АЛЕКСАНДР ГЕЙМАН
      ЧУДО-МОРГУШНИК В НЕКИТАЕ
      или
      НАСТОЛЬНАЯ КНИГА НЕКИТАЙСКОГО ИМПЕРАТОРА,
      СОЧИНЕННАЯ КОРИФЕЕМ НЕКИТАЙСКОЙ СЛОВЕСНОСТИ,
      ЛУЧШИМ ПЕРОМ СОВРЕМЕННОСТИ
      МАСТЕРОМ ЛИ ФАНЕМ
      В ЦЕЛЯХ БЛАГОРОДНОГО НАЗИДАНИЯ
      И ДУХОВНОГО ВОСПИТАНИЯ
      (Теодицея, практически)
      Повесть об увлекательном путешествии святого графа Артуа
      и отважного аббата Крюшона в загадочную страну таинственного
      Востока,
      о невообразимых подвигах двух героев и чудесах легендарной
      Шамбалы,
      о смертельных ветрогонках,
      о том, зачем Амундсен на северный полюс ходил,
      О ЛЮБВИ
      и верности своему партнеру,
      о феерических снах Родшида и Рогфейера,
      об изгнании блудного беса, о медведе-говноеде,
      о жизни благородного общества,
      обо всем на свете
      и о многом-многом другом,
      а ещё о том, как вдохнуть новую жизнь в одного-двух генералов.
      В своей уморительной, полной искрометного юмора книге Ли Фань беспощадно высмеивает пороки современного общества - древоложство, футбол, шамбализм, промышленную социологию, менструации у мужчин и т.п. Книга предназначена для написания по ней диссертаций филологами и психологами, а также для веселого смеха всех остальных.
      А.Г.
      Чудо-моргушник - это не просто одна из мировых книг смеха, бестселлер XXI века и настольная книга некитайского императора. Это ещё и завещание минувших тысячелетий тысячелетию третьему.
      Заратуштра
      Собрав воедино весь вековой комизм начиная с Аристофана и Петрония до Твена и солдата Швейка, Чудо-моргушник бросает его в лицо неведомому грядущему.
      С.Клеменс
      Ох, уж этот Твен... Всегда примажется к нам с Гейманом. Да ещё Заратуштре попугайничает!
      Петроний
      Что есть Чудо-моргушник? Уникальный способ сэкономить тонну сметаны: пять минут смеха заменяют стакан сметаны, а здесь великолепного, гомерического, здорового смеха - на целый год. Тонна сметаны за 16 баксов да это же фантастически выгодная покупка!
      Льюис Кэррол
      Ты-ы!.. Математик, называется! Считать не умеешь, Доджсон! Какая тонна сметаны?!. СТО тонн!
      Возмущенный Автор
      ОТ АВТОРА
      Всякое совпадение имен, фамилий, названий и т.д. с реальными лицами и названиями является абсолютно случайным, все изображаемые события - никогда не происходившими, персонажи - полностью вымышленными. Ничего нигде никогда не было, никто никогда нигде не существовал (особенно Наполеон, Родшид и Рогфейер).
      На балконе Версальского дворца, затененном матерчатым пологом от веселых лучей яркого июньского солнца, стояли двое - король Франции и его сенешаль. Они молчали - монарх читал некое письмо, а сенешаль по лицу своего сюзерена пытался угадать, какого рода новости получил возлюбленный монарх. Судя по лицу Людовика, вести эти были весьма удручающего толка: с первой же строки письма брови короля изумленно взлетели вверх, затем Людовик пошел красными пятнами, губы его сжались, дыхание сделалось прерывистым, а королевское чело омрачила глубокая морщина. По мере чтения лицо короля принимало все более и более страдальческое выражение, казалось, - Людовик готов разрыдаться, и наконец, когда король дочитал злосчастную бумагу, рука его бессильно упала вдоль туловища и выронила это загадочное письмо.
      Луи глядел вдаль, на живописные углки Версальского парка, но глаза его не воспринимали их красоты. Король был близок к тому, чтобы рухнуть без чувств. Губы его дрожали, силясь выговорить нечто, и наконец, из уст короля вырвался стон:
      - От-шпан-до-ха-ли!..
      Луи всхлипнул, глотнул воздух ртом и вновь простонал:
      - От-шпан-до-ха-ли!..
      Не поняв своего повелителя, сенешаль быстро окинул взглядом веселый летний пейзаж, но не обнаружил там ничего, что могло бы вынудить любимого короля произнести это странное слово. В недоумении сенешаль спросил:
      - Кого, сир? Герцогиню Бульонскую?
      - Не-ет!
      - Неужели маркизу Помпадур? - спросил сенешаль, сделав ложное предположение о содержании упавшей на пол балкона бумаги.
      - Да нет же, нет! - простонал несчастный король, досадуя на несообразительность своего придворного.
      - Ах, какова острота королеского зрения! - поразился сенешаль. - Я стою рядом с вашим величеством и ничего не заметил... Или это вон там, за теми кустиками?
      - О Бог мой, сенешаль!.. При чем тут кустики? - скривился Луи. - Меня, меня отшпандохали!
      - Вас?!. - сенешаль в замешательстве уставился на обожаемого властелина.
      Внезапно ужасная догадка молнией сверкнула у него в мозгу. Несомненно, король повредился в рассудке, - вероятно, это из-за вчерашнего плотного ужина или... Видимо, у него галлюцинации и... Сенешаль похолодел от неожиданной мысли: король считает, будто его отшпандохали, а рядом сейчас был только он, сенешаль. На кого же будет думать король, в таком случае? И сенешаль с жаром принялся разубеждать боготворимого монарха.
      - Вас, сир?!. Отшпанд... Кто? Когда? Да нет же, ваше величество, вам пригрезилось! Как вы только могли подумать такое, сир!
      - Пригрезилось? - язвительно переспросил Луи.
      Он окинул сенешаля взглядом поседевшего в сражениях полководца, которому несмышленый малыш задал вопрос: Месье, а вы бывали на войне?
      - А что бы ты сам подумал, сенешаль, получив такое письмо? Или, по-твоему, оно мне тоже пригрезилось? Вон, почитай-ка сам.
      Король устремил в беспросветную даль унылый взгляд, скорбно кляня свою несчастную судьбу, а сенешаль торопливо подобрал с пола исписанные листки и уставился в корявые строки. С первых же прочтенных слов на его лицо легла печать крайнего изумления.
      ГЛАВА 1. ПИСЬМО ПОЗВАЛО В ДОРОГУ.
      - Луи, какой ты по счету? - Кузен Ансельм тоже думал. - Поймите же наконец, император не поставит вас на фелляцию! - Карды-барды. - И почесывая, посношивали. - Этого аргумента ещё никто не опроверг. - и т.д.
      Дорогой Луи!
      Я вижу недоуменную мину на твоем лице. "Как же так", - напряженно размышляешь ты, - "всю жизнь держал меня за додика, и вдруг - "дорогой"? Что это - дежурная вежливость или лицемерие лукавого царедворца?" Успокойся, Луи - ни то, ни другое. Просто с отдаления в тысячи долгих миль даже твоя унылая образина кажется чем-то родным и милым - ведь она напоминает мне Францию... Надеюсь, Луи, тебя не обижает, что я не титулую тебя по установленному этикету? Видишь ли, годы пути выветрили из моей памяти придворные тонкости, и я, как ни стараюсь, не могу точно вспомнить твое имя, - может быть, ты Генрих, а не Луи? - ну да, пусть будет наудачу Луи, не помню уж, какой ты там по счету... *
      ____
      * целиком письмо графа см. на стр. ___
      Дойдя до этого места, сенешаль оторвался от бумаги и нерешительно спросил:
      - Ваше величество, а можеть быть, мне не следует читать далее этот... эту... ибо вы, сир, впоследствии... ибо я...
      - Нет, сенешаль, - тоскливо отвечал Луи, - читай уж все. Что уж! Все равно отшпа...
      Голос короля-мученика прервался от рыдания. И пока сенешаль, изумляясь все более, читал послание графа, Луи сокрушался, сетуя на королевскую долю.
      - Что же это такое, а, сенешаль? Ведь правишь, сил не жалеешь, приемы даешь, на охоту ездишь... И вдруг - на тебе: какой-нибудь борзописец-граф возьмет да отшпандохает, и что теперь? Извольте войти в историю Луи-неизвестно-какой-по - - счету Отшпандоханный! Ну за что, за что! Неужели он не мог послать эту пакость Елизавете Английской? Нет, да что же такое? Неужели, неужели во всей Европе нет монархов ещё хуже, чем я?
      - Нет, ваше величество, - рассеянно отвечал сенешаль, дочитывая письмо.
      - Что ты хочешь сказать? - вскипел король.
      - Нет, ваше величество, - повторил сенешаль, - утешьтесь - вас не отшпандохали. Пока. Пока ещё не. Но, - добавил сенешаль, - опасность не миновала, и успокаиваться рано.
      Луи непонимающе уставился на сенешаля.
      - Почему ты считаешь, будто меня ещё не? И почему ты говоришь, что опасность не миновала?
      - Дело в том, сир, - почтительно разъяснил сенешаль, - что не так давно мой кузен Ансельм - вы ведь помните моего кузена? - у него ещё всегда такой вид, будто он только что слез с козы, я ему заметил как-то...
      - Так что там с этим Ансельмом? - нетерпеливо перебил король.
      - Он, сир, получил очень похожее письмо, правда не из Некитая, а из Неиталии.
      - Вот как? И что же?
      - Через несколько дней его это... уже да.
      - Что - уже да? Отшпандохали?
      - Так точно, ваше величество, отшпандохали.
      Луи засунул пальцы в ноздри, присел на корточки и, подпрыгивая, начал тонко пищать:
      - Ва-ва! Ва-ва! Ва-ва!..
      - Ваше величество! - вскричал встревоженный сенешаль. - Только не вешайтесь, умоляю вас!
      - Как ты узнал, что я хочу повеситься? - удивленно спросил король, застыв на месте.
      - Вы всегда засовываете себе пальцы в ноздри, приседаете и пищите "ва-ва!", когда хотите повеситься, - охотно объяснил сенешаль.
      - Поразительная наблюдательность, - удивился Луи. - Надо же, а я и не замечал за собой. Так что ты говорил про кузена?
      - Некий Пфлюген-Пфланцен прислал ему весьма схожее письмо, а потом...
      - Все, я понял. Значит, это, так сказать, уведомление.
      - Вот именно, именно, ваше величество.
      - Немедленно принять все меры к моей безопасности! - распорядился великий король. - Во-первых, созвать сюда всю полицию, всех жандармов, всех...
      - Ни в коем случае, сир! - возопил сенешаль. - Кузен Ансельм так и сделал. После того, как его это... уже да... Он пошел в полицию и попросил убежища.
      - И что же?
      Сенешаль горестно вздохнул:
      - Отшпандохали.
      - Кто?
      - Злоумышленник, прикинувшийся шефом жандармов.
      - Ах, вот как! Да, да, верно, - забормотал Луи. - Ты вовремя предостерег меня... Врага надо перехитрить. А что, если мне скрыться в потайное место?
      - Это же предпринял и кузен Ансельм. Он пошел на конюшню...
      - Опять к той кобыле? - перебил король.
      - О нет, сир, он просто переоделся конюхом и зарылся в копну сена. Увы...
      - Ну, ну?
      - Ночью на него напал жеребец... На самом деле это был злодей Пфлюген-Пфланцен, который притворялся конем.
      Лицо короля уныло скривилось.
      - Неужели спасения нет?
      - Есть, ваше величество. Во-первых, надо позвать кардинала Ришелье он наверняка...
      - Уже да, - прозвучало от дверей, и на балконе появился кардинал.
      Он низко поклонился королю и произнес:
      - Рад служить вашему величеству, особенно в столь критическом положении.
      - А откуда вы о нем знаете, ваше преосвященство? - недоверчиво спросил король.
      Он недолюлбивал кардинала и не любил своей вечной зависимости от его услуг. Однако теперь положение было сложным как никогда, и в сердце короля боролись неприязнь к Ришелье и надежда, что кардинал опять разрешит возникшую проблему. С этим смешанным чувством Луи взирал на загадочного человека, чье могущество - увы, король сознавал это - превосходило его собственное.
      Кардинал любезно улыбнулся и разъяснил источник своей осведомленности:
      - Во-первых, ваше величество, я уже битый час подслушиваю тут за дверью. А во-вторых, я оставил у себя оригинал письма этого оригинала графа Артуа и внимательно изучил его.
      - Погодите-ка, вы сказали оригинал, - удивился Луи. - Но ведь письмо у меня...
      - Это факсимильная копия, ваше величество. Я поразмыслил и решил, что вам все же следует ознакомиться с этим писанием. В нем столько поучительного, знаете ли. А во вторых...
      - А во-вторых, сенешаль хотел подсказать мне спасение от нависшей надо мной угрозы, - перебил король. - Ну, что это за средство, сенешаль?
      - О, сир, чрезвычайно простое, но исключительно надежное. Горчичник на то самое место, объект покушений. Причем, слой горчицы должен быть как можно толще. Кузен Ансельм...
      - Позвольте мне прервать вас, сенешаль, - решительно вмешался кардинал Ришелье. - Никакие горчичники тут не нужны. Вы превратно толкуете произошедшее. Вся его подоплека в том, ваше величество, что вас проиграли в карты.
      - Меня? В карты? Проиграли? - оторопел Луи. - То есть как это?
      - С некоторых пор, ваше величество, в Париже образовался некий клуб под названием "Картеж-балдеж". Так вот, разный сброд, то есть, я хотел сказать, сливки общества, то есть, - вновь поправился кардинал, - некоторые отдельные разложившиеся дворяне развлекаются там тем, что играют в карты на лиц из высшего круга, не исключая особ королевской крови. Проигравший обязан написать какой-нибудь издевательский пасквиль в адрес той особы, которую он, как называют эти разложенцы, проиграл. Многие монархи Европы уже получили сии, так сказать, послания.
      - Не только монархи, - подал голос сенешаль. - Кузен Ансельм не так давно...
      - До вашего извращенца-кузена мне нет никакого дела, сенешаль, холодно отрезал Ришелье. - Меня волнует исключительно благоденствие нашего великого короля и нашей великой Франции.
      - Вот именно, - одобрил Луи. - Пусть такие цидульки получает хоть папа римский, это до меня не касается. Но как поступить мне, кардинал? Ведь что же это такое - правишь, сил не жалеешь, балы даешь, и вдруг - на тебе, отшпандохали!
      И король широко расставил ноги, наклонил туловище, скрутил голову набок, замахал руками и заблажил:
      - Б-в-уа, б-в-в-уа, б-в-уа...
      - Не топитесь ваше величество, умоляем вас! - хором закричали кардинал Ришелье и сенешаль.
      - Раз вы так просите, то не буду, - согласился король. - - Но как вы догадались...
      - Вы всегда наклоняете туловище вперед, машете руками и блажите "б-в-уа, б-в-уа", когда хотите утопиться, ваше величество, - отвечал кардинал с почтительным поклоном.
      - Да? Не замечал за собой... Но как же мне быть, как? Ведь правишь, сил не жалеешь, и вдруг...
      - Надо подумать, сир, - и кардинал замолчал, прижав палец ко лбу.
      - Сенешаль, а ты что же? - упрекнул король. - Мог бы и ты разок подумать над государственным вопросом.
      - Я? Подумать? - изумился сенешаль. - Зачем мне это, ваше величество? Кузен Ансельм как-то раз пробовал...
      - Довольно, - оборвал король, - не хочу слышать про вашего извращенца-кузена.
      - А! - меж тем молвил кардинал. - Все очень просто. Откуда наш граф пишет свое письмо? А, ну да, из Некитая. Так, а дата... август будущего года... прекрасно. Все ясно, ваше величество. Я понимаю дело так, что наш граф Артуа таким экзотическим способом сообщает о своей мечте путешественника и нижайше просит отправить его в эту загадочную страну.
      - Она настолько загадочна, что я никогда о ней не слышал, - заметил король.
      - Ну вот и пусть ищет, - с тонкой улыбкой отвечал кардинал.
      - Отправим под стражей? - уточнил сенешаль, живо схватив замысел Ришелье.
      - Ну, зачем же... Отправим с целью великих географических открытий, а во-вторых, с государственной секретной миссией. Как полномочного посла нашей милой Франции, сир, - вы понимаете?
      - Боюсь, мадам Помпадур будет разочарована, - сказал Луи.
      - Но граф сам так просит, - убеждал кардинал. - Видите дату в конце листка? Август будущего года. Значит, граф к тому времени уже достиг Некитая и отправил письмо.
      Король повалился в кресло и в замешательстве заболтал ногой.
      - Но, кардинал, как это можно получить ещё не написанное письмо? Граф ещё не пустился в путь, а письмо... уже да...
      - По неисповедимой воле Господа нашего возможны и не такие чудеса, возразил кардинал Ришелье. - Ясней ясного, сие чудесное знамение однозначно выражает Вышний промысел.
      - Выходит, графу Артуа предначертано быть в Некитае?
      - Никакого сомнения, сир, - склонил голову кардинал.
      Сенешаль приблизился к королевскому уху и негромко произнес:
      - Про горчичники все-таки не забудьте, ваше величество. Кузену Ансельму помогло, так что...
      - Да отстаньте вы от меня со своим Ансельмом! - вспылил Луи.
      Получив срочный вызов во дворец к королю, граф Артуа был несколько удивлен, однако ничуть не встревожен и не заподозрил ничего из ряда вон. Конечно, его положение фаворита и близкого друга мадам Помпадур не могло вызывать особой благосклонности короля. Но, с другой стороны, эта близость имела место с ведома и, разумеется, с негласного одобрения его величества, так что...
      Увидев, что его проводили не в парадную залу, а прямо в королевскую опочивальню, граф понял, что беседа будет носить исключительно частный характер. Он ломал голову, что же будет предметом аудиенции.
      - Ваше сиятельство, его величество готов принять вас, - прервал его размышления голос советника короля, шевалье N***.
      - Поручаю себя покровительству святого Варсонофия, - прочитал граф молитву, перекрестился и мужественно шагнул в раскрытую дверь.
      Король Луи, одетый по-домашнему в стеганый ватный халат, сидел на постели, опустив ноги в таз с горячей водой. Он пристально вгляделся в лицо графа и произнес:
      - Не удивляйтесь, дорогой Артуа, что я вызвал вас в такой час и принимаю в этом месте. Речь пойдет о деле столь важном, экстреннем и крайне секретном, что я могу поручить его только вам и при этом - исключительно посредством личной беседы.
      Далее король сообщил ошеломленному графу, что возлагает на него миссию огромной государственной важности - путешествие в Некитай и встречу с императором этой страны.
      - Перво-наперво, - наставлял графа лично король Франции, - помните: главная, истинная и единственная цель вашей миссии - это средство от импотенции. Но, - король воздел вверх указательный палец, - это ни в коем случае не должно обнаружиться. Для прикрытия делайте вид, будто ваша цель противодействовать интригам Англии в Некитае, а ещё - христианская проповедь аббата Крюшона. Ну, а если на вас нажмут, то валите все на нужды мадам Помпадур.
      - Ваше величество, - граф чуть подался вперед.
      - Не приближайтесь ко мне! - взвизгнул Луи. - Или отведаете моего горчичника!
      - Слушаюсь, сир, - отвечал удивленный граф. - Я только хотел спросить, а нельзя ли кого другого вместо этого толстяка-иезуита?
      - Нельзя, - отрезал Луи. - Написали Крюшон - значит, Крюшон.
      - Как прикажете, ваше величество.
      - Далее, по прибытии в Некитай, в августе будущего года, отправите мне донесение.
      - Но, сир, почему именно в августе? - удивился граф.
      - Написано - в августе, значит, в августе, - снова отрезал король.
      Он долго всматривался в мужественное лицо с волевым подбородком бывалого ветрогонщика и закончил:
      - Все, граф, идите. Вам будет трудно, но я в вас верю.
      - О, государь, вы так добры...
      - Не приближайтесь ко мне!..
      Вечером в будуаре мадам Помпадур Луи виновато вздыхал.
      - Ах, Помпи, Помпи... Все-таки какая грязная вещь политика... Из-за тщеславия кардинала я вынужден жертвовать лучшими дворянами Франции... Представляешь - мне пришлось отправить в Некитай графа Артуа, гордость нашего двора, одного из самых блестящих вельмож моей эпохи... А все почему - кардинал Ришелье опасается, что граф превзойдет его в анонимных ветрогонках.
      Мадам Помпадур прекратила процедуру разоблачения короля и испустила вопль крайнего негодования:
      - Ты отправил из Франции моего Артуа!
      - Ну да, я же говорю - Решилье решил избавиться от своего соперника в ветрогон... Помпи, граф достанет там средство от моей импотенции! Помпи, он пришлет тебе новую клизму!.. Помпи...
      Ничего не желая слушать, мадам Помпадур перехватила одной рукой свою ногу у колена и заболтала ей в воздухе. Другую руку она воздела вверх, закатила глаза и начала громко стонать:
      - Фе-фе! Фе-фе! Фе-фе!
      - Ах, Помпи, умоляю тебя, только не стреляйся! - вскричал испуганный король.
      - Отчего ты решил, что я хочу застрелиться? - спросила мадам Помпадур, на миг перестав стонать "фе-фе".
      - Ты всегда болтаешь ногой и вопишь "фе-фе", когда хочешь застрелиться, - отвечал Луи. - Я выучил смысл всех твоих телодвижений, даже самых незаметных, Помпи. Видишь теперь, как я люблю тебя?
      * * *
      Ходжа слез с осла, открыл ворота и ввел животное во двор. Никто не приветствовал его и не спешил окружить заботами и вниманием, как подобало бы при возвращении отца семейства. Он вошел в дом - там стояла мертвая тишина. В середине комнаты на тарелке на полу лежала какая-то тухлятина. От нехорошего предчувствия сердце Ходжи кольнуло. Допустим, его жена, Михри, отправилась с детьми к сестре, но куда мог деться этот старый пень, дед Батай?
      Ходжа вышел на крыльцо и через плетень углядел в соседском огороде Зуру, сына соседей, что приходились ему дальними родственниками по жене. Он громко крикнул мальчику:
      - Будур паралитичныйдыр козелдыр?
      - А-дур ораториум моцартдыр! - весело отвечал мальчишка, поедая брюкву.
      На языке местных жительменов это означало:
      - А где дедушка?
      - Пошел в город, рассказывать притчу о трудолюбивом дехканине!
      Ходжа помрачнел - дело было дрянь. Этот полоумный дед был проклятием их жизни с Михри. Его сумасшествие проявлялось в том, что он время от времени сбегал из дому и шел куда-нибудь к соседям или в ближнее селение и там рассказывал притчу о трудолюбивом дехканине. Уже только слушать рассказ было нешуточным испытанием - впору было самому рехнуться, слушая бесконечные повторы, отступления, старческий кашель и идиотское хихиканье, чем перемежал свою повесть старый маразматик. Рассказ его занимал добрых два часа, а суть притчи сводилась к тому, что один-де дехканин трудился-трудился всю жизнь, да так и помер и никакого добра не нажил. "И с вами это же будет", - неизменно заканчивал свой рассказ сумасшедший дед и разражался пронзительным громким хохотом, не отличимым от ишачьего рева.
      Но и этим дело не кончалось - притча была всего-навсего вступлением. Ошарашенные слушатели ещё ошалело переглядывались, размышляя, как им поступить с этим пакостным долгожителем, а безумец немедля приступал к пророчествам. Он прорицал долго и вдохновенно, предсказывая различные невероятные события - по большей части, всяческие беды и несчастья, а затем поднимался и шел домой как ни в чем не бывало. Хуже всего было то, что эти пророчества неизменно сбывались, поэтому помешанного дела с его притчей не только ненавидели, но и боялись. Несколько раз его пробовали бить, но зловредный безумец всегда ухитрялся вырваться и убежать, а спустя время принимался за старое.
      Но и это ещё было не все - в конце концов окрестные жительмены прекратили попытки образумить старого зло-пророка, а сразу шли в дом Ходжи и чинили разборку с ним и его семьей. Общий приговор был: следите, чтобы не вырвался, а если снова сбежит - пеняйте на себя. Легко сказать - следите: они уже стали привязывать старого Батая - и все равно, он нет-нет да ухитрялся освободиться и, само собой, тут же убегал куда-нибудь рассказывать свою притчу.
      Ходжа тяжело вздохнул. Итак, старый дурак снова вырвался. Михри, конечно, заблаговременно ушла с детьми к родне в дальнее селение. Ему же, Ходже, предстояло теперь разыскать деда и водворить на место. На этот раз, судя по всему, путь лежал в столицу. Ходжа представил, что старому сморчку удалось каким-либо образом пробраться к самому императору, - и застонал от тяжких предчувствий. Спросят-то с него и Михри! Не мешкая, Ходжа собрал кое-что в дорогу, вновь навьючил осла и отправился в странствие.
      На беду Ходжи, едва он отдалился от селения, в небе собрались свинцовые тучи, и незамедилительно хлынул страшенный ливень, а позже и град. Ишак взбрыкнул и сбросил Ходжу на землю, а вслед за тем понесся прочь по дороге. Яростные проклятие Ходжи заглушил гром. Ходжа кинулся вдогонку за строптивым животным и вмиг промок до нитки. А буря только усилилась. К счастью, Ходжа заметил вход в пещеру не так высоко в скалах над дорогой. Он поспешил вскарабкаться туда, решив повременить с поисками осла и безумного деда. Ярко полыхнула молния, высветив всю пещеру и то, что там находилось: большой ход с довольно высоким потолком и широкими сводами, чье-то раздетое тело на полу и рядом какую-то то ли сумку, то ли книгу.
      Ходжа несколько раз окликнул лежащего, но ответа не последовало. Тогда он осторожно приблизился, решив было, что ему посчастливилось переждать грозу в обществе покойника. Но мнимый покойник повернулся на бок и что-то пробормотал - он всего только спал. Вновь полыхнувшее небесное пламя осветило спящего, и Ходжа убедился, что ему не померещилось: незнакомец был полностью гол, а рядом на полу лежала какая-то книга.
      Ходжа попробовал разбудить спящего, но безуспешно. Чуть дальше в пещере валялось несколько вязанок дров - очевидно, пещерой пользовались как укрытием пастухи и охотники. Ходжа решил по крайней мере обсушиться. Огниво у него было с собой, и вскоре ему удалось развести огонь. Делать пока было нечего, и Ходжа осмелился без спросу заглянуть в эту загадочную книгу на полу. Он наугад раскрыл её, начал читать - и в тот же миг испустил короткий крик изумления и ужаса: в книге описывалось, как его дурной старик пророчествовал у трона некитайского императора! Увы, Ходжа опоздал - ему не только не удалось перехватить полоумного, но все происшествие уже занесли в хронику. Ходжа тяжело вздохнул и без спешки продолжил чтение.
      * * *
      - ... А потом, стало быть, - гнусавил, хихикая и попердывая, старик в тюрбане, - этот додик, дехканин то есть, пахал, пахал, хе-хе... я, то есть, к тому говорю, что вкалывал он, как верблюд, а не только пахал мотыгой, стало быть... Ну, пахал, то есть... хе-хе... пу-пу... да так и помер... А сказать попросту, подох, как все прочие дехкане до него, ну и, городские, конечно, тоже... как собака то есть... пу-пу... Так что подох он, трудолюбивый дехканин-то, - заключил старик, окидывая всех безумными блестящими глазами и мерзко ухмыляясь, - и никакого добра не нажил и ни хрена хорошего не увидел. Аминь!
      Старик оглядел взглядом молчащий тронный зал, ощерился и злорадно закончил:
      - И с вами то же самое будет!
      Он утробно захохотал, и на его рев немедленно отозвались все ишаки императорской конюшни. Когда старик в тюрбане наконец отсмеялся, вновь наступило благоговейное молчание. Придворные, открыв рот, ждали, не будет ли что-нибудь добавлено к этой поистине неслыханой и потрясающей разум истории, полной глубочайшего философского смысла. Император гордо оглядывался на иностранных послов - теперь и они могут убедиться, какие светочи мудрости гостят у него во дворце! Наконец, император несмело покашлял и почтительно произнес:
      - Святой отшельник, умоляю вас: продолжите ваши благочестивые наставления!
      У подножья трона сидел какой-то рыжий очкарик с ехидным взглядом. При словах императора он изумленно вздернул брови и обернувшись к императору выразительно покрутил пальцем у виска, кивая в сторону старика в тюрбане. Однако император оставил без внимания эти знаки, а придворные хором поддержали:
      - Да, да, отче! Вы - святой мудрец, вы небожитель Шамбалы, наставьте же нас на путь добродетели!
      Старик заморгал, разиня рот и вытаращив глаза, - похоже, он ожидал чего-то совсем другого. Однако святой отшельник живо справился со своим недоумением - он, злорадно ощерясь, окинул взором зал и исполнил просьбу с великой охотой.
      - Значит, эта... - прогнусавил святой мудрец, - хреново вам, мужики придется, особливо тебе, император, и блудливой козе, женке твоей, а маразматику Крюшону хуже всех. Ибо близок чудо-моргушник, и бойся его, и при входе Фубрик и на стрему поставит. И приидет к трону мокрушник и влепит богатырский чудо-моргушник, и тот, кто на троне, получит его. И почесывая, посношивали, и истинно будет так. И тот, кто придет дэ пэ жэ эм не будет хотеть укусить, но после будет пытаться, но не укусит. А тот, кто хотел укусить, укусит, но укусит не того. И укушенный отыдет, но на ветрогонки опоздает, ибо свят есть, и достояние обретет и расточит безвозмездно, ибо зачем же Амундсен на Северный полюс ходил. И будет проповедовать отважный галл, но не будут хотеть поставить его на фелляцию, однако поставят, но поставят не так. И скажет Жомка Фубрику: половина тебе, другая мне, а императору - пущай Рогфейер собачим членом руку пожмет, а ещё женка его. И се - боевое крещение Суй Жень принимает, и Тяо Бин в Лянях, и гегельянство повсюду, и Кант заточку свою Гегелю передал. Истинно, истинно говорю приидет чудо-моргушник, и пособники его всюду!
      Онемев от ужаса и вжав голову в плечи, император слушал апокалипсические пророчества, доставленные посланцем Шамбалы. В толпе придворных слышались стоны ужаса и содрогания. Один только рыжий очкарик ехидно смотрел на святого вестника и насмешливо кривил рот. Он спросил:
      - Чудо-моргушник - это когда шелбан кулаком дают, да?
      Гость из Шамбалы метнул гневный взгляд на вопрошающего и ничего не сказал. А тот не унимался:
      - Уважаемый Батай, вы с утра прокисшего кумыса не пили?
      - Да прекратите же, Ахмед, неужели для вас нет ничего святого! завопил императорский палач.
      - Это святотатство... Он кощунствует... - поддержал хор придворных.
      - Святой отче, - заговорил император, - наставьте нас - как нам распознать пособников чудо-моргушника?
      - У них рыжие брови, очки и ехидная рожа! - мгновенно выпалил святой вестник.
      - А-а-а! - ахнул зал и все взгляды обратились на рыжего Ахмеда.
      - Я говорил! - закричал палач. - Я всегда говорил!
      - Мы все говорили! - раздался хор придворных.
      Однако посланец Шамбалы посмотрел на палача и злорадно ухмыльнулся. Он заговорил снова:
      - Бойся, император, ибо чудо-моргушник страшен, но страшны и пособники его! И страшны пособники явные, ибо рыжи и ехидны они, но страшней того пособники скрытые.
      - Святой отец, - бойко заговорила ближняя фрейлина императрицы, наставьте нас, как нам распознать скрытых пособников чудо-моргушника?
      - Эти пособники таковы, что будут ходить и всех поднимать на борьбу с пособниками чудо-моргушника, - немедля дал святые предостережения вестник Шамбалы. - И скажут они: мы враги пособников, а сами не таковы, но будут пособники хуже того. И скажет иной: не кощунствуй, Ахмед, ибо я благочестив - а сам не таков, но чудо-моргушнику пособник. И нарядится иная, и придворной фрейлиной назовется, а будет не такова, но пособник чудо-моргушника! Бойся, лысый, трясись, ужасайся! - говорил святой мудрец, оскалив рот в зверской гримасе и наступая на императора подняв руки и скрючив пальцы. - Ибо близится час, и чудо-моргушник при входе!
      Император вжался в спинку трона с выпученными от страха глазами. Зубы его стучали, будто отбивали ритм какой-нибудь пляски. Императрица, вся побледнев от сознания исторического момента, сидела с выражением царственного спокойствия и благочестия на лице. Она задала почтительный вопрос:
      - Святой апостол, умоляю вас, скажите - каковы признаки приближения чудо-моргушника?
      - Приидет он, и увидите, что пришел, - рек божественный отшельник. Ибо многие в тот час будут говорить - бери руки в ноги, ибо чудо-моргушник у входа, а это будет не он. И приидет лже-моргушник и вкатит моргушник, и затрещат лбы, а это будет не он. Но как шест небесный от края до края огреет он, и затрещат лбы, но затрещат воистину. И будет он как могучий пинок, но гораздо сильнее. И будет он как вонючий хорек, но того нестерпимей. И сопрут сейф, и приедет заморский лекарь, и возляжет с блудливой козой, женкой твоей, а тут и приспеет чудо-моргушник!
      Святой мудрец отступил от трона, окинул взглядом немо замолкший зал, удовлетворенно ухмыльнулся и уставился в глаза императору. Он молчал добрую минуту и внезапно гаркнул на весь дворец:
      - Проснись, мужик, ты серешь!
      Вслед за тем он повернулся и в звенящей тишине пошел к выходу, и покинул дворец, и больше его никто никогда не видел.
      * * *
      - Проснись, мужик! - послышался голос сзади Ходжи.
      - А я и не сплю, - отозвался Ходжа, откладывая книгу.
      - А я и не вам говорю, - последовал ответ, - я этого голого графа хочу разбудить.
      Ходжа обернулся. У тела спящего сидел на корточках какой-то человек, одетый не по-жительменски и не по-некитайски. Он дружелюбно улыбнулся Ходже и поднялся на ноги. Оказалось, он довольно высок, горбонос и с маленькой бородкой - ни дать, ни взять дядя Сэм, как его рисуют в карикатурах. За незнакомцем виделось ещё двое.
      - Я - Пит Грэйсон, - представился мужчина, - Фубрик по-блатному. А это, - показал Фубрик на остальных - дзенец один, ну, это типа бомжа, только с мистическими завихрениями, и при нем ученик.
      Двое покивали. Дзенец был обрит наголо и узкоглаз - типичный некитаец, и одет соответственно. А вот ученик у него был какой-то странный - на вид типичный европейский священник, - рожа постная с приторной улбыкой. Однако одет он был по-восточному, и в углах глаз его светилась какая-то неизбывная скорбь. Да ещё ученик буддиста! Да ещё дубина в руках...
      - Что-то тут не так, - забывшись, вслух проговорил Ходжа. - Иезуит - и вдруг в учениках у язычника!
      При этих словах ученик язычника всхлипнул, вскинул дубину над головой и со всего размаху обрушил её, метя на череп дзенцу. Однако задуманное не получилось - дубина прошла мимо, и ученик, не удержавшись, сам хлопнулся на пол.
      - Косоглазый он, - охотно объяснил дзенец. - Никак попасть не может. В этом-то и вся хитрость.
      - То есть? - спросил Ходжа.
      - Договор у нас с ним, - объяснил дзенец. - Он пытался было меня в свою секту загнать, а я ему предложил потягаться: давай, говорю, проверим, в ком святости больше. Если ты попадешь по мне дубиной, то я к тебе в ученики пойду. А уж если не попадешь, то стало быть моя вера лучше, и ты у меня будешь святого духа набираться. Вот он и лупит, проверяет, - достиг он просветления или ещё нет.
      - Ну, а если он попадет? - спросил Ходжа.
      - Значит, достиг, - невозмутимо отвечал дзенец. - Конец ученичеству, стало быть!
      - Да куда ему, косоглазому, - махнул рукой Фубрик. - Теперь у него одна заповедь: век живи - век учись.
      Ученик дзенца всхлипнул.
      - Ну, а это кто? Вы, кажется, знаете? - спросил Ходжа, показывая на обнаженного, который так все и не просыпался.
      - Как не знать, - отвечал Фубрик. - Мы уж тут были. Граф это, Артуа его кличка. Сколько уж мы его трясли - нет, все спит. Пошли в деревню за спиртным, а тут дождь. Ну, и вернулись.
      - Но если вы с ним не говорили, то откуда знаете его имя и то, что он граф? - снова удивился Ходжа.
      - Так в книге же все написано - ну, вот той, что у тебя. Это вот граф Артуа, раздели его наши на дороге.
      Ходжа молчал, стараясь усвоить сказанное.
      - Позвольте вас спросить, - обратился меж тем к нему дзенец. - А на каком месте книги остановились вы?
      - Я читал про своего деда Батая, - отвечал Ходжа, вздыхая. - Как он прорицал некитайскому императору.
      - А! Я ж говорил - это Ходжа, - воскликнул Фубрик. - Ты ведь - Ходжа, верно?
      Ходжа подтвердил.
      - Пришел домой, а Михри твоя упорола с детьми и полоумный дед в город смылся притчу рассказывать - верно?
      Ходжа вновь признал, что это так:
      - Не знаю, откуда вы прознали про дело, но не могу не согласиться, что вы излагаете все в точности так, как было.
      - Вы все сами поймете, когда прочтете эту книгу, - заговорил дзенец. Мы-то уже прочли - там и про вас есть, и про вашего тестя, и вот про него. Знаете что - времени у нас много, а заняться все равно нечем. Были у Фубрика картишки, да ими полковник Томсон по ошибке подтерся.
      - Да не по ошибке, - вставил Фубрик, - назло это он, в отместку за Гамлета, что им Жомка попользовался.
      - Возможно, - согласился дзенец. - Так вот, почему бы вам не почитать нам вслух вот эту книгу?
      - Но зачем мне читать вслух, если вы все уже знаете? - спросил Ходжа.
      - Ну и что? Во-первых, все равно интересно, - возразил дзенец. - А во-вторых...
      - А во-вторых, - снова перебил Фубрик, - на пятнадцатой странице написано, что ты сказал "фиг с вами" и стал читать. Значит, сядешь и будешь читать.
      Ходжа хмыкнул, пожал плечами и сказал:
      - О Всевышний, как удивительны твои дела! Фиг с вами, буду читать.
      И Ходжа устроился поудобнее у костра, положил книгу на колени и приступил к чтению с самого начала.
      * * *
      ПЕРВЫЙ ДЕНЬ В НЕКИТАЕ
      - Господа! Наша телега приближается к столице Некитая городу Некитай!
      Возница остановил лошадей и, встав на сиденье, торжественно указал рукой куда-то к горизонту, где не видно было никаких признаков города.
      - Внимание, господа! - продолжал кучер. - Для въезда в столицу надлежит переоборудовать экипаж в столичный вид. Прошу всех покинуть телегу вместе с вещами.
      - Не вылазьте, граф, - произнес аббат Крюшон. - Этот кучер нас обманывает.
      Граф смерил аббата уничижающим взглядом и назло вылез из телеги.
      - Ну, а вы что же? - спросил возница.
      Аббат вздохнул, достал из подмышки книгу, поискал в ней какую-то страницу, что-то прочел, снова вздохнул, осенил себя крестным знамением, пробормотал себе под нос "но не воссоединился с ними" и безропотно покинул свое место. Возница живо сбросал вещи своих пассажиров на дорогу, развернул телегу, отъехал на два десятка шагов и громко заговорил:
      - Прошу прощения, господа! Я в столицу не поеду, ну её к свиньям, эту столицу. Не взыщите, что наколол, господа. Я бы со всей душой, да боюсь попаду императору в лапы, опять заставит мочу пить. Вам-то что - вы и не такого дерьма хлебали, а я... Ну, пошла!..
      - Надо его догнать! - решительно заявил граф.
      - Вы споткнетесь и упадете, - кротко возразил смиренный аббат.
      Не тратя времени на спор со своим спутником-маловером, Артуа львиным прыжком кинулся вдогонку повозке. Уже на третьем шаге он споткнулся и грохнулся оземь, пребольно ушибив колени и подбородок. Кажется, он на короткий миг потерял сознание - в столбе дорожной пыли перед глазами графа мелькнули отрывки видений пережитого, в ушах зазвучали чьи-то восклицания и стоны, черное дуло ружья нацелилось ему в переносицу, чьи-то свирепые физиономии угрожающе вперились в него, а, ну да, это же грабители... кажется, я остался сидеть голым задом на камне, а Крюшон - этот толстяк, кто бы мог подумать! - оказался проворней меня и убежал... А впрочем, опомнился граф Артуа, почему же убежал? Он же вместе с ним продолжил топать пешедралом и в карантине оказался...
      В этом-то карантине все и началось - это там их держали до тех пор, пока они не выучили некитайский язык, а это, доложу я вам, не под юбку козе залезть... Да черт с ним, некитайским языком, но вот эту проклятую книгу Крюшон раздобыл там... Точно, там. Говорит, что нашел под лавкой... Какая, к хренам, лавка - ему нарочно подсунули... С нее-то и начался этот идиотский фатализм: аббат Крюшон уверял теперь графа, будто все, что с ними произойдет, уже произошло и в точности описано в этой поганой книге... Граф успел возненавидеть аббата за время совместного путешествия и наотрез отказался читать эту нелепицу. А вот аббат прочел - и не узнать стало парня: некогда живчик, он ходил теперь, как пыльным мешком стукнутый, да бормотал себе под нос что-то вроде: "яйца вы мои яйца" или "член ты мой член" - и все заглядывал в конец книги и сокрушенно вздыхал: "но не воссоединился с ними". Впрочем, к черту лысому этого меланхолика-фаталиста! К черту! Надо действовать - решительно, непреклонно, безоглядно.
      Граф поднялся на ноги, отряхнул пыль и зло спросил аббата Крюшона:
      - Крюшон, какого дьявола вы не предупредили меня о том, что этот прохиндей затеял сбежать?
      - Я предупредил, - с блаженной улыбкой христианской кротости отвечал аббат, - но вы не захотели послушать.
      - Ну, хорошо, а зачем же вы тогда сами слезли с телеги?
      - Так было предначертано свыше, - беззлобно рек служитель Божий.
      - Как вы можете это знать, Крюшон? Вы что - Господь Бог?
      - Нет, - смиренно отвечал аббат, - я только праведник. Зато на странице семнадцатой написано... сейчас, найду... вот... аббат безропотно покинул свое место. И произошло по-писанному - вы ведь не станете отрицать этого, надеюсь?
      Граф с негодованием и некоторым замешательством вперился в лицо аббату Крюшону. Помешался он или издевается надо мной? - невольно подумалось графу.
      - По-вашему, можно верить тому, что пишут в книгах? - язвительно спросил он наконец.
      - Нельзя-с, но это Библия.
      - Библия! - вскричал возмущенный граф. - Библия! Как вы, христианский миссионер, аббат, иезуит, можете молоть такой вздор! С чего вдруг это в Библии станут писать про нас с вами?
      - А вы, ваше сиятельство, читали Библию? - кротко осведомился аббат.
      - Я... Нет, но... - не находя слов, граф уставился на аббата с открытым ртом.
      - В Библии про всех написано - и про нас, и про вас, - назидательно заметил аббат. - И отделит агнцев от козлищ... Стыдитесь своего маловерия, сын мой.
      Граф вскипел - этот иезуит самого Христа заставит взбелениться. Давая выход накипающей ярости, граф Артуа решительно подошел к куче вещей и распорядился:
      - К дьяволу ваш фатализм, аббат. Я не намерен сотрясать воздух в пустых словопрениях. Действовать! действовать несмотря ни на что - вот в чем залог успеха. Так что берите-ка вот этот саквояж и этот баул и несите туда - вон до того дерева.
      - Зачем?
      - Мы попытаемся добраться до столицы пешим ходом и перенесем вещи на руках, - непреклонно отвечал неколебимый граф.
      - Но вещей так много! Мы не сможем отнести все.
      - Мы их будем переносить на несколько десятков шагов, - объяснил граф свою методу, - складывать в кучу, затем снова переносить одну вещь за другой, сооружать новую кучу - и так все дальше и дальше. Пока, наконец, не достигнем цели. Главное - не сдаваться, не сидеть сложа руки. Хрен ли ты встал столбом, жирный мешок! - заорал граф вне себя, заметив вдруг, что аббат Крюшон, разинув рот, протягивает в его сторону палец с таким выражением, будто собирается сказать: ну, и додик! вот это додик! - А ну, бери, что сказано, а то я так тебе пну под мягкое место, что всю жизнь на животе спать будешь!
      С незлобивой улыбкой аббат поднял баулы и понес их вслед за графом. Неожиданно граф ощутил сильный пинок и в гневе повернулся назад:
      - Ах ты, хомяк в рясе! Ты чего это вздумал, придурок?!.
      Аббат Крюшон с видом простодушного сожаления о своей неловкости смотрел на графа и виновато оправдывался.
      - Это моя нескладность, граф! Я нечаянно налетел на вас углом сундучка.
      - Да?
      Граф глядел в невинные глаза аббата и не знал, что и думать.
      - А ну-ка, аббат, идите-ка впереди меня! - распорядился он.
      Аббат прошлепал на несколько шагов вперед, высоко вздернув свою кладь на груди. Они сделали пару шагов и вновь натолкнулись друг на друга - на сей раз граф налетел передней частью таза на седалище аббата Крюшона.
      - Ах, ваше сиятельство! - кротко упрекнул аббат. - Вы так меня ушибли!
      - Какого черта! - возразил граф. - Это вы надвинулись на меня своим задом.
      - Будьте внимательней, сын мой, - попросил смиренный аббат. - Дорожные столкновения могут привести к членовредительству.
      Они сбросили баулы на землю и вернулись к куче за новым грузом. И опять - через несколько шагов граф Артуа вновь сшибся с аббатом. От удара тот полетел на дорогу и упал на четвереньки. Оборотившись назад и не поднимаясь на ноги, аббат мягко укорил неловкого спутника:
      - Сын мой, вам грешно! Вспомните заповедь - вам надлежит возлюбить своего ближнего.
      - Вы что, рехнулись! - завопил граф. - Какого черта вы все время подставляете мне свой зад?
      - Вот вы говорите, что я подставляю вам свой зад, а я не подставляю своего зада, - возразил аббат не поднимаясь с земли.
      - Нет, подставляете! - опроверг граф. - Уже второй раз.
      - Нет, сын мой, - мягко отвел святой аббат. - Служителю Божиему не подобает подставлять свой зад. В Писании на этот счет строго указано. А я во всем исполняю Писание, следовательно, я не делал этого.
      - Вот что, Крюшон, - решительно заявил граф. - Идите-ка вы рядом со мной, и предупреждаю - лучше не пробуйте вылезть вперед.
      Аббат безмолвно осенил себя крестным знамением и, подняв кладь, пошел слева от графа. Внезапно он остановился и оказался за спиной графа Артуа. Однако граф был начеку и мгновенно развернулся. Вовремя - он еле успел увернуться от пинка, что был нацелен ему в седалище.
      - Ах ты, жирный козел! - скосоротился граф. - Значит, ты так?!. Ну, держись, святоша!
      Он побросал вещи на дорогу и пошел на аббата, выставив кулаки. Кроткий аббат неожиданно ощерил рот в выражении неприступной решимости биться насмерть и вытащил откуда ни то острую заточку длиной в хорошую ладонь:
      - А ну-ка, подойди ко мне, грешник, я те зенки-то повыколю! - процедил аббат сквозь зубы.
      Ошарашенный граф едва сумел отскочить от выпада - острие метило ему в глаз. Они кружили на дороге друг против друга - аббат с заточкой в руке, а граф - все пытаясь вытащить свою шпагу, застрявшую так некстати в ножнах. Внезапно граф заметил приближающиеся к ним клубы пыли.
      - Погодите-ка, аббат, - предложил граф Артуа. - Кажется, сюда едет повозка.
      - Конечно, она и увезет нас в столицу, - моментально согласился миролюбивый аббат прежним незлобивым тоном - он уже спрятал свою заточку куда-то в складки своей сутаны. - В Библии об этом ясно написано - на странице двадцатой.
      - Так какого же дьявола, - вновь начиная заводиться спросил граф, - вы не отговорили меня таскать эти баулы?
      - В Писании, - кротко разъяснил аббат, - сказано: и эти два додика принялись таскать одну вещь за другой от кучи к куче. Вот мы и принялись таскать. Зачем же восставать против промысла Божия?
      Граф хотел было резко возразить, но тут как раз подъехала повозка.
      - Никак, в столицу? - спросил возница, остановив телегу, запряженную мулом. - Ну, кидайте сюда свои шмотки.
      Они погрузились, и некитаец - по виду, горожанин среднего достатка принялся расспрашивать своих пассажиров:
      - Не вы ли будете, господа, аббат Крюшон и граф Артуа?
      Граф Артуа ещё только открывал рот для удивленного возгласа и последующего согласия, когда его опередил аббат.
      - Вот вы говорите, будто мы аббат Крюшон и граф Артуа, - возразил аббат, - а мы не аббат Крюшон и граф Артуа.
      - Что вы такое мелете, ваше преподобие? - возмутился граф.
      - Это хорошо, - меж тем отвечал некитаец-возница, не слушая графа, это хорошо, что вы не аббат Крюшон и граф Артуа. А то прошлый год приезжали два проходимца из Франции, вот те самые аббат и граф, так сколько мы от них натерпелись! у-у! Ой-ой-ой... Особенно император наш. До того довели человека - с горя мочу свою начал пить. Народу, - грит, - нужна уринотерапия, я буду пропагандировать уринотерапию! А хозяин ихний, где жили, А Синь, - продолжал рассказ словоохотливый возница, - так тот с тоски всю Библию наизусть выучил. Его спросят: А Синь, ты когда сто денежек долга отдашь? - А он только головой кивает да улыбается. Суета, - грит, - сует и всяческая суета! - И знай улыбается и ни за что не отдает - да у тебя же кошелек стибрит из кармана - это он у аббата перенял - иезуитская школа.
      - Позвольте, - прервал граф Артуа, - а вы случайно не могли бы описать внешность этих двоих - якобы аббата и якобы графа?
      - Отчего ж не описать, - согласился некитаец. - Обоих знаю, особенно этого якобы прощелыгу аббата. Мало, что ль, он у меня на шаромыжку обедал. Ну и козлы! - особенно аббат Крюшон. А граф что за додик! Ни одной юбки мимо не пропустит. Идет по улице, увидит какую-нибудь дуру, - сразу штаны с себя долой и хлобысь животом в лужу! Ляжет, сигарку запалит да себе в голый зад воткнет и рукой девке-то машет: ту-ту! я твой маленький пароходик! Это у них французская любовь такая.
      - Сын мой, - огорченно заметил на это аббат Крюшон графу, - вы поступали грешно, вам надлежит покаяться.
      Графу захотелось изо всех сил заехать аббату кулаком в глаз, но неимоверным усилием воли он сдержался. Меж тем возница продолжал:
      - А то ещё аббат этот - тоже штуки откалывал. Хлебом не корми - дай кому-нибудь проповедь прочитать. Подкрадется сзади да хвать кого-нибудь рукой снизу! Не отпущу, дескать, пока не покаешься. Да уж меньше трех монет за исповедь-то не брал.
      - Позвольте, а как выглядел этот якобы аббат Крюшон? - вновь перебил рассказчика граф Артуа.
      - Он-то как якобы выглядел? Да известно как, - отвечал возница. - Глаз косой, уши торчат, нос крючком, голова лысая - в общем, вылитый додик Луи де Фюнес, только в два раза толще.
      Граф не знал, кто такой додик Луи де Фюнес, но не мог не отметить, что портрет полностью соответствует наружности аббата Крюшона. Он обменялся с ним недоуменным взглядом. Аббат развел руками и спросил:
      - Разрешите полюбопытствовать, а какова была внешность второго, того, что назывался графом Артуа?
      - А чего зря языком трепать, - откликнулся некитаец. - Он точь-в-точь похож на вашего дружка: высокий, остролицый, с животиком и пердун, каких свет не видел!
      - Да, это в точности походит, - кротко признал аббат, в то время как граф Артуа онемел и застыл столбом.
      - Да токо, - рассказывал возница, - вы, господа, с ними не повидаетесь. Они недавно сейф у императора ломанули - ну и, конечно, сразу деру. Да, кстати, говорят, это вовсе не граф и аббат были, а два урки Гастон де Мишо и этот, как его, Мишель Воклюз-Гренобль по кличке Косой. А то, - оглянулся некитаец на своих пассажиров, - а то ещё болтают, что это Жомка с Фубриком пошалили, так вот никто толком и не знает. Обидно, конечно, - не повидаетесь с земляками-то.
      Меж тем откуда ни возьмись, будто из-под земли, выдвинулись дома городского предместья, и повозка катила уже по широкой дороге меж ряда невысоких двух и трехэтажных домов. Не успели граф с аббатом опомниться, как у одного приятного домика повозка остановилась, и словоохотливый некитаец громко позвал:
      - А Синь! Эй, А Синь! Тут к тебе гости.
      - Суета сует и всяческая суета, - послышался голос сверху, и на галерее на втором этаже показался маленький некитаец с ехидным выражением на лице.
      - Слышь, А Синь, - вновь заговорил возница, - тут я к тебе французов привез, аббата Крюшона и графа Артуа, как договаривались. Вы, господа, вылазьте, - обратился он к пассажирам, - тут и остановитесь. Лучше, чем у А Синя, места не сыщете, да и кто вас ещё пустит. Он вас с самого карантина ждет.
      - Суета сует и всяческая суета, - вновь послышался голос А Синя, а вслед за тем появился внизу и он.
      - Не кощунствуйте, сын мой, - строго заметил ему аббат, - вы повторяете за еретиком и самозванцем, а я не таков, но служитель истинного католического учения.
      А Синь, радостно осклабясь, покивал головой.
      - Уважаемый А Синь, - обратился меж тем граф, - вы не могли бы распорядиться насчет наших баулов? Пусть их отнесут в наши комнаты.
      - Суета сует, - снова заулыбался А Синь. - Ничего относить не надо.
      - То есть как это?
      - Там песок, - кратко ответствовал хозяин дома. Нагнувшись, он раскрыл один из баулов, - и действительно, тот был до половины наполнен песком.
      Граф кинул тревожный взгляд в лицо аббату. Неужели этот каналья, тот прежний возница, подменил все их вещи? Они бросились к своей клади и один за другим начали открывать свои сундуки и саквояжи. Увы - каждый из них был засыпан одним только песком с гальками.
      - Вот видите, - беззлобно упрекнул аббат, - а вы заставляли меня переносить все это!
      - Не напоминайте мне об этом, аббат, умоляю вас! - попросил граф Артуа, багровея - ему стало дурно при этом воспоминании.
      - Нужно немедля заявить в полицию! - решил он наконец. - Уважаемый А Синь, здесь в Некитае есть полиция?
      - Всяческая суета, - ухмыльнулся А Синь и засмеялся, а некитаец, что привез их, заметил:
      - Э, господа, что с возу упало, то пропало! Нашу полицию не подмажешь не поедешь, а вам чем подмазать? Вещички-то тю-тю!
      - По крайней мере, - сказал граф, стараясь утешить сам себя, - при мне в кармане наши верительные грамоты. Надеюсь, ваш император распорядится обо всем.
      - Это уж само собой, - ухмыльнулся возница.
      Он тронул опустевшую повозку и, обернувшись назад, сказал:
      - Так что, господа, имейте в виду - трактир "Клешня", хозяин Ди Линь это я, с вашего позволения.
      Аббат с графом проследовали за А Синем. Его слуга, долговязый тощий парень с тупым лицом, проводил обоих в комнаты на втором этаже. В комнате графа оказалась кровать, столик с кувшином, умывальник и невысокий табурет. Граф расположился было на постели и хотел вздремнуть с дороги. Но от всех происшествий сегодняшнего дня у него сна не было ни в одном глазу. К тому же, ему не терпелось посоветоваться с аббатом - что тот скажет обо всем, об этих самозванцах и прочем.
      - В этот идиотский фатализм я не верю, - сказал сам себе граф, - но поговорить не мешает - а вдруг аббат что-нибудь вычитал в своей книге?
      Он постучал в дверь аббату. Оттуда послышалась тяжелая возня, и раздался грубый мужской голос:
      - Тебе какого хрена надо?
      Граф оторопел.
      - Извините, - смешавшись, пробормотал он, - я, вероятно... Я ищу аббата Крюшона. Он здесь?
      Ответом было молчание. Граф осторожно надавил на дверь, но та подвинулась лишь на чуть - очевидно, изнутри её запирала задвижка. Граф Артуа приник к образовавшейся щелке, однако ничего разглядеть в неё не удавалось. Он снова постучал и стал жадно ждать ответа - напрасно. Внезапно послышались какие-то шорохи - будто кто скребся. Граф Артуа припал ухом к щели, но снова ничего не разобрал. Он переступил с ноги на ногу.
      - Мя-я-у! - заполошно мяукнуло что-то под ногами, и прочь метнулась серая полосатая тень.
      - Черт бы тебя побрал! - выругался вполголоса граф на перепуганного кота - он и сам вздрогнул от неожиданности. Он опять постучал и позвал аббата - и вновь ответом было молчание. "Что они сделали с аббатом?" мелькнула тревожная мысль.
      - Аббат, что с вами? - позвал граф Артуа. - Вы слышите меня? Откликнитесь же!
      Он прислушался. Из-за двери как будто бы доносился слабый шепот. Вначале графу почудилось, будто аббат творит молитву, но вскоре он как будто разобрал слова. "Яйца, вы мои яйца!" - сокрушенно шептал аббат, громко вздыхал и снова шептал: "Член, ты мой член!"
      - Да что же он там делает? - недоумевал граф.
      Вдруг сзади него послышались тихие голоса. Говорили двое.
      - Шпионит, - свистящим шепотом протянул один.
      - Ясно, шпионит, - согласился второй голос, погрубее. - Да вишь, незадача - подсмотреть не получается.
      - А чего же это он за своим-то товарищем шпионит?
      - А это у них там на Западе так принято, особенно во Франции, - охотно разъяснил первый. - Их сызмалетства учат. Сел за стол - шпионь, на улицу вышел - шпионь, на толчок присел - и тут шпионь!
      - Так он, поди, и к нам приехал шпионить? - поинтересовался второй голос.
      - А то как же! А пока, вишь, во дворец не прокрался, так за своим дружком шпионит. На всякий случай.
      - Это он правильно, - одобрил второй. - Кому как не гасконскому графу шпионить за аббатом!
      Побагровевший граф уже хотел резко возразить, но сообразил, что ему лучше не подавать виду - будто он вовсе не слышал. С небрежным выражением граф Артуа отступил от двери, поправил манжеты и сделал шаг прочь.
      - Пошел, - прокомментировал голос потоньше.
      - Ясно, пошел. Перед котом извиняться! - согласился второй голос.
      Граф Артуа как бы невзначай обернулся, и ему показалось, что две головы спрятались за угол коридора. Одна как будто принадлежала слуге хозяина, а вторая ещё кому-то. Кашлянув, граф Артуа повернулся и пошел в их сторону. Там уже никого не оказалось, но обнаружилась ещё одна лестница. Граф спустился на полэтажа и увидел на перилах полосатого кота. Сам не зная, зачем он это делает, граф Артуа низко поклонился и пробормотал:
      - Тут я нечаянно вам на ногу наступил, так вы уж не взыщите - я не нарочно.
      Кот презрительно фыркнул. "Что это я такое делаю?!." - с ужасом спросил сам себя граф и поспешил прочь. Он вошел в гостиную и остолбенел аббат Крюшон преспокойно беседовал с А Синем. Тот слушал аббата с выражением чрезвычайного интереса, но время от времени тряс головой и улыбался с омерзительно ехидной гримасой - так и слышалось: "Сюета сюет и всясеская сюета-а-а..."
      - Аббат! Вы здесь? - слетело с уст графа. - Какого же... А я-то пытался вас разбудить!
      - Вот вы говорите, что пытались меня разбудить, а это я вас пытался разбудить, - возразил аббат Крюшон. - Любите же вы поспать, ваше сиятельство. Нам давно уже пора во дворец, а вы знай ухо давите.
      А Синь затряс головой и с приторно-подколодной улыбной подтвердил:
      - Император прислал вам именное приглашение во дворец... извольте пожаловать... прямо сейчас...
      - Что ж, тем лучше, - бодро отозвался граф. - Не откладывая и представимся. А вы не устали с дороги, ваше преподобие?
      - О, я прекрасно выспался ночью, - отвечал аббат, - хотя граф отлично помнил, что предыдующей ночью в деревенском постоялом дворе аббат всю ночь ворочался с боку на бок, ругая проклятых клопов и царапая себя до крови.
      Граф Артуа пожал плечами. Они вышли вслед за А Синем на улицу. У дверей стояло подобие экипажа - легкая коляска, шарабан на двух колесах. Запряжен он был... некитайцем.
      - Это что, и есть экипаж? - озадаченно спросил граф.
      А Синь, улыбаясь, закивал.
      - Аббат, неужели мы поедем на человеке верхом? - негодующе спросил граф. - Знаете что - давайте поищем повозку с лошадью или мулом.
      А Синь снова затряс головой и заулыбался.
      - Во дворец положено прибыть на рикше, - с радостной улыбкой сообщил хозяин дома. - Церемониал. Другую повозку нельзя.
      - Аббат, - нерешительно спросил граф Артуа, - что вы скажете - Библия разрешает христианам ездить на своих ближних?
      - Полноте, граф, - со спокойствием мудрого пастыря отвечал аббат, взбираясь в шарабан, - где вы тут видите ближнего? Это же рикша.
      Граф чертыхнулся и сел рядом с аббатом.
      - Пошел! - скомандовал А Синь, и рикша резво взял с места.
      - Я хотел потолковать с вами, аббат, - заговорил граф Артуа. - Что вы обо всем этом думаете? Об этих самозванцах - лже-Крюшоне и лже-Артуа, которые появились тут прежде нас?
      - О самозванцах? - с недоумением переспросил аббат Крюшон. - Что-то я вас не...
      - Ну да, самозванцах. Вспомните-ка, - подсказал граф, - этот трактирщик, что привез нас к А Синю, он говорил о них дорогой.
      - О ком?
      - Об этих двух бродягах, что прожили здесь в Некитае год под нашими именами.
      Аббат удивленно втянул голову в плечи.
      - Я впервые об этом слышу. А откуда у вас такие сведения, граф?
      Граф Артуа в замешательстве уставился на аббата: неужели тот мог забыть?
      - Странно, что вы не помните, - пробормотал он озадаченно. - Ну, хорошо, в таком случае позвольте полюбопытствовать: что там говорится в Библии обо всех этих загадках?
      - О каких загадках? - с нарастающим удивлением спросил аббат.
      - Об этом каналье-вознице, что бросил нас на дороге, о том, кто и когда насыпал нам в саквояжи песок... И наконец, может быть, вы скажете, что нас ожидает на приеме у некитайского императора?
      - Но, граф, откуда же мне об этом знать? - в свою очередь задал резонный вопрос аббат Крюшон.
      - Но вы же говорите, что в вашей Библии - кстати, что-то я нынче её у вас не вижу - в вашей Библии, вы утверждаете, заранее написано обо всем, что с нами случится здесь в Некитае!
      Аббат вытаращил глаза на графа - он не знал, что и думать. Наконец, поборов первоначальное возмущение, аббат Крюшон принялся увещевать графа:
      - Ваше сиятельство, я понимаю, что вы, как светский человек, за свою жизнь ни разу не удосужились заглянуть в Святое Писание и не знаете его содержания в точности... Но все-таки вы человек здравомыслящий - рассудите сами, неужели Библия будет описывать такие пустяки как наше с вами путешествие, да ещё в таких подробностях, да ещё за полторы тысячи лет до того, как это произойдет? Будем откровенны, граф, - мы с вами птицы не того полета, чтобы Библия посвящала нам свои пророчества.
      - Черт побери! - вскричал граф. - Наконец-то я с вами совершенно согласен! Конечно же, этого не может быть.
      - А! Так в чем же дело?
      - Да в том, что вы сами на протяжении всего путешествия толкуете мне, будто в вашей Библии написано именно обо всем этом!
      - Я?!. Я говорил вам такое?!. - воскликнул аббат и даже рот раскрыл от изумления. - Когда же?
      - Да хоть и сегодня, пару часов назад, по дороге в столицу, и вчера, и позавчера - на каждом шагу в этой чертовой стране, дьявол меня возьми! - в сердцах выругался граф.
      Удивление аббата перешло все границы, но теперь к нему прибавилась и тревога за душевное состояние своего спутника. "Уж не повредился ли наш граф в рассудке?" - невольно подумал аббат. Внезапно другая догадка пришла ему на ум.
      - Погодите-ка, погодите-ка... Я, кажется, смекнул, в чем тут заковыка, - заговорил он мягко. - Граф, вам все попросту пригрезилось. Вы задремали в повозке - ну и, как это бывает, приняли сонные бредни за явь.
      Граф хмыкнул, не зная, что возразить, и замолчал. Ему вдруг подумалось - а может, Крюшон прав? Может, ему все померещилось? Помнится, он остался сидеть на камне, а аббат - этот толстяк!... впрочем, нет, нет, не то.
      Тем временем рикша подкатил шарабан ко дворцу и миновал ворота. Путешественники забыли о своем споре да и обо все на свете, оказавшись внутри дворцового сада. Если бы удалось собрать вместе лучших садовников Европы и Азии, а также обеих Индий, - когда-либо появившихся на свет и тех, кому только предстояло появиться, - то слезы их зависти образовали бы водоем столь обширный, что там нашлось бы довольно места, чтобы утопиться всем этим садовникам. Оставалось лишь воздать должное человеколюбию правителей Некитая, что они весьма разборчиво допускали в свою страну чужестранцев - а вдруг бы среди них оказалась парочка завистливых садовников? Еще утопятся, и отвечай тогда за них.
      Потрясенные красотой, граф и аббат молчали, не в силах вымолвить слова. Но вид великолепного сооружения, открывшегося за поворотом дорожки, вернул им дар речи, - оба испустили невольный крик восхищения. И было от чего. Все красивейшие дворцы Старого и Нового света - Версаль и Реймс, Айа-София и Василий Хорошосчастливый, дворец далай-ламы и чертоги непальского короля - все это, вместе взятое, друг на друга помноженное и возведенное в куб было только бледной тенью перед божественным изяществом и невыразимой прелестью росписи величественного ажурного здания - которое, как выяснилось позже, было императорской конюшней. Что же до самого дворца, то его бессмысленно и опасно описывать, ибо надлежит пощадить монаршью гордость властелинов Запада и Востока. А чему удивляться - ведь Некитай почти что предместье Шамбалы, ее-то благие излучения и подвигли, видать, некитайских мастеров на столь вдохновенное зодчество!
      - Да-а-а, - потрясенно протянул аббат Крюшон, - да-а-а... Как же я буду проповедовать здесь истинную веру? Уж лучше бы тут были руины.
      Оглушенных мощью прекрасного гостей из Франции подоспевшие чиновники проводили внутрь.
      - Впредь до официального представления, господа, император соблаговолил дать вам частную аудиенцию, - доверительно объявил некий вельможа, сопровождавший путешественников. - Он хочет переговорить с вами с глазу на глаз. Поэтому прием пока что не в парадной зале. Прошу вас обождите здесь.
      Они остались в большой приемной, где находилось несколько столиков с питьем - графинами с какой-то желто-зеленой жидкостью. Аббат хотел было угоститься, открыл пробку, понюхал, постоял в раздумье и поставил графин назад.
      - Голубчик, а что это за напиток? - спросил он часового у одной из дверей.
      Тот молча показал рукой куда-то вниз туловища.
      - Пожалуй, я не буду утолять жажду, - сказал аббат, - мне уже не хочется.
      В этот миг одна из многих дверей открылась, и за-за двери показалась чья-то физиономия. Прищурившись, она оглядела их и спросила:
      - Мужики, здесь лысого никто не спрашивал?
      - Не знаю, - охотно отвечал аббат, - мы только что прибыли.
      - А! Вы те двое новых иностранцев, что сюда шпионить приехали? осведомилась физиономия.
      Граф побагровел и поднялся с дивана.
      - Мы посланники его величества короля Франции, и я никому не позволю унижать честь моей страны в моем лице! - произнес он резкую отповедь.
      Физиономия скривилась и отвечала:
      - Только не уверяй меня, будто вы приехали, чтобы у болонки второй фрейлины пальчиком поковырять - я все равно не поверю.
      - Что?!. - побледнев, спросил граф звенящим голосом. - Что ты сказал, наглец?!. А ну, повтори!
      Аббат тоже поднялся с места и принялся уговаривать:
      - Успокойтесь, граф! Разве вы не видите - этот клоун нарочно старается вывести вас из себя. А вы не поддавайтесь, и все тут!
      Физиономия в ответ на это прищурилась и принялась усиленно нюхать воздух.
      - Фу, какой вонючий! - загадочно произнесла она и закрыла дверь.
      Сразу вслед за тем открылась другая дверь, и вышедший некитайский вельможа возгласил:
      - Его величество император Некитая просит вас войти, господа!
      Они вошли, и граф остолбенел: за столом на золоченом троне восседал тот самый некитаец, которого аббат обозвал клоуном! Кстати, стало видно, что он почти совершенно лыс.
      - Не стойте столбом, граф, - прошептал на ухо графу Артуа аббат, - это неприлично. Кланяйтесь, кланяйтесь!..
      Они выполнили необходимые фигуры приветствия, и император мановением кисти усадил их на один из диванов напротив себя. Граф почувствовал что у него невесть отчего задергалась левая икра. Это не укрылось от взора венценосного хозяина и очень даже ему понравилось. Он встал с места, довольно потер руками и, выйдя из-за стола, присел на его край.
      - Что, граф, поджилки затряслись? - торжествующе произнес владыка. Это правильно - императоров надо бояться. Трепетать перед императором! Чтоб зубы стучали, чтоб колени ходуном! А не трясешься со страху - в колодец тебя или башку отрубить да кинуть в помойку. Раньше разве так было? Куда! Вон, дедушка мой покойный - тот с народом не чикался. Бывало встанет вечерком в кустах, дождется, как народ с киношки повалит, подкрадется сзади к кому-нибудь да ка-ак рявкнет под ухо: мужик, проснись! ты серешь!! - так тот так и повалится наземь да ногами задергает и трясется весь, как припадочный. А дед корону на затылок сдвинет, стоит подбоченясь да хохочет во все горло. Герой! Так уж народ как с вечернего-то сеанса идти уже заранее весь трясется. А все почему? Страх был перед императором! Уважение было. А сейчас что? Отольешь ему в кружку, говоришь: пей! Он: не буду! Ему: пей, полезно! А он, стервец, выльет на землю да стоит ухмыляется - все ему нипочем. Во как распустились! А я так считаю: чем с ними круче, тем лучше. Слово поперек царю сказал - башку долой! Косо посмотрел на царя опять башку к хренам! Подумал что не то - в петлю, мерзавца! Вот тогда будут бояться. Да вообще всех к хренам прирезать надо!
