- Какое интервью? - нахмурился граф - он не знал значения этого слова.
      - Об онанавтике, разумеется! Вы же у нас герой первого номера, впрочем, и всех последующих в этом году.
      - А что ещё будет в журнале? - поинтересовался аббат.
      - Да все, что полагается, - заверил Ван Вэй. - Сначала, значит, моя передовая о перспективах некитайской онанавтики, потом статья про графа с портретом в полуфас, потом интервью с ним же и портрет в профиль, потом его мемуары в духе Казановы... Кстати, граф, вы знакомы с Казановой?
      - Да как-то онанировали вместе на ступеньках Нотр-Дам. Это было во время праздничного богослужения в честь годовщины коронации нашего обожаемого короля, - пояснил граф. - Народу было пруд-пруди, и нам не удалось попасть внутрь собора, ну и... А почему вы спрашиваете?
      - Великолепено! - зажегся Ван Вэй. - Вот это мы и пропечатаем - такие подробности, граф, это те самые жемчужины, которыми пересыпана канва истории... Ну, потом у меня пойдет в журнале астрологический прогноз, рекомендации по выведению блох - это для любителей псовой охоты, стишки кое-какие - дамочки одной, спонсорицы нашей, исторический обзор насчет онанавтики - науку тоже подкормить надо, сами понимаете, - потом детский раздел "Юный онанашка", анекдоты, чайнворд и прочая дрябедень.
      - А что будет в следующем номере? - вновь полюбопытствовал аббат Крюшон.
      - Да то же самое, только вместо интервью репортаж с места событий, это, то есть, когда акулу-крокодила привезут, так мы весь номер тому и посвятим - переход французской границы и прочая, как там наш граф отличился. Да вы не думайте, господа, заверил Ван Вэй, - у меня уж на десять номеров материалу. Я уж и спонсору нашему говорю, их тут двое у нас, Дубак и Кубак, ну, к Кубаку Ван Мин побежал, так я уж к Дубаку. Так вот я и говорю спонсору-то - как же так, идеалов нет, нация гибнет, спортом никто заниматься не хочет, здоровый образ жизни, уринотерапию то есть, никто не соблюдает, в общем, полная бездуховность - а тут граф-онанавт объявился, и не где-нибудь, а у нас в Некитае, так вот бы... В общем, несу, как положено, про культуру, про патриотизм, про закалку, про духовность - но чувствую, жмется, скотина. Я говорю - так давайте я статью дам, что вы у нас тоже онанавт-любитель. Вижу - понравилось, но все равно жмется. Тут-то я и вспомнил! Я же его тетки стихи который месяц в газете у себя мариную! Ну, я сразу - тут вот у нас поэтесса очень способная, кстати, тетя ваша, все хочу её пропечатать, да случая нету, а как раз для онанавтики стишки-то самое то... Все! Слопал я спонсора!
      Ван Вэй вскочил с места и зверски защелкал челюстями.
      - Нету Дубака! В желудке у меня Дубак! Член редколлегии и соучредитель! Имею я Дубака! Мой!
      Разгоряченный журналист хищно клацнул зубами.
      - Что-то мне не хочется давать интервью, - задумчиво сказал граф.
      Ван Вэй замахал руками.
      - Да нет, нет! Нет же, граф! Не волнуйтесь - у меня уже все написано, вы только подпись поставьте. Вот я сейчас зачитаю самое основное... Значит, стать онанавтом вы мечтали с детства, с девяти лет приступили к тренировкам, ваши кумиры - Робеспьер и Шварценеггер, возлюбленная естественно, наша государыня... В мужчинах цените умение дать взаймы, в дамах - умение дать... Ну, ничего не забыл, кажись?
      Граф был изумлен:
      - Когда вы успели все это раскопать?
      - Э, да с прошлого года лежит, - загадочно отвечал Ван Вэй. - Ну, что - пойдет, что ли? Так я тогда побежал в печать номер сдавать!
      Он исчез, но через минуту как из-под земли возник Ван Мин.
      - Граф! - точно так же завопил он с порога. - Состоялось! Я...
      - Слопал спонсора, - хором закончили двое французов и итальянец. - Он - соучредитель журнала, а стихи его тетки идут в номер.
