио в Лондонском финансовом техникуме. Сугубо вымышленное лицо.
      Бывало, провернет Рогфейер удачную сделку на бирже, - да мало сказать, удачную, а такую, что свалится на голову не что-нибудь, а самое главное капиталистское сокровище - ну, то самое, вокруг которого на цирлах ходят все акулы Уолл-Стрита - и Морган, и Родшид, козел старый, и Дюпон, и Вандербильт - ходят да облизываются да косятся друг на друга, - а ну как кто-нибудь нарушит баланс сил, опередит своих конкурентов-компаньонов? И вот - на-кося выкуси! - обломилось-таки Рогфейеру, выиграл он главный буружуйский приз. Ну, естественно, тут же сбегутся дружки, кореша-приятели финансовые, хлопают по спине, поздравляют, - ясно, завидуют, это уж само собой, но - что сделаешь? - лихо всех обул Рогфейер, остается только головой крутить да шляпу с почтением снять. И стоит в толпе поздравляющих весь бледный Родшид, козел старый, закусил губоньку, поздравить-то поздравил, а сам, поди, весь уж не может, глотает валерьянку - и слезы в глазах Родшида.
      А в центре мира приосанился, как на именинах, Рогфейер, сам ещё не веря в свое нечаянное счастье, но уже прикидывая про себя, как он теперь будет заправлять вселенной, - казнить и миловать земные правительства, президентов по пять часов в углу приемной держать, - словом, определять ход планетарной истории на столетия вперед. И вот открываются двери праздничной залы, и под стрекотание телекамер, под овацию публики въезжает главный сейф с главным финансовым сокровищем, перекочевывает к новому владельцу из сверхсекретных недр главного капиталистического банка. И воют сирены, и от полицейских рыл рябит в глазах - а рыла-то сплошь полковничьи да генеральские! - и подкатывают они заветный сейф прямо под ноги царственному Рогфейеру. И произносит речь Президент, а потом главный банкир главного банка под овацию присутствующих вручает ключи от сейфа властительному Рогфейеру.
      И берет небрежно Рогфейер ключи, и отпирает заветный сейф, и гордо-ленивым движением владычной руки откидывает дверцу, обнажая девственное лоно сокровища для взора избранного общества. И сходят с ума операторы, пихая друг друга, стараясь хоть видоискателем забраться вглубь желанного лона. А в сейфе-то... И пошатнулся царственный Рогфейер, и отвисает его челюсть, и ропот удивления пробегает по устам родных-близких, заплечно стоящих дружков-корешков... В сейфе-то - полным-полно рваной туалетной бумаги, а никаких миллиардных чеков или там золота-бриллиантов чего-то и не видно! И лезет ослабевшей рукой Рогфейер в этот ворох, и шевелит одну за другой гадкие бумажки - нет ли там среди них какого алмаза? - но увы, нет алмазов, нет золота, нет миллиардных чеков - только туалетные бумажки лезут в миллионерские руки. И ладно бы, хоть были они новые, в рулонах, ещё бы от них какая-то польза, а то ведь сплошь подтертые да мятые - ни себе оставить, ни на продажу пустить.
      И рушатся в одночасье вселенские планы Рогфейера, - уже ясно ему, что все погибло, что денежки-то его тю-тю, никто не вернет, а куда делось главное капиталистское сокровище - этого, как водится, никогда не доищутся, и уж не быть Рогфейеру королем Уолл-Стрита, и ухмылка уже раздвигает губы друга-врага Родшида, злорадствующего поодаль, и корешки Рогфейера отводят стыдливо глаза, хихикая в усики, а несчастный Рогфейер с говенной бумажкой в руке тоскливо озирается по сторонам: да не спит ли он? ужели все это наяву? - и слеза туманит монокль Рогфейера, и не может он проснуться... а кстати, и не Рогфейер это вовсе, а Бидермайер - и чего это ему померещилось, что он Рогфейер?..