      Граф и аббат обменялись вопросительным взглядом. Император заметил их недоумение и подумал: "Круто, круто беру. Народ с Запада, не поймут. Балованые - к демократии привыкли... таким все свободу подавай. Проще надо, проще". Широко улыбнувшись, император сделал свойское лицо и заговорщицки произнес:
      - Мужики, вы не думайте - со мной можно покороче сойтись: я в рот беру!
      На самом деле он хотел сказать:
      - Мужики, вы не думайте, что я такой тиран - я скоро демократию заведу.
      Но почему-то вместо этого он сказал:
      - Мужики, вы не думайте - со мной можно покороче сойтись: я в рот беру!
      А все дело было в том, что у многих некитайцев, включая и монархов, была одна болезнь: они часто хотели сказать одно, а говорили совсем другое. Вот и император собирался сказать про демократию, а сказал про "в рот беру".
      Видя, что граф и аббат в замешательстве косятся один на другого, император решил поправить свою оплошность. Он хотел сказать:
      - Это я в том смысле, что бутылочку могу запросто распить.
      Но вместо этого он сказал:
      - Да вы не гадайте, мужики, это не здесь, не во дворце, конечно - я для таких дел квартирку в городе снимаю.
      "Да что же я такое несу сегодня?" - в ужасе подумал император. Он густо побагровел - даже вся лысина стала пунцовой, но решил уж держаться своего до конца - будто все так и положено.
      - Что, небось адресок хотите? - спросил властитель Некитая. - Так и быть, могу продиктовать.
      - Да, если не трудно, - любезно откликнулся аббат и достал откуда-то карандаш и бумагу.
      - Пиши, аббат, - скомандовал император, - дом Гу Жуя на углу Главной улицы и Набережной, второй этаж, направо. Постучать четыре раза.
      - Четыре раза, - повторил аббат, записывая.
      - Аббат, - грозно прошептал на ухо Крюшону взбешенный граф, - зачем вы записываете этот адрес?
      А император меж тем словно окаменел - он сидел с таким лицом, будто у него в животе застрял кусок только что съеденного собственного уха. Императору и впрямь стало дурно - он только теперь сообразил, что за глупость сморозил. Боясь, как бы не вышло чего похуже и не тратя времени на объяснения, император поднялся и, пройдя мимо графа и аббата, вышел в двери, которыми они вошли.
      - Какой милый человек, - ласково произнес аббат, провожая взглядом императора.
      - Аббат, извольте объясниться, - решительно потребовал граф. - Как вы посмели записать этот адрес?
      - Так, на всякий случай, - кротко ответил аббат, глядя в глаза графа ясным взором праведника.
      - Вы понимаете, в каком свете выставили себя и нас обоих? - грозно вопрошал граф. Он бы вне себя и не знал - то ли придушить аббата прямо сию секунду, то ли... Внезапно его раздумия прервали громкие голоса, доносящиеся откуда-то близко через стенку. Как оказалось, возмущен был не один только граф:
      - Ты зачем им адрес дал, а? Нет, ты скажи, образина, зачем ты адрес дал? - допытывался визгливый женский голос, выдавая известное состояние женской души, за которым следует цепляние в волосы или битье тарелок.
      - А тебе-то что? Хочу, вот и дал, - пробубнил в ответ кто-то голосом, весьма схожим с императорским.
      - Да дурак ты дурак! - вскипела невидимая собеседница императора. - Ты думаешь от твоего хотения толк будет? Ага, так тебе и дадут почмокать, раскатал губоньку! Он придет в своем балахоне да будет тебе показывать то пальчик, то кончик, пока совсем с ума не сведет. И до того тебя дразнить будет, что ты и в секту его запишешься!
      - Ну и запишусь, что за беда! - угрюмо пробубнил император (если это был император).
      - Что за беда! - взвизгнул женский голос. - Ну, дурачина же, ну идиот же ты лысый! Думаешь, ты этим своего добьешься? Да он тебя месяц таскать на ту квартирку будет, всю голову вскружит, а как только ты в его секту подашься, он сразу и скажет: нет, голубок, извини, я со всей душой бы рад, да только по нашей вере такого не полагается! - ну, и с чем ты останешься после этого, дурак?!.
      Новый голос горячо поддержал собеседницу императора:
      - Ваше величество! Я изумлен прозорливостью вашей супруги... Даю слово чести - императрица в точности обрисовала повадку этих подлых иезуитов они именно так все и делают. Приходится только поражаться, как эта великая женщина в один миг сумела раскусить то, на что государям Европы понадобилось добрых двести лет! Все короли от Норвегии до Испании до сих пор от них стонут! Барбаросса даже утопился из-за этого, - скажи, Зигфрид!
      Император что-то неразборчиво пробурчал в ответ, а граф так и позеленел - хуже позора просто невозможно было вообразить.
      - Вы видите теперь, аббат, что вы наделали? - гневно вопросил он.
      В этот миг послышался какой-то шум, двери распахнулись и в комнату вломился какой-то субъект европейского вида с типичным надменно-тупым прусским лицом и с моноклем в глазу. Он оглядел сынов Франции с гримасой выскомерного омерзения и вдруг подскочил к аббату и вырвал у него из руки бумажку с адресом. Порвав её на мелкие клочки, надменный пруссак швырнул клочки в лицо аббату.
      - Ха! ха! ха! - проговорил наглец в лицо аббату и повернулся, чтобы уйти.
      - Ничего страшного, граф, - незлобиво произнес аббат, улыбаясь в спину нежданного гостя улыбкой христианского всепрощения, - ничего, я прекрасно помню адрес и без бумажки!
      Граф не знал, что ему и делать. С одной стороны, его так и подмывало призвать наглеца-тевтона к ответу - какое право тот имел рвать записку его спутника? Но с другой стороны, заступаться за аббата в таком деле... просто черт знает что! И налившись кровью от злости, граф оставался на месте, ненавидя и проклиная все на свете: подлеца-аббата, грубияна-пруссака, маразматика-императора, каналью-возчика и всех, всех, всех, включая обожаемого короля Луи, этого паршивца - вот ведь сволочь, куда спровадил несчастного графа Артуа! У него в голове зароились кровожадные мысли вернуться во Францию да устроить хорошую революцию: на гильотину гада! Вот ведь до чего может дойти человек даже самого редкого благородства в черную минуту уныния и душевной слабости!
      Меж тем время шло, а они с аббатом продолжали оставаться в пустой комнате в полном одиночестве. Минуло полчаса, а их так никто и не побеспокоил, и наконец, беспокоиться начали они сами.
      - Ваше сиятельство, - заговорил аббат, - вам не кажется, что пора бы уже кому-нибудь и заглянуть к нам? Его величество уже добрые полчаса как соблаговолил нас покинуть.
      Графу не хотелось даже видеть аббата, а не то что общаться с ним. Но другого собеседника под рукой не было, а они, как-никак, находились в одинаковом положении, и притом, весьма щекотливом. Он преодолел свою досаду и сухо спросил:
      - Что же вы предлагаете, аббат?
      - В нашем распоряжении есть несколько способов действия. Мы можем, начал перечислять аббат, - сидеть тут, дожидаясь, пока о нас не вспомнят. Это во-первых.
      - А если не вспомнят?
      - Тогда мы сможем сделать нечто, что неминуемо привлечет их внимание. Это во-вторых.
      - Что же именно?
      - А давайте кричать: пожар! пожар! - предложил аббат. - Все равно кто-нибудь услышит. Это в-третьих.
      - Мне все больше кажется, - холодно возразил граф, - что вы нарочно назло мне несете разные несусветные глупости, чтобы изводить меня. Так вот, имейте в виду - у вас ничего не выйдет. Кишка тонка.
      Аббат возвел очи горе, призывая небо в свидетели, что он терпит безвинно.
      - Если вас не устраивают мои советы, зачем вы их все время спрашиваете? - кротко заметил он. - А что же вы сами предлагате, в таком случае?
      - Тут у дверей стоял часовой, - отвечал граф. - Возможно, он вызовет кого-нибудь.
      Но часового у двери уже не стояло.
      - Странно... Ну что ж, пойдем искать кого-нибудь! - решительно заявил граф.
      Они блуждали по коридору минут пятнадцать, заходя то в одну, то в другую дверь, и нигде не было ни души. Вдруг граф почувствовал, что кто-то дергает его за руку. Это был мальчик-негритенок лет десяти.
      - Дяденька, а вы вправду французский граф? - спросил он.
      Граф Артуа снисходительно улыбнулся.
      - Да, правда. Скажи-ка, малыш, как нам пройти...
      - Дяденька, а вы к моей маме в постель полезете? - перебил любопытный мальчуган.
      Граф рассердился:
      - Экий ты негодный мальчишка! Вот я сейчас надеру тебе уши!
      Но мальчик ловко увернулся и спрятался за спину аббату. Он скорчил рожу и сказал:
      - Дяденька, а когда вы по водосточной трубе карабкаться будете, то не лезьте голым задом кверху, а то подумают, что это лысый лезет!
      - Аббат! - призвал граф. - А ну, хватайте этого мерзкого сопляка!
      Аббат повернулся спиной к графу, растопырил руки, как бы желая охватить большой шар и, размахивая ими, стал топтаться на месте. Вдруг он пронзительно закричал:
      - Пожар!.. Пожар!!. Насилуют!...
      В один миг с разных сторон послышался топот множества ног и из нескольких дверей враз выскочили люди с ведрами воды. Первым делом они окатили аббата из ведра, и кто-то спросил:
      - Что горит? Где?!.
      Аббат, отфыркиваясь, отвечал:
      - О, господа, успокойтесь - ничего страшного. Просто граф пожаловался, что сгорает от жажды.
      Тут же пара ведер воды обрушилась на графа.
      - Стоп, стоп, стоп! - распорядился один из прибежавших. - Не надо больше поливать графа Артуа. Вы, кажется, хотели утолить жажду? - обратился вельможа к графу.
      - Да, и перекусить бы не помешало! - тотчас отвечал за него аббат.
      - О, - удивился вельможа. - Так в чем же дело? Все вас давно ждут в парадной зале к ужину. Пойдемте, пойдемте, господа!
      Любезный придворный провел их в парадную залу, где, как это бывало и при французском дворе, толклось множество народа. Вдоль стен стояли накрытые столы, но за них ещё никто не уселся. Поодаль, на подиуме у одной из стен, сидел на троне император, а рядом, на троне чуть меньше, царственно восседала императрица. Император заметил вошедших и хлопнул в ладоши. В наступившей тишине он торжественно возгласил:
      - Мужики! Тут к нам новенькие приехали из Франции, граф Артуа и аббат Крюшон, да вы их знаете - вон они, мокренькие. Прошу любить и жаловать.
      Императрица сделала любезный кивок и помахала издали веером - графу показалось, что она подмигнула ему. "Хороший знак", - подумал он и взбодрился духом.
      - Кстати, господа, по особой просьбе иностранных послов в честь наших гостей будут поданы блюда из французской кухни! - объявил император.
      Все захлопали в ладоши.
      - Странно, - сказал граф аббату Крюшону, - сомневаюсь, чтобы тут могли знать французскую кухню!
      - Чего же не знать, - отвечал один из придворных, стоявший поблизости. - Вы, французы, лягушатники, кто вас не знает!
      - На подобное прозвище можно и обидеться, - заметил граф, - но я уверен, что вы это сказали без дурного умысла.
      - Да? - язвительно переспросил некитаец. - Только не уверяйте меня, будто это вы вчера пытались перехрюкать свинью под окном премьер-министра я все равно не поверю.
      - О чем толкует этот недоумок? - громко спросил граф аббата. - Может, так в Некитае принято напрашиваться на поединок?
      Аббат примирительно отвечал:
      - Не теряйте самообладания, граф, это же язычники, откуда им знать христианские понятия!
      Некитаец скривился, понюхал воздух и произнес странную фразу:
      - Да уж, граф, вас на хлеб не намажешь!
      - Вот именно, - гордо отвечал граф. - Не на такого напали, и чем раньше это все поймут, тем лучше!
      В ответ на это некитаец стал делать губой и руками какие-то странные жесты, явно напрашиваясь на ссору. Вокруг них стал собираться кружок.
      - Что это с графом? - послышалось за спиной у графа Артуа.
      - Да вишь, плохо облили - все ещё не остыл парень, - отвечал кто-то.
      - Так яйца ему надо оборвать - глядишь, и успокоится, - произнес ещё кто-то.
      Граф вскипел. Он резко обернулся, желая разглядеть негодяя. К счастью, в этот самый миг пригласили к столу и все дружно кинулись занимать места. Графа и аббата подхватило волной и выплеснуло к столу рядом с двумя дамами не первой молодости. Оглядевшись, граф заметил наискосок от себя у противоположной стены европейца с моноклем - того самого, что порвал бумажку с адресом.
      - Прошу прощения, - осведомился граф Артуа у своей дамы, - вы случайно не знаете, кто тот человек с моноклем?
      Дама игриво хихикнула и уперлась в ногу графа коленкой.
      - Это барон фон Пфлюген-Пфланцен, прусский посланник, - разъяснила она, наклоняясь пониже и показывая свое декольте.
      Рядом с прусским посланник сидел ещё один человек европейской внешности - с мясистым красным лицом, с рыжеватыми бакенбардами и бесцветными водянистыми глазами.
      - А! - сказал граф. - Понимаю... А кто вон тот, с бакенбардами?
      - Это британский посланник, сэр Тапкин, - отвечала дама. - Кстати, меня зовут Зузу.
      - Значит, мы имеем дело с англо-германским альянсом, - сказал сам себе граф, а вслух принялся извиняться. - О, прошу прощения за оплошность, признаться, я не решился поинтересоваться прямо. Кстати, позвольте представиться: наследный граф Артуа из гасконской ветви.
      - Да уж знаю, - вновь хихкнула дама.
      В этот момент к столу, где находились граф и аббат, подошли двое слуг, каждый с огромным подносом, на котором виднелась гора чего-то зеленого, а третий слуга - очевидно, кравчий - громогласно объявил:
      - Внимание! Специально для наших дорогих французских гостей национальное французское блюдо. От императора!.. - слуга сделал торжественную паузу. - Лягушачья икра, господа!.. Приятного аппетита.
      Слуги поставили перед графом и аббатом по огромному подносу с лягушачьей икрой, а весь зал дружно зааплодировал. При этом, графу показалось, что Пфлюген злорадно ощерил рот, а Тапкин довольно потирает руки. Граф и аббат с вытянувшимися лицами переглянулись между собой, и тут графа Артуа осенило.
      - Я знаю, - прошептал он аббату, - это подлость Пфлюген-Пфланцена!
      Но граф не собирался сдаваться так просто. Он поднялся с места и объявил в парадном тоне:
      - Выражаю нашу общую признательность его величеству за внимание к скромным птуешественникам из Франции. Однако в знак нашего доброго отношения, а также не желая себе положения исключительности... мы с аббатом единодушно решили - послать оба подноса с лягушачьей икрой нашим, так сказать, соседям по Европе. Барон фон Пфлюген-Пфланцен и лорд Тапкин примите от нас эту икру!
      Зал разразился рукоплесканиями.
      - Как благородно! - восхищенно произнесла Зузу. - Вот она, французская косточка!
      Но Пфлюген и Тапкин тоже были не лыком шиты. В ответ на речь графа поднялся британский посланник и произнес:
      - Господа! От всего сердца спешу поблагодарить наших, как вы выразились, граф, соседей по Европе. Право - мы с бароном сердечно тронуты.
      - Э! - сказал себе граф Артуа. - Где-то я слышал этот голос... А не ты ли, голубчик, лажал иезуитов в глазах императора всего час назад?
      Меж тем, Тапкин продолжал:
      - Но мы, увы, не можем принять этот щедрый дар. Во-первых, мы не вправе лишить дружественных французов привычной для них пищи. Во-вторых, эта икра - дар императора, а от того, что дарит монарх, отказываться не пристало. И в-третьих, мы с бароном, как это и заведено при некитайском дворе, получаем от его величества свою традиционную национальную пищу. Я, в частности, - ростбиф и пудинг с изюмом, - сэр Тапкин поднял вверх на палочке немалой величины ростбиф, аппетитно сочащийся соусом и благоухающий даже издали, а затем торжественно вознес в обеих руках опять-таки немалый горшок с пудингом. - А барон...
      - А я получаю, - горделиво заявил барон Пфлюген, - тушеную капусту с сосисками и говяжий студень, - и он показал тарелку с горой сосисок и капустой - у графа и аббата так и заурчало в животе от вида сосисок и ростбифа.
      - Так что, - заключил Тапкин, - мы вынуждены отказаться от великодушного дара наших европейских друзей-французов! Ешьте, господа, свою икру сами!
      Зал снова зааплодировал.
      - Тоже очень великодушно, - растроганно промолвила Зузу. - Ах, вы, европейцы такие воспитанные!
      А граф меж тем едва не потерял сознание при виде кушаний, назначенных пруссаку и британцу. Он горячо возненавидел обоих и благородно решил отомстить обоим. Однако его друг ещё не сказал своего слова и не собирался отступать так просто. Аббат поднялся с места и заявил:
      - Вот граф сказал, будто мы хотим поделиться лягушачьей икрой только с европейцами, а мы со всеми хотим поделиться. Нам, как христианам, подобает скромность. Ваше величество! - спасибо за адресок, то есть, - поправился аббат, - я хочу сказать, за подарок. Но мы не хотим ничем выделяться пусть эту икру разделят между всеми гостями в этом зале, а мы будем есть то же, что и остальные. Долой эти привилегии - и да здравствует простота и скромность!
      Вновь раздались аплодисменты, однако императрица горячо возразила:
      - Нет, нет! Вы так устали с дороги, дорогой аббат, и вы, граф! Мы не должны мучать вас непривычной пищей, - правда, дорогой? - обратилась она к супругу.
      - Да пускай едят свою икру, чего там, - великодушно согласился император. - Ешьте, мужики, сколько влезет, не стесняйтесь! Я уже распорядился - вас теперь каждый день будут так кормить. Так что кушайте на здоровье!
      - Приятного аппетита! - хором произнес весь зал, а Пфлюген и Тапкин мерзко заухмылялись.
      Граф посмотрел на икру и ему стало тошно. Он сидел со слезами на глазах и молча страдал. Есть хотелось невыносимо, но лягушачью икру он есть не мог. А меж тем вокруг так все и чавкало, так и хрустело разными вкусными сочными кусочками. "Еще немного - и я сойду с ума", - подумал граф.
      Однако отчаиваться не в обычаях храбрых гасконцев. Граф и теперь нашел выход. Он сделал вид, будто ухаживает за своей дамой, и стал накладывать ей в тарелку разные лакомства. Изображая таким образом галантное ухаживание и перемежая свои усилия всякими любезностями и шуточками, граф ухитрялся незаметно угоститься то одним, то другим, то третьим. Краем глаза он заметил, что аббат последовал его примеру и, рассказывая своей даме житие святого Варсонофия, изображал в лицах, как того искушали бесы в пустыне во время его поста.
      - А лукавый и сует под нос святому Варсонофию кусок ветчины - вот такой, - увлеченно излагал аббат. - А Варсонофий, как он есть святой подвижник, отказывается. Тогда бес ам! - этот кусок - вот так! - видите? да и ням его - ням! ням! - и весь съел... Кстати, давайте я вам порежу ваш окорок...
      - О, - улыбнулась дама, - Как вы, французы, любезны!
      - Да уж, мы такие, - отвечал аббат и, складывая окорок на тарелку даме, ловко сбросил себе в рукав два завидных куска.
      Не отставал и граф. Но вслед за одной бедой навалилась другая - графу Артуа внезапно заложило нос. Проклятые сопли так и подступали, не давая дышать, и уже начали капать на стол. Но граф не потерялся и тут - он сделал вид, будто уронил на пол свою вилку. Нагнувшись пониже, чтоб никто его не видел, граф - чтобы сделать приятное Зузу и отвести подозрения относительно истинной причины своего нырка под стол - пожал ей коленки. Довольная Зузу нежно захихикала, а граф стал срочно сморкаться в рукав - его платок, как назло, куда-то запропастился. Он быстренько вытер рукав о сиденье соседки разумеется, с тыльной нижней стороны - и выбрался наружу. Он продолжал любезничать с Зузу, вновь и вновь, по мере надобности, наклоняясь под стол и мазая о её сиденье - с нижней стороны - новую порцию соплей. Так он повторял свою проделку несколько раз, а Зузу, в ответ на ухаживания графа, сама то и дело склонялась к его плечу, шаловливо щебеча всякие пустяки. Таким образом, граф отважно выпутался из всех передряг, что послала ему судьба, однако злодейка готовила ему новые испытания - каковы они, будет видно из дальнейшего рассказа.
      Послышался чей-то крик:
      - Нет, вы послушайте! Вы только послушайте, что пишет этот негодник!
      Взоры всех обратились в сторону императора - крик исходил от какого-то очкастого мужчины, невесть когда появившегося у трона с листком бумаги в руке. Другой рукой он тащил уже знакомого графу чернокожего мальчишку.
      - Это учитель словесности, наставник нашего принца, - разъяснила Зузу, отвечая на вопрос графа.
      - Как! - потрясенно воскликнул граф. - Вот этот негритенок - сын императора, наследник престола?!.
      - Ну да, разве вы сами не видите? Он же весь в отца, - ласково улыбнулась Зузу.
      - Вот так так! А я-то назвал его сопляком и хотел драть за ухо! сказал граф сам себе. - Хорошо, что аббат мне помешал.
      Меж тем словесник продолжал на весь зал:
      - Ваше величество! Я велел этому сорванцу написать сочинение "За что я люблю папу" - и что же?
      - А что такое? - спросила государыня, сойдя с трона и нежно обнимая свое дитя.
      - А вы прочитайте! - потребовал словесник и сунул императору листок.
      Император начал было читать, но словесник снова потребовал:
      - Нет, вы вслух читайте, чтоб все слышали!
      Император начал было читать:
      - За что... что я не... - побагровел и сказал: - Что-то я не разбираю почерка.
      - Дайте сюда, я сам прочитаю, - словесник забрал бумагу из руки императора и громко зачитал:
      - За что я не люблю папу.
      Сочинение.
      ЗА ЧТО Я НЕ ЛЮБЛЮ ПАПУ
      Папа давно всем обрыд. Я очень не люблю его. По-моему, он козел. Один раз я налил ему в ночной горшок апельсинового сока. Так этот додик стал бегать и всем доказывать, что достиг просветления. Да только никто не стал пробовать. Он совсем додик - придет, че-то хнычет, хнычет... К тому же, он мне не папа. Мой папа - конюх Ахмед. Мама сама сказала. Да все и так знают. Говорят, скоро придет какой-то мокрушник и влепит папе богатырский чудо-моргушник.
      Поскорей бы это случилось.
      Словесник закончил зачитку сочинения. В мертвой тишине было слышно, как шуршит кровь в капиллярах венценосного лба - император то наливался багровым цветом, как пион, то белел, как Гималайские вершины. Наконец, окрас его лица принял какой-то полосатый вид и на этом установился. Все ждали, что будет дальше, но император молчал. Кто-то из придворных робко произнес что-то о мальчишеских шалостях, другой неуверенно бормотнул о вреде для детского здоровья ранней мастурбации, и тут император заговорил.
      - Эта молодежь... - с глубокомысленным видом произнес он. - Она всегда ищет романтики... Но проходит время юношеских порывов и... - император мелко закивал головой, что должно было изображать мудрую снисходительность, - и жизнь берет свое. Мы все были романтиками, а теперь вон... - и государь снова мудро закивал, - жрать-то охота, небось!
      Зал облегченно перевел дыхание.
      - Да, да! - послышался отовсюду хор восклицаний. - До чего точно сказано! У мальчишек - у них всегда в голове романтика.
      Аббат Крюшон поднялся и громко сказал:
      - Вот тут говорят, что принцу пора расстаться с юношеским романтизмом, да и адресок, дескать, забыть надо, - хотя никто не говорил ничего подобного, - а я говорю, что в его возрасте подобная возвышенность ума чрезвычайна похвальна! - да и адрес мы помним без всякой бумажки!..
      Император одобрительно посмотрел на Крюшона и милостиво кивнул ему. Посыпались новые восклицания.
      - Аббат совершенно прав! У мальчика романтический склад души, это замечательно!
      - Конечно, конечно, сразу видать будущего поэта!
      С места поднялся один из придворных и сказал:
      - Ваше величество! Но если у наследника такая романтическая душа и к тому же - незаурядные литературные способности, почему бы с ним не позаниматься кому-либо из наших мэтров?
      - Да, да! Например, Ли Фаню! - тотчас отозвался зал.
      Император несколько нахмурился - он был в размолвке с Ли Фанем. Императрица же немедленно ухватилась за эти слова:
      - У мальчика литературный талант, а из-за твоего Тарзана, - накинулась она на супруга, - наш лучший писатель Ли Фань удален от двора (хотя Ли Фань сидел в это время за одним из столов). - А кто же будет заниматься с ребенком?
      Тут встал из-за стола редактор одной из двух местных газет Ван Вэй:
      - Ваше величество! Мы тут посоветовались и единогласно решили... У нас тут есть избранный кружок любителей изящного - "Золотой аргонавт". Мы туда, конечно, только самых лучших стихотворцев берем, но у принца такой талант, что и обсуждать-то нечего... В общем, мы его записали в почетные члены с присвоением звания "золотой аргонавт". Так что пусть приходит, мы его вырастим во всемирного поэта!
      "Золотой аргонавт" гордо оглядывался по сторонам, корча рожи всем сразу.
      - Ну, вот видишь, обошлись и без Ли Фаня! - засмеялся император.
      Зал дружно поддержал, вежливо похихикивая.
      - А я, ваше величество, из своего детства могу похожий случай рассказать! Можно? - заговорил один из некитайцев, и граф узнал в нем того, кто предлагал оборвать ему яйца.
      - Кто это? - спросил граф Зузу.
      - Это Гу Жуй, у них соперничество с Ли Фанем, - охотно объяснила Зузу.
      - Значит, был я, помню, сопляком-подростком, лет тринадцать, что ли... Ну, ясно, тоже своего старика за козла держал - ума-то не было, романтика одна в башке. Ну, значит, была у нас одна служаночка без пробы, сикушка на год меня моложе. Я уж её и там тискал, и тут, - ну, кое-как сговорил придти вечерком в сарай. Хожу гоголем целый день, на старика как на додика посматриваю - ну, ещё бы, первая любовь. А старый хрен-то подслушал, как мы сговаривались, я вечером-то на конюшню пошел, захожу - а старик-то мой телку уже завалил да шоркает, только шерсть летит. Повернул ко мне голову и смеется: что, куренок, думал отца обскакать? будешь знать - не лезь поперед батьки в пекло! Да уж так неделю её и валял, пока не натешился, - ну, потом и мне кое-чего досталось... Так что романтика романтикой, а против отца-то кишка тонка!
      Все посмеялись над незадачливым Гу Жуем, и история с сочинением как будто уже совершенно загладилась. Произнесли тост за новоиспеченного "золотого аргонавта", и тут вдруг встал Ли Фань и громко произнес:
      - Гу Жуй, ты потаскушка!
      - Почему это? - обиделся Гу Жуй.
      - Да потому что твой отец помер, когда тебе и трех лет не было, я точно знаю! Ты нарочно все выдумал, чтобы подольститься, да ещё отца своего измарал, подлец!
      Возникла неловкость. Гу Жуй покраснел и стал неуклюже оправдываться:
      - Ну, насвистел маленько, а что такого? Я же не для себя - для государя нашего старался. Приятно, думаешь, когда твой сын такую парашу под нос навалит, да ещё при всех! Вон император - как пеобанный сидит. Ну, думаю, срочно надо какую-нибудь ересь покруче запулить... Что тут особенного?
      Император побагровел. Он с неудовольствием заметил Гу Жую:
      - Да, Гу Жуй, тебя на хлеб не намажешь!
      - Почему, ваше величество? - испугался Гу Жуй.
      - А кто же бутерброд с таким говном будет есть! - отвечал император и злорадно засмеялся.
      Императрица тоже была недовольна. Она досадливо наморщилась и выговорила Гу Жую:
      - Фу, Гу Жуй, какой ты неграциозный! Поучился бы манерам хоть у наших французских гостей!
      - А что я? - продолжал неловко оправдываться Гу Жуй. - Манеры как манеры. Вон граф - я видел, он сопли на сиденье мажет.
      Граф Артуа побледнел:
      - Извольте взять свои слова назад, сударь! Вы - низкий клеветник! гневно закричал он, выскакивая из-за стола.
      - Ничего не клеветник, - стоял на своем Гу Жуй. - Переверни-ка стул, небось, сразу все убедятся. Ну, что, боишься проверки?
      - Или вы принесете мне извинения, Гу Жуй, - торжественно заявил граф, - или мы будем драться на шпагах!
      - Ну вот еще! Это из-за соплей драться? - обиженно спросил Гу Жуй.
      - Стул! Граф, ты стул-то переверни сперва! - дружно закричали по залу.
      К графу подошло несколько некитайцев:
      - Граф, вы не разрешите осмотреть ваш стул?
      - Пожалуйста, - холодно отвечал граф, торжествуя про себя - он-то знал, что ничем не рискует.
      Его стул подняли и перевернули сиденьем вверх. Граф обомлел: вся обивка снизу была вымазана свежими соплями!!! Но ведь он же её не касался!..
      - Это не мои сопли! - завопил граф. - Кто посмел их намазать на мой стул?!.
      Его взгляд встретился с робким взглядом Зузу.
      - Я думала, по-французски так принято ухаживать... - виновато пролепетала дама и покраснела - оказывается, она заметила любезность графа и решила ответить ему тем же.
      Стул меж тем поставили на место, и граф рухнул на злосчастное сиденье. Он уже был не в силах что-то доказывать. Челюсть его отвисла, дыхание перехватило - граф был едва ли не при смерти. Подлец Пфлюген брезгливо скривил рот и, пользуясь моноклем как лорнетом, стал разглядывать графа, как если бы глядел в лупу на какое-нибудь гнусное насекомое. Краснорожий Тапкин в тон ему изображал гадливость, зажимая рукой рот, как будто сдерживая приступ рвоты. Но у графа даже не было духу возмутиться их жестами - он был полностью потерян.
      - Ах, ваше сиятельство, как вы неосторожно, - укоризненно попенял ему аббат. - Сморкались бы уж лучше в карман!
      Действительно, всяк согласится, что граф поступил опрометчиво, допустив проверку осморканного сиденья. Но ведь он-то мазал сопли на соседний стул, а проверить-то хотели то сиденье, которое занимал он сам! Он же полагал, что этот стул послужит безупречным свидетельством в его пользу! Так что не надо осуждать графа строго за его промах - с кем не бывало: думаешь одно, а выходит другое.
      Граф сидел, ничего не воспринимая вокруг, и пришел в себя только из-за голосов позади него:
      - Ты смотри, как икру наворачивает! Все-таки свое, родное - его ничем не заменишь!
      - Ну, национальное блюдо есть национальное блюдо, да дело здесь не в этом, - возразил другой голос. - Я верно слышал, от икры потенция раз в десять сильнее - вот он и лопает за обе щеки.
      - Так ты думаешь, он уж затевает к нашей государыне подкатиться? спросил первый голос.
      - Факт! - подтвердил второй. - Он ещё только в залу вошел, а я уж вижу: он к государыне в постель задумал.
      - Эх, как жрет-то все-таки - залюбуешься! - восхитился первый. - Даже не солит!
      "О чем это они?" - с удивлением подумал граф и только теперь заметил, что он вовсю уплетает лягушачью икру - огромное блюдо перед ним было уже наполовину пусто, а граф как раз остановил руку с полной горстью икры у самого своего рта. Минутой позже он ощутил мертвую тишину, царящую в зале, а ещё через миг осознал и причину ее: оказывается, все вокруг прекратили свои занятия и во все глаза таращились на графа - как он пожирает свое блюдо.
      - Кушайте, кушайте, граф, что же вы перестали! - любезно попросила государыня и ласково улыбнулась. - Мы все любовались, глядя на ваш аппетит!
      - Я вас щиплю, щиплю! - прошипел аббат Крюшон. - Вы чавкали на весь зал, прошу прощения, как свинья над корытом! Не понимаю, как вы можете есть эту гадость?
      Графа едва не вывернуло прямо при всех, но, к счастью, в этот самый миг император объявил:
      - Теперь, когда последний из гостей наелся, самое время и малость встряхнуться. Танцы, господа!
      Все повскакали со своих мест, и множество пар закружилось по полу в танцах, не слишком похожих на французские - они были неизмеримо изящней по рисунку и по грациозности танцующих. Граф и аббат, однако, не вошли в число танцующих - аббат как лицо духовное, а граф был слишком подавлен. Он мрачно слонялся из стороны в сторону в каком-то обалделом состоянии - не то лунатик наяву, не то... хрен знает кто. Но не то аббат - он был в самом приподнятом настроении и, расхаживая по залу, уже выбирал, с кого бы ему начать обращение в первоапостольскую католическую веру. Он заговаривал то с одним, то с другим, знакомился, раскланивался, любезничал с дамами - в общем, не терял времени даром. Однако аббат не подозревал, что каждое его движение внимательно наблюдает пара настороженных глаз.
      Глаза эти принадлежали императорскому палачу. Человек он был весьма достойный и почтенный, однако у палача была одна черта - он во всех и каждом подозревал конкурентов. Ему почему-то казалось, что все как один стремятся занять его место, что они постоянно только о том и помышляют и строят всякие козни с этой целью. Особенно ревниво он относился к вновь прибывшим, а что до аббата Крюшона, то его палач возненавидел с первого взгляда. Ему сразу стало совершенно ясно: этот иезуит прибыл в Некитай исключительно с целью оттеснить его от должности и самому стать императорским палачом. Соответственно этому подозрению палач воспринимал и все действия Крюшона с момента его появления во дворце: аббат улыбался и заговаривал с каким-нибудь сановником - палач кожей чувствовал, что аббат склоняет вельможу подговорить императора в пользу аббата, аббат смотрел в сторону трона - само собой, думал палач, французский колдун пытается мысленно уговорить императора отрешить от должности палача - ну, и все в таком роде.
      В это время аббат присмотрел себе кандидата в первые прихожане - одну из дам, увядающую, полную и с томными глазами, что, по опыту аббата, выдавало натуру, склонную к религиозности. Он заговорил с ней:
      - Дочь моя, ты ведь давно мечтаешь услышать наставления об истинной христианской вере, правда?
      Палач не слышал этих слов, но по постному выражению на лице аббата мгновенно распознал: аббат выпрашивает себе его должность! Он не мог долее выносить этого. Палач подскочил к аббату с самым решительным видом и крикнул тому в лицо:
      - Да хватит уже, аббат, прекратите это! Когда же вы наконец поймете император не поставит вас на фелляцию!
      Аббат не знал, что такое фелляция, и не понял слов палача, однако моментально сообразил, что необходимо немедленно дать отпор наглому язычнику. Он вытащил заветную заточку, принял надлежащую позу и кротко процедил сквозь зубы:
      - Вот вы говорите, что император не поставит меня на фелляцию, а император поставит меня на фелляцию!
      И аббат победоносно посмотрел прямо в глаза своему противнику. Окружающие их придворные тотчас разделились на две партии. Большинство приняло сторону палача и накинулось на аббата:
      - До чего довести человека! А ведь и пяти минут не беседуют!
      - Аббат, вам же сказали! Вас же не поставят на фелляцию, зачем вы изводите нашего палача?
      Однако у аббата нашлись и союзники. Так, Гу Жуй, несмотря на свою давешнюю размолвку с одним из французов, по достоинству оценил прямоту и полемический задор аббата. Он восхитился:
      - Нет, вы только посмотрите! Только-только приехал в Некитай, а уже довел до белого каления нашего палача! Нет, господа, это просто талант остается только шляпу снять!
      - Что это там происходит? - полюбопытствовал император, заметив с высоты трона эту полемику.
      - Аббат с палачом ведут диспут о вере, - доложили властителю.
      - Теологический диспут с палачом? - поразился император. - Но зачем же аббату тратить свой жар проповедника на палача! Отведите, немедленно отведите аббата к нашим подвижникам - вот с кем он сможет потолковать всласть.
      К аббату подошли двое придворных и предложили:
      - Святой аббат, император спрашивает - не хотели бы вы изложить свое учение в более подобающей обстановке? Наши богословы жаждут вашего выступления!
      - Как христианский миссионер могу ли я уклониться от религиозной дискуссии? - отвечал аббат. - Конечно, я всегда готов исполнить свой долг наставить в истинной вере.
      Аббата повели куда-то прочь из залы, потом спустились в какое-то подземелье, потом вошли в какую-то странную комнату, перед входом в которую качалось какое-то подобие белой ладони размером в рост человека из неизвестного белого материала, похожего на слоновую кость. Аббат проскочил под ладонью и проник в эту комнату, и вдруг - послышался резкий сухой треск, будто рвалось полотно, и - аббат неожиданно очутился в некоем подземелье или пещере. Впрочем, она была довольно вместительной - в пещере находилось человек пятнадцать или больше. С изумлением аббат узнал в одном из них графа Артуа, только тот был почему-то совершенно обнажен и лежал на полу, задумчиво подперевшись рукой. Впрочем, раздет был не только граф - на половине этих пещерных жителей не было никакой одежды. Человека три увлеченно толковали меж собой.
      - Да нет же, - горячо доказывал кто-то лысый в очках, - вы не понимаете! Все дело в том, что _собственно логический, или формально-логический, или просто логический момент в предметной сущности слова необходимо тщательнейшим образом отличать как от эйдетического момента, так и от разных диалектических моментов эйдоса, например, от энергийно-символического, и уж подавно от тех моментов слова, которые относятся не к предметной сущности слова, а к его абсолютно меональным оформлениям, например, к аноэтической энергеме, рождающей из себя психическое!_
      - Это дискутабельно! - мгновенно возразил другой язычник в набедренной повязке. - Васубандху совершенно иначе трактует проблему едино-множествености пуруш!
      - Э, господа, - отвечал на это третий спорщик, - да вы же оба эпигогику забывате. Эпигогику вам, батенька, надо подтянуть, эпигогику!
      - Граф! - воскликнул меж тем удивленный аббат. - Как вы сюда попали? Вот не думал, что вас может привлекать религиозный диспут... Но зачем вы разделись?
      Граф Артуа молча кивнул головой, давая знать, что узнал аббата, но не отвечал. Остальные, перестав дискутировать, принялись рассматривать аббата.
      - Простите, господа, а где я нахожусь? - задал вопрос аббат.
      - Среди просветленных, дорогой, - отвечал кто-то смуглый и крючконосый. - В самой, слушай, Шангри-Ла!
      - А! Это место, где скрываются отпетые язычники, дабы пакостить добрым христианам? - припомнил аббат. - Что ж, я с радостью приобщу вас к истине христианского учения.
      - А в чем заключается эта истина? - последовал вопрос.
      Аббат окрыл рот, чтобы ответить, и вдруг с изумлением и ужасом ощутил в своей голове полное зияние - он не помнил ни строчки из Писания! Хуже того, вообще все догматы святой веры, как по мановению волшебной палочки, в один миг покинули его ум, - аббат даже не мог вспомнить, кто такой Саваоф и чем он замечателен. И это ещё было не единственной неприятностью: аббат вдруг почувстовал, что забыл посетить до начала дискуссии кое-какое помещение, дабы избавиться от излишков жидкости, и теперь этот избыток подавал властные позывы. Но если злые язычники, наведшие на аббата свое помрачение, ожидали, что избранник ордена иезуитов откажется от дискуссии, то они жестоко просчитались. Аббат Крюшон не собирался сдаваться так просто. Ничем не выдавая своего замешательства перед этими еретиками, аббат бойко отвечал:
      - Нет ничего проще святой истины. Перво-наперво, надо исполнять все заповеди, во-вторых, жертвовать на Божью церковь, в-третьих, почитать священника твоего, ну и, терпеть, потому что Господь терпел и нам велел!
      Просветленные Шангри-Ла обменялись взглядами.
      - Хм-хм, - произнес один из них. - А вот хотелось бы знать, какова наипервейшая заповедь?
      - Ну, если по порядку, то первейшая обязанность каждого христианина это двести девяносто раз переписать своей рукой Письмо Счастья, - отвечал аббат ни на миг не задумываясь. - Во-вторых - собственно, это даже во-первых, - нельзя громко пускать ветры, находясь в обществе - это очень неприлично. В-третьих, надо стричь ногти и любезно говорить с дамами. Четвертое...
      - Все, все, достаточно, - прервал его один из отшельников. - А вот хотелось бы ещё знать - как надлежит почитать священника твоего?
      - О, - охотно делился сокровенной истиной аббат, - в этом нет ничего сложного. Нужно всячески ублажать его, вот и все. Например, если ты встретил священника где-нибудь на улице, то надо скорее подойти и предложить ему взаймы деньги, а потом не требовать их назад. Далее, надо как можно чаще звать священника в дом пообедать и готовить самые сытные и вкусные блюда. Потом, подобает почаще водить к нему на исповедь свою жену, а если дочка вошла в пору, то и её, - и надлежит их оставлять на исповеди на часок-другой, а самому вставать на часы у дверей и следить, чтобы никто не помешал. Тогда жене и дочери уж не вздумается гулять с кем-нибудь, яко блудливой козе. Потом, надо узнавать, нет ли у батюшки каких-нибудь святых занятий, - например, он любит нюхать табак или пить кофе, - ну и, надлежит оказывать ему всяческую помощь в этих молитвенных трудах, покупать месячный запас лучших сортов табаку и кофе. В общем, священника надо почитать всеми доступными способами. Как видите, - закончил аббат Крюшон, - в христианском учении нет ничего непонятного.
      - Понятно, - протянул кто-то.
      - Ах, Фубрик, как он излагает! - восхищенно сказал другой. Заслушаться можно.
      - Ну что, язычники, будете креститься? - спросил аббат.
      Не отвечая на его вопрос один из просветленных окинул взглядом свою шайку и спросил:
      - Ну, мужики, что скажете? Вот ты, Зара?
      - А что, - задумчиво протянул тот, кого назвали Зарой, - чем это хуже "Популярной Библии в картинках"...
      - Да и письмо счастья у нас давно никто не писал, - поддержал другой язычник. - Чего там, пущай проповедует!
      - Но сначала надо испытать его на Страшном Суде, - сказал Зара. - Как думаешь, Готама?
      - Согласен, - кивнул Готама.
      - А ты, Сен-Пьер? Фома?.. Жомка?.. Киви-Кави?.. Ходжа?..
      - Согласен... согласен - понеслось по помещению.
      - Итак, аббат, - заговорил старший, по видимости, просветленный. - Мы обращаемся вам вот с какой просьбой. Вы ведь верите в загробное воздаяние?
      - А как же, - подтвердил аббат, - все помрем и к чертям пойдем.
      - Ну вот, мы и хотим просить вас взять на себя роль судии - разобрать дела усопших и воздать им, что причитается.
      - Нет ничего проще, - отвечал аббат. - Где тут усопшие?
      В один миг очертания подземелья расплылись и как бы отодвинулись куда-то далеко, хотя непонятным образом все присутствующие в пещере продолжали оставаться где-то рядом. А перед аббатом возникли души впрочем, выглядели они вполне телесно. Это были те, чью загробную долю надлежало определить на суде, а также обвинители и свидетели и все прочие, кому полагается быть в подобных случаях.
      - Говорите, усопшие! - повелел ангел смерти с пылающим мечом в деснице.
      КОТ И СОБАКА НА СТРАШНОМ СУДЕ
      Вперед выступил большой пестрый кот и человеческим языком произнес:
      - М-мя-я-у! А что хочет услышать достопочтенный суд?
      - Свидетель, расскажите про этих людей, про своих хозяев, - показал мечом ангел. - Как они с вами обращались?
      Кот горько заплакал. Всхлипывая, он начал горестную повесть о невообразимых издевательствах и мучениях:
      - Это волосы дыбом, как со мной обращались. Подумать только - назло кормили красной рыбой, сметаной и мясом, чтоб я растолстел и страдал от одышки! Уж не хочу - нет, несут на руках и у чашки посадят - давай, мол, ешь, мы нарочно устриц тебе купили! На улицу пойдут - и того хуже... Бывало, заберешься на дерево, сидишь на верхушке, мяукаешь со страху, так они ещё полезут и снимут, чтоб дальше мучать! А то сядут и шерсть расчесывают и бороду чешут, пока совсем не обессилею...
      Кот зарыдал не в силах дальше продолжать рассказ о перенесенных страданиях. Публика в зале гневно роптала и ахала, сопереживая несчастному животному:
      - Казнить таких! Бедный котик... Изверги!
      - Господин судья! - обратился ангел. - Тут у нас ещё одно похожее дело. Не соблаговолите ли заслушать и его, а уж потом вынести приговор по обоим делам сразу?
      - Зовите следующих грешников, - распорядился аббат, - ему, впрочем, уже было ясно, какой вердикт нужно вынести.
      - Свидетель собака! - громким голосом повелел грозный ангел. - Что вы можете сказать об этих усопших, твоих хозяевах?
      - Г-гав! - вымахнула вперед кудлатая, тощая как скелет собака. Она принялась вилять хвостом и прыгать на свежеприбывшие души, стремясь лизнуть их в лицо.
      - Отвечайте же, собака! - потребовал ангел.
      - Ой, такие хорошие люди, такие хорошие! - начала рассказывать кудлатая собака. - Добрые: целых два раза в неделю, а иногда и чаще плескали в чашку помои, вот как хорошо кормили! А ласковые какие - никогда не было, чтоб долго били - так, огреют палкой разок-другой в шутку да и повалятся спать тут же у конуры. А как играли со мной всегда, как баловали!..
      - Как именно, свидетель? Отвечайте!
      - Возьмут да в шутку сигарку горящим концом в нос ткнут, а потом сами же смеются, - ласково повествовала собака, не переставая махать хвостом. Родненькие мои!.. Как в раю у них жила, чистые анделы!..
      Зал плакал от умиления.
      - Вот ведь не все такие изуверы, как те, - вздохнула какая-то сердобольная женщина, утираясь платком.
      - Господин судья! - обратился ангел. - Вы всесторонне ознакомились с показаниями. Каким будет ваше решение по обоим делам?
      - Удивляюсь, что вы спрашиваете, - отвечал аббат. - Кажется, все и так проще пареной репы. Разумеется, каждому надо воздать по заслугам.
      - Итак, ваш приговор в отношении кота? - вопросил ангел.
      - Ну, коль скоро он так страдал, - рассудил аббат, - а ведь сказано: страждущие будут утешены, - то после этих адских мук ему надлежит заслуженное блаженство. Пускай он проживет новую жизнь у добрых хозяев вот тех самых, что так славно заботились о кудлатке.
      - М-я-я-а-у! - заверещал кот, вытаращив глаза.
      - Тихо! - грозно приказал ангел, и кот заткнулся.
      - А какое наказание вы назначите этим изуверам, его хозяевам?
      - Само собой, им должно воздать око за око - то есть теми же муками, которыми они язвили несчастное животное. Пускай, - приговорил аббат, - кот станет их хозяином и воздаст им сполна всем тем, что получал от них.
      - А значит, - уточнил ангел, - коту присудить и собачью жизнь, и эту?
      - Вот именно.
      - А каков ваш вердикт в отношении добрых хозяев и их собаки?
      - Собачка, само собой, должна отплатить добром за добро, - отвечал аббат Крюшон, - а то есть, приговаривается содержать каждого из хозяев всю их жизнь в условиях такого же блаженства, в каком и они её держали.
      - Ну, а чем вознаградить добрых хозяев?
      - А хозяева, раз они такие веселые люди, - вынес решение аббат, пусть ложатся, сняв штаны, в лужу задом кверху, вставляют себе в известный проход запаленную сигарку и кричат: ту-ту! мы плывем на "Титанике"! - а сигарка пускай себе сгорает до конца, и пусть вокруг летают херувимы и нежно играют на арфах!
      Зал поднялся в единодушном порыве и рукоплесканиями встретил историческое решение мудрого судьи. Однако всего через миг все пропало. Аббат не успел насладиться заслуженными почестями, как уже вновь оказался в прежней пещере.
      - А что, мужики, годится, - произнес тот, кого назвали Фубрик. - Я бы только ещё присудил собаке жизнь кота прожить - надо же ей и эту сторону медали узнать. А в остальном - полностью согласен.
      - Молодцом, аббат! - одобрили и другие язычники.
      - Ну, аббат, - заговорил старший из просветленных, - со Страшным Судом вы справились, тут ничего не скажешь. Раз так, отдаем вам в приход Некитай - проповедуйте, пока не надоест, все равно хуже не будет. А на память о нашей встрече вот вам подарок.
      Он протянул аббату какой-то большой бумажный сверток, перевязанный красной тесемкой и скрепленый большой печатью с латинскими буквами.
      - Что это? - полюбопытствовал аббат.
      - Здесь послание, в котором ваш высший церковный иерарх по достоинству оценил ваш миссионерский подвиг, - отвечал шамбальеро.
      Аббат сделал шаг из пещеры и вдруг заметил прислоненную к стене большую дубину. Не раздумывая ни мгновения, аббат схватил дубину и обрушил её на череп старшему из этих язычников - "С головки начинать надо, мелькнуло в голове у него. - Вожака прикончу, а там дело легче пойдет!" Увы! - глаз и рука подвели аббата - он промахнулся и вместе с дубиной покатился по каменному полу.
      - Куда ему, косоглазому, - лениво отозвался один из шамбальеро.
      - Не созрел еще, - согласился другой голый язычник.
      А вслед за тем снова послышался сухой громкий треск, и - бум! - аббат вновь оказался у дверей парадной залы во дворце императора. Не утерпев, аббат распечатал дарованный ему свиток. Он оказался скрученной в трубку книжицей - тонкой, но состоящей из листов большого размера. На титульной странице был выведен крупными буквами заголовок: "Энциклика и булла его святейшества папы римского. О богомерзких хулах и измышлениях негодного еретика аббата Крюшона на святое учение Господа Нашего Иисуса Христа". В глазах аббата потемнело, он мешком осел на пол и тут, прежде чем потерять сознание, не утерпел вторично: горячая жидкость безо всякого участия воли аббата неодолимо вырвалась на свободу из его телесных недр и весело зажурчала по мраморному полу...
      * * *
      - Это потому, что он не истинной веры! - послышался голос от входа.
      Все обернулись. Пламя костра осветило голову пришельца: очкастую, лысую и с каким-то тупо-нравоучительным лицом. Очевидно, незнакомец уже некоторое время сидел тут, слушая, как читают книгу. Глаза дзенца загорелись - он будто предвкушал нечто чрезвычайно приятное.
      - Кто, вы сказали, не истинной веры? - переспросил он.
      - Да аббат же этот! - отвечал незнакомец. - Сразу видно, что держится ереси. Будь у него истинная вера, он бы до конца утерпел.
      Дзенец покивал и снова спросил:
      - Простите, а до какого конца? До самой смерти, что ли?
      - А хотя бы и так, - стоял на своем гость. - На муки пойди, на смерть, а держись своих идеалов! Вот тогда видно, что у тебя истинная вера.
      - Кент, ты что лепишь, - не выдержал Фубрик. - По-твоему, если истинная вера, то уже до самой смерти не ссать-не срать? Этак ведь и пузырь лопнет!
      Незнакомец не успел возразить. Ходжа, более других приверженный правилам вежливости, учтиво поинтересовался:
      - Скажите, почтенный гость, а как ваше имя и по каким обстоятельствам вы здесь оказались? Кстати, уважаемый, пройдите-ка к огню - я вижу, вам не мешает обсохнуть.
      Пришелец сел у костра и то ли весь побагровел, то ли его так освещал огонь, но только у него даже вся лысина стала пунцовой. Он, казалось, не то чем-то оскорблен в своих лучших чувствах, не то чего-то никак не может понять. Такое лицо, например, может быть у человека, которому только что научно доказали, что ему надлежит, в целях правильного питания, каждый день жевать тряпку для мытья полов: с одной стороны, душа порывается возмутиться, с другой - а где взять аргументы против? - наука доказала!
      Все долго ждали, когда пришелец представится или хотя бы что-то произнесет, но он молчал.
      - Да ладно, мужики, - первым заговорил Фубрик. - Чего там. Может, человеку отойти надо. Отогреется и сам все расскажет.
      - Я - Конан! - неожиданно дико взревел незнакомец - и тотчас осекся и замолчал с прежним выражением оскорбленного тупоумия на лице. Услышав это, ученик дзенца схватил дубину, ринулся на пришельца - и, увы, вновь промазал, ко всеобщему сожалению. Незнакомец не шелохнулся.
      После новой паузы дзенец предложил:
      - Друзья, давайте-ка продолжим чтение нашей книги. А то с этим, похоже, много не побеседуешь.
      - И с этим тоже, - Фубрик повел подбородком в сторону нагого графа, спящему по-прежнему.
      - Хорошо, я продолжу, - согласился Ходжа - и продолжил чтение вслух.
      * * *
      - Слушай, Ли Фань, - спросил император, - а ты что же это - меня что ли просмеиваешь? Неужели у меня на лице выражение тупой оскорбленности?
      - А разве, ваше величество, вы в зеркало не смотритесь? - отвечал Ли Фань.
      Император подошел к трюмо и долго себя разглядывал:
      - Умные проницательные глаза человека, зрящего прямо в корень вещей... Морщинки мудрой улыбки у углов рта... Складка глубоко прозревающего мыслителя на челе... нет, я что-то не усматриваю у себя выражения оскорбленной тупости!
      - Ну, вот видите! - ухмыльнулся Ли Фань. - Значит, не про вас и писано. Это я, ваше величество, вношу элемент загадочности в повествование.
      - А, - сказал император. - Это ты правильно. Ну, читай, где ты там остановился? Ходжа продолжил чтение - это про графа, что ль? Кстати, что там с ним? Он все ещё на балу, поди?
      * * *
      Тем временем, пока наш аббат проводил время в теологическом диспуте с просветленными Шамбалы, - а побывал он именно там, ведь Шангри-Ла и Шамбала - это одно и то же, и кто не знает этого, тот негодный бездельник, козел и гондурас (но к тебе, читатель, это, конечно же, не относится - ведь ты сначала прочитал про Шамбалу и Шангри-ла и стал знать, что это одно и то же, и следовательно, к моменту прочтения про гондураса перестал быть таковым, если даже и являлся им первоначально. А кто просветил тебя? Кто вывел из состояния дремучего козельства и гондурасства? - Ли Фань, автор, кто же еще! Так цени же благородный труд писателя, черт тебя подери! Покупай его книги везде, где только не встретишь, друзьям дари, коллективные чтения устраивай - ну и прочее. А ежели писатель, как вот я, сидит без копейки, а ни одна сволочь столичная на его письма в издательства не отвечает, то ты-то имей совесть - разыщи ему издателя или хоть спонсора, на худой конец. Порадей корифею отечественной литературы, забодай тебя в корягу! А то снова в гондурасы скатишься - и кто тогда поможет? писатель-то, чай, сдохнет уже от бедности не то сопьется к хренам. Ну, ладно, это я маленько отвлекся, читай уж дальше, хрен с тобой, возлюбленный мой бесценный читатель!) Тем временем, значит, пока аббат имел свои диспуты, благородного гасконца с любвеобильным и отважным сердцем, - графа Артуа то есть - тоже не обошло нечто весьма замечательное.
      Сначала граф ходил взад-вперед, помышляя, как бы ему убраться из дворца да и вообще из этой скверной страны, и не чаял уже ничего хорошего из своего - так думал граф - бесславно погубленного путешествия. Краем уха он ловил обрывки разных разговоров, и иные из них заинтересовали бы его в другое время. Так, прислонившись к одной из колонн, граф услышал, как два сановника вполголоса обсуждали ляпсус с сочинением принца:
      - А ты заметил, как император-то задергался, когда при нем это пакостное сочинение прочитали?
      - Да? А что такое?
      - Как что - так весь и перекосился, так и побагровел...
      - Да? Но он же сказал - его романтика принца растрогала?
      - Да какая к свиньям романтика - императору в рот при всех нагадили, а он и притворился, чтобы сраму меньше было!
      - Ай-ай! А мы ему верим...
      - То-то - верь да оглядывайся - вон, у него уже и граф шпионит, да не туда смотришь, вон он - за колонной спрятался.
      Граф отошел от колонны, не вступая в спор с подозрительными придворными. Он только постарался получше запомнить их лица, чтобы при случае узнать имена, а там... видно будет. Граф бросил взгляд в сторону престола и увидел, что его соседка по столу, Зузу, взошла к трону и что-то оживленно рассказывает императрице, хихикая и поглядывая на графа. Государыня, внимая рассказу своей фрейлины, тоже бросала в сторону графа пылкие взоры. "Хм, - приободрился граф Артуа, - это что-то значит!" Чутье опытного сердцееда не подвело графа - к нему пробрался слуга и негромко пригласил:
      - Граф, государыня умоляет вас оказать ей честь личным знакомством и беседой тет-а-тет... Прошу вас - следуйте за мной.
      Он повел графа прочь из зала и немедля за своей спиной граф Артуа услыхал голоса досужих завистников:
      - Ну, что я говорил! Уже к императрице побежал, кобель!
      - Само собой, а зря что ли он лягушачью-то икру горстями ел!
      - А я сразу сказал - он только вошел, я уж вижу - жиголо это! Вишь, французы - самого породистого прислали: злой, нос крючком, ляжки во, от сопель так и лопается - жеребец лучшего завода!
      - Это они против англичан интригуют, фаворит чтоб свой был.
      - Э, - возразил кто-то на это, - какой хошь фаворит, а Ахмеда ему все равно не переплюнуть!
      - Ну, Ахмеда куда переплюнуть! - согласились все хором. - Это конечно, но для новинки-то, на переменку с Ахмедом!.. Ты, смотри, как побежал!..
      Графу страсть как захотелось повернуться и отразить эти измышления в стиле аббата Крюшона: вот вы говорите, что мне не переплюнуть Ахмеда, а мне его запросто переплюнуть! Но благородный граф счел ниже своего рыцарского достоинства вообще пререкаться с этими ничтожествами - и то сказать, их-то не звали в будуар императрицы для частной беседы.
      А графа ввели именно туда. Императрица сделала слуге знак удалиться и ласково позвала графа к себе:
      - Ну же, граф, придвиньте ваш табурет ближе... Еще ближе, еще... вот так, да... Я хочу побеседовать с вами как с другом - запросто.
      Их колени уже почти соприкасались.
      - Моя Зузу, - поведала императрица, - рассказала мне о вашей галантности за столом - вы ведь не будете сердиться на эту кокетку, ведь правда? Мы, женщины, бываем так откровенны между собой...
      - Мадам, - отвечал граф как истинный рыцарь, - мое правило - никогда не сердиться на даму, что бы она ни сделала...
      - О, - с восхищением протянула императрица, - как это благородно! Ах, граф, нам так недоставало человека, подобного вам! Вы представить себе не можете - я так одинока...
      Государыня коснулась руки графа Артуа безотчетным движением человека, ищущего участия. От этого прикосновения графа обожгло как гальваническим разрядом. В один миг все исчезло, все рассеялось - и нелепые дорожные происшествия, и выходки аббата, и оплошность с обсморканным стулом - что могла значить вся эта суета сует и всяческая суета, когда на графа смотрела Она, и Она была в двух шагах, Она нуждалась в его помощи, Она взывала к нему!.. - а больше ничего и никого не существовало в этой прекрасной вселенной, пылающей светом Любви во всех звездах своего прекрасного неба.
      - О, мадам, - мужественным голосом отвечал граф, - вы не одиноки более - мое путешествие привело меня сюда, чтобы здесь, подле ваших ног...
      - Чтобы что? - слегка улыбнувшись, спросила императрица, жадно внимавшая словам своего собеседника.
      - Чтобы служить вам любым способом, каким вы пожелаете, прекраснейшая из прекрасных, - отвечал граф и встал на одно колено.
      Глаза государыни сияли как звезды. Ее грудь трепетно вздымалась, выдавая обуревающие её чувства. Она взяла ладонь графа в свои ладони и нежно сжала её.
      - Вы так взволновали меня, граф...
      Она прижала его руку к своей груди:
      - Вы слышите, как бьется сердце? - она медленно опускала ладонь графа все ниже и оставила её на своей коленке. Граф, как бы в рассеянности, подвинул её несколько глубже вдоль прекрасной ноги. Императрица сдвинула ноги, крепко сдавив руку графа на полпути к дикой розе, и прошептала срывающимся голосом:
      - Мне так не хватает понимания, сочувствия, ласки...
      - Вы найдете это в моем сердце, ваше величество, - пылко отвечал граф, пытаясь продвинуть свою руку ещё глубже к заветной цели, но, однако, безуспешно.
      - Ах, граф, вы так горячны! - пролепетала императрица, почти уже не владея собой. - Пожалуй, вам не стоило есть столько лягушачьей икры!
      Граф не успел ответить, ибо в эту самую минуту скрипнула дверь, и в будуар внезапно вошел государь со свитой. Он нес в руках какую-то бутыль с желто-зеленой жидкостью.
      - Дорогая! Поздравь меня... - начал император с порога и замолк с открытым ртом, узрев пикантную сцену.
      Безотчетным движением граф попытался вырвать свою руку, заключенную между сжатых ног своей дамы, чтобы придать происходящему вид мало-мальской благопристойности. Но, очевидно, под влиянием неожиданности, ноги императрицы свела судорога - рука графа была словно зажата в стальных тисках, и он едва не вскрикнул от боли из-за своего безуспешного рывка. "Как, однако, сильны бедра императрицы!" - вторично поразился граф. Он был вынужден так и оставаться - с рукой между ног чужой жены на виду у её мужа и всех прочих.
      Весь в красных пятнах, император жалко улыбнулся и попытался съязвить:
      - Вы бы хоть форточку открыли, а то так и воняет одеколоном!
      Бледная как мел государыня вся задрожала от едва сдерживаемого гнева.
      - Карды-барды! - тихо, но злобно процедила она сквозь зубы - и слезы навернулись на её прекрасные очи.
      Императрица глядела на своего супруга исподлобья, как затравленный зверек. Император смешался - он понял, сколь не ко времени он здесь, в минуту интимного объяснения между этими двумя, как он излишен, как глупо навязчив в минуту, когда решаются судьбы! Стушевавшись, государь даже попятился, но тотчас овладел собой и, гордо вскинув голову, возразил:
      - Народу необходима уринотерапия, я иду проповедовать уринотерапию!
      - О, да, ваше величество! - поддержал хор придворных. - Да! Шветамбары уже во дворе, ваше величество!
      И вслед за тем император высоко держа царственную голову развернулся и покинул покои императрицы вместе со свитой. "Н-да, положеньице!" - подумал бледный граф. Он снова попытался пошевелить своей рукой - и не смог.
      - Государыня! - взмолился граф. - Да отпустите же, наконец, мою ладонь!
      - А я и не держу её, - отвечала императрица неожиданно спокойно.
      Она раздвинула ноги, перекинула правую через руку коленопреклоненного графа, встала с кресла и отошла к окну. Граф с изумлением увидел, что его рука действительно была в стальном кольце - из дна кресла выставлялись два стальных полуокружья, и между ними-то и оказалась его запястье! Он попытался разжать эти кандалы - и не мог.
      Императрица меж тем курила у окна спиной к графу. Граф хотел снова окликнуть её и вдруг ощутил больный укус сзади. Он обернулся - это были проделки принца: пакостный мальчишка издали тыкал в зад графа неким подобием кусачек, приделанных к двум длинным прутам.
      - Прекратите, принц! - гневно воскликнул граф. - Что вы себе позволяете?!.
      - Ты зачем к моей мамке под подол лазишь, гнида? - отвечал на это "золотой аргонавт".
      Граф отпихивал эти удлиненные челюсти то свободной рукой, то ногами, но его маневры были затруднены из-за прикованной руки. Наконец он воззвал:
      - Ваше величество! Помогите же - я не могу высвободить руку.
      Императрица отвечала не оборачиваясь:
      - В левом подлокотнике защелка, нажмите её.
      Граф, кое-как уворачиваясь от щипков, ухитрился отыскать рычажок и нажать его. Наручники сдвинулись, и граф вытащил руку.
      - Ну, я тебе покажу, паршивец! - в сердцах произнес он и хотел схватить негодного принца.
      Но тот сделал графу нос и нырнул куда-то за занавеску.
      - Граф, подойдите ко мне! - позвала меж тем государыня.
      Потирая пораненное запястье и почесывая больно укушенный зад, граф приблизился к ней.
      - Взгляните-ка в окно! - предложила императрица. - Наверняка вам в своем Париже не доводилось видеть такого.
      Что верно, то верно - толпу, подобной той, что гудела под окнами дворца, во Франции встретить было мудрено. Численно это скопище не было таким уж огромным - пожалуй, Бастилию брало ещё большее количество головорезов. Но даже среди них не было столько полностью обнаженных собственно, в некитайской толпе таких было большинство. Они о чем-то громко кричали, вздымали руки, чего-то, казалось, требовали, потрясали факелами и плакатами - и все это красиво освещалось яркими фонарями и светом из окон дворца, равно как и немыслимо крупными звездами некитайского неба. Божественное зрелище! - залюбовались все придворные, надзирающие из окон.
      - Кто эти голые мужчины, сударыня? - сухо спросил граф - он дулся, что императрица приковала его руку.
      - Это дигамбары, к которым примкнули отдельные шветамбары, - отвечала императрица, задумчиво глядя вниз.
      - А кто они? Что им нужно здесь? - удивлялся граф.
      - По всему, они хотят видеть нашего всесовершеннейшего правителя, божественный светоч Некитая, - моего царственного супруга, - молвила в ответ государыня. - Сейчас мы все увидим.
      Женское чутье не обмануло императрицу - скоро показалась процессия, возглавляемая императором - и между прочим, граф с удивлением заметил, что между всех трется и аббат Крюшон с каким-то свитком в руке.
      - Хм, - протянул граф, - а что же Крюшон-то здесь делает?
      А аббат Крюшон был просто-напросто в полной прострации, узнав о том, как в Ватикане расценили его деятельность миссионера. Столько трудов, невзгод, лишений, пламенных проповедей, честолюбивых надежд - и вот!.. Кровью обливалось сердце аббата, как пеобанный слонялся он по двору с папской энцикликой под мышкой. То он хотел сбросить с себя сутану и свой сан и примкнуть к дигамбарам, забыть все, слиться с этой веселой шумящей толпой, обрести недоступную европейцам мудрость Востока, стать сияющим вестником Шамбалы... То аббат страстно алкал искупить свою вину перед святым престолом и пострадать за истинную веру - например, неделю есть лягушачью икру... То он попросту торчал от всего происходящего, не понимая толком, что происходит вокруг, где он, кто он...
      А меж тем, дигамбары завидев императора несколько поубавили гомон и выстроились перед ним в более или менее ровную линию. Император высоко поднял бутыль с жидкостью зелено-желтого цвета и встряхнул её.
      - Молодцы дигамбары и примкнувшие к вам отдельные шветамбары! возгласил он. - А также торчащий от всего этого аббат Крюшон!
      - Го-о-о!.. - отозвалась толпа.
      - Хорошо ли вы меня слышите?
      - Любо, батько! - заволновалась толпа. - Любо! Гуторь дальше!
      - А видите ли вы эту бутыль?
      - Видим, батько!
      - А что там, хлопцы? Знаете?
      - Не знаем, батько... чи пиво доброе, чи самогон!
      - Ну-ка, подайте мне стакан, - повелел император.
      Тотчас протянулась услужливая рука со стаканом.
      - Ну-ка, кто тут у вас поматерей, - произнес император. - - Вот ты, да, ты - выйди-ка сюда, - приказал он седоусому дигамбару с бритой головой.
      - А чего я? Чуть что - сразу я, - заартачился было дигамбар, но несколько дюжих рук вытолкнуло его и подвинуло к императору.
      По знаку императора в стакан щедро плеснули из бутыли. Владыка принял стакан и, молодецки подбоченясь, протянул его седоусому старшине.
      - Ну, пей, хлопец! - отечески напутствовал император.
      Дигамбар было глотнул, но тут же выплеснул все на землю и начал плеваться.
      - Видать, крепкая, зараза! - заметил кто-то из толпы.
      - Да ни, то она не в то горло пошла, - возразили ему.
      - Ну как, хлопец, - понравилось? - спросил, отечески улыбаясь, император. - Добре забирает, верно?
      - Не-ет! - простонал незадачливый испытатель. - Не добре!
      - А знаешь, что это? - спросил император.
      - Гадость какая-нибудь! - сердито отвечал седоусый дигамбар, не переставая плеваться.
      - Нет, это моча, - поправил его император, все так же душевно улыбаясь.
      Дигамбар заплевался ещё пуще.
      - А знаешь, чья это моча? - спросил император.
      - Ослиная, наверное!
      - Нет, моя! - снова поправил император.
      Дигамбар стал плеваться ещё отчаянней.
      - Ну, хлопцы, - обратился император, - видите теперь, какая польза от уринотерапии? Ну, кричите "любо" да приступайте с Богом к процедурам!
      - Все-таки, как он умеет разговаривать с народом, верно? - произнесла императрица, повернувшись к графу.
      - Что-то я не вижу... - с недоумением отвечал граф, имея в виду продолжить: чтобы он умел говорить с народом.
      И действительно, дело пошло не так гладко. Дигамбары и отдельные шветамбары не только не закричали: "Любо!", но, наоборот, гневно засвистели и закричали.
      - Тихо, тихо, тихо! - увещевал император, подняв руку.
      Наконец он кое-как унял этот страшный шум и вопросил:
      - Мужики! Кто хочет жить долго и ничем не болеть?
      Дигамбары зашумели, но отчего-то никто не вызвался. Тогда император зашел с другой стороны.
      - Хлопцы! Знаете Ахмеда?
      - Зна-а-ем! - зашумела толпа.
      - Ну-ка, Ахмед, выйди сюда, - распорядился император, и к нему подошел Ахмед - ражий негр в шароварах и с безобразным лицом. - Ну, что скажете крепкий хлопец?
      - Да, батько!
      - Ну так глядите сами! - и император принял вновь наполненный стакан и протянул Ахмеду: - Пей, Ахмед!
      - Зачем? Не буду! - решительно отказался конюх.
      - На, пей! Полезно! - настаивал император.
      Они стояли друг против друга - император-некитаец с лысиной, пожелтевшей от хронического питья мочи, и верзила-конюх с разбойничим лицом, почерневшим ещё в утробе матери - оба непреклонные, решительные, готовые скорее пойти на смерть, нежели поступиться своими принципами. Императрица невольно залюбовалась ими.
      - Они - как два кипариса, правда? - доверительно прошептала она, полуоборотясь к графу.
      Так длился этот безмолвный поединок стальных воль и великих душ, и первым не выдержал Ахмед.
      - Слушай, тебе че надо, а? - заговорил он плачущим голосом, надвигаясь на императора. - Тебе Ахмед что сделал? Ахмед, по-твоему, железный, да? Тебе пососать дай, жене твоей дай, за кобылами ходи... Да ещё мочу пить! Не буду!
      Рассерженный конюх плюнул в императора и пошел прочь. Император со стаканом в руке растерянно смотрел ему вслед - он не ожидал этой вспышки и в глубине души сознавал, что несправедлив к Ахмеду, требуя от него так много. Не зная, как поступить, император поднял стакан и громко спросил:
      - Хлопцы, а может добровольцы есть? Ну, кто хочет попробовать?