      - Не тетки, а племянника, и не стихи, а кроссворд, - поправил Ван Мин. - А откуда вы знаете? Кстати, журнал называется...
      - "Некитайская онанавтика".
      - Нет, - опять поправил Ван Мин, - "Вестник некитайской онанавтики". В первом номере мы... - и далее он воспроизвел речь Ван Вэя.
      - Насчет интервью, - сказал тогда Артуа, - укажите там, что к тренировкам я приступил с семи лет, а не с девяти - так шику больше.
      - Как с семи? - удивился Ван Мин. - Я написал - с пяти. Это ещё круче!
      - Вот вы напечатаете, что граф тренируется с пяти лет, - заметил аббат, - а полчаса назад здесь был Ван Вэй, и он напечает, будто граф начал с девяти лет. Как же вы будете выкручиваться, если у вас такое разноречие?
      - В вашей Библии ещё не такие разноречия, аббат, а вы же выкручиваетесь, - парировал Ван Мин. - Это, наоборот, хорошо. Я дам в скобках, что по последним уточненным данным наш граф не с девяти, а - ну и так далее - вот и утру нос этому выскочке Ван Вэю. Он прибежал сюда вперед меня, думал - обскачет, а у меня уже все в печать сдано! А что цифры расходятся, так это прекрасно, как раз полемика начнется!.. Я - свои выкладки про онанавтический потенциал графа, Ван Вэй - свои... А читателю только того и надо - а ну-ка, мол, как они там друг друга мочат? В общем, полный фурор!
      - Все это хорошо, - сказал наконец несколько утомленный граф, - но мне пора отдохнуть - мне ещё целую ночь предстоить виниться перед государыней.
      - Вот она, нелегкая доля фаворита! - льстиво заметил Ван Мин. Он загадочно добавил: - Имейте в виду, граф, - если понадобится помощь, то Ван Мин ваш вечный друг. - И он откланялся.
      А граф ночью превзошел самого себя в искусстве галантности. Как только он не умолял императрицу о прощении! И сзади, и сбоку, и вверх наискосок снизу, и в бок назад сверху, и с подворотом, и без, и стоя у стенки (как это неудобно, друзья, знали бы вы! - особенно, если дама, перед которой вы провинились, низкого роста), и с темпом три четверти, и пять восьмых, и с чередованием их, и через дырку в кровати с пола, и с разбегу с люстры, и... в общем, всевозможным образом. Казалось, государыню тронули пламенные мольбы графа - её лицо пылало, из груди поминутно вырывались тяжелые стоны, на глазах блестели слезы сострадания. Прощение как будто вот-вот должно было слететь с прекрасных коралловых уст, черты лица этой великодушной женщины были искажены выражением глубочайшего сотрадания, и - о счастье! под утро государыня наконец испустила невольный крик участия и произнесла срывающимся голосом:
      - О, Артуа!.. Я... я прощаю вас... но не вполне! - тут же добавила она. - Еще не вполне, нет, нет!
      - Но когда же вполне! - в отчаянии вскричал граф и рухнул на пол в бесчувствии.
      Встревоженная императрица наклонилась с постели к обессилевшему от непрестанных умоляний графу. Она нежно погладила его по щеке и позвонила в колокольчик.
      - Отнесите этого юношу, моего друга, в коляску рикши и проследите, чтобы его доставили домой, - распорядилась она. - Бедный мальчик не рассчитал своих сил и едва не сорвал голос, а ведь ему ещё и сегодня потребуется молить о моем прощении.
      Подоспевший Ахмед принял из рук слуг обмякшее тело и понес его на плече к коляске через весь дворец. Он ласково похлопывал графа и повторял:
      - Макрай, макрай! - что на языке его племени негритянских турков означало: - Соратник, брат, лучший друг!
      Ахмед бережно усадил "макрая" в коляску и произнес, наклонившись к сонно моргающему лицу графа:
      - Ахмед добро помнит, Ахмед друга не бросит! Однако - пока терпи.
      Он снова похлопал графа по плечу и велел рикше:
      - Шажочком, на цыпочках едь, понял? А то... - и поднес под нос рикше кулак. Рикша торопливо закивал головой.