      А то ещё Родшиду приснится сон, будто он в первую брачную ночь раздевается перед зеркалом в спальне, а возлюбленная дева, цветок юности и чистоты, продавщица из галантерейного отдела, ожидает его в соседней комнате в пылании своей невинности, нетерпеливо елозя задиком по шелковой простыне. И ещё более нетерпеливо стаскивает с себя нижнее исподнее благородный Родшид, и вдруг... вдруг с ужасом замечает, что его нижнее мужское естество полностью заменилось на женское!!! И не веря своим глазам благородный Родшид переводит взгляд в зеркало, и повторяет оно эту сверхъестественную картину. Сверху - по-прежнему Родшид Родшидом - усы, бородка, фрак, черная бабочка на белоснежной рубашке, а внизу, ниже пояса, - совсем, совсем не то, что так пылко ожидает в соседней комнате юная новобрачная - даже полностью противоположно тому! И лезет проверить рукой эту перемену потрясенный Родшид, и с содроганием ужаса нащупывает то, что он уже не раз осязал без ужаса - да только не у себя, а у лиц противоположного пола. И удостоверяется благородный Родшид в свалившейся на него перемене - да, так и есть, вот прорезь, вот - глубже лезет палец Родшида - вот и сладостная пещерка, а вот и... постойте-ка, что это там твердое и как будто металлическое? И выколупывает благородный Родшид из своего углубления... нипочем не угадаете! - золотую монету! "Откуда, откуда она там взялась?!." - недоумевает ещё более потрясенный Родшид. "Может быть, это Небо послало её мне в возмещение моего ущерба?" И машинально благородный Родшид кладет золотой соверен на зуб, пробуя надкусить - и на тебе! - монета-то фальшивая! - и в негодовании отбрасывает Родшид скверную монету на пушистый ковер.
      А меж тем юная дева в пылу любовного нетерпения взывает к мужу с ложа любви: "Где ты, о мой супруг? Почто ты медлишь придти ко мне?"
      И вздрагивает, будто пораженный ударом молнии, Родшид, понемногу осознавая щекотливость возникшей ситуации. И делает он шаг прочь из спальни, но внезапно ощущает, что там, откуда он так неожиданно извлек поддельное золото, есть нечто еще, требующее извлечения. И извлекает благородный Родшид - и вновь это золотая монета, испанский дублон, и вновь, увы, фальшивая, как свидетельствует надкус Родшида, - и на ковер летит фальшивый дублон. И вновь лезет рука Родшида к месту, столь неожиданно осчастливившему его тело, и вновь выколупывает фальшивую монету... "Да что это со мной сегодня такое?" - медленно, как во сне, тянется мысль в мозгу благородного Родшида.
      И наконец весь ужас его положения открывается несчастному Родшиду. Что же будет-то, а? Что будет-то теперь? Ну, перво-наперво, у него отберут капиталы, - есть кому отобрать - вон их сколько, наследничков-конкурентов! Скажут: "Папаня денежки мистеру Родшиду оставлял, а где же тут мистер, когда это миссис!" Сожрут, сожрут - звери же! Ну, ладно, он не пропадет, башка есть и связи старые, да что! - он ещё миллионы на своем превращении заработает, пойдет в цирк, с детства мечтал, номер-то будет - полный фурор, - "Мистер и миссис Родшид!" - все ждут двоих, а он - вот он, миссис и мистер в одном лице, - и золотые монеты дождем... фальшивые, правда, но все равно эффектно, не пропадет, да он больше прежнего разбогатеет - вот только сейчас-то что делать?!.