      Толпа дигамбаров зашумела явно неодобрительно. В этот момент откуда-то из толпы вышел аббат Крюшон и, не говоря ни слова, подскочил к императору. Он буквально выдрал стакан с мочой из его руки и залпом выдул его. Какой-то миг аббат стоял с лицом - как бы его описать? - в общем, с лицом человека, глотнувшего из стакана с мочой - а затем выплюнул все, что мог, на землю и, отплевываясь на ходу со стоном побежал прочь. Толпа загомонила:
      - Вишь, не понравилось аббату!
      - Да гадость это!
      - Даже французский иезуит пить не может!
      В этот момент слуги зажгли свечи в покое императрицы. Окно, откуда они с графом наблюдали за происходящим во дворе, ярко осветилось. Кто-то из дигамбаров это сразу заметил:
      - Гляди-ка, вон баба в окне!
      - Тю, точно баба!
      - А мы голые все!..
      Толпа дружно загоготала. Кто-то узнал императрицу:
      - Эй, император! А это не твоя ли женка?
      - Точно, она! - узнали и другие. - Посмотреть на наши сучки захотелось!
      - Го-го-го!..
      - Император, а ты штаны сними да тоже ей покажи! - с хохотом посоветовал кто-то, и толпа дигамбаров снова загоготала.
      - Да она, небось, уже у него видела! - прокричал кто-то сквозь общий смех.
      - Го-го-го!..
      - Да, поди, не только видела, а ещё в руки брала! - снова выкрикнул кто-то.
      - Го-го-го!..
      - Да, наверное, не только в руки!
      - Го-го-го!..
      Император довольно улыбнулся - он любил так, по-свойски, потолковать с простым народом, и теперь все так удачно настроились на волну беззлобного балагурства. Он, поддерживая установившийся тон, широко улыбнулся и подмигнул:
      - Дело, конечно, семейное, но между нами, мужики, - куда надо, туда и брала!
      - Го-го-го!..
      - Так, поди, - прокричал, едва не захлебываясь от смеха, седоусый дигамбар-старшина, - не только у тебя брала!
      - Го-го-го!..
      - У Ахмеда!
      - Да, поди, не только у него!
      Императрица как ужаленная отпрянула от окна. По её несчастному лицу шли красные пятна, в глазах стояли слезы, лоб прорезала страдальческая морщина. Горькие складки легли у рта. Она беспомощно оглянулась на графа и простонала:
      - Поскорей бы пришел чудо-моргушник!..
      С глубокой печалью и состраданием граф Артуа взирал на страдания этой прекрасной женщины. "Как она одинока здесь! - мелькнуло у него в голове. Ее тут никто не способен понять..."
      - Сударыня, - нерешительно заговорил он и протянул руку, желая утешить эту великую женщину и властительницу.
      - Нет-нет! Не теперь, граф! - сделала императрица отстраняющий жест. Ах, никто, никто не понимает моего разбитого сердца!..
      Она закрыла лицо руками и убежала к себе в спальню. На пороге она обернулась, высоко вскинула юбки и с лукавой улыбкой поманила графа пальчиком.
      Граф Артуа сделал было несколько несколько шагов к двери в спальню, как вдруг оттуда понесся ритмичный скрип кровати и стоны. Он остановился в смущении - что бы это могло значить?
      - О, Ахмед! - простонал кто-то голосом государыни. - О! О! Сильнее! О!
      К стонам присоединилось мужское рычание. Граф застыл, недоумевая, что ему предпринять. Внезапно безумная ревность охватила его. "Пойду да выкину к хренам этого негра из постели! - решил он. - А что, в самом деле!" Он уже шагнул к двери, как вдруг ему показалось, что в окне мелькнуло лицо императора. Граф ошибочно подумал, что ему померещилось. Но лицо вынырнуло снизу снова и вновь провалилось вниз, а со двора понеслись крики:
      - Ура-а-а!.. Любо, батько!..
      - Ай да император!
      - Пи-во!.. Пи-во!..
      И вслед за тем лицо императора вместе с торсом так и стало то выныривать снизу, то вновь пропадать. Граф Артуа понял, что толпа дигамбаров вместе с отдельными шветамбарами стала качать возлюбленного императора, божественный светоч Некитая, на руках. Он пожал плечами и пошел прочь из будуара императрицы - ведь не мог же он идти в спальню женщины, когда за окном мелькает бюст её мужа и пялится на него!
      Меж тем, догадка графа справедлива была только отчасти. Императора не качали на руках - он подпрыгивал сам. Дело в том, что под самыми окнами будуара располагался великолепный новый батут, и император частенько на нем прыгал - ему это очень нравилось, заниматься спортом. И теперь, желая показать свою удаль и простоту, в порыве солидарности и близости к народу, император залез на батут и стал подпрыгивать. А дигамбары, довольные тем, что император оставил свою затею с уринотерапией, единодушным криком приветствовали блестящее выступление подлинного мастера и артиста, - ну, а император нашел способ проконтролировать, чем там занимаются его жена и заезжий граф.
      Впрочем, граф уже не наблюдал всего этого. На выходе из будуара с ним приключилась новая неприятность. Едва он переступил порог, как сзади кто-то подскочил и с силой цапнул его за левую ягодицу.
      - Ах ты!.. - невольно вскрикнул граф от боли. Он развернулся, стремясь поймать мерзавца: - Ну, я тебе сейчас!..
      Но он не успел - только чья-то темная тень метнулась прочь за занавеску - и она, как будто, была крупней, нежели полагалось быть тени принца. Сгоряча граф кинулся преследовать негодного, как он думал, мальчишку. Но за занавесом оказалась дверь, и она была заперта изнутри. Охая и хромая, граф побрел прочь по коридорам полутемного дворца. Все гости уже разъехались, редкие слабенькие лампы не освещали нигде ни единого лица. Но в этот раз графу посчастливилось - слуги подошли к нему сами и без лишних слов провели к выходу из дворца. Тут же ему подали прямо к ступенькам рикшу. Теперь граф уже не колебался, подобает ли христианину ехать на рикше. Он нарочно громко сказал вслух:
      - А верное слово молвил аббат: какой это, к хренам, ближний - это рикша!
      Он сел в коляску и ткнул кнутом в некитайскую спину:
      - Н-но, пшел!..
      Рикша подскочил на месте и сразу рванул с весьма недурной скоростью. Пятки его так и мелькали в свете ярких некитайских звезд. Чем-то он напомнил графу аббата - пожалуй, своим пухлым телом.
      - Да, - сказал граф, - крепкий народ эти некитайцы. Разве европеец смог бы бежать с такой скоростью да ещё голыми ногами по камням да ещё в гору! А этот бежит - а ведь такой же толстячок, как наш аббат! А аббат Крюшон - смог бы он развить подобную быстроходность? Куда ему, жирному через пару минут задохся бы да повалился на мостовую. Хорошо, что Библия запрещает ездить на аббатах, а то бы...
      Тут граф вспомнил, что не сказал рикше адрес.
      - Эй, парень! Ты адрес-то знаешь? Вези меня к дому А Синя!
      Тут он припомнил, что не справился об аббате и добавил:
      - Да поживее, ты, кляча! Если моего аббата дома не будет, то поедешь во дворец за ним.
      Рикша при словах графа как-то подскочил на бегу и что-то нечленораздельно промычал. Он попытался было повернуть голову к графу, но граф строго одернул хама, перепоясав его кнутом:
      - А ну, не балуй, ты, быдло! Пшел!..
      Рикша подкатил к дому А Синя и остановился, что-то яростно мыча. Граф сошел с коляски и наказал:
      - Сейчас, я узнаю, прибыл ли уже аббат, и если нет, то отправишься за ним во дворец.
      Рикша бешено взревел, мыча что-то совершенно неразборчивое. Он развернулся вместе с шарабаном лицом к графу, и благородный гасконец обомлел: это рикша был никто иной как аббат Крюшон!!! Но как...
      - Аббат!.. - изумленно вскричал граф. - Зачем вы взялись за этот рабский труд?
      - О-а-и-е-е-а!.. - простонал аббат - и граф только теперь заметил в его рту тугой кляп.
      Как оказалось, и руки аббата были привязаны к оглоблям шарабана. Граф принялся освобождать аббата, орудуя острием и лезвием шпаги. Он не знал, как загладить свою невольную вину, и рассыпался в извинениях.
      - Слово чести, аббат! Я не подозревал, что это вы... Простите, ради Бога, что я так гнал вас всю дорогу... Бог ты мой, да кто же вас привязал? Что случилось?
      Он вытащил изо рта аббата кляп, и тот простонал:
      - Из-де-ва-тель-ство!..
      Оттолкнув руку графа, аббат взбежал на крыльцо и хотел открыть дверь. Но та оказалась заперта, и аббат, совершенно лишась сил перед этой новой злополучностью, мешком рухнул на ступеньки. Граф Артуа поспешил к нему, но и он не мог открыть двери. Тогда, кинув аббату слово ободрения, граф стал сильно стучать и звать А Синя. Шум, который поднял граф, должен был бы разбудить всю столицу, но однако, в доме никто не отзывался - и даже не проснулся никто из соседей.
      - Крепитесь, аббат! - успокоил граф. - Сейчас я посмотрю, нет ли здесь черного хода, а если что, то заберусь на галерею, проникну в дом и впущу вас.
      Аббат Крюшон молча всхлипывал, не желая говорить со своим обидчиком. Граф Артуа обошел дом сзади и, действительно, обнаружил ещё одну дверь, но и её, однако, не мог открыть. Тем временем аббату повезло больше - он поднялся на ноги и толкнулся в дверь. Та, как ни странно, легко открылась очевидно, они с графом ошибочно пытались тянуть её на себя, а надо было от себя. Аббат вошел в дом, поразившись его темнотой после лунной светлой улицы, и через пару шагов споткнулся и повалился на ступеньки лестницы. От падения перед глазами аббата вспыхнули зеленые искры и какая-то смутная догадка пришла ему на ум. Аббат поднялся, поправляя задравшуюся сутану, и вот тут-то на него сошло озарение. "А что если, - осенило аббата, - что если запереть дверь, задрать сутану, лечь на лестницу голым задом вверх и начать громко стонать? А ну-ка, что из этого получится!"
      Сказано - сделано: аббат тотчас запер входную дверь и лег с голым задом на ступеньки. "Граф будет ломиться и звать меня, - думал аббат, - а я назло буду стонать погромче!"
      Так и вышло - граф, не сумев открыть задний ход, вернулся к парадному крыльцу и обнаружил потерю аббата. Он недолго озирался по сторонам в недоумении - несущие из-за двери тяжкие стоны вскоре привлекли его внимание. Он узнал голос аббата и решительно толкнулся в двери, но те оказались заперты.
      - Аббат! - встревоженно окликнул граф. - Что с вами?
      - О! О! О! - стонал несчастный аббат Крюшон.
      - Аббат! Отоприте дверь! - звал граф. - Что с вами делают?.. Держитесь! Я здесь!..
      Но из дому неслись одни только стоны.
      - Сейчас, аббат! Я спасу вас! - вскричал благородный граф, сообразив наконец, что над аббатом учинено какое-то чудовищное насилие.
      Он всем телом ударился в дверь, но та устояла. Тогда граф разбежался получше и всей тяжестью тела прыгнул на дверь. Та распахнулась, как вовсе не была заперта, и граф полетел в темноту. Он налетел на что-то мягкое и не очень ушибся, но все же из-за падения на какой-то миг потерял сознание. Очнувшись через миг, граф ощутил, что лежит на чем-то мягком, а вверху меж тем послышались голоса.
      - Ты смотри-ка, - удивлялся кто-то, - попку ему целует!
      - Любит, - ленивым шепотом отозвался другой.
      - Ну, ясно, любит, - согласился первый голос, - только чего же он тогда на любови-то своей по столице ездит?
      - А ему, вишь, так слаже, - со знанием дела объяснил второй. Терзает-терзает да и помилует - дескать попка ты моя попка, хочу - казню тебя, хочу - взасос целую!
      Вверху появился свет, и граф, подняв голову, увидел стоящего с лампой А Синя и его слугу. Внизу же, под лицом графа, обнаружился неприкрытый зад аббата Крюшона, в который, падая, и уткнулся так неудачно благородный граф Артуа. Аббат со стоном выговорил ему:
      - Да слезьте же с меня, мерзкий граф, о нас могут подумать дурное!
      Отпрянув, граф Артуа вскочил на ноги и сообщил:
      - Мы тут упали в темноте...
      А Синь со скверной улыбочкой мелко закивал. Не тратя время на пререкания с этим вселенским скептиком, граф Артуа накинул на обнаженный зад аббата сутану и участливо осведомился:
      - Аббат, что с вами случилось? Вы не ушиблись? Почему вы не встаете?
      - Я, - простонал несчастный аббат Крюшон, - я... прищемил... между ступеньками... яйцо!.. О-о!..
      Так вот чем, оказывается, объяснялись его ужасные стоны! Аббата с помощью слуги вызволили из плена - плена, более прочного, нежели тот, в который попал граф, когда беседовал с императрицей в будуаре и угодил рукой в капкан. Едва поднявшись на ноги, аббат Крюшон опрометью кинулся по лестнице в свою комнату, всхлипывая и не желая выслушивать никаких извинений и объяснений графа.
      - Понимаете, - рассказывал граф А Синю, - тут кто-то проделал с аббатом скверную шутку - привязал его к шарабану, заткнул рот кляпом и заставил исполнить роль рикши. Я со спины не узнал аббата, а он, вероятно, думает, что я ехал на нем нарочно, и сердится теперь.
      - Сю-е-е-та сю-е-ет... - пропел А Синь своим ехидным тоненьким голоском.
      У графа уже не оставалось сил, чтобы возмутиться его недоверием. Он поднялся в свою комнату, рухнул в кровать и уснул мертвым сном.
      И однако же, приключения этого фантасмагорического дня ещё не совсем закончились. Среди ночи граф проснулся от шума на улице. Шумели, как он сообразил, подгулявшие дигамбары. Окно его комнаты почему-то было открыто настежь, хотя граф, ложась, его не открывал, и голоса отчетливо различались.
      - Да я, братцы, пивка... - говорил кто-то голосом императора, - пивка я, братцы, сам всегда со всей душой... Вы думаете, я эту мочу люблю?.. да обрыдла она мне... а пивка... ну вот всегда... - и император икнул.
      - От давно бы так! Любо!.. - отвечал нестройный хор дигамбаров. - Да ещё пей, чего стесняешься!..
      Послышались глотающие звуки, кто-то отчаянно икнул, кто-то всхлипнул, и голос императора сообщил, вновь всхлипнув:
      - Эх, мужики!.. Знали бы вы... Меня ведь - без ножа меня зарезали сегодня... Захожу, а она мне: карды-барды... Как ведь ножом по сердцу полоснуло меня это карды-барды... Эх!..
      Послышался гомон и смех.
      - А это не графа ли французского окно, что к твоей женке под подол лазит? - спросил кто-то.
      - Оно самое! Здесь он, - подтвердил хор дигамбарских голосов.
      - А давайте тогда графу под окно нассым! - предложил кто-то. - Пущай знает!
      Послышались изобильные журчащие звуки, и кто-то проорал:
      - Эй, граф! Выходи с императором на дуэль - кто кого перессыт!
      - Того и женка будет! - добавил другой, и все загоготали.
      - Эй! - горланили подгулявшие дигамбары. - Граф! Эй! Выходи!
      - Да спит он, отрубился, - сказал кто-то из них.
      - Да ни хрена не отрубился, - пьяно опроверг другой, - просто выйти к нам ссыт!
      - Он нас ссыт, а мы ему под окно ссым! - сострил кто-то, и все снова загоготали.
      А граф, действительно, не собирался выходить к этой пьяной толпе. Вряд ли кто мог его услышать, но на всякий случай он крепко закрыл глаза и стал громко сопеть, изображая сонное дыхание.
      - Эй! Граф!.. - не унимались гуляки.
      - Да не слышит он! - наконец порешили они. - Столько икры съел конечно, теперь в полном отрубе.
      Голоса стали отдаляться. Где-то на грани слышимости ещё раз прозвучало:
      - Меня ведь... я пивка... как ножом по сердцу... карды-барды...
      - И граф наконец действительно отрубился.
      * * *
      - Господа! - воскликнул вдруг граф. Он приподнялся на локте и оглядел всех глазами человека, ещё ничего не соображающего со сна. - Господа, знали бы вы, что мне сейчас приснилось! Будто бы мы с этим толстяком аббатом Крюшоном поехали в Некитай, а там попали на бал, и я стал есть лягушачью икру, а...
      - Да уж знаем, - хохотнув, отвечал Фубрик. - Что читали, то тебе, граф, и снилось.
      Граф заморгал, соображая. Последовали долгие объяснения, и наконец, граф Артуа уразумел, что приключения его сна были те самые, о которых вслух читал Ходжа.
      - Боже мой! - возопил благородный сын Франции. - Так это только книга! Слава Богу! А то я... - тут он кинул взгляд на себя и осекся. - Господа, прошу простить мою наготу. Может быть, вы дадите мне чем укрыться?
      - Ничего, ваше сиятельство, - ободрил дзенец, - мы тут все мужчины, чего стесняться.
      - Считай, граф, что ты в бане, - ухмыльнулся и Фубрик.
      - Но... а если войдет дама?
      - Откуда ей взяться?
      - Ну...
      - Ничего, граф, ничего, вам нечего стесняться, - прозвенел вдруг девичий голосок. - Я вас уже разглядела. Хи-хи.
      Взоры всех обратились в сторону этого голосочка, а принадлежал он, как высветило пламя костра, особе европейского вида и юных лет. Девица, скромно опустив глаза, но смело двигая бедрами, прошла к костру мимо мужчин и присела рядом с тем, кто назвался Конаном.
      - Вы позволите даме обсохнуть? - спросила девица и снова хихикнула.
      - Мадмуазель, - начал граф Артуа, согнув колени и заслоняя ими то, что в Европе почему-то считают неприличным, - прошу прощения за мою...
      - Прелесть Прерий! - вдруг ахнул Фубрик, все это время пристально разглядывавший гостью. Дама, в свою очередь, взглянула на Фубрика повнимательней и завизжала от радости:
      - Пи-ит!.. Лапочка! - и она кинулась ему на шею.
      В этот самый момент вошедший до девицы очкастый гость будто стряхнул оцепенение, уставился на гостью и заорал:
      - Я Конан!
      Прелесть Прерий обернулась на него и приветливо кивнула головой:
      - Хэллоу, детка, и ты здесь! Рада тебя видеть, - и получалось так, будто она и с этим тоже знакома.
      Дзенец и Ходжа обменялись взглядами - они двое чувствовали некую симпатию друг к другу и молчаливое взаимопонимание. Ученик дзенца что-то пискнул.
      - Он говорит, - перевел дзенец, - что нехудо бы нам познакомиться с нашим новым гостем.
      - Гостьей, - сказала Прелесть Прерий. - Ну, что же ты, Пит, представь меня. - И она кокетливо поправила волосы.
      - Чего же нет, - сплюнул Фубрик. - Пожалуйста. Да я всю вообще историю могу рассказать, как мы с этой крошкой познакомились. Хотите послушать?
      Все, включая графа и исключая лысого очкарика, выразили живой интерес.
      СЕРВИС И МЕНЕДЖМЕНТ
      4. ЗОРКИЙ ОРЕЛ (сервис)
      Кто вам сказал, что нам с Джимом о сервисе рассказать нечего? Еще как есть. И не из книг, не с чужих слов - сами все пробовали. Стояли, так сказать, лицом к лицу с клиентом - с открытым, так сказать, забралом.
      А затеял все Джим. Как-то раз то ли в баре, то ли где ещё прослышал он, что у одного мужика, владельца магазина, весь персонал уволился. Думали, он согласится им зарплату поднять, а хозяин - Картер его звали, кстати, - ни в какую - лучше разорюсь! Джим меня и уговорил - пойдем, говорит, к этому жмоту да снимем у него магазинчик в аренду. А мы как раз после "Ихайко" были, в неопределенном состоянии, я и согласился. Что ж, сходили мы и обо всем сговорились. Джим, он кому хочешь лапши навешает, надо сказать, да и я всегда умел с людьми ладить. Так что все в наилучшем виде прошло. Картер нас спрашивает:
      - А чего же вы со своей "Ихуйко"-то ушли?
      А я объясняю:
      - Знаете, мистер Картер, крупные компании - это не для нас с Джимом. Один бюрократизм - и ничего больше. Нам подавай, чтобы работа живая, чтоб лицо клиента видеть. Я, если мне удается человеку приятный сервис устроить, - у меня прямо сердце поет. А тут что? - одни бумаги.
      Старый хрыч ещё спрашивает:
      - А как же вы собираетесь вдвоем-то управляться? У меня тут все же восемь бездельников крутилось, да и те требовать начали - или зарплату подними, или ещё работников принимай!
      А мы ему:
      - Это, сэр, вы правильно сказали, что бездельники они. Ну, а мы не из таких. Живей поворачиваться да правильно работу построить - так, небось, и вдвоем все успеем. А жарко станет, - что же, наймем кого-нибудь, это уж не ваша печаль. Вам ведь чтоб порядок был да вовремя за аренду посылали мы, верно? Так насчет этого будьте покойны! Езжайте себе во Флориду, отдыхайте.
      Старый козел прослезился даже:
      - Вас, ребята, мне сам Господь послал. В мои-то годы за делом трудно следить, а поди найди нынче приличных людей... А тут вы...
      - Будьте благонадежны, папаша! - заверяем мы.
      Вот и укатил он во Флориду - поправлять расстроенное здоровье - в полном спокойствии и благонадежности.
      А мы с Джимом перебрались в лавку его да там и поселились. Место, скажу вам, хорошее было - как раз два района сходятся: с запада, значит, деловой центр тылами своими надвигается, а вокруг Пампи-Виллидж - уютный такой престижный райончик - для семей с достатком и всяких таких заслуженных чинов на покое. То есть клиентура все больше солидная и постоянная, а с другой стороны, могут и из делового центра заскочить по случаю. Жить, в общем можно, - если, конечно, дело с умом поставить.
      А это у нас с Джимом, честно скажу, не сразу получилось, - в муках, так сказать, рождалась наша концепция сервиса. В первый день встали мы за прилавок, я промышленные товары вести взялся, Джим - по части всего съедобного - и попробовали, значит, работать в русле традиционного сервиса. Да только не получилось - уж больно вороватый народ нынче пошел! Едва мы утром открылись, как какой-то пень - виду, главное, такого внушительного, забрался в глубину, спрятался за полками и кило бананов слопал, стервец. Джим у кассы стоял, видит, - первого посетителя нашего что-то долго нет ну и заподозрил неладное. Пошел - а тот сосиску себе в рот пихает.
      - Та-ак, - говорит Джим. - Это ещё что такое?
      А капитан Вильямс - это он был, мы познакомились потом, - даже не смутился нисколечки:
      - Ты, паренек, не удивляйся - это у меня повадка такая: если где можно на халяву поживиться чем-нибудь, то я уж непременно! Хотя и деньги есть, а все равно.
      Джим ещё поинтересовался:
      - Так это у вас, поди, болезнь, - я слыхал, есть такая?
      Капитан Вильямс даже обиделся:
      - Никакая не болезнь, а золотое правило мое. Да и не только мое, а все мы в Пампи-Виллидж на том стоим: если проследить не умеешь за товаром, то не взыщи - обязательно упрем!
      Тут мы и поняли, почему продавцы, что до нас в лавке работали, подкрепления себе требовали. Выгнали мы капитана с золотым правилом и задумались: не уследить ведь, вдвоем-то, за вороватыми богачами! Растащат магазин! Вот тут меня и осенило - это, почитай, первый гвоздь я забил в новую концепцию сервиса: нельзя пускать покупателя к товару!
      - Джим, - говорю, - а зачем нам этого самого самообслуживания держаться? Давай загородим проход и не будем никого пускать - покупателей, я имею в виду.
      - Это что же - самим каждый раз ходить? - скривился Джим.
      - А что же делать?
      А нечего делать - согласился Джим, куда деваться. И вовремя мы с ним загородки подвинули: такая толпа набежала, как на бейсбол, на финал какой. Мы уж потом узнали, что продавцы прежние нарочно, нам на пакость, слух пустили, будто в магазинчике у старого Картера распродажа всего задешево. Ну и что же - пришлось нам с Джимом как угорелым взад-вперед носиться - то одно принеси, то другое покажи. Деньги сосчитай, сдачу сдай ровно, каждому козлу улыбнись, - маетня почти как в том японском обезьяннике. Проходит так час, два, - я бегаю, бегаю - спина в мыле, зад в мыле, кайфа никакого чувствую - мне этот сервис что-то совсем не нравится! Я и кричу Джиму:
      - Джим, что-то мне эта карусель надоедать стала!
      - А ты думаешь, мне не обрыдло? - кричит Джим из-за своего прилавка.
      А его и видать только голову, все коробками завалено да покупателями обступлено со всех сторон.
      - Так, может, закончим эту кутерьму? Ты как?
      - Ясное дело, обеденный перерыв пора объявить! - Джим меня всегда с полуслова понимает.
      Так мы и сделали, спровадили всех, хоть и возмущались многие, но ничего, утолкали мы их. Стали думать, как быть дальше. И сделали второе открытие: сервис должен быть искренним! Если работа по кайфу, чего же мне её не сделать? А если я бегаю, как папа Карло, и никакого от того удовольствия не имею, то с какой это стати я должен надсажаться? И опять же, если мне эти покупательские физиономии отвратны, чего это я должен восторг изображать, будто ко мне Санта-Клаус с подарками заявился? Вы, конечно, скажете - это-де правила хорошего тона! А я вам говорю - лицемерие это! И ничего тут хорошего. Искренность должна быть - допустим, ко мне в лавку корешок заглянул или у меня просто настроение хорошее, - ну, тогда я с человеком и поболтаю по-свойски, и продам ему чего надо - завсегда пожалуйста! А если ты жлоб да ещё ждешь, что я тут перед тобой на полусогнутых буду ходить, так я и вообще тебе ни фига не дам! Хоть ты на коленях меня умоляй. Я не спорю, что жестко, - зато честно, без обмана. А третье, что мы с Джимом поняли в тот день, - чем меньше покупателей, тем лучше, - вот это третье правило, мужики, самое главное. Джим, правда, возражал поначалу:
      - Пит, по мне хоть вовсе к нам никто не ходи, - так ведь прогорим же!
      - Не трусь, Джим, - отвечаю я. - Куда они денутся! Ты другое возьми в расчет: старый олух Картер восьми рылам платил зарплату, а нам это не надо. Опять же на гостиницу тратиться незачем - здесь и ночуем, место есть. А покупатели мне вообще до фени, я тут в пяти милях видел другой магазинчик, - ну, так кто нам мешает весь товар туда спускать? Скинем в цене немного и все дела.
      Джим подумал - да и поддержал меня.
      - Правильно, Пит. Я так прикидываю - хрен с ним, если и прогорим. Ну, турнет нас старый козел из лавки. Зато поживем несколько месяцев на приволье, как люди, спокойно, на всем готовом. Одно только, Пит, - как же нам все-таки покупателей отвадить, чтоб под ногами не путались?
      Честно скажу - это во всем нашем сервисе самым тяжелым оказалось. Уж мы чего только не пробовали! Перво-наперво, заставили подступы к прилавку всякими ящиками и мешками и разной дряни навалили, чтоб пройти было потрудней. Потом ручку у входной двери снаружи оторвали, а пружину дверную потуже сделали. Думали, это у нас неприступный рубеж будет - нет, куда там! Как-то они все-таки умудрялись - монтировкой или ключом зацепят край двери, - глядишь, уже у прилавка чего-то канючат.
      - У вас, - говорят, - ребята, ручка у двери оторвалась - вы проследите.
      А нет того, чтоб повернуться да назад себе идти, - что ты будешь делать с таким народом! Я и говорю Джиму:
      - Джим! Окопы, заграждения - это все хорошо, но по военной науке главная сила в обороне - это все же солдат!
      - Я и то вижу, Пит, - отвечает мне Джим, - что не обойтись нам без личного героизма.
      И приняли мы главный удар на себя. Тоже разное пробовали. Джим, например, придумал чесноку наедаться. Продерется, значит, покупатель сквозь полосу заграждений и попросит бутылочку кока-колы. А Джим наклонится к нему поближе и спрашивает:
      - Чего?
      И чесноком ему в нос, чесноком! Хорошо действовало! А то ещё наберется очередь - мы-то теперь уж поняли, что клиента надо в черном теле держать, а сервис должен быть неторопливым. Чтоб бегом или улыбочки эти - это мы с Джимом отставили. Наоборот - посуровей старались. Так вот, соберется, допустим, очередь - и все ругаются, чтоб побыстрей их обслужили. А Джим возьмет да вообще уйдет. Очередь ко мне:
      - Куда это ваш приятель делся?
      - Это с каких хренов я буду за приятеля отвечать? - говорю им. Придет, у него и спросите. По нужному делу, наверно, ушел, - расстройство у него.
      - Ну, так вы нас обслужите!
      - Ага, разбежались! У меня свой отдел - непродовольственный.
      А если возмущаться начнут, я тогда возьму да табличку повешу: "Технический перерыв". И сажусь видик смотреть, а на козлов этих - ноль внимания. Те поорут-поорут да и разойдутся. А кому шибко надо - те уж тихо стоят, только между собой базарят всякие сплетни местные. А тут и Джим. Они к нему: где это вы пропали. А Джим:
      - Ой, руки забыл вымыть!
      Повернется да уйдет ещё на четверть часа.
      А то возьмем и бумажку к стеклу прилепим: "Сегодня у нас спецобслуживание - только для элиты. Прочих просим не беспокоить." Какая-нибудь задастая миссис Кетчуп прочтет это и уж непременно норовит проникнуть:
      - Это что за спецобслуживание?
      - А это значит, только элиту пускаем, по пропускам. И, само собой, цены в два раза выше.
      - А кто же эта элита?
      А Джим и объясняет, не сморгнув глазом:
      - Это, значит, люди из самого приличного высшего общества, заслуженные то есть, ну и, конечно, кореши наши или кто нам понравится.
      Миссис Кетчуп, понятно, губы и надует, - стоит, дура толстая, и все её мысли на лице написаны - как бы ей в эту элиту попасть. Ну, а мы, если кто нам по нраву, можем и помочь с этим - пропуск продать месячный за сотню-другую баксов. А кто гоношится или строит из себя - тому хрен, а не пропуск. И что ещё придумали - дни приемные назначили - понедельник и четверг. А в другое время чтоб не совался никто! В общем, вышколили мы покупателя - не сразу, но вышколили. Я по этому поводу вообще что скажу - в корне неправильно у нас сервис поставлен в Америке. Теперь вот долдонят "кризис, упадок, экономика хилая..." Так как же ей не захиреть при таком-то сервисе? Концепция-то у него порочная! Она ведь на что нацелена - всячески ублажать клиента, то ему, се, - и с улыбочкой, как молодой жених перед любимой невестой - я-де исполню те любой твой каприз! Ну и, чего ждать, избаловали народ. Кажется, товара всякого полно, а он, вишь, не берет, все ему чего-то особенного надо и чтоб заплатить поменьше, а качество чтоб повыше. А должно-то быть наоборот: чтоб клиент платил побольше, да говорил спасибо, если вообще что продадут, а о качестве чтоб вообще не заикался! Вот тогда не будет проблем со сбытом и экономика на ноги встанет. Как это сделать, вы спрашиваете. Но мы же с Джимом сделали! Не сразу, конечно, мы пришли к тому, я не отрицаю, - были у нас и творческие муки, и ошибки, так зато и рецепт наш дорогого стоит - рождено жизнью. Пампи-Виллидж на цырлах перед нами ходил, а все почему - спуску им не давали. Вот таким и должен быть настоящий сервис - суровым или крутым, - назовите, как хотите.
      Конечно, не все у нас гладко было. Главное - не от всех удалось отделаться, от кого хотелось. Старуха Крэншоу, например, старая балаболка, - никакого средства мы от неё не нашли. Придет, трещит:
      - Привет, ребята, я сейчас встретила миссис Кетчуп, она мне говорит: ты опять к этим двум педикам, у которых изо рта говном пахнет? - а я ей говорю: ой, они такие миляги, особенно симпатяшка Джим...
      А Джим ей в нос - х-х-х-ы, х-х-х-ы - чесноком:
      - Чего?
      А старая перечница хоть бы хны, знай свое:
      - У вас и правда несет изо рта, Джимуля, вам надо пользоваться дезодорантом для рта, вон он у вас стоит на полке, кстати, дайте и мне два флакона...
      И хоть что ты с ней! Я и говорю Джиму:
      - Джим, ты неправильно делаешь. Ты к миссис Крэншоу серийный поход применяешь, как ко всем, а тут индивидуально подойти надо.
      - Как это?
      - А так, что учесть надо своеобразие её женской личности.
      И вот как-то раз приходит миссис Крэншоу и просит:
      - Мне бы, Джимчик, гребешок какой.
      - Это чтоб лобик почесывать? - спрашивает Джим.
      И кричит мне - я как раз в глубине был, среди полок:
      - Пит, принеси гребешок, а то тут дамочке лобок почесывать нечем!
      - Так я уж тогда мастурбатор принесу! - кричу ему.
      - Нет, ей гребешок надо. Хотя неси - может подойдет.
      И начинает Джим индивидуальный, значит, подход применять - облокотился этак по-свойски на прилавок и спрашивает с задушевностью в голосе:
      - Что, бабуленька, мастурбируем потихоньку?
      - Что-о-о? - переспрашивает его миссис Крэншоу, а у самой аж глаза круглые стали.
      "Экая непонятливая эта миссис Крэншоу!" - досадует Джим и растолковывает несообразительной женщине:
      - Я о том, значит, что в жизни-то тоже надо какое-то удовольствие иметь, а старичка-то под боком нету, так одна, значит, радость и остается на старости лет - саму себя пальчиком побаловать, верно?
      Тут миссис Крэншоу покраснела вся и кинулась вон из магазина. А у порога встала и кулаком погрозила:
      - Я вас, сукины дети, в полицию сдам! У меня сержант сосед, он на моей внучке женат, он мне не откажет!
      И верно - через полчаса заваливает вместе с сержантом Залески:
      - Этот негодяй - тычет в Джима, - грубо оскорбил меня, - арестуйте его!
      У Джима аж челюсть отвалилась:
      - Это чем же я кого оскорбил?
      - Вы оклеветали меня онанисткой!
      - Да не было этого! - мы с Джимом в голос.
      - Не было?!. А кто мне предложил свой лобок почесывать?
      - Да вы что, миссис Крэншоу, - урезонивает Джим, - я же сказал лобик.
      - Нет, вы сказали - лобок.
      - Я говорю - лобик!
      - А вам говорю - лобок! - аж взвизгнула вредная старуха.
      Ну, тут я вмешался:
      - Джим, не спорь с женщиной, - ей лучше знать, что она у себя почесывает: говорит - лобок, - значит, лобок.
      Старуха Крэншоу так и взвилась:
      - А, так ты, сволочь, тоже хочешь меня онанисткой ославить на старости лет? Да я никогда и не думала такой гадостью заниматься!
      - А мне-то что, - отвечаю, - мастурбируйте на здоровье, ничего тут такого нет.
      - А я вам повторяю, что я не мастурбирую!
      - А я и говорю - мастурбируйте сколько влезет, мне-то что.
      - А я сейчас тебя сержанту сдам, он мой сосед!
      Ну, тут уже Джим вмешивается:
      - Пит, не спорь с миссис Крэншоу. Зачем ей мастурбировать, когда у ней такой молодец по соседству!
      А сержант Залески стоит себе в стороне, весь красный, но не встревает, потому что видит - мы с Джимом ничего такого себе не позволяем. А как он услышал, что Джим сказал, то повернулся и опрометью из магазина кинулся. Сварливая старуха кричит ему:
      - Стой, трус!
      А его уж след простыл. Тут миссис Крэншоу развернулась да как даст Джиму по уху! Да как даст по другому! И ушла - этак гордо, с достоинством.
      - Да, все-таки чувствуется в ней порода, - говорю.
      А Джим на меня - х-х-х-ы, х-х-х-ы:
      - Чего? - оглох, не очухается никак.
      А потом, значит, в себя пришел и говорит:
      - Пит, как ты думаешь, если "Справочник онаниста" издать, то как он ходко пойдет?
      Джим - он лепит иногда - сам не знает, что лепит, лишь бы брякнуть. Я ему и возражаю:
      - Зачем онанистам справочник?
      - Ну, как положено все - чтоб статистику знать всякую, и разные примеры из жизни великих людей, и советы там...
      - Да кто ж это брать будет?
      - А хоть кто, - надо только портреты знаменитых людей на обложку, артистов или там политиков.
      Я его спрашиваю тогда:
      - Тебе Крэншоу мало? Тебя вон бабулька отметелила, а что с тобой Шварценеггер сделает?
      И что вы думаете, - так у нас с ней и закончилось? Ни фига! И недели не прошло, как снова трещала у нас в лавке:
      - Ах, ребята, вы мне такой совет дали! Ну просто чудесный! Я сходила к психоаналитику, а он сказал - что ж вы раньше молчали, отличная штука, и дал мне пособия, и я теперь всем рассказываю, какое вы мне средство подсказали, а миссис Кетчуп говорит - это правда, что тебя эти гомики из магазина выставили? - а я говорю - какие же они гомики, Пит всего один раз сосал у орангутанга, да и то по ошибке, а Джим...
      Ну, что ты с такой сделаешь? Вот и мы ничего не могли. Так опять же, я ведь и не отрицаю - были и у нас неудачи. Зато с капитаном Вильямсом все отлично получилось. День неприемный, сидим мы с Джимом, посматриваем сериал какой-то, пивко потягиваем - вдруг слышим - кто-то в дверь ломится. А это старый капитан Вильямс! И на ногах едва стоит, а ведь прорвался - и дверь как-то открыл, и полосу препятствий миновал, и на ногах удержался. Обрушился на прилавок да как заорет:
      - А! Полундра! Думали, спрячетесь от старого капитана за парой мешков! Виски мне!
      А Джим и не потерялся нисколечки - как подскочит к прилавку с противоположной стороны, да как встанет нос к носу со старым пьяницей, только ростом пониже:
      - Чего?!.
      - Виски!
      - Сколько?!.
      - Бутылку!
      - На!..
      И стоят, дышат друг на друга - х-х-х-ы, х-х-х-ы - Джим чесноком, а капитан перегаром. Я прямо залюбовался ребятами, говорю:
      - Вы двое прямо как тигр и леопард в поединке!
      Тут капитан Вильямс и загремел на пол, подскользнулся. Поднялся и говорит:
      - Ваша взяла, мужики! Хорошие вы люди, хоть и сухопутные крысы. Разливай на троих, так вас распротак!
      А тут и сержант Залески подскочил. Хорошо расслабились! И что же - не зря ведь мы подружились со старым капитаном, подсказал он нам. Внес, так сказать, завершающий штрих в нашу концепцию сервиса.
      - Вы, - говорит, - охламоны, пошевелиться лишний раз не хотите. И это - правильно. Только зачем же вам самим-то шевелиться, олухи?
      - Так а как?..
      - А так, салаги, что нанять вам надо козлов каких-нибудь и поставить на живое дело, а самим сидеть на заднем дворике да со мной, старым мудаком Вильямсом, в преферанс дуться! Ну, ты теперь меня будешь учить, что козлов нынче нету! Есть! И где взять скажу. Тут у меня четверо русских эмигрантов на примете, сами спрашивали, нет ли работенки какой. Вы им дайте треть выручки, они и за это спасибо скажут, а вам, небось на пиво-то хватит!
      И ведь прав оказался старый пират - отличное дело с этими русскими вышло. Вот говорят, японцы трудоголики. Куда им до русских! До того жадны на работу - меня прямо страх взял. Да, думаю, если бы не большевики ихние, давно бы нас русские задавили! С их-то трудолюбием, с их стремлением к порядку, с их честностью какой-то ненормальной, с их поголовной культурностью и вежливостью! Вот говорят ещё - мол, выпить русские не дураки. И опять брехня! То есть, может быть, и такие встречаются, а вот наши были полные трезвенники. Зато насчет другого верно - все, как один, писатели. Как только кончат работу или перерыв какой наступит - сразу за бумагу хватаются и строчат. Все четверо. Я попросил одного мне перевести о чем хоть вирши-то? Он мне пересказал, так ничего и интересного: жизнь, мол, штука хреновая, все помрем и к чертям пойдем. Это верно, да зачем ради этого бумагу-то марать? Ну, у них оно, видно, вместо выпивки. И ещё намаялись мы, пока концепцию сурового сервиса им растолковали. Ну, не воспринимают! Все, стервецы, поначалу норовили с улыбочкой этой вежливой к покупателям да расторопненько так. Пришлось им внушение сделать, чтоб стиль нам не портили. Уж Джим их отчитывал:
      - Это вы у себя в России можете извращаться насчет нежного сервиса. А здесь эти привычки бросьте. Здесь Америка!
      - Ты, Иван, - я втолковываю, - пойми: миндальничать с покупателем это значит в слабости своей расписываться. А надо наоборот - пусть он перед тобой себя должником чувствует, что облагодетельствовал ты его! Вот тогда дело пойдет.
      Ну, и славно зажили. Сидим, как старый капитан сказал, на заднем дворике, видик сюда же притащили, загораем, пиво пьем да в картишки перекидываемся - с сержантом Залески или тем же капитаном. А тут на нас Зоркий Орел свалился. Лежу я, значит, с баночкой на солнышке в шезлонге и спрашиваю Джима:
      - Как ты думаешь, если нашему мэру к жопе крылья приделать и над городом пустить без штанов порхать, то будут его за ангела принимать?
      А Джима разморило, он и ворчит:
      - Вечно ты со своей философией!..
      Это верно, я люблю пофилософствовать. То возьму да задумаюсь - как жираф блюет? Если он блюет, конечно. Поди, бедному, тяжеленько приходится с такой-то шеей. И ведь ни у кого не хватает ума натурную-то съемку произвести! А то ещё другой раз интересно станет - как бы мировая общественность к спортивному сексу отнеслась? Включили бы в олимпийскую программу или нет? И, кстати, какую программу - летнюю или зимнюю? Ну да, сейчас не об этом речь.
      Значит, ответил Джим на мой вопрос, и слышу - кто-то ему возражает:
      - Э, парень, нет! Нашего мэра никакие крылья с кресла не поднимут! Тут надо "Стингер" в задницу вставлять.
      Открываю глаза, смотрю - стоит какой-то тощий хрен в очках.
      - Привет, ребята! - говорит. - Можно я у вас тут покемарю часок?
      И что скажу - вот вроде и одет богато, и "Линкольн" у него последней модели, и шишка он на ровном месте, судя по всему, а все равно - сразу ясно, что наш. Хорошего человека, его всюду видно!
      - А чего, - отвечаем, - возьми кресло да дрыхни. А то вон на ящики приляг.
      Он и подрых, а после представился:
      - Я, - говорит, - вон из того небоскреба, у меня кабинет окнами на ваш двор глядит.
      С Джонсом - а это и есть Зоркий Орел - так получилось: папаша у него шибко в образование верил, а деньжата у него были. Вот и стал Зоркий Орел жертвой чадолюбия своего папани: запихнул тот его в Гарвард, а то, мол, наследства лишу. Пришлось Джонсу-младшему полную программу вытерпеть. А как вернулся он, папа-Джонс его тотчас к своему дружку в компанию воткнул вице-президентом. Папане-то что - он вскоре и концы отдал, а Зоркий Орел так все и маялся на посту. Должность самая дурацкая - и делать ничего не надо, и расслабиться как следует нельзя - на виду все-таки. Что оставалось Зоркому Орлу - только дрыхнуть, запершись в кабинете, да спиваться. Он тем и занимался да ещё хобби себе нашел: купил морской бинокль и стал из окна местность рассматривать. Люди-то не всегда про шторы вспоминают незадернутые, так что много чего познавательного можно увидеть. Вот так он и на нас наткнулся. И такая тоска, такая зависть Зоркого Орла скрутила при виде нашей привольной жизни, что - не вынесло сердце. Два дня рассматривал нас Зоркий Орел, а там сел на "Линкольн" и поехал контакты налаживать. А нам и не жалко, раз человек хороший, - сиди, дремли рядом. А то и пульку распишем. В общем, подружились.
      А как он в первый раз уехал, Джим и говорит мне:
      - И как это он нас узрел с высоты своей... Прямо Зоркий Орел какой!
      - Так бинокль же!..
      - Все равно.
      Ну, мы так и стали его звать - Зоркий Орел, - да и не мы только, а и сержант Залески, и капитан Вильямс, - только Прелесть Прерий его звала дядя Джонс. Э, я же про неё не рассказал еще! Хорошая такая была девчушка, резвая, хохотушка, конопатенькая из себя. Не помню только, как она к нам прибилась - то ли сама, то ли привел кто. Между прочим, племянница босса той фирмы, где наш Зоркий Орел вице-президентил. Старому судье не до дочери было, а мать померши, так тетка и взяла нашу Лиззи вместо дочки воспитывать. А эта тетка, вы уж поняли, жена босса Зоркоорлиного. То-то смеху у всех было, когда первый раз встретились - Зоркий Орел и Прелесть Прерий! Остолбенели сначала, а потом хохотать оба. А почему мы её Прелестью Прерий прозвали - это уж не помню, - из-за Зоркого Орла, наверное.
      Ну и составилась компания - мы с Джимом, да капитан, да сержант Залески, да Зоркий Орел, да Прелесть Прерий, да миссис Крэншоу, и жили мы себе не тужили, и никаких Багамов нам не надо, ну их, Багамы, нам и здесь хорошо. Главная отрада - это, конечно, Прелесть Прерий. Ей одно - чтобы её пошлепали хорошенько. А нам и не жалко - когда Джим пошлепает, когда я, а если Зоркий Орел здесь, то и он пошлепает. А она-то! Довольнешенька, глазенки блестят, щечки розовые, и так и носится взад-вперед по двору, заливается, и ни в какую ей школу не надо. Я Джима и спрашиваю:
      - Джим! Ты согласился бы вместо всего этого быть президентом Америки?
      Джим даже оскорбился:
      - Я что - жлоб какой-нибудь?
      Вот. А потом, ребята, подкралась к нам беда. И все из-за Зоркого Орла. Не он, конечно, виноват, а все же через него большой бизнес достал-то нас.
      Дело так было. Приезжает как-то Зоркий Орел туча-тучей и начинает стонать:
      - Хорошо вам, ребята, отдыхаете себе, никто к вам не пристает. А меня босс посылает в Чикаго переговоры вести. До чего неохота, мужики, знали бы вы!
      - Эх, ты, - Гарвард, - говорит ему Джим. - Всему тебя учить надо. Тебе кто велит ехать? Поживи у нас денек, позвони, доложи - так и так, переговоры идут туго, задерживаюсь ещё на день. А потом скажешь - нет, мол, они условия выдвинули невыполнимые, ну их! А этим позвонишь и то же самое скажешь. Всего-то делов!
      - А и правда, - говорит Зоркий Орел, - как это я сам не догадался.
      И ожил весь. Ну и сделал по-нашему - поспал у нас в кресле пару ночей, потом позвонил боссу - так, мол, и так - сделка сорвалась, прямо с самолета буду к вам. Потом вылез из кресла, шляпу надел, нам ручкой помахал и полетел на свой горный утес - то есть небоскреб. А через полчаса этак и Прелесть Прерий выспалась, выходит к нам:
      - А где дядя Джордж?
      - Поехал о сделке рапортовать.
      Прелесть Прерий так и ахнула:
      - А вы не видели, он с лысины хоть стер?
      Мы с Джимом переглянулись:
      - Да он в шляпе был, не знаем... А что он стереть-то должен?
      И принимается Прелесть Прерий рыдать. А мы принимаемся её расспрашивать и успокаивать. А потом начинаем срочно вызванивать Зоркого Орла на его фирме, - думаем, может перехватим. А нам говорят: он уже двадцать минут как у босса и к ним никого не пускают. Опоздали!
      А случилось вот что. Пока Зоркий Орел кемарил, Прелесть Прерий взяла да в шутку у него на лысине помадой написала слово "фак". Думала, то-то смеху будет, когда проснется, и все увидят. Да и забыла про дело. А Зоркий Орел мимо нас сидящих прошел, лысину в высоте неся, - мы и не увидели.
      Ну и - это все, конечно, мы позже узнали - ну и поехал Зоркий Орел доклад делать о своем героическом переговорном процессе, как он своих неподатливых партнеров обхаживал. Вошел сразу к шефу:
      - Я, Тед, прямо с самолета к тебе!
      И шляпу-то снял. Ну, босс его посадил - рассказывай, Джордж, какая там заковыка со сделкой. А сам поднялся да стал взад-вперед по кабинету похаживать. И - узрел слово-то помадное. А Зоркий Орел - он почем знает, отчего вдруг босс за грудь рукой схватился, - он думает - того рассказ взволновал - ну и дальше живописует. А босс:
      - Извини, Джордж, мне надо срочный звонок сделать!
      И давай жене названивать - это тетке Лизкиной, Прелести Прерий-то нашей.
      - Мэгги? Бросай все, срочно приезжай! Я говорю - сию минуту! Сразу ко мне!
      Ну и через десяток минут Мэгги и заявилась - какой такой пожар? А босс говорит:
      - Мистер Джонс, посидите, пожалуйста две минуты не двигаясь.
      И подводит со спины супружницу свою - глянь-ка, мол, узнаешь почерк? А ещё бы ей не узнать, если она всю жизнь Лиззи за эту завитушку ругала у буквы "ф"!
      Во-от. А дальше... Дальше, ребята, и рассказывать не хочется - полная катастрофа. Если б ещё одного Зоркого Орла пытали, он бы, может, и отбрехался. Ну, а Прелесть Прерий, конечно, раскололась. Совсем ещё дитя, что с неё взять! Так что и про то узнали, куда Зоркий Орел с утеса своего летает, и про наш крутой сервис, и про все остальное, и, конечно, старого хрыча Картера срочной телеграммой из Флориды достали. А он поначалу и в лавку-то свою не мог попасть - дверь открыть не может без ручки, а как колотить начал, русский один выглянул и говорит ему - научили мы их все же настоящему-то сервису:
      - Ты куда прешься?
      Ну и, говорить нечего, не мог, конечно, старый козел оценить нашей революции в части сервиса. Куда ему! Одно обидно - русских в магазине оставил, а нас, гад, вышиб. Пива с Джимом не допили. Оно так - судьба всех первопроходцев - долго их признание ищет. А только я смотрю - у жизни свои законы, - сервис-то наш крутой все шире распространяется, и неудивительно веление времени. Обидно только, что первооткрыватели-то вроде как в стороне, ну да уж что там. Вот, может, сейчас книжку эту пропечатают, так оценят наш вклад в движение менеджерской мысли.
      А Зоркого Орла мы потом с Джимом встретили. Он нас и успокоил:
      - Не волнуйтесь, - говорит, - ребята, я Теду Килти за вас сполна отплатил. За вас, за себя и за Прелесть Прерий.
      - Как?
      - А так - я его добермана подхолостил.
      - Чего?!.
      - А того - подманил на колбасу, усыпил снотворным да и подхолостил. А потом послал, значит, бандероль с запиской - "Приделай недостающее". Меня, правда, Прелесть Прерий отругала: "Ах, дядя Джордж, что ж вы мне не сказали - я бы ему в суп подбросила!" - да уж поздно было.
      Что значит кончить Гарвард! Все-таки образование великая сила. Я так и сказал Джиму:
      - Ну, Джим, видишь теперь, что значит высшее-то образование? Ты, небось, до такого бы нипочем не додумался!
      - Э, Пит, - возражает мне Джим, - ты не путай. Я ведь не спорю, что у Зоркого Орла талант. Да только образование тут ни при чем, врожденные это способности. Еще неизвестно, как бы наш Орел раскрылся, если б его этим Гарвардом не калечили!
      Не верит Джим в Гарвард.
      У всех на языке вертелось множество вопросов, но всех опередил Конан-очкарик.
      - Этот ваш Гарвард - вертеп порнографии и шпионерии, - брякнул он вдруг ни с того ни с чего.
      - Почему вы так решили, любезный? - подпрыгнув на месте, осведомился Ходжа.
      - Почему-почему, - сварливо отвечал лысый. - Дураку понятно. Этот, Зоркий Орел, - где он научился доберманов холостить? В Гарварде! А кого этому в первую очередь учат? Шпионов, это первая шпионская наука. Значит, что есть этот ваш Гарвард? Гнездо, где готовят шпионские кадры!
      - Кент, - вылупил глаза Фубрик, - по-твоему шпионов учат, как доберманов холостить? Это откуда такие новости?
      - Ха, да это малому ребенку известно, - сверкнул очками Конан. - Для шпиона это самое важное, хоть Шеллока Хомса спросите. Мало, что ль, я повидал шпионов!
      Все молчали не находя слов. Фубрик в восхищении покрутил головой. Он заметил:
      - А ведь парень-то не такой дурак, каким кажется. Почем мы знаем, может, шпионов и правда этому учат.
      - Мадмуазель, - меж тем задал вопрос граф - его, как истинного француза и дворянина, во всех обстоятельствах не оставлял интерес к прекрасному полу. - Из истории вашего друга я понял, как состоялось ваше с ним знакомство. Но каким ветром вас занесло на Восток?
      - Точно, детка, - согласился и Фубрик. - Расскажи-ка, что это с тобой приключилось?
      Прелесть Прерий будто ждала этого. Она сию секунду заболтала, как будто секретничала с верной подругой:
      - Ой, я сначала оказалась в Иокогаме, а потом меня украли в публичный дом, а потом один филиппинский дядька в меня влюбился и заплатил выкуп, и мы поехали в Гонконг, а на пароходе в меня влюбился капитан и старпом, он ужасно ревновал, и тогда мы с боцманом сели в шлюпку и...
      - Ну-у, поехала! - остановил словоохотливую даму Фубрик. - Раньше-то, до того, что с тобой было?
      - А у вас найдется маленькая рюмка бренди, чтобы бедной девушке немного согреться? - спросила бедная девушка.
      Рюмка не нашлась, зато нашелся стакан, правда, не маленький и не с бренди, а с рисовой водкой. Бедная девушка немного согрелась и поведала невероятную историю.
      ЗНАМЯ БЕЛОГО ЧЕЛОВЕКА ..........
      ЗНАМЯ БЕЛОГО ЧЕЛОВЕКА
      Жили мы с папой дружно, я водила к себе любовников, папа вечерами играл в карты или напивался и только иногда читал мне нотации, выговаривая, что я не прибрала к рукам какого-нибудь толстосума. Слог у него был прямо шекспировский, и слушать его было одно удовольствие - я себя чувствовала, как в театре. Но с деньгами у нас действительно становилось все хуже, потому что папе не везло в карты, и мы делали много долгов. И вот однажды, когда я принимала мистера Моррисона, - а он мне понравился, потому что у него были безукоризненные манеры и он мне напоминал этим папу, - папа как раз вошел ко мне в спальную со стенаниями:
      - Доколе, о недостойная дщерь, ты будешь предаваться греховным утехам? Хватит уже ловить кайфы секса, пора взяться за ум!
      По всему, папа был чем-то чрезычайно расстроен.
      - Но, папочка, - пыталась возражать я, - ты же совершенно не представляешь всей интенсивности моих экстазов!
      Однако папа меня не слушал.
      - О небо! За что ты послало мне эти испытания? - возопил он наконец и стеная покинул нас с Сэмом.
      Мистер Моррисон высунул голову из-под одеяла и попытался ускользнуть, но я его удержала.
      - Подождите меня здесь, Сэм. Папа уже ко всему привык и ничего вам не сделает. Видимо, у него что-то случилось.
      И накинув халатик, я пошла узнать, что такое стряслось.
      - Лиззи, о моя глупая дочь, - отвечал наконец бедный папа. - Мы полностью разорены.
      - Но, папа, ты уже четыре года только о том и толкуешь, а мы все держимся. Ты и на этот раз что-нибудь придумаешь, успокойся.
      - Что! - вскричал мой несчастный отец. - Что я могу придумать? Участок заложен и перезаложен, счета за дом лежат уже два, нет, три месяца, мое жалованье проиграно на полгода вперед! Мои долги... В общем, если через неделю я не уплачу пятьсот долларов по закладной, мы оба, ты и я, окажемся на улице с голым задом.
      Я поняла, что дело серьезно. А папа затянул старую песню:
      - Если бы ты додумалась сначала подцепить мужа побогаче, а уж потом принялась спать с целым городом... Почему ты отказала Кримси?
      - Ах, папа, он же такой слабенький! И такой ревнивый - я бы не смогла жить с ним.
      - Э! Кто тебе мешал ставить ему рога, дура! - плюнул папа. - А что теперь? Он женился на твоей подружке Нэнси, она, как и ты, вешается всем на шею, с той разницей, что у неё миллионы, а у тебя? Глядишь, и старику-отцу было бы чем успокоить свою старость!
      Мало-помалу до меня дошла серьезность нашего положения. Я вернулась к мистеру Моррисону и закурила. Мистер Моррисон уже оделся и ждал меня, сидя в кресле.
      - Судя по тому, что я поневоле слышал, мисс Элизабет,манеры у мистера Моррисона и теперь оставались безупречны,ваш отец проиграл в карты или растратил иным образом все свое состояние, не так ли?
      - Еще как - так, - отвечала я, рассеянно распахивая халатик. - Он говорит, что через неделю мы с голой задницей окажемся на улице.
      Мистер Моррисон... Ах, мужчины иногда такие глупенькие! Мистер Моррисон перестал гладить меня и сказал:
      - Не сомневаюсь, что уж этот голый задик на улице не пропадет, мисс Элизабет.
      - Но мне жалко папу, - объяснила я. - Он такой добрый! И такой умный! Все понимает. Он ни разу не наказал меня. Как он будет жить без ежевечерней рюмки бренди?
      - Мисс Элизабет, - простите, что я не осведомился раньше,я чужой в ваших краях - а кто ваш отец?
      - Он судья, - отвечала я.
      - Что! Судья! С голой зад...
      И мистер Моррисон неожиданно расхохотался. Я обиделась:
      - Что вам смешно, Сэм? Кажется, вы могли бы проявить большее участие к нашему несчастью!
      - О, прошу прощения, я просто вспомнил один анекдот про судью - как он на спор...
      Тут мистер Моррисон о чем-то задумался, а потом спросил:
      - Мисс Батлер, вы можете мне сказать откровенно - ваш отец способен преодолеть сословные предрассудки? Я имею в виду - он не очень отягощен... э... нормами морали?
      - Совсем нет, ведь он уже заглядывал сюда, и вы слышали, как он отнесся к... э... вашему присутствию.
      - Ага! Прекрасно! Тогда, я, пожалуй, могу предложить ему одно дело. Мисс Элизабет, вы не сочтете за труд представить меня своему отцу?
      Я проводила Сэма в гостиную к папе. Они остались вдвоем и битый час о чем-то беседовали. Вскоре до меня донесся хохот папы, затем его гневный вскрик, а затем беседа пошла в спокойных тонах. А потом мистер Моррисон ушел, а папа за ужином был, казалось, повеселее.
      - Не знаю, где ты подцепила этого субъекта, Лиззи...
      - У вокзала в баре.
      - ...но второго такого прохвоста даже мне не приходилось видеть. И при том - какие манеры! В общем, возможно, что-то и выгорит: мне все равно не переизбраться на новый срок, а...
      И папа задумался. Тогда я ещё не знала, о чем они договорились с Сэмом, и потому не поняла его слов. Но позже об этом узнала не только я, но весь город. Оказывается, мистер Моррисон предложил папе баснословно доходное предприятие: показать на пари в окно здания городского суда свой обнаженный зад! Мистер Моррисон брал на себя разыскать таких, которые готовы побиться об заклад, что папа этого не сделает. Ну, а папе оставалось лишь сделать это. И папа сделал.
      Утром, ещё не началось заседание, он кряхтя влез на подоконник, повернулся спиной к улице и скинул с себя штаны вместе с исподним. Потом он быстро надел их и также кряхтя слез с подоконника. А мистер Моррисон на улице собрал выигрыш, причем миллионер Кримси прибавил ещё пятьсот долларов со словами:
      - Вы изрядный прохвост, Сэм, и конечно, подстроили все заранее. Но знаете - мне не жалко за такой... э... портрет. Теперь маразматика Батлера вздуют, а я готов за это ещё приплатить!
      Бедный Кримси! Он считал, что это из-за папы я не приняла его предложение.
      Вечером мистер Моррисон и папа разделили выигрыш и слегка отметили почин. Я уже знала, чем они занялись, потому что подружки оборвали мой телефон, пересказывая пикантные подробности. Конечно, я даже не пыталась как-то вмешаться: во-первых, с папой все равно невозможно было спорить, а вовторых... почему бы и нет? Само собой, что папу пытались выпереть из суда, да только папа сорок лет отдал ниве правосудия - куда с ним было тягаться местным крючкотворам! И ничего у них не вышло. К тому же, надо сказать, не все в городе поверили скандальной истории. Одни что-то намекали на какое-то пари, другие толковали про соскочившие подтяжки, третьи вообще считали все дело идиотской выдумкой Кримси. Не верить, однако, им оставалось недолго. Следующую акцию папа и мистер Моррисон наметили на время открытого собрания по поводу пятидесятилетия деятельности общества защиты животных. Папа должен был в числе почетных гостей произнести приветственную речь. Весь город так или иначе что-то обо всем знал, и само собой, что зал городского театра был набит битком. Я не знаю, каковы были ставки, но Сэм сказал, что они очень высоки. Но и папа, надо признать, очень нервничал и то и дело что-то цитировал по латыни про Рубикон и жребий.
      - Вот, Лиззи, - сказал он перед уходом, - сегодня, возможно, наиболее ответственное выступление в жизни старого судьи. Пожелай мне удачи, о моя распутная дочь!
      - Ни пуха, ни пера, папа!
      - К черту.
      И он пошел на собрание. Немного позже и я заняла свое место в зале. Все шло как положено: выступление мэра, потом - миссис Марлоу, бессменного президента общества в течение тридцати четырех лет, - и наконец, очередь дошла до папы. Папа поднялся на трибуну, приветствовал собравшихся, и произнес одну из самых своих вдохновенных речей - разумеется, в весьма благородном тоне. Несколько раз за время своего выступления он покидал трибуну и прохаживался взад-вперед по сцене. В эти моменты зал напряженно замирал - мистер Моррисон сказал, что прямо по ходу папиной речи ставки тотализатора рванулись вверх, как какой-нибудь "Шаттл". С одной стороны, папа прямо-таки олицетворял респектабельность и традиции, - и видя и слыша его, просто невозможно было поверить в известный слух. А с другой стороны, на общественных мероприятиях все всегда втайне ждут скандала, - да и ставки были немалые. Так что, когда папа, закончив речь, занес ногу над ступенькой, чтобы сойти со сцены, по залу прокатился гул разочарования. Общая мысль, очевидно, была такой: "И как это мы могли поверить этому идиоту Кримси! Сочинить такую глупость про нашего судью! Ну, пьет старик, но не до того же, чтоб..." Я была в зале и видела бледное лицо мистера Моррисона - он, должно быть, тоже подумал, что папа не решился. И в этот момент папа вдруг повернул обратно, вышел на середину сцены и сказал:
      - Извините, леди и джентльмены, я кое-что забыл. Разрешите мне пару слов не по теме нашего собрания. До меня тут доходили какие-то возмутительные слухи. Будто бы я делаю, с вашего позволения, так...
      И папа с нашего позволения показал - как. И показав, сказал:
      - Надеюсь, теперь я внес окончательную ясность в данный вопрос.
      И он сошел со сцены. Зал... Но это не описать: рев, свист, смех, аплодисменты одновременно пятиста, а может, и тысячи человек! Папа сам потом вздыхал:
      - Да, такого триумфа, как на празднике защиты животных, у меня уже не будет!
      Одним словом, долгожданный скандал произошел, и папина репутация претерпела, как он сам назвал, публичную дефлорацию. Город от нас отвернулся, что нам было безразлично, а папа и мистер Моррисон загребли кучу денег, что нам было очень кстати. Мы заплатили почти все долги и сильно поправили наши дела. Папа купил мне жакетку, а мистер Моррисон серьги. Они вошли во вкус нового промысла, но увы - триумф в городском театре был прощальным. Папе ещё пару раз удалось проделать свой фокус, один раз на заседании городской комиссии по строительству, другой раз где-то на банкете - и все. Больше пари заключать было не с кем: ответ на вопрос "сделает или не сделает" - стал очевидным. К тому же, папе пришлось-таки подвергнуться судебному разбирательству. И хотя папа не очень его опасался, их деятельность, как выразился мистер Моррисон, оказалась чрезвычайно затруднена. Папа и мистер Моррисон погрустнели и начали спорить друг с другом, а наши расходы меж тем держали свой прежний темп. Тут мистеру Моррисону пришла в голову спасительная идея: расширить рынок их с папой бизнеса.
      - Судья, а вам не приходило в голову, что мы искусственно сузили рамки нашей деятельности? Я имею в виду, не пора ли нам решительно отбросить расовые и сословные предрассудки?
      - Что! - вскричал папа. - Чтобы я, правнук плантатора, стал показывать свою жопу неграм!..
      - А что же тут зазорного? - возразил мистер Моррисон. - Я бы понял ваше негодование, если бы негры показали вам. Но наоборот - что же тут обидного для вас?
      Папа хмыкнул, подумал - и согласился. Я так обрадовалась за компаньонов, что обещала Сэму добавить к четвергу - а это был его день ещё и субботу в качестве приза: само собой, у меня давно уже появились новые поклонники, но я дала слово, что потесню их, если новое направление у папы и Сэокажется успешным. И мистер Моррисон с удвоенным усердием взялся за дело.
      - Трудность в том, - заявил он, - что негры не являются состоятельным слоем населения.
      - К чему вы клоните, Сэм? - спросил папа.
      - Невысокую цену на билеты - иначе они станут недоступны - нам придется возмещать массовостью зрелища, - объяснил мистер Моррисон.
      Его метод состоял в том, чтобы организовать все под видом публичных лекций. Они имели быть под самыми разыми, благопристойными названиями, как-то "Ранний период творчества Гогена" или "История платонической традиции в эпоху Ренессанса", - ну, а привлекательность этих лекций, конечно, была в личности лектора, а вернее даже не в личности, а в её, как это называл мистер Моррисон, номере. Самое поразительное, что этот бизнес у мистера Моррисона и папы пошел, - а то есть, на зрелище пошли негры. Да ещё как - валом. Папа и мистер Моррисон кое-что имели на билетах, но главным, конечно, был тотализатор. Покажет папа или не покажет - об этом уже никто не спорил. Спорили на другое - на какой минуте и сколько раз за вечер. Однако папа уверял Сэма, что негров привлекает не это, а его талант артиста. Мне, впрочем, кажется, что папин успех у черных был и для папы необъяснимой неожиданностью, потому что как-то раз я застала его перед несколькими зеркалами. Папа поставил их так, чтобы видеть себя со спины, и поворачиваясь взад-вперед, разговаривал сам с собой:
      - Ну что, что они находят в этих склеротических прожилках, красной сеткой накинутых на шафранную кожу? Чем их так чаруют две мои бородавки на левой ягодице? Какие странные! И что особенного в этих, уже поседевших, волосах, тонким слоем опушающих...
      - Папа, ты совсем как молоденькая кокетка перед выходом в свет, заметила я.
      - Ах, Лиззи, что ты знаешь о ранимой душе артиста! Не мешай мне - у меня сегодня концерт.
      Тут он заметил выглядывающего у меня из-за спины Бена Хартли и вопросил:
      - Что здесь делает этот субъект в столь интимную минуту?
      - Да я так - посмотреть, - смутился Бен.
      - За "посмотреть" я, молодой человек, беру пятьдесят долларов.
      - Почему пятьдесят? - возмутился Бен. - Я слышал, черные двадцатку платят.
      - А вы что же, юноша, - равняте себя с неграми?
      - Вот именно - я демократ!
      - Ну что ж, давайте двадцать, - отвечал папа.
      В общем, негры шли толпами, и папа с мистером Моррисоном принялись за выездные выступления, а Сэм даже поговаривал о турне. Но тут на папу ополчился ку-клукс-клан. Сначала шли звонки и письма с угрозами, а потом папу похитили и привезли с завязанными глазами на заседании ложи. Но папа не растерялся и произнес блистательную речь.
      - Выслушайте меня, джентльмены, - попросил папа. Здесь кое-кто высказался в том смысле, что я, дескать, изменил идеалам белой расы. Чушь! Это я-то - потомок плантатора! Вы просто не понимаете сути дела, а я вам его объясню. Как, по-вашему, чего бы это черномазые вздумали ходить на мои лекции? Вы думаете, их интересует творчество Гогена? Или, вы думаете, может быть, что все они из черных стали голубыми? Или, по-вашему, им больше негде увидеть голый зад? Кто говорит так, тот ничего не понимает в психологии негра. А я - я, правнук белого плантатора, - я эту психологию понимаю.
      Вы, небось, думаете: негры - это исчадия ада, у них на уме одно - как бы ограбить белого мужчину да трахнуть его бабу. Ерунда это! - вот мое слово. Негры по своей природе хотят только одного - служить белому человеку и почитать его. А откуда же тогда, спросите вы, эти их бунты да вранье, да эта лень несусветная? Разве этого нет? Есть, джентльмены, да только при чем тут негры? Это же все прямая вина провокаторов-янки, которые свое демократической болтовней и разложили простодушных смирных людей. Представьте-ка себя на их месте: Бог и природа им говорят одно - служи и покорствуй белому человеку, - и они всей душой рады это делать. А со всех телевизоров им внушают другое: нет, не слушай своей природы, ты во всем равен белому, будь, как он, - воруй, дерись, напивайся! И ведь кто говорит - да сам же белый человек! Да после этого не то что в чужую квартиру - в кратер вулкана полезешь! Удивительно, как они совсем не свихнулись, бедняги. Сироты - одно слово, сами себя потеряли. И вот тут, наконец, появляюсь я. И поворачиваю к ним свой зад. А негры-то и сбегаются толпой! Потому что инстинсктивно чувствуют, чего им не хватает: наконец-то белый человек занял по отношению к ним позицию, подобающую белому человеку. Вы бы посмотрели на моих черномазых, когда они с сеанса-то идут - да они после своих песнопений в церкви так не сияют. Потому что вспомнили, наконец, свое предназначение - вот почему. А с чьей помощью? Кто, я вас спрашиваю, взялся нести среди них знамя белого человека? Да кто же, как не старый судья Батлер! И вы меня же обвиняете в измене белой расе!..