      Прошло несколько дней. Памятуя провал попытки решить дело одним яростным штурмом, Артуа стал разумней рассчитывать свои силы, не пытаясь опередить события. К тому же, мудрый аббат посоветовал ему:
      - Сын мой, а зачем вам торопиться с этим прощением? Подумайте сами, а вдруг императрица после этого найдет какую-нибудь вину в Тапкине или, мне противно помыслить о том, в Пфлюгене... И что же станет с нашим влиянием при некитайском дворе, сударь мой?
      - То есть, - сообразил граф, - пока я виноват, Франция непобедима - вы это хотите сказать?
      - Воистину, сын мой! - перекрестился праведный аббат.
      Как будто угадывая тайное желание Артуа подольше остаться виноватым, императрица не торопилась с прощением. Бывали минуты, когда она, казалось, была уже совсем готова простить Артуа, но, увы, так только казалось. Дни сменялись ночами, а ночи - днями, и в конце концов, Артуа стали одолевать мрачные думы. Он стал бледен, молчалив, рассеян и порой подолгу застывал за обедом, не донеся до рта лакомый кусочек.
      - Да что же с вами творится, друг мой? - решился расспросить его растроенный аббат. - Вы чахнете просто на глазах.
      - Ах, аббат, я отчаялся тронуть это ледяное сердце, - отвечал, скорбно вздохнув, граф Артуа. - Поначалу мне мнилось, будто государыня простит меня со дня на день, но прошло уже полтора месяца, а... - и вдруг, помимо воли графа, по его щекам покатились слезы.
      - Ну, ну, - успокаивал аббат, - полно, граф, что вы! Мужайтесь! Наши мученики тоже немало претерпели - но, по Божьей милости, все спаслись. Может быть, нам следует оставлять немного лягушачьей икры для собственного пользования, как вы думаете?
      - Ах, аббат, делайте, что хотите! - отвечал совершенно павший духом граф. - Хоть молебен служите, только...
      Он вновь зарыдал.
      - Ну, граф, не отчаивайтесь, - продолжал сострадательно уговаривать Артуа аббат. Неожиданно, ему пришла в голову спасительная мысль: - Хотите, я пойду сегодня с вами и тоже буду умолять о вашем прощении?
      Граф встрепенулся и, вытерев слезы рукавом, уставился на аббата:
      - Вы?..
      - Да, а что?
      - А почему бы нет? - пожал плечами граф. - Как знать...
      - Конечно, слово пастыря в таком деле ещё никому не мешало! - заверил аббат.
      Слово пастыря и впрямь не оказалось лишним. Императрица сначала удивилась и усомнилась в способности аббата молить о прощении своего друга. Но Артуа уверил её в чудодейственной силе смирения нашего кроткого аббата и в доказательство рассказал, как аббат Крюшон силой своего милосердия исцелил брата Изабеллу от менструаций. Итак, аббат принялся на пару с Артуа - когда сменяя его, а когда и присоединяя свой голос к пламенным мольбам графа - просить государыню о снисхождении. Слово его не осталось не услышано, - однако же, последним оно все же не стало.
      Утром отворилась дверь будуара, и оттуда пошатываясь вышел бледный аббат Крюшон. Он дрожал мелкой дрожью и время от времени хватался рукой за стенку. Следом шел Ахмед с графом Артуа на своем могучем плече. Аббат же, хоть и весь скрючился, кое-как плелся сам. Он знай крутил головой и бормотал трясущимися губами:
      - Колбаса мой сентябрь... - Крюшон делал выдох и с видом чрезвычайного изумления крутил головой и повторял: - Колбаса мой сентябрь!..
      - А вы думали, аббат, - слабо отозвался граф с плеча Ахмеда. - Вот вам и колбаса...
      Аббат ещё две ночи участвовал в ночных умоляниях о пощаде и наконец предложил:
      - Граф! А почему бы нашим друзьям не попросить за вас императрицу? Что вы скажете?
      - Вы гений, аббат! - воспрянул духом несколько посвежевший граф. - И то сказать, зря, что ли, эти редакторы каждый день наш обед едят!..