      И привлеченная золотым звоном, ожидая какого-нибудь супружеского щедрого сюрприза, выходит к Родшиду юная дева, нареченная ему в жены самим кардиналом Перастини. И поворачивается к ней оцепеневший Родшид, и слова веселого упрека смолкают на устах прелестной новобрачной, потому что от взора её не укрывается необычайная перемена в её супруге. А совсем потерявшийся Родшид вновь лезет пальцем в известную прорезь и отработанным движением выковыривает монету - золотой луидор - и вновь пробует её на зуб, и вновь отбрасывает на ковер. "Что, фальшивая?" - растерянно спрашивает ошеломленная леди Родшид столь же ошеломленного супруга. И машинально кивает ей Родшид, не в силах вымолвить слова, и только повторяет освоенную последовательность движений, и поддельный венецианский дукат присоединяется к своим собратьям на ковре - а юная дева только провожает взглядом движения руки благородного Родшида, - и не может, не может он очнуться от своего невероятного сна... и кстати, это опять-таки не Родшид, а Бидермайер, - и с чего только взбрело ему, что он - Родшид?!.
      И подобно спящему Родшиду, выколупывающему из своей промежности фальшивую золотую монету или Рогфейеру с говенной бумажкой в руке, аббат Крюшон застыл изваянием горестного потрясения посреди всеобщего хора веселых поздравлений.
      Стоящие близ аббата мало-помалу тоже разглядели то, на что показывал А Синь и что повергло неустрашимого аббата в такое остолбенение. Лица их вытянулись, выказывая разочарование, а рты закрылись - все начали, скривившись, похмыкивать и пятиться прочь.
      Еще сулили аббату первое место в книге рекордов Гиннеса, ещё спорили, кто кого - аббат или буйвол, ещё звучал гвалт восхищенных и завистливых голосов. Но уже смолкал он; уже хмурилось утро и веяло ледяное дыхание мирового трагизма. Мало-помалу шепот бежал по галдящим рядам, и стихали они, и скорбное молчание воцарялось в толпе, и сознание каждого достигала весть о непоправимом.
      Действительно, тело аббата в результате победоносной схватки украсил непостижимый член, действительно, превосходил он все мыслимое и вообразимое - ничего не скажешь, царь-член, всем членам член. Но вот вторая часть мужского отличия - яйца - напрочь отсутствовала между ног аббата. Откусила их подлая акула-крокодил. Как бритвой срезала!
      Яйца-яйца! Как несправедлива к вам жизнь, людская молва и женская ласка! Вот член - как его балуют, как любят, как нежат женские ручки! Сколько ласковых слов, сколько жарких поцелуев осыпает этот отличительный признак мужчины. И по заслугам, спору нет, ибо кто же, как не член, достоин всего этого? А яйца? Разве их умеют так ценить? Отнюдь - плохое отношение к яйцам, бранят их, "да зачем вы только взялись на нашу голову, окаянные? опять я подзалетела!" - выговаривает им слабый пол. Плохое, правду сказать, отношение у женщин к яйцам! А ведь яйца - это неотъемлемая часть мужчины, неразрывное единство образуют они со членом, надо же понимать это, голубушки вы мои! Вот аббат Крюшон - член хоть куда, царь член, о таком всякий мечтает/каждому бы такой/никто не откажется, - а нет яиц, так и члена все равно что нет. Считайте, пол-аббата осталось или того меньше. А эти девяносто сантиметров - с них ведь чай не пить, кому они нужны, без яиц-то, вокруг шеи их, что ли, обматывать вместо шарфа?
      Подобные мысли наконец овладели всей собравшейся у пруда толпой. Не глядя в глаза Крюшону удалилась прочь императрица под руку с Ахмедом, высоко подняв голову; ушел император; ушли друзья Крюшона, иностранные послы, горожане, А Синь - все миновали аббата как пустое место. Вскоре он в полном одиночестве остался на берегу пруда - один-на-один с другом своим последним, свисающим из откинутой руки. Но никому уже не был нужен ни этот друг, ни сгинувшие яйца, ни сам аббат. Вот что натворила подлая акула-крокодил!
      Берегитесь акул, мужики! Особенно с черной повязкой на глазу страшный это хищник.