      Короче, папа уболтал их до того, что они ему тут же на заседании устроили овацию да ещё и руку жали все по очереди. После этого пару месяцев папа и мистер Моррисон мотались по поездкам, но и эта их жила стала помаленьку иссякать. Как-то вдруг пропал у негров интерес к знамени белого человека. Сэм сказал, что нужна консультация маркетолога, а папа сказал, что надо сходить к неграм и послушать их разговоры. Мистер Моррисон намазал руки и лицо черной краской и попробовал сходить на разведку, но безуспешно - негры его как-то сразу вычисляли. Тогда папа и Сэм пригласили на совет одного знакомого негра, чтобы выяснить у него, чем объясняется прежний ажиотаж и куда он девался. Уилли - а так звали негра - и растолковал:
      - Сначала мы не верили слухам, потому и шли. Любопытно же - старый судья, внук плантатора, - и надо же, зад нам за деньги показывает. Потом, значит, кто-то свистанул, будто у вас, масса Батлер, веснушки на заднице это... динозавра изображают - ну, силуэт его то есть. Интересно же динозавр на жопе! Мы и ходили. А потом разглядели, что вранье, у вас и веснушек-то нет, только две бородавки - так чего в них особенного, правда ведь? Так что, масса Батлер, мы, - я имею в виду - цветные, крепко вас уважаем, вы - плантатор, судья, все такое, а только зад ваш нам уже неинтересно смотреть. Новизна-то пропала! Хоть бы какая там картинка была, а так...
      - Слушай-ка, Уилл, хочешь к нам маркетологом? - неожиданно предложил мистер Моррисон.
      - Маркетологом?
      - Ну, будешь среди черных разные там слухи пускать, про картинки на заднице, например, а нам будешь подсказывать, что да как.
      - А чего же, сэр, если десяток-другой зеленых будете подкидывать, то можно и посоветовать чего.
      И с наводки Уилла приглашенный за шестьдесят долларов художник, мой приятель Бен Хартли, нарисовал водостойкой краской картину. Она изображала на левой ягодице гордого американского орла, который вставлял кое-чего глупому русскому медведю (на правой ягодице). Чтоб все было понятно, красавец орел был так и подписан - США, а свирепый медведь - Москва. Причем, когда папа прохаживался, то кое-чего у орла ритмично вставлялось в разинутю медвежью пасть, и медведь только жмурился. Бен сам остался доволен:
      - Эх, судья, даже как-то жалко, что такой шедевр не сохранится для потомства! Знаете что - давайте я вам татуировку сделаю.
      - Нет, нет, мистер Хартли, - отказался мистер Моррисон,татуировка нам не подходит: мы будем обновлять нашу тематику!
      И вот папа принялся выступать с обновленной программой. Возобновился прежний ажиотаж, но и гадкий ку-клукс-клан тоже поднял голову. Папе снова пришлось давать объяснения. Они ему доказывали, что если просто зад - это правильно, это знамя белого человека, а если с картинкой - то это уже порнография. Но папа опять отболтался, объясняя, что никакой порнографии нет, а есть патриотическая пропаганда. Негры, мол, тоже граждане Америки и должны чувствовать свою сопричастность её величию. А чувство это просто так не возникнет, в отличие от расового инстинкта, - его надо воспитывать. И снова мой старый умный папа сорвал овацию. Он сказал мне потом:
      - Знаешь, Лиззи, я раньше баб считал дурами, - твою мамашу, например, или тебя. А теперь и не знаю, кто дурней - эти черные или эти олухи в ку-клукс-клане. Одни моей заднице алодируют, другие - этим неграм за их аплодисменты. Так поглядеть - я, пожалуй, из всех-то самый нормальный!
      Меж тем дела наши все шли в гору. Папа даже стал меньше пить, а я купила себе манто из ондатры и "Мерседес". Но тут папа и мистер Моррисон решили обновить картинку, и Бен нарисовал архангела Гавриила, а в партнеры ему придал черта на четвереньках, повернутого к нему задом. Негры-то были в восторге, но теперь уже на дыбы встал клан. Папа отбыл на переговоры для, как он выразился, согласования воспитательной тематики, - и не вернулся. У меня сожгли машину. Мистер Моррисон тоже куда-то исчез, и Бен, и все остальные мои дружки тоже боялись заглянуть ко мне. Мне стало одиноко и страшно, я поехала в аэропорт и улетела в Лос-Анджелес, а там села на пароход, который шел в Иокогаму, и оказалась на Востоке...
      Перемежая свой рассказ принятием согревающего средства и закусывая его снедью, что путешественники выложили из дорожных мешков для общей трапезы, Прелесть Прерий закончила свое весьма удивительное повестование. Трудно, впрочем, сказать, что удивило пещерников больше - сам ли рассказ или то проворство, с каким бедная девушка уплетала лакомые кусочки, не прерывая при этом повествования. "Хорошо, что её рот ещё этой болтовней занят, а то бы сожрала все, прорва", - тоскливо подумал лысый Конан.
      - Ну, а как ты в Некитай попала? - поинтересовался Фубрик.
      Прелесть Прерий затрещала:
      - О, я же говорю - мы поехали на пароходе, а боцман...
      - Да, да, - перебил Фубрик, - в общем плыла-плыла и приплыла.
      В этот момент послышался громкий храп - это граф посреди общей беседы вдруг повалился на пол и моментально заснул.
      - Вырубился граф, - прокомментировал Фубрик. - Значит, пора нам снова книгу читать - чтобы графу приятные сны приснились. Ты как, Ходжа, - не устал? А то пусть вон дзен читает.
      Но книгу читать они не начали. Вдруг граф приподнялся, не открывая глаз протянул руку, крепко схватил за плечо ученика дзенца, притянул к себе и что-то залопотал ему на ухо, будто излагал какие-то секреты или исповедовался. Ходжа подумал, что дзенец вырвется и пустит в ход свою дубину, но нет: ученик дзенца воспринял все как должное, буто оба они исполняли партии в одной пьесе. Он выдернул откуда-то из-за пазухи лист бумаги и чернильный прибор и принялся лихорадочно что-то записывать. "Дорогой Луи... по счету... кататься на аббате..." - слышалось бормотанье графа. И когда он лопоптал это на ухо ученику дзенца, тот записывал, а когда граф Артуа замолкал, поводя глазами под закрытыми веками, то ученик приписывал что-то от себя с творческим выражением на лице. А когда граф закончил, то повалился на спину и заснул, а когда граф заснул, ученик дзенца сложил бумагу уголком, как конверт, сунул за пазуху и опрометью выбежал из пещеры прямо под дождь.
      - Куда это он? - спросил Фубрик.
      - Вернется, - отвечал дзенец невозмутимо.
      - И неправильно, - вдруг заговорил Конан. Он весь налился краской и свирепо глядел перед собой. - Неправильно это!..
      - Что неправильно? - спросили его.
      - Неправильно это, - упрямо твердил тот, сверкая очками и багровой глянцевой лысиной. - Вся история неправильная.
      - Какая?
      - Все неправильно - и про сервис, и про судью, и про зад его. И про императора неправильно!
      - А что же неправильно, дорогой? - остро глянул на критика мастер дзена.
      - А то. Императора облажали, сынок родной, а он что в ответ? Утерся и добавку просит. В чем же тут нравственный пример для подданых и потомства? А этот судья - он что - балерина, чтобы людям голую жопу показывать? Да ещё за деньги! Тебе начальство доверило суд вершить, так ты уж будь добр себя достойно веди! А если ты жопу в окно показываешь, значит, и оправдаешь кого угодно за взятку! Какое же тогда уважение будет к суду? Если б ещё деньги не брал - ну, другое дело, показывай свой зад хоть папуасам - может, тебе это врач прописал. А так - коррупция это.
      Обитатели пещеры внимали в величайшем удивлении и восторге. А исправителя нравов все несло:
      - А Зоркий Орел этот - он что за начальник, если на своей лысине дает позорные слова писать? Ты, прежде чем уйти на службу, в зеркало поглядись, причешись, а особенно лысину проверь - вдруг там вошка бегает, её на лысине-то очень заметно. Еще Зоркий Орел называется! А эта, - Конан искоса глянул на Прелесть Прерий, - вертихвостка. То, понимаешь, с одним амуры, то с другим. Безнравственно это! Адюльтер. Промесхуитет. Вот так. Литература должна моральные примеры, понимаешь, подавать, чтоб нравственность росла, а это что! Неправильно.
      Дзенец мелко кивая с видом величайшего удовольствия. Он спросил:
      - Уважаемый Конан, а вы не могли бы привести какой-нибудь пример из истории или литературы, когда высокая нравственность торжествует победу?
      - Или пользу кому-нибудь приносит? - подхватил Фубрик, подмигнув остальным. - Может, историей какой поделишься?
      - А что? И расскажу! - сверкнул очками Конан. - Пожалуйста. Вот как раз из царской жизни.
      Он грозно оскалясь оглядел честную компанию и исполнил обещанное поведал высоконраственную историю.
      АЛЕКСАНДР МАКЕДОНСКИЙ
      В одной семье девка шибко трудолюбивая была. Только услышит, что парни где сморкаться собрались - стрелой из дома, кружку ребятам подержать. Мать ей: ты куда, шалопутая, корова-то не доена! А та: некогда мне тут проклажаться, а то парни без меня все высморкают да что сделают неаккуратно, на травку прямо. И убежит - и до тех пор кружку держит, пока скулы сводить не начнет. Ну, парни её оченно хвалили - отменно-де кружку держит да ещё причмокивает.
      А надо сказать, что семья-то их непростая была, а царская. И папаня, стало быть, царем был, и матка, само собой, тоже царица, да токо больно много покушать любили и как-то так все проели. А как проели, отец, значит, лошадь запряг да остатние пожитки на телегу сгрузил и в деревню с семьей подался, а дворец досками заколотил. И хотя они нонче в деревне жили, а у отца все кака-то спесь была. Вот, он дочь-то и стал корить: дескать, о хозяйстве совсем не думает, а все бы парней обслуживать. Запрет её, бывало, в избе, а девка-то вся изведется, сердечная: кто ж ребятам кружку без неё подержит? Уж така была жалостливая, така до работы охочая... Мать ей: ты бы на себя так робила, как на обчество! - а дочка-то ей: ты чо, с ума повернулась? - я как сама себе в кружку-то сморкаться буду? И в окно вылезет да огородами-то к парням снова убежит.
      Вот как-то отец в село ездил да на завалинке с мужиками покалякать присел. А на ту пору парни как раз мимо ехали из той деревни. Один-то и пошутил: ты чо, дескать, приехал сюда кружку нам держать, пока мы сморкаться будем? Отец не понял: чо-о? - говорит. А парень-то соседский: да то - мол, раз дочь к нам не пускашь, дак сам тогда приходи кружку-то держать. Вчера-то пошто не пришел, забыл, што ли? Ну, мужику бы посмеяться со всеми. А отцу, вишь, чо-то обидно показалось, осерчал он да и за оглоблю схватился. Да хорошо, мужики рядом удержали - ты что, шуток не понимаешь?
      Вот, отец-то домой приехал, токо дверь открыл - на него вся семья с ухватами: ты чего это по пустякам на людей кидаешься? Ругали его, ругали ну, отец и сам уже видит - неладно сделал. Конешно, оправдываться начал да я то, да я се, дескать, раз у дочки такое трудолюбие дак пущай идет, почмокает маленько, я-де не против. А мать-то ему: вот дурак! да как она таперича почмокает, ежели у ней скулы свело, до того от сраму ревела. - Вот ить беда! - царь-то говорит. - Ну дак ты тогда иди. - Да како я пойду, когда у меня коза с коровой не доена и навоз не убран! - царица-то отвечает. Отец в затылке почесал - жене некогда, у дочери скулы свело, делать нечего, дак тогда я схожу, чего уж, токо покажи как кружку-то держать. Ну, женка ему показала, дак отец и пошел.
      Пришел к соседскому парню, говорит: Василий! скидай портки, сморкайся! я кружку подержу. Так парень-то даже рот открыл: да ты чо, мы ить в шутку это. - Како в шутку, - говорит мужик, - когда у девки скулы свело, а мать навоз убирает, некогда ей. Ну, я и пришел. Ладно, давно бы так, Василий посморкался и говорит: дак ты хоть деньги возьми. Отец спервоначалу отказался - не возьму, дескать, - а тот все равно десять денежек сует бери да бери. Отцу неудобно как-то - поотнекивался, поотнекивался, а потом взял - чай, на дороге не валяется.
      Пришел домой да похвастал - вот, мол, десять денежек дали. Девка, слышь, в рев: как так, я из одного удовольствия обчеству служу, а ты деньги берешь! Ну, мать на этот случай за отца-то вступилась: тебе-де кто мешает, обчество обчеством, а о себе тоже подумать надо, у меня вон кофта вся износилась. А отец вечерком к парням ещё раз сходил - дак кто ни сморканется, сразу денежку дает. Отец пробовал не брать - да какое там! так в карман и суют, а один пошел да в окно кинул.
      Вот, дело-то и пошло - так и стали оба, отец с дочкой попеременке к парням ходить да кружку держать да деньги лопатой грести. Мать видит работа у них заладилась, дак тоже с имя ходить стала, а для коровы и хозяйства работника наняли. Потом отец говорит: давайте цены подымем, чо это мы задешево надсажаться будем. Поднять-то подняли, дак все равно отцу больше всех давали - двадцать денежек, а дочке пятнадцать, а матке-то уж никто больше десяти и не даст - совсем не гораздо с кружкой обращалась.
      Ну, значит, как вечер настанет, они уж теперь всей семьей за околицу на луг, где парни-то собираются. Оденутся понарядней - и по улице. Дак вся деревня-то вывалит, любуется. Впереди, значит, дочка чешет, торопыга, чтоб до матки с батьком успеть, а уж отец-то с матерью чин чином вышагивают, под руку, отец в сапогах новых, на матке кофта красная, - старики-то токо головами крутят на завалинках - ах, баско! - семейный подряд идет!
      Придут на луг, парни уж строем стоят, дочка-то отцу и кричит: папаня, кто сегодня больше обчеству пособит, я или ты? - на соревнование, вишь, вызывает. А отец и не отказывается: ты, мол, с одного конца, начинай, я с другого - посмотрим, чай, кто вперед-то до середки доберется. Вот дочка и кричит: папаня, я уж с восьмого в кружечку собрала! а батька смеется: ты с восьмого, а я уж от середки по второму разу иду. Дак дочка шибко удивлялась - как так, опосля меня начал, а обогнал? у тебя, чай, секрет какой. А отец-то давно догадался - он двоим зараз кружку держать приспособился!
      Вот, прослышали про такое их ремесло, стали к ним городские ездить, дак они опять тогда цену подняли. Дела-то шибко заспорились, дак и корову продали, и избу, и во дворец обратно перебрались. Масть-то совсем другая пошла - теперь шалишь! - ниже графьев да баронов и подпускать к себе не стали, да золотом, слышь, с них все, золотом!
      Девка-то сначала из жалости, по доброте своей, к парням на конюшню нет-нет да и сбегает, подержит им кружечку, а потом уж и она отказалась: стоко работы, говорит, стоко работы! к греческому послу родня приехала, мать с отцом, поди, вдвоем-то не управятся! Чмокнет наскоро тому-другому и убежит, дак деревенские-то и приезжать перестали - куды им против графьев-то.
      А там совсем хорошо царь с семьей-то зажил своей - и трех лет не прошло, так капиталы такие скопили, куды! А как скопили, значит, они эти деньги громадные, царь, само собой, сразу армию нанял самую большую и генералов самых лучших и сразу воевать пошел, и весь мир завоевал.
      Конан закончил рассказ и победоносно огляделся по сторонам. Все хранили восторженное молчание, и наконец Ходжа спросил:
      - А как звали этого царя?
      - Известно как - Александр Македонский, кто же не знает, - отвечал рассказчик.
      - Я это к чему рассказываю, - пояснил он, обводя взглядом онемевших слушателей, - труд и доброта - всему голова. Царь-то вишь как ругал девку-то свою за сердешность её и трудолюбие, а оно вон в какую пользу повернулось. Так-то вот.
      Долгое время стояло потрясенное молчание, и наконец, Фубрик покрутил головой и нарушил всеобщее оцепенение:
      - Ну, мужики, мы тут все козлы, но это... это...
      - Это Суперкозел, - закончил фразу за него дзенец. Он тоже крутил головой с видом величайшего почтения.
      - Суперкозел! Суперкозел! - захлопала в ладоши Прелесть Прерий.
      И тут Ходжа почувствовал, что настало время продолжить чтение книги.
      * * *
      ВТОРОЙ ДЕНЬ В НЕКИТАЕ
      Весело щебетали птички, вознося хвалу ясному голубому небу. Благодатные лучи приветливого солнца ласково озорничали, щекоча ноздри аббата Крюшона. Он чихнул и проснулся. На душе у него было необычайно ясно и возвышенно.
      - Ах, как все-таки благолепна природа Фонтенбло! - сказал сам себе аббат. - В этом месте забываешь все тревоги и примиряешься с нашим скверным миром.
      - Ни хрена не Фонтенбло, - возразил чей-то грубый голос. - Ты в Некитае, придурок.
      - Как в Некитае? - кротко изумился аббат Крюшон - и окончательно проснулся: все верно, он и впрямь был в Некитае.
      Как подстегнутый подскочил аббат на своей постели. Одна мысль зажглась в его мозгу огненными буквами. "Я вчера согрешил, - думал аббат - хотя он и не мог сказать точно, в чем состоял его грех, однако почему-то был уверен, что в чем-то очень грешен. - Теперь, - горело в мозгу аббата, - я обязан искупить свой грех. Ну же, скорее! - подбадривал он себя. - Я должен принести несчастным язычникам, пребывающим в потемках, свет благой вести!" Аббат стал одевать сутану, и тут заметил, что его исподнее куда-то подевалось.
      - Странно, - сказал сам себе аббат, - оказывается, я спал совсем голеньким... Куда же подевалось мое исподнее?
      Впрочем, это не остановило аббата - он решил, что тайные враги его христианской миссии нарочно строят козни, чтобы воспрепятствовать ему. Конечно, храбрый аббат и не думал отступать. Он накинул сутану и пулей выскочил из комнаты. Затем он простучал каблуками по лестнице и, едва не вышибив входные двери, вылетел на улицу. А Синь кинулся на галерею и окликнул аббата:
      - Гос-по-дин Крю-шон!.. Куда вы так рано?
      - Я иду проповедовать, сын мой! - отвечал аббат на ходу.
      - Но вы не позавтракали! Я приготовил вам лягушачью икру с тараканьими лапками.
      - Мне некогда, сын мой! Некогда - погибающие души ждут моего слова, рек великий святитель, не оборачиваясь и не поднимая головы.
      Он летел как на крыльях. Его будто вела чья-то незримая рука - аббат ни разу не остановился, чтобы справиться о направлении, и однако же безошибочно вышел к заданной цели. Вот он вывернул на Главную улицу, а вот и перекресток Главной и Набережной, дом Гу Жуя на углу... второй этаж, направо... четыре раза... Нисколько не запыхавшись, аббат единым духом поднялся к нужной двери и постучал четыре раза.
      - Тебе какого хрена надо? - послышался из-за двери грубый мужской голос.
      - Простите, вы случайно не знаете - к вам император не заходил? учтиво спросил аббат, нимало не смутясь.
      Дверь внезапно распахнулась, чья-то волосатая рука, высунувшись, схватила аббата за шею и втянула в квартиру, где другая рука зажала ему рот, глуша рвущийся из уст аббата недоуменный и протестующий восклик. Из-за захлопнутой двери послышалось:
      - Колбаса мой сентябрь! Да это аббат!..
      - Аббат, ты из горла будешь?.. - раздался другой голос.
      А дальше... Но нет, остановись, читатель! Не следуй за аббатом в эту таинственную квартиру, а не то, глядишь, и тебя схватят за шею и учинят неизвестно что, как с нашим аббатом. Давай постоим здесь на площадке, подождем нашего отважного и кроткого аббата Крюшона - ведь он-то не побоялся проникнуть в загадочное помещение, так пускай он и расскажет нам о его волосатых обитателях.
      Но нет, нет.. Похоже, все так и останется тайной, покрытой мраком безвестности - вряд ли станет аббат проливать свет на произошедшее в таинственной квартире. Вот он уже покидает её, поправляя сутану и тихонько вздыхая. Загадочная тайна почиет на его покрасневшем лице, задумчиво кивает он опущенной головой, да все знай вздыхает - и улыбка о неизбежном застыла на его лице. А что это за узелок в руке аббата? Ба, да это, никак, его исподнее, которого он хватился утром в своей постели! Но как оно попало сюда? Кто снял его с аббата? И зачем отнес сюда, на эту странную квартиру? Может быть, это были воры? Но нет - зачем им исподнее аббата, оно все такое грязное и заношенное, да и не стали бы воры возвращать свою добычу! Но что же, что же тогда произошло с нашим героическим аббатом? - а, аббат? расскажите же нам, просим, просим!
      Но нет, молчит аббат, тихонько семенит вдоль улицы да все крестится и вздыхает.
      - Христос терпел и нам велел, - повторяет себе под нос аббат и снова вздыхает - и семенит дальше - и улыбка о неизбежном почиет на его лице.
      И мало-помалу задумчивость оставляет аббата. Через несколько кварталов обычная собранность и миссионерский жар вновь возвращается к нему. Вовремя - в пустом переулке аббату попадается какой-то мальчишка, тихо играющий в кучке песка.
      При виде мальца аббата осенило. "С детей, с детей начинать надо! молнией пронеслось в его голове. - Взрослые, они люди порченые, одно слово - некитайцы. А невинные детки ещё не закоренели в своем язычестве, их-то я и буду приобщать. Да что откладывать? С этого и начну".
      Сказано - сделано. Аббат подошел к мальчугану и с доброй улыбкой окликнул его:
      - Здравствуй, некитайский мальчик!
      Мальчик опустил голову, сунул лопатку в песок и ничего не ответил.
      - Почему ты не здороваешься со мной? - мягко спросил аббат. - Разве папа и мама не учили тебя быть вежливым со старшими?
      Мальчик подумал-подумал и ответил:
      - Нет, не учили.
      - Экие они у тебя невежи! - удивился аббат. - А разве они не учат тебя заповедям Божиим?
      Малец смотрел вниз и молча ковырял песок лопаткой.
      - Ну, что ты молчишь? - ласково вопрошал аббат, склоняясь пониже к уху мальчишки. - А? Хочешь, я расскажу тебе о Господе нашем?
      Мальчик сильно засопел, отвернулся и отвечал не подымая глаз:
      - У вас изо рта дурно пахнет.
      Аббат выпрямился и с неудовольствием заметил:
      - Экий ты скверный мальчик! Разве можно говорить взрослым такие гадости? Ну, хорошо, - смягчился аббат, - я отверну лицо в сторону и буду разговоривать прикрыв рот ладошкой. Теперь уже не пахнет, ведь правда?
      Аббат приставил ко рту ладонь, отвернул лицо, чтобы дышать в сторону и вдруг сам почувствовал, что и верно - изо рта-то у него порядком припахивает. Разумеется, аббата это не остановило - вывернув голову и скосив глаза он продолжал благие наставления.
      - Ты любишь своих папу и маму? А, мальчик?
      - Нет, не люблю, - отвечал мальчик.
      - Ах, какой ты негодник! А ведь тебя за это накажет наш Господь Бог! Ты знаешь, что на небесах сидит Бог и все видит?
      - Кто сидит? - спросил мальчишка.
      - Бог. Неужели папа и мама тебе о Нем не говорили?
      - Нет, не говорили, - подтвердил малец.
      - Так ты не знаешь, кто такой Господь Бог? - обрадовался аббат возможности пролить свет истины в детскую душу. - Бог - это наш Господин, Он все может, за всем наблюдает, всем распоряжается.
      - Как наш император, да? - спросил понятливый мальчуган.
      - Да, да, как ваш император, только Бог ещё сильнее, - наставлял аббат - и вдруг почувствовал, что изо рта у него просто засмердело.
      Отвернувшись ещё больше и заслонив рот со стороны лица, обращенной к мальцу, сразу обеими ладонями аббат продолжал проповедь:
      - Бог - Он все видит, все замечает. Вот ты согрешишь, сделаешь что-нибудь плохое, думаешь, никто не узнает, - а Бог-то видит! А потом ка-ак накажет! Если, конечно, ты заранее не раскаешься. Вот ты - ты часто грешишь?
      Мальчик сопел, ничего не отвечая.
      - Ну вот бывает так, что ты не слушаешься папу и маму? - попонятней объяснил аббат.
      - Нет, не бывает, - нагло отвечал малец.
      - Да? Это хорошо... А ты любишь свою папу и маму?
      Мальчик подумал и решительно замотал головой:
      - Нет, не люблю.
      - О! - воскликнул аббат. - Это большой грех, папу и маму надо очень любить! Видишь теперь, какой ты грешник?
      Мальчик сопел и ковырял лопаткой в песке.
      - Мальчик, а ты знаешь, - открывал аббат сокровенную истину христианского учения, - что Господь наш Иисус Христос пострадал за наши грехи?
      - Нет, не знаю.
      - Ну вот знай - злые люди прибили его к дереву и распяли. Он сошел к нам с неба на землю, чтобы пострадать за наши грехи, а его нарочно распяли, - и аббат вновь ощутил, как изо рта его понеслось страшное зловоние.
      - Зачем же он приходил? - спросил мальчик. - Пусть бы сидел на небе.
      - Он это сделал, потому что очень тебя любит, - объяснил аббат. - Вот ты грешишь и думаешь, что никто не заметит, а Бог все заметил и пошел, чтобы пострадать за твои грехи. А если ты не полюбишь его за это, то сам тогда будешь страдать, потому что попадешь в ад в кипящий котел.
      Мальчик сопел.
      - Ну, понял теперь? - спросил кроткий аббат.
      Мальчик кивнул. Аббат Крюшон распрямился, разминая затекшую поясницу и закончил проповедь:
      - Вот и славно, хороший мальчик! Теперь всегда слушайся старших, люби свою маму, а особенно папу, молись Господу Иисусу Христу, а если не будешь, то тебя черти в ад утащат и будут мучать.
      Тут у аббата изо рта и вовсе засмердело, и, наскоро благословив мальчишку, аббат поспешил прочь. Конечно, причиной протухшего запаха были козни нечистого - это аббат отчетливо понимал, кто мог ему тут пакостить. Но, конечно же, аббата это не устрашило - вот, к примеру, сейчас сатана мешал-мешал ему, а аббат Крюшон знай себе проповедовал и почти что обратил невинного мальчика в истинную веру. Теперь надо будет его только как-нибудь крестить, и дело с концом.
      И в радужном настроении Крюшон шагал по улице, будто парил в поднебесье. "С детей, с детей начинать надо, - все думал он. - Уверуют, вырастут, детей за собой потащат, а все почему - потому что он, аббат Крюшон, взял на себя миссионерский труд и отправился затридевять земель аж в самый Некитай".
      И аббату представилось, как всходит юная поросль некитайского христианства и как детки все более проникаются проповедью аббата. Их всех, конечно, безжалостно замучают и поубивают эти злодеи-язычники, а они, конечно, как невинные мученики отправятся в рай. И выйдет к ним Сен-Пьер с ключами от рая встретить вновь прибывшие праведные души, и обрадуется:
      - Так, так! Вижу, вижу - пожаловали новые праведники. Откуда вы, детки?
      - Из Некитая, дяденька Сен-Пьер, из самого логова нехристей и язычников!
      - Из Некитая? - изумится Сен-Пьер. - Я даже не слышал раньше о такой стране...
      - Это в Азии, недалеко от Шангри-Ла.
      - От Шангри-Ла? - ещё больше изумится Сен-Пьер. - Но ведь это же обитель отпетых язычников! Как же получилось, что вы приобщились к истинной вере?
      - Аббат Крюшон наставил нас, дяденька Сен-Пьер! Сначала мы смеялись над ним и говорили, что у него изо рта пахнет говном, но потом поняли, как мы ошибались, и уверовали, и нас за это замучили!
      - Аббат Крюшон? - поразится Сен-Пьер. - Неужели? А почему же он мне ничего не сказал, когда прибыл в рай?
      - Он такой - он творит святые подвиги и не хвастает, - объяснят замученные детки.
      - Ах, какое упущение! - огорчится Сен-Пьер. - Выходит, мы не воздали должного заслугам этого святого подвижника! Ну-ка, херувимы - слетайте поскорей за аббатом!
      И херувимы принесут под руки упирающегося из-за скромности аббата, и детки с радостным криком кинутся ему навстречу:
      - Папа, папа! Как мы тебя любим!
      - Узнаешь ли ты этих детей, аббат Крюшон? - спросит Сен-Пьер.
      - Конечно, узнаю, - ответит аббат. - Я крестил их и благословил идти на мученическую смерть.
      И растроганный Сен-Пьер скажет:
      - Ах, аббат Крюшон! Мы так мало тебя оценили. Ведь ты пробрался в такую глушь, куда даже апостол Фома замохал соваться.
      - О, какие пустяки, - отмахнется аббат, - я всегда рад проникнуть в места, куда побоялись идти апостолы.
      - Вот как! - изумится Сен-Пьер. - Но тогда, аббат Крюшон, ты далеко превосходишь всех нас по заслугам! На-ка вот ключи от рая, стой тут привратником - ты достоин этого гораздо больше, нежели я.
      - Ну что ты, Сен-Пьер! Нет-нет! - скромно откажется аббат. - Я не возьму.
      - Ах, какой ты скромный, праведник Крюшон! - прослезится Сен-Пьер. Ну, хорошо, давай тогда будем стоять на пересменку: день ты, день я.
      - Ну, если ты так просишь...
      - Конечно, конечно! - горячо скажет Сен-Пьер. - Ну-ка, херувимы, просите!
      - Просим, просим! - зазвенят херувимы серебряными голосами.
      - Ну, хорошо, если вы все так хотите... Я только на минутку загляну в ад, проверю, хорошо ли там мучают злодея Пфлюгена за то, что он выхватывает чужие записки, а потом сразу сюда и...
      Бум-м! Это аббат, замечтавшись о высоких материях, налетел на фонарный столб. Искры так и полетели из глаз аббата, а голова загудела прямо как чугунная. Очнувшись от высоких дум аббат огляделся и заметил в двух шагах харчевню с вывеской, где была нарисована большая красная рачья клешня. Запахи оттуда неслись самые пищевые, и аббат вспомнил, что отправился миссионерствовать, ничем не подкрепившись.
      - А кто пустил парашу, будто я не могу проповедовать в харчевнях? спросил аббат сам себя - и решительным шагом направился ко входу: его ждали коснеющие во тьме невежества несчастные некитайцы, и аббат не собирался медлить ни минуты. Правда, у аббата не было ни копейки, но его не смущали и куда более серьезные препоны, а уж это!
      В полутьме харчевни Крюшон обнаружил множество лавок и столов, однако посетитель был только один - здоровенный детина, уминающий миску супа. Подле него лежала здоровенная коврига хлеба. Аббат взял с одного из столов ложку побольше и решительно приступил к детине.
      - А ты знаешь, что святой Варсонофий осуждает чревоугодие? - вопросил аббат, усаживаясь на лавку напротив детины.
      - Че? - отозвался детина, отхлебнув из миски.
      Аббат изо всей силы пнул его под столом носком башмака в колено и задал новый вопрос:
      - А ты знаешь, что святой Варсонофий велит делиться миской супа со своим ближним?
      Детина неожиданно хохотнул и уставился на аббата разиня рот. Аббат пододвинул к себе миску и запустил туда свою большую ложку. Детина хотел было передвинуть миску назад, но аббат пнул его снова. Тогда здоровяк потянулся к ковриге, но Крюшон зорко углядел это подлое поползновение и припечатал воровскую ладонь могучим ударом кулака с зажатой в нем ложкой.
      - Ты, конечно, - излагал аббат, наворачивая из миски и отламывая другой рукой от ковриги хлеба, - ты, мужик, конечно, хочешь узнать о христианской вере, так?
      Детина снова хохотнул и ничего не ответил. Аббат на всякий случай пнул его несколько раз обеими ногами поочередно и продолжал проповедь, для пущей убедительности отхлебывая из миски. Он всячески убеждал некитайца оставить его богомерзкое язычество и гнать взашей всех шамбальеро, а его, аббата Крюшона, слушать со всем вниманием и уважением. Верзила, как ни странно, не противился проповеди, он только кликнул хозяина, чтобы принес ему новую миску и ковригу, однако слушал пламенную речь аббата не перебивая и не притрагиваясь к еде. Мужик только почему-то похохатывал во все время проповеди, но это, в свою очередь, не смущало аббата. Наконец, Крюшон доел ковригу, запил её остатками супа и закончил наставления:
      - Итак, чадо, не труждающийся да не яст! Ты понял, чадо?
      - Ну, хорошо, мужик, - отвечал детина. - Раз ты так уговариваешь, пойдем, как ты просишь, во двор, и я пну тебе по яйцам, раз тебе это надо по твоей вере! Да только, я слышал, император наш от тебя кое-чего хочет, а я пну, так у тебя и яйца отвалятся, так нехорошо же получится, что ты государя-то нашего подведешь!
      Теперь разинул рот аббат Крюшон. Он смотрел на мужика вытаращенными глазами, не понимая причины таких странных речей. А дело в том, что у некоторых некитайцев была ещё одна болезнь: если их император говорил не то, что хотел сказать, то иные из некитайцев слышали не то, что им говорили. Вот и этому мужику неизвестно почему во время огненной проповеди аббата Крюшона казалось, Бог весть почему, будто аббат уговаривает его, мужика-некитайца, пнуть ему, аббату Крюшону, под низ живота. Это естественное желание почему-то казалось мужику нелепым, и вот отчего он похохатывал во все время святых наставлений.
      Аббат, не находя слов, несколько раз открыл и закрыл рот, когда вдруг послышался какой-то зловещий скрип. Все смолкло вокруг, даже мухи перестали жужжать в харчевне. А скрип шел от входной двери, и обернувшись, аббат увидел троих головорезов, против которых даже этот детина за столом выглядел заморышем. Рожи у троих бугаев были самые бандитские, и смотрели они, свирепо ощерясь, прямо на аббата Крюшона. От этого взгляда аббату стало нехорошо, а детина напротив него как-то весь съежился и с неожиданной юркостью перескочил к другому столу. Тут Крюшон заметил ещё и четвертого это был тот самый мальчишка, которого аббат наставлял почитать своих родителей. В зловещей тишине малец поднял руку, указал на аббата и обличающим голосом произнес:
      - Это он говорил, что папу и маму любить надо!
      Взревев, трое головорезов приблизились, откидывая столы и лавки, прямо к аббату Крюшону. Они обступили его, и старший, самый плечистый и мордастый, спросил голосом, в котором слышалась из последних сил сдерживаемая ярость:
      - Ты чему учишь ребенка, гад?!.
      Отважному аббату внезапно невыносимо захотелось очутиться где-нибудь далеко-далеко от этих рож и этой харчевни - хоть где, лишь бы только не видеть этих безумных яростных глаз и свирепого оскала!
      ФУТБОЛ АББАТА КРЮШОНА
      Молитва аббата не осталась неуслышана. Его окутала некая серая пелена, а когда она рассеялась, перед аббатом показалась какая-то зеленая поверхность. В следующее мгновение он понял, что это лужайка, а мигом позже с удивлением осознал, что бежит по ней изо всех сил, пиная перед собой какойто упругий пятнистый шар. Воздух дрожал от невообразимого рева, как будто - так казалось доброму аббату - сошлись две армии и желали криком устрашить одна другую. Но пока он думал все это, тело вперед его мыслей и чувств продолжало делать нечто, совершенно непонятное аббату Крюшону. Так, ему навстречу кинулся какой-то человек в исподнем, но аббат ловко увернулся от него и напоследок изо всей силы лягнул все тот же пятнистый шар. Шар оторвался от земли и, пролетев в воздухе метров двадцать, затрепыхался в какой-то сетке, натянутой, вероятно, для ловли каких-нибудь зверей. Рев, который и так превосходил все шумы, когда-либо слышанные аббатом, превзошел после этого самое себя. Вслед за тем аббат Крюшон увидел, что к нему кинулось несколько человек с протянутыми руками, и они тоже были одеты в исподнее. Испугавшись, что он сделал что-то не так, аббат пустился от них наутек, озираясь по сторонам. И только теперь аббат увидел, что зеленую поляну окружают со всех сторон высоченные трибуны - наподобие тех, что он как-то видел в Риме - а он там бывал. На трибунах сидели люди и неистово вопили, и аббат понял, что он погиб: бежать от людей в исподнем было некуда...
      Тут его настигла погоня и повалила на траву. Аббат ожидал, что его разорвут на клочки, но его только хлопали по животу и груди и теребили за волосы, и когда они оставили его, бедный Крюшон с удивлением осознал, что он все ещё жив. Он тоже поднялся на ноги и принялся оглядываться по сторонам. Аббат увидел, что трибуны хотя и беснуются, но их никто не покидает и не бежит для расправы с ним сюда на зеленое поле, а значит, это место было относительно безопасным. "Мне следует все время оставаться здесь," - решил аббат Крюшон. Потом он заметил, что люди в исподнем, которые вместе с ним находились на этой лужайке, делятся, судя по одежде, на два лагеря, а оглядев себя, Крюшон понял, что и он, очевидно, принадлежит к тем, кто носит синие рубахи и белые портки. Он решил до времени держаться в гуще тех, кто был одет, как и он, - авось, так он будет меньше выделяться. А вскоре аббат заметил на поле священника в черном исподнем и решил, что, вероятней всего, он, аббат Крюшон, присутствует на каком-то религиозном языческом обряде. Однако он тут же заметил на шее у некоторых членов своего да и чужого клана крестики и пришел в замешательство: а что же делают христиане на этом богопротивном празднестве?
      - Аббат уже догадался, что все здесь, очевидно, заняты игрой в мяч, но ни её смысла, ни её правил он не понимал, хотя где-то на самом краю сознания какое-то знание все же присутствовало. "Может быть, чуть позже я что-нибудь вспомню или соображу, а пока постараюсь вести себя незаметно," решил наш добрый аббат. Он увидел, что в конце зеленого поля находятся какие-то ворота, в которые, однако, нельзя было пройти, потому что они были затянуты белой сетью. Вблизи ворот стоял какой-то человек, который не бегал вместе со всеми. "Это, наверное, место для уставших или тех, что сильно ушиблись,"подумал аббат и тихонько, по шажочку стал пробираться туда. Наконец, он встал, прислонившись к одному из столбов и сказал себе: "Постою себе тут тихонько, пока все не кончится, а там видно будет." Но человек около ворот подошел к нему и тревожно спросил:
      - Ты что, Мишель, получил травму?
      - Что ты ко мне пристал, - отвечал аббат заранее приготовленной фразой, - я постою тут немножечко да и пойду себе.
      Человек при воротах странно посмотрел на него и сказал:
      - Мишель, сейчас не время для шуток. Если с тобой все в порядке, то твое место там.
      И он показал рукой в сторону противоположных ворот.
      "А, так значит я могу притвориться ушибленным вон у тех ворот!" догадался аббат и так же потихоньку направился туда. Тут кто-то пнул в него мячом. Аббат Крюшон увидел, что мяч летит ему прямо в голову и увернулся. Мяч пролетел мимо и укатился прочь с зеленой лужайки. На трибунах послышался свист. Аббату что-то крикнули, а какой-то человек подбежал к краю поля и принялся ругать аббата - непонятно, за что. Но Крюшон храбро продолжал свое движение в прежнем направлении. Он заметил, что люди на поле время от времени переходят на бег, и, чтобы не выделяться, тоже решил пробежать часть пути. Тут же в него снова пнули мячом, пречем, это сделал человек из его собсственного клана. "За что он ненавидит меня?" - огорчился аббат. На этот раз он решил поймать мяч руками, а когда поймал, то бросил его обратно в того же человека. Немедленно к нему подбежал священник в черном исподнем и дуя в свисток стал что-то показывать руками. Крюшону стало ясно: мерзкий язычник ему чем-то угрожает. Аббат насупился и решил дорого отплатить мерзавцу, если тот посмеет на него напасть. Он по-прежнему мало-помалу приближался к заветным воротам. Тут в третий раз в него кинули мячом, но теперь аббат не успел ни увернуться, ни поймать мяч, как на него навалился спиной какой-то верзила из вражеского лагеря. Аббат Крюшон покатился по траве и больно ушибся. Он был в ярости - за что? Он же ничего не сделал! Обозленный Крюшон поднялся и хотел броситься на обидчика, но его товарищи обхватили его руками и оттащили в сторону. А верзиле что-то принялся выговаривать человек в исподнем и показал ему какой-то желтый листочек. "Видимо, это знак неудовольствия," - сообразил аббат. Он уже понял, что черный священник здесь на положении кого-то вроде судьи. Крюшон увидел, как черный судья ставит перед ним мячик, а потом он снова дунул в свой свисток. Аббат сообразил, что ему предлагают попасть мячом в своего обидчика и так наказать его. Он сделал пару шагов для разбега и почувствовал боль в левой ноге, ушибленной при падении. В нем вспыхнула ярость.
      "Ну уж нет," - подумал добрый аббат Крюшон, - "я с тобой разберусь покруче!" Он пробежал мимо мяча и со всего разбега врезался головой в живот своему врагу. Тот рухнул. А аббат Крюшон, как ни в чем ни бывало, продолжал бежать трусцой к воротам. Но его остановили. К нему кинулось сразу несколько вражеских игроков, что-то возмущенно крича и размахивая кулаками. Аббат принял боевую стойку и приготовился дорого продать свою жизнь. Но тут же на защиту Крюшона ринулись люди из его клана. Завязалась форменная потасовка. Черный судья надрывался дуя в свой свисток. К нему на подмогу прибежало двое других чернецов в исподнем. Крюшона, потерявшегося в этой суматохе, осенило - а что, если упасть на траву и притвориться мертвым? может быть, тогда его оставят в покое?
      Он так и сделал. Понемногу священникам в черном удалось остановить драку, и тогда они обратили внимание на недвижно лежащего Крюшона. Аббат почувстовал, как его трясут, затем снова трясут, и чей-то голос прошептал ему на ухо: "Вставай, Мишель, судья проглядел, ты отделался желтой карточкой." Он понял, что его притворство раскрыто, и осторожно открыл один глаз. Вокруг него толпились разные люди, и среди них - черный жрец, размахивающий желтым листком. Крюшон решил: если этот язычник будет снова угрожать ему, то он ответит ему по-свойски. Поднявшись, аббат снова побежал к чужим воротам и вскоре встал у одного из столбов. Тут же сновало несколько человек его цветов. В аббата снова кинули мячик. Он увернулся, но на этот раз неудачно - мяч попал ему в голову и, как в самом начале, улетел в белую сетку. Опять поднялся неистовый рев. Теперь Крюшон уже не боялся, когда на него набросились игроки его отряда - он просто лежал на земле и спокойно ждал, когда его кончат тормошить. Затем аббат встал и прислонился к столбу ворот, решив переждать тут. К нему приблизился какой-то человек в одежде, которая отличалась и от одежды клана Крюшона, и от вражеской, так что аббат не знал - на чьей тот стороне. Но, по его виду, он был настроен враждебно, - и так и есть, - он стал прогонять Крюшона.
      - Постылый человек, что ты пристал ко мне? Неужели тебе жалко, если я тут немного передохну? - принялся увещевать его наш добрый аббат. - Ведь ты, я вижу, христианин, как и я, - так разве от тебя убудет, если я немного постою здесь. Не беспокойся - через полчасика я пойду себе куда-нибудь.
      Тогда этот человек стал показывать всем, что Крюшон его чем-то обидел. К аббату подбежал давешний верзила и принялся его толкать. Отважный аббат решительно воспротивился ему. Тем временем к ним приблизился черный судья и на сей раз почему-то принял сторону верзилы, показывая Крюшону, чтобы он шел прочь. Выведенный из себя аббат утратил столь свойственную ему кротость и плюнул в судью. Тогда тот достал из кармана красный листочек и сунул его под нос аббату. В ответ на это аббат Крюшон выхватил красный листочек и сам сунул его под нос черному судье. Все это время на трибунах стоял невообразимый гул. Крюшона охватили руками люди его цвета и уговаривали успокоиться:
      - Мишель, не надо, мы доиграем без тебя, чего уж там!.. Мишель, остается пятнадцать минут, мы ведем два мяча, не кипятись!
      А судья в черном исподнем вновь отобрал красный листок и совал его в лицо аббату.
      - Да уйди же, Мишель, - продолжали упрашивать игроки.
      "Ага! Так этот нечестивый язычник хочет, чтобы я ушел с лужайки!" сообразил аббат Крюшон. Он окинул взглядом злобно воющие трибуны и решил, что нет, не даст послабления этому мерзкому еретику в черном исподнем и не позволит отдать себя на растерзание безумной толпе. "Лучше я сам сражусь с ним, один на один," - мужественно решил аббат. И когда судья в третий раз выкинул ему под нос красную полоску, аббат выхватил её и порвал на мелкие клочки. А затем наш кроткий аббат решительно содрал с себя портки и показал судье кое-что, покраснее его красной бумажки.
      Казалось, обрушилось само небо, так загрохотали трибуны. А посрамленный судья, побагровев, схватил мяч и побежал с ним прочь с лужайки. "Моя взяла," - торжествуя, успел подумать аббат.
      А вслед за тем на поле выскочили с ужасными криками какие-то люди и побежали к аббату. Но он не слышал их. Аббат Крюшон не слышал даже своих товарищей, которые вопили ему что-то прямо в уши. Несчастный священник уже ничего не воспринимал, потому что внезапно вернувшаяся память разъяснила ему смысл происходящего. А происходило то, что он, Мишель, был капитаном команды, которая побеждала 3:1 в финальном матче Кубка чемпионов - в матче, который был прекращен по его вине и который, очевидно, придется переигрывать заново, и неизвестно, удастся ли его выиграть на сей раз, этот матч, в котором ему уже не играть, да и придется ли ему теперь вообще играть в футбол, - после всего его, наверное, пожизненно дисквалифицируют, а что с ним сделает команда, зрители, журналисты! - БОЖЕ, ЧТО ОН НАДЕЛАЛ!!!
      И от смертельной тоски все существо Крюшона воспламенилось горячей молитвой: оказаться сейчас где-нибудь далекодалеко, хоть где, хоть снова в той проклятой пивной, только бы подальше, подальше отсюда.
      Не осталась неуслышана и эта молитва (ведь наш аббат был праведник, а разве Небо когда-нибудь забывало праведника?). В один миг все затянуло серой пеленой, где не было ни харчевни, ни зеленой лужайки с орущей толпой вокруг. Пред аббатом вдруг предстал сам Сен-Пьер. Он держал в руках ключи от рая, но, однако, не с тем, чтобы отдать их аббату. Сен-Пьер хмурился. Он спросил аббата:
      - Крюшон! Ты по-прежнему равняешь себя со святыми апостолами?
      - Нет, Сен-Пьер, что ты! - отвечал аббат. - Я всего только мелкий праведник, к тому же, я вчера хлебнул мочи, а это великий грех.
      - А хочешь ли ты снова оказаться на футбольном матче?
      - Нет-нет, Сен-Пьер! Мне бы не хотелось этого! Судья все равно удалил меня с поля, зачем же мне туда?
      - Тогда, может быть, воротить тебя в харчевню?
      - Ох, лучше бы не в харчевню, - отвечал аббат.
      - Слушай же, меня, аббат Крюшон! Тогда ты должен снова стать рикшей графа Артуа. Помни - это единственный способ искупить твои грехи, а иначе ты очутишься на том футбольном поле да ещё и в харчевне! Ведь ты вчера очень согрешил перед Господом - ты дискутировал с шамбальеро и дал слабину. Поэтому ты непременно должен отвезти графа Артуа во дворец, помни это, аббат, а не то твоя епитимья не зачтется! Ты понял меня, Крюшон?
      - Да, да, я понял тебя, Сен-Пьер! - с жаром отвечал аббат - и в один миг все исчезло, а аббат уже стоял под окнами дома А Синя. Он радостно стукнул копытом в камни мостовой и весело заржал.
      * * *
      Ходжа отложил книгу и покашлял, прочищая горло. На губах Суперкозла играла какая-то злорадная ухмылка. Все с нетерпением ждали, что он скажет, но Суперкозел пока что молчал.
      - Я, мужики, вот чего не пойму, - заговорил Фубрик. - А когда же аббат-то наш научился в футбол играть?
      - Все проповедники мечтают, чтобы им яйца отпнули, - внезапно возразил Суперкозел - он то ли не расслышал замечания Фубрика, то ли был увлечен своими мыслями.
      - Простите, уваэаемый Су... Конан, вы сказали - все проповедники мечтают, чтобы им яйца отпнули? - переспросил дзенец.
      - Ну да, - подтвердил Суперкозел. - Они поэтому и в религию идут.
      Последовал предвкушающий обмен взглядами - Суперкозел-таки не обманул общих ожиданий и сморозил такое, что никому бы и в голову не пришло.
      - Что-то я ни от одного муллы не слышал подобной мечты, - заметил Ходжа.
      - Ха! - ухмыльнулся Суперкозел. - В том-то и штука, что они это держат в строжайшей тайне. Мне это один психиатр объяснил, профессор. Они, священники то есть, этого и сами обычно не осознают. Но причина все равно такая. Медицина это давно доказала.
      - По-твоему, - сплюнул Фубрик, - стоит, значит, какой-нибудь кардинал или там аятолла, проповедь толкает - про добродетель там, любовь к ближнему, вечную жизнь на небесах - а сам весь про себя изнывает: когда же ему прихожане начнут яйца отпинывать? Эх, мол, скорей бы! - так, что ли?
      - Само собой! - заверил Суперкозел. - Конечно, вслух он этого никогда не скажет. Задача священника - подвести свою паству к тому исподволь, шаг за шагом, чтобы они сами это сделали, без его понуканий.
      Фубрик, не находя слов, с восхищением помотал головой, а мастер дзена с завистью заметил:
      - Эх, друзья... Что тут скажешь! Всю жизнь мантры бубнишь, медитируешь, пока весь не очумеешь, постишься - и все без толку. А тут приходит мужик, сроду сутры в руки не брал, а как рот ни откроет - сразу откровение. Будто его сам Будда наставляет! Эх!..
      Ученик дзенца в это время что-то яростно замычал, схватил дубину и с яростным лицом подскочил к Суперкозлу. Дубина мелькнула в воздухе как молния - но удар, увы, был столь же неточен, сколь и молниеносен. Незадачливый громила покатился по полу, а Суперкозел даже не моргнул.
      * * *
      - Погоди-ка, - прервал император, - откуда взялся ученик дзенца? Он же куда-то убежал с письмом графа!
      - Верно, - согласился Ли Фань. - Он убегал, но вскорости снова вернулся.
      - А! А почему же об этом не написано? - строго выговорил государь.
      Великий писатель обиделся:
      - Обо всем, что ли, писать? Они тут уже день и ночь сидят, в пещере своей. Ясное дело, отлить выходили, ели, то, се... Мне что - про каждый чих писать? Суперкозел зевнул, Фубрик пернул - так, что ли?
      * * *
      - А верно, бзнул я сейчас, - согласился Фубрик. - Только зачем об этом писать - все и так заметят.
      - Святой лама, - меж тем обратилась к дзенцу Прелесть Прерий, - а вам уже отпнули яйца или вы все ещё проповедуете?
      Дзенец вежливо вторил общему смеху.
      - У моего наставника была своя линия, - ответил он наконец Прелести Прерий. - Яйца ему никак не мешали - даже наоборот. Да и проповедовал он все больше молча: делом, а не словом. Святой человек! Сколько нас, учеников, от него просветления набралось!..
      - Уважаемый, вы не могли бы рассказать о том подробней? - обратился заинтересованный Ходжа.
      Все горячо его поддержали. Учитель поведал:
      КАК МАСТЕР ДЗЕНА ПРОСВЕТЛЕНИЯ ДОСТИГ
      - Когда я был ещё совсем додиком, я проходил послушание в монастыре Сяо-Минь. Со мной было ещё несколько таких же олухов, как я. Постились мы с утра до вечера да пели мантры, только дело совсем не двигалось. Пою-пою, а сам чувствую: фигней занимаюсь! Тут как раз прошла по монастырям молва, что учитель Бо Хао нашел новый путь: надо, мол, в миру постигать Будду! Ну, собрались мы, молодежь, а к нам ещё и иные старые присоединились, и решили: пойдем учиться к Бо Хао. Идем и слухи обсуждаем по дороге:
      - Говорят, Бо Хао отрицает пост и воздержание.
      - Да, он утверждает, что это лишь свое тщеславие тешить годится, а просветления - никакого.
      - А слышали, он будто бы и живет с женщиной, и никаких правил не держится?
      - Говорят, даже вино пьет!
      Вот, обсуждаем мы это и тем часом пришли в Лун-му.
      - Где, - говорим, - наставник Бо живет?
      Нам показали:
      - А вон в том доме, на самой верхотуре!
      Пошли мы - квартал из самых подозрительных, сразу видно, что самые подлые людишки живут, да и дом такой - кого только нет - и путаны, и воры, и шарамыги какие-то. Мы все только ахали: такой вертеп - и в нем светоч сияет! Что значит - просветленный - никакая грязь к нему не пристанет. А дальше что было - поднялись мы, как нам сказали, по лестнице наверх, и вошли в комнату Бо Хао. Кругом мусор, винищем разит, посуда прямо на полу валяется, а посередине комнаты замызганный топчан и на нем - наставник Бо: бабенку натрахивает! Потрясенные силой его святости, мы могли только робко плакать в молчании, смиренно дожидаясь, когда учитель соизволит обратить на нас внимание. Бо Хао кончил, отвалился от женщины и тогда нас заметил. Просветленный обвел нас взором высшей мудрости и спросил:
      - Вы что за козлы?
      - Наставник, мы нижайше просим принять нас в ученики, - всей кучей взмолились мы. - Приведите и нас к просветлению!
      Но великий Бо не соглашался:
      - На хрена вы мне!
      Но мы, распростершись ниц, умоляли просветленного, и наконец учитель Бо сдался*.
      _________
      * "Грех не обуть таких додиков", - подумал учитель.
      - Только знайте, у меня не монастырь, - если что сказал, чтоб беспрекословно делали! Кто хочет на чужом горбу в Нирвану въехать - пусть хоть сейчас уходит. Ну, а кто хочет чему-то научиться в этой жизни, так и быть - поделюсь.
      И вот мы стали жить с наставником. Что это была за школа - как вспомню, так мороз по коже. Само собой, что приняли мы на себя все тяготы по содержанию учителя - то ему поесть достать, то вина, то женщину бегаешь ищешь. А то напьется и нас заставляет, а потом как примется лупцевать под пьяную руку! А обзывался как - первый матерщинник во всем квартале. Или кто-нибудь задумается, сидит, бормочет мантру, а Бо Хао подкрадется и как пернет ему под нос! А потом он ещё слег, не вставал два года - и все равно - и вино пил, и баб трахал. А говна сколько мы за ним поубирали! И ведь что удивительно - пришло нас к нему четырнадцать человек - и никто не ушел, кроме тех, конечно, которые за эти восемь лет сами просветления достигли.
      - Достигли просветления?!.
      - А вы как думаете! Аж четверо. В ином монастыре за сто-то лет хорошо если один-два спасутся, а тут - целых четверо! Друг у меня был, У Дэ, так тому полутора лет хватило: я, говорит, все понял, сам пойду людей учить - и ушел. Ну, а мне и остальным все не давалось оно, прямо в рот наставнику смотрим, пердеж его пьяный чуть не по нотам разучиваем, а что толку! Те просветляются, а мы - никак, а нам ведь тоже спастись хочется. И тут помирать стал Бо Хао. И такая нас тоска взяла - как же так, такой подвиг творили - и все напрасно? Лежит наставник Бо на смертном одре, а мы его умоляем:
      - Учитель, вы собираетесь покинуть нас, скажите же на прощание ваше просветленное слово, - может быть, это напутствие подвигнет нас на путь истины!
      Бо Хао слушал-слушал наш скулеж да и сказал:
      - Ну что за суки, ведь и подохнуть не дадут! Ладно уж, скажу, а то в корягу заколебали.
      И светоч мудрости спросил нас:
      - Что я делал, пока вы со мной жили?
      - Вы пьянствовали, обжирались, трахали баб и называли нас пиздюками.
      Дражайший учитель задал новый вопрос:
      - Так, а чем вы занимались все это время?
      - А мы ходили вокруг вас на цирлах и пахали как папа Карло.
      - А кто из нас просветленный?
      - Вы, дорогой наставник!
      - Так какого ж вам ещё урока надо, козлы!
      И тут все достигли просветления - все, кроме меня. Кинулись они вон из комнаты, а Бо Хао как раз концы отдал. Я один остался, мне и хоронить пришлось. Похоронил кое-как, а что дальше - не знаю. Про прежних-то своих товарищей, про просветленных, я много слышал - да идти к ним было стыдно: как же - они все поняли, а я... Ну и побрел куда глаза глядят. И вот как-то раз встретил я отшельника:
      - Как, - спрашиваю, - ваше имя, уважаемый?
      - Бо Хао.
      Я так и остолбенел.
      - Да ведь учитель Бо умер!
      - Нет, - отвечает отшельник, - это не Бо Хао умер, это самозванец, а Бо Хао - я.
      И что же выяснилось: оказывается, настоящий Бо Хао жил в том же самом доме, где мы встретили того пьянчужку, только ещё выше - на чердаке. Когда к нему перестал приходить народ, наставник Бо разузнал в чем дело, но не стал открывать правду, а ушел из Лун-му и поселился в горах. Мы-то думали, что учимся у Бо Хао, а оказывается...
      Тут на меня и сошло просветление!
      - Господа! - вдруг приподнялся граф Артуа, не открывая, однако, глаз. - Мне снилось, что я проснулся в Некитае! - и граф снова рухнул на пол и сонно засопел.
      Весело пели птички, славя привольное житье в майских лугах и рощах. Граф Артуа с большим сачком в руках носился босиком по лугу, ловя красивых разноцветных бабочек. Вдруг одна из них превратилась в красивую обнаженную нимфу, прикрывавшую розовой ладошкой низ прекрасного живота. Граф, отбросив сачок, устремился к ней, на бегу выкрикивая пламенные признания в вечной любви. Он почти что настиг её - и вдруг споткнулся и растянулся на траве. А эта прекрасная фея внезапно превратилась в гигантскую зеленую жабу. Отвратительное земноводное повернулось к благородному гасконцу задом и стало метать икру прямо в открытый рот графа Артуа.
      - Интересно, - подумал вслух пораженный граф, машинально жуя жабью икру, - откуда в парке Тюильри взялась столь огромная лягушка? Не знал, что они тут водятся...
      - Это не Тюильри, - возразил грубый голос. - Ты в Некитае, додик!
      - Что?!. В каком Некитае? - изумился граф - и вдруг вспомнил. - Ах, да, в Некитае...
      Он проснулся. К омерзению графа, лягушачья икра не была сном - у постели графа стояло блюдо, наполовину пустое, а его рот и правая рука были этой икрой перепачканы: получалось, во сне Артуа умудрился сожрать едва ли не половину огромного подноса! Вне себя от гадливости, граф соскочил с кровати, схватил поднос и, недолго думая, выкинул в открытое окно остатки кушанья. С улицы раздался возмущенный восклик:
      - Эй! Это кто тут бросается лягушачьей икрой?
      Граф рухнул обратно на кровать и застонал: да когда же конец всем этим идиотским происшествиям? Он решил для начала разобраться с А Синем - какого дьявола тот сунул ему эту гадость к постели? - затем поговорить с аббатом, потом... да и пожрать же, в конце концов, пора уже чего-то приличного, черт возьми!
      Тем временем за окном прежний - обваленный икрой - голос громко спросил:
      - Скажи-ка, любезный, это ли дом А Синя?
      - Да, это мой дом, - пропел тонким голоском хозяин. - А Синь, А Синь... к вашим услугам, благородный господин!..
      - А не у тебя ли остановились французы - граф и аббат?
      - У меня, у меня...
      - А могу ли я видеть кого-нибудь?
      - Да, граф Артуа уже проснулся... заканчивает завтракать... я думаю...
      - Ну, так проведи меня в дом и доложи...
      Голоса хозяина и гостя сместились и слышались уже не снаружи, и внутри дома. Граф наскоро оделся и привел себя в порядок. Меж тем из-за двери донеслись шаги, и голос незнакомца возмущенно поправил А Синя:
      - Нет, не так! Не ПЕ ДЕ Растини, а де Перастини!.. Понял? - де Перастини. Пэ де Растини - это мой предшественник, наш король отозвал его... А я - де Перастини, кстати, бывший граф.
      - Да, да, - сладко пропел А Синь, - я так и доложу - де Педерастини...
      - Де Перастини! - взревел возмущенный итальянец.
      В дверь постучали - впрочем, она оказалась не заперта, хотя граф отчетливо помнил, что закрыл её, ложась спать.
      - Господин граф! К вам тут гость, - доложил А Синь, просовываясь в дверь.
      Граф широко открыл дверь, и в комнату всунулся мужчина помятого вида и довольно внушительных габаритов, но не плотный, а какой-то по-бабьему рыхлый и с распаренным лицом, будто только что из бани, чем он напомнил Артуа краснолицего британца Тапкина. Гость был одет во фрак и белую рубашку не первой свежести, а его цилиндр и плечи были обсыпаны лягушачьей икрой.
      - Разрешите представиться, - обратился незнакомец с широкой дружелюбной улыбкой - впрочем, в ней, как и во всем его облике, было что-то неисправимо низкопробное, - мое имя Винсент де Перастини, бывший граф, а ныне посол Италии в этой азиатской стране!
      Он протянул руку графу и наклонившись к уху Артуа произнес многозначительным свистящим шепотом:
      - Здесь много н_а_ш_и_х!
      И де Перастини, осклабившись, подмигнул.
      - Простите, не понимаю вас, - отвечал граф. - Кого это - наших?
      - Ну, наших... - и де Перастини вновь подмигнул. - Ну, все, как там тебя - А... ? - обратился он к А Синю.
      - А Синь, - подсказал с улыбкой хозяин.
      - Да, Синь - иди, нам тут с графом надо о благородных делах потолковать.
      - Нет, погоди-ка, - остановил граф А Синя, - я хотел спросить - какого черта вы прислали мне эту лягушачью икру в комнату?
      - По вашей просьбе, господин граф, по вашей просьбе, - отвечал А Синь в своей всегдашней манере - кивая и улыбаясь. - Вы ни свет ни заря высунулись из своей комнаты и велели подать вам завтрак в постель.
      - Да? - в замешательстве спросил граф. - Что-то не помню, чтобы... Ну, хорошо, а какого черта вы решили, будто мой завтрак - это лягушачья икра?
      - А, так это вы сверху вывалили на меня эту пакость? - догадался де Перастини.
      - О, я покорно прошу прощения, - спохватился Артуа. - Это вышло совершенно случайно... Но отвечайте же мне, скверный вы человек! Чтобы не смели подавать мне больше эту икру - ни на завтрак, ни на обед, ни на ужин - я терпеть не могу эту гадость. Вы поняли меня, А Синь?
      А Синь улыбался и кивал, однако отвечал отказом:
      - Никак нельзя, господин граф, нельзя, нельзя... Повелением императора я обязуюсь кормить вас исключительно национальной пищей... Питайтесь в харчевне за свой счет или просите императора, чтобы отменил свой приказ.
      - Он прав, - поддержал итальянец. - Тут уж ничего не попишешь. Я изо дня в день вынужден есть спагетти с сыром, увы...
      - Что же делать? - спросил граф. - Вы не могли бы одолжить мне немного денег, пока я не переговорил с императором?
      - Увы, - развел руками де Перастини. - Хотя... Да иди же ты, А Синь, иди! - мне надо переговорить с графом с глазу на глаз.
      А Синь закрыл дверь, и де Перастини затрещал так, что стало непонятно - зачем было прогонять А Синя - голос итальянца можно было слышать и с улицы.
      - Ну, ребята, вы даете! Как вы неосторожно - прямо на лестнице, на виду у слуг!.. Все наши сегодня только о вас и говорят... Граф, вам мой совет - поберегите партнера... Хороший партнер это... - де Перастини печально вздохнул. - Уж я-то знаю, что значит остаться без партнера!..
      - Позвольте, - холодно остановил его граф, - я ни понимаю ни слова. Кстати, я вчера не видел вас при дворе среди послов.
      - Не мог быть, не мог быть... Вы знаете - этот мерзавец прусский посол отнял моего слугу Верди.
      - Что вы говорите?
      - Да, - жалобно подтвердил де Перастини. - Видите ли, он у меня был из Швейцарии. И вот, негодяй Пфлюген убедил Верди, будто он не из итальянского кантона, а немецкого. Теперь Верди называет себя Гринблат-Шуберт и прислуживает этому захватчику пруссаку. А я... - горестно вздохнул Пфлюген. - Я остался без партнера... Так что, - затрещал он, - берегите, берегите аббата! Я понимаю - вы молоды, кровь у обоих играет, но все-таки это уж чересчур - гнать своего партнера через всю столицу, а потом... прямо на ступеньках... Эх, все же вы, французы, отчаянный народ! Вы, наверное, гасконец, граф?
      - Да, верно, но...
      - Ну вот, оно и видно! Но все равно - нельзя, нельзя так! Заездите аббата и... Я, конечно, не хочу вам накликать беду, уж я-то знаю, что это такое - остаться без партнера!.. Берегите, берегите аббата!
      - Вы, я вижу, - холодно остановил его граф, - подумали что-то совсем не то. Мы с аббатом споткнулись и упали на лестнице.
      Де Перастини скверно улыбнулся.
      - Ну, конечно, споткнулись, я же понимаю! Мы с милым Верди тоже то и дело спотыкались - правда, обычно у себя в комнате... Конечно, тогда он жил у меня. А теперь, - с жалобной гримасой продолжал де Перастини, - я вынужден ждать, когда этот солдафон Пфлюген уедет во дворец и тайком пробираться к Гринблату... Поэтому меня и не было вчера во дворце.
      - Кстати, - снова оборвал граф, - мне показалось, будто англичанин и немец ведут против нас с аббатом какую-то интригу. Вчера, например, кто-то привязал аббата к оглоблям и сунул в рот кляп. Потом это издевательство с лягушачьей икрой - я угадываю тут англо-немецкие козни.
      - Ах да, лягушачья икра! Вы правы - против вас действительно составился заговор. Кстати, насчет икры - я бы на вашем месте ей не злоупотреблял. Действительно, она поначалу дает резкое повышение потенции, но потом, у меня точные сведения, спустя короткое время...
      - Послушайте, де Перестини, - сказал Артуа, - да я глядеть на эту дрянь не могу, не то что поедать её. Тем более, мне пока что не требуется поправлять потенцию, так что...
      - Что же тогда у вас весь рот и подбородок в икре? - недоверчиво осведомился итальянец.
      Граф не находя слов посмотрел на него, шагнул к зеркалу и наконец нашелся:
      - Это... это я во сне.
      - А вчера во дворце, - похабно ухмыльнулся де Перастини, - вы съели целое блюдо - это тоже во сне? А, ну да, - затрещал он, - вся наша жизнь сон! Ах, граф, как я рад вашему приезду! Мы - католики, южане, - мы-то всегда можем найти общий язык, не то что эти холоднокровные северяне. И вы знаете, - тараторил итальянец, - вы совершенно правы насчет интриги. Этот Пфлюген - он нарочно увел моего Верди, я бы посоветовал вам приглядывать за аббатом, этот Тапкин тоже на все способен, а остаться без парт...
      - Прошу вас, де Перастини, - вновь был вынужден осадить его Артуа. - Я бы хотел вернуться к вашим словам о заговоре. Что вам известно об этом? Кто в него входит? Тапкин и Пфлюген? В чем их цель, какова причина?
      - Да неужели вы не слышали? - удивился де Перастини.
      - О чем?
      - О провале британской экспедиции в Некитай?
      Граф пожал плечами:
      - Ни звука.
      - Погодите-ка, граф, - удивился де Перастини, - а разве вы приехали сюда не затем, чтобы шпионить?
      Граф оторопело смотрел на излишне откровенного итальянца.
      - Да полноте, не стесняйтесь, - ободрил его Пфлюген. - Мы же тут все шпионы! Кстати, остерегайтесь А Синя - я слышал, он шпионит в пользу Гренландии.
      - Вы говорили о какой-то экспедиции, - напомнил граф.
      - Ах да, да! Что ж, могу вам дать кое-что почитать - Верди вчера заглянул в письменный стол Пфлюгена, а тот днем ранее заглядывал в стол к Тапкину...
      Де Перастини достал из-за пазухи какой-то пакет. Он протянул было его графу, но потом отодвинул руку и с внезапным сомнением спросил, глядя Артуа в глаза:
      - Погодите-ка, граф! А вы точно из н_а_ш_и_х?
      Вопрос был способен провалить лучших разведчиков мира. Что бы ответил на это Рихард Зорге? Отто Скорцени? Кадыр-Хан? Мата Хари? Впрочем, Мата Хари, конечно бы, не затруднилась. А вот все прочие раскололись бы как орешки. Но не таков был наш благородный гасконец. Он дал ответ, достойный мудрости Соломона:
      - С вашего позволения, де Перастини, - многозначительно произнес граф Артуа, не отводя взгляда, - я бы предпочел не отвечать на этот вопрос.
      - А! Правильно - конспирация первое дело! - одобрил де Перастини. - А то что же это - прямо на лестнице, на виду у всех... вы, ребята, с этим поосторожней! Ну, хорошо, читайте. Но имейте в виду - мы теперь партнеры. Дайте слово, что познакомите со мной аббата.
      Граф чуть не силой отнял пакет и, развернув его, обнаружил там секретное донесение некоего полковника Томсона. Не слушая более де Перастини, Артуа углубился в чтение.
      КРАХ ТРАНСАЗИАТСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ
      1. ОТЧЕТ ПОЛКОВНИКА ТОМСОНА О ПРИЧИНАХ ПРОВАЛА ТРАНСАЗИАТСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ
      ...В начале июня экспедиция под моим началом достигла Кашанского плоскогорья, сразу за которым начинались области Некитая. До сих пор все шло благополучно, но проводники предупредили меня, что в этих местах шалит Жомка. К моему великому сожалению, я тогда не внял их предостережению, тем более, что никто не мог вразумительно объяснить, в чем же состоит опасность. Вскоре нам встретился какой-то американец, который назвал себя Джимом Драккером. По его словам, он тоже направлялся в столицу и попросил разррешения присоединиться к нашему отряду. Я согласился, так как не испытывал в этой связи никаких опасений. Надо признать, в незнакомце, безусловно, было нечто располагающее. Это в полной мере испытали остальные члены нашей группы, так что Джим быстро со всем сошелся. В особенности же он сблизился с рядовым Ходлом, исполнявшим обязанности повара, и, как это ни удивительно, с двумя монахинями, сопровождать которых в Некитай было одной из задач экспедиции. Сестры принадлежали к ордену Святой Терезы и предполагали основать в Некитае религиозную миссию. <...> Уже на второй или третий день выяснилось, что наш новый знакомец и есть легендарынй Жомка. "Какую угрозу он может нести? Чем вызваны эти нелепые слухи?" - недоумевали мы все. Жомка - а все стали его звать только так - сам, по его словам, всю жизнь страдал от притеснений и несправедливости. Уже в первый вечер у костра он задал мне вопрос: "Полковник, вам не доводилоcь бывать жертвой мужеложства?" Я решил, что Жомка шутит и ответил в тон ему: "Пока нет." "А вот мне приходилось," - совершенно серьезно сказал Жомка и, всхлипывая, поведал о том, как подвергся где-то у себя на фирме насилию со стороны своего директора. Эта история вызвала к нему всеобщее сочувствие. Сестры Анна и Франциска немедленно объявили его мучеником и, как они выразились, взялись "скрасить страдальцу его существование". До тех пор монахини вели себя крайне строго, и я был поражен, заметив, какие вольности они позволяют Жомке. Теперь каждое утро начиналось с их визгов - это Жомка, выследив, куда удалились сестры, кидался на них на обратном пути, распуская свои руки самым непристойным образом. Через неделю он и вовсе стал ночевать у них в палатке, причем звуки, исходившие оттуда, были весьма недвусмысленны. Я попытался объясниться с монахинями, но потерпел неудачу. Сестры меня же обвинили в распущенном воображении и утверждали, будто проводят ночи в благочестивых молениях. "Он мученик! Он святой! Как вы смеете!" - кричали они. Я был вынужден отступиться. Вскоре после этого и повар перебрался в палатку к монахиням, но, честно говоря, я предпочел посмотреть на это сквозь пальцы. Худшее, однако, ещё только начиналось. Во-первых, Жомка, подружившись с поваром, вошел в большую силу, и стоило кому-нибудь заслужить его неудовольствие, как повар самовольно снижал виновнику довольствие, обосновывая это каким-нибудь надуманным предлогом. Я на себе испытал чувствительность этой меры. Во-вторых, Жомка, прекрасно знавший местность, время от времени выменивал в окрестных селениях что-нибудь из вещей членов экспедиции на спиртное. После этого происходила почти в открытую безобразная попойка. Когда я попытался призвать Жомку к ответу, он предложил мне участвовать в их оргиях. "Франциска за мной, - сказал он, ну, а Анной Ходл поделится, он парень добрый!" "Это исключено, - у меня жена", - твердо отказался я. "Э! Да ведь она далеко в Лондоне! Кто ей станет рассказывать?" "Не так уж далеко, я оставил её в нашей миссии в Лахоре", - имел неосторожность проговориться я. Жомка пробурчал что-то вроде "Твое счастье, майор" - он всякий раз понижал меня в звании, когда был на меня сердит. Хуже всего, однако, оказалось расстройство пищеварения, которое не замедлило обнаружиться у Жомки. Каждый день он в самое неподходящее время удалялся в кусты, где проводил по часу и долее, причем, требовал, чтобы экспедиция останавливалась и ждала его. В этом с Жомкой лучше было не спорить, в чем нас убедил инцидент с сержантом Липтоном. Последний в одну из таких остановок отказался разыскивать для Жомки "какой-нибудь листок побольше, вроде лопушиного". "Гляди, Липтон, не обоссысь ночью!" - крикнул из кустов Жомка. На следующее утро брюки сержанта были совершенно мокрыми. "Что, Липтон, мама не сводила сделать пи-пи, да?" - с вызовом заметил Жомка. Ясно было, что это его работа. Сержант Липтон схватил винтовку, и только неожиданное проворство Жомки спасло ему жизнь. Сержант поклялся, что пристрелит засранца, если тот посмеет снова примкнуть к экспедиции. Ни истерика монахинь, ни недоброе выражение лица рядового Ходла не действовали на сержанта. Остальные тоже были по горло сыты Жомкой, и склонялись к тому, чтобы поддержать Липтона. Увы, общей решимости хватило ненадолго. Ночью Жомка - он продолжал следовать за экспедицией в отдалении - поднял такой вой и скулеж, сетуя на свою несчастную долю, что не было решительно никакой возможности уснуть. Утром повар Ходл объявил, что у нас вышло все продовольствие и без помощи Жомки достать что-либо будет невозможно. Сестры Франциска и Анна визжали, будто их режут, а затем набросились на несчастного сержанта и исщипали его так, что он превратился в сплошной синяк. Кстати, брюки Липтона вновь были мокрыми. Изменилось настроение и у остальных - теперь все осуждали Липтона и требовали, чтобы он принес Жомке извинения и привел его обратно. Сержант крепился полдня, затем махнул рукой, заревел, и ушел в горы, откуда пришел уже с Жомкой. Надо сказать, что после этого инцидента между ними установилась самая тесная дружба, и сержант поддерживал Жомку во всяком его начинании. Нечего и говорить, что возвращение Жомки было отпраздновано самой безобразной пъянкой, причем, праздничный стол ломился от "пропавших" продуктов. Глубокой ночью Жомка вломился ко мне в палатку и потребовал, чтобы я сделал на сержанта Липтона представление к награде. "Парень ошибся, но нашел в себе мужество исправить ошибку! Разве он не заслуживает ордена?" - приставал Жомка. По моему мнению, все мы в этой экспедиции заслужили награды, и чтобы отвязаться, я обещал ходатайствовать об этом*... Теперь Жомке уже никто не перечил, и путь
      _________
      * за героизм, проявленный в Трансазиатской экспедиции, сержант Липтон по особому повелению королевы удостоен ордена Бани
      экспедиции проходил без больших неприятностей, если не считать такими совершенно несусветные, какие-то отвратительные истории, которыми время от времени нас потчевал Жомка. То он рассказывал, как в его компании какой-то ученый проводил исследования, испуская под нос клеркам кишечные газы, то его друг вступал в противоестественное общение с обезьянами... Когда до столицы Некитая оставалась неделя пути, Жомке взбрела на ум новая прихоть: он стал убеждать повара, что тот должен укусить некитайского императора. Сержант Липтон поддерживал Жомку, но повар не соглашался:
      - Да нет же, Жомка, я на такое не способен!
      - Да ты пойми, чудак, - втолковывал ему Жомка, - это тебе только кажется, что ты не способен! Люди часто и не подозревают, какие в них скрыты способности! Что тут хитрого? Конечно, император сидит на троне и его охраняет гвардия, но ведь никто и не говорит, что надо действовать напролом! Ты подкрадешься к нему, делая вид, что хочешь облобызать его туфлю, а потом вскочишь, вздернешь его с места - так, чтобы оторвать от трона седалище, да и вцепишься ему в ляжку! Он и глазом-то моргнуть не успеет! У тебя получится, я знаю!
      Но повар Ходл отговаривался тем, что у него шатаются передние зубы и он не сумеет укусить как надо. Липтон было вызвался добровольцем, но Жомка отклонил его за ненадлежащий прикус. В конце концов он пришел ко мне:
      - Рядовой Ходл не в состоянии выполнить миссию, у него шатаются зубы. Вы, как глава экспедиции, должны взять её завершение на себя и лично укусить некитайского императора!
      Я кое-как уразумел, что Жомка говорит серьезно и, разумеется, отказался.
      - Если ссышь, майор, так и скажи!* - презрительно бросил мне Жомка.
      __________
      * Жомка вкладывает двойной смысл в свои слова: упрекает полковника в трусости и одновременно намекает на грозящую ему опасность в случае отказа.
      Весь день он пребывал в мрачных раздумьях, а вечером объявил, что вынужден будет сам укусить азиатское чудовище. Мы все пытались отговорить Жомку от его рискованной затеи, но он твердил одно:
      - Нет, ребята, - больше некому! Бугор струсил, мне придется взять это дело на себя!
      Каких только обвинений я не наслушался от наших милых дам! Но несмотря на все их визги и писки, несмотря на урезанную порцию за обедом и три дня подряд мокрые брюки, я не отказался от своего решения. Жомка, казалось, смирился с этим и не упоминал больше о покусании императора. Мы все надеялись, что он забыл обо всем. <...>
      Наконец, мы прибыли в столицу и были приняты первым министром для согласования вопросов нашего пребывания в Некитае. Хотя Жомка и не входил в состав экспедиции, он присутствовал тут же. Едва вошел министр и прозвучали первые приветствия, как Жомка поднялся и сказал, что имеет важное сообщение.
      - Один из членов экспедиции задумал при аудиенции укусить императора Некитая! - заявил он.
      - Кто же? - нахмурился первый министр.
      К моему величайшему негодованию этот мерзавец громогласно произнес:
      - Это глава экспедиции полковник Томсон!
      Министр, ещё больше нахмурясь, объявил, что обязан расследовать сделанное заявление. Он вышел. Не успели мы опомниться, как следом за ним вышел и Жомка, сославшись на обострение геморроя. Тут же в комнату ворвались стражники, нас всех связали и подвергли допросу каждого по одиночке. Мне лично два часа подряд задавали один и тот же вопрос: "С какой целью вы затеяли покушение на нашего государя?" Едва я успевал объяснить, что не имел и не имею подобных намерений, как вопрос задавали снова, а затем последовала пытка под названием - я узнал это позже - portanka chappay. Заключалась она в том, что повторяя все тот же вопрос мне под нос совали какуюто немыслимо зловонную тряпку. Я не выдержал и решил признаться в том, чего не совершал, считая себя обреченным в любом случае. "Ну вот, давно бы так," - сказали мне и освободили от пут. После этого нас собрали всех вместе в той же комнате. Как выяснилось, остальные сдались ещё раньше меня. Мы уже начали прощаться друг с другом, не сомневаясь в нашей скорой гибели. Тем временем вошел первый министр и объявил приговор: или немедленно покинуть Некитай, или аудиенция у императора в намордниках и на поводках. После общей радости и бурного совещания мы согласились на второе, так как любопытство встречи с этим легендарным человеком было велико. К тому же, данные мне поручения были слишком важны...
      Итак, долгожданная встреча наконец состоялась. Император принимал нас, сидя на высоком троне из слоновой кости в зале из мрамора, что считалось признаком расположения. После положенных церемоний нас усадили на пол на циновки. Началась беседа, затрудненная, правда, тем, что мой намордник был слищком туг, и я еле выговаривал самое простое предложение. Император был, казалось, благосклонен, шутил, и я надеялся в конце приема попросить о дальнейших встречах без намордников и поводков, надеясь удовлетворительно объяснить произошедшее недоразумение. К моей радости, монарх сам заговорил об этом:
      - Мне доложили, господа, что кто-то из вас намеревался укусить мою августейшую особу. Неужели я слыву таким деликатесом?
      И тут произошло невероятное. Рядовой Ходл, до того смирно сидевший на циновке, вдруг ощерился и с хриплым рычанием бросился на императора. Растерявшаяся охрана поймала его поводок только тогда, когда он уже клацал челюстями в двух дюймах от ноги императора - каким-то образом ему удалось скинуть намордник... Четверо здоровенных стражников тянули Ходла назад, но наш повар буквально рвался с цепи. "Остановитесь, Ходл, что вы делаете!" хотел скомандовать я, но в тот же миг почувстовал, что Ходл совершенно прав, и я, как вожак стаи, обязан поддержать его, - и с таким же остервенелым лаем я неожиданно для себя кинулся на подмогу Ходлу. Нас кое-как выволокли из зала, и только тут мы успокоились. Что это такое на нас накатило - этого не могли объяснить ни я, ни Ходл. <...> Два дня нас держали под домашним арестом, а затем всю экспедицию выслали из страны. Перед этим я успел повидаться с нашим консулом в Некитае, который вручил мне секретный пакет, полученный дипломатической почтой. Там содержались сверхсекретные инструкции относительно моей миссии в Некитае. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что мне предписывалось... покушение на императора Некитая! Но как об этом пронюхал Жомка?!. Во всяком случае, миссия уже была провалена - мы под надзором некитайской гвардии возвращались в Лахор. У Кашанского плато охрана покинула нас, и нам пришлось испытать на себе все прелести неподготовленного перехода через горы...
      Мы были едва живы, когда добрались до Лахора, и все же главный удар ждал меня впереди. Не успел я ещё выспаться и кое-как прийти в себя, как моя жена захотела меня взбодрить встречей с одним, как она выразилась, нашим общим другом. Я догадался, что речь идет о моем кузене Эдуарде, который обещал заглянуть к нам в Лахор на своем пути в колонии. Мэри вышла из комнаты, вновь вошла и на счет "раз-два-три" открыла дверь. В проеме мне приветливо вилял хвостом... Жомка!!! Оказывается, он поджидал меня уже месяц.
      - Я знала, что это обрадует тебя, Тед, - сказала Мэри. - Джим согласился сопровождать нас на пути в Лондон. Правда, здорово?
      * * *
      - Жомка! Жомка идет! - зазвенел вдруг у входа ребячий голос. Какой-то мальчишка заглядывал в пещеру и громко кричал: - Эй! Жомка идет! Вон там! малец показывал куда-то вниз, на дорогу.
      Все не сговариваясь высыпали из пещеры. Любопытство каждого было в высшей степени возбуждено тем, что они уже слышали про этого легендарного человека. Всем не терпелось взглянуть на этого раздолбая своими глазами. Вышел даже граф, невзирая на свою наготу - впрочем, он прикрывал её шляпой.
      - Где? Где Жомка? - посыпались вопросы.
      У входа стоял какой-то мужичонка - очевидно, местный крестьянин, и мальчишка - по-видимому, его сын. Крестьянин низко кланялся вышедшим из пещеры.
      - Я, благородные господа, - объяснял он, согнувшись, - живу тут недалеко. У нас в деревне про вас уже второй день все только и говорят. Что в Гастонской пещере просветленные изо всей Шамбалы собрались для высокой беседы. Я думаю - надо господам покушать-попить принести. А тут Жомка в деревню пожаловал - самогонка кончилась у них. Ну, староста мне и говорит: сходи-ка в пещеру к этим шамбальеро, просветленные все-таки. Там, мол, дружок Жомкин живет, Фубрик, так, мол, обрадуется, поди, корешку своему. Ну, я пожевать взял кое-чего да и пришел.
      - И где? Пожевать где? - вопросил Фубрик.
      Крестьянин, кланяясь, попятился и показал на довольно большую сумку с снедью. Фубрик подобрел:
      - А, это ты правильно. Завтра снова принеси. Мы тут решили: пока всю книгу не прочитаем, из пещеры ни ногой. Правильно, мужики?
      - Правильно, правильно! - пошел одобрительный гул.
      И Ходжа, хотя он до этого торопился к родителям жены, чтобы вернуть Михри и детей домой, тоже закивал вместе со всеми.
      - А где Жомка? - спросила меж тем Прелесть Прерий, окидывая взглядом горную дорогу.
      - Во-он! - показал мальчишка - на дороге вились клубы пыли. Они приблизились к пещере, и вот - стал виден целый обоз.
      - Да это бродячий цирк! - наконец разгледели все.
      Действительно, мимо ехало несколько кибиток, увешанных яркими плакатами и тряпичными куклами зверей и клоунов. Из одной повозки выбрался человек, помахал рукой стоящей у пещеры компании и стал подниматься к ним.
      - Джим! - ахнули в голос Фубрик и Прелесть Прерий.
      Все вгляделись в нового гостя - и благоговейно замолчали. В во всем облике путника так и светилось нечто легендарное, в сравнении с чем все мелкое и повседневное стушевалось, и даже Суперкозел как-то померк. Но не только в титаническом размахе личности Жомки было дело. Сзади его тела, от самого копчика, свисал чуть ли не до колен пушистый собачий... хвост!!!
      - Джимуля! - на грудь Жомке кинулась Прелесть Прерий.
      Затем последовали объятия с Фубриком, и вот он-то живо растолковал другу, кто есть кто в этой толпе и как в ней оказался.
      Жомка быстро все понял и первым делом - самое главное: что нашелся придурок, который собирается на халяву кормить всю шару.
      - Так чего же мы стоим? - заговорил он. - Самое время присесть и перекусить.
      Этим все и занялись, а крестьянин сел поодаль - он хотел забрать посуду, чтобы завтра принести еду снова. Жомка моментально приписал заслугу себе - по его словам выходило, будто это он после циркового представления убедил старосту, что святая обязанность местных жителей - подкармливать просветленных в Святой пещере.
      - Я, - повествовал Жомка, - только услышал, что у них тут недавно кто-то в амбар с самогоном подкоп устроил, сразу понял - Фубрик это. А тут ещё сказали, что в пещере какие-то троглодиты собрались, а вождя Фубрик зовут, Ну, я все и вычилсил. пора, думаю, подкормить ребят - поди, не растут там бутерброды-то, в камнях.
      - Погоди-ка, Джим, - остановил его Фубрик. - А в краях-то этих ты как оказался?
      КРАХ ТРАНСАЗИАТСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ
      2. ДВА ЗАСРАНЦА (версия Жомки)
      - Как я здесь оказался, ты говоришь? А с цирком. То есть с цирком это уже потом. А сначала трансазиатскую экспедицию сопровождал. Ох, и намаялся с ними!
      - Зачем же ты взялся за это, Джим?
      - А как я мог их бросить, Пит? Ведь совершенно беспомощный народ, эти англичане. Я с кинопередвижкой ездил тут по поселкам, ну и наткнулся - они уж наполовину, почитай, покойники были, заблудились, как дети. Сидят, ревут. Проводники - одно название, деньги взяли, а местности совсем не знают. Мной солдат пугали, что ты скажешь! Командир отряда - вообще слизень какой-то... Пропали бы без меня, как куренки. Липтон - тот так и говорил мы бы без Жомки загнулись, - это меня в Некитае стали Жомкой звать, я и сам так теперь представляюсь, когда с местными общаюсь. Да хотите, я вам всю эту историю расскажу?
      Все выразили горячее желание.
      - Перво-наперво, мужики, что подвело англичан - это их колониальная жадность. Хлебом не корми, дай какую-нибудь колонию захватить! Да не на тех напали - Некитай - это вам не Китай какой-нибудь. А второе, в чем просчет главный, я считаю - это крупно они с командиром ошиблись. Я все ещё думал: кого это угораздило такого линялого майоришку командиром назначить? Да ещё и полковником его произвести? И что вы думаете - когда экспедиция-то кончилась, разжаловали его в майоры, не подвело меня чутье. Такой засранец - не приведи Господь. По два раза на дню в кусты бегал!
      - А Пит нам говорил, будто это у вас с пищеварением осложнения, неожиданно подал голос Суперкозел.
      - Я так и знал, Пит, что ты на меня настучишь, - пожурил Джим. - Что ж, верно, у меня есть тут свои проблемы, но с полковником - никакого сравнения. Я ведь как - по-простому, зашел за камень, посидел, сколько надо, лопушком-другим попользовался - и дальше. А Томсон, полковник хренов, - тот все по военной науке. Сначала солдатика с пулеметом на господствующую высоту загонит, потом местность прочешет - нет ли где притаившихся диверсантов, потом посты расставит, пароль им даст - вот тогда уж в кусты. А сам к себе то и дело вызывает - то ему, видишь ли, военно-морское уложение надо в памяти освежить, то срочно на карточку тещи взглянуть хочется, а она в вещмешке, то ему томик трагедий Шекспира подавай. И хоть бы сидел спокойно - нет, за час раза два-три дислокацию сменит. Вот и бегал сержант Липтон по кустам с томиком Шекспира, изучал следы на местности. Кстати, насчет Шекспира я с майором соревнование устроил. У него там в книжке закладка была, ну, он её и передвигал по мере прочтения. А я, значит, с конца шел - ну-ка, думаю, кто из нас раньше к середине успеет?
      - Как же так, Джим, неужели ты стал читать, да ещё Шекспира?
      - Чудак ты, Пит. Кто говорит - читать. Листочки я употреблял - горы же, лопушок-то не везде растет. Но я честно делал, без поддавков - лишние страницы не трогал, - две понадобятся, так две и вырву. А то что за соревнование! Кстати, не удалось майора обогнать: феноменальная, понимаешь, скорость чтения! Ну, а скорость путешествия какая - это уж вы сами представьте: до столицы миль тридцать, а мы их две недели шли. Нет, точно говорю - сгинули бы без меня. А третье, в чем прокол у англичан был, - это зря они двух монахинь с собой взяли. Где баба, там... Да опять же, не в девчонках дело, девчата что надо, никто ничего не говорит. Майор - вот кто все опошлил! Лежим мы, значит, с Франциской в палатке, - ну, само собой, предаемся благочестивым молитвам, вдвоем, и вдруг прямо под ухом раздается какое-то похабное хаканье:
      - Х-ха-а, х-ха, х-ха...
      - Ходл, - говорю - он в той же палатке с Анной стоял на молитве, умерь религиозные экстазы!
      А Ходл - это кореш мой был, повар, - он и отвечает:
      - Да это не я, я так лежу, это полковник за стенкой онанирует.
      Я посмотрел - рядом костер, значит, горел - и точно, тень Томсона на стене - так и колышится, так и стонет. Ну, мужики - вы меня поймете - ну это что такое? Мы, значит, тут тихонечко себе взываем к Господу, Францисочка вся такая нежная, так и вдохновляет к возвышенным, значит, переживаниям, так и пылает девчоночка, - и вдруг полковник тут же подслушивает и стонет - ну, это как, а? Вот вы, - Джим обратился к мастеру дзена, - что бы вы сделали?
      - Я бы отобрал у него пистолет, отчислил из отряда и отправил назад в Лахор. А главой экспедиции назначил бы Франциску, - не задумываясь отвечал мастер дзена.
      Джим с завистью вздохнул:
      - Что значит человек Востока! А я вот не догадался. Зато я другое сделал. Во-первых, послал гонца в деревеньку к местным. Мол, идет начальство - встречайте, готовьте подарки. Горло там промочить, а полковнику чтобы непременно была клизма. И знаете что - не в пример дело лучше пошло. Липтон уж не знал, как меня благодарить. Раньше он раз пять, а то и все десять к полковнику в кусты бегал, а теперь сбегает разок-другой, ведерко воды принесет - и порядок. Мы как-то переходили бурную горную реку, а клизма-то возьми да вывались из мешка. Так Липтон с себя всю поклажу сбросил - и в реку. И спас ведь клизму. Я спросил его потом - может, думаю, это он для виду, может, просто искупаться захотел. Нет, говорит, как подумал, что по-старому будет - так одна мысль: или клизму выловлю, или утоплюсь. Я смотрю - а парень-то герой! Пошел к полковнику - так и так, сержант жизнью рисковал ради вас, надо его наградить. А сволочь майорская только пялится исподлобья и молчит. Ладно, утром я говорю Ходлу - майора больше не корми, провинился. - Как так? Солдат буду кормить, а его нет? - А так, скажи ему, что ему офицерский паек идет и что он его весь приел, а за счет солдат ты, мол, не намерен его питать. Ну и - подействовало! На второй же день Томсон написал представление, - поди, Липтон уж с орденом ходит. А насчет подслушиваний ночных - так-таки ничего не мог я поделать. Если не прямо за стенкой, так все равно где-нибудь по кустам шарахается. И такое, меня, мужики зло взяло: как же так, думаю, вот такой придурок - и собирается стать генерал-губернатором, половиной Азии заправлять - где же тут логика? А с другой-то стороны - император некитайский - тоже додик. Меня так и озарило: э, думаю, так вот и надо, чтобы два засранца - нет, я не в счет, я это о майоре и императоре - чтобы два, значит, каннибала пожрали один другого! А за что же вся-то экспедиция должна гробиться, солдатики, девчонки? И стал я убеждать майора, что его личная задача, как командира, его, так сказать, миссия главного белого человека - это укусить некитайского императора.
      - Как укусить?!.
      - А что - до смерти загрызать, что ли? Укусить! Я вам не британский колонизатор.
      - И что же полковник?
      - Струсил, конечно. Я ему говорю: вы понимаете, что имеете дело с азиатским чудовищем в лице Некитая? - Да, понимаю. - А вы понимаете, что Запад обязан показать ему свои клыки? - Согласен. - Так кому же, как не вам, главе экспедиции, это выполнить! - Нет, боится, на солдат стал перекладывать. Я же говорю - такой трусливый майор. Ходл ему снова порцию урезал - нет, не помогает. До того перепугался, что онанировать перестал вокруг нашей палатки. И ещё знаете что? - нипочем не угадаете - писаться ночью начал, - от страха, конечно. Я ему тогда и сказал: хрен, мол, с тобой, читай "Гамлета", майор, я это дело на себя возьму. Ну и вот, добрались, значит, до столицы. А дальше, мужики, чудеса начались. Кажется, я в Некитае всего уж насмотрелся - а вот никак не ждал от майора. На приеме-то во дворце кинулся он все-таки на императора, поборол свою трусость! Насилу удержали, говорят, а то ходить бы богдыхану без ягодицы. Ну, а дальше что - выслали, конечно, всю экспедицию из страны, а консулу ноту. Дескать, английские офицеры могли бы выбрать более удачный способ показать свой прикус.
      А меня, ребята, совесть замучала. Думаю, - ладно, полковник, ему так и надо, а миссия-то белого человека, а ребята-то - простые английские парни Ходл, Липтон, - таких мучений натерпелись, столько миль отшагали - и что же, все впустую? Нет, думаю, - доведу их дело до конца. Ну, прошел как-то во дворец - я-то без подозрений, притаился за портьерой, гляжу - кто-то из спальни императрицы выходит, подскочил да как вцеплюсь ему в ляжку! Вот тебе, азиатское чудовище! И, конечно, деру, пока не поймали. Только, мужики, не на того я напал. Оказалось, это какой-то французский граф был. Такая вот досадная ошибка. Но все равно - на всякий случай я спрятался получше. Пошел в бродячий цирк, в номер к факиру. Он меня собакой заколдовал. Гвоздь программы был! Он мне: Жомка, сколько будет два плюс три? Я: гав-гав-гав-гав-гав! Он: Жомка, кто из зрителей взял монету? Я лапой показываю - вон тот лысый придурок! Так и путешествовал с цирком, пока из Некитая не выбрались. А потом факир меня обратно расколдовал, да, видно, жалко ему было - видите, хвост остался.
      - Так ты отрежь!
      - А зачем? Мне так самому больше нравится. Да и дамам как-то пикантно кажется. Да! Забыл. Я ведь потом навестил майора - надо, думаю, выразить ему свое восхищение его храбрым поступком. Да только опередил его - Мэри-то дома, а полковник только по горам ещё полз. Ну, натурально, остался у ней всякому понятно, мой долг - жену друга утешить. Конечно, расписал ей муженька в лучшем виде, какой он удалец. Такой он, говорю, смелый, такой смелый - с голыми зубами на императора кинулся! - Как кинулся? - А так чтобы клыки Запада показать! А какой верный муж! Сколько его солдаты звали на ночную молитву с монашками, а он - ни в какую! Задрочусь, говорит, а не изменю! Мэри только ахала, какой у неё полковник герой. И что вы думаете оценил майор мою поддержку? Как бы не так! Я месяц его жену отхаживал, а он меня в Лондон не захотел с собой взять. Вот какова благодарность английских майоров! А мне-то ещё солдаты говорили, что вроде как в конце концов нашли они с командиром общий язык. Да видно, горбатого могила исправит - пока была нужда, поближе к солдатам жался, а как чуть полегче стало - и дружба врозь. Ну и - пустился я обратно в Некитай.
      - Обратно в Некитай, - как эхо повторил граф Артуа - и вдруг закрыл глаза, встал и, как лунатик, не открывая глаз, прошел обратно в пещеру, а там повалился на свою подстилку и захрапел.
      * * *
      - Н-да, - произнес граф, завершив чтение. - Н-да. Теперь все понятно план Тапкина по захвату Некитая провалился, и он, этот прожженый интриган стремится... уморить нас с аббатом лягушачьей икрой! - выпалил Артуа неожиданно для себя.
      - Да, да! - горячо поддержал де Перастини. - Я уже говорил вам - вы не налегайте так на это средство. Сначала, так утверждают, потенция повыша...
      - Моя потенция в этом не нуждается, - холодно отрезал граф. - Я уже говорил вам. Я вообще собираюсь немедленно ехать к императору и просить об изменении нашего стола. Наше национальное блюдо - жареная курица в майонезе и бургонское.
      - О! - вскричал де Перастини, облизываясь. - О! Жареная курица!..
      - Конечно, против нас с аббатом англо-прусский альянс, - рассуждал граф вслух, расхаживая по комнате. - Теперь мне ясно, что кража наших вещей на дороге - это часть их дьявольского плана... Но нам есть что противопоставить этому... Некоторые лица при дворе, я полагаю, обладают достаточным весом, чтобы замолвить за нас словечко.
      - Вы про императрицу? - откровенно спросил де Перастини. - Имейте в виду - у неё Ахмед.
      - У неё - _Я_ и Ахмед, - парировал Артуа. - Так, теперь надо подкрепиться... Де Перастини, вы не угостите меня спагетти с сыром? Ну, а потом и во дворец! Немедля.
      - Вы обещали меня свести с аббатом, - плотоядно ухмыльнувшись, напомнил итальянец.
      - Да, да, я не забыл! Идемте, - граф вышел в коридор и постучал в двери напротив.
      - Тебе какого хрена надо? - раздался грубый мужской голос - тот самый, что отвечал графу вчера из этой же комнаты.
      Но теперь граф был настроен решительно. Он сказал де Перастини:
      - Послушайте, де Перастини! Дело серьезно - в комнате аббата посторонний, и это уже не первый раз. Вы не могли бы толкнуться как следует в эту дверь - вы как будто достаточно тяжелы?
      - Вы думаете, аббата там... ? - обеспокоенно спросил де Перастини.
      - Очень может быть, - кивнул граф.
      Де Перастини сделал пару шагов и сильно ударил в двери всей тушей. Дверь открылась легко - однако до того, как это случилось, обоим послышалось, будто кто-то вскочил с кровати, пробежал по комнате, стукнуло окно, - и вот, взорам двоих друзей предстала пустая комната с неприбраной постелью, в которой, однако, уже никого не было. Зато на подоконнике раскрытого окна сидел, обернувшись к Артуа и де Перастини, мальчик лет десяти и показывал им язык.
      - А, мальчик! - сладко произнес де Перастини, и глаза его замаслились. - Здравствуй, мальчик! Тебя как зовут?
      Не отвечая, мальчишка вынул из-за пазухи рогатку и выстрелил де Перастини в глаз грецким орехом. Раненный итальянец взвыл, а озорник спрыгнул с окна вниз на землю и был таков.
      - Посмотрите, что у меня с глазом? - стонал де Перастини. - Я ничего не вижу, я окривел!..
      - Еще немного, - определил граф, - и вы бы и впрямь окривели. Легко отделались - глаз просто заплыл.
      - Да? Вы утешили меня, - отвечал де Перастини. - Ах, какой негодный мальчик... плохой мальчик...
      - Пойдемте к А Синю, - повел его граф, - я думаю, не мешает наложить повязку, а то будет неприличный синяк.
      - Ну, а куда же девался аббат? - спросил меж тем де Перастини.
      - Аббат ушел рано-рано, - отвечал ему А Синь. - Он сказал, что ему надо читать проповедь.
      - Проповедь? - переспросил Артуа - и вдруг словно молния сверкнула у него в голове: вчерашняя частная аудиенция у императора и адрес - дом Гу Жуя, постучать четыре раза. - Знаю я, какая проповедь!
      Он выбежал на улицу, намереваясь отыскать аббата по злосчастному адресу и задать ему хорошую взбучку. Но каково же было изумление графа, когда, выскочив на улицу, он в двух шагах от крыльца увидел аббата! Тот был запряжен в шарабан, как и вчера, но на сей раз не привязан и без кляпа во рту. Крюшон нервно расхаживал взад-вперед, высоко вскидывая ноги, будто разминаясь. Увидев графа, аббат закинул голову назад и радостно заржал - в точности как лошадь. У графа Артуа челюсть так и отвисла: что это с аббатом? У него появилась догадка: наверное, пришло в голову Артуа, Крюшон хочет так отомстить за вчерашнюю поездку графа на нем и нарочно снова стал рикшей, чтобы быть графу живым упреком! Граф подошел к аббату и сказал:
      - Аббат, я прошу вас - выслушайте меня. Вчера я не узнал вас - было темно, а мне и в голову не приходило, что с вами могут сотворить такую гадкую проделку. Клянусь Богом, я ни за что не сел бы в коляску, если бы знал, что рикша - это вы.
      Крюшон по-лошадиному замотал головой и тихо заржал.
      - Послушайте, почему вы не хотите поверить мне? - продолжал граф. Давайте же вести себя как разумные люди. Аббат - ещё раз: я приношу вам свои извинения. Клянусь честью - больше никогда и ни при каких обстоятельствах не повторится ничего подобного.
      Крюшон нервно забил копытом - то есть башмаком - о мостовую, а граф продолжал:
      - Вот слово потомственного дворянина и гасконского графа - я больше никогда и ни за что не буду использовать вас в качестве рикши, хоть бы рухнуло небо или мне предложили корону Испании - ну, довольно вам этого?
      Крюшон яростно забил ногами и заржал, и даже прогнулся и подпрыгнул, что изображало, очевидно, подъем на дыбы.
      - Ну же, граф, - раздался голос де Перастини, - зачем вы так горячите рикшу! Имейте в виду - эти некитайцы чрезвычайно злопамятны. Он может вывалить вас в канаву где-нибудь по дороге.
      - Де Перастини, вы ничего не поняли, - отвечал граф. - Это аббат Крюшон, а я битых полчаса уговариваю его не дуться на меня и перестать изображать из себя лошадь.
      - А, так это ваш партнер аббат Крюшон! - осклабился итальянец. Он приблизился к аббату и, сняв свой цилиндр, поклонился: - Разрешите представиться - Винсент де Перастини, итальянский посланник. Ваш партнер обещал свести нас с вами покороче.
      Аббат искоса посмотрел на де Перастини и несколько раз по-лошадиному мотнул головой. Де Перастини, казалось, понял его жесты. Он полез в карман и достал кусок сахару:
      - Ну, ну, хорошая лошадка, на, бери, - он с ладони скормил весь сахар аббату, а тот слопал как ни в чем не бывало и довольно заржал, и благодарно укусил рукав сюртука де Перастини, а потом вновь забил копытами о мостовую.
      - По-моему, он хочет показать, что готов к путешествию, - видите, сила в нем так и играет, - обратился итальянец к Артуа. - Какая красивая лошадка!
      Граф не находил слов - и этот туда же!
      - Де Перастини, - вымолвил он наконец с неудовлоьствием, - я бы попросил вас - не потакайте этой причуде аббата. Я хочу попасть во дворец к императору, но теперь не знаю, на кого мне оставить аббата.
      - О, я присмотрю! - радостно осклабился де Перастини. Он потрепал аббата по плечу. - Видите? Ваш партнер уже признает меня.
      - Ну что же... А может быть, - спросил Артуа, - вы дадите мне своего рикшу? Вчера я слышал, что во дворец надлежит добираться именно так.
      Де Перастини скорчил кислую мину.
      - Увы, увы... У меня нет постоянного рикши. С тех пор как я остался без партнера, мне приходится добираться с кем-нибудь из послов или нанимать рикшу самому.
      - Хорошо, а где это? - спросил граф.
      - О, это далеко, в другом конце города - там есть каретный двор.
      - Может быть, мне попросить Тапкина или Пфлюгена, чтобы меня подвезли?
      - Да, попробуйте, - согласился итальянец. - Только не говорите, что у нас теперь альянс, хорошо? А то...
      - Понимаю, - кивнул граф.
      Он спросил дорогу к дому, где поселился британский посол, и отправился сначала к нему. Однако незнамо как граф вышел на угол Главной улицы и Набережной к дому Гу Жуя. Не отдавая отчета в своих действиях, граф уже поднимался по лестнице, и вдруг опомнился - у самой двери на втором этаже.
      - Погодите-ка, - сказал граф себе, - а какого хрена мне тут надо? Я же хотел застукать тут этого слизняка Крюшона - а ведь он запряжен в шарабанку и гарцует под окнами А Синя! Может, аббат и был тут, подлец, да теперь-то его нет! Так чего же я сюда приперся?
      И граф повернул и спустился вниз - и улыбка о неизбежном не играла на его лице, ибо он не узнал тайны загадочной квартиры.
      Зато Артуа вышел-таки к дому британского посла. У крыльца были вколочены в землю две лавки, на которых сидело несколько стариков и старух. Они бесцеремонно разглядывали графа.
      - Скажите-ка, почтенные, - обратился граф. - Не здесь ли проживает британский посол?
      - Чаво? - спросил один старик, приставив к уху ладонь, а другой прошамкал что-то нечленораздельное.
      Граф, не повторяя уже вопроса, постучал в дверь молотком. Вверху на балконе показался какой-то малый в парике - очевидно, слуга британца. Артуа окликнул его:
      - Послушай, любезный... Мне нужно увидеть лорда Тапкина.
      - Ну и что? - невозмутимо отвечал малый.
      - Как это - что? Он дома? Доложи-ка ему, что граф Артуа хочет его видеть.
      - Ага, тороплюсь, - нагло отвечал слуга. - О каждом шарамыге докладывать, так и язык отвалится.
      - Это о каких шарамыгах ты говоришь? - не понял граф. - Я сказал тебе: я - французский посол, граф Артуа.
      - А где же тогда твой рикша? - спросил слуга и продолжил торжествуя: Графья пешком не ходят!
      - Это какой гондурас долдонит у меня под окнами? - раздался в этот момент голос Тапкина - и из окна над балкончиком выглянул сам лорд.
      - Да вот, приперся какой-то оглоед и просит, чтобы ему дали водки за то, что он будто бы граф, - подло объяснил слуга.
      Граф, не унижаясь до разъяснений, снял шляпу и раскланялся. Тапкин с лицом, выражение которого напоминало выражение лица людей, которые уже заранее знают, что услышат какую-нибудь гнусность вроде просьбы денег взаймы, и заранее настроены поскорей отвязаться от нежеланного гостя, - с таким лицом Тапкин едва кивнул и молча ждал, что скажет граф.
      - Я хотел бы поговорить с вами, - начал граф.
      Посол пожал плечами:
      - Не представляю, чтобы у нас были общие темы для разговора.
      - Может быть, вы сначала все же впустите меня в дом? - нахмурился Артуа.
      - Не могу, - отвечал Тапкин.
      - Это почему же? - начиная закипать, спросил граф.
      - Потерялся ключ от входной двери, - отвечал Тапкин. - Я сам не знаю, как выйти.
      - Хм... Хорошо, я изложу свое дело отсюда, - начал граф, глядя на Тапкина снизу вверх. - Понимаете, мне нужно срочно попасть во дворец.
      - Чаво? - спросил Тапкин, прикладывая руку к уху. - Говорите громче!
      - Мне! срочно! нужно! попасть! во дворец! - стал кричать граф. - Я! хотел! попросить! вашего! рикшу!
      - Решку?
      - Рик-шу!..
      - За-чем? - допытывался лорд, не убирая ладонь от уха.
      Кое-как, крича по нескольку раз одно и то же, граф растолковал свою нужду тугоухому британцу. Наконец тот отвечал:
      - Я распоряжусь насчет рикши, граф. Я сам собираюсь во дворец.
      - Отлично! - обрадовался Артуа. - Какие бы ни были у нас политические трения, мы, европейцы, должны поддерживать друг друга, вы не согласны?
      - Чаво? - отвечал Тапкин с рукой у уха.
      - Я говорю! как же! вы! выйдете! - прокричал граф. - Сквозь! запертую! дверь?!.
      - А, да, да! Знаете, граф, - идите к черному ходу и ждите там, отвечал Тапкин. - Я распоряжусь, чтобы подали коляску.
      Граф обошел вокруг дома и стал ждать у черного хода. Он стоял битых сорок минут, но никто не появился. Тогда граф толкнулся в дверь - она была заперта.
      - Неужели Тапкин потерял ключ и от этой двери? - спросил граф сам себя. - А ну-ка, вернусь я к парадному входу и позову англичанина.
      Он снова обогнул дом и обомлел: на порядочном уже расстоянии от него виднелась сквозь пыль удаляющаяся коляска с Тапкином в ней.
      - Лорд Тапкин! - закричал Артуа. - Погодите-ка! Я здесь!
      Но англичанин не слышал - его рикша, похоже, даже прибавил ходу.
      - Мьерд! - выругался граф Артуа впервые в жизни. Не сдержавшись, он произнес слово, неприличие которого невозможно передать даже намеком (что не мешает употреблять это нехорошое выражение отдельным разложившимся французам). По-некитайски это всего-навсего дерьмо, но по-французски чрезвычайно неприлично. Так что можно понять, до какого состояния дошел граф, если допустил столь непростительную выходку.
      Артуа оглянулся на стариков у крыльца и спросил:
      - Эй, любезные... Скажите, а где тут живет германский посол?
      - Чаво? - спросил самый старый, а два других зашамкали что-то совершенно неразборчивое. Старухи же глядели на Артуа молча, но с какой-то опасливой ненавистью, будто видели перед собой разбойника с большой дороги, который находится в розыске, но кого вдруг занесла нелегкая прямо во двор к честным людям.
      Граф махнул рукой, поняв, что толку он тут не добьется. Он пошел наугад, решив расспросить дорогу у кого-нибудь еще. сзади послышалось:
      - Ходют тут всякие...
      - Не говори - понаехало прощелыг со всего свету... К лорду-живоглоту не успели привыкнуть - и на тебе, жиголо уже катит.
      - В штанах дыры, а туда же - граф...
      - Рикшу нанять не на что, вот до чего опустился...
      - Да, а уж пожрать на халяву только их и поискать. То им пудинг, то икры лягушачей... А денежки-то наши...
      - Мне бы хоть раз икорки этой попробовать!..
      Но не в обычаях Артуа было опускаться до перебранки с чернью, тем более - выжившими из ума стариками, а то бы он задал им жару! И все равно слушать эти досужие разговоры было неприятно.
      Кое-как, сделав несколько петель по улицам, Артуа разыскал дом Пфлюгена и попытался договориться о рикше. Увы, с немцем получилось ещё хуже. Мало того, что он тоже не соизволил спуститься вниз или, по крайней мере, принять графа в доме, так этот чваный пруссак даже не затруднил себя притворством из приличия. Барон заслушал графа с балкона, надменно блестя очками и с таким лицом, будто терпел какие-то непристойные домогательства. Едва Артуа открыл рот, как Пфлюген стал наливаться каким-то высокомерным отвращением и гневом. Прервав графа на полуслове, немец выдал резкую отповедь:
      - Я просил бы... если только... у вас ещё сохранились... какие-то понятия... о чести... впредь... избавить меня... от подобных визитов!.. - и козел с моноклем (Пфлюген) перекосился в лице и побагровел.
      - Что вы имеете против моих визитов, барон? - спросил, побледнев, благородный граф Артуа.
      Пфлюген с омерзением уставился сверху вниз на графа и с оскорбленным видом отвечал:
      - Не желаю видеть здесь юродивых клерикалов и сопливых жеребцов-гомосеков!.. Стыдно за Европу!.. Да-с!.. Прямо на лестнице!..
      Немец повернулся спиной к графу и громко сказал:
      - Гринблат! Если ещё раз придет этот субъект, скажи, что меня нет дома.
      - Я понял вас, господин барон! - бойко отозвался Гринблат-Шуберт-Верди.
      Вне себя от возмущения и обиды граф подобрал с земли камешек покрупней и запустил его вслед надменному пруссаку. Меткая рука воина послала снаряд точно в немецкий затылок. Пфлюген дернулся, схватился за ушибленное место и поспешно скрылся в доме.
      - Значит, так, да! Значит, вот как! - воскликнул меж тем граф. - Ну, мы с тобой ещё потолкуем, прусская свинья. Это кого он тут назвал сопливым жеребцом-гомосеком?
      Граф мрачно брел по пустынной полуденной улице. В животе бурчало от голода, в голове мутилось от жары и тоски. Из окон неслись острые запахи некитайской кухни вперемежку с разноголосицей. Погруженный в невеселые раздумья, Артуа не обращал внимания на эту болтовню. Но стояла такая тишь, что далеко было слышно каждое слово, и граф, помимо своей воли, стал вникать в говоримое. Один разговор показался ему особенно любопытным:
      - ...Вишь, какого принесло! Мало своих бонз, так ещё этот! Так и накинулся на мальчишку!..
      - Ну, ну? - переспрашивала другая женщина собеседницу. - Что он - мочу подучил его пить?
      - Да хорошо бы мочу! Хуже! Люби, говорит, свою маму, а особенно папу!..
      - Это ребенку такое!.. - взвизгнула женщина.
      - Да! Ты, говорит, не думай - мы все замечаем. Тут, говорит, мужика поставили за тобой исподтишка следить, а как он недоглядел, его сразу на плаху вздернули, а в следующий раз и тебя вздернут!
      - Да ты что! - ахала собеседница. - Вот изувер! Зачем же он страсти-то такие ребенку невинному?..
      - А это ему чтобы в свою секту заманить, - разъясняла сметливая дама. - Люби, говорит, свою папу - а кто у нас папа? - император!.. и свою, значит, маму - а мама кто? Государыня наша! А какое право у малого-то ребенка себя в наследники назначать!..
      - Так это он, выходит, смуту затевает!
      - Ну, доехала наконец! - я-то что толкую? Этот толстяк - он из их всех самый опасный, вон палач-то наш - уже второй день ревет - сразу понял, на кого нарвался!..
      "Постойте-ка! - осенило графа. - Да уж не про аббата ли нашего это толкуют? Вот те на - когда же это он успел натворить дел?" И действительно - в столице Некитая, где все новости, как водится, разносятся быстрей телеграфа, утренние подвиги аббата уже получили всестороннее и весьма своеобразное преломление.
      Подоплека тут была ещё и в том, что император и императрица считались матерью и отцом каждого некитайца и не могло быть и речи, чтобы кто-то мог рассуждать о любви или нелюбви к ним - это было бы то же самое, как если бы ноготь начал любить палец, на котором находится. Какие-либо личные чувства питать к царственной чете мог только тот, кто состоял в личных отношениях с ними - например, их родители или дети. Получалось так, что объявить о своей любви к императору было все равно что провозгласить себя наследником престола, если только не императором-отцом!
      Вот почему так ужасались некитайские кумушки, обсуждая святые наставления нашего благочестивого аббата. Ведь аббат Крюшон, когда требовал от некитайского мальчика любить свою папу и маму, подбивал мальца, не зная того, на бунт против властей и узурпацию престола! Ни больше, ни меньше. Наш аббат, конечно, не понял этого, зато смышленый мальчуган живо расчухал что к чему и сообщил куда следует - ну и - все знают, что произошло потом.
      Не ведая о том ничего, граф шел по улице далее. Новые голоса привлекли его внимание. Из раскрытого окна второго этажа доносился скрипучий мужской голос:
      - Нет, батенька, вы недооцениваете этого иезуита!..
      - Да полноте вам, - лениво отвечал вальяжный голос. - Обычный толстый губошлеп, вот и все. Пожрать да попить да почесать языком - вот и все его христианство.
      - Да? А что вы на это скажете? - ядовито возразил скрипучий голос. Вот, послушайте-ка - это из дневников Лотты Бенкендорф.
      - Кто такая? - лениво отозвался вальяжный.
      - Экзекутор второй особой зондеркоманды при Опеле Хорьхе. Так, где оно... Вот, слушайте: "французские аббаты, особенно иезуиты, особенно Крюшон - это какие-то железные люди, полностью лишенные либидо и контролирующие все свои инстинкты. На них не действует даже третья степень фелляции... Вчера мы попеременно с Гретхен в течении четырех часов подвергали аббата допросу пятой степени, но не выдавили из него ни капли раскаяния... Если бы мне сказали раньше, что это возможно, я бы ни за что не поверила... Неужели религия может давать такую бесчувственность к пыткам? Я всю ночь плакала..."
      - Бедная девочка, - вздохнул вальяжный. - А знаете - гол он все-таки забил великолепный!..
      Граф ничего не понял из этой беседы, но, неизвестно почему, испытал некую гордость за аббата. Он подкрутил усики и подумал: "Да уж, господа некитайцы, галльский дух так просто не сломить. Что, немка, выкусила? Пять часов пятой степени, а аббату хоть бы хны!"
      Приосанившись, он продолжал двигаться дальше и, несколько раз спросив дорогу, вышел наконец к каретному двору. Он оказался огромным деревянным сараем. Артуа угораздило выйти к нему с тыла, и он был вынужден огибать сооружение. Внезапно сквозь щель в сарае послышались голоса, которые вновь заставили графа прислушаться:
      - ...Ребя, этот граф - полное говно! - доказывал кто-то так, будто только что открыл нечто весьма замечательное.
      - Да кто спорит, - отвечали на это, - конечно, говно!
      - Под юбку чужой жене лазит, на людей накидывается, корчит из себя Лоэнгрина, а сам весь табурет соплями измазал! - привел кто-то перечень недостатков в обоснование и развитие данного выше утверждения.
      - А вот аббат не такой, - заметили на это.
      - Аббат Крюшон - душа-человек, - горячо поддержали эту оценку. - Аббат на все готов - хоть тебе проповедь прочитать, хоть мяч забить...
      - Хоть на фелляции отстоять, - дополнил другой.
      - Хоть на фелляции отстоять - всегда пожалуйста!.. - согласились с дополненим. - Он - свой! Душка да и только.
      - А граф Артуа - говно!
      - Говно, говно! - подтвердили в ответ. - Еще какое вонючее.
      - Да уж, его на хлеб не намажешь!..
      Весь покраснев, граф продолжил свою прогулку вокруг сарая. Он уже не знал, спрашивать ли ему рикшу - ведь речь-то шла о нем, а разговор меж собой вели, надо полагать, рикши, а денег-то у графа не было и ломаного гроша - так сумеет ли он, при таком к нему отношении, уговорить кого-нибудь отвезти его до дворца в долг?
      Артуа вышел ко входу в каретный двор и в нерешительности стоял у ворот. Он было уже занес ногу, решив сказать насчет поездки в долг уже потом, у самого дворца. Но тут будто из-под земли в воротах возникло трое головорезов с самыми разбойничьими рожами. Один из них легко крутил на кожаном ремне железную гирю размером с арбуз, а двое других держали руки на огромных мясницких ножах длиной почти со шпагу гасконца. Трое молодчиков разглядывали графа, нехорошо прищурясь, и наконец старший спросил бегемотьим голосом:
      - Эй, вы! Какого хрена надо?
      - Да я... я насчет рикши, - отвечал Артуа.
      Вожак-головорез пригнул голову и пристально вгляделся в графа:
      - Ну-ка, ну-ка... Да не вы ли тот храбрый иностранец, что вчера на глазах лысого гондураса нагло залез нашей славной государыне под юбку?
      Граф в замешательстве открыл рот, не зная, что отвечать. А ну как перережут глотку, если он скажет что не то? Жить-то хочется! Не отвечая, граф стал пятиться и пробормотал на ходу:
      - Пожалуй, я раздумал насчет рикши...
      И повернувшись, Артуа поспешил прочь, чувствуя вспотевшей спиной нехороший взгляд себе вслед. Он поскорее свернул за угол и облегченно вздохнул:
      - Уф-ф... И здесь неудача!
      Внезапно Артуа охватила злость на аббата. Какого черта тот юродствует, корча из себя лошадь! Ну, если уж ему так нравится - пусть пеняет на себя. Граф решительно отправился домой, с каждым шагом укрепляясь в своем намерении. Когда он, вновь поплутав, добрался до дома А Синя, то застал Крюшона понуро сидящим на шарабане в полном одиночестве. Заметив графа, Крюшон встрепенулся и, схватив оглобли, принял позицию готовности. Он несколько раз топнул ногой о землю и приветственно заржал, закидывая голову. От этого граф разозлился ещё пуще. Он подошел к аббату и заявил:
      - Аббат, я поклялся вам словом чести, что никогда больше не поеду на вас...
      Аббат Крюшон, горячась, стал высоко вскидывать колени и яростно замотал головой.
      - ...однако, - продолжал граф, - бывают совершенно чрезвычайные обстоятельства, в которых нельзя исходить из понятий обычной... э-э... морали... Время уже к вечеру, и надо поговорить с императором, чтобы нас перестали кормить этой пакостной икрой... Это в наших же собственных интересах... Конечно, я обещал вам, но просто нет иного способа попасть во дворец... И к тому же, раз уж вам так нравится ломать эту комедию... Я обещаю вам - это в последний раз! Да трогайте же, ну, пошел!.. окончательно рассвирепев, заорал Артуа на аббата и сел в коляску.
      Аббат весело заржал и резво взял с места. Он был нимало не обижен и не опечален - наоборот, как будто даже рад и доволен. Бойко стучали по камню набойки на башмаках аббата (а где же башмаки были вчера? - не знаю!), споро трусил он вдоль улиц, не обращая внимания на вид по сторонам. Зато новоявленный рикша и его седок сами обращали на себя всеобщее внимание изо всех окон выставлялись горожане и глазели на нечто невиданное: скупость европейцев, по всему, достигла того, что они, не желая платить рикше, предпочитают ездить один на другом! - вот так гондурасы!
      А графу и без того было тошно - его все-таки терзали угрызения совести. В дороге на самых крутых пригорках он несколько раз вылазил из коляски и пытался сам толкать шарабан кверху, чтобы облегчить труд аббату. Но Крюшон начинал яростно бить копытом и вставать на дыбы, так что граф отказался от этого и махнул на все рукой.
      Почему так получилось, Артуа не мог сказать, но только прибыл он во дворец почти одновременно с прочими послами. И опять, пока граф распрягал аббата, Пфлюген с гримасой омерзения лорнировал обоих своих моноклем, а Тапкин скорчил такую мину, что за одно это его можно было вызвать на дуэль. Впрочем, Артуа некогда было сделать это - у него опять начались недоразумения с аббатом. Едва граф снял с него сбрую, как аббат резко оттолкнул его и помчался прочь внутрь дворца с крайне обиженным видом и чуть не плача. Выходило так, будто граф Артуа принудил аббата быть рикшей, а ведь все было наоборот! Граф поспешил за своим спутником, на ходу произнося увещевания и извинения, но аббат не хотел ничего слышать. Они едва что не вбежали в тот самый парадный зал, и Крюшон юркнул в сторону, в толпу, где граф не мог его достать. Артуа не успел последовать за аббатом, как его перехватила Зузу. Прелестница затрещала:
      - Ах, граф! Как я рада снова вас видеть!.. О!.. Вы знаете - сегодня у нас будет литературный вечер. Признайтесь - вы, как тонкий ценитель изящной словесности, рады этому, ведь правда?
      Дама за руку отвела графа в сторону и принялась секретничать:
      - Граф - вы просто неотразимый сердцеед, о ваших вчерашних подвигах толкуют все наши дамы... В вас по уши влюбилась половина из них, а другая стесняется показать это... И, - Зузу понизила голос, - одна ваша вчерашняя собсеседница пылает нетерпением продолжить свое знакомство с вами. Она, Зузу хихикнула, - призналась, что была вчера излишне сдержана с вами и, вновь хихиканье, - жаждет вознаградить вас за это сегодня! Вы понимаете?.. - смелее, смелее, крепость готова к сдаче, граф!.. И кажется, - игриво улыбнулась Зузу, - я уже вижу белый флаг... Не буду мешать...
      К Артуа спешила разодетая императрица, жеманно улыбаясь и обмахиваясь веером.
      - Долгожданный гость! Мы весь вечер хотели вас видеть... Не удивляйтесь сегодняшнему малолюдью - вы уже знаете? - сегодня у нас заседание литературного кружка, будут только свои - избранный круг. О, как мне не терпится продолжить нашу беседу!..
      Она прижалась к нему и жарко прошептала:
      - Почему вы вчера бросили меня в одиночестве? Я на вас сердита!..
      Она шлепнула его веером - да так, что у графа распух нос и едва не потекла кровь, а потом ещё пребольно ущипнула. Государыня отвела Артуа за один из столов к каким-то тупорылым некитайцам и велела:
      - Граф, оставайтесь сегодня здесь, без дамы, я больше не пущу к вам Зузу, я ревную!..
      Императрица убежала в другой конец залы. Народу, несмотря на слова императрицы о "сегодняшнем малолюдьи" было нисколько не меньше вчерашнего. Граф узнавал лица Гу Жуя и Ли Фаня и кое-кого еще, не говоря об иностранцах, - ему вообще показалось, что в литературном избранном кружке состоит поголовно весь двор. Вдалеке он заметил Крюшона. Аббат не терял времени даром - напротив него с лицом, перекошенным от ненависти, стоял вчерашний спорщик - императорский палач. Судя по всему, эти двое возобновили свой теологический диспут, и полемика накалялась от минуты к минуте. На весь зал послышался отчаянный голос:
      - Да поймите же, наконец, Крюшон, - император не поставит вас на фелляцию!
      В ответ на это аббат растопырил руки и, размахивая ими и приседая, как наседка на гнезде, закричал:
      - Пожар!.. Пожар!.. Насилуют!..
      Их разняли - к аббату невесть откуда подскочил де Перастини и увел, обнимая за плечи. Он что-то толковал Крюшону, масляно поблескивая глазками и отвратительно ухмыляясь. А к графу меж тем приблизился сам император. Артуа принялся отвешивать поклоны, но государь, улыбнувшись, произнес:
      - Да, ладно, граф, чего там... Мы ведь теперь почти родня... У нас нынче запросто - литературный вечер.
      Он постоял ещё немного, раздумывая, что бы поласковей сказать своему гостю. Императору было неловко за вчерашнее - у него перед глазами так и стояло бледное лицо Артуа, застигнутого с рукой между колен императрицы. Государь понимал, какие борения должны теперь происходить в душе фаворита его супруги, и теперь он всем сердцем жаждал поддержать, ободрить графа словом участия. Но он не знал, как бы это сделать поделикатней, чтобы не смутить и без того смущенного француза. Наконец, государь решился:
      - Слушай, граф, мы тут вчера ночью тебе под окно нассали - ты слышал?
      - О, что вы, ваше величество! - учтиво отвечал граф. - Я так крепко сплю.
      - Да слышал ты, слышал, - возразил император. - Ты сразу храпеть начал, чтобы думали, будто ты спишь. Ну да, не бери в голову - мы по пьяни это, не обижайся.
      - Ну что вы, сир! - изумился граф. - Как можно? Я всегда ценил тонкую шутку.
      - А то, если обиделся, - продолжил государь, милостиво улыбаясь, - так приходи нынче, да мне под окно нассы. Мы ведь люди свои - ты же с моей женкой это... ля-ля...
      Государь постоял ещё немного, прикидывая, что бы ему ещё залупить полюбезней. "Да ладно, он и так теперь на карачках готов ползти", - решил наконец император и вернулся обратно на трон. Однако после этого царственными знаками внимания Артуа принялась осыпать императрица. То она подбегала и с томными глазами жаловалась графу:
      - Ах, этот противный Гу Жуй пустил парашу, будто при нашем дворе не ценят изящных искусств! Мне так обидно, граф, - когда вернетесь в Париж, расскажите всем про наших "Золотых аргонавтов"!
      То государыня и вовсе присаживалась рядом с графом и, чуть не одевая свое декольте ему на голову, делилась наболевшим:
      - Граф, я уже не знаю, как выпинать от нас этого гадкого министра печати! Он так вонько рыгает чесноком, и всегда за десертом!.. Если бы вы только знали, как ранит меня эта бескультурность!.. Ведь у меня такие тонкие чувства...
      То императрица прижимала свою ногу к ноге графа и, ущипнув его, громко хихикала, - словом, всячески корчила из себя Родильду Пезедонк*.
      ____
      * Родильда Пезедонк (1796-2078) - видная австралийская общественная деятельница, покровительница искусств, женщина многообразных дарований и незаурядной судьбы. Изобрела банджо, лекарство от спида и геометрию. Была интимным другом Генделя, Грига, Шопена, Чайковского (последовательно), а также Шнитке и И.С.Баха (одновременно). В 1878 году подняла на восстание гетто транссексуалов в Варшаве, за что была выслана царским правительством в Сибирь на вечное поселение. В ссылке организовала среди якутов конспиративную сеть по изучению иврита (обязательный курс) и санскрита (факультатив), однако была выдана предателем из-за второй переэкзаменовки. Бежала вместе с женой Чернышевского и Г.Лопатиным и во главе отряда хунхузов скрылась в Китае, где произвела на свет Мао Цзе-Дуна, Дэн Сяо-Пина и Чжоу Энь Лая (последовательно), а также их жен (одновременно). Последние достоверные данные о Р.Пезедонк относятся к 2341, когда она боттомлис форсировала Меконг на пари. В настоящее время версия о посещении Родильдой Некитая считается практически доказанной.
      Тем временем за стол напротив графа пристроился какой-то узколицый некитаец с ехидным пронзительным взглядом, чем-то похожий на А Синя. Он сверлил взглядом графа и вскоре принялся подражать его движениям и манерам - не то передразнивая, не то подделываясь под графа. Граф хотел было этим возмутиться, как вдруг император призвал всех к тишине и объявил начало литературных чтений.
      - Ну, мужики, - начал венценосный владыка половины Азии, - сами знаете, как вчера блеснул наш наследник. По такому случаю мы устроили расширенное заседание клуба "Золотой аргонавт" - стишки послушаем, рассказы там... Ну, ясно, награды всякие будут... Может, кто чего сказать хочет?
      На этот вопрос откликнулся аббат Крюшон. С шумом освободившись от удерживающих рук де Перастини, он какой-то идиотской полуприпрыжкой выбежал на середину пустой залы, поклонился императору, затем сделал на нижней губе "б-в-ву-у-а", "б-в-ву-у-а", затем подскочил к столу, за которым располагался граф, сделал правой рукой неприличный жест, который делают футболисты, когда забьют мяч, и рявкнул в лицо графу:
      - Долой опиздюневших шамбальеро!
      Зал разразился рукоплесканиями, а император одобрительно закивал головой, глядя на аббата милостивым взглядом. Той же педерастической припрыжкой Крюшон вернулся на место и уселся со скорбным видом невинно пострадавшего человека. По залу прокатился негодующий ропот:
      - До чего довел бедного аббата!..
      - Совсем заездил...
      - А ещё граф! - где это видано - ездить на священнике?
      От этого всеобщего осуждения графу стало неловко, тем более, что он ни в чем не был виноват. Артуа едва не заплакал от несправедливости и обиды. Но тут, к счастью, на трибуну близ трона взошел Ли Фань и начал речь:
      - Я тут, - сказал великий писатель, - в честь нашего примирения с государем набросал кое-что... Это, так сказать, хроника нашего с вами, сир, недолгого разногласия. Ну, в общем, рассказец. Я тут о себе в третьем лице пишу - это не то что из скромности, а так по литературе принято...
      Ли Фань ещё долго растыкал о том и о сем, о нелегкой доле писателя, о своем общественном служении, о своеобычае своего вдохновения, о своеобразии своего метода - и проч., проч. проч. Потом он наконец принялся за свой "рассказец", где, действительно, излагались перепитии его противостоянии с императором - оно, и верно, имело место в недавнем прошлом.
      ЛИ ФАНЬ И ТАРЗАН
      В столицу занесло двух бродячих американцев с кинопередвижкой. Они стали крутить многосерийного "Фантомаса". В Некитае все разговоры были об этом невиданном зрелище. Ли Фань возмущался:
      - Не понимаю, что наши балбесы нашли в этом задрипанном Фантомасе? Если так пойдет дальше, то и меня перестанут читать!
      Он решил противостать этому. Как раз в это время вернулся с Запада Чжун Гао. Ли Фань пошел к нему и сказал:
      - У нас тут все свихнулись на этом придурке Фантомасе! Вот я и подумал: напишу-ка я книгу, чтобы по ней сняли фильм в Америке. И на Западе прославлюсь, и нашим козлам нос утру. Вы долго жили в тех краях, как по-вашему, история о роковой любви понравится тамошней публике?
      Чжун Гао засмеялся:
      - Кого в Америке удивишь этой манной кашей? Нет, публика Запада пресыщена, им подавай что-нибудь особенное, - про извращенцев или там лесбиянок. А лучше всего, если будет какой-нибудь сильный герой, боец, вроде Рэмбо, - тут уж верный успех.
      - А кто из таких героев самый-самый любимый?
      Чжун Гао подумал:
      - Если брать всю историю, то, пожалуй, Тарзан.
      Ли Фань пришел домой и сел писать сценарий: "Тарзан в плену у гомосеков". Слух об этом распространился по столице, и император встревожился. Он вызвал министра печати:
      - Ли Фань потрясает устои, бросает вызов Небу! Тарзан - кумир моего детства, а этот мерзавец, того глядишь, запишет его в педерасты! Так он, чего доброго... В общем, надо остановить Ли Фаня. Тарзан мне - как сын, как брат...
      Министр пригласил к себе Ли Фаня и забазлал:
      - Тарзан - кумир всех народов, за что вы хотите его опетушить? Оставьте это!
      Ли Фань оскорбился:
      - Я взыскую бессмертной славы! Докажу западным зазнайкам, где живут настоящие творцы, да и нашим недоумкам нос утру. Мое творение будет сиять в веках, как вы смеете мне препятствовать?
      - Но почему же обязательно Тарзан? - пустился в уговоры министр. Если уж вам так это надо, можно зачушить кого-нибудь ещё - того же Фантомаса или Джеймса Бонда.
      Однако Ли Фань был неколебим.
      - Вы-то чего гоношитесь? - спросил он наконец. - Можно подумать, что этот волосатый дикарь ваш родственник!
      Министр замялся.
      - Нет, мне он не родственник, но некоторым высшим лицам он дорог, как сын и брат...
      - Кому же?
      Министр показал глазами вверх.
      - Тоже гомосек, - удивился Ли Фань.
      Однако он не отказался от своего намерения. Прошло два дня, и в газете "Дело" появилась статья: "С кем вы, Ли Фань?" В ней писалось:
      "Весной цвели сливы, но сейчас осень. Всюду сыро, много грязи. Кое-кто начинает с прекрасных замыслов, а потом вянет как подмороженный подорожник. Придурок уставился в небо, а наступит на дохлую кошку!"
      "Маразматику неймется" - был заголовок статьи во второй столичной газете "Голос". Эта статья была длинней:
      "Вчера толпа расходившихся дигамбаров, к которым примкнули отдельные шветамбары, а также торчащий от всего этого аббат Крюшон, ворвалась на дворцовую площадь. Они вели себя некорректно, намекая на отсутствие пива в продаже. Только усиленной уринотерапией государю удалось успокоить разгулявшиеся страсти.
      Сегодня вся столица бурлит. Вот рассказ нашего корреспондента:
      - Всюду толки о вчерашних событиях, люди возмущены. У пивного ларька плакат: "Не Ли Фань, а козел". Мне навстречу попался молочник Лао Дань с женой и детьми. Они шли с 40-й серии "Фантомаса". "Ну-ка, а что думает об этом человек из народа?" - решил узнать я. На мой вопрос Лао Дань ответил прямо:
      - Это из-за таких, как Ли Фань мы завалили всю Америку огурцами! И где обещанный чудо-моргушник? Одни разговоры!
      Что ж, ясней и не скажешь: пора дать по рукам зарвавшемуся суходрочке!"
      Ли Фань пошел к министру печати:
      - В прессе развернута разнузданная травля. На меня клевещут, называют придурком и суходрочкой!
      - Что вы говорите? Ежедневно читаю газеты, но не видел никакой травли... Не уходите, я незамедлительно вызову редакторов.
      Тут же вошли Ван Вэй, редактор "Дела", и Ван Мин, редактор "Голоса". Выслушав жалобу, они неслыханно удивились:
      - Здесь какое-то недоразумение, Ли Фань ошибается.
      - Ну как же, вот же эти статьи, - показал Ли Фань.
      Министр сделал вид, что читает, и сказал, проглядев первую статью:
      - Но, дорогой мой Ли Фань, почему вы решили, что эта статья про вас? О вас здесь нет ни слова.
      - Да, в статье обо мне не говорится, - согласился Ли Фань, - но...
      - Вот! - вмешался Ван Вэй. - Ли Фань сам признает, что эта статья не имеет к нему никакого отношения.
      - Но заголовок! В нем упомянуто мое имя!..
      - Подождите, подождите любезный Ли Фань. Ведь и заголовок, как я вижу, не имеет никакого отношения к статье.
      - Формально - да, но...
      - Значит, остается сам по себе заголовок? А что же в нем ругательного? "С кем вы, Ли Фань?" - действительно, с кем вы вздумали тягаться?
      - Кстати, насчет имени, - вмешался редактор "Голоса". - Почему Ли Фань решил, что говорится именно о нем? Есть и другие Ли Фани. Если не у нас в Некитае, то, скажем, в Японии.
      - Или во Франции, - поддержал Ван Вэй.
      - Или в древние времена. Я сам читал - тогда Ли Фаней было как собак нерезанных, только по ошейнику и различали.
      - Вот о ком-нибудь из них, наверное, и идет речь, - заключил министр. - Успокйтесь, дорогой наш Ли Фань, кому же придет в голову, что вы маразматик и суходрочка? Трудитесь спокойно над вашим шедевром, как он, кстати, называется - "Рэмбо - вождь лесбиянок", кажется?
      Обескураженный Ли Фань не нашелся, что сказать. Он вышел от министра с обоими редакторами.
      - Послушай, Ван Вэй, - обратился он к редактору, - может быть, ты не станешь...
      - Подожди, - злобно оборвал его тот, - я с тебя ещё шкуру спущу и голым в Африку отправлю!
      Ван Вэй с ненавистью посмотрел на оторопевшего Ли Фаня и ушел.
      - Что, лихо он тебя, - засмеялся Ван Мин. - Ты не думай, это он не на тебя злится, он сердится, что министру моя статья больше понравилась. А насчет остального - он прав: обдрищем так, что родная мать не узнает!
      Два дня в газетах ничего не было, а затем замелькали заголовки: "Покозлил - и довольно" ("Дело"), "Борзописец-придурок" ("Голос"), "Чешется - сходи к венерологу" ("Дело") и иные. Ли Фань крепился. Наконец, в "Голосе" появилась передовая: "Состоялся как рогоносец", на что "Дело" ответило собственной передовой "Откровения матерого минетчика". После этого Ли Фань зашел к министру и сообщил в разговоре:
      - Почти закончил свой труд, только немного переработал название. Знаете, Тарзан - это все-таки прошлое. Настало время иных героев!
      - И кто же теперь герой вашей книги?
      - Кинг Конг.
      ( - Кинг Конг в плену у...?! Но как...
      - С помощью полированного бревна.)
      - Так ему и надо! - одобрил министр. - Непременно, непременно пригласите меня на публичное чтение вашего шедевра.
      На следующий день "Дело" вышло со статьей "Ли Фань - корифей некитайской словесности", а "Голос" - со статьей "Нобелевскую премию бессмертному классику Ли Фаню". Еще через день Ли Фаня пригласили на прием во дворец.
      Император любезно удостоил Ли Фаня августейшей беседы.
      - Я что подумал, - сказал государь. - За делами как-то не успеваешь, может, у наших литераторов какие нужды есть, папирос или там ветчины. Так ты не стесняйся, если что надо, иди прямо в дворцовую кладовую. Как же наш классик!
      - Газеты целый месяц поливали меня помоями, - пожаловался Ли Фань. Не знаю теперь, как отмыться.
      Император был поражен:
      - Клеветать на национального гения! Признаться, я не слежу за прессой, но министр печати - он-то куда смотрел?
      Тут же возник министр. Государь потребовал объяснений:
      - Ли Фань - национальный гений, его надо беречь. Как ты мог допустить грязную травлю в наших газетах? Ворон ловишь на службе?
      Министр даже побелел от гнева. Он сжал кулаки, затопал ногами и принялся орать, надвинувшись на императора:
      - Куда я глядел, вы спрашиваете? Да вы же сами велели мне устроить всю эту свистопляску из-за вашего любимца Тарзана! А теперь выясняется, что Ли Фань - наш национальный гений и его надо беречь! Что же вы раньше-то молчали? Ведь мы его так обгадили, - как выдержал, удивляюсь. Если бы не ваш приказ, разве я стал бы это делать?