      Той же ночью Артуа, вступив в будуар, спросил, поклонившись неприступной императрице:
      - Мадам, мои друзья хотят попросить за меня - со мной вместе. Я не был уверен, последует ли на то ваше высочайшее соизволение...
      - О! - вскричала государыня. - У вас есть друзья! Как это замечательно, граф. Ну конечно, у такого человека, как вы, должны быть друзья... Но почему же, почему вы не привели их?
      Граф улыбнулся и вернувшись к вдери будуара, открыл её. Тотчас целая делегация просителей вступила, с поклонами, в покои. Это были, помимо аббата, Ван Вэй, Ван Мин и ещё двое придворных, а следом вошел и увязавшийся за ними де Перастини. Граф с великим сомнением отнесся к его предложению присутствовать при прошениях, однако де Перастини уверял, что он пригодится-де на случай, если потребуется подбодрить друзей графа. Как Артуа и опасался, негодный де Перастини едва не погубил все дело. Стоило друзьям графа возвысить свой голос в его защиту и привести свои аргументы, как этот чертов итальянец подскочил сзади к Ван Мину и... В общем, графу пришлось призвать Ахмеда и сдать ему де Перастини. Конюх живо утащил итальянца к жеребцам на конюшню, и друзья приступили к мольбам.
      Всю ночь, то сменяя один другого, то соединив свои голоса, возносили друзья и коллеги настоятельные просьбы о помиловании провинившегося графа Артуа. Они взывали к снисходительности императрицы, и наконец - совершилось чудо: через какую-то неделю их трудов утомленная государыня сказала под утро:
      - Ах, господа, вы были так убедительны, так горячи с своих мольбах! Я твердо обещаю вам - ещё немного, и я совершенно прощу графа.
      - Но когда, когда же это произойдет?!. - вознесся нестройный хор почти что сорванных голосов.
      - Ах, ну как это может знать слабая, утомленная женщина? - отвечала императрица. - Вот, может быть, камер-конюх Ахмед... Говорят, он предсказывает будущее...
      Граф тем же утром, не взирая на крайнюю усталость, отправился на конюшню. Он пал на грудь Ахмеда:
      - Макрай, - всхлипывал Артуа, - соратник, друг, брат...
      - Ничего, ничего, - ободряюще похлопывал конюх графа по плечу, - Ахмед добро помнит, Ахмед друга не бросит...
      Следующей ночью побратим графа присоединил свой голос к просьбам о прощении. Ахмед озвучивал свой аргумент восемь часов кряду, причем, конюх-богатырь ни разу не остановился, чтобы передохнуть. Граф был изумлен, но не только этим. Как оказалось, Ахмед совершенно чужд всякого красноречия и прочей вычурной риторики и не идет ни на какие ухищрения, приводя аргументы. Он не отвлекался на все эти кисейные кружева вроде заходов сбоку и с люстры и прочее блудодейство ума, чьей жертвой стали изнеженные и растленные цивилизацией народы. Аргумент Ахмеда был чрезвычайно прост - он брал тезис и принимался безостановочно его развивать, углублять в одном и том же направлении на протяжении всей речи. Да и ораторский прием конюха был одним - он заходил сзади.
      И все? - удивленно и разочарованно спросят читательницы-дамы. Так просто? - Все да не все. Просто-то оно просто, только прибавьте к этой простоте весомость и фактуру аргумента Ахмеда, прибавьте его ораторский напор, прибавьте восемь часов кряду - и наконец, прибавьте всплески фантазии графа, чьи вдохновенные вставки время от времени расцвечивали искристыми блестками эту восьмичасовую речь в его защиту.
      Граф, впрочем, и сам был ошеломлен столь простым и, однако же, чрезвычайно действенным ораторским методом. Он с горечью думал: А я-то, я! Старался, изобретал, на люстру прыгал, фаэтон* этот чертов делал... Почему я сразу не догадался позвать Ахмеда?..