      Результатом сумасшедшей ночи, столь преобразившей телесное естество аббата, явились некоторые перемены в жизни столицы. Уже на следующий день к дому А Синя подали коляску, в которую были запряжены сразу три рикши: двое изо всех сил подделывались под Пфлюгена и Тапкина, а третьим был Синь Синь, водовоз-вышибала.
      Ничего странного в этом не было. Ведь план Тапкина и Пфлюгена все-таки провалился. Правда, аббат лишился яиц, как то и замышляли послы, однако не Синь Синь отпнул их аббату. Да и как он мог теперь это сделать? Яйца-то были то ли на дне пруда, то ли в желудке у водяного дракона. Так чем же теперь мог угрожать водовоз аббату? Неуязвим он стал для громилы, вот так-то! И получилось, что несмотря на мнимый успех посольской интриги аббат все ж таки взял верх и с честью вышел из ниспосланных ему испытаний. Да ведь и с какой честью - ровно девяноста два сантиметра, если её не очень растягивать. Как ни крути, а это все равно рекорд. Так что безропотно катили все трое аббата - и вновь ко дворцу.
      А там аббата ждал самый участливый прием. И опять-таки ничего удивительного. Действительно, из-за первоначального шока все покинули аббата в гефсиманском одиночестве у пруда - но спустя время все так же дружно опомнились. Ну да, яиц-то аббат лишился, но член! Все-таки девяносто сантиметров (если не очень растягивать) - не при каждом дворе, хоть в седой древности, хоть нынче водились такие чудеса, было что оценить в аббате. И потом - аббат, как-никак, оставался соотечественником святого графа Артуа, - святого, чья просветленность единственно спасала прогнившую Европу в глазах культурной передовой Азии.
      Так что все не только осталось по-прежнему, но аббат даже упрочил свое положение. Он сиял как звезда, не замечая придорожную пыль вроде каких-то тапкиных и пфлюгенов. Единственным изменением было то, что это сияние не падало более на ранее дружественную Италию в лице де Перастини. Причиной того были, однако, не какие-либо раздоры между друзьями, а физическое недомогание итальянца: он с той памятной ночи по неизвестной причине стал испражняться исключительно когтями.
      А как такое может быть? - усомнится иной читатель. Ест пиццу и макароны, а испражняется когтями? Как это так? Да так, друзья мои, что весьма и весьма болезненно - иной раз в кровь раздирали проход несчастного итальянца эти проклятые когти (особенно когти муравьеда и крокодила). Так что де Перастини лежал дома пластом и не мог сочувстовать горю обожаемого аббата. Что же до причин его болезни, то Бог весть каковы они. Удивительного, во всяком случае здесь опять же нет. Ну-ка, вспомните-ка где расположен Некитай? Верно, это почти что предместье Шамбалы. А что такое чудеса для Шамбалы? Семечки, рутиннная повседневность, можно сказать придорожный чертополох на пути к горним прозрениям высших истин. Так что же странного, что неопытный путник де Перастини зацепил-таки пару колючек на своем восхождении к небесным высотам? Ничего ровным счетом - ещё и не такое бывает (я вот, например, каждое утро добрые полчаса провожу в единоборстве с унитазом - а ведь я во-он на каком отдалении - и все равно Шамбала сказывается. Хрен ли удивляться - дыхание горних высот, оно везде достанет!).
      Еще же одним новообразованием в жизни Некитая стало то, что кроткий аббат взялся укрощать дикий нрав громилы Синь Синя. Он освободил его от выездки; ездить тройкой, рек аббат, это обычай одной варварской страны, не то Польши, не то Исландии, а для Некитая упряжки в два рикши вполне достаточно. Так что теперь аббат с утра проводил время на заднем дворе трактира "Клешня", где он пытался обуздать кровожадность вышибалы. Крюшон хотел помирить его с иностранцами Тапкиным и Пфлюгеном, вы ведь помните, как осерчал на них Синь Синь, когда сунулся в комнату аббата и едва не попал в крокодилью пасть. Теперь же аббат Крюшон пытался привить водовозу науку христианской кротости и всепрощения.