      - Смотри-ка, - удивился Ли Фань, - а министр-то, оказывается, порядочный человек!
      В испуге смотрел государь на бушующего вельможу. Нависала, дыбилась жутко фигура министра. Зловещим веяло чем-то от его шевелящейся тени. Уж не мороков ли подземных та тень? - думалось.
      Усилием воли император стряхнул наваждение.
      - Дорогой министр, вы, вероятно, не поняли моих указаний... Впрочем, если вы так сожалеете о происшедшем, почему вам не выплатить Ли Фаню компенсацию за причиненный ущерб? Из своего жалованья, я имею в виду.
      И - съежилась, усохла, пригнулась зловещая тень, забегали туда-сюда крысиные глазки, обвис жалко министерский живот.
      - Из своего жалованья? А вот хрен ему!..
      - Нет, министр - негодяй! - решил Ли Фань.
      Этим кончился и рассказец. Мэтру дружно похлопали, и тут, почти как вчера, к трону вышел учитель словесности с новосостоявшимся "золотым агронавтом". Принц скорчил рожу сразу всем в зале, а его наставник сообщил:
      - Конечно, мы все преклоняемся перед нашим корифеем - национальная наша гордость, что тут говорить, но литературные способности принца просто на глазах плодносят. Мы вчера говорили про романтику, про мечты... Вот, вы только послушайте, как раскрыл эту тему наследник!
      Император заранее побагровел, но на сей раз оказалось не про него.
      - Мечты и действительность! - выкрикнул принц на весь зал и снова скорчил рожу, после чего учитель словесности зачитал сочинение:
      МЕЧТЫ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ
      Один мужик пилил дрова, задумался и случайно отпилил себе руку по плечо. Какой-то гад сказал ему: "Вот придут бандиты, скажут: руки вверх! А ты только одну руку поднимешь. - Э, да он сопротивляется! - подумают они и пристрелят тебя на фиг".
      Мужик очень расстроился и все время плакал. Но друзья посоветовали ему: "А ты подними ногу вместо руки, они и поймут, что ты без руки".
      Мужик очень обрадовался и сразу стал тренироваться. Он подолгу стоял у зеркала, высоко задирая ногу. У него стало хорошо получаться. Тогда он пошел и устроился в банк, который часто грабили. "Хрен ли ты все время задираешь ногу?" - спросил его директор. Мужик объяснил ему. "Э, да ты не хуже наших охранников!" - сказал директор и поставил мужика швейцаром. Теперь мужик с нетерпением ждал момента, когда сможет пустить в ход свое умение.
      Потом пришли бандиты и сказали: "Всем лечь на пол".
      Несколько минут длилось потрясенное молчание. Стояла та тишина, в которой входит к нам, простым смертным, великое творение вдохновенного мастера. Сопровождаемая таким же потрясением сердец, тем же благоговейным молчанием, в каком явились миру "Сикстинская мадонна" Рафаэля и "Лонжюмо" Вознесенского, входила в общественное бытие человечества, в лице его некитайской части, философская притча, вобравшая в себя вековые поиски смысла жизни и зоркие наблюдения над суровой действительностью - и выразившая это биение сокровенной мысли Востока с невиданной силой, размахом и в предельно сжатой форме.
      Итак, зал молчал - и вдруг единодушно взорвался овацией. Бледные от зависти сидели литераторы - они осознали всю суетность и худосочность своей музы, и даже Ли Фань плакал с перекосившимся лицом - ему - увы! увы! такой шедевр был не по силам...
      Поднялся Гу Жуй и сказал:
      - Ну, мужики, тут только руками развести... Сидишь годами, кропаешь что-то - и одно фуфло выходит. А тут пацан в десять лет такое пишет! В общем, первый приз надо давать, и обсуждать нечего!
      - Правильно, правильно!.. - понеслось по залу.
      Сияющая императрица, не сдержав чувств, слезла с трона и со счастливым лицом обняла свое чадо. Был доволен и император. Первую премию тут же присудили принцу, однако похвальные восклицания все не кончались литераторы и придворные наперебой спешили выразить свой неизбывный восторг.
      - Ну и додики, - подумал граф с отвращением. - Да если бы мой сын такую пакость написал, я бы его головой в писсуар окунул. А они хвалят! Маразматики они все и задолизы, вот и все!..
      Тотчас мужик с пронзительным взглядом, что сел напротив графа и зырил ему чуть ли не зрачки в зрачки, - этот мужик тотчас вскочил с места и забазлал на весь зал:
      - Мужики! А знаете, о чем сейчас граф подумал? Он подумал: ну и додики же тут все - принц такое фуфло написал, что его впору башкой в унитаз засунуть, а они его хвалят!
      Граф оторопел - у него даже недостало духу возразить или возмутиться, потому что он никак не ожидал, что кто-то вдруг подслушает его мысли. Меж тем воцарилось негодующее молчание. Аббат Крюшон снова полукозлом выпрыгал на середину зала и сделал мерзкий жест в сторону графа.
      - Долой... - начал он, а зал тысячей глоток подхватил:
      - ...опиздюневших шамбальеро!..
      И вновь император милостиво закивал, ласково глядя на аббата.
      - Да, похоже аббат уже сумел подладиться под общий тон, непроизвольно подумал граф. - Клоун клоуном, просто глядеть срамно!
      - А граф подумал, - вновь радостно забазлал чтец мыслей, - наш аббат корчит из себя клоуна на потеху императору!
      Артуа решил, наконец, прекратить это издевательство и поднялся с места.
      - Ваше величество! Я прошу положить конец этой возмутительной клевете в мой адрес! Я не думал и не думаю ничего подобного, особенно в отношении вашего, бесспорно незаурядного, мальчика. Велите этому самозванцу, чтобы он перестал корчить из себя телепата.
      На губах Тапкина и Пфлюгена появилась злорадная ухмылка, а де Перастини издали замотал головой, делая какие-то предостерегающие жесты. Не обращая внимания на это, граф продолжал:
      - Как может этот наглец утверждать за меня, чего я думаю, а чего нет?
      - Так, может быть, проверим? - предложил, злорадно скалясь, телепат-самозванец. - Давайте - вы сядете в тот угол залы, напишете что-нибудь на бумажке, а я на расстоянии это отгадаю.
      - Нет, - решительно возразил граф, - со мной этот фокус не пройдет. Вы, как все шарлатаны, сами внушите мне какую-нибудь фразу, а потом притворитесь, что её отгадали.
      Император возразил с высоты трона:
      - Ну, граф, ты здесь пальцем в небо. Этот мужик у нас проверенный, ты просто не в курсе. Его, чай, из Шамбалы прислали, не из цирка. Но, я понимаю, ты не веришь, так что же - давай, опыты ставь. Я понимаю - тебе интересно по первости-то.
      - Господа, господа! - запротестовала Зузу. - У нас же сегодня литературный вечер, зачем эти научные опыты? Совершенно не подходит.
      - А чего это не подходит? - возразил ей зал. - Подходит, подходит! Пущай опыты будут!
      - Я сама читала, - поддержала другая дама, - в литературных салонах всегда любили эксперименты ставить. Дюма-сын во время чтения "Трех мушкетеров" на спор выпил пятнадцать бутылок рвотного средства, а Павлов восемь собак зарезал, когда Маяковский по радио поэму про Ленина читал!
      - А кто пустил парашу, будто мы сторонимся научных опытов на своих литературных вечерах? - поднялась с трона императрица.
      - Опыт! Опыт! - стал скандировать зал.
      - Я ничего писать не буду, - решительно заявил граф.
      Он сел на место и, хотя и не верил в телепатию, попытался ни о чем не думать. Но ему тут же в голову со страшной силой полезло: "Эх, пожрать бы чего-нибудь! С утра кроме проклятой икры во рту ничего не было".
      - Эх, пожрать бы! А то опять эту икру есть заставят! - озвучил заветные думы чтец мыслей.
      - Ну, граф, ты даешь! - заметил император. - По всему Некитаю жаб ловили - и на тебе. Сам не хочешь, дак не будь дураком - сменяйся с кем-нибудь. На икру-то что хошь дадут.
      - Вот тоже додик, - повторил телепат на весь зал угрюмые мысли графа. - Мочу пьет, да ещё и педик, кажись... император называется... Правильно о нем сынок-то написал - козел, каких поискать!
      Император побагровел и больше не вступал в разговор. Зато принц скорчил идиотскую рожу и защелкал зубами, намекая графу на вчерашнее покусание его зада.
      - А этот недоносок черномазый, - радостно вещал телепат, едва поспевая за стремительной мыслью графа Артуа. - Этот, пожалуй, и отца переплюнул! Хотя, конечно, какой он ему отец - принц ведь ублюдок от конюха-негра!.. писатель говенный!..
      - Это про нашего принца такое! - ахнул возмущенный зал хором. - Ваше величество - скажите ему, пусть он не смеет такое думать!..
      Императрица сидела со скорбно поджатым ртом - вольнодумство графа произвело на неё неприятное впечатление. Ее будто окатили ушатом холодной воды. И этому человеку она собиралась поверять свои сердечные думы! - да он же завятый циник и лицемер, начисто лишенный возвышенного романтизма!
      - Или вот ещё эта сучка, - взахлеб вещал чтец графских мыслей. Корчит из себя ценительницу муз, а речь как у портовой шлюхи. Да ей бы с жеребцами на конюшне случаться, а не литературные вечера устраивать!..
      - О! А! - вспыхнула государыня и закрыла рукой пылающее лицо. Ее ранили в самое сердце. А ведь ещё вчера она была готова поверить этому вероломному графу все самое дорогое, самое сокровенное!.. Нет, положительно этим мужчинам нельзя верить! ни единому!.. О! Как больно, как обидно!..
      - Довольно! - наконец закричал граф, поднимаясь с места. - Хватит этих гнусных опытов! Не желаю больше!!!
      - Да уж куда больше-то, - заметил император. - Ты уж и так нас всех в говно запинал. Да уж, ты, граф, о себе чего-то много думаешь. Мы, чай, тоже помним, как ты сопли-то вчера о чужой стул мазал.
      - Ваше величество! - встал Ли Фань. - Да ведь граф просто завидует. Меня хвалили, принца хвалили, - ну, и ему тоже отличиться хочется.
      - А что, разве граф у нас тоже сочинитель? - удивился император.
      - А как же! Вон наш почтарь утром письмецо его дал мне почитать штучка та еще, хоть сейчас в роман вставляй.
      - Так почему же нам не представить его на конкурс? Давайте послушаем! - предложил император.
      Поднялся министр почтовых сношений и сообщил:
      - Ваше величество! Письмо графа я ещё поутру отправил Людовику во Францию, да его уже год как там получили... Но копию, как положено, я снял, так что... Читать, что ли?
      - Читать, читать! - раздался хор голосов.
      Чтец мыслей впился взором в лицо графу, ожидая новых откровений, однако Артуа был так удивлен, что забыл возмутиться или подумать что-нибудь. Ведь никакого письма во Францию он не отправлял! Телепат разочарованно развел руками, зато на середину залы снова выбежал аббат Крюшон. Он показал на графа и заговорил:
      - Это падло (хотя тот, на кого он показывал, был граф Артуа, а не падло) говорит (хотя граф не произнес ещё ни звука), что он не писал никакого письма, а он сам диктовал его мне этой ночью (хотя граф ничего не диктовал)!
      И аббат, повторив мерзкий жест, занял свое место. Почтовый министр меж тем передал бумагу словеснику и тот начал чтение - художественно, с выражением и на весь зал.
      ПИСЬМО ГРАФА АРТУА ЕГО ВЕЛИЧЕСТВУ КОРОЛЮ ФРАНЦИИ
      Дорогой Луи!
      Я вижу недоуменную мину на твоем лице. "Как же так", - напряженно размышляешь ты, - "всю жизнь держал меня за додика, и вдруг - "дорогой"? Что это - дежурная вежливость или лицемерие лукавого царедворца?" Успокойся, Луи - ни то, ни другое. Просто с отдаления в тысячи долгих миль даже твоя унылая образина кажется чем-то родным и милым - ведь она напоминает мне Францию... Надеюсь, Луи, тебя не обижает, что я не титулую тебя по установленному этикету? Видишь ли, годы пути выветрили из моей памяти придворные тонкости, и я, как ни стараюсь, не могу точно вспомнить твое имя, - может быть, ты Генрих, а не Луи? - ну да, пусть будет наудачу Луи, не помню уж, какой ты там по счету. А почему бы ему не справиться у аббата Крюшона? - удивляешься ты. Но как я могу это сделать, Луи, если аббат дрыхнет без задних ног через две запертых двери от меня и не желает даже откликнуться. Еще бы, - он так устал, когда вез меня от императорского дворца до нашего с ним жилища. Должен признаться, я получил ни с чем не сравнимое удовольствие, Луи. Приятно, знаешь, прокатиться на лошадке или с ветерком в экипаже, но кататься на аббате Крюшоне!.. сет ун плезир колоссаль, как говорим мы, фрацузы. Да, Луи, ты, наверное, обратил внимание, что я впервые за все письмо употребил французское выражение, кстати, правильно ли я его написал? Ничего удивительного, если ошибся: не только твой порядковый номер, Луи, но и весь французский язык почти совершенно забыт мной после того, как я сподобился счастья познакомиться с языком некитайским. Ну, а переходить с языка божественной изысканности на вульгарное дикарское наречие, именуемое французским, - это такое мучение, такой моветон, Луи, - все равно что после сюиты Вивальди слушать твой утренний постельный тромбон. Тебя спасает одно, Луи: ты не сознаешь всей степени убожества, в котором вынужден обращаться, иначе бы ты не пережил этого. Аббат Крюшон, например, - тот уже и ржет как-то по-некитайски, - ну, а я - я ещё помню отдельные родные слова, такой уж я патриот, Луи, не помню, какой ты там по порядку. Да ты и сам видишь - пишу письмо о делах Некитая, а сам все о Франции да о Франции. Но к делу, к делу, - мне столько надо тебе рассказать политически важного! Во-первых, хозяин нашего дома, А Синь, редкая каналья: по-моему, он трахнул нашего аббата, а подстроил так, что все думают на меня. Во-вторых, Луи, ты оказался прав: наш путь в Некитай протекал с невероятными приключениями. Начать с того, что у самых границ Некитая нас ограбили и полностью раздели двое каких-то бродяг, кстати, наших с тобой соотечественников, Луи, как только они сюда попали. Мало того, что у нас отняли деньги, одежду, продовольствие, письма и подарки для императора, так они ещё присвоили себе наши имена и отправились в Некитай под видом нашего посольства. Так что, Луи-какой-ты-там-по-счету, я теперь и сам не разберу, кто тебе пишет эту некитайскую весточку: Гастон Мишо, уголовник и каторжник, он же граф Артуа, или граф Артуа, он же каторжник Гастон. Помнится, я остался сидеть голым задом на камне, а Крюшон - этот толстяк, кто бы мог подумать! - оказался проворней и удрал неизвестно куда. Крюшон, где ты? - молчит, но он здесь, Луи, просто очень устал. А вот где я? Может быть, я уже нагишом добрался до Франции? Напиши мне об этом, Луи, не томи меня неизвестностью, умоляю тебя! А то вдруг этот каторжник Гастон приедет в Париж вперед меня и подаст жалобу, будто граф Артуа его раздел, а я так щепетилен в вопросах чести, и кто же я буду после этого, Луи? Одно знаю твердо: я теперь - другой человек. Это во-вторых, а в-третьих, Луи, кататься на аббате Крюшоне, а, ну да, я уже написал, тогда в-четвертых, - тебя, наверно, заинтересует тот факт, что твой Версаль - это сущий свинарник против конюшни некитайского императора. Да и чему удивляться - в полудикой Европе, как выяснилось, самые ничтожные понятия об изяществе и вкусе, в этом ты неповинен, Луи, но насчет гигиенических-то удобств, кажется, можно было сообразить, ах, прости, Луи, я снова о Франции - это опять не к месту прорвался мой патриотизм. Да, да, ты прав - пора о деле, - но я сразу вынужден огорчить тебя, Луи: увы, мне не удалось выполнить поручение мадам Помпадур. Лучшее средство от королевской импотенции - это конюх Ахмед, а его ни за что не отпустят, сам император, может, ещё согласится, но императрица - ни за какие коврижки, так что с этим ничего не получится, представляю, как расстроится мадам Помпадур, кстати, кланяйся ей за меня, не нужна ли ей новая клизма? - пусть напишет: если старая сломалась, я пришлю, - тут их навалом и недорого. Вот вроде бы все, больше и не знаю, о чем писать, так что пока, Луи, до встречи, ах да, - забыл, насчет второго твоего поручениия - английских козней в Некитае можешь не опасаться. Англия не пройдет! - не будь я граф Артуа! (но кто я, Луи?) - Но на чем основана ваша уверенность, граф? - можешь спросить ты. А на том, Луи, что я пользуюсь поддержкой весьма влиятельных лиц при некитайском дворе. - Каких же именно? - слышу я твой следующий вопрос. Ну, хотя бы императрицы, я у ней в большом фаворе, вчера, например, заполночь гостил у неё в будуаре. - Но как, граф, вам удалось этого добиться? - вновь не можешь ты удержаться от идиотского вопроса. - Ну же, Луи, - не будь так наивен - мне-то ещё не требуется лекарство от импотенции! - Но ведь у императрицы Ахмед, разве не так? - никак не уймешься ты. - Нет, не так, - у императрицы Я и Ахмед, а он ненавидит британцев за их надменный колониализм, так что, Луи, двойной заслон проискам Англии! Будь спок! Кстати, императрица тебе кланяется, спрашивает, как твое здоровье, - ничего, если я отвечу: "Спасибо, помаленьку, немного беспокоит отрыжка"? Императрица советует тебе поменьше увлекаться прыжками на батуте, все равно, мол, чемпионом не будешь, - здесь почему-то считают, что твое слабоумие от этого, это просто ха-ха, мы с Крюшоном животики надорвали, когда представили, как твоя неуклюжая туша вверх тормашками дрыгается над батутом, согласись - это полный прикол, ну-ну, Луи, не дуйся, это же так - маленькая шутка. Ну все, ну, целую, ах да, император тебе тоже кланяется, - кстати, он советует тебе от всех болезней уринотерапию - это пить свою мочу - пошли его подальше с такими советами, Крюшон пробовал, говорит: гадость, - а уж если Крюшону не понравилось, значит, гадость, так что не вздумай, да только император корчит из себя крутого, такой же придурок, как его сынок. Знал бы ты, как он ущипнул меня за ягодицу, когда я вчера покидал покои императрицы! - так больно, Луи, до сих пор хромаю. К слову, принц на самом деле от Ахмеда, негр, как и тот, - тебе, конечно, не терпится узнать обо всем поподробней, но я и сам ещё не особенно в курсе, как-нибудь потом расспрошу обо всем государыню. Вообще-то здесь есть над чем задуматься: такое во всем превосходство над нашей нищей отсталой страной с её крестьянской сиволапостью, я сам видел, как герцогиня Бургундская посадила сморчок на занавеску с фамильным гербом, а портьеруто раздернули, герцог ходил среди гостей весь зеленый и спрашивал, кто это сделал, она ни за что не призналась, герцог до сих пор думает на тебя, а это была его жена, но ты тоже так делаешь, Луи, я видел, - само собой, бескультурье, а я о чем толкую, зато принцы - что твой наследник, что этот - оба додики, - все-таки, это как-то утешает, правда, Луи? - хоть в чем-то сравнялись, - но впрочем, во мне, наверное, опять взыграла моя патриотическая сентиментальность. Ну все, ну, пока, да, совсем забыл - у аббата Крюшона завелась забавная привычка: стоит его ночью трахнуть, как утром он сломя голову бежит читать проповедь, - видимо, его это как-то воодушевляет. Расскажи об этом кардиналу Ришелье или кто там сейчас - пусть он возьмет себе на заметку. Что-то я ещё хотел тебе написать любопытного, ага, - вот: кататься, ах, я же это уже писал, ну, тогда все, до встречи, как я по тебе соскучился, милый далекий Луи, дай Бог тебе крепкого здоровья, долгих лет жизни, успехов в труде и огромного счастья в личной жизни, которого ты лишен, - извини, я так и не вспомнил, какой ты по счету.
      Остаюсь твой покорный слуга,
      граф Артуа,
      а куда делась частица "дэ" перед моей фамилией? - почем мне знать, Луи? - может быть, Гастон Мишо её украл? - кто я, Луи, кто? - вот загадка для Французской Академии.
      Почтмейстер смолк, и некоторое время в зале стояла тишина. А затем затем обрушилась лавина рукоплесканий:
      - Ай да граф! Не ожидали!..
      - Браво!.. Брависсимо!..
      - Молодцом!.. Вот это проза так проза!
      Де Перастини издали показывал знаки восхищения, Зузу слала воздушные поцелуи, и даже император с императрицей явно оттаяли - государыня вновь кокетливо улыбалась, поглядывая на графа, а император крутил головой от пережитого эстетического удовольствия. Когда все стихло, министр печати предложил:
      - Ваше величество! Давайте три первых премии присудим. Ну, принц это, как говорится, вне конкуренции. Ли Фаню тоже что-то дать надо, все-таки наш национальный классик... А графу, я так считаю, надо дать первый приз в номинации "зарубежный фельетон" - как скажете, а, ваше величество?
      Так и порешили - император согласился, а зал, рукоплеща, поднялся с места после оглашения итогов литературного конкурса.
      Однако заслуженная победа не порадовала сердца графа Артуа. Он даже забыл свой грызущий голод. Одна мысль вытеснила все остальные - и кроме этой мысли Артуа ничего не воспринимал. А мысль была о возвращении на родину, - точнее, о невозможности этого возвращения после такого письма. "Дорогой Луи" и "додик" - ну, тут уж все - приехали!.. хрен тебе, а не родина. И граф, не владея собой, зарыдал. Он поднялся с места и, ничего не видя перед собой, побрел к выходу под взорами всего зала.
      - Эй, граф! А премию-то забирать не будешь, что ли? - недоуменно окликнул его Ли Фань, но граф не слышал его.
      Аббат Крюшон неожиданно вскочил с места и пулей помчался по залу. Обогнав графа, он шмыгнул перед ним в дверь, а следом с мест поднялись и все иностранные послы кое с кем из придворных. Когда граф вышел из дворца, намереваясь или взять рикшу, или уж топать пешедралом до дому, у крыльца уже вскидывал колени Крюшон, запряженный в шарабан. Он негромко заржал, привествуя своего седока. Графу уже было решительно наплевать - охота Крюшону корчить из себя лошадь, тем хуже для него. Он уже заносил ногу, чтобы сесть в коляску, но несколько рук остановили его.
      - Граф или как там тебя... Гастон де Мишо... Не пора ли прекратить это глумление над аббатом?!. - гневно произнес британец Тапкин. - Поймите же, вы позорите всех европейцев! Это недостойно дворянина...
      - Что? - обернулся к нему Артуа.
      - Да то! - отвечало ему несколько голосов. А вслед за тем множество рук схватило его и, не давая опомниться, надело на него сбрую и привязало руки графа к оглоблям. Распряженного аббата усадили в коляску на место Артуа, и кто-то больно хлестнул графа:
      - Н-но, пошел!..
      Послышался чей-то голос:
      - Не жалейте его, аббат, прогоните как следует - будет знать!
      - С ветерком, аббат! - а дальше все смолкло, только свистел воздух в ушах графа Артуа, так шибко он понесся прочь.
      Первым побуждением графа было опрокинуть коляску вместе с аббатом на землю, затем разметать к чертям оглогбли и, освободившись, начистить рожу Тапкину и Пфлюгену. Потрясение, возмущение, обида, ярость - все это захлестнуло Артуа в один миг. Но как только он сделал первый шаг в качестве рикши, в се в один миг отодвинулось. Что могли значить все эти мелкие пустяки, вроде укушенной задницы и подложного срамного письма вместе с общим глумлением! - мелочь, пыль, не стоящая внимания рядом с тем неземным блаженством, что охватили графа и всецело заполнили существо. Он летел как на крыльях, не чуя под собой земли, не ощущая своего тела, будто парил где-то в эмпиреях под благодатными лучами небесных светил. В ушах у него звучала музыка небесных сфер, ангельские голоса пели ему о Боге, ветер нежно отирал его лицо.
      В этот миг граф любил всех - и Пфлюгена с Тапкином, что так великодушно позволили ему сподобиться небывалого счастья, и милого чудака де Перастини, и родного аббата Крюшона, голубя кротости в облике человека, и императора, хлебосольного владыку половины Азии, что так щедро угощал его пищей богов - лягушачьей икрой, и императрицу, эту утонченную редкую женщину с кристалльно чистой душой, и её милого шалуна-сына - что за талантливый мальчик, умный, вежливый, с живым умом, гордость родителей! - а больше всех граф Артуа любил дорогого, обожаемого, несравненного короля Луи - ведь это он послал графа в Некитай, в самую обитель мудрецов и святых, это благодаря ему граф Артуа наконец познал Бога и самое себя и окунулся в бессмертное счастье Истины и Любви. Да, теперь понятно, почему Крюшон так настойчиво хотел быть рикшей и не желал распрягаться!
      "Но я не буду таким, как он, - растроганно думал граф. - В таком счастье не подобает скупиться. Мы теперь будем возить друг друга по очереди - день аббат, день я. Или так: вперед я, назад он. А на следующий день вперед он, назад я. А..."
      - Ну-ка, стой, ты, мерин! - заорал грубый голос едва не в ухо графу. Ослеп, что ли - мы приехали.
      В один миг с высоты неземного восторга Артуа был опрокинут в юдоль низменной суеты. Будто кобра ужалила его в самое сердце - так был резок и тягостен переход к беспросветной действительности. Он остановился и застонал от невыносимой печали великой потери.
      - Помычи ещё у меня, - проворчал кто-то, и из коляски выбрались пассажиры - аббат и ещё кто-то, кого графу не было видно.
      Аббат сразу же прошел в дом, а за ним последовал и этот другой. Послышался какой-то шум из парадной - и вдруг, в точности как вчера, понеслись стоны аббата. О графе, похоже, забыли - никто не торопился разнуздать его. Артуа возмущенно хотел позвать аббата - это же нечестно, аббат, где же вы? - ведь я вчера немедленно освободил вас от сбруи!.. Но кляп у него во рту превратил крик графа не то в мычание, не то в конское ржание. Граф в бешенстве стал ворочаться, намереваясь сокрушить коляску и освободить для начала привязанные руки. Увы, - у него ничего не получилось. Обессилев, он рухнул на мостовую и сидел, задыхаясь от гнева и нехватки воздуха - засопленные ноздри не возволяли ему дышать в полной мере.
      Наконец он кое-как отдышался, и тут скрипнула дверь. С крыльца спустился де Перастини. Таинственно и гнусно улыбаясь, он подошел к графу и сказал:
      - Ну, ребята, вы даете... Вы уж поберегите друг друга. Этак вы заездите один другого, а хороший партнер - это... Уж я-то знаю, что значит остаться без партнера!
      Вслед за тем де Перастини развязал графу правую руку и, не дожидаясь благодарности, растворился в ночи. Граф кое-как освободил другую руку, вытащил изо рта кляп и произнес то, что не произносил сам Вельзевул, когда по ошибке сел голым задом в котел с кипящей смолой. Он взошел на крыльцо и дернул за ручку двери. Как и вчера, та не поддалась. А изнутри доносились, как и вчера же, громкие стоны аббата.
      Но теперь граф был ученый. Он сходил к уличному фонарю и вынул его из крепления. Потом Артуа заранее достал шпагу и ка-ак пнул ногой в дверь! та и распахнулась, будто вовсе не была заперта.
      Граф ступил вперед, и фонарь осветил ему обнаженный зад стонущего (теперь-то из-за чего?) на лестнице аббата. Ни секунды не раздумывая, Артуа влепил отменный пинок в это нагое седалище:
      - А ну, гондурас! вставай!..
      Аббат Крюшон проворно вскочил на ноги и закрыл сутаной пнутое место. Он обиженно воскликнул:
      - Что это вы пинетесь, сударь, я и так встану!
      - Я тебя щас ещё не так пну! - пообещал граф, приставив острие шпаги к груди аббата. - А ну, пошел наверх! Живее, жирняй, если тебе дорога жизнь!
      Вверху мелькнули головы А Синя и его слуги. Послышался шепот:
      - Ты смотри, поссорились что-то!
      - Ревнует!..
      - Слушай, так а кто же из них кто - сегодня вон аббат на графе приехал?
      Не обращая внимания на эти голоса, Артуа повел Крюшона вверх по лестнице. У двери в свою комнату аббат сделал было попытку юркнуть к себе и укрыться, но граф схватил его за шиворот.
      - Ну-ка, стой, сучара! Иди-ка туда, - граф повел шпагой к двери своей комнаты.
      - Нет-нет, я сегодня никак не могу, - стал отказываться аббат тоном ломающейся девицы. - Нет, не просите, граф, я никогда не захожу на ночь к незнакомым мужчинам.
      С каких пор граф Артуа стал для аббата незнакомым мужчиной и почему Крюшон опасался зайти в его спальню ночью - этого граф выяснять не стал. Он просто с силой, которой сам у себя не ожидал, мотнул аббата в сторону двери, и Крюшон влетел в его спальню, открыв двери собственным лбом. Граф тотчас вошел следом и прикрыл дверь.
      - Ну хорошо, - потирая лоб, произнес аббат голосом барышни-гимназистки, - я, так и быть, загляну к вам, но только на минутку. Обещайте, что будете вести себя хорошо.
      Крюшон присел на краешек табурета, сцепив колени и раздвинув ступни, с видом все той же невинной барышни.
      - Пожалуйста, не закрывайте дверь, пусть будет щелка, а то я уйду! попросил он.
      - А пусть все слышат, мне наплевать, - отвечал граф на это. Он спрятал шпагу в ножны и встал у двери, перекрывая аббату путь бегства.
      - Ну, теперь поговорим! Отвечай мне, говнюк в сутане, - грозно потребовал граф, - чего это ты расквакался сегодня у императора, а?!. Это зачем ты, каналья, состряпал это поганое письмо во Францию?!.
      - Вот вы говорите, что я состряпал письмо, а я не стряпал никакого письма, - возразил аббат.
      - А кто же его тогда написал! Я, что ли? - язвительно усмехнулся граф.
      - Нет, почему же, - письмо писал я, - спокойно признался аббат.
      - А! - торжествующе воскликнул граф. - Ну, хоть в этом признался! Зачем же ты это сделал, сучий потрох?
      - Вы мне сами это велели, - отвечал аббат, недоуменно скривив рот.
      - Я?!.
      - Да, вы. Вы разбудили меня среди ночи, приставили шпагу к груди - вот как сегодня - и продиктовали мне весь текст, - отвечал аббат. - Правда, я местами поправил слог, но это чисто стилистическая правка, никакой отсебятины я не вносил.
      Граф ошалело смотрел на аббата, не зная верить ему или... "А может быть, - вдруг пришло ему в голову, - это действительно чьи-то вражеские проделки? Может, это тот же Тапкин или..."
      - Ну, хорошо, допустим, все так и было, хотя имейте в виду - я никакого письма вам не диктовал, - холодно произнес граф. - Допустим пока, что кто-то прикинулся мной и проделал всю эту штучку. Но как прикажете понимать ваши идиотские выходки в парадной зале? Это что за "опиздюневшие шамбальеро"? Ну-ка, отвечайте!
      Аббат, вздрогнув, поднял голову и с удивлением посмотрел на графа:
      - Шамбальеро? - переспросил он.
      - Вот именно!
      На лице аббата по-прежнему оставалась маска удивления и недоумения. И вдруг свет понимания как будто забрезжил ему.
      - А! - воскликнул он и продолжал своим нормальным голосом. - Ну, наконец-то! Кажется, я начинаю теперь понимать... Давайте-ка, граф, я сам изложу все дело. Вам, вероятно, показалось странным, что я утром сам себя выдвинул на роль рикши, верно?
      - Странно! - вскричал граф. - Да я битый час...
      - Погодите, погодите, не перебивайте меня, - остановил его Крюшон. Потом, во дворце, вы были озадачены моим необычным поведением, так?
      - Ну, положим, так, - согласился Артуа, с радостью предчувствуя, что близится, наконец, разгадка всех этих дурацких перепитий. Он даже отошел от двери и сел в кровать напротив аббата.
      - Наконец, - продолжал Крюшон, - вас, вероятно смутили и обидели мои жесты и выкрики в ваш адрес, верно?
      - Ну, ещё бы!
      - Граф! - с мягкой укоризной молвил аббат и поднялся с табурета. - Ну, так назвали бы меня килдой с ушами, да и дело с концом!
      И с видом человека, легко разрешившего пустое недоразумение, аббат шагнул к двери.
      - Нет, черт побери! - вскипел граф, кидаясь вслед аббату, как барс на архара. - Стой, каналья! Благодари Бога, святоша, - яростно заговорил он, что ты аббат! Если бы не твой духовный сан, мерзавец...
      Граф вдруг осекся, заметив выражение лица, с каким смотрел на него Крюшон - у того просто отвисла челюсть, будто Артуа говорил какую-то несусветную несуразицу.
      - Гастон, - недоверчиво проговорил аббат, испытующе глядя в глаза своего собеседника, - Гастон, ты что - член съел? Может быть, ты и стал дворянином, после того как ограбил графа, но я-то не стал священником, из-за того что раздел толстяка-аббата!
      Остолбеневший граф Артуа уставился ему в глаза. Ему вдруг стало казаться, что он сходит с ума. В ушах у него тихо завзенело, концы пальцев стало колоть, перед глазами поплыл какой-то туман... Ну да, да, - встало у него вдруг перед мысленным взором, - он остался сидеть голым задом на камне, а Крюшон, этот толтсяк... да, да... И в каком-то то ли помрачении, то ли просветлении Артуа вдруг состроил заговорщицкое лицо и заговорил, понизив голос и подмигивая:
      - Не ссы, Мишель, ты что - не понимаешь? Я же должен казаться графом, как по-твоему?
      - А! - с великим облегчением выдохнул аббат. - А я-то думаю, что это ты все время держишь себя как последний додик! На урку стал непохож - все "сударь" да "слово чести", даже противно. А ты, значит...
      - Ну да, да! - долдонил граф, видя в эту минут все как бы со стороны и изумленно спрашивая себя: да что же он такое несет?
      - Это правильно! - осклабивишсь, произнес аббат. - Поэтому давай и впредь так: я корчу из себя аббата, ты - графа, как будто мы ничего друг про друга не знаем.
      - Кент! - ухмыльнулся граф. - А я что ботаю!
      Они испытующе смотрели друг на друга и вовсю подмигивали. И тут в ушах у графа снова зазвенело, да так, что он чуть не свалился с ног...
      * * *
      - Господа! - плачущим тоном произнес граф Артуа, внезапно открыв глаза и полуприсев на полу пещеры. - Господа! Мне только что приснился страшный сон - будто я признался, что я не граф Артуа, а какой-то оборванец и вор по имени Гастон де Мишо!.. Хотя на самом деле я даже во сне граф Артуа, а не Гастон де Мишо!.. О Боже, это не-пе-ре-но-си-мо... - простонал в отчаянии граф - и тотчас повалился на пол и вновь заснул.
      * * *
      Через какой-то миг граф Артуа пришел в себя, а ещё через миг осознал произошедшее. Это каким таким дьявольским наущением он признался в том, чего никак не могло быть? И Артуа яростно вознегодовал:
      - Это что вы мне тут толкуете, вы, полоумный аббат!.. Что за магнетизм вы тут развели? Я - граф Артуа, им был и останусь, пока не умру, черт бы вас побрал!..
      Одобрительно кивая и подмигивая, аббат Крюшон отвечал: - А кто же с этим спорит, скажите на милость? Да я первый присягну, что вы - граф Артуа! А я, само собой, аббат Крюшон, ясное дело!
      Граф, не находя слов, глядел в лицо аббата с его улыбкой не то простака, не то прохиндея - и сдался. Он решил бросить все попытки добраться до истины - по крайней мере, в эту ночь. Хватит уж на сегодня! Взяв себя в руки, граф сухо сказал:
      - Идите к себе, аббат. От нашего разговора, я вижу, никакого проку. Только имейте в виду - если вы ещё раз дерзнете проехаться на мне в коляске, я переломаю вам все ребра.
      Аббат развел руками с недоумевающим видом и вышел, а граф, не раздеваясь, рухнул в кровать. Перед глазами у него мелькнули в один миг все происшествия этого дня. Он как-то издалека подумал: "А все же вчерашний-то день был, пожалуй, ещё круче!" - и тотчас отключился.
      Так и закончился второй день его пребывания в городе Некитае, столице страны Некитай.
      * * *
      - Мужики! - сказал Жомка. - А что-то нас вроде прибавилось, а?
      И действительно - за время чтения новых страниц великой книги в пещеру набилось много новых пришельцев. Казалось бы, дождь этот день уже не шел, и прохожим как будто незачем было заглядывать в сей вертеп - вертеп праведности и высокой мысли, разумеется, а не вертеп по умолчанию - который (по умолчанию) имеет значение - воровская малина или разбойничий притон. Что ж, в тесноте да не в обиде - а кстати, и тесноты большой не было, поскольку пещера была вполне просторна. Другое дело, что все теснились в кружок из-за чтения книги - и то сказать, кому охота пропустить хотя бы слово из столь возвышеного философского творения.
      - А это что у тебя? - спросил меж тем Фубрик, зорко углядев на коленях одного из новоприбывших большую бутыль. В ней плескался, омываемый какой-то прозрачной жидкостью, длинный красно-синий не то корень, не то стебель, не то червь.
      Пришелец пожал плечами и отвечал:
      - Мне велели - я отнес. Шел из Неннама, подошли какие-то, говорят: будешь в пещере, передай кому надо. И бутыль дали. Ну, я и зашел.
      Жомка открутил пробку, понюхал и сказал:
      - Спирт, мужики. Ну, кому надо?
      Надо оказалось едва ли не всем. Правда, мастер дзена усомнился, вертя в руках бутыль и задумчиво созерцая плещущийся в драгоценной влаге предмет:
      - Что-то на член похоже.
      - Ученик дзенца при этом икнул и всхлипнул.
      - А пахнет-то джином, - возразил Фубрик и принялся разливать в придвигаемые кружки. - Ну, что скажете, мужики?
      После быстрых проб и оживленных дебатов было решено сине-красный корень выкинуть на фиг, а жидкость употребить. Проснулся и граф Артуа. Он был так удручен злоключениями своей снотворной жизни, что одним из первых подставил флягу и одним духом опустошил. Жомка и Фубрик подбодрили благородного гасконца:
      - Ничего, ничего, мужики! Пусть пьет. Ему надо. На нем аббат ночью ездил.
      - Его Гастоном Мишо обозвали, - посочувствовала и Прелесть Прерий, ласково погладив страдальца по неприкрытому бедру.
      Ввиду этого всеобщего сочувствия граф всхлипнул, а затем и вовсе зарыдал, не произнося ни слова - он был убит горем до потери дара речи.
      * * *
      - Слушай, Ли Фань, - сказал император. - А может, он на самом деле Гастон де Мишо? Я чего-то не пойму: кто тут кому снится? У тебя в книге выходит, будто графу в пещере снится то, что написано в книге. А может, наоборот - в книге снится то, что происходит в пещере?
      - Да нет же, ваше величество, - разъяснил Ли Фань. - На самом деле в книге описано то, что с графом уже произошло. А ему снится, будто это ему снится. А на самом деле это я вам читаю книгу о том, как в пещере читают книгу, где написано о том, как я вам читаю книгу. Видите, как все просто.
      - А, - сказал император. - Ну, теперь все понятно. Значит, граф сам на себя донос написал. Вот ведь какой пройда! Да, хитро! Ничего не скажешь парижская штучка. Ну и додик!
      * * *
      НЕКИТАЙСКАЯ ОНАНАВТИКА
      То не град стучал с апрельского неба и не гром гремел из июньских туч. Кто-то колотил со страшной силой в дверь графа.
      - Откройте! Граф, да проснитесь же! Срочное дело! Чрезвычайное!..
      - Что такое? - пробормотал Артуа сквозь сон.
      - Вам и аббату срочное послание от вашего короля!.. Приказано вручить немедленно!.. Вставайте!..
      Граф охнул и проснулся. Поначалу у него в голове была полная каша, но вдруг до него дошло: ПОСЛАНИЕ ОТ КОРОЛЯ!!! Сон как рукой сняло с графа. Луи, родной король Луи вспомнил о нем в этой некитайской чужбине! ликовало все существо Артуа. Его сердце сильно забилось. Он немедленно отпер дверь и сам принялся стучаться в дверь аббата Крюшона.
      - Сын мой, - сонно отвечал аббат, не вставая с постели, - вы напрасно будите меня ни свет, ни заря - (хотя за окном в это время уже вовсю шумело позднее утро). Я никогда не впускаю к себе в комнату одиноких мужчин в столь ранний час.
      - Ах, аббат! - вскричал граф. - Оставьте это - не время. К нам срочное послание его величества! Скорее - я не могу утерпеть, пока не распечатаю письмо.
      - А, так вот оно что! - отвечал Крюшон. - А я-то подумал было... Сейчас, дайте мне минуту, чтобы одеться. И не подглядывайте - а то я совершенно голенький!
      Он вышел в своей рясе, и они, расписавшись за письмо в блокноте посыльного, прошли в комнату графа. Артуа просто колотило. Его состояние не прошло мимо внимания аббата.
      - Да что с вами, граф? - участливо осведомился он.
      - Ах, аббат, вы не представляете, что значит для меня это письмо, беспомощно признался граф. - Подумайте только - письмо нашего обожаемого короля! Весточка с родины!.. Ах, аббат, читайте письмо сами - у меня все прыгает перед глазами.
      - У вас просто трясутся руки, - заметил аббат. - Вот, выпейте-ка воды. Признаться, я не понимаю все же, из-за чего вы так разволновались. Я, к примеру, сильно надеюсь, что в этом послании меня извещают о присвоении мне звания епископа - это за мое рвение миссионера, но и то, я всего только радостно предвкушаю благую весть, а вас вон всего колотит.
      Граф нервно прошелся по комнате и без сил рухнул в кресло.
      - Вам легко говорить, - заметил он. - А я все думаю - а что, если наш великий король уже узнал о провале нашей миссии в Некитае?
      - Почему же о провале? - изумился аббат.
      - Как почему? Ведь главная и настоящая причина нашего путешествия в Некитай - это средство от импотенции, причем, наш возлюбленный монарх лично обязал меня хранить эту цель в строжайшей тайне... И вдруг, в том злополучном письме, что вы накатали под мою диктовку, как вы говорите, - в нем во всеуслышанье заявляется об этом секретнейшем секрете... Аббат, меня просто трясет - а что, если наш король уже узнал, что, увы, моим небрежением эта политическая тайна уже раскрыта? А? Что тогда? О, это невыносимо!..
      Граф схватился за голову, потом за сердце, потом вскочил с места и пробежался по комнате - и наконец, снова рухнул в кресло и застонал:
      - О! Да читайте же, читайте скорей, пусть я узнаю, что меня лишили титула или ещё что, это все лучше, чем эта проклятая неизвестность! О!
      "Вот они, эти блестящие дворяне! - торжествующе думал аббат Крюшон, не отказывая себе в удовольствии маленького злорадства. - Их заставляют жрать лягушачью икру - пожалуйста, привязали руку к сиденью с чужой женой и облажали - никакого эффекта, запрягли в шарабан и прогнали с ветерком опять как с гуся вода. Но стоило шевельнуться тени королевского неудовольствия, и где она, дворянская выдержка? Где оно, рыцарское хладнокровие? Полюбуйтесь на графа - вот он, голубчик, готов разрыдаться, как кисейная барышня, у которой на платье кавалер заметил клопа! Нет, эти дворяне просто слабонервные ломаки. Куда этой бледной немочи против Ахмеда!" Но вслух, разумеется, аббат не стал высказывать эти философские размышления, щадя нервы и самолюбие своего спутника. Крюшон просто откашлялся и начал читать вслух:
      ПИСЬМО ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА КОРОЛЯ ФРАНЦИИ ЛЮДОВИКА К ЕГО СИЯТЕЛЬСТВУ ГРАФУ АРТУА
      Уважаемый граф Артуа!
      По поручению его величества короля Франции я внимательно изучил присланный Вами текст. К сожалению, Вашу работу едва ли можно назвать перспективной, несмотря на её очевидные достоинства - к ним относятся прежде всего стремление к живости слога (увы, несколько вымученное) и острота поднимаемых Вами вопросов. Лучше всего, если я приведу собственные слова его величества по прочтении Вашего нравоописательного этюда: "Когда император Некитая просил меня прислать ему каких-нибудь додиков на роль придворных шутов, я знал, что не ошибусь, отправляя графа Артуа и аббата Крюшона. Но то, что граф и меня будет развлекать своими юморесками из некитайского далека, - это, признаться, приятная неожиданность". Как видите, Ваши зарисовки снискали весьма высокую оценку монарха - едва ли начинающий автор может рассчитывать на большее.
      Теперь несколько слов по поводу некоторых из поднимаемых Вами вопросов. Так, Вас возмущает распущенность аббата Крюшона, - всецело присоединяюсь к Вашему негодованию: юношеский гомосексуализм давно стал бичом наших иезуитских коллежей, и кардинал Ришелье лично дал слово королю предпринять все меры, чтобы покончить с этим позорным явлением. Вы также порицаете его величество за пренебрежение физкультурными упражнениями, указывая на опасные последствия такого пренебрежения. Пользуюсь случаем воздать должное Вашим просветительским усилиям. А открыть его величеству глаза на моральный облик дофина (в своем письме Вы характеризуете его как додика) - это поистине акт высокого гражданского мужества. Кроме того, на ближайшем заседании парламента предполагается рассмотреть вопрос об оснащении Версаля санитарными удобствами, а также иные меры по снижению сиволапости, на которую Вы так рьяно обрушиваетесь. Как Вы сами можете видеть, граф, факты, Вами изложенные, и без того давно изучены Французской Академией и не имеют какого-либо научного значения (разумееется, это никоим образом не умаляет Вашего патриотического порыва).
      К сожалению, публицистический пафос Вашего этнографического этюда практически перечеркнут целым рядом эпигонских просчетов и ошибок, столь обычных у всех непрофессиональных авторов. Общий художественный уровень Вашего текста невысок, и выпячиваемая Вами актуальность содержания Вас, увы, не спасает. Кстати, и в части содержания налицо несколько досадных неточностей. Укажу некоторые из них:
      1. Факт насилия над аббатом Крюшоном с последующей клеветой в Ваш адрес весьма огорчителен для Вас и аббата, но не является политически важным событием, как Вы об этом ошибочно пишите.
      2. За всю историю Франции не отмечено ни одного случая перехода её границ в обнаженном виде кем-либо из графов Артуа, отсюда Ваши кичливые намеки на якобы совершенное Вами геройство лишены всякого основания.
      3. Клизма мадам Помпадур - это типичный литературный штамп, давно потерявший свою дидактическую силу, ставший неспособным передать Вашу творческую индивидуальность, неповторимость нравоучительного голоса.
      4. Скаковая лошадь или конный экипаж значительно превосходят в скорости бегущего человека, таким образом, хваленый аббат Крюшон при поездке на нем (тем более, запряженный в тележку с седоком) не способен доставить ни с чем не сравнимого удовольствия ввиду своей низкой скороходности.
      Касаясь же избранной Вами художественной формы, не могу не отметить её глубокую вторичность и непрофессионализм, а также стремление к своеобразию любой ценой - так навязчивы все эти речевые сбои, оговорки, доморощенные неологизмы вроде "прикол", "додик" и т.п. Для того, чтобы написать по-настоящему хорошее нравоучительное произведение, важно вырваться из заколдованного круга избитых образов и аллегорий, найти зримую, запоминающуюся деталь и через неё передать свое нравоучение. У Вас таких образов и деталей практически нет, что и делает Ваши бытоописательные заметки художественно слабыми, вынуждает меня возвратить Вашу рукопись. Так что, увы, серьезный разговор о публикации Ваших текстов в центральном издании пока невозможен.
      Дальнейших Вам творческих успехов!
      По поручению его величества короля Франции - знаю, какого, но не скажу
      редактор журнала "Парижская мурзилка"*
      Гастон де Мишо.
      ________
      * детское иллюстрированное приложение к "Париматч" (прим.ред.)
      Аббат закончил чтение, и двое путешественников молча уставились в глаза один другому. Потрясение и негодование были общими - и одинаково безмерными.
      - Ка-аз-з-зе-ел! - простонал наконец граф с такой ненавистью и омерзением, что у подслушивающего за дверью А Синя мороз продрал по коже.
      - Не то слово! - поддержал не меньше его возмущенный аббат. - Говнюк из говнюков, прости меня Господи и святой Варсонофий!
      - Сучий потрох!
      - Гондурас! Супердодик! Вафлер!
      Граф и аббат без объяснений знали, кого они имеют в виду, - при этом, аббат был разъярен и задет ничуть не меньше графа. Ведь записывая послание Артуа королю, аббат вносил в текст весьма самовольные вставки и лихо правил обороты и сейчас по праву считал себя соавтором произведения. И вот теперь какой-то засморканый гондон де Мишо смеет писать о низком художественном уровне его творения!
      - Да они, эти говенные рецензенты, - сказал аббат, - да что они смыслят, суки отвязанные!
      Он взял и нарисовал тут же на листке письма стоящего раком голого мужика в усах, бороде и очках, над которым внушительныех размеров сенбернар совершал акт осеменения. От подписи Гастон де Мишо аббат провел к бородатому мужику стрелку. Граф, безотчетным кивком одобрения выразив свое согласие с мнением аббата, приписал рядом: "додек-педирас" - и уткнул другую стрелку от этой надписи к очкастому мужику.
      - Да все эти критики, - продолжал аббат, - да они сами пытались стать писателями, только ничего не вышло!
      - Вот именно! - поддержал Артуа. - Бездарность полнейшая, а туда же берутся судить других. Ка-а-з-з-з-ел!..
      - Да он, этот Гастон де Мишо, в рот берет, мне архиепископ Парижский сам признавался на исповеди, - продолжал весь красный от негодования аббат.
      - Точно?
      - Ага, да ещё причмокивает! - доверительно сообщил аббат. - Нет, вы посмотрите - это что же такое?!. "Глубокая вторичность и непрофессиональность"!.. Это он что себе позволяет, скотоложник?
      - Да! А вот это - "клизма мадам Помпадур - это типичный литературный штамп". Сучара!.. это он где такой штамп видел?
      - А вот это - "аббат Крюшон не способен развить ни с чем не сравнимой скороходности"! Он-то откуда знает, какова моя скороходность? Он что ездил на мне, килда с ушами?
      - Вот именно - не знает человека, а говорит! Или вот ещё - в хрониках не отмечено, чтобы кто-либо из Артуа в обнаженном виде пересекал границу Франции! А почем он знает эти хроники? А может, там все врут? А может, у нас в роду вообще такая традиция - нагишом границу переходить? Может, мы это секретно делаем? Может, мы так в рыцари посвящаем? А? Ка-а-з-з-з-ел!..
      - Еще какой козел! - горячо согласился аббат. - Граф Артуа, видишь ли, кичливо похваляется своим геройством, да к тому же мнимым! А вы вот возьмете да назло всем и перейдете границу нагишом!
      - А что? Возьму и перейду! - горячился Артуа. - Прямо сейчас поеду да перейду! Голышом! На мах!
      - И онанировать будете! - послышался чей-то голос.
      - И онанировать буду! - сгоряча подхватил граф. - Разденусь, заонанирую - да полным ходом через границу!
      - Вы - герой, граф! - прослезился аббат. - Я поеду с вами! Я благославлю вас на этот подвиг.
      - Да! - нес граф, не в силах остановиться. - Они ко мне сунутся - кто такой? А я: идите та-та та-та та-та та-та! И через границу! Голенький! И онани... Постойте-ка! - вдруг спохватился Артуа. - А с каких это хренов я должен онанировать? Это вы мне тут подсказали?
      - Нет-с, я ничего такого не говорил, - опроверг Крюшон. - Это вы сами вызвались, а я только благословил вас!
      Граф Артуа уставился на аббата. Единодушие, установившееся было между ними впервые с начала путешествия, грозило рухнуть - графом вновь стали овладевать подозрения в адрес аббата. Но в этот самый момент в дверь коротко постучали, и тут же вышел гвардейский офицер из дворцовых. Он кашлянул и произнес:
      - Господа! Совершенно экстренно! У меня срочный приказ немедля доставить вас на аудиенцию к императору!
      Он сменил тон и сердечно прибавил:
      - Господа, имейте в виду - мы тут уже в курсе грязной выходки этого субчика де Мишо. Господа - Некитай за вас. В таком тоне общаться с писателем, которому мы дали первую премию!.. Это просто возмутительное хамство, вот и все!.. Позвольте мне от имени всех некитайцев выразить вам свою поддержку.
      Офицер пожал руку аббату и графу и сошел вместе с ними на крыльцо, близ которого уже стояла коляска с рикшей. Верней, рикш было даже двое они впряглись в оглобли цугом. Граф не поверил своим глазам, когда разглядел, кто же эти двое: вылитые британец Тапкин и пруссак Пфлюген, только без монокля! Вот так так!
      - Аббат, вы как будто говорили, что рикша - это не наш ближний? злорадно спросил он аббата Крюшона.
      - Разумеется, в святом писании на этот счет строго указано, - кротко отвечал аббат, устраиваясь поудобней в коляске.
      - Я, знаете ли, вообще не понимаю некоторых европейцев, - произнес Артуа громким голосом. - Пропьются, как последние шарамыги, а потом норовят в рикши податься!
      - Особенно немцы, - подхватил аббат. - У тех вообще ни стыда, ни совести. Сначала чужие записки с адресом рвут, а потом коляски таскают по городу. Пожалуй, я отлучу этих нечестивцев от церкви, работать рикшей - это великий грех для всякого европейца.
      При этих словах рикши было задергались, но гвардейский офицер с помощью заостренного стимула быстро привел их к покорности.
      - Впрочем, аббат, среди наших знакомых европейцев таких циников как будто нет? - громко спросил граф. - Встречаются, правда, иные рикши: смотришь издали - ну, вылитый британский посол, а подойдешь ближе - да нет, какой там посол, просто какой-то краснорожий пьянчуга.
      - Вы совершенно верно подметили, граф, среди некитайских рикш так принято, - немедленно согласился аббат. - Они все время стараются походить на каких-нибудь иностранных послов.
      - Ага, даже одеваются так же!
      - И внешность подделывают!
      - Но, - хором сказали граф и аббат, - на самом деле это не европейцы, это просто подзаборное отребье!
      Офицер меж тем оборотился к двоим друзьям и вернулся к теме, что продолжала его занимать:
      - Вы, господа, не сомневайтесь - мы окажем вам всяческое содействие! Вы бы видели, что у нас при дворе делается, с тех пор как мы эту позорную рецензию получили. Императрица поминутно в обмороке, вся в слезах, лифчик порван весь; император глаза вылупил да только головой крутит; палач как уртузнутый по двору бегает, спрашивает, когда додика де Мишо поймают... Мы все за вас, господа!..
      При въезде ко дворцу им попался де Перастини - он стоял на балконе, вглядываясь вдаль со своей всегдашней маразматической улыбочкой. Увидев, на каких рикшах прибыли во дворец его друзья Артуа и Крюшон, он, однако, вышел из своей скабрезной меланхолии и бешено зааплодировал.
      - То ли ещё будет, дорогой друг, - пробормотал себе под нос аббат Крюшон - он почему-то нисколько не сомневался, что судьба послала им с графом тот самый великий Случай, который однажды и навсегда меняет всю жизнь, и уж во всяком случае, был уверен в полной августейшей поддержке.
      Действительно, на аудиенции император горячо вступился за своих французских гостей. Похоже, он тоже был вне себя:
      - Вы, граф, не сомневайтесь, - базлал владыка Некитая, - мы этого так не оставим. Это что же - у тебя вдохновение, аббат всю ночь старался, слог отделывал, мы тебя в корифеи записали, и тут на тебе! - какое-то ничтожество на тебе топчется в своей сраной газетенке! Это что же получается - мы какого-то понимаешь, эпигона в первые писатели записали так, что ли, выходит? У нас тут, значит, уже никакого литературного вкуса нету? Ну, нет, господа - я хоть и люблю этого ханорика вашего короля Луи, а токо терпеть этого невозможно. Мы уж тут обговорили все - сделаем, граф, как вы с аббатом придумали.
      - То есть? - несколько удивился граф. - Я, конечно, рад, что вы так снисходите к моему скромному дарованию литератора, но мы с аббатом как будто ещё ниче...
      - Да чего не! - перебил император. - Говорю, мы уж все обтяпали. Хочешь голышом через французскую границу - пожалуйста. А мы сфоткаем все, да снимки-то пошлем этим вашим ханорикам французским! Хоба!
      - Но, ваше величество, - напомнил аббат, - а когда же мы доберемся до французской границы? Неужели пускаться в столь нелегкий путь, чтобы...
      - Не боись, аббат, - прервал владыка и прищурился. - Чай, мы тут тоже знаем, где пальцем ковырять. Принц-то наш, озорник, уж все придумал. - А ты, - говорит, - папенька, продай графу во французское владение какую-нибудь помойку, чтобы территория Франции была, огороди и надпись поставь, что это французская граница, а потом, - говорит, - запускай графа! И снимочки под нос Луи твоему - полюбуйтесь-ка: вот она - французская граница, а вот он граф Артуа, голенький и онанирует почем зря! Небось рожу-то скосоротят на пару с додиком де Мишо!
      Аббат и граф ошеломленно переглянулись. Вот она, мудрость Востока, вот оно, знаменитое азиатское хитромумие! Да уж, худосочной фантазии Европы нипочем не хватило бы, чтобы воспарить до такого! Двое друзей развели руками и склонились в безмолвном восхищении перед государственным умом богоподобного властелина. А тот продолжал:
      - Ты, аббат, не боись - мы и тебя не забудем! У меня тут алхимик есть - такие составы готовит, как вколет, так ты быстрей молнии понесешься. А мы все на кинопленочку заснимем да тут же научное заключение сделаем какое надо - ну, само собой, все светила подпишут - Эйнштейн, Ньютон, Менделеев, Лысенко... И снова королю-то вашему и этому ухесосу де Мишо: оп-па! пол-лучите свидетельство, голубчики! Вот она, непрезойденная скороходность!.. человек бежит быстрей бабуина! - да отклики, слышь, все отклики седоков, какой они вселенский кайф ловили!.. И вот оно несравненное удовольствие! А?!. Ну, как они теперь попрут против этого? наука подписалась!
      Граф и аббат вновь восхищенно поклонились, и аббат Крюшон сказал:
      - Я выражу наше общее мнение, ваше величество, что начать все же следует с пересечения границы.
      - Согласен! - выпалил граф неожиданно для себя. - Только насчет того, чтобы онани...
      - Ну, вот и прекрасно, - заключил император. - Я сам считаю, что национальная граница - это вперед всего. Вы, господа езжайте, а я тут к вам писателя нашего пришлю, Ли Фаня - да вы его знаете. Он вам весь сценарий состряпает, а мы его, понимаешь, утвердим.
      Граф и аббат откланялись и отбыли к себе. Вспомнив вчерашний совет императора, Артуа вызвал к себе А Синя и распорядился насчет кухни.
      - Милейший, - сказал граф, снова обрется уверенность в себе и взяв тон, какой подобает знати в общении с низшими. - Милейший, ты не изволь нам более подавать эту лягушачью икру. Император вчера распорядился - ты эту штуку меняй на ту пищу, что закажем мы с аббатом.
      - Ножки индюшки, крылышко цыпленка, пулярку, бараньи отбивные... немедленно принялся перечислять аббат.
      - Вот-вот, - согласился Артуа. - Ну, мы это ещё поговорим, что нам надо. А пока что подай нам жареного мяска с белым вином, а лягушачью икру отнеси в дом британского посла - там вчера на неё очень завидовали.
      - А половину икры, - вмешался Крюшон, - отнеси в дом прусского посла и возьми взамен все сосиски, какие там есть!
      А Синь поклонился и принес своим постояльцам жаркое с приятным кисленьким винцом. Только двое друзей закончили трапезу, как в столовую заглянул Ли Фань. Он поклонился и сказал:
      - Господа! Я тут сценарии принес - это насчет праздника пересечения границ в голом виде. Пойдемте, господа, посмотрим варианты.
      - Неужели вы так быстро пишете? - позавидовал аббат.
      - А как же! Я первый борзописец его величества, - нисколь не смущаясь сделал признание корифей некитайской словесности. - Да вы не волнуйтесь, это же пока болванка, заготовка, а мы сейчас все отделаем, чтобы вам самим подходило.
      Они расположились в гостиной, и Ли Фань объявил своим позевывающим слушателям:
      - У меня тут, коллеги, - я, с вашего позволения, вас так буду называть, не возражаете? - а то мы вроде как немного соавторы.
      - Нет, не возражаем, - отвечал за двоих аббат, - я, например, чрезвычайно люблю всяческое соавторство и вообще литературное партнерство.
      - Говорят, не только литературное, - коротко хохотнул Ли Фань, но тут же оборвал свой смех и принял деловой вид. - Значит, у меня тут несколько вариантов - морской, экипажно-сухопутный и пластунско-артиллерийский. С какого начать?
      - Давайте с морского, - попросил заинтригованный граф.
      - Ага, мне он тоже больше нравится. Итак, Артуа Морской - я, господа, этот вариант так называю. Ну, слушайте, - начал читать свое творение Ли Фань:
      АРТУА МОРСКОЙ
      - Шлюпку на воду! - скомандовал капитан.
      Он подошел к фальшборту и, наклонившись вниз, лично проверил, что шлюпка и гребцы уже на месте. Менее чем в миле виднелась гавань Марселя.
      - Ну, граф, пора! - торжественно произнес шкипер.
      - Да, пора! - отозвался граф, отрываясь от ностальгического созерцания берега отечества.
      - Позвольте вашу руку, граф! - с чувством вымолвил капитан.
      - Погодите, я ещё не надел перчатки, - откликнулся граф.
      - О, ничего, - заверил морской волк, - я не слабонервный!
      Он с величайшим почтением взял обеими руками ладонь графа, крепко пожал её и, поднеся ближе к глазам, несколько минут рассматривал графскую десницу как некую заморскую драгоценность.
      - Неужели вот этой самой рукой, - заговорил шкипер голосом, срывающимся от благоговейного волнения, - вот этой самой волосатой липкой ладонью вы будете мастурбировать до самого берега?
      - Даже дольше, пока не пройду таможню, - пожал плечами граф. - Что вас удивляет? Для бывалого онанавта это сущий пустяк.
      В крайнем изумлении капитан покачал головой.
      - Вы - человек необыкновенного мужества, граф! - произнес наконец морской волк. Он отвернулся, чтобы скрыть набежавшие на глаза слезы. - Я считал раньше существование онанавтов досужей выдумкой, одной из морских легенд, но теперь...
      Он снова крепко пожал руку Артуа.
      Граф в несколько уверенных движений скинул с себя одежонку и, как молния, слетел вниз по веревочному трапу.
      - Ну, поехали! - громовым голосом скомандовал он.
      Гребцы налегли на весла. Плескала довольно крутая волна, шлюпку подбрасывало и качало из стороны в сторону. В паре десятков саженей виднелся зловещий плавник акулы - хищная тварь описывала круги вокруг шлюпки, алчно зыркая на её команду. Ничуть не смущаясь этим, обнаженный граф - только шляпа с пером на лихой голове - выпрямился в лодке. Он встал, широко расставив ноги, и принялся яростно менструировать, не забывая салютовать родному берегу другой рукой.
      - Франция, Франция, как я тебя люблю!... - мужественно шептали его губы...
      - Стоп, стоп, стоп! - запротестовал граф Артуа, прерывая рассказ Ли Фаня. - У вас тут несуразица. Во-первых, как это я могу выпрямиться в шлюпке при крутой волне, да ещё мастурбировать одной рукой, а другой салютовать родине? Да вы хоть знаете, что такое морская качка - меня же просто выкинет из шлюпки в пасть акуле, вот и все.
      - Спасибо за дельное замечание, граф! - поблагодарил Ли Фань. Пустяки, мы это сейчас поправим. Сделаем так: граф выпрямился в лодке, держась одной рукой за мачту, а другой принялся яростно менструи...
      - Стоп! - вновь остановил его граф. - Это во-вторых - у вас тут описка. Какое, к хренам, "менструи"? Должно быть - "мастурби". Я при всем желании не смог бы менструировать. Кажется, это всякому школьнику известно - у мужчин не бывает менструаций.
      - Да, да! - торопливо исправлял текст Ли Фань. - Это я тут малость недогля...
      Но его оправдания прервал абат Крюшон.
      БРАТ ИЗАБЕЛЛА
      - Нет, граф, неправда, - кротко, но твердо возразил аббат Крюшон. Вот вы говорите, что у мужчин не бывает менструаций, а я совершенно точно знаю, что бывают.
      - Да? - язвительно спросил граф Артуа. - Откуда же вы это знаете, позвольте узнать? Никак, вы сами подвержены этому расстройству?
      - Нет-с, я не подвержен, но все равно знаю.
      - Но откуда же?
      - У нас в монастыре был монах, у которого были менструации.
      С минуту все молчали, переваривая новость, и наконец Ли Фань произнес:
      - А кто такой был этот монах?
      - Его звали брат Изабелла, - отвечал аббат.
      - Простите, аббат, что за чушь вы несете! - вспылил граф. - Изабелла это женское имя.
      - Верно, однако монаха звали так.
      - Ну, значит, он был монашкой, а не монахом!
      - Нет, ничего подобного. Монастырь, в коем я подвизался как послушник, был мужским, и женщин в нем быть совершенно не могло.
      - Скажите-ка, любезный аббат, - осведомился Ли Фань, - а не было ли в вашем брате Изабелле чего-либо необычного? Например, не страдал ли он какой-либо болезнью?
      Аббат Крюшон признал, что догадка Ли Фаня справедлива.
      - Действительно, брат Изабелла был серьезно болен. Ночами он тяжко стонал. Я это хорошо слышал, потому что моя келья была рядом.
      - А какого рода была болезнь у брата Изабеллы? - вновь поинтересовался Ли Фань. - И неужели никто не пытался вылечить несчастного?
      - Что до болезни, - смущенно признался аббат Крюшон, - то её природа так и осталась неясной. Тем не менее, мы, как слуги Христовы, разумеется, старались помочь несчастному, чем могли. Наш игумен, святой отец Жан, почти каждую ночь проводил в келье брата Изабеллы, не щадя своего сна.
      - Но что же он там делал ночью? - возопил граф Артуа.
      - Как - что? - изумился аббат. - Конечно же, он пытался исцелить брата Изабеллу.
      - И как - помогало?
      - Увы, - вздохнул аббат. - Чем более усердно наш игумен пользовал больного, тем более тяжкие стоны тот испускал. Доходило до того, что пол-монастыря сходилось у дверей кельи, слушая эти стенания.
      - У меня, - обвел собеседников проникновенным взором аббат, - в такие минуты сердце сокрушалось и ликовало одновременно. С одной стороны, я скорбел о тяжелой хвори моего ближнего. Но с другой стороны, я видел в остальных наших братьях столько христианского сострадания, такое участие к мукам несчастного, какое, грешен, никак не ожидал найти в нашей обители.
      - А что же, другие монахи не пробовали лечить брата Изабеллу? спросил граф.
      - Пробовали, конечно же, пробовали, - заверил аббат. - Правда, они делали это обычно в отсутствие нашего настоятеля святого отца Жана. Особенное усердие в этом проявлял брат Николай, монах, который казался мне ранее самым грубым и менее других способным к христианскому состраданию. Это был такой звероподобный детина, с какой-то, знаете ли, бычьей физиономией... Увы, как мы порой ошибаемся в своих ближних! Как мы бываем...
      - Погодите-ка, - перебил граф. - А каким образом монахи лечили брата Изабеллу?
      - Иногда они водили его в баню, - отвечал наш кроткий аббат, - иногда проводили сеанс лечения прямо у него в келье. Но какие способы они практиковали, я, право, затрудняюсь сказать. Меня, как послушника, ещё не допускали к лечебным процедурам.
      - И что же, вы так и не поучаствовали... э... в лечении? полюбопытствовал Ли Фань.
      Аббат Крюшон помолчал, припоминая, и сказал:
      - Один раз, верно, наш святой отец Жан гостил у епископа, а наши монахи отправились на заготовку дров. Через стенку я слышал, как ворочается у себя на постели брат Изабелла, и преисполнился пламенным сочувствием к моему страждущему брату во Христе. "Может быть, я чем-то смогу послужить больному?" - подумал я. И движимый христианским порывом, я толкнулся в келью брата Изабеллы.
      - И что же он?
      - Брат Изабелла очень удивился и воскликнул: "Как, толстячок, и ты туда же?" - "Конечно, я новичок и не так опытен, как те братья, что обычно пользуют тебя, брат Изабелла, - отвечал я. - Но, Бог даст, возможно, и мне удастся выполнить какие-либо процедуры".
      - И что же дальше?
      - Брат Изабелла почему-то рассмеялся. Он произнес какую-то загадочную странную фразу...
      - Какую же? - в один голос спросили граф Артуа и Ли Фань, обнаруживая самый живой интерес к рассказу аббата.
      Аббат Крюшон потупился, помолчал и с кротким ясным взглядом отвечал:
      - Брат Изабелла воскликнул: "Э, да никак в нашем монастыре ещё остались девственники!"
      - О, это интересно! И что же потом?
      - Потом неожиданно в келью ворвался тот самый брат Николай. Он бегом прибежал с лесозаготовок, чтобы провести сеанс врачевания брата Изабеллы. Этот монах грубо схватил меня и вытолкал в коридор. "Но я только хотел слегка полечить нашего страждущего брата," - объяснил я. Однако брат Николай сказал, что я ещё не готов производить лечебные процедуры.
      - Вон оно как! И что же, надо полагать, вскоре они приступили к этим процедурам и через стенки понеслись стоны?
      - Нет, не понеслись. Брат Изабелла почему-то отказался от лечения. Он сказал... Постойте-ка... Да, да, верно - он сказал: "Гуляй, парень, у меня нынче менструации". Вот так я и узнал, - заключил аббат, окидывая присутствующих взором небесной чистоты, - что у брата Изабеллы бывают менструации.
      - Погодите-ка, аббат, а вдруг вам просто послышалось?
      - Нет, не послышалось, граф, - возразил наш мудрый аббат. - Через некоторое время прибежали с лесозаготовок и остальные монахи. Я слышал через дверь, как они столпились у кельи брата Изабеллы и стали звать его с собой в баню. Но брат Изабелла вновь не согласился: "Не могу, у меня менструации". Я помню еще, монахи ругались между собой, пока толпились в коридоре.
      - Ругались? - переспросил Ли Фань. - Из-за чего?
      - Они сетовали, что брат Николай опередил их в богоугодном деле помощи своему ближнему. Видя, как они соревнуются в святом служении, - продолжал кроткий аббат Крюшон, - моя душа радовалась благочестию моих братьев во Христе. Но вполне их святое рвение я оценил чуть позже, когда сам провел сеанс врачевания брата Изабеллы.
      - А, так вы все-таки сподобились! - воскликнул граф Артуа. - Когда же и как это было?