      ___
      * Я слышу уже любопытный дамский голосок: а что такое фаэтон? Милочка! неужели тебе ещё никто не показал? Вот так упущение! Ну что ж, придется автору восполнить этот зияющий пробел в знаниях, столь необходимых каждой особе слабого полу. Так вот, фаэтон, голубушка, это сесть на фарфоровое блюдце в одном углу огромной абсолютно пустой залы, наподобие, к примеру, хоккейной площадки, причем, пол должен быть паркетным и свеженатертым, а твой партнер должен находиться наискосок напротив в другом углу и тоже седалищем на фарфоровом блюдце. Затем надо тихонечко-тихонечко, чтобы не разбить блюдца, съехаться на середину залы, провести сеанс умоляния о прощении, а после разъехаться обратно, опять же, не повредив блюдечки. Второе условие то, что отрываться во все время сеанса от блюдечек никак нельзя, а то будет не фаэтон, а черт знает что - вопля с пляской, а не фаэтон. Так что садись, милая, на блюдечки и греби на середку залы - вот и весь фаэтон, скажи спасибо автору, что научил, только подумай, глупенькая, а будет ли сын природы Ахмед забивать себе голову таким извращением? Чушь это декадентская для додиков, не вздумай ей заниматься, лапушка! Клара Цеткин и та не занималась, а уж про Клеопатру и мадам Помпадур и говорить нечего!
      Итак, после первой ночи, где Ахмед поднял свой голос турка, конюха, негра и человека в одном лице в поддержку графа, произошел перелом. Императрица вечером призвала графа за свой стол и ласково сказала:
      - Мой друг, взбодритесь! Я уже не сержусь на вас. Вы совершенно, совершенно прощены мной! Я дожна вам признаться, - заметила государыня с лукавой улыбкой, - в душе я уже давно простила вас, но не хотела дать понять вам это так быстро.
      - О, как мне выразить свое восхищение таким великодушием! - склонился в поклоне обрадованный граф.
      - Очень просто - вы должны включить меня на ведущую роль как актрису, - отвечала императрица. - На празднике пересечения границ я наряжусь нимфой и вознагражу вас за подвиг.
      Граф обещал это с легким сердцем. Они условились, что императрица сначала будет лететь впереди лодки графа в качестве небесного идеала канатная дорога с кабиной и прочая снасть уже были сооружены - а затем скроется в гроте, куда, после победоносной схватки с наглыми таможенниками, должен был вступить Артуа.
      - Через день сюда привезут акулу-крокодила, - сказала императрица, - и мы, наконец, сможем совершить это великолепное действо. Мы все так его заждались! И тогда-то, в гроте любви, я дарую вам свое полное и окончательное прощение.
      - Но, ваше величество, я надеюсь, вы и после этого будете позволять мне быть иногда виноватым? - поинтересовался граф, изображая озабоченность.
      - Вы хотите, чтобы я одаривала вас виной?
      - О да, ваше величество! Это такая сладость - искупать свои проступки перед вами!
      - Обещаю вам - вы будете иногда виноваты, - торжественно проговорила императрица.
      Граф припал к её руке в жарком поцелуе.
      Дальше все пошло по плану. За день до торжества состоялась генеральная репетиция. На мостках стояли Артуа, аббат Крюшон, Ли Фань, главный сценарист, а поодаль на берегу толпилась толпа избранных зрителей. Хор фрейлин под управлением палача грянул балладу, сложенную в честь подвигов графа:
      Оттягивает шею
      С усами голова.
      А кто её владелец?
      Дрочилка Артуа!
      Уа! Уа! Дрочилка Артуа!
      Тайком сопливит кто-то
      Чужие рукава.
      А чья это работа?
      Дрочилки Артуа!
      Уа! Уа! Дрочилки Артуа!
      Рукой под юбку лазит
      При муже - раз и два!
      А кто же так проказит?
      Дрочилка Артуа!
      Уа! Уа! Дрочилка Артуа!
      Далеко над озером разносились чистые девичьи голоса. Казалось, все звуки природы смолкли, чтобы не нарушить мелодической сладостной гармонии. Проняло всех, даже Артуа непроизвольно стал подкручивать усы и молодцевато подбоченился. Он не был тщеславен, но теперь невольно поддался чувству гордости: "Да, - растроганно думал граф, - да уж, не про каждого при жизни слагают баллады!"