      - Дружок, - ласково увещевал аббат, - нельзя быть таким злобивцем, надо прощать ближнего своего. Тебя ударят по правой щеке, а ты левую подставь. Господь нас так учил!
      - Дык это, - чесал в затылке Синь Синь, - меня ведь трактирщик уволит тогда. Как же я вышибалой-то буду стоять, ежели щеки подставлять стану?
      - А ты не гневайся, - наставлял аббат, - вышиби кого-ни-то из кабака да и прости его.
      - Дык я-то прощу, а меня бы кто простил, - отвечал водовоз. - Народ такой - с ними покруче надо.
      - Ах, ах, - вздыхал Крюшон. - Какой ты неподатливый... Тебе надо научиться разряжать свою ярость. Пойдем-ка на задний двор.
      Все четверо, включая послов, выходили из кабака. Аббат спрашивал:
      - Голубчик, ты видишь те деревянные воротца, на одних написано "Тапкин", а на других рядом "Пфлюген"?
      - Ага, сам писал, - отвечал громила.
      - А кто там нарисован?
      - Дык на одних воротах этот козел Тапкин, а на других - этот падла Пфлюген.
      - Господа, - просил послов аббат Крюшон, - встаньте-ка у этих щитов вот так. Ну, как, дружок - ты все ещё сердишься на этих двух добрых людей, Тапкина и Пфлюгена? Поди, головы готов им своротить?
      - Это можно, - соглашался верзила.
      - Ай, ай, - снова вздыхал аббат. - Ну, так поди и вымести свой гнев на этих чучелах, - просил он, кротко склонив голову набок.
      Синь Синь со зверским лицом мчался к щитам и разносил их в щепу. Щепа летела на бледных послов, однако они героически оставались на своих местах.
      - Ну что, голубчик? - остыл? - спрашивал аббат.
      - Чего остывать-то, - ухмылялся громила. - Чай, не мороз.
      - Какой же ты, братец, злобивец, - сокрушался аббат. - Надо прощать, прощать... За что же ты яришься на этих добрых христиан?
      - Дак они, падлы, - объяснял водовоз, - обещали пивом поить дак ни хрена че-то не поят нынче.
      - Ах, ах, - снова сокрушался Крюшон, - как же это они... А ты с ними по-хорошему - может, они и сами нальют тебе кружечку-другую. А, сэр Тапкин, как - нальете? Идите-ка, дети мои, - напутствовал аббат паству, - идите в харчевню да угостите этого водовоза пивком.
      - По четыре с каждого! - бухал Синь Синь.
      - Да не сердите вы его, - увещевал аббат своих подопечных. - Вы же видите, какой он яросердый. Вы с ним помягче - соглашайтесь во всем, ублажайте... Может, он музыку любит - ну, спойте ему что-нибудь, сыграйте... Вы ведь, герр Пфлюген, на гармошке губной играете, верно?
      Послы исполняли все сказанное и даже дуэтом пели народную балладу "Дрочилка Артуа", чтобы усладить слух водовоза. Однако же, на следующее утро ярость вышибалы разгоралось снова Бог весть почему.
      Все это, однако, никак не могло заглушить звучащий в душе аббата голос странствий. Образ милого графа Артуа по-прежнему стоял перед аббатом, взывая к странствию и исканию. "Линять, линять пора!" - зудела мысль в голове Крюшона. Он жестоко раскаивался. "Я тяжко согрешил, - думал аббат (утрата яиц осуждается орденом иезуитов как один из тягчайших грехов). Теперь я должен потрудиться, дабы искупить свою вину". На приемах он тяжело вздыхал.
      - Вы сокрушаетесь о безумствах этого любострастца Луи? - участливо осведомлялся государь.
      - Ах, нет... - шептал аббат.
      - О судьбе несчастной Европы?
      - Увы, нет...
      - О святом графе Артуа? - проницательно спрашивала государыня.