      - В ту же самую ночь, - отвечал святой аббат. - Брат Изабелла сам вошел в мою келью. "Ну, толстяк, - сказал брат Изабелла, - я нарочно спровадила всех, чтобы нам побыть вдвоем. Ложись-ка на спину, а я постараюсь не стонать, не то опять сбежится вся кодла." И мы...
      - Ну, ну?! - подбадривали собеседники.
      Аббат простодушно сознался:
      - Я до сих пор не могу понять, что же произошло. Знаю только, что выполнял лечебные процедуры. Это действие христианского милосердия наполняло меня такой радостью, что... Одним словом, я устыдился, что дурно думал о наших монахах. Как только вернулся в обитель святой игумен Жан, я немедля покаялся ему. "Ах, святой отец, - сказал я. - Я такой грешник! Наша братья казалась мне такой грубой и бесчувственной, и однако же, как я заблуждался! Ведь они все, особенно брат Николай, при всяком удобном случае врачуют нашего больного брата Изабеллу!"
      - И что же игумен?
      - Почему-то он очень расстроился, - сокрушенно ответил аббат. - Отец Жан попросил меня проследить, чтобы брату Изабелле не докучали лечением в его отсутствие. А брат Николай почему-то двинул мне кулаком под ребра и назвал каким-то непонятным словом. Впрочем, наш святой игумен Жан вскоре отослал брата Николая из обители.
      - Ну, а что же было с братом Изабеллой? Помогло ли ему в конце концов лечение?
      Аббат Крюшон тяжело вздохнул и развел руками:
      - Увы, нет! Вопреки усилиям святого отца Жана и всего монастыря брат Изабелла продолжал стонать по ночам. А потом у него в животе начала расти какая-то огромная опухоль. И наш игумен отправил брата Изабеллу в паломничество по святым местам, чтобы тот поправил свое здоровье.
      - А кстати, как выглядел этот ваш брат Изабелла? - спросил Ли Фань. Мне это нужно для моего романа.
      - Совершенно, как ангел, - отвечал аббат Крюшон. - У него были голубые глаза, светлые локоны, алые губки, а над ними этакие темные усики.
      - Ну, усики ничего не доказывают, - вмешался граф. - По вашему рассказу, аббат, я все более убеждаюсь, что брат Изабелла был все-таки женщиной.
      - Нет, это совершенно исключено, - твердо отвечал аббат. - Наша обитель была мужской, а святость преподобного отца Жана не подлежит никакому сомнению.
      - Допустим, но вдруг он ошибся? - предположил Ли Фань.
      - Допустим, но как бы могли ошибиться другие монахи? - вновь возразил аббат. - Ведь они мылись с ним в бане, а значит могли увериться в его истинной природе. Да и епископ, когда гостил у нас, сам несколько раз ходил в баню с братом Изабеллой. Будь что неладно, это никак не укрылось бы от его взгляда.
      Все молчали, не зная, что на это сказать.
      - Так что, - заключил аббат, в молитвенной кротости перебирая четки, как видите, и у некоторых мужчин бывают менструации.
      - Одно только, - вздохнул наш добрый аббат, - до сих пор остается для меня мучительной загадкой. На прощанье брат Изабелла сказал: "Это я от тебя понесла, толстяк, после той ночи!" И я все терзаюсь - неужели же мое неумелое лечение стало причиной опухоли брата Изабеллы?
      - Не переживайте, аббат, - успокоил его граф. - Можете не сомневаться: при таком обилии врачей эта опухоль неминуемо появилась бы у вашего больного, с вашей помощью или без.
      - По крайней мере, - поддержал Ли Фань, - вы, аббат, на какое-то время вылечили брата Изабеллу от его менструаций!
      - О, не ставьте мне это в заслугу, - отклонил наш скромный аббат Крюшон. - Я всегда готов по-христиански порадеть своему ближнему.
      - Хорошо, - сказал граф, - не знаю уж, как там с братом Изабеллой, но у меня такого расстройства нет, так что менструировать я не собираюсь.
      - Да, да! - поддержал Ли Фань. - Не будем отступать от первоначального замысла. История, конечно, интересная, я этого брата Изабеллу в роман вставлю куда-нибудь, но давайте вернемся к нашей теме. Значит, морской вариант вам не понравился, так? Ну, так я сейчас два других зачитаю. Вот, значит, Артуа Отрубленный - это классический вариант, сухопутный. Подъезжаете вы, господа, к границе, а дальше так:
      АРТУА ОТРУБЛЕННЫЙ
      - Кто такой? - раздался строгий окрик таможенного офицера. Он сурово смотрел на аббата Крюшона, сидевшего на облучке рядом с кучером кареты.
      - Я - скромный слуга нашего Господа, аббат Крюшон. Я возвращаюсь из далекой миссии в языческом Некитае, - последовал кроткий ответ.
      - А чьи это голые ноги торчат из окна кареты?
      - Это наш доблестный граф Артуа, - доброжелательно разъяснил аббат.
      - Хм! - воскликнул капитан. - А что же он делает в таком странном положении?
      - Он всего-навсего онанирует, - смиренно отвечал аббат.
      - Онанирует при пересечении государственной границы? - возмутился офицер. - Это строжайше запрещено!
      - Гони! - велел аббат кучеру.
      Однако набежавшие солдаты преградили дорогу и схватили под уздцы лошадей. Заслышав шум, граф вымахнул из-за дверцы кареты в чем мать родила. Не прекращая мастурбировать, он оглядел картину и в миг уяснил происходящее.
      - А ну, прочь с дороги, гондурасы! - громовым голосом выкрикнул храбрец.
      С клинком в руке граф налетел на гвардейцев. Он фехтовал сразу с тремя, ни на миг не прекращая яростно онанировать, и теснил ошеломленных солдат прочь. Капитан попытался придти на помощь своим подчиненным и тоже устремился к месту схватки, обнажив шпагу. Он сделал неловкий выпад, и вдруг - вдруг произошло нелепое и ледянящее кровь трагическое событие: клинок неуклюжего капитана, будучи отбит мастерской рукой графа, отлетел вниз и отсек у самого основания то, чем граф так неистово обладал своей левой рукой.
      - Негодяй! Что вы наделали! - гневно вскричал граф.
      Поединок остановился. Гвардейцы и провинившийся капитан, отступив на шаг, в ужасе смотрели на рассеченного графа. Опустив шпагу вниз и поднеся обрубок, зажатый в левой руке, к самым глазам, граф остановившимся взором смотрел на то, что некогда составляло неотъемлемую часть его мужества и предмет пылких ласк и мечтаний всех женщин Парижа.
      Он покачнулся и упал на колени в дорожную пыль. Напрягая последние силы, граф Артуа воздел руку с предметом мечтаний над головой и простонал, взывая к вышней справедливости:
      - О Небо! Ты видишь это?!.
      Вслед за тем бесчувственное тело героя рухнуло наземь, и шпага выпала из разжатой руки. Соскочивший с козел аббат...
      - Стоп, стоп, стоп! - решительно прервал граф Артуа. - Такой сценарий не нравится мне ещё больше. Никаких обрубков, знаете ли. Не пойдет!
      - Да что вы всполошились, граф? - поспешил успокоить Ли Фань. - У меня тут дальше чудесное воскрешение и исцеление. Аббат, значит, творит святую молитву, с небес из Шамбалы спускается добрый гений героя - наша обожаемая императрица уже великодушно согласилась на эту роль - ну и, небесный гений приставляет бесценный обрубок на место, дует на него, гладит, что-то нежно шепчет - и пожалуйста, все чудесным образом срастается, и...
      - Нет! - наотрез отказался граф. - Никакого членовредительства и никаких чудесных исцелений. Нет, и ещё раз нет!
      - Хорошо, вот тогда третий вариант. Значит, это у нас Артуа Пластунский...
      - Стояла ожесточенная канонада. На мирное поле, некогда представлявшее собой пустошь на границе Франции и Италии., рушились сотни ядер, в клочья разнося всякую букашку, сдуру попавшую на это ложе смерти. Солдаты в ужасе вжимались в землю, надеясь уберечь себя от осколков. Не обращая внимания на такие пустяки, граф Артуа не склоняя головы перед вьющимися, как мухи, ядрами спокойно разделся догола. Молодечески гикнув, он лег спиной на землю и пополз в сторону родимой французской земли. Не переставая яростно мастурби...
      - Нет! - вскричал граф. - Это и вовсе не подходит. Я вижу - вы просто стараетесь меня укокошить.
      - А знаете, я, пожалуй, соглашусь с графом, - поддержал аббат. - Этот ваш Пластунско-артиллерийский Артуа какой-то, знаете ли, оголтелый авангардизм с абстракционистской подкладкой. Стоит дым, летят ядра - да кто тут что разберет? Как в поговорке - бой в Крыму, все в дыму, ни хрена не видно... А потом доказывай, что граф в натуре полз по полю и онанировал. Что же до Артуа Отрубленного - я про ваш сухопутно-экипажный вариант, уважаемый Ли Фань, - то от него за версту несет унылым классицизмом в духе трагедий Расина. А вот Артуа Морской - это и свежо, и романтично, и живописно.
      - Господа! - воскликнул Ли Фань. - Я сразу сказал, что мне самому он больше нравится. Море, волны, чайки, брызги, летящие в соленую воду... - да это сердцу всякого художника мило.
      - И слово вы подобрали хорошее - онанавт, - вторил аббат. - Оно как бы пробрасывает мостик к героям Древней Греции - ну, тем, что у грузин в Колхиде овчину стибрили.
      - Со своей стороны, - заговорил Артуа, - я, пожалуй, насчет моря согласен. Один только вопрос - а где оно в Некитае? Не представляю, как можно воплотить ваш замысел.
      - О, пустяки, - отвечал Ли Фань. - Во дворцовом саду большой пруд и в нем остров. Остров император уже даровал французской короне - в вашем лице, граф. А пруд сойдет за море.
      - А чайки, волны, акула? - допытывался граф. - Соленая вода, наконец, куда должны лететь мои брызги?
      - Насчет соленых брызг никаких затруднений, - отвечал Ли Фань, нисколько не затруднившись. - Соли насыпем, сколько потребуется. Волны будут - мы поставим гвардию болтать в воде деревянными воротами. Вместо чаек сгодятся попугаи - мы их покрасим как пингвинов, и будем гонять туда-сюда над прудом.
      - А акула?
      - С акулой малость потрудней, - признал некитайский классик. - За ней придется посылать в джунгли, где водятся крокодилы.
      - Крокодилы? - в один голос переспросили аббат и граф.
      - Ну да. Тоже водная тварь и тоже зубастая. А что? Не сомневайтесь крокодил ногу оттяпает не хуже всякой акулы.
      - Ну, а облик-то, облик! - воскликнул граф.
      - А что облик - приделаем к хвосту плавники, к спине, на башку тигровую шкуру натянем с прорезями для глаз - вот вам и тигровая акула.
      - Хм, - задумчиво протянул Артуа. - Я вижу, у вас все предусмотрено.
      - Само собой! Год к встрече готовимся, - как-то не совсем понятно отвечал Ли Фань. - Ну так что - значит, морской вариант?
      На Артуа Морском они и расстались.
      Вечером же граф и аббат Крюшон вновь оказались в гостях у императора. Теперь все было иначе - фиаско первых дней при дворе императора сменилось на полный триумф. Правда, во дворец их на сей раз отвез рикша, который не притворялся иностранным послом Тапкином или Пфлюгеном. Но зато никто не смел пикнуть пол-слова против - палач, не отваживаясь более дискутировать с аббатом, забился куда-то в угол, Гу Жуй знай мелко кланялся... Что же до британца и немца, то граф, едва завидев Тапкина за столом, не мог сдержать того импульса, что появляется у всякого гасконца при виде англичан - он как на крыльях полетел к столу британца и рявкнул ему в лицо:
      - Долой обрыдших колониалистов!
      Аббат, не отставая от своего друга, тотчас крикнул в глаза Пфлюгену:
      - К чертям германских милитаристов!
      И сделал свой коронный футбольный жест правой рукой. Император показал большой палец, а весь зал разразился бурными продолжительными аплодисментами. К французам беспрерывно подходили все новые придворные и наперебой выражали свое сочувствие и поддержку. Не было лестных слов, какими бы они не удостоили двоих героев - особенно, конечно, графа Артуа. Но и аббат пожал свою жатву признания, - в частности, все восхищались его мастерскими мячами в финальном матче Кубка чемпионов и всячески хулили сапожника-судью. Что же до мерзкого додека-педираса, то есть говенного рецензента Гастона де Мишо, то его все называли не только непечатно, но даже неписьменно и непроизносимо (и вот почему эти сочные эпитеты просто не могут быть явлены на этих страницах - а что делать, охрана общественной нравственности, господа!).
      Императрица пригласила графа к себе за стол на возвышении. Она смотрела на него взором безмерного восхищения и некоторой вины.
      - Граф, - срывающимся голосом говорила императрица, - признаюсь, вчерашнее недоразумение с ханориком-телепатом ложно подействовало на меня... Я виновата перед вами... Но теперь, теперь, когда все разъяснилось... Граф, вы - герой, герой моей мечты!
      Она вглядывалась в его лицо с выражением бесконечной любви и обожания.
      - Поэт, рыцарь, онанавт, - прошептала государыня, пожимая руку графа. - Вы - настоящий мужчина, граф! Но, - добавила она тут же, - вы тоже передо мной провинились.
      - Чем же? - изумился граф.
      - А почему вы вчера вечером не заглянули ко мне после литературного вечера? Мне было так тоскливо, так одиноко...
      - О, мадам! - вскричал граф. - Умоляю, наложите, наложите же на меня самую строгую кару за этот проступок! Я готов на что угодно, чтобы искупить свою вину!
      - Нет, нет! - шаловливо погрозила ему пальцем императрица. - Я вас так легко не прощу. Вы должны придти ко мне сегодня и умолять о прощении.
      - Как долго, ваше величество? - переспросил граф, ещё не вполне поверив в свое счастье.
      - До тех пор, пока я не смилостивлюсь и не прощу вас!
      - Я готов провести подле ваших ног целую вечность! - пылко отвечал Артуа.
      - Посмотрим, сученок, - отвечала со злобной улыбкой императрица и хищно облизнулась.
      Еще не окончился прием во дворце, как государыня увела графа в свой будуар, где он немедленно принялся молить её о прощении. Аббат был вынужден возвращаться домой в компании де Перастини. Граф же приехал ранним утром и проспал полдня. Он вышел только к обеду.
      - Как, - участливо осведомился аббат, - вы уже прощены?
      Граф сделал небрежное движение победителя.
      - Почти. Я умолял о прощении всю ночь и...
      - И?
      - Под утро мне удалось тронуть сердце государыни - я вовремя вспомнил один способ - мне его показала одна черноглазая служаночка... впрочем, это неважно. Но государыня сказала, что ещё не вполне простила меня. Вечером я снова отправлюсь к моей даме и, с Божьей помощью, выпрошу на сей раз окончательное прощение.
      - Я помолюсь за вас непорочной Агнессе, граф, - сказал аббат.
      После обеда к ним нагрянули гости. Сначала заявился де Перастини.
      - Ну, вы, ребята, даете! - забазлал он с порога. - Так утереть нос этому Тапкину и Пфлюгену! Я проходил под окном британца - оттуда слышатся рыдания и звуки волынки... Кстати, граф, вы уже выпросили августейшее прощение?
      - Не совсем, - отвечал граф. - Но сегодня я надеюсь добиться окончательного помилования.
      - Ну, это вы зря! - заметил итальянец. - Если уж после первой ночи вас не простили, то теперь уж не меньше месяца придется... А кстати, как вы просили о прощении - снизу или сверху?
      - Граф всегда молит о прощении сначала сзади, потом снизу, а потом сверху, - любезно отвечал за графа аббат.
      - Попробуйте сбоку, - немедля посоветовал де Перастини. - Уверяю вас это лучший способ умаслить самую неподатливую особу.
      - Спасибо за совет, - холодно отвечал граф, задетый за живое тем, что его компетенция оценивается так профанически. - Только я не нуждаюсь ни в чьих советах. Уж я-то, во всяком случае, лучше вас знаю, каковы есть способы растопить лед в женском сердце.
      - Да я же по-простому, граф! - обиделся де Перастини. - Поберегите пыл для вашей дамы. Вы, теперь, конечно, фаворит, можете хоть что делать, хоть на трон сопли намазать, только имейте в виду - недельки через три вам понадобятся друзья... партнеры... много друзей... Уж я-то знаю, что значит потерять партнера!
      Граф готов был вспылить, но чуткий аббат вовремя перехватил нить разговора.
      - А как поживает ваш Верди? Вам удалось повидаться с ним? - задал Крюшон поспешный вопрос.
      - Ах, Верди, - вздохнул де Перастини. - Да, я видел его, но мельком, увы, только мельком... Из окон Пфлюгена звучит губная гармошка - это пруссак разгоняет свою меланхолию.
      - Меланхолия у Пфлюгена? Мне отрадно об этом слышать, - кротко заметил праведный аббат. - Это начало сбываться небесное правосудие. Однако погодите - Господь ещё не так его накажет, смею вас уверить.
      - Да, но этот изверг заставляет играть на гармошке Верди, - возразил де Перастини. - У бедного мальчика вздулись все губы!
      Аббат только головой покачал, услыхав о таком издевательстве.
      - Терпение, друг мой, терпение, - сочувственно заметил он, положив ладонь на локоть де Перастини. - Молитесь Господу и святым апостолам глядишь, вам и вернут вашего партнера.
      - Я живу одной этой надеждой, аббат, - тяжело вздохнул несчастный итальянец.
      - Нет-нет, - увещевал аббат, - одной надежды мало - вы должны верить, безоглядно верить! Одной только верой спасается человек...
      Он пустился в религиозно-нравственные нравоучения, но, к счастью, тут пришел Ван Вэй, редактор газеты "Дело".
      - Граф! - ещё в дверях начал он. - У меня потрясающая новость - журнал состоялся.
      - Какой журнал? - хором спросили все.
      - "Некитайская онанавтика"! - выпалил Ван Вэй. - Вы, граф, само собой, председатель редколлегии - да вы, ваше сиятельство не волнуйтесь - это чистая формальность, я вас нагружать не буду, только вот интервью сейчас возьму.
      - Какое интервью? - нахмурился граф - он не знал значения этого слова.
      - Об онанавтике, разумеется! Вы же у нас герой первого номера, впрочем, и всех последующих в этом году.
      - А что ещё будет в журнале? - поинтересовался аббат.
      - Да все, что полагается, - заверил Ван Вэй. - Сначала, значит, моя передовая о перспективах некитайской онанавтики, потом статья про графа с портретом в полуфас, потом интервью с ним же и портрет в профиль, потом его мемуары в духе Казановы... Кстати, граф, вы знакомы с Казановой?
      - Да как-то онанировали вместе на ступеньках Нотр-Дам. Это было во время праздничного богослужения в честь годовщины коронации нашего обожаемого короля, - пояснил граф. - Народу было пруд-пруди, и нам не удалось попасть внутрь собора, ну и... А почему вы спрашиваете?
      - Великолепено! - зажегся Ван Вэй. - Вот это мы и пропечатаем - такие подробности, граф, это те самые жемчужины, которыми пересыпана канва истории... Ну, потом у меня пойдет в журнале астрологический прогноз, рекомендации по выведению блох - это для любителей псовой охоты, стишки кое-какие - дамочки одной, спонсорицы нашей, исторический обзор насчет онанавтики - науку тоже подкормить надо, сами понимаете, - потом детский раздел "Юный онанашка", анекдоты, чайнворд и прочая дрябедень.
      - А что будет в следующем номере? - вновь полюбопытствовал аббат Крюшон.
      - Да то же самое, только вместо интервью репортаж с места событий, это, то есть, когда акулу-крокодила привезут, так мы весь номер тому и посвятим - переход французской границы и прочая, как там наш граф отличился. Да вы не думайте, господа, заверил Ван Вэй, - у меня уж на десять номеров материалу. Я уж и спонсору нашему говорю, их тут двое у нас, Дубак и Кубак, ну, к Кубаку Ван Мин побежал, так я уж к Дубаку. Так вот я и говорю спонсору-то - как же так, идеалов нет, нация гибнет, спортом никто заниматься не хочет, здоровый образ жизни, уринотерапию то есть, никто не соблюдает, в общем, полная бездуховность - а тут граф-онанавт объявился, и не где-нибудь, а у нас в Некитае, так вот бы... В общем, несу, как положено, про культуру, про патриотизм, про закалку, про духовность - но чувствую, жмется, скотина. Я говорю - так давайте я статью дам, что вы у нас тоже онанавт-любитель. Вижу - понравилось, но все равно жмется. Тут-то я и вспомнил! Я же его тетки стихи который месяц в газете у себя мариную! Ну, я сразу - тут вот у нас поэтесса очень способная, кстати, тетя ваша, все хочу её пропечатать, да случая нету, а как раз для онанавтики стишки-то самое то... Все! Слопал я спонсора!
      Ван Вэй вскочил с места и зверски защелкал челюстями.
      - Нету Дубака! В желудке у меня Дубак! Член редколлегии и соучредитель! Имею я Дубака! Мой!
      Разгоряченный журналист хищно клацнул зубами.
      - Что-то мне не хочется давать интервью, - задумчиво сказал граф.
      Ван Вэй замахал руками.
      - Да нет, нет! Нет же, граф! Не волнуйтесь - у меня уже все написано, вы только подпись поставьте. Вот я сейчас зачитаю самое основное... Значит, стать онанавтом вы мечтали с детства, с девяти лет приступили к тренировкам, ваши кумиры - Робеспьер и Шварценеггер, возлюбленная естественно, наша государыня... В мужчинах цените умение дать взаймы, в дамах - умение дать... Ну, ничего не забыл, кажись?
      Граф был изумлен:
      - Когда вы успели все это раскопать?
      - Э, да с прошлого года лежит, - загадочно отвечал Ван Вэй. - Ну, что - пойдет, что ли? Так я тогда побежал в печать номер сдавать!
      Он исчез, но через минуту как из-под земли возник Ван Мин.
      - Граф! - точно так же завопил он с порога. - Состоялось! Я...
      - Слопал спонсора, - хором закончили двое французов и итальянец. - Он - соучредитель журнала, а стихи его тетки идут в номер.
      - Не тетки, а племянника, и не стихи, а кроссворд, - поправил Ван Мин. - А откуда вы знаете? Кстати, журнал называется...
      - "Некитайская онанавтика".
      - Нет, - опять поправил Ван Мин, - "Вестник некитайской онанавтики". В первом номере мы... - и далее он воспроизвел речь Ван Вэя.
      - Насчет интервью, - сказал тогда Артуа, - укажите там, что к тренировкам я приступил с семи лет, а не с девяти - так шику больше.
      - Как с семи? - удивился Ван Мин. - Я написал - с пяти. Это ещё круче!
      - Вот вы напечатаете, что граф тренируется с пяти лет, - заметил аббат, - а полчаса назад здесь был Ван Вэй, и он напечает, будто граф начал с девяти лет. Как же вы будете выкручиваться, если у вас такое разноречие?
      - В вашей Библии ещё не такие разноречия, аббат, а вы же выкручиваетесь, - парировал Ван Мин. - Это, наоборот, хорошо. Я дам в скобках, что по последним уточненным данным наш граф не с девяти, а - ну и так далее - вот и утру нос этому выскочке Ван Вэю. Он прибежал сюда вперед меня, думал - обскачет, а у меня уже все в печать сдано! А что цифры расходятся, так это прекрасно, как раз полемика начнется!.. Я - свои выкладки про онанавтический потенциал графа, Ван Вэй - свои... А читателю только того и надо - а ну-ка, мол, как они там друг друга мочат? В общем, полный фурор!
      - Все это хорошо, - сказал наконец несколько утомленный граф, - но мне пора отдохнуть - мне ещё целую ночь предстоить виниться перед государыней.
      - Вот она, нелегкая доля фаворита! - льстиво заметил Ван Мин. Он загадочно добавил: - Имейте в виду, граф, - если понадобится помощь, то Ван Мин ваш вечный друг. - И он откланялся.
      А граф ночью превзошел самого себя в искусстве галантности. Как только он не умолял императрицу о прощении! И сзади, и сбоку, и вверх наискосок снизу, и в бок назад сверху, и с подворотом, и без, и стоя у стенки (как это неудобно, друзья, знали бы вы! - особенно, если дама, перед которой вы провинились, низкого роста), и с темпом три четверти, и пять восьмых, и с чередованием их, и через дырку в кровати с пола, и с разбегу с люстры, и... в общем, всевозможным образом. Казалось, государыню тронули пламенные мольбы графа - её лицо пылало, из груди поминутно вырывались тяжелые стоны, на глазах блестели слезы сострадания. Прощение как будто вот-вот должно было слететь с прекрасных коралловых уст, черты лица этой великодушной женщины были искажены выражением глубочайшего сотрадания, и - о счастье! под утро государыня наконец испустила невольный крик участия и произнесла срывающимся голосом:
      - О, Артуа!.. Я... я прощаю вас... но не вполне! - тут же добавила она. - Еще не вполне, нет, нет!
      - Но когда же вполне! - в отчаянии вскричал граф и рухнул на пол в бесчувствии.
      Встревоженная императрица наклонилась с постели к обессилевшему от непрестанных умоляний графу. Она нежно погладила его по щеке и позвонила в колокольчик.
      - Отнесите этого юношу, моего друга, в коляску рикши и проследите, чтобы его доставили домой, - распорядилась она. - Бедный мальчик не рассчитал своих сил и едва не сорвал голос, а ведь ему ещё и сегодня потребуется молить о моем прощении.
      Подоспевший Ахмед принял из рук слуг обмякшее тело и понес его на плече к коляске через весь дворец. Он ласково похлопывал графа и повторял:
      - Макрай, макрай! - что на языке его племени негритянских турков означало: - Соратник, брат, лучший друг!
      Ахмед бережно усадил "макрая" в коляску и произнес, наклонившись к сонно моргающему лицу графа:
      - Ахмед добро помнит, Ахмед друга не бросит! Однако - пока терпи.
      Он снова похлопал графа по плечу и велел рикше:
      - Шажочком, на цыпочках едь, понял? А то... - и поднес под нос рикше кулак. Рикша торопливо закивал головой.
      Прошло несколько дней. Памятуя провал попытки решить дело одним яростным штурмом, Артуа стал разумней рассчитывать свои силы, не пытаясь опередить события. К тому же, мудрый аббат посоветовал ему:
      - Сын мой, а зачем вам торопиться с этим прощением? Подумайте сами, а вдруг императрица после этого найдет какую-нибудь вину в Тапкине или, мне противно помыслить о том, в Пфлюгене... И что же станет с нашим влиянием при некитайском дворе, сударь мой?
      - То есть, - сообразил граф, - пока я виноват, Франция непобедима - вы это хотите сказать?
      - Воистину, сын мой! - перекрестился праведный аббат.
      Как будто угадывая тайное желание Артуа подольше остаться виноватым, императрица не торопилась с прощением. Бывали минуты, когда она, казалось, была уже совсем готова простить Артуа, но, увы, так только казалось. Дни сменялись ночами, а ночи - днями, и в конце концов, Артуа стали одолевать мрачные думы. Он стал бледен, молчалив, рассеян и порой подолгу застывал за обедом, не донеся до рта лакомый кусочек.
      - Да что же с вами творится, друг мой? - решился расспросить его растроенный аббат. - Вы чахнете просто на глазах.
      - Ах, аббат, я отчаялся тронуть это ледяное сердце, - отвечал, скорбно вздохнув, граф Артуа. - Поначалу мне мнилось, будто государыня простит меня со дня на день, но прошло уже полтора месяца, а... - и вдруг, помимо воли графа, по его щекам покатились слезы.
      - Ну, ну, - успокаивал аббат, - полно, граф, что вы! Мужайтесь! Наши мученики тоже немало претерпели - но, по Божьей милости, все спаслись. Может быть, нам следует оставлять немного лягушачьей икры для собственного пользования, как вы думаете?
      - Ах, аббат, делайте, что хотите! - отвечал совершенно павший духом граф. - Хоть молебен служите, только...
      Он вновь зарыдал.
      - Ну, граф, не отчаивайтесь, - продолжал сострадательно уговаривать Артуа аббат. Неожиданно, ему пришла в голову спасительная мысль: - Хотите, я пойду сегодня с вами и тоже буду умолять о вашем прощении?
      Граф встрепенулся и, вытерев слезы рукавом, уставился на аббата:
      - Вы?..
      - Да, а что?
      - А почему бы нет? - пожал плечами граф. - Как знать...
      - Конечно, слово пастыря в таком деле ещё никому не мешало! - заверил аббат.
      Слово пастыря и впрямь не оказалось лишним. Императрица сначала удивилась и усомнилась в способности аббата молить о прощении своего друга. Но Артуа уверил её в чудодейственной силе смирения нашего кроткого аббата и в доказательство рассказал, как аббат Крюшон силой своего милосердия исцелил брата Изабеллу от менструаций. Итак, аббат принялся на пару с Артуа - когда сменяя его, а когда и присоединяя свой голос к пламенным мольбам графа - просить государыню о снисхождении. Слово его не осталось не услышано, - однако же, последним оно все же не стало.
      Утром отворилась дверь будуара, и оттуда пошатываясь вышел бледный аббат Крюшон. Он дрожал мелкой дрожью и время от времени хватался рукой за стенку. Следом шел Ахмед с графом Артуа на своем могучем плече. Аббат же, хоть и весь скрючился, кое-как плелся сам. Он знай крутил головой и бормотал трясущимися губами:
      - Колбаса мой сентябрь... - Крюшон делал выдох и с видом чрезвычайного изумления крутил головой и повторял: - Колбаса мой сентябрь!..
      - А вы думали, аббат, - слабо отозвался граф с плеча Ахмеда. - Вот вам и колбаса...
      Аббат ещё две ночи участвовал в ночных умоляниях о пощаде и наконец предложил:
      - Граф! А почему бы нашим друзьям не попросить за вас императрицу? Что вы скажете?
      - Вы гений, аббат! - воспрянул духом несколько посвежевший граф. - И то сказать, зря, что ли, эти редакторы каждый день наш обед едят!..
      Той же ночью Артуа, вступив в будуар, спросил, поклонившись неприступной императрице:
      - Мадам, мои друзья хотят попросить за меня - со мной вместе. Я не был уверен, последует ли на то ваше высочайшее соизволение...
      - О! - вскричала государыня. - У вас есть друзья! Как это замечательно, граф. Ну конечно, у такого человека, как вы, должны быть друзья... Но почему же, почему вы не привели их?
      Граф улыбнулся и вернувшись к вдери будуара, открыл её. Тотчас целая делегация просителей вступила, с поклонами, в покои. Это были, помимо аббата, Ван Вэй, Ван Мин и ещё двое придворных, а следом вошел и увязавшийся за ними де Перастини. Граф с великим сомнением отнесся к его предложению присутствовать при прошениях, однако де Перастини уверял, что он пригодится-де на случай, если потребуется подбодрить друзей графа. Как Артуа и опасался, негодный де Перастини едва не погубил все дело. Стоило друзьям графа возвысить свой голос в его защиту и привести свои аргументы, как этот чертов итальянец подскочил сзади к Ван Мину и... В общем, графу пришлось призвать Ахмеда и сдать ему де Перастини. Конюх живо утащил итальянца к жеребцам на конюшню, и друзья приступили к мольбам.
      Всю ночь, то сменяя один другого, то соединив свои голоса, возносили друзья и коллеги настоятельные просьбы о помиловании провинившегося графа Артуа. Они взывали к снисходительности императрицы, и наконец - совершилось чудо: через какую-то неделю их трудов утомленная государыня сказала под утро:
      - Ах, господа, вы были так убедительны, так горячи с своих мольбах! Я твердо обещаю вам - ещё немного, и я совершенно прощу графа.
      - Но когда, когда же это произойдет?!. - вознесся нестройный хор почти что сорванных голосов.
      - Ах, ну как это может знать слабая, утомленная женщина? - отвечала императрица. - Вот, может быть, камер-конюх Ахмед... Говорят, он предсказывает будущее...
      Граф тем же утром, не взирая на крайнюю усталость, отправился на конюшню. Он пал на грудь Ахмеда:
      - Макрай, - всхлипывал Артуа, - соратник, друг, брат...
      - Ничего, ничего, - ободряюще похлопывал конюх графа по плечу, - Ахмед добро помнит, Ахмед друга не бросит...
      Следующей ночью побратим графа присоединил свой голос к просьбам о прощении. Ахмед озвучивал свой аргумент восемь часов кряду, причем, конюх-богатырь ни разу не остановился, чтобы передохнуть. Граф был изумлен, но не только этим. Как оказалось, Ахмед совершенно чужд всякого красноречия и прочей вычурной риторики и не идет ни на какие ухищрения, приводя аргументы. Он не отвлекался на все эти кисейные кружева вроде заходов сбоку и с люстры и прочее блудодейство ума, чьей жертвой стали изнеженные и растленные цивилизацией народы. Аргумент Ахмеда был чрезвычайно прост - он брал тезис и принимался безостановочно его развивать, углублять в одном и том же направлении на протяжении всей речи. Да и ораторский прием конюха был одним - он заходил сзади.
      И все? - удивленно и разочарованно спросят читательницы-дамы. Так просто? - Все да не все. Просто-то оно просто, только прибавьте к этой простоте весомость и фактуру аргумента Ахмеда, прибавьте его ораторский напор, прибавьте восемь часов кряду - и наконец, прибавьте всплески фантазии графа, чьи вдохновенные вставки время от времени расцвечивали искристыми блестками эту восьмичасовую речь в его защиту.
      Граф, впрочем, и сам был ошеломлен столь простым и, однако же, чрезвычайно действенным ораторским методом. Он с горечью думал: А я-то, я! Старался, изобретал, на люстру прыгал, фаэтон* этот чертов делал... Почему я сразу не догадался позвать Ахмеда?..
      ___
      * Я слышу уже любопытный дамский голосок: а что такое фаэтон? Милочка! неужели тебе ещё никто не показал? Вот так упущение! Ну что ж, придется автору восполнить этот зияющий пробел в знаниях, столь необходимых каждой особе слабого полу. Так вот, фаэтон, голубушка, это сесть на фарфоровое блюдце в одном углу огромной абсолютно пустой залы, наподобие, к примеру, хоккейной площадки, причем, пол должен быть паркетным и свеженатертым, а твой партнер должен находиться наискосок напротив в другом углу и тоже седалищем на фарфоровом блюдце. Затем надо тихонечко-тихонечко, чтобы не разбить блюдца, съехаться на середину залы, провести сеанс умоляния о прощении, а после разъехаться обратно, опять же, не повредив блюдечки. Второе условие то, что отрываться во все время сеанса от блюдечек никак нельзя, а то будет не фаэтон, а черт знает что - вопля с пляской, а не фаэтон. Так что садись, милая, на блюдечки и греби на середку залы - вот и весь фаэтон, скажи спасибо автору, что научил, только подумай, глупенькая, а будет ли сын природы Ахмед забивать себе голову таким извращением? Чушь это декадентская для додиков, не вздумай ей заниматься, лапушка! Клара Цеткин и та не занималась, а уж про Клеопатру и мадам Помпадур и говорить нечего!
      Итак, после первой ночи, где Ахмед поднял свой голос турка, конюха, негра и человека в одном лице в поддержку графа, произошел перелом. Императрица вечером призвала графа за свой стол и ласково сказала:
      - Мой друг, взбодритесь! Я уже не сержусь на вас. Вы совершенно, совершенно прощены мной! Я дожна вам признаться, - заметила государыня с лукавой улыбкой, - в душе я уже давно простила вас, но не хотела дать понять вам это так быстро.
      - О, как мне выразить свое восхищение таким великодушием! - склонился в поклоне обрадованный граф.
      - Очень просто - вы должны включить меня на ведущую роль как актрису, - отвечала императрица. - На празднике пересечения границ я наряжусь нимфой и вознагражу вас за подвиг.
      Граф обещал это с легким сердцем. Они условились, что императрица сначала будет лететь впереди лодки графа в качестве небесного идеала канатная дорога с кабиной и прочая снасть уже были сооружены - а затем скроется в гроте, куда, после победоносной схватки с наглыми таможенниками, должен был вступить Артуа.
      - Через день сюда привезут акулу-крокодила, - сказала императрица, - и мы, наконец, сможем совершить это великолепное действо. Мы все так его заждались! И тогда-то, в гроте любви, я дарую вам свое полное и окончательное прощение.
      - Но, ваше величество, я надеюсь, вы и после этого будете позволять мне быть иногда виноватым? - поинтересовался граф, изображая озабоченность.
      - Вы хотите, чтобы я одаривала вас виной?
      - О да, ваше величество! Это такая сладость - искупать свои проступки перед вами!
      - Обещаю вам - вы будете иногда виноваты, - торжественно проговорила императрица.
      Граф припал к её руке в жарком поцелуе.
      Дальше все пошло по плану. За день до торжества состоялась генеральная репетиция. На мостках стояли Артуа, аббат Крюшон, Ли Фань, главный сценарист, а поодаль на берегу толпилась толпа избранных зрителей. Хор фрейлин под управлением палача грянул балладу, сложенную в честь подвигов графа:
      Оттягивает шею
      С усами голова.
      А кто её владелец?
      Дрочилка Артуа!
      Уа! Уа! Дрочилка Артуа!
      Тайком сопливит кто-то
      Чужие рукава.
      А чья это работа?
      Дрочилки Артуа!
      Уа! Уа! Дрочилки Артуа!
      Рукой под юбку лазит
      При муже - раз и два!
      А кто же так проказит?
      Дрочилка Артуа!
      Уа! Уа! Дрочилка Артуа!
      Далеко над озером разносились чистые девичьи голоса. Казалось, все звуки природы смолкли, чтобы не нарушить мелодической сладостной гармонии. Проняло всех, даже Артуа непроизвольно стал подкручивать усы и молодцевато подбоченился. Он не был тщеславен, но теперь невольно поддался чувству гордости: "Да, - растроганно думал граф, - да уж, не про каждого при жизни слагают баллады!"
      Эту же мысль высказал Ли Фань:
      - Ах, аббат! - признался он со вздохом. - Я завидую графу самой черной завистью. Когда я слагал эти строфы, то мне казалось, что слава графа в моих руках. Но теперь, когда я слышу со стороны эти божественные звуки, то понимаю, что подвиги графа сами обессмертили себя, а я, увы, всего лишь орудие!
      - Ах, коллега, - назидательно отозвался аббат, - вам грешно! Чем завидовать, совершили бы сами что-нибудь столь же героическое!
      - Ну, куда мне, - поник литератор.
      Меж тем граф Артуа, благословленный аббатом, одним махом скинул одежонку и прыгнул с мостков в лодку под восторженные клики избранной публики. Перед ним скользила на тросах небольшая беседка, где в качестве небесного идеала возлежала в прозрачном пеньюаре императрица.
      - Поехали! - молодечески скомандовал граф гребцам.
      Те налегли на весла. По утвержденному сценарию граф должен был обхватить одной рукой мачту и начать онанировать другой рукой. В нетерпеливой публике уже заключали пари - какой именно рукой и что обхватит граф. К общему удивлению, граф вдруг стал, схватившись за мачту, высоко вскидывать колени, будто исполнял упражение "бег на месте". Лодка начала сильно качаться. От берега оторвалась потревоженная акула-крокодил и, выпучив глаза, стала наблюдать за телодвижениями графа. В публике тоже царило недоумение.
      - Не понимаю, что такое делает граф? - нервничал Ли Фань. - Согласно сценарию, он давно должен начать онанировать... Зачем он подпрыгивает на месте, хотел бы я знать?
      - Может быть, он бережет силы для завтрашнего представления? предположил аббат.
      Меж тем, лодка ткнулась носом в землю, а небесный идеал скрылся в гроте, поглядывая оттуда за продолжением великолепного представления. Граф одним прыжком вымахнул на берег. Он выхватил шпагу - к нему уже приближались некитайские солдаты в форме гвардейцев кардинала Ришелье - они изображали французских таможенников.
      - Как вы смеете в голом виде пересекать границу Франции, та-та вас и та-та и та-та! - произнес предписанную фразу офицер.
      - Это вас та-та та-та та-та та-та! - отвечал, нисколько не тушуясь, граф Артуа.
      Не переставая высоко вскидывать колени, он сделал выпад в сторону офицера. Тот отступил на шаг и с недоумевающим видом оглядел графа. В решительном смущении гвардеец пожал плечами и наконец спросил:
      - Позвольте, граф, я видимо чего-то не понимаю... Давайте сверим сценарии. У меня написано: "...не переставая яростно мастурбировать, граф отважно устремился на таможенников со шпагой в руке". То есть, насколько я понял, в данный момент вы должны онанировать, не так ли?
      - А я что, по-вашему, делаю! - сердито отвечал запыхавшийся Артуа - он уже устал дрыгать ногами, вскидывая их в воздух.
      - Вы хотите сказать, что это вы так мастурбируете? - переспросил офицер, все более удивляясь.
      - А как еще, по-вашему, мастурбируют! - отвечал, сердясь все более, граф.
      - Но... - протянул совершенно потерявшийся офицер - и вдруг тень догадки мелькнула в его глазах. - Граф, - напрямик спросил он, - да дрочили ли вы когда-нибудь?
      Граф Артуа хотел солгать - и не смог: что-то внутри подсказало ему, что наступила та минута, что бывает раз в жизни, когда нужно говорить правду.
      - Нет, ни разу, - признался он.
      - Ни одного самого маленького разочка?
      - Ни единого.
      Офицер и остальные гвардейцы недоверчиво вытаращились на графа. Они обступили его кружком, разглядывая во все глаза, как какое-то невероятное чудо, и все ещё не решались поверить.
      - Но как же такое могло произойти? - наконец вымолвил ошеломленный гвардеец. - Каждый мужчина в известное время онанирует.
      - Некоторые и после не перестают, - подтвердил худосочный некрасивый солдат, очевидно, знающий по опыту цену своим словам.
      - Так как же вы, граф?.. - они смотрели на Артуа, ожидая разъяснений.
      - Я... - начал граф - и вдруг махнул рукой и рассказал обо всем без утайки. - Все произошло потому, господа, что меня ещё с двенадцати лет начали таскать по своим постелям отцовские служанки. Я не имел нужды в каких-либо альтернативных действиях, и, встречаясь со своими сверстниками, не мог взять в толк, о чем это они постоянно толкуют. Но в виду компанейского характера и чтобы поддержать разговор и не выглядеть белой вороной, я поддакиввл им во всех этих обсуждениях, кто и сколько раз за день балует себя детской радостью. Но что такое они обсуждают, как выглядит это самое - онанировать, я так и не мог взять в толк. Меж тем меня все более привечали дамы, и...
      Граф не окончил фразы - он вдруг заметил, что все вокруг неожиданно пали на землю и распростерлись ниц. Раздался нестройный хор восклицаний:
      - Святой!.. Архат!.. Боддхисаттва!.. Шакьямуни!..
      Разинув рот Артуа наблюдал картину этого внезапного поклонения - и вдруг до него дошло: его приняли за святого, потому что он ни разу в жизни не онанировал. Будто молния пронзила его голое тело, граф отчаянно вскрикнул - и вдруг припустил прочь и скрылся в зарослях.
      Небесный идеал так и не дождался своего избранника в гроте, а поиски графа по всему острову ничего не дали. Артуа будто провалился сквозь землю. Через пару дней граф был объявлен во всенекитайский розыск. Во все управы ушли телеграммы, старшины подняли аймаки на поиски заколдованного онанавта. Его искали буквально под каждым камнем, обшарили каждый клочок земли, но увы - все тщетно: граф исчез бесследно, и с тех пор его никто никогда не видел.
      * * *
      На Суперкозла было страшно смотреть: он весь шел пятнами и полосами, его вытаращенные шары едва не выскакивали из стекол очков. Все с нетерпением ожидали, что он выдаст. И наконец, Суперкозел с сипением и хрипом простонал:
      - Неправильно!
      И Суперкозел принялся долбать графа, а заодно и прочих персонажей. Среди прочего, этот оригинальнейший моралист утверждал, будто духовное лицо не имеет права принимать участие в групповой мольбе о прощении, а святость происходит вовсе не оттого, что кто-то ни разу в жизни не онанировал (а от чего же тогда еще? - не знает, а говорит). Он нес это добрые полчаса и наконец заключил:
      - А уж если ты святой, то не беги от нас, грешников, а оставайся в миру и наставляй нас добродетели! Да-с!..
      - Да-да, - задумчиво пропела Прелесть Прерий. - Мне тоже так жалко императрицу. Эти мужчины такие жестокие - привяжут к себе женщину, а потом бросают!
      - А ведь крошка права, - отозвался Жомка. - Если ты сподобился благодати, так с ближним поделиться надо. Я правильно говорю, Францисочка?
      Он лежал головой на коленях невесть когда появившейся Франциски. Монахиня с улыбкой небесной кротости погладила его и укусила за ушко:
      - Правильно, Жомочка!
      Ходжа вздохнул:
      - А вот я, - заявил он, - графа очень хорошо понимаю. Вот вы все других жалеете, что их граф оставил - ну, а ему-то каково с ними?
      Мастер дзена остро взглянул на Ходжу:
      - По вашим словам, любезный, - заметил дзенец, - можно заключить, что и вам пришлось пережить нечто подобное. Видно, и вас объявляли святым, как графа?
      Ходжа снова вздохнул.
      - Судите сами, - и он рассказал об одном приключении времен своей бурной молодости.
      15 ПРОСТОДУШНЫХ ЖИТЕЛЬМЕНОВ
      - Как-то раз я направлялся в Какаду, надеясь там чем-нибудь поживиться. Когда до города оставалась пара денй пути, я вышел к развилке, где сходились две дороги: моя и та, что вела в горную глухомань, где обитали всякие чичмеки. Я присел передохнуть и вскоре увидел толпу горцев, идущую к развилке. Приблизившись, они заметили меня и начали о чем-то переговариваться. Наконец один из них, постарше, на шаг выступил из толпы и обратился ко мне с вопросом:
      - Будур паралитичныйдыр козелдыр?
      - А-дур ораториум Моцартдыр*, - отвечал я на всякий случай.
      _______
      * - Вы идете с концерта симфонической музыки?
      - Нет, я слушал скрипичный концерт Чайковского. (жител.)
      Жительмены - а горцы были из этого племени - обменялись взглядами и после некоторого обсуждения предложили мне продолжить путь вместе с ними. Они, как и я, направлялись в Какаду. Разумеется, я присоединился. В дороге, наблюдая жительменов поблизости, я убедился, что они крайне простодушны и к тому же никогда ранее не были далее своего селенья. "Сам Аллах послал мне этих додиков, чтобы я обул их," - сделал вывод я. Не вмешиваясь до времени в их разговоры, я дождался, пока не стало темнеть, и обратился к жительменам:
      - Жительмены! Послушайте, что я вам скажу! Скоро вечер, а до Какаду ещё далеко. Мы шли весь день и устали. Почему бы нам не остановиться и не выбрать хорошее место для ночлега? Если мы найдем достаточно хвороста, то разведем костер и сможем приготовить чего-нибудь из еды. А завтра, по милости Аллаха, выспавшись и отдохнув, мы продолжим наше путешествие.
      Все горячо поддержали мое предложение. Мы стали биваком несколько поодаль от дороги и развели костер. Я ещё пару раз брал слово, предлагая то одно, то другое. Жительмены начали о чем-то перешептываться, глядя на меня как на какого-нибудь святого мудреца. Впрочем, одному ехидного вида жительмену я, кажется, не понравился, но он пока ничего не говорил.
      А утром я снова принялся давать жительменам советы.
      - Молодцы жительмены! Благодарение Аллаху, мы хорошо выспались и перекусили. Если мы теперь пойдем по этой дороге, то, милостью Аллаха, достигнем к вечеру Какаду. Почему бы нам прямо сейчас не отправиться в путь? Если нам дадут приют где-нибудь в караван-сарае, то мы сможем там отдохнуть от нашего путешествия.
      Тут тощий горец ехидного вида принялся строить насмешки надо мной:
      - А если мы переставим ноги, то сделаем шаг, а если подожжем хворост, то будет огонь, а если вскипятим воду, то она будет горячей... Почему бы тебе не оставить эту повадку говорить очевидные вещи с таким видом, будто ты совершаешь благодеяние?
      Но остальные жительмены гневно набросились на насмешника и заставили его замолчать. Старший из жительменов обратился ко мне с извинениями:
      - О Ходжа! Этот Ахмад давно уже опротивел всей нашей деревне! Он всегда со всеми спорит и всех передразнивает, и говорит, что мы дураки. Но изо всех нас только он выбирался из нашего селения, иначе бы мы не взяли его с собой.
      Я решил при первой возможности избавиться от мерзавца. Вскоре мне предоставился удобный случай подставить Ахмада. Нам на пути попалась купа деревьев, а я знал, что больше их не встретится до самого Какаду.
      - О мудрые жительмены! - обратился я к простакам. - Давайте устроим привал под этими чинарами. Посмотрите, какая у них густая тень.
      Наглый пересмешник не преминул выставиться:
      - О Ходжа! Послушай, какую ерунду изрыгает твой рот! Мы только что вышли в путь, а ты уже предлагаешь нам отдохнуть. Почему бы тебе не перестать молоть всякую чушь?
      И хотя все жительмены хором принялись ругать выскочку и соглашались устроить привал, я отказывался:
      - Нет, пусть будет так, как сказал Ахмад.
      И мы шли ещё полдня по жаре, а кругом были только камни, от которых не было никакой тени. Горцы стали ругать Ахмада. Они остановились, и старший из них, а звали его Мустафа, обратился ко мне:
      - О мудрый Ходжа! Мы убедились в твоей праведности и великом уме. Вот уже два дня, как ты делишь с нами все тяготы нашего похода, и все время мудро учишь нас, как нам правильно поступать. Выслушай же нашу просьбу: веди нас и будь у нас старшим. Мы обещаем беспрекословно слушаться тебя, как дети отца. Что же до Ахмада, то не обращай на него внимания - он дурак.
      - Да, да, Ходжа! - подхватили остальные. - Возглавь нас! Мы клянемся слушаться тебя во всем, что ты скажешь!
      И эти додики пали на колени и стали целовать землю в знак клятвы. Я сделал вид, что тронут их речами, но потом нахмурился и сказал:
      - О благородные жительмены! Я глубоко взволнован вашим предложением. Увы, я не могу принять его - среди вас есть человек, который ненавидит меня и во всем перечит. Что бы я ни сказал, он все пытается оспорить. Я предлагаю вам хорошее место для ночлега - он пытается уговорить вас спать где-нибудь на ветру в открытом месте, я советую хорошенько поесть перед дорогой - он заставляет вас голодать весь день... Он или я - кто-нибудь из нас должен уйти. Мы не можем оставаться вместе - это будет не по-жительменски.
      - Так мы прогоним этого придурка! - закричали жительмены.
      И они с пинками и ударами набросились на язвительного Ахмада, так что он бросил свои вещи в пыль на дорогу и убежал чуть не на тысячу шагов от нас. "Ну, теперь мне никто не помешает обуть этих козлодоев," - потирал руки я. Одно было плохо - я никак не мог придумать, как именно мне провести этих простофиль, - а они ведь сами на это напрашивались, так следовало извлечь из этого как можно больше. Но я решил положиться на удачу - придем в Какаду, а там что-нибудь да подвернется.
      Вскоре мы заметили, что изгнанный насмешник следует за нами поодаль, не приближаясь. Некоторые жительмены вызывались пойти и поколотить его, но я, как человек мягкосердечный, воспретил им это.
      Наконец уже поздним вечером мы подошли к Какаду, а город этот никогда не подвергался нападению, так что стража допускала входить в Какаду и покидать его днем и ночью беспрепятственно. Мы объяснили, кто мы такие и расспросив стражу о дороге, направились в караван-сарай. Но было слишком темно, и мы заплутали где-то в закоулках. Неожиданно послышался шум и ругань, в темноте показался факел, и мы увидели какого-то знатного, богато одетого чужестранца в сопровождении слуги. Он ругался на неизвестном мне языке и, судя по всему, тоже заблудился в ночных переулках. Тут-то меня и озарило.
      - Жительмены! - обратился я к простакам. - Знаете ли вы, что в Какаду сегодня праздник подарков?
      - Нет, о мудрый Ходжа, нам ничего не известно об этом, - отвечали простофили. - А что это за праздник?
      - О жительмены! В ночь подарков каждый обязан, встречая другого человека, если они незнакомы, накидываться на него, отбирать все деньги, золото и иные ценные вещи, если они при нем есть, а чтобы он не слишком кричал, ему затыкают рот какой-нибудь тряпкой.
      - О! Какой странный обычай! - воскликнули додики-жительмены.
      - Да, такие у них порядки, в этом Какаду, и они строго следят, чтобы это установление в точности выполнялось. Стоит кому-нибудь донести, что его этой ночью встретил какой-нибудь незнакомец и не взял у него подарков, как его тут же ловят и бьют палкой по пяткам, а это очень больно.
      - О! - снова воскликнули жительмены.
      - А следующая ночь после этой называется "ночь обратных подарков", продолжал морочить их я. - В такую ночь прежние незнакомцы разыскивают друг друга и все возвращают назад, а потом, как водится, знакомятся и идут вместе распить парудругую кувшинов кумыса.
      - О! Нам нравится этот забавный обычай, о Ходжа, - сказали простодушные горцы.
      Мустафа, который был чуть сообразительней прочих, обратился ко мне:
      - О Ходжа! Знаком ли тебе тот знатный господин, что мочится у стены, или его слуга, который держит факел?
      - Нет, о Мустафа, клянусь Аллахом, что нет!
      - И мы тоже не знаем их! Но, Ходжа, - заключил Мустафа, - почему же тогда мы не набрасываемся на них и не отбираем у них все ценные вещи? Ведь завтра нас накажут за это палками, а это очень больно!
      - Ты совершенно прав, о благородный Мустафа, - отвечал я. - О храбрые жительмены! Совершите же положенный обряд!
      И не успел богач-чужеземец со своим слугой моргнуть глазом, как мои отважные горцы сбили их с ног, связали по рукам и ногам и заткнули им рты полами их собственных халатов. Само собой, обоих сверху донизу ошманали, и при свете отобранного у слуги факела я принялся разглядывать добычу, а она оказалась неплохой: кошелек с золотом и кошелек с серебром, несколько золотых перстней с дорогими камнями и золотая серьга слуги.
      - Давайте все мне, о отважные жительмены, - сказал я. - Все это надо сберечь в полной сохранности для завтрашней ночи.
      - А что делать с чужестранцами?
      - Прислоните их к стене, очень скоро местные жители освободят их от пут.
      И освещая дорогу отобранным факелом, мы отправились разыскивать гостиницу, и уж конечно, жительмены только и обсуждали диковинные праздники горожан. Однако, как только мы приблизились к гостинице, я строго-настрого запретил моим горным козлам даже упоминать о нашем ночном приключении.
      - Ибо, - сказал я, - законы праздника требуют, чтобы все оставалось в тайне до следующей ночи.
      А утром, когда жительмены ещё спали, я разбудил Мустафу и сказал, что отправляюсь на базар купить кое-чего из еды. Мустафа изумился:
      - О Ходжа! Ты старший среди нас, как же так, лучше я сам схожу вместо тебя!
      - Нет, нет, Мустафа! Вы все устали, не выспались, а я уже на ногах. К тому же, я хочу отблагодарить вас за ваше доверие и вашу хлеб-соль и устрою вам дастархан.
      - Какой ты добрый, Ходжа! - сказал Мустафа. - Вай, какой ты добрый!
      И он даже прослезился. А я пошел по улицам, собираясь, само собой, уйти подальше от Какаду и как можно быстрей. Но проходя рынок, я заметил насмешника Ахмада и новая мысль озарила меня. Я разыскал начальника рыночной стражи и сказал:
      - О вали! Ночью я был свидетелем наглого ограбления, а теперь встретил одного из той шайки. Их было много, но этого я запомнил, вон он стоит!
      И я показал на Ахмада, который невдалеке о чем-то расспрашивал торговцев.
      - Спасибо тебе, о почтенный Ходжа, - поблагодарил меня вали. - Мне уже доложили об этом дерзком преступлении. Где найти тебя, если возникнет необходимость?
      - Там-то и там-то, - соврал я.
      И я поскорее вернулся к своим архарам, напустив на себя встревоженный и печальный вид.
      - Что с тобой, о благородный Ходжа? - начали расспрашивать меня жительмены, сочувствуя моей очевидной озабоченности.
      - Жительмены! - тяжело вздыхая, проговорил я. - Я виноват перед вам! Вай-вай, как виноват! Вы не простите меня!
      Я бросил чалму на землю и сделал вид, что плачу. Мои горцы принялись утешать меня, уговаривая обо всем рассказать им и обещая, что не будут ни в чем меня винить.
      - Дело-то плохо, - наконец начал объяснять я. - Оказывается, праздник подарков в Какаду отметили неделю назад, а мы обобрали человека против всякого закона! А всему причиной моя ошибка, потому что я перепутал день!
      - Вай-вай-вай, какое несчастье! - хором вскричали жительмены.
      - Мало того, - продолжал я, - на рынке я только что слышал, что чужестранец подал жалобу и преступление уже начали расследовать. Говорят, сам султан Какаду распорядился снести головы всем грабителям без разбора!
      Козлы-жительмены так и застыли с перепуганными лицами, а потом принялись плакать и стонать. Я выждал время и сказал:
      - Ободритесь, о незадачливые жительмены! Еще не все потеряно для вас. Раз моя ошибка стала причиной беды, то я и приму весь удар на себя.
      - О чем ты говоришь, о Ходжа! - вскричали они. - Объясни нам!
      Я объяснил:
      - Я уже решил, что пойду к судье и во всем откроюсь ему, и верну то, что мы взяли. Если меня после этого казнят - что ж, так тому и быть. Вам же лучше бежать из города, и как можно скорей.
      Тут жительмены закричали, что они меня ни за что не оставят, что это будет не по-жительменски, и я насилу убедил их, что пользы от того никому не будет. А потом я сказал:
      - Опасаюсь, о многострадальные жительмены, что стража у ворот предупреждена, и вас наверняка задержат, если только...
      И я притворился, что раздумываю.
      - Если только - что? Говори же, о Ходжа!
      - Есть только один способ безопасно миновать ворота, - сказал я.
      И я наплел этим превосходнейшим додикам, будто в Какаду есть квартал прокаженных, которые ходят, вывалявшись во всяком дерьме, чтобы их ни с кем не перепутали и не прикоснулись к ним по ошибке.
      - Так что, о мои горные друзья, спасение в том, чтобы вам прикинуться прокаженными и под их видом покинуть город. А для верности, когда будете проходить мимо стражников, встаньте к ним спиной, наклонитесь до земли и, глядя на них между своих ног, попыхтите так, как будто вы испускаете дурной воздух, и трижды проблейте: козлы! козлы! козлы! Тогдато вас уж непременно примут за прокаженных.
      А про себя я подумал: "Уж тогда-то вас непременно задержат разъяренные стражники!"
      Жительмены все выполнили в точности - окунулись в выгребной яме и потом пошли к городским воротам, причем, от них, конечно, все так и шарахались. А недалеко от ворот я попрощался с доверчивыми недотепами и пошел на базар, хотя мне и хотелось посмотреть, как их отделают стражники. Я был уверен, что больше не увижу этих глупцов. А мой план был в том, чтобы немного погодя, когда альгвазилы доложат о поимке всех преступников, спокойно выйти из Какаду со всей добычей. Но получилось не так: едва я достиг базара, как там меня опознал ограбленный чужестранец, а поскольку при мне были его вещи, то невозможно было как-нибудь отпереться.
      Так что очень скоро я оказался бок о бок с Ахмадом, и меня должны были казнить вместе с ним, потому что из-за его ехидного вида и рыжей бороды никто не верил Ахмаду, будто он ни в чем не виновен. Меня удивляло только отсутствие моих архаров - я-то был уверен, что очень скоро они окажутся рядом с нами! Но нет - о них не было ни слуху, ни духу!
      И когда нас двоих уже должны были казнить, я пожалел своего насмешника, и все открыл перед лицом султана. Часть моей истории подтвердил Ахмад, а часть - стражники, которые в тот день видели перемазанных говном людей, минующих ворота Какаду. Кстати сказать, стража до того растерялась, что решила, будто это какие-нибудь бесы, и все разбежались, так что мой совет сослужил добрую службу, и жительмены благополучно бежали. Я же - о горе! - я уже готовился отдать душу Иблису. Но моя история позабавила султана и всех горожан, казнь мне заменили на год тюрьмы, а Ахмада отпустили с миром.
      Много лет спустя судьба занесла меня в край жительменов. И что же? Там до сих пор помнят и почитают мою святость. Ахмад, вернувшись на родину вслед за своими перепачканными соплеменниками, никого не мог убедить, рассказывая, как оно было на самом деле. Мало того, что меня объявили святым и всем рассказывали небылицы о моем заступничестве и помощи бестолковым жительменам, так там ещё появился ежегодный праздник, который назывался "Исход из Какаду".
      Во время этого праздника процессия из четырнадцати жительменов, вымазавшись в дерьме, проходит специально построенные ворота, в которых стоят свирепого вида горцы, изображающие стражу. Попасть в число участников процессии считается большой честью, и Мустафа, а он главный распорядитель, разбогател на подарках, которые ему дают, желая оказаться среди избранных. Я оказался у жительменов как раз во время такого праздника, открылся им и был узнан участниками похода в Какаду. Что творилось после этого наверное, и самому Аллаху не воздавали бы больших почестей, сойди он на землю. Так я прожил среди жительменов полгода, пользуясь непререкаемым верховенством во всех вопросах, а мог бы прожить и всю жизнь в роскоши и довольстве. Но я мало-помалу затосковал - и наконец понял Ахмада с его едкими насмешками над своим народом. В ночь, перед как бежать от жительменов, я беседовал с Ахмадом.
      - Их не изменить, - с горечью жаловался мне Ахмад, - ты их с головой искупал в дерьме, а они стали на тебя молиться! Теперь это так и останется, что бы ни сделал ты или я.
      - От этого я и бегу, - признался я.
      И впервые мы с ним ни о чем не спорили.
      * * *
      - А откуда в наших местах вообще взялись жительмены? - спросил император.
      - Это, ваше величество, остатки экспедиции полковника Томсона, разъяснил Ли Фань. - Часть солдат отказалась возвращаться в Англию после знакомства с нашей несравненной страной. По пути они откололись от отряда полковника и поселились в горах. Вот потомки этих-то невозвращенцев и составляют ныне племена жительменов.
      - А-а, - сказал император.
      * * *
      КРЮШОН СОЛО
      Известие об исчезновении графа Артуа повергло в скорбь весь Некитай. С одной стороны, благая весть о внезапно открывшейся святости гостя из милой Франции была нечаянной радостью. Но с другой стороны, тем горше было сознавать, какую великую утрату понес двор, столица, вся страна и лично император с императрицей. Плач стоял в будуаре государыни, рыдала она сама - и вместе с ней оплакивали исчезновение светлой личности Артуа его верные друзья. И хмур был Ахмед, и вздыхал тяжело: Макрай: Макрай!.. пошто ты бросил меня?.. Опять Ахмеду одному отдуваться за всех!.. - и некому было утешить Ахмеда.
      Но вся эта скорбь только бледной тенью была неимоверной печали той, в пучину которой аббат Крюшон погрузился. Как мешком стукнутый аббат ходил, где он? что с ним? - ничего не понимал паренек, знай повторял бездумно: колбаса мой сентябрь... - и еще: мой святый друг Артуа... святый мой друг сентябрь - и еще: мой святый колбаса друг Артуа... - совсем не соображал, что бормочет, лепил, что в голову лезет - как пеобаный туда-сюда ходил.
      Ах, какой я грешник, - терзался аббат, грустил горько, - Артуа был святой, почему я не распознал это сразу? Вот зачем я видел его в святой Шамбале! - пенял Крюшон сам себе. - В голове не укладывается: за всю жизнь ни разу не онанировал! Да как ему удался этот подвиг? Святым - и то не всем было под силу... Вот и его святейшество как-то, говорят, признался кардиналу Руссо, что... А граф Артуа... святой, истинно святой! - и тоска томила аббата, в свинарник шел, на конюшню шел, под окна Пфлюгена поссать шел, стонал громко, скорбел тяжко... сам не знал, что лепит.
      Очень помогал аббату Крюшону в эту злую минуту де Перастини. Вот когда открылось золотое сердце итальянца. Не оставлял де Перастини аббата, утешал в его горькой кручине. Домой приходил к нему, стул придвигал близко, за плечи обнимал нежно, прижимался тесно и, сочувствуя, дышал тяжко. Аббат вздыхал:
      - Ах...
      - О чем вы, милый Крюшон? - откликался де Перастини.
      - Святой граф Артуа, - стонал аббат.
      - Да, да, - кивал итальянец, поправляя черную повязку на левом глазу, куда негодный мальчишка попал ему из рогатки в день знакомства со святым графом. - Да, отче, граф - святой.
      И прижимался тесней и шептал ободряюще:
      - Утешьтесь, аббат... Вы не один - я тоже знаю, что значит потерять партнера!
      И ещё тесней прижимался. А аббат Крюшон вновь вздыхал и повторял:
      - Ах, святой граф Артуа... Где-то он? Слышит ли меня? Артуа!.. Артуа!..
      - Боже, какая верность! - восхищенно мотал головой де Перастини. - Ах, аббат, да успокойтесь же - всякой скорби свои пределы. Поверьте - даже святой не стоит такой печали.
      И де Перастини дышал тяжело, обняв аббата, и шептал жарко:
      - Уж я-то знаю, что значит остаться без партнера!
      - Но граф Артуа... - возражал аббат Крюшон. - Нет, он просто святой!
      - Боже, какая верность! - стонал итальянец. И челюсть отвисала его, и пот по красному лицу струился: - Аббат, он не стоит такого!
      - Не забывайтесь, сын мой, - строго выговаривал аббат, на минуту перестав стенать, - не вам обсуждать, чего достоин граф - он святой!
      - Боже, какая верность! - вновь стонал де Перастини - и тесно обняв аббата, прижимался к нему плотно, дышал тяжко.
      "Да что, что ему нужно?" - простодушно дивился аббат. Он спросил де Перастини:
      - А что же, сыне, это у всех итальянцев такая отзывчивость к чужому несчастью?
      - Верно, отче, - немедленно подтвердил предположение аббата де Перастини. - Отзывчивость - это наша национальная черта. Если итальянец узнает, что кто-нибудь остался без партнера, то он сразу все бросает и бегом к страдальцу. На все пойдет, чтобы того утешить, хоть исподнее с себя снимет!
      - Ах, ах, - растроганно вздыхал аббат. - Уж не близость ли святого престола сообщает итальянцам такое сострадание к мукам ближнего?
      - А как же! - щерил в улыбке рот собеседник. - Со святого нашего Папы Римского и берем пример. Он ведь у нас как - бывало, служит мессу, а тут ему сообщают, что кардинал такой-то отдал душу свою Господу, а отрок невинный, младой секретарь его осьмнадцати лет рыдает безутешно, припав к груди патрона. И Папа наш сострадательный тотчас бросит все - и к одру смерти спешит. Придет и ободряет близких и отрока безутешного.
      - И что же, - умиленно расспрашивал Крюшон, - Папа вот так же к отроку садится и прижимается тесно и дышит жарко?
      - Еще бы! - заверял де Перастини. - Как же ещё может поступать добросердечный пастырь наш Папа? И прижимается, и отрока наставляет: не ропщи, чадо! Чай, я тоже молодым был, - уж знаю, что значит остаться без партн... то есть, без патрона!.. и слезки своей рукой с его шейки отирает... а шуйцей-то...
      - Ах, ах, - умилялся аббат. - Вот что значит пример святого пастыря нашего - все итальянцы подражают ему в милосердии к отрокам малыим!
      При дворе императора тоже заметили великую печаль аббата Крюшона. Облако всеобщего сочувствия окутало аббата. Безутешная императрица сказала:
      - Ах, аббат, вы один способны понять мои слезы!.. - и велела, плача, навестить её как-нибудь, чтобы скоротать время в сладостной печали воспоминаний об общем друге.
      Весьма огорчен был также и император - ему всегда хотелось завести при дворе парочку святых, но все не удавалось. И вот, в кои веки такой святой нашелся - и на тебе, тотчас исчез.
      - Почему при моем дворе не задерживаются святые, а, мужики? - горестно недоумевал владыка Некитая. - Ах, какие бы милости пролил я на него теперь!..
      - Да, да! - сострадал хор придворных. - Почему мы так поздно оценили графа?
      Однако прошедшего воротить было нельзя, и, как это всегда бывает, все пытались наверстать упущенное, осыпая милостями того, кто был ближайшим соратником скрывшегося святого. Крюшона ублажали так, что теперь уже он мог обмазать трон соплями вместо графа, - впрочем, делать это аббат не спешил то ли сказывалось присущее всем иезуитам самообладание и умение противиться искушению, то ли аббат просто приберегал это напоследок. Зато палач как-то подошел к аббату и пробубнил, не глядя ему в глаза, что, дескать, он теперь тоже не возражает - если хочет, то аббат тоже может разок постоять на фелляции.
      Ну, а что касается англо-германского влияния при дворе, то от него не осталось ни малейшего запаха. Тапкин и Пфлюген не смели и пикнуть, даже когда аббат наложил на них епитимью: британцу он велел сбрить бакенбарды и поститься, то есть не есть скоромного, каждую пятницу-субботу-воскресеньепонедельник-вторник-четверг, а Пфлюгену вменялось выучить итальянский под началом де Перастини, а ещё совершать естественные отправления исключительно стоя на голове.
      Мало того, видя, как ревностно взялся аббат наставлять европейскую паству, император, желая сделать приятное последнему из некитайских французов, отрядил ему в постоянное пользование двух некитайских рикш. Один из них неотличимо походил на прусского посла барона фон Пфлюгена-Пфланцена, а другой был вылитый лорд Тапкин. Даже в одежде эти двое рикш ухитрялись полностью копировать европейцев: двойник Тапкина носил белый смокинг в красный горошек и шаровары, а подражатель барона Пфлю одевал расклешенное трико и великолепную бухенвальдскую пижаму в черно-белую клетку. Разумеется, оба не забывали и про галстук - эта деталь европейского костюма была у обоих рикш образцово элегантна.
      Сходство некитайских рикш с послами не переставало изумлять аббата. Он все хотел показать Тапкину и Пфлюгену эту поразительную способность рикш-некитайцев к мимикрии, но это ему из раза в раз не удавалось. Крюшон обычно звал с собой де Перастини и, сев с ним в коляску, спешил к дому Пфлюгена.
      - Ах, ну наконец-то я покажу нашему славному немцу того, кто во всем ему слепо подражает, - заранее радовался аббат.
      Но прибыв на место, аббат неизменно узнавал, что его благородия барона фон Пфлюгена нет дома.
      - Как нет? - изумлялся аббат. - Голубчик, этого не может быть. Мы твердо условились вчера, что я за ним заеду.
      - Никак нет, - разводил руками Гринблат-Шуберт, - кабинет и спальня господина барона пусты.
      - Вот как? А ты смотрел, к примеру, в погребе?
      - Нет, не смотрел, - признавал Гринблат.