      Эту же мысль высказал Ли Фань:
      - Ах, аббат! - признался он со вздохом. - Я завидую графу самой черной завистью. Когда я слагал эти строфы, то мне казалось, что слава графа в моих руках. Но теперь, когда я слышу со стороны эти божественные звуки, то понимаю, что подвиги графа сами обессмертили себя, а я, увы, всего лишь орудие!
      - Ах, коллега, - назидательно отозвался аббат, - вам грешно! Чем завидовать, совершили бы сами что-нибудь столь же героическое!
      - Ну, куда мне, - поник литератор.
      Меж тем граф Артуа, благословленный аббатом, одним махом скинул одежонку и прыгнул с мостков в лодку под восторженные клики избранной публики. Перед ним скользила на тросах небольшая беседка, где в качестве небесного идеала возлежала в прозрачном пеньюаре императрица.
      - Поехали! - молодечески скомандовал граф гребцам.
      Те налегли на весла. По утвержденному сценарию граф должен был обхватить одной рукой мачту и начать онанировать другой рукой. В нетерпеливой публике уже заключали пари - какой именно рукой и что обхватит граф. К общему удивлению, граф вдруг стал, схватившись за мачту, высоко вскидывать колени, будто исполнял упражение "бег на месте". Лодка начала сильно качаться. От берега оторвалась потревоженная акула-крокодил и, выпучив глаза, стала наблюдать за телодвижениями графа. В публике тоже царило недоумение.
      - Не понимаю, что такое делает граф? - нервничал Ли Фань. - Согласно сценарию, он давно должен начать онанировать... Зачем он подпрыгивает на месте, хотел бы я знать?
      - Может быть, он бережет силы для завтрашнего представления? предположил аббат.
      Меж тем, лодка ткнулась носом в землю, а небесный идеал скрылся в гроте, поглядывая оттуда за продолжением великолепного представления. Граф одним прыжком вымахнул на берег. Он выхватил шпагу - к нему уже приближались некитайские солдаты в форме гвардейцев кардинала Ришелье - они изображали французских таможенников.
      - Как вы смеете в голом виде пересекать границу Франции, та-та вас и та-та и та-та! - произнес предписанную фразу офицер.
      - Это вас та-та та-та та-та та-та! - отвечал, нисколько не тушуясь, граф Артуа.
      Не переставая высоко вскидывать колени, он сделал выпад в сторону офицера. Тот отступил на шаг и с недоумевающим видом оглядел графа. В решительном смущении гвардеец пожал плечами и наконец спросил:
      - Позвольте, граф, я видимо чего-то не понимаю... Давайте сверим сценарии. У меня написано: "...не переставая яростно мастурбировать, граф отважно устремился на таможенников со шпагой в руке". То есть, насколько я понял, в данный момент вы должны онанировать, не так ли?
      - А я что, по-вашему, делаю! - сердито отвечал запыхавшийся Артуа - он уже устал дрыгать ногами, вскидывая их в воздух.
      - Вы хотите сказать, что это вы так мастурбируете? - переспросил офицер, все более удивляясь.
      - А как еще, по-вашему, мастурбируют! - отвечал, сердясь все более, граф.
      - Но... - протянул совершенно потерявшийся офицер - и вдруг тень догадки мелькнула в его глазах. - Граф, - напрямик спросил он, - да дрочили ли вы когда-нибудь?
      Граф Артуа хотел солгать - и не смог: что-то внутри подсказало ему, что наступила та минута, что бывает раз в жизни, когда нужно говорить правду.
      - Нет, ни разу, - признался он.
      - Ни одного самого маленького разочка?
      - Ни единого.
      Офицер и остальные гвардейцы недоверчиво вытаращились на графа. Они обступили его кружком, разглядывая во все глаза, как какое-то невероятное чудо, и все ещё не решались поверить.
      - Но как же такое могло произойти? - наконец вымолвил ошеломленный гвардеец. - Каждый мужчина в известное время онанирует.
      - Некоторые и после не перестают, - подтвердил худосочный некрасивый солдат, очевидно, знающий по опыту цену своим словам.
      - Так как же вы, граф?.. - они смотрели на Артуа, ожидая разъяснений.