      - О, да, да, о нем в особенности... Ваше величество! - признался аббат. - Я чаю разыскать своего святого соотечественника. И, так я дерзаю уповать, за святость его Господь не откажется выполнить ту просьбу, с которой я хочу обратиться к своему другу графу Артуа. Я чаю вернуть свои пропавшие яйца... Может быть, после моления этого подвижника явится Сен-Пьер и скажет: Аббат! Возьми назад! - ты заслужил их! - и с ласковой улыбкой протянет мне мою пропажу.
      Аббат скорбно вздохнул. Император почесал в затылке.
      - Ну, ты прямо... А зачем они тебе?
      - Надо, - отвечал аббат с кроткой улыбкой.
      - Но ведь тебе же все равно не положено ими пользоваться? - удивился император.
      - Ах, ваше величество, - сообщил аббат, - устав нашего ордена строжайше осуждает утрату яиц аббатом, особенно если он француз. Это грех-с.
      - Ну, не знаю что и сказать, - развел руками император. - Я бы лучше живот этой зверюге вспорол или от барана себе пришил... А как ты думаешь заслужить назад свои яйца?
      Аббат Крюшон не затруднился:
      - Очень просто, ваше величество, - я буду проповедовать христианское учение. И за мой подвиг миссионера, - аббат всхлипнул, - за мой труд на ниве Господа моего Он, по неизреченной милости Своей, - аббат снова всхлипнул, - колбаса мой сентябрь... килда с ушами...
      Император, сострадая, тоже всхлипнул:
      - Ну, ежели так... А ты бы хоть рассказал, что же ты проповедовать-то будешь?
      - Ах, ваше величество, я буду учить евангельским заповедям. Это исключительно проповедь добра, весьма, кстати, полезного для властей и государей. Надо, - открыл аббат, - любить Господа своего, а ещё ближнего своего, а ещё соблюдать, что велено.
      - А что же велено-то?
      - Не укради, не убий, не прелюбодей, - и аббат перчислил все заповеди, сопроводив их вставками из Нагорной проповеди и иных мест евангелия.
      Весь двор принялся озадаченно переглядываться. Император скреб затылок и разводил руками в сильном затруднении. Наконец он заговорил:
      - Оно не жалко, конечно, читай свои проповеди... Только вот загвоздка - тебе ведь грешники нужны, чтобы их вразумлять? Так кого же ты наставлять будешь - у нас ведь в Некитае никто заповедей не нарушает.
      - То есть как так - не нарушает? - возопил изумленный и раздосадованный аббат. - Никто не крадет, не грабит, чужую жену не это... ля-ля?..
      - Дык так оно, - виновато развел руками государь. - Которое уже тысячелетие.
      - И брат не судится с братом? И никто творит себе кумира? И...
      - Да, да! - хором подтвердил двор.
      Аббат заморгал - затруднение пришло с той стороны, откуда он ждал менее всего. Да, с этими язычниками ухо надо востро!..
      - Ну, а вот насчет "не прелюбодей", - наконец заговорил он. - Вот её величество, скажем...
      - Э, куда хватил! - засмеялся император. - Да ведь женка-то моя как раз христианка, с самого вашего Рима католичка. Ты что же - снова её будешь в христианство обращать?
      Императрица, гордо улыбаясь, показала аббату висящий на шее серебряный крестик.
      - Ах, отче, - сказала она, - я такая грешница! Я никак не соберусь к вам на исповедь. А ведь знаете? - когда его святейшество напутствовал меня занять престол в Некитае, то заранее отпустил все грехи и благословил во всем наперед.
      Аббат, помрачнев, задал новый вопрос:
      - Что же - у вас и в триединого Бога все верят?
      - А как же! - дружно отвечали аббату. - Именно в триединого.
      - Но ведь вы, наверно, ещё не крестились? - с надеждой предположил Крюшон.
      - Как это не крестились! - возразил Гу Жуй. - Да мы каждый вечер и утро крестимся в реке.
      - Верно, - поддержал Ли Фань. - С тех пор, как уверовали, так и крестимся. Уж тому сколько тысяч лет - десять.
      - Пятнадцать, - поправил Гу Жуй.
      Ошарашенный аббат разевал рот - затруднение оказалось и вовсе непреодолимым. Одна на весь Некитай выявилась грешница, да и та императрица, да и та уже была христианка, да и той его святейшество папа загодя отпустил все грехи. Вот так так!
      - Так куда ж мне идти-то! - возопил несчастный аббат.
      - Да вот и сам теперь не знаю, куда тебя послать, - развел руками государь. - Хотя... Знаешь, аббат, насчет путешествий у нас тут управа есть - Сюй Жень и Тяо Бин ей заведуют. Ты сходи к ним в контору - может, чего подскажут. Не совсем же зря, чай, жалованье-то получают!
      УПРАВА ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО ПУТЕВОЖДЕНИЯ
      Некитайской Управой маршрутов и предварительного путевождения ведали Сюй Жень и его заместитель Тяо Бин. Задачей управы являлось ознакомить путешественников с местностью и дорогами Некитая, а затем "сообразно личным склонностям, характеру и иным качествам предложить путешественнику такой маршрут следования, чтобы он максимально удовлетворял его пожеланиям, с одной стороны, и соответствовал его возможностям - с другой".*
      ___
      * выдержка из "Типового уложения о деятельности управы путевождения".
      Для определения этих склонностей существовали специально подготовленные работники с особым даром проницательности - или, по крайней мере, предположительно наделенные таким даром. Вот они-то и подбирали маршруты для тех путешественников, которых почему-либо угораздило занести в управу путевождения. Ни подвижных средств, как-то: лошадей, верблюдов, мулов, яков - а равным образом ни проводников, ни снаряжения, ни даже карт здесь не предлагали, и все это приходилось доставать в других местах самостоятельно. Но, с другой стороны, управа маршрутов находилась на содержании казны и удовлетворяла любопытство путешественников бесплатно. Таким образом, если от услуг этого ведомства и не было большого толку, то и особо повредить оно тоже не могло и, во всяком случае, находило хоть какое-то применение людям с даром проницательности.
      Такое положение, однако, не устраивало начальника управы Сюй Женя. Он хотел с бухгалтерской точностью знать - а какова же польза от возглавляемого им учреждения? Как повысить ее? И, главное, - _какова эффективность услуг предварительного путевождения?_ С этим вопросом он постоянно приставал к сотрудникам управы: "Вот вы, Яо Фо-минь, только что консультировали того пузатого англичанина. Какой маршрут вы ему посоветовали?" "Такой-то и такой-то," - отвечал несчастный Яо Фо-минь. "А какова эффективность данных вами рекомендаций?"весь превратившись во внимание спрашивал Сюй Жень. Загнанный в угол подчиненный то бледнел, то краснел, жалко что-то мямля. На вопрос любознательного начальника, действительно, непросто было ответить, даже если бы здесь существовало нечто, поддающееся измерению. Ведь путешественники, следовали они совету управы или нет, проводили в пути годы и десятилетия, чаще всего навсегда пропадая из виду. Как за это время менялись они сами, никто не знал, и более того - за это время менялись и дороги, и самое рельеф Некитая. Для того, чтобы както ответить на вопрос придурковатого управляющего, следовало сделать, по меньшей мере, две вещи: во-первых, изобрести прибор для точного измерения полученных кайфов, а во-вторых, размножить путешественника в неограниченном количестве экземпляров. Затем эти экземпляры следовало пустить по всем возможным направлениям и в конце каждого из них измерить удовлетворение с помощью упомянутого прибора. После этого надлежало сравнить наилучший из показанных результатов - и, соответственно, маршрутов - с тем, что предлагалось на сеансе предварительного путевождения. Степень расхождения и являлась бы искомым ответом. Всего-то!