      - Я... - начал граф - и вдруг махнул рукой и рассказал обо всем без утайки. - Все произошло потому, господа, что меня ещё с двенадцати лет начали таскать по своим постелям отцовские служанки. Я не имел нужды в каких-либо альтернативных действиях, и, встречаясь со своими сверстниками, не мог взять в толк, о чем это они постоянно толкуют. Но в виду компанейского характера и чтобы поддержать разговор и не выглядеть белой вороной, я поддакиввл им во всех этих обсуждениях, кто и сколько раз за день балует себя детской радостью. Но что такое они обсуждают, как выглядит это самое - онанировать, я так и не мог взять в толк. Меж тем меня все более привечали дамы, и...
      Граф не окончил фразы - он вдруг заметил, что все вокруг неожиданно пали на землю и распростерлись ниц. Раздался нестройный хор восклицаний:
      - Святой!.. Архат!.. Боддхисаттва!.. Шакьямуни!..
      Разинув рот Артуа наблюдал картину этого внезапного поклонения - и вдруг до него дошло: его приняли за святого, потому что он ни разу в жизни не онанировал. Будто молния пронзила его голое тело, граф отчаянно вскрикнул - и вдруг припустил прочь и скрылся в зарослях.
      Небесный идеал так и не дождался своего избранника в гроте, а поиски графа по всему острову ничего не дали. Артуа будто провалился сквозь землю. Через пару дней граф был объявлен во всенекитайский розыск. Во все управы ушли телеграммы, старшины подняли аймаки на поиски заколдованного онанавта. Его искали буквально под каждым камнем, обшарили каждый клочок земли, но увы - все тщетно: граф исчез бесследно, и с тех пор его никто никогда не видел.
      * * *
      На Суперкозла было страшно смотреть: он весь шел пятнами и полосами, его вытаращенные шары едва не выскакивали из стекол очков. Все с нетерпением ожидали, что он выдаст. И наконец, Суперкозел с сипением и хрипом простонал:
      - Неправильно!
      И Суперкозел принялся долбать графа, а заодно и прочих персонажей. Среди прочего, этот оригинальнейший моралист утверждал, будто духовное лицо не имеет права принимать участие в групповой мольбе о прощении, а святость происходит вовсе не оттого, что кто-то ни разу в жизни не онанировал (а от чего же тогда еще? - не знает, а говорит). Он нес это добрые полчаса и наконец заключил:
      - А уж если ты святой, то не беги от нас, грешников, а оставайся в миру и наставляй нас добродетели! Да-с!..
      - Да-да, - задумчиво пропела Прелесть Прерий. - Мне тоже так жалко императрицу. Эти мужчины такие жестокие - привяжут к себе женщину, а потом бросают!
      - А ведь крошка права, - отозвался Жомка. - Если ты сподобился благодати, так с ближним поделиться надо. Я правильно говорю, Францисочка?
      Он лежал головой на коленях невесть когда появившейся Франциски. Монахиня с улыбкой небесной кротости погладила его и укусила за ушко:
      - Правильно, Жомочка!
      Ходжа вздохнул:
      - А вот я, - заявил он, - графа очень хорошо понимаю. Вот вы все других жалеете, что их граф оставил - ну, а ему-то каково с ними?
      Мастер дзена остро взглянул на Ходжу:
      - По вашим словам, любезный, - заметил дзенец, - можно заключить, что и вам пришлось пережить нечто подобное. Видно, и вас объявляли святым, как графа?
      Ходжа снова вздохнул.
      - Судите сами, - и он рассказал об одном приключении времен своей бурной молодости.
      15 ПРОСТОДУШНЫХ ЖИТЕЛЬМЕНОВ
      - Как-то раз я направлялся в Какаду, надеясь там чем-нибудь поживиться. Когда до города оставалась пара денй пути, я вышел к развилке, где сходились две дороги: моя и та, что вела в горную глухомань, где обитали всякие чичмеки. Я присел передохнуть и вскоре увидел толпу горцев, идущую к развилке. Приблизившись, они заметили меня и начали о чем-то переговариваться. Наконец один из них, постарше, на шаг выступил из толпы и обратился ко мне с вопросом:
      - Будур паралитичныйдыр козелдыр?