      Сказать иначе, начальнику Сюй Женю хотелось обладать всеведением Господа Бога в распоряжении судьбами других, но горе было в том, что исполнение своего желания он возлагал на своих затраханных подчиненных, которые таким всемогуществом не обладали. Все это Сюй Женю много-много раз пытались объяснить самые разные люди, в их числе и сами путешественники, но Сюй Жень был неколебим. "Я обязан повышать эффективность своего ведомства!" - был его ответ на все возражения. И хуже всего было то, что он не притворялся - с тем, например, чтобы под удобным предлогом помучить очередную жертву. Нет, он и впрямь, вполне искренне, верил в свой бред, а то есть страдал острым расстройством психики, которое, однако, приняло у него внешне правдоподобный служебный вид. Неудивительно, что все работники управы тоже постоянно изнывали если не от душевного, то от какого-нибудь телесного недомогания, - ну, а если с кем-нибудь не мог сладить начальник Сюй Жень, то ему на выручку приходил заместитель Тяо Бин.
      Его придурковатость была другого рода. Он не спрашивал об эффективности предварительного путевождения, зато очень любил злиться. Если ему не удавалось довести кого-нибудь - разумеется, это были подчиненные, до белого каления, то он начинал чувствовать какую-то слабость, неуверенность в себе и с тоской сознавал, что жизнь проходит напрасно. Поэтому он любил посадить кого-нибудь из подчиненных напротив себя, поручить ему какое-либо идиотское задание, а затем спросить, как тот собирается его выполнять. "Управляющий Сюй Жень сделал замечание, что у нас нет маршрута для красноносых путешественников. Вам поручается срочно восполнить это упущение. Какие шаги вы предпримете?" Если сотрудник не пытался оспорить необходимость такого задания, но и впрямь пробовал изложить свои действия, то Тяо Бин начинал выкатывать белые глазки, перебивал его, делал разные придирки и в конце концов выходило, будто данные шаги предлагает как раз Тяо Бин, а грубиян-подчиненный пытается с ним спорить. Если не получалось с этим, тогда Тяо Бин хватался за что-нибудь другое и почти всегда успевал в том, чтобы создать накаленность противостояния. Он, как молодой задорный баранчик, выставив рога, кидался бодаться с чем ни попадя на своем пути. Конечно, ему не раз и не два доставалось по этим самым рогам, но Тяо Бин то ли ловил кайф от этого, то ли попросту не представлял себе иного образа жизни.
      Короче, два этих бесподобных наальника морочили голову своим сотрудникам, как только хотели, даже не подозревая о том, какими додиками они сами выглядят в глазах окружающих. Для полноты картины стоит отметить, что между собой два начальника постоянно спорили, но несмотря на все их различия, при взгляде со стороны они сливались во что-то единое, вроде пары близняшек, и одинаковость эта была тем разительней, что оба чиновника были в сути своей две плаксивые скандальные бабы, - и неудивительно, что оба были под каблуком у своих жен.
      Император часто вздыхал: "Вот бы мне навести в Некитае такой же шмон, как Сюй Жень и Тяо Бин в своей управе!" - однако присуждать им переходящий вымпел "За ретивость и борзоту" не торопился.
      Вот в логово-то этих гондурасов и направился наш неукротимый аббат Крюшон.
      Сюй Жень поначалу подумал, что аббат Крюшон будет подряжать его в рикши вместо Пфлюгена и испугался - он знал, в каком фаворе у государя заезжий священник. Однако уразумев причину появления Крюшона в его епархии, Сюй Жень немедленно кликнул к себе Тяо Бина и настроился хорошо поживиться. Глазки его заблестели тусклым тухлым огнем, а на бесцветном личике Тяо Бина зазмеилась улыбочка райкомовского инструктора, приехавшего в ячейку для проработки непосещенца политзанятий.
      - Значит, вы, аббат, хотите узнать, в какие места Некитая и в каком порядке вам отправиться, чтобы наилучшим образом осуществить свою миссию проповедника? - плотоядно осведомился Сюй Жень.