      - А-дур ораториум Моцартдыр*, - отвечал я на всякий случай.
      _______
      * - Вы идете с концерта симфонической музыки?
      - Нет, я слушал скрипичный концерт Чайковского. (жител.)
      Жительмены - а горцы были из этого племени - обменялись взглядами и после некоторого обсуждения предложили мне продолжить путь вместе с ними. Они, как и я, направлялись в Какаду. Разумеется, я присоединился. В дороге, наблюдая жительменов поблизости, я убедился, что они крайне простодушны и к тому же никогда ранее не были далее своего селенья. "Сам Аллах послал мне этих додиков, чтобы я обул их," - сделал вывод я. Не вмешиваясь до времени в их разговоры, я дождался, пока не стало темнеть, и обратился к жительменам:
      - Жительмены! Послушайте, что я вам скажу! Скоро вечер, а до Какаду ещё далеко. Мы шли весь день и устали. Почему бы нам не остановиться и не выбрать хорошее место для ночлега? Если мы найдем достаточно хвороста, то разведем костер и сможем приготовить чего-нибудь из еды. А завтра, по милости Аллаха, выспавшись и отдохнув, мы продолжим наше путешествие.
      Все горячо поддержали мое предложение. Мы стали биваком несколько поодаль от дороги и развели костер. Я ещё пару раз брал слово, предлагая то одно, то другое. Жительмены начали о чем-то перешептываться, глядя на меня как на какого-нибудь святого мудреца. Впрочем, одному ехидного вида жительмену я, кажется, не понравился, но он пока ничего не говорил.
      А утром я снова принялся давать жительменам советы.
      - Молодцы жительмены! Благодарение Аллаху, мы хорошо выспались и перекусили. Если мы теперь пойдем по этой дороге, то, милостью Аллаха, достигнем к вечеру Какаду. Почему бы нам прямо сейчас не отправиться в путь? Если нам дадут приют где-нибудь в караван-сарае, то мы сможем там отдохнуть от нашего путешествия.
      Тут тощий горец ехидного вида принялся строить насмешки надо мной:
      - А если мы переставим ноги, то сделаем шаг, а если подожжем хворост, то будет огонь, а если вскипятим воду, то она будет горячей... Почему бы тебе не оставить эту повадку говорить очевидные вещи с таким видом, будто ты совершаешь благодеяние?
      Но остальные жительмены гневно набросились на насмешника и заставили его замолчать. Старший из жительменов обратился ко мне с извинениями:
      - О Ходжа! Этот Ахмад давно уже опротивел всей нашей деревне! Он всегда со всеми спорит и всех передразнивает, и говорит, что мы дураки. Но изо всех нас только он выбирался из нашего селения, иначе бы мы не взяли его с собой.
      Я решил при первой возможности избавиться от мерзавца. Вскоре мне предоставился удобный случай подставить Ахмада. Нам на пути попалась купа деревьев, а я знал, что больше их не встретится до самого Какаду.
      - О мудрые жительмены! - обратился я к простакам. - Давайте устроим привал под этими чинарами. Посмотрите, какая у них густая тень.
      Наглый пересмешник не преминул выставиться:
      - О Ходжа! Послушай, какую ерунду изрыгает твой рот! Мы только что вышли в путь, а ты уже предлагаешь нам отдохнуть. Почему бы тебе не перестать молоть всякую чушь?
      И хотя все жительмены хором принялись ругать выскочку и соглашались устроить привал, я отказывался:
      - Нет, пусть будет так, как сказал Ахмад.
      И мы шли ещё полдня по жаре, а кругом были только камни, от которых не было никакой тени. Горцы стали ругать Ахмада. Они остановились, и старший из них, а звали его Мустафа, обратился ко мне:
      - О мудрый Ходжа! Мы убедились в твоей праведности и великом уме. Вот уже два дня, как ты делишь с нами все тяготы нашего похода, и все время мудро учишь нас, как нам правильно поступать. Выслушай же нашу просьбу: веди нас и будь у нас старшим. Мы обещаем беспрекословно слушаться тебя, как дети отца. Что же до Ахмада, то не обращай на него внимания - он дурак.