      - Ну, так поищи же барона получше!
      - С вашего позволения, аббат, - любезно предлагал де Перастини, - я, пожалуй, тоже схожу поищу нашего дорого Пфлю. А то этот Гринблат опять упустит куда-нибудь заглянуть.
      - Да, да, - благодарил аббат, - четверо глаз, то есть, трое, поправлялся он, так как де Перастини так все и ходил с черной повязкой на глазу, - трое глаз в таком деле лучше, чем двое.
      Де Перастини, шумно дыша, подымался наверх к Шуберту-Гринблату, и в открытые окна разносился шум поисков.
      - Голубчик, - окликал снизу аббат, - что у вас там происходит?
      - Мы с Вер... то есть с Гринблатом ищем барона, - отвечал де Перастини.
      - Где же?
      - В его кабинете... под столом...
      - И что же - он там?
      - Ах, нет... ох, нет... ах, нет... ох, нет... - доносились сокрушенные восклицания Гринблата.
      Рикша, похожий на барона Пфлю, неизвестно почему начинал сучить ногами и нервно переступать на месте.
      - Друг мой, - снова окликал аббат итальянца, - а почему бы вам не поискать барона в спальне? Может быть, он спрятался под кроватью или в шкафу?
      - Вы гений, аббат! - отзывался распаренный де Перастини, на секунду показывая из окна свой торс в расстегнутой рубашке - в пылу поисков он неизменно упревал и расстегивался. - Ну, конечно, мы сейчас с В... с Гринблатом перенесем наши поиски в спальню.
      Вскоре из другого раскрытого окна начинали нестись стоны.
      - Любезный де Перастини, - встревоженно спрашивал аббат. - Как будто я слышу чьи-то стоны. Вы там случайно не прищемили в шкафу барона?
      - Ах, нет, аббат, нет, - успокаивал де Перастини, - нет...
      - А кто же это стонет?
      - Это Гринблат... он застрял и не может выбраться из-под кровати.
      - Ну, так вытащите же его, - кротко советовал аббат.
      Де Перастини охотно следовал совету:
      - Ой, тащу... - разносился его крик. - Ой, тащу!.. прямо сам весь тащусь!... хорошо мне!..
      Рикша начинал нервничать ещё больше, и аббату приходилось успокаивать его с помощью острого стимула. А меж тем у де Перастини - очевидно, под влиянием тяжелого физического усилия, - начинались галлюцинации, и из окон спальни фон Пфлюгена звучало нечто и вовсе странное:
      - Верди! - громко стонал итальянец.
      - Гринблат! - возразительно отвечал ему слуга германца.
      - В-верди! - настойчиво повторял де Перастини.
      - Ох, Гринблат! - возражал Гринблат, но уже слабее и с меньшей уверенностью. - Ох, Шуберт!.. не знаю кто!..
      - Да В-вер-рди же!.. - настаивал итальянец.
      - А-а-а! - неслось из окна. - Да! Да! Верди!
      - Верди! Милый Верди! Ты нашелся!
      - Да, Верди! твой Верди!..
      - Мой! Вечно мой! О!
      - Твой! Вечно твой! А!
      С рикшей в это время творилось что-то невообразимое: он хрипел, грыз удила, вставал на дыбы и бешено мотал головой. Крюшон начинал торопить де Перастини:
      - Друг мой, завершайте ваши поиски - мой рикша что-то совсем занервничал...
      В окно выглядвал распаренный де Перастини и показывал два пальца:
      - Еще две минуты, аббат... Сейчас я спущу...сь...
      Он выходил из дома с разинутым ртом, откуда свисала слюна, и с ошалелым выражением на лице. В окно ласково махал рукой Шуберт-Гринблат.
      - Ах, как вы утомились! - участливо замечал аббат. - Так что же - вам не удалось найти барона?
      - Увы, - тяжело отдуваясь отвечал итальянец.
      - Куда же он девался? - печально удивлялся аббат Крюшон. - Может быть, он прячется в уборной?
      - Не думаю, - икнув, отвечал де Перастини. - В прошлый раз мы с Гринблатом искали его там.
      - И не нашли?
      - Нет, не нашли. Но зато, - добавил итальянец, - зато временами мне кажется, что в доме барона я встречаю своего Верди...
      - Да неужели?
      - Да, да, - мечтательно кивал де Перастини. - Порой я как будто узнаю черты его лица и... на миг, на какой-то миг, но...
      - Друг мой, вы слишком впечатлительны, - возражал аббат. - Но положим, вы бы встретили своего Верди в доме Пфлюгена - что бы вы стали делать?
      - Я... если бы нашел милого Верди, - с радостной улыбкой воображал де Перастини, - я бы нежно обнял и прижал его к своей груди... А затем... затем я бы расстегнул пуговицу его розовой сорочки и ласково погладил маленький шрамик у пупка... а затем...
      - Ах, дружок, - останавливал его Крюшон, - я вынужден прервать вас посмотрите, что это творится с нашим рикшей? Он встал посреди дороги и шумно дышит... Может быть, у него припадок?
      - Да, очень может быть, - соглашался де Перастини. - Я думаю, его замучила совесть, из-за того что он дерзает копировать нашего славного барона Пфлю.
      - А вы действительно находите этого рикшу похожим?
      - Пожалуй, да... Посмотрите - такая же прямая прусская спина.
      - А вот я, - задумчиво возражал аббат, - не рискнул бы опознать в нем сходство со спины. Вот если бы поставить их лицом к лицу - вот тогда можно было бы судить о степени подобия. Ну, когда же, когда же я застану прусского посла в его доме?
      Затем Крюшон и де Перастини приезжали во дворец, и - о, чудо! неуловимый Пфлю вскоре появлялся там тоже. Аббат спешил к нему с распростертыми объятиями, радуясь, что наконец-то разыскал своего нового друга:
      - Барон! Наконец-то вы! Мы с де Перастини отчаялись найти вас. Вы знаете, я хотел отвезти вас на прием на своем рикше, но не сумел разыскать вас. Мы перевернули весь дом, однако... Убедительно прошу вас, дорогой барон, - будьте завтра дома часиков в шесть. Я хочу, чтобы вы взглянули на моего рикшу. Вы не поверите, дорогой фон Пфлюген, этот рикша - ну, вылитый вы! Даже пожарная каска на голове точно такая же. Просто невероятное сходство.
      - Да, да, - кивал де Перастини, - ей-Богу же, вам следует взглянуть на этого рикшу.
      Пруссак сидел на месте с совершенно одеревенелым лицом и сжимал кулаки так, что белели пальцы. Он ничего не отвечал на пламенные приветствия друзей, но когда француз и итальянец отходили прочь, Пфлюген ронял голову на грудь и тихо всхлипывал. Тапкин, сидящий рядом, говорил на это, успокаивая и завидуя одновременно:
      - Расслабьтесь, барон, худшее уже позади. Я, например, вам даже завидую.
      - Мне? - саркастически сверкал моноклем Пфлюген.
      - Кому же еще! Вы-то свою смену отвели, а мне, - страдальчески продолжал британец, - мне их ещё домой везти. Вам хорошо - ночью выспались, отдохнули, набрались сил, - тихо негодовал Тапкин, - чего тут не отвезти _этих_. А мне каково - наесться, напиться и о ночной поре тащить в гору двух толстяков! Не понимаю - за что вам такие поблажки?
      - Что вы хотите этим сказать? - надменно кривился Пфлюген.
      - Да то, что это несправедливо, - с истинно британским упорством напирал Тапкин. - Я буду просить императора - пусть вводит очередность: день вы вперед, я - назад, а следующий день наоборот.
      - Ха, - усмехался Пфлюген, - а что вы знаете о моих моральных мучениях? Каково это - стоять под окном и слушать любострастные стоны близкого тебе человека! Тогда пусть этот макаронник и вас ищет в доме вместе с вашим слугой!
      - Да? - криво ухмылялся Тапкин. - Вы забываете, мой друг, что я, в отличие от вас, пощусь! Тогда и вы поститесь, - может, поймете, что это значит - ждать весь день приема, чтобы хоть что-то поесть, а потом...
      - Ха, - перебивал его барон, - пощусь, пощусь! А вы пробовали совершать естественные отправления стоя вниз головой, как я? По маленькой нужде это ещё так-сяк, а по большой... Вы попробуйте, попробуйте, тогда поймете!..
      Так вот и получилось, что положение, в котором очутились былые союзники, привело к серьезным напряжениям в англо-германских отношениях. Каждому из сменщиков казалось, что на его долю выпадает более изнурительный отрезок работы. При этом, Тапкин, конечно же, был неправ. Когда аббат и де Перастини возвращались с приема, то рикша, что развозил их по домам, не подвергался никаким особым испытаниям. Он, действительно, сильно косил под Тапкина, однако никто из двоих друзей не искал из-за этого британского посла в его доме. Разумеется, двум друзьям интересно было бы сравнить рикшу с его прототипом, однако споры об этом аббат и итальянец вели сугубо заочные и более теоретические.
      - Нет, друг мой, - возражал Крюшон, - я считаю, этот рикша не так уж и похож на славного лорда Тапкина. Наш британец - такой крепыш, такой спортсмен! А этот - да разве он втащит нашу коляску вон по тому склону?
      - Спорим, что втащит, - не соглашался с доводами аббата итальянец.
      - Спорим, что не втащит! - принимал пари аббат.
      - А что вы сделаете, если проиграте? - спрашивал де Перастини.
      - Я... Ну, я, пожалуй, заставлю рикшу подняться на другой склон - вон на тот.
      - А я, - отвечал на это де Перастини, - я, пожалуй, угощу этого рикшу кружечкой пива. Если, конечно, выиграю.
      Рикша пребывал в раздумье - с одной стороны, охота получить кружку пива, а с другой - тогда придется лезть ещё на одну кручу. Кое-как он одолевал половину склона и решал пожертвовать призом. Огорченный аббат говорил итальянцу:
      - Ах, мой друг, признаюсь вам - в глубине души я хотел проиграть. Мне так хотелось, чтобы вы угостили этого доброго человека кружечкой пива. Знаете что? А может быть, ему нужен какой-нибудь стимул?
      - Он у вас под рукой, аббат, - указывал де Перастини на заостренное погоняло.
      - Нет, нет, я о другом... Может быть, вам надлежит воздействовать на нашего рикшу чем-то более убедительным, чем словесное обещание?
      - Что вы имеете в виду?
      - Ну, почему бы вам не представить живьем этот обещанный приз? пояснил аббат. - Зайдите в трактир, налейте кружечку пивка, дайте рикше глоточек и идите по склону вверх, давая этому доброму человеку по глоточку время от времени... Глядишь, наш славный мустанг и воодушевится.
      Де Перастини так и делал - нес в шаге от лица рикши, похожего на Тапкина, кружку с пивом, а тот, вытянув шею, пер вверх как паровоз.
      - Ага, вот я и проиграл, - заключал аббат. - Придется теперь рикше подняться ещё вон на тот маленький пригорочек.
      - Не поднимется, - выражал свой скепсис на сей раз уже де Перастини.
      - Поднимется, уверяю вас, поднимется, - настаивал аббат. Только вам надо взять в трактире новую кружку пива, вот и все.
      - Но, аббат, - жаловался де Перастини, - мне совсем не хочется переться пешком в эту гору.
      - И не нужно, - великодушно соглашался аббат, - сделаем иначе. Привяжем к стимулу новый стимул - то есть эту самую кружку пива и выставим её перед лицом рикши. Он будет идти вверх за кружкой - а кружка-то будет ехать себе прочь от него. Так он и одолеет этот маленький пригорочек.
      Рикша, косящий под Тапкина, хныкал и кряхтел, однако же, как и предсказывал аббат, послушно шел вперед, вожделеющим взглядом поедая болтающуюся впереди кружку пива. Наконец, он достигал вершины, и тут обнаруживалось, что большая часть жидкости расплескалась по дороге.
      - Ах, какая досада, - огорчился аббат, - нам нечем вознаградить нашего здоровяка-рикшу. До чего это кстати, что некитайцы все равно не любят пива.
      - Ага, не то что этот краснорожий Тапкин, - соглашался де Перастини сам, впрочем, не отличающийся бледным цветом лица. - Тот за кружку эля готов тещу полковника Томсона обесчестить!
      - Да что вы говорите? - удивлялся аббат. - Ай, ай... Это очень предосудительный грех - бесчестить тещу ближнего твоего... Я наложу на него епитимью.
      Наконец, двое друзей достигали дома Тапкина и хором интересовались у слуги, вернулся ли уже британский лорд из дворца. Увы - его почему-то неизменно не оказывалось.
      - Какая жалость, - сокрушался аббат. - Нам так хотелось сравнить сэра Тапкина и вот этого рикшу. Де Перастини кажется, будто они очень похожи.
      - Не могу знать, ваше преподобие, - вежливо отвечал слуга британца.
      - Спустись-ка, малый, - приказывал де Перастини, - разгляди-ка хорошенько нашего рикшу - как по-твоему, он похож на твоего хозяина?
      Малый, взяв фонарь, сходил вниз и оглядывал рикшу со всех сторон.
      - Как ты считаешь, это твой хозяин лорд Тапкин, да? - кротко спрашивал аббат.
      - Что вы, ваше преподобие, - кланяясь, отвечал слуга, - разве лорд пойдет в рикши.
      - По-твоему, только какой-нибудь шаромыжник из европейцев способен наняться рикшей? - спрашивал аббат Крюшон.
      - Вам видней, господа, - осторожно отвечал слуга британца.
      - Ну, так вели же этому притворщику, чтобы он вез меня домой, говорил аббат и крестил склонившегося слугу. - Да! - окликал он, уже отъехав. - Когда приедет лорд Тапкин, передай ему, что был аббат, что он ему кланяется, очень жалеет, что не застал, а ещё спрашивает, как его здоровье и пусть он соблюдает пост, потому что это вместо диеты, аббат печется о его же здоровьи, - ну, запомнил?
      - Передам, ваше преподобие, - кланяясь, отвечал слуга.
      Дорогой до дому аббат со своим другом ещё раз обсуждали причины задержки английского посла во дворце. Де Перастини приходил к выводу, что лорд Тапкин заблудился во дворцовом саду, а аббат тревожился, не съела ли британца акула-крокодил. Затем рикша развозил их по домам, а куда он девался после - этого двое друзей не знали и знать не хотели.
      Ну, а на следующий день это повторялось с разными вариациями. Конечно же, и во дворце все старались выказать аббату всяческое уважение и участие. Император в особенности старался обласкать Крюшона. Он полюбил беседы с ним и часами мог слушать рассказы аббата о его жизни в монастыре и повадках его братии. Эти беседы отвлекали аббата от горестной утраты и оживляли его печальное сердце. Но часто посреди сладостных возвращений ко временам юности аббат вдруг замолкал и начинал тяжело вздыхать.
      - Вы снова загрустили о своем друге графе Артуа? - участливо интересовался император или императрица, в то время как круг придворных, затаив дыхание, ожидал продолжение повести о таинственном брате Изабелле.
      - Ах, нет, ваше величество, - грустно отвечал аббат.
      - А, понимаю! - догадывалась императрица. - Наверное, вы томитесь по брату Изабелле, ведь так?
      - Ах, государыня, нет! - вздыхал аббат Крюшон. - То есть, вы правы - я очень скучаю по брату Изабелле и беспокоюсь, как там разрешилась опухоль в его животе... Но не в том дело.
      - Так в чем же?
      - Ваше величество, - всхлипнув, молвил аббат, - я тяжело скорблю о безумствах нашего несчастного короля Луи и опасаюсь, как бы он чего не сотворил с милой далекой Францией, моей прекрасной родиной...
      - А что такое с королем Луи? - удивился император. - По-моему, он жив-здоров, вот и письмо недавно прислал... Не сам, правда, писал, а по его просьбе этот, как его... ну, козел тот...
      - Гастон де Мишо, - подсказали придворные.
      - Во-во, рецензент этот говенный... Так что же там с нашим Луи?
      - Неужели вы не слышали, ваше величество? - тяжело вздохнув, спросил аббат. - Про губительное любовное неистовство нашего короля, про злосчастное дерево любви в Булонском лесу? Про дятла? Про медведя-говноеда?
      - Про дятла? Нет, не слышал...
      - Расскажите, немедленно расскажите! - принялась упрашивать императрица, поддержанная хором придворных. - Я так люблю истории про любовные безумства!..
      Аббат, конечно же, не мог отказать в просьбе владычицы Некитая и был вынужден поведать историю, что в Европе известна каждому первокласснику.
      ИСТОРИЯ ОБ УДАЛОМ КОРОЛЕ ЛУИ, ДЕРЕВЕ ЛЮБВИ, ДЯТЛЕ И МЕДВЕДЕ-ГОВНОЕДЕ
      Как-то раз наш добрый король Луи поехал охотиться на зайцев в дремучий Булонский лес. Случилось так, что король с верным другом сенешалем поскакал в одну сторону, а вся свита отстала и ускакала куда-то не туда. Король с сенешалем скакали, скакали, устали и остановились передохнуть под большим вязом.
      - Ах, мой верный сенешаль, - вздохнул Луи, - до чего же хреново, что наших мудаков-придворных опять унесло черт знает куда! Ведь я уже неделю как в размолвке с мадам Помпадур. Думал - съезжу на охоту да поем свежей зайчатины да потом где-нибудь на травке отчпокаю какую-нибудь фрейлину глядишь, и развеюсь. И вот на тебе - ни фрейлин, ни обеда!
      - О, сир, как я вам сочувствую! - сказал в ответ сенешаль. - Что тут поделаешь, придется потерпеть, пока нас не разыщет свита. Ведь не станете же вы трахать свою кобылу?
      - А почему же это я не стану? - оскорбился наш добрый король. - Как самодержец Франции я имею на это полное право!
      - Но, сир, - возразил сенешаль, - ведь под вами жеребец!
      - Ну и что? Зато под тобой-то кобыла! Неужели ты её разок не уступишь возлюбленному монарху ради такого случая?
      Такой поворот совершенно не понравился сенешалю, и он предерзко продолжал спорить.
      - Но, ваше величество, примите же во внимание разницу в росте!
      - Разницу в росте я вижу и сам, но ничего страшного, - ты будешь держать меня на руках и раскачивать взад-вперед. Всего-то и делов!
      - Но, сир, - испугался сенешаль, - вы так грузны телом, а я физически слаборазвитый человек. Мне и минуты не удержать вас на весу!
      - Нет, минуты не хватит, - возразил король. - Плохо же, дружок, что ты так не подготовлен к королевской охоте!
      - Виноват, сир!
      - Да уж, виноват. Тогда... тогда знаешь что - я встану на пенек, а ты подержишь свою кобылу под уздцы.
      - О, нет, нет! Вы не знаете скверный норов моей кобылы! Она может лягнуть вас, сир! Кузен Ансельм как-то раз гостил у меня и ночью пошел на конюшню... Так, поверите, сир, - она выбила ему челюсть! А чем же я оправдаюсь перед мадам Помпадур? - не говоря уж о Франции?
      - Зачем же ты взял с собой на охоту такую норовистую кобылу, сенешаль? - строго укорил король.
      Сенешаль только безмолвно развел руками - мол, кругом виноват. А бедный король Луи не мог успокоиться:
      - Объясните мне, как можно управлять страной, где сенешаль до такой степени лишен дальновидности! Что же все-таки делать, а, сенешаль? Эта скачка так меня разгорячила, что я хоть с лесиной готов спознаться, так её распротак!
      - Это, ваше величество, потому, - объяснил сенешаль, - что мы с вами находимся как раз под знаменитым деревом любви. Его-то чары, видать, и производят на вас такое действие.
      - Как? - воскликнул изумленный король. - Вот этот вяз и есть то самое дерево, о сучок которого наши девицы... хотя церковь их за это строго осуждает...
      - Ну да, да, ваше величество! Кардинал Ришелье никак не может искоренить этот языческий обряд.
      - Так, так, - задумался король Луи, - для девиц, значит, сучок, а для... Придумал!
      И не говоря более ни слова, мудрый король вскочил на ноги и вытащил из-за пояса перочинный ножик, который всегда носил с собой. Это был подарок мадам Помпадур, но знай она, какое применение назначит подарку её возлюбленный, то она ни за что не стала бы его делать, потому что пылкий Луи устремился к вязу и принялся расковыривать его кору.
      - О сир! Что вы делаете? - вскричал сенешаль в великом удивлении.
      - Я хочу продырявить в этом стволе подходящую щель, чтобы мне было куда ввести тот сучок, который милостью Божьей у меня всегда при себе, отвечал бравый король.
      - Гениально! - восхищенно произнес потрясенный сенешаль.
      - Король на то и король, чтобы найти выход из самого безнадежного положения, - скромно отвечал Луи.
      Он уже соскоблил кору и теперь пыхтел, стараясь углубиться ножом в ствол.
      - Ваше величество, стоит ли так утруждать себя? - сказал сенешаль, сострадая усилиям своего венценосного сюзерена. - Взгляните-ка вверх всего в трех саженях над нами уже проделано вполне подходящее дупло.
      - О нет, сенешаль, - туда надо лезть, а я тут быстренько чик-чик ножичком, - отвечал добрый король Луи.
      Но древесина вяза, как известно, по своей твердости почти не уступает дубу, так что вскоре король утомился ковырянием дырки и сказал:
      - Ладно, сенешаль, ты меня уговорил. Ну, где тут дупло?
      - Вон, - показал сенешаль.
      - Высоковато, - примерился взглядом король. - Как бы мне туда добраться?
      - У меня с собой веревка, - предложил сенешаль, - я всегда беру с собой на охоту веревку - мало ли что. Если её перекинуть через тот толстый сук, то как раз можно будет подняться к дуплу.
      - Ну так тащи веревку, - распорядился Луи.
      Сенешаль ловко перекинул веревку через сук, а король ухватился за неё и приказал:
      - А ну-ка, сенешаль, подтяни меня к дуплу!
      Сенешаль напрягся изо всех сил и потянул веревку к себе. Но он был значительно легче короля, а потому не монарх стал подниматься в вышину, а сам сенешаль пополз вверх по веревке, тогда как Луи остался стоять под деревом как стоял.
      - Эй, эй, сенешаль! - возмутился король. - Ты что это затеял добраться к дуплу вперед своего короля? А ну-ка, слазь вниз, пока я не отпустил веревку!
      - О, сир, - отвечал сенешаль, скользя вниз, - честное слово дворянина - мне и в голову не приходило такой низости! Просто разница в весе, увы, не в мою пользу!
      - Да, да, - раздраженно перебил его король, - когда нужно послужить своему монарху, тебе всегда что-нибудь мешает - то разница в росте, то разница в весе! Куда деваться с такими поддаными - придется уж лезть самому!
      И наш удалой Луи, вздыхая на свою королевскую долю, стал, корячась, карабкаться по веревке. Тяжесть грузного тела влекла его вниз, но тяга заветного дупла была сильнее, и мало-помалу, ругаясь и попукивая, наш добрый король подтащил себя к вожделенной скважине. Тут он приспустил штаны и подмигнул сенешалю сверху:
      - Что, дружок, небось завидки берут? Щас я покажу этой палке, что такое королевский шпандох!
      И вслед за тем легкомысленный король всунул в дупло главное королевское достояние, которое он уже неделю мечтал всунуть мадам Помпадур.
      А в этом дупле обитал дятел, и как раз в это время он насиживал яйца. Когда у него перед носом вдруг появилось то, что так опрометчиво ввел в дупло наш храбрый король, то дятял решил, что к нему в жилище нагло лезет змея. Не мешкая ни секунды, дятел откинул голову да ка-ак долбанул клювом противное страшилище, метя в голову! - а все знают, какой клюв у дятла: большой, острый и твердый как алмаз!
      И дебри заповедного Булонского леса огласил вопль, исполненный величайшего негодования и обиды. Его услышала даже мадам Помпадур в Версальском дворце, не говоря уже о заблудившейся в лесу свите, только они не поняли, что это кричит их уязвленный король. А меж тем это он и был - и тогда, когда испускал свой титанический вопль, и тогда, когда слетал с дерева, будто отброшенный чьей-то исполинской рукой, и тогда, когда катался голым задом по лесному мху, вереща и рыдая от огорчения, - все это был наш добрый король Луи, и порукой тому его верный сенешаль, видевший все своими глазами.
      - Ваше величество! - возопил он встревоженно. - Что с вами?
      Но король почему-то никак не хотел ответить членораздельно и лишь спустя добрых десять минут вскричал:
      - Ты!.. Сука!.. Там!.. Змея!.. Меня укусила-а-а!.. Умира-а-ю-у!..
      Сенешаль воздел голову и увидел торчащую из дупла голову дятла, который как раз глядел вниз, изучая обстановку.
      - Успокойтесь, сир, - поспешил утешить короля сенешаль, - это не змея, а всего-навсего большой пестрый дятел. Вы будете жить, сир!
      Ответ короля на это до сих пор остается тайной, которую сенешаль никому не выдал. Но позже, понемногу придя в себя, король все же не удержался от едкого замечания:
      - Ну и фуфло же ты, сенешаль, - горько сказал наш кроткий монарх, что даешь своему королю такие фуфлыжные советы! По крайности, ты мог хотя бы предварительно проверить безопасность этого проклятого дупла!
      - Но, ваше величество, вы же сами меня туда не пустили!
      Но расстроенный Луи не слушал никаких оправданий. Он вообще не желал разговаривать с сенешалем, лишь подобрал с земли перочинный ножик и снова принялся ковырять дырку в стволе. Сенешаль, пытаясь как-то загладить свою вину, напрасно упрашивал его:
      - Ах, ваше величество, расслабьтесь, передохните! Я сам расколупаю эту проклятую щель!
      - Спасибо, сенешаль, - с ядовитым смирением отвечал ему король, - я уж лучше как-нибудь сам. У тебя свои представления о том, каким должно быть дупло, а у меня - свои. Уж лучше я все сделаю так, как мне надо, а то откуда ты знаешь, какие у меня там особенности. Подольше провожусь, устану, измучусь весь, зато мне будет все впору, удобно, никуда не лазить...
      И изводя несчастного сенешаля своей самоотверженностью, король прилежно трудился, продолжая долбить ствол ножом. Потом он все-таки допустил к этому сенешаля, но окончательную отделку произвел сам.
      - Ну вот, - сказал наш бравый король удовлетворенно, - теперь только устлать стенки скважины мхом, для мягкости, и будет то, что надо!
      - Ваше величество, а как насчет увлажнения? - озаботился сенешаль. Не будет ли слишком сухо?
      - Что ты предлагаешь?
      - Дупло дятла, ваше величество, наверняка устлано пухом. Если его достать и ещё смазать яичным желтком, то...
      - Отличная идея! - одобрил, смягчаясь, король.
      "Все-таки и от сенешаля бывает иногда какая-то польза", - подумал он.
      А сенешаль быстренько слазил на дерево, выгнал дятла, достал пух и яйца и, спустившись, подготовил надлежащим образом скважину. Он лично проверил большим пальцем, не завелось ли в новом дупле какое-нибудь вредное животное, и решил, что на сей раз опасность исключена.
      - А теперь, сенешаль, - сказал Луи, - иди-ка ты вон в те кустики и сиди там, пока я тебя не позову, а то я стесняюсь.
      - Как, сир, вы не допустите меня лицезреть королевский шпандох? огорчился сенешаль.
      - Нет, дружок, я боюсь, как бы ты снова меня не сглазил.
      Обиженный сенешаль пожелал его величеству успеха и удалился в кусты. Вообще-то он был страшно зол на короля за то, что тот обозвал его, сенешаля, фуфлом. Он спрятался в кустах так, чтобы его не было видно, а сам достал у себя из планшета бумагу и карандаш и стал лихорадочно делать зарисовки. "Пошлю эти рисунки в лондонский "Панч" - пусть весь мир знает, что вытворяет наш додик-король!" - злорадно мечтал сенешаль.
      А добрый король Луи, не подозревая о таком вероломстве, нежно шептал "Моя лапушка, пряничек, помпушечка моя..." и производил меж тем колебательные движения, то приближая свой таз к стволу вяза, то отодвигая его. Вся королевская душа пела, каждая жилочка в нем радовалась жизни. "Что значит настоящая близость с природой!" - думал про себя Луи. Он так увлекся, что спустя без остановки продолжил колебать вяз. Правда, королю ужасно мешало то, что почва под его ногами притопталась, и Луи теперь приходилось приподниматься на цыпочках, но пылкий король отважно решил пренебречь этой помехой - оставалось уже недолго.
      И вот настал миг, сполна возместивший доброму королю все неудачи этого дня, включая злополучного дятла и пыхтения стоя на цыпочках. Казалось, сама природа благоговейно замерла, не решаясь потревожить торжественности момента, - смолкли птицы, в ветвях не шевелился ни единый листочек... "По кайфу!.." - в сладкой истоме шептал Луи, обхватив в полузабытье ствол. Он все не распускал объятия, желая увековечить блаженное мгновение.
      Эта-то затянувшаяся пауза и погубила венценосного бедолагу: едва он собрался вынуть то, что любой иной вынул бы уже давно, как вдруг почувствовал, что вынуть-то и не может! Что-то внутри скважины крепко обхватило важнейший из членов королевского тела и не пускало его на волю. А все дело в том, что когда король с сенешалем скоблили дупло, то в нем осталось много древесной крошки. Смешавшись с желтком дятла и королевким секретом, она образовала ту смесь, из которой как раз готовят сверхклейкий раствор. Пока Луи совершал безостановочные движения, этот раствор не успевал схватиться, но стоило королю на минутку замереть - и - оп-па! влип!!! Да ещё как влип-то - посудите сами, египетские пирамиды потому и простояли семь тысяч лет, что камни в них скреплены меж собой раствором, куда входит желток страуса и сперма фараонов. Разумеется, бедняга-король не ведал, что он заново открыл утраченный секрет пирамид, ведь рядом не было придворного алхимика, чтобы растолковать Луи всемирное значение его королевского опыта. Но даже если бы ему вручили за это заслуженную Нобелевскую премию, разве это утешило бы несчастного короля?
      Конечно, нет! - король, как ни пытался, не мог освободиться от цепкой хватки коварной дырки. А он и так ужасно устал стоять на цыпочках, а тут ещё на него почему-то напала страшная чесотка. Чесалось, впрочем, не то место, которое было скрыто в дупле, а около него. Но поскольку последним решительным движением король прижал себя к вязу тесней некуда, то теперь пальцы его рук еле могли протиснуться туда, где чесалось, и несчастный Луи никак не мог почесаться от души и унять этот кусачий зуд. Король уже по-всякому пробовал освободиться - то шевелил телом вправо, то влево, то пытался расслабиться и съежить застрявшее в дупле до самого маленького размера - но все без толку: застрявшее-то съеживалось, но все равно оставалось сцепленным с дуплом.
      - Сенешаль! - воззвал, наконец, отчаявшийся король. - Мой верный сенешаль, где ты?
      Ответом было молчание.
      "Нет, надо говорить так, чтобы он думал, будто ничего особенного не случилось", - решил король.
      - Сенешаль, а, сенешаль! Хочешь, скажу чего-то? Ты с катушек повалишься, в натуре!
      Но сенешаль почему-то не заинтересовался.
      - Сенешаль! Падла! С тобой король говорит, кажется! - взревел наш кроткий король Луи.
      Но и гнев монарха не впечатлил сенешаля. И тогда Луи испугался: не круто ли он берет с сенешалем? И наш милосердный король сменил тон:
      - Сенешаль, голубчик, ты, поди, на меня из-за кобылы обиделся? Так я пошутил, ты не думай!
      - ...
      - Если хочешь, так можешь моего жеребца трахнуть, - пожалуйста, я слова против не скажу, - предложил великодушный монарх.
      - ...
      "Нет, наверное, он мальчиками не интересуется, раз кобылу держит для этого дела", - сообразил мудрый король.
      - А то приходи на мою конюшню, у меня там много кобыл. Я скажу конюхам - они тебя всегда пустят.
      - ...
      - Что? Не хочешь? Ну, тогда... тогда... эй, сенешаль, так и быть, мы ведь друзья! Ты, верно, о мадам Помпадур вздыхаешь, да? Да ведь?
      - ...
      - Ну, так и быть: я с ней поговорю - она тебе даст разочек! Что, здорово? Что молчишь? Мало? Ну, хорошо - три разочка!
      - ...
      - Ну, как? А? Ладно - так и быть - твой каждый четверг!
      Однако и ложе с мадам Помпадур каждый четверг не заставило откликнуться сенешаля.
      - Сенешаль, а ты точно фуфло, - стал сердиться король. - Какого же хрена тебе тогда надо, а?
      - ...
      - Сенешаль, я ведь и башку тебе могу отрубить, понял?
      - ...
      И окончательно выйдя из себя, король заорал:
      - Сенешаль говно! Говно! Говно!
      Увы - и этот вопль остался без ответа. А дело было в том, что королевский шпандох затянулся, и сенешалю надоело делать в кустах зарисовки. Он утомился, прилег в тенечке головой на пенек, выдул фляжку бургундского да и заснул себе. И если его августейшего сюзерена не отпускал вяз, то сенешаля не менее крепко повязал сон. Поэтому как ни напрягал свою глотку король, он по-прежнему не мог дозваться изменника-сенешаля.
      Зато произошло другое: вопли короля привлекли внимание бурого медведя, который лакомился неподалеку малиной. Ему стало любопытно: что это за додиков принесло к нему в лапы? Медведь пошел на крики и, миновав спящего сенешаля, направился к вязу, давая о себе знать ласковым ревом. Король обернулся на этот рев, увидал медведя и решил, будто бурый хищник, не иначе, слопал сенешаля - то-то он и не отвечает! - а теперь косолапый, верно, подбирается, чтобы сожрать и его, короля Луи! - и наш добрый король обделался со страху. Конечно, кто-нибудь другой на его месте рванулся бы посильней и, навеки расставшись со своим застрявшим, скрылся бы в чаще леса. Но наш храбрый король до того обессилел, что отважно остался у вяза.
      А мало кто знает, что все крупные хищники, особенно медведи, большие любители дерьма, особенно человеческого. У львов, например, рацион на пятьдесят процентов состоит из нечистот, а у медведей, особенно французских, и на все семьдесят. Вот и этот бурый мишка был сущим говноедом - он обожал говно даже больше меда, да и вообще нрава был совершенно добродушного. Но наш король не знал об этом, и когда медведь подошел к нему вплотную, то короля прошиб приступ болезни, медвежьей во всех смыслах. А косолапый очень обрадовался, обнаружив целую кучу любимого лакомства и тут же все слопал - и тут ему прямо в пасть посыпалась новая порция. Медведь решил, что добрый король нарочно его угощает, и стал ждать добавки и проглотил её в один присест, а после даже вылизал королю угощальное место. Косолапому нетрудно было это сделать - ведь зад короля не прикрывали штаны, - они болтались у него между ног внизу. Потом медведь подождал ещё немного - не будет ли чего на десерт? - но Луи изверг уже все, что накопил со вчерашнего ужина. И тогда наш милый бурый мишка встал на задние лапы и с истинно галльской любезностью облизал лицо короля справа, а затем зашел с другой стороны и вылизал лицо короля слева. Нечаянно он зацепил языком парик и стащил его, а когда из-под парика показалась королевская лысина, то медведь и её облизал с величайшей признательностью, а потом уже ушел к себе в лес.
      Наш грозный король Луи стоял не в силах поверить в свое чудесное спасение. "Какой странный медеведь", - размышлял Луи, - "сенешаля сожрал, а меня пощадил. Интересно, чем это я заслужил его милость?"
      Но время шло, и радость короля мало-помалу улетучилась. Хорошо, сейчас-то он спасся, но что дальше? Откуда ждать подмоги? Ведь сенешаль мертв - так полагал король - и некому привести людей на выручку. А если его так и не найдут в этой бескрайней Булонской глухомани? И кроткому королю Луи до слез стало жаль себя. Он уткнулся лицом в ствол и плакал.
      "Вот так и буду стоять тут", - говорил себе храбрый король, - "подобно Прометею, прикованному к скале, только к Прометею летал орел, а ко мне будет ходить медведь. Но скоро и он перестанет навещать меня, ибо я помру от голода у этого проклятого вяза, и никто так и не узнает об ужасной трагедии, разыгравшейся в дебрях Булонского леса. Может быть, потом, когда-нибудь лет через десять, к этому гадкому дереву придут девушки на свой веселый праздник... Как, должно быть, их испугает мой прислоненный к дереву скелет! Возможно, по остаткам одежды люди и поймут, что это их бедный король, но кто растолкует им всю эту загадочную историю? Кто поведает им о терзаниях несчастного короля, о его муках, о..."
      - Боже, да что ж это так оно чешется! - вслух возопил король.
      И тут проснулся сенешаль. Он выглянул из кустов, увидел, что его любимый король по-прежнему находится у вяза и в великой тревоге вскричал:
      - О сир! Поберегите свое здоровье! Вы до того колебали злосчастное дерево, что у вас мозги вылезли из-под черепа!
      - О нет, дружок, - печально отвечал Луи, - это не мозги, это меня облизал медведь-говноед, я думал, что он и тебя съел, сенешаль, как я рад, что ошибся.
      - Медведь?!. - изумился сенешаль. - Я спал и ничего не заметил... Но почему же, ваше величество, вы не укрылись от него на дереве?
      - Я не мог, - по-прежнему печально отвечал Луи, - мой сучок прилип к дуплу.
      И король поведал о своем бедственном положении.
      - Я немедля протрублю в свой рог! - вскричал сенешаль, уразумев, в чем заковыка. - Звуки этого рога собирали в грозный час весь цвет французского рыцарства, все дворянство, все войско Франции! Мы спасем вас, сир!
      - Мне не очень хочется, чтобы сюда собиралось все дворянское ополчение, - отвечал наш скромный король, - но делать нечего, - труби, только сначала подложи мне хворосту под пятки, а то веришь ли, дружок, - я уже изнемог висеть на... стоять на носках, я имею в виду.
      Сенешаль так и сделал, а потом поднес к губам свой знаменитый рог сенешаля Франции. Но он не успел ещё подуть в него, как вдруг на поляну высыпала вся пропавшая свита, а во главе её - кто бы вы думали? - мадам Помпадур!
      Помните о крике, который испустил клюнутый дятлом король? Этот вопль достиг аж Версаля, и мадам Помпадур своим чутким женским сердцем поняла, что с её милым произошло чтото неладное. Она тут же поскакала в Булонский лес, разыскала заблудившуюся свиту, возглавила поиски пропавшего короля и, как видите, её женская интуиция безошибочно вывела её к месту пленения несчастного короля Луи.
      Усилиями множества слуг король был выпилен из злополучного дерева, причем главное королевское сокровище, к счастью, ничуть не пострадало. Порученное заботам мадам Помпадур оно уже через неделю могло радовать всех подданых подвигами во славу Франции и любви. Но, увы, всегда найдется какая-нибудь мелкая неприятность, - как раз через эту неделю мадам Помпадур устроила ни в чем не повинному королю разнос, допытываясь, от какой это дряни он принес ей гадких насекомых. А это были дятловошки, они прямо-таки кишели в пухе дятла, том самом, что верный сенешаль достал для короля из дупла. Когда же им стало тесно на новом месте, то все дятловошки дружно перебрались на королевский кустик, а уж оттуда и к мадам Помпадур, так что всему виной была нечистоплотность дятла, а никакая не дрянь, да только мадам Помпадур не желала ничего слушать. И тогда наш справедливый король, разгневавшись, приказал вырубить повсеместно во Франции все вязы до единого, и вот почему на месте бескрайних вязовых рощ нынче во Франции одни пеньки.
      - Ах, какой сумасброд этот король Луи! - крутя головой и посмеиваясь, произнес император Некитая, выслушав рассказ. - Подставить член под клюв дятлу! Ну и ну!.. Хоть бы наперсток сначала одел на конец! Экий он...
      - Незадачливый, - подсказал аббат.
      - Да какое там незадачливый... Не король, а... прямо додик какой-то, получается!
      - Совершенная истина, ваше величество, - немедленно согласился аббат Крюшон, - додик, каких поискать, да и только.
      - А этот хмырь сенешаль - он ведь тоже додик? - спросил император.
      - А как же, ваше величество! Наш король таких себе и подбирает сплошь додики, - подтвердил аббат.
      - Ну, если так, то не удивительно, что в вашей Франции все с ума посходили, - резонно заметил владыка Некитая. - Немцам все войны проиграли, туркам зад готовы лизать, тебя вон в аббаты поставили, рецензента Мишо - в педирасы... то есть наоборот, - педираса Мишо - в рецензенты...
      - Совершенная правда, ваша величество, - сокрушенно согласился аббат, - у нас во Франции куда ни плюнь всюду додики. Но, - сделал паузу аббат Крюшон, - зато граф Артуа - он святой, истинно святой, ваше величество!
      - Ну, граф Артуа, - протянул император и развел руками - тут уж ему крыть было нечем. - Да, если бы не граф Артуа... я бы давно всыпал вашей Франции и всей Европе... святой человек, что говорить!..
      И получалось так, что, несмотря на плачевное состояние дел во Франции и Европе, тот факт, что там мог родиться и явиться миру такой светоч святости как граф Артуа, сводил на-нет всю эту европейскую ущербность и безделоватость. Недаром говорится, что один святой весь мир перетянет! (вот только куда?)
      А на следующий день аббат пустился в воспоминания о святом отце Жане, игумне его монастыря, и вдруг икнул, всхлипнул - и снова замолчал с лицом, печатлеющем скорбную задумчивость.
      - Что такое, аббат? - забеспокоился император. - Опять брат Изабелла?
      - Ах, нет, ваше величество. Я тоскую о судьбе моей милой Франции что-то станется с ней и её лесами из-за бесчинств нашего сумасбродного короля!
      - А что такое? - удивился владыка Некитая. - Ты же сказал, что там уже вырубили все вязы до единого, на том и конец?
      - Вот вы говорите, что на том и делу конец, а дело этим вовсе не кончилось, - жарко возразил аббат.
      - А что ещё произошло? Неужели Луи снова поехал на охоту?
      - Проницательность вашего величества бесподобна, - воздал должное аббат Крюшон. - Именно так и поступил наш незадачливый король, едва только вывел этих мерзких дятловошек.
      - Но куда же он мог податься? Не к дереву же любви? - недоумевал император.
      - Нет, его срубили вместе со всеми вязами Франции.
      - Ага!
      - Но, - добавил аббат, - наш король направился вместо этого в дубовую рощу. И там он со своим верным сенешалем остановился возле большого дуба.
      - Зачем?
      - Наш обожаемый король Луи захотел познать его дупло как мужчина познает дупло... ну, вы поняли...
      - Не может быть! - изумился весь двор вместе с императором Некитая. Разве Луи забыл про пакостного дятла, что клюнул его так неудачно в прошлый раз?
      - Нет, он не забыл, поэтому заранее послал сенешаля проверить, все ли в порядке, и подготовить своему королю рабочее место. Сенешаль же предусмотрительно захватил с собой длинный шест и с его помощью лихо махнул на ветку дуба.
      - Вот как!
      - Да, а потом он своей рукой повышвыривал из дупла всякий мусор вроде ненужных белок и дятлов и постарался, чтобы все было в идеальном порядке, включая увлажнение и отсутствие древесной стружки. Затем наш добрый король был поднят вверх с помощью системы блоков и тросов.
      - Что, они тоже оказались с собой у преданного сенешаля?
      - Да, он учел упрек короля в недальновидности и стал с тех пор ужасно запаслив, сопровождая короля на охоту. Даже лошадь брал с собой непременно обученную, хотя этого королю уже не требовалось.
      - Но зачем же Луи все же понадобилось чпокать дупло дуба?
      - Он не мог вынести прошлой неудачи и решил взять реванш за фиаско у вяза. А впрочем, - добавил аббат, - не исключено, что король стал с тех пор древосексуалистом и изнывал от страсти повторить божественные ощущения единства с природой.
      - Так, и что же было дальше?
      - Увы, - вздохнул аббат, - нашему королю вновь не повезло. Веревочная система была не отработана, и несчастный король Луи с первого раза не попал в дупло.
      - Но куда же он попал, в таком случае?
      - Сначала он с размаха треснулся о ствол своим телом и... соболезнующе вздохнул аббат, - немного ушибся. Затем, когда король слегка попенял сенешалю за неточность прицела, сенешаль отрегулировал высоту блоков и с помощью осевого троса направил обожаемого короля точно к дуплу. На этот раз Луи попал в него...
      - Ну, слава Богу! Все-таки сумел! С какого же расстояния?
      - С четырех метров. Он висел на ветке соседнего дуба, - пояснил Крюшон, - а сенешаль качнул его к дуплу с помощью осевого троса. И король запросто залимонил точно в дупло, правда, - тяжело вздохнул аббат, - не тем, чем хотел.
      - Не тем, чем хотел? - переспросил в недоумении император. - А чем же? Чем он хотел и чем он попал?
      - Наш король, - охотно разъяснил аббат Крюшон, - всегда хочет одним и тем же местом. Однако в дупло он попал головой.
      - О!
      - Да, но худшим было не то, что он туда попал головой, а то, что он не мог оттуда головой выпасть.
      - То есть он опять застрял?
      - Именно, ваше величество!
      - Какой ужас! Что же было потом?
      - Потом прибежал медведь-говноед и стал требовать своей доли.
      - Вероятно, он сидел с раскрытой пастью под дубом и громко ревел? предположил валдыка.
      - Сначала да, но заминка была в том, что наш обожаемый король забыл загодя снять штаны, и все лакомство настырного медведя попало в них, не достигая вожделеющей пасти хищника.
      - Так, так!
      - Ну и, - продолжал аббат, - медведь полез вверх и принялся лапой стаскивать вниз угощение, которое он уже считал принадлежащим себе стаскивать, разумеется, вместе с тем, где они находились.
      - А что же сенешаль?
      - Сенешаль упал в обморок на соседнем дереве и ничем не мог воспрепятствовать не в меру сластолюбивому медведю. И медведь буквально выгрыз в штанах короля огромную дыру. К счастью, наш находчивый король Луи, для которого нет безвыходных положений, догадался, вися головой в дупле, руками приспустить свои штаны. А то бы этот навязчивый хищник выгрыз бы и ту промежность, что они облегали.
      - А что же дятловошки, дятел? - расспрашивал чрезвычайно заинтересованный император. - Или в этот раз их не было?
      - Не было, - признал аббат. - В этот раз были муравьи. Они ползали туда-сюда по дубу и мимоходом покусывали зад несчастного короля. А проклятые дрозды, охотясь за муравьями, так и норовили склюнуть муравьев с нежного королевского тела.
      - Ай, ай! - сочувствуя собрату по королевскому ремеслу, стал сокрушаться император. - Но что же свита?
      - Свита подоспела как раз вовремя, чтобы отогнать зарвавшегося медведя-говноеда. Потом, конечно же, они вынули нашего страдальца-короля из дупла, потом распутали сенешаля, хотя король Луи и велел его оставить болтаться на канате под соседним дубом.
      - Почему же не было исполнено высочайшее повеление? - нахмурился император.
      - О, это вышло совершенно непроизвольно, - заверил аббат Крюшон. Просто когда стали перерубать веревки, опутавшие короля, то сенешаль сам полетел вниз и рухнул на землю.
      - Рухнул? А что же - он так и не очнулся от обморока?
      - Очнулся, ваше величество! В полете сенешаль вскрикнул, хотя и несколько истошно, что выдало полную ясность его сознания. Правда, соприкоснувшись с землей, он вновь его несколько затуманил.
      - Ну, а мадам Помпадур?
      Аббат только развел руками.
      - Она, увы, была вне себя. Нашему доброму королю едва удалось её умиротворить - он был вынужден подарить ей манто из пингвиньих лапок и половину Тюильри.
      - Ну, славу Богу, все окончилось благополучно! - вздохнул император Некитая. - Отчего же вы плачете, аббат?
      - Я... - отвечал Крюшон голосом, прерывающимся из-за рыданий, - я... о-о-о... скорблю... о-о-о... дубовых... рощах... а-а-а... Франции! Они пали жертвой любострастия... а-а-а... нашего возлюбленного монарха-а-а!..
      - Так что же, - поразился император, его супруга и весь двор, - король Луи и теперь велел срубить все дубы до единого?!.
      - О да, - заливаясь слезами, отвечал аббат. - Все до единого!
      - Ну и древосек же ваш король Луи! - от души высказал император свое заключение.
      - Истинная правда, ваше величество, - тотчас признал аббат. Абсолютный древосексуал, иначе и не скажешь.
      - А этот Версаль, придворные, свита, - они что - тоже древосеки?
      - Ну, конечно, ваше величество! - подтвердил аббат гениальную догадку некитайского властителя.
      - Ай, ай! - сокрушенно качал головой император.
      - Да у нас в Париже, почитай, все древосеки, - присовокупил аббат. Древосеки да гомосеки. Додики, одним словом.
      - Ну и место же этот ваш Париж! - удивился государь. - Одни додики!
      - Зато граф Артуа... - напомнил аббат Крюшон. - Он святой!
      - Граф Артуа, - с благоговением повторил император. - Ну, граф Артуа...
      И опять этот козырь крыть было решительно нечем.
      На следующем приеме аббат опять заплакал среди разговора с императором.
      - Что, опять безумный король Луи? - догадался государь.
      - О да, ваше величество! - плача отвечал аббат.
      - Но что же на сей раз выкинул этот сумасброд Луи? - вскричал император в величайшем изумлении.
      На сей раз сумасброд Луи отправился в ореховую рощу. По повелению мадам Помпадур по всему пути следования короля заранее были вырублены все деревья выше человеческого роста. Про место охоты и говорить нечего - там деревьев не осталось вообще, одни пеньки да кустики. Разумеется, это не остановило удальца-короля - он оторвался от свиты и с гиканьем устремился в сексуальную атаку на зорко замеченный большой пень. Все придворные ловили своего монарха по всему полю между торчащих пней и остатков орешника, но неудержимый король, как заправский регбист-форвард, прорвался сквозь все заслоны и с сенешалем, висящим на пятах, попытался овладеть пнем. По несчастью, в пне оказалась большая щель, и туда-то и угодил невезучий Луи угодил, естественно, тем, чем он всегда хотел. И тут как тут подлый крот, впрочем, нет, это был коварный удод - своим твердым и наточенным как игла клювом долбанул несчастного короля Луи в то, чем король всегда хотел. Сделав это, удод улетел, король же остался на месте, несмотря на свое желание догнать удода и обсудить с ним кое-какие личные вопросы. Точнее, Луи был вынужден остаться, потому что в предательскую щель пня был изменнически воткнут топор, оставленный там каким-то ротозеем-древосеком. И вот этот-то топор и схватил так опрометчиво несчастный король, корчась от неприятных ощущений и желая отомстить за них удоду. После этого щель сжалась; то, чем король, всегда хотел, оказалось защемлено пнем; вопли короля резко услилились; медведь-говноед был тут как тут - бегал вокруг пня, отгоняемый алебардами подоспевших стражников, и недовольно ревел; вскоре из Тюильри прибыла мадам Помпадур; она была крайне разочарована произошедшим; орешник исчез с лица Франции. Ну и, разумеется, после этого в Некитае окончательно выяснилось, что король Луи - бесподобный, непревзойденный, неповторимый додик; его придворные - додики; все подданные - додики; мать короля - додик; отец короля - додик каких свет не видел; Париж - додик; мадам Помпадур - тоже додик; кардинал Ришелье - отпетый додик. Зато граф Артуа - святой: он ни разу не онанировал.
      Прошла неделя. Бескрайние леса Франции косила гигантская коса. В считанные дни французскую землю покинули бук, тис, граб, клен, сосна, береза, ива, акация, липа, тополь, каштан, самшит, осина, ольха, баобаб, эвкалипт и все остальные деревья. Гибельное дыхание смерти уже нависало и над кустарниками, так как в последний раз неудержимый король Луи в своем древосексуальном бесчинстве попытался овладеть кустом шиповника, но был вероломно поранен шипами. Хуже того, дело шло к тому, что аббат Крюшон вскоре начнет сокрушаться о судьбе не одной только Франции, но всей Европы.
      В последний раз, рыдая в конце своего рассказа о горькой доле прекрасных шиповников Франции, аббат был спрошен потрясенным императором Некитая:
      - А что же, этот додик Луи один такой у вас в Европе или другие есть такие же?
      - Что вы, ваше величество, - отвечал аббат, живо вытерев слезы. Другие короли в Европе не то что такие, а гораздо того такие!
      - Неужели все додики? - поразился император.
      - Именно так, - заверил аббат Крюшон. - Поголовно все додики или хуже. Да они и сами не спорят: мы, говорят, додики. Бывало соберутся где на конференцию, поглядят друг на друга, да только рукой махнут - мол, чего с нас взять - головы понурят да и по домам. Их репортеры спрашивают: ваши величества, что вы решили на мирной конференции? А те им: какие ещё решения? - мы додики! Что мы можем решить? Едут и сами слезами обливаются. Вот спросите хоть нашего барона или лорда Тапкина. Они про своих королей тако-ое знают!
      Оба названных от неожиданности коротко хрюкнули, но тотчас замолчали, опустив головы.
      - Взять, к примеру, германского императора Барбароссу, - продолжал аббат.
      Фон Пфлюген подскочил на месте, коротко взвыв, но тут же осел и опустил голову - он вспомнил, чья очередь завтра вечером везти во дворец аббата.
      - Или вот еще, - продолжил аббат, - есть Дания, там принц та-акой додик! Недаром Гамлетом зовут. Затеет, значит, театр. Сару Бернар там пригласит, этуалей всяких. Ну, съедутся короли чужие, пресса. А он, стервец этакий, могилы разроет, а потом на спектакле выскочит из-за кулис, череп достанет и давай им в гостей кидаться! Мать ему: страмина! Мы тут сидим тихо, культурно, а ты что? А он: сама виновата - тебе лучше знать в кого я такой додик уродился! И привидение-то свое с поводка спустит. Все визжат, а он череп целует: папа, папа! бедный папа! быть мне или не быть?
      - Ай, ай! - вздыхала императрица. - Это так с матерью разговаривать! Неужели в Европе не понимают строгого воспитания?
      - Ну, не то чтобы совсем, - отвечал аббат. - Вот, к примеру, взять эту англичанку королеву Елизавету, - добавил он, кинув взор в сторону подпрыгнувшего на скамье Тапкина. - Она на гвардию такого шороху может навести - куда наш Луи.
      - А что же - английская королева тоже древосек? - поинтересовалась императрица.
      - Ну, не то чтобы древосек, - отвечал аббат. - Она, ваше величество, скорее сучкоруб.
      - Нежели она лазит по деревьям и ищет сучки? - поразился император.
      - Не то чтобы лазит, - отвечал аббат. - Королева в поисках сучков ходит по земле, а именно - по своей любимой аллее, где растут молодые кленки. Она это делает, направляясь к купальне. При этом королева так спешит окунуться в воду, что обнажается ещё в начале аллеи. Ну, а после купания она берет в руки садовые ножницы и возвращается к месту, где сбросила свои одеяния. И если по пути августейшая садовница замечает на кленках сучки, то собственноручно скусывает их ножницами, огромными и острыми как бритва.
      - Но, аббат, а вы не находите такую прогулку по аллее несколько опасной для её величества? - поинтересовался Ли Фань. - А вдруг кто-нибудь кощунственно соблазнится наготой королевы и дерзнет напасть на беззащитную женщину?
      - Да, разумеется, опасность есть, - признал аббат, - но все предусмотрено - между кленками расставлена цепь гвардейцев, которые стоят на страже их августейшей и возлюбленой госпожи.
      - Погодите-ка, аббат, - спросил государь, - неужели же им не возбраняется созерцать августейшую обнаженность?
      - Конечно же, возбраняется, - заверил аббат Крюшон. - Гвардейцам дан строжайший приказ крепко зажмурить глаза и бдительно нести охрану. Королева лично взяла на себя воспитание гвардии и сама проверяет соблюдение этого приказа.
      - Каким же образом? Вероятно, королева, возвращаясь с купания, вглядывается им в лица?
      - Ну, не совсем в лица, - уточнил аббат. - Все гвардейцы, в целях проверки исполнения приказа, раздеты снизу до пояса. Королева же, проходя по аллее кленков, зорко вглядывается в стволы и, если замечает где строптивый сучок, то немедленно удаляет его ножницами.
      - Вот как! Но ведь членкам... то есть кленкам это же больно! вскричала императрица. - Мне кажется, что английская королева излишне ревностный сучкоруб.
      - Возможно, - отвечал аббат, - зато как это служит для воспитания в гвардии выдержки и боевого духа! Недаром полк молодых членков... - то есть кленков, - поправился аббат, - их так и зовут в народе, "кленки" - недаром полк кленков так и просится на поле боя и готов рвать своего противника в клочья буквально голыми руками. Это с их помощью англичане дали шороху врагу при Гастингсе и под Дюнкерком!
      - Ой, ой, - запрыгала императрица на троне, - я тоже хочу воспитывать боевой дух у наших гвардейцев! Только я не буду рубить сучки, хорошо, милый? - обратилась она к супругу.
      - Неужели вы это стерпите, лорд Тапкин? - злобно прошипел фон Пфлю своему соседу. - Где ваше национальное самолюбие?
      - Вам легко говорить, вы-то уже свою смену отвели, а мне эту сволочь ещё до дому везти вместе с этим боровом-итальянцем! - отвечал с неменьшей злостью британец - и вдруг побагровел как зад павиана, что-то замычал - и внезапно повалился на пол, потеряв сознание. "Вот симулянт, - возмущенно подумал Пфлюген, - это он нарочно, чтобы аббата из дворца не везти!"
      Впрочем, взаимное неудовольствие не помешало следующим утром состояться тайной встрече британца и немца. Долгих дебатов не было - обе стороны признали сложившееся положение крайне опасным и нетерпимым. Былые распри из-за распределения часов работы былы забыты, и оба сменщика согласились, что единственный выход - это держаться заодно. Двое послов скрепили возобновленный союз крепким рукопожатием.
      - Хотя я знаю, - угрюмо прибавил при этом Тапкин, - что вы в дороге наговаривали на меня аббату всякую гадость и подстрекали де Перастини поискать меня в моем доме вместе с моим слугой!
      - Я тоже знаю, - язвительно отвечал фон Пфлюген-Пфланцен, саркастически сверкнув моноклем, - что вы подряжали Гринблата шпионить за мной!
      - Ладно, барон, оставим это, - примирительно сказал Тапкин, отнимая руку, - не время!
      Они коротко посмотрели друг на друга и перешли к животрепещущему вопросу: что делать. Тапкин вовремя вспомнил:
      - Знаете что, барон, я слышал, - у аббата был кое-какой инцидент в местной харчевне.
      - Да, мне доносили. И что?
      - Помнится, один здоровяк хотел там одним пинком оторвать нашему попрыгунчику-аббату оба яйца.
      - Дас ист очень плохо, что это не произошло, - сказал с искренним сожалением фон Пфлю.
      - Верно, весьма жаль, - согласился британец, - но, может быть, ещё не все потеряно. Если кто-то нам способен помочь, то, полагаю, это тот самый мужик.
      - Но тогда аббат не пользовался таким влиянием при дворе, - возразил пруссак. - Это очень скверно, что его спутник оказался святым. Согласится ли теперь этот самый здоровяк осуществить свой замысел?
      - Смотря как повести дело, - отвечал Тапкин.
      Разузнав, где разыскать того здоровяка, о котором они толковали меж собой, двое союзников устроили с ним встречу. Она состоялась в том самом трактире "Клешня", где аббат Крюшон читал проповедь этому некитайцу о вреде чревоугодия и пользе воздержания в пользу ближнего своего. Имя мужика было Синь Синь, и он, действительно, был тем самым, кто благоговейно внимал благой проповеди, а потом, не совсем точно уяснив себе её суть, возжелал немедленно исполнить просьбу Божьего человека - так, как он её понял, а именно - изо всей силы пнуть аббату по яйцам. Работал Синь Синь в этой самой харчевне - с утра водовозом, а вечером вышибалой. В этот ранний час он как раз имел обыкновение подкрепляться пищей у своего хозяина.
      Пфлюген и Тапкин подсели к нему с боков и предложили:
      - Как, парень, не против пары кружек пива с утра?
      Странное дело - когда с Синь Синем говорил другой иностранец, а был это наш славный аббат Крюшон, то водовоз почему-то слышал совсем не то, что ему говорили. Но в этот раз Синь Синь прекрасно все расслышал и в точности усвоил содержание высказывания двух послов - его тему, рему, предикат, коннотацию и прочее наполнение произведенного речевого акта.
      - Угостите ежели, дак пошто же против, - отвечал водовоз-вышибала, простецки улыбаясь.
      Он залпом выдул принесенную кружку и отхлебнул из другой.
      - Ну, дык чего? Воду, что ль, куда отвезти или отжать кого? догадливо спросил здоровяк.
      Но лучший ученик Дизраэли лорд Тапкин знал дипломатию и не стал заходить в лоб. Он сделал огорченное лицо и сказал:
      - Хороший ты мужик, Синь Синь. Жалко нам - пропадешь ни за что.
      Синь Синь залпом допил остаток второй кружки и поднялся с места. Он обиженно произнес:
      - Ну, коли такие разговоры пошли, дык я тоже тогда пошел...
      - Еще две кружки! - скомандовал хозяину Пфлюген.
      - И ещё две! - добавил Тапкин.
      Водовоз сел на место. Он выдул ещё две кружки и принялся смаковать оставшееся пиво.
      - Ну, чего это вам меня жалко, говорите! - потребовал он.
      - Ты помнишь, как французский аббат за твой счет на шаромыжку отобедал? - спросил Тапкин.
      - Ты ещё яйца хотел ему отпнуть, - подсказал Пфлюген.
      - Че не помнить, - отвечал, ухмыляясь, Синь Синь. - Хороший человек, а дурак - яйца-то пуще глаза надо беречь.
      - Этот хороший человек тебя тоже не забыл, - сообщил Тапкин зловещим шепотом.
      - Да? - отхлебнув пива, равнодушно переспросил водовоз.
      - Ага, - подтвердил Тапкин, - не забыл, как ты хотел пнуть ему, - ну и, хочет теперь поквитаться.
      - Это за что же? - изумился вышибала.
      - За яйца, за что же еще! - объяснил Тапкин.
      - Ну, вот и делай людям добро после этого, - обиделся Синь Синь. - Сам же меня уговаривал, а теперь - поквитаться.
      - Он такой, - пожаловался потомственнй барон фон Пфлюген-Пфланцен. Этому аббату сколько добра ни делай, он в ответ одно говно. Ему все чужие секреты доносишь, всю подноготную, про друзей своих, а он после этого припрется да какого-то педика-итальяшку в дом запустит, чтобы тот все ошманал.
      - Верно, верно, - поддержал Тапкин, - иезуит, одно слово. У них всегда так: сначала пожрут на халяву, а потом подкараулят где-нибудь в темном закоулке...
      - ...и долбанут по башке кастетом! - бухнул Пфлюген.
      Водовоз-вышибала недоверчиво перевел взгляд с одного на другого.
      - Да меня не так-то легко долбануть, - ухмыльнулся амбал. - Тем более этому коротышке-аббату.
      - А ты видел, какая у него заточка? - спросил Тапкин.
      - А ты видел, какой у него кастет? - спросил Пфлюген.
      - А пусть придет и покажет, - лениво отвечал вышибала. - Я и не таких обламывал, хоть на дубинах, хоть на перьях.
      - Ха! ха! ха! - деревянно рассмеялся Пфлюген. - Ты думаешь, он с тобой в честную сойдется, перо против пера? Он тебя подкараулит где-нибудь в закоулке...
      - ...да долбанет из-за угла кастетом, - закончил Тапкин.
      Водовоз задумчиво поскреб голову.
      - А вы, мужики, сами-то кто будете? - спросил он.
      - Еще два пива! - крикнул Тапкин.
      - Мы есть послы Британии и Германии, о да, - отвечал Пфлюген.
      Синь Синь скривился.
      - Еще четыре пива нам сюда на стол! - крикнул Пфлюген.
      - И рыбки вяленой! - прибавил Тапкин.
      Синь Синь принялся задумчиво цедить кружку за кружкой. После пятой он сказал:
      - А это без булды, что аббат на меня злобится?
      - Бля буду! - поклялся Тапкин.
      Пфлюген поддержал:
      - Я сам явился свидетелем того факта, что прошлый раз во дворце аббат имел беседу, на которой убеждал августейшего государя, что подданые, пинающие проповедников ниже пояса, представляют собой угрозу для законопослушного общества и подлежат искоренению как подрывные элементы. Какого же, извините меня, члена тут ещё сомневаться!
      Водовоз снова принялся скрести голову.
      - Ну, и что делать? - спросил он наконец. - Мне что - на дно теперь залечь?
      - Ха-ха-ха! - рассмеялся Тапкин. - От этого иезуита нигде не скроешься, у него руки длинные - везде найдет.
      Пфлюген дополнил:
      - Подкараулит ночью и...
      - Долбанет меня по башке кастетом, - закончил Синь Синь. - Да, хреново дело. Может, мне его первому долбануть?
      - Вот! - в голос воскликнули Тапкин и Пфлюген. - Сам теперь видишь, что другого выхода нет.
      - Только по-умному надо, - наставлял Тапкин. - Ты его на сходняк позови, мол, отступного дать ему хочешь. Ужин обещай, выпивку поставить, девочек - все как положено. Ну, он придет, а ты его попроси проповедь прочитать, - хочу, дескать знать, как мне надлежит почитать священника моего - этого аббата хлебом не корми, дай ему проповедь об этом прочесть.
      - Точно, забодал в корягу! - сверкнул моноклем барон.
      - В общем, он соловьем зальется, а ты знай кивай головой да винца ему подливай. А потом вскочи с места да ка-ак... - воодушевленный Тапкин сам вскочил при этом со скамьи и со зверским лицом показал это "ка-ак" ногой по пустой лавке напротив - ...ка-ак бац ему ногой по яйцам! Бац! И снова бац!
      - И по башке кастетом! - Пфлюген, заразившись энтузиазмом своего друга, тоже не удержался на месте и свирепо оскалившись принялся рубить рукой воздух: - Вот так ему! Бац!.. Бац!.. А-а!.. Козлина! Вот тебе! А-а!..
      - Эй, эй, господа! - закричал встревоженный хозяин. - У меня тут приличное заведение!
      Шумно дыша, оба посла сели за стол. Синь Синь перевел глаза с одного на другого и покачал головой,
      - Да, мужики, достал он вас... - протянул наконец водовоз. - А вы не думаете, что меня после такого бац-бац того... ну, вы поняли... Аббат-то, я слышал, нынче у нашего государя первый фраер, нет?
      - Еще четыре кружки пива! - крикнул Тапкин.
      - И закусить, - дополнил Пфлюген. - Жаркого сюда!
      - Раков!
      - Воблы вяленой!
      Синь Синь съел и выпил все поданное, выдохнул "уф-ф!", похлопал себя по животу и сказал:
      - Че-то, мужики, вы меня нынче напоили совсем, а? Я как воду-от буду возить? А?
      - Поможем, - обнадежил Тапкин. - Сами все развезем.
      - А вы сможете?
      - Не боись, - успокоил Пфлюген. - Поросенка-аббата возили с этим боровом-итальяшкой, а уж воду-то! Увезем!
      Так вот и получилось, что двое союзников, британец и германец, в этот день выдали две нормы извоза - одну водяную, другую - пассажирско-рикшную. Но душевный подъем и надежды двоих друзей на скорые перемены перевешивали эту нагрузку и делали их тяготы более выносимыми. В этот вечер рикша, подражающий Тапкину, даже дважды одолел весьма крутой склон, чем весьма поразил де Перастини и аббата. Они пришли к выводу, что некитайцы-рикши не такие уж задохлики, какими кажутся с виду, а с другой стороны, утверждал аббат, помогла пивная тренировка, устроенная ими рикше.
      Но, увы, англо-немецкие надежды и чаяния едва не были похоронены уже на следующий день - при новой встрече Синь Синь решительно не мог вспомнить вчерашнего разговора, и лорду Тапкину и барону Пфлюгену все пришлось начинать сначала: пиво, задушевная беседа, франко-клерикальная угроза, "долбанет по башке кастетом" и все прочее, включая "че-то вы меня сегодня совсем напоили" и развоз воды двумя послами вместо отрубившегося вышибалы. Работа в две смены длилась целую неделю и порядком вымотала послов, а лечение водовозной амнезии что-то не продвигалось. В конце концов лорд и барон резко снизили количество пивных кружек при задушевной беседе, и Синь Синь как будто бы стал склоняться к плану двоих послов. Тапкин, меж тем, счел нелишним зайти и с другой стороны, а именно - вовлечь в игру уже и самого аббата. Здесь у британца был свой план, в котором важное место отводилось другу аббата де Перастини.
      Дело в том, что пока британец и немец пестовали свой заговор, у аббата возникли определенные сложности со своим неизменным утешителем-итальянцем. Что-то странное творилось в последнее время с де Перастини. Надежды на скорую встречу с Верди, очевидно, все более ослабевали в его душе, и теперь, когда аббат посылал де Перастини поискать барона Пфлю вместе с Гринблатом, итальянец стонал уже не так экзальтированно, как в былое время. Он покидал дом прусского посла со скучающим и как бы разочарованным выражением лица, а Гринблат-Шуберт выглядывал из окна как-то надувшись и уже не махал вслед ручкой. В последний раз он даже повернулся к ним спиной, как бы сердясь невесть на что.
      До аббата доходили какие-то нелепые слухи о каком-то якобы поясе верности, который одевал на Гринблата то ли какой-то загадочный немец, то ли какой-то неизвестный итальянец - и якобы, ключ от пояса выдавался Гринблату всего несколько раз в день по нужде. Но это, конечно, были самые несусветные домыслы. Аббат не сомневался, что нико из троих не стал бы терпеть ничего подобного, и уж де Перастини, во всяком случае, не задумался бы ошманать рикшу, похожего на Пфлюгена, чтобы изъять такой ключ.
      Нет, это были дурацкие сплетни, а вот явью было непонятное поведение де Перастини. Он все назойливее пытался исповедаться аббату. Ехал в коляске, садился близко, дышал жарко, прижимался тесно и, наконец, стонал:
      - Ах, аббат, я такой грешник...
      - Да, да, - рассеянно соглашался Крюшон, - все мы грешны, сын мой. Один только Бог благ да ещё граф Артуа, ибо он свят...
      - Боже, какая верность, какая верность! - вздымал руку и болтал в воздухе итальянец и тут же принимался за свое: - Отче, я хочу открыть вам свое сердце...
      - Не нужно, чадо, - кротко останавливал аббат. - Для искушенного пастыря всякое сердце как открытая книга.
      - Значит, вы все знаете? - возопил де Перастини.
      - Конечно, чадо, - вы хотите меня утешить в моей скорби из-за разлуки с милым графом Артуа.
      - Боже, какая верность! - вновь стонал де Перастини. - Ах, аббат, ну, нельзя же так убиваться - он не стоит этого!
      - Вот вы говорите, что граф не стоит этого, а милый граф Артуа ещё не этого стоит, - горячо возражал аббат.
      Но де Перастини не унимался. После одной из поездок во дворец он проводил аббата до самой двери его дома и бухнулся на колени прямо на крыльце, на виду у некитайца А Синя и рикши, косящего под Тапкина.
      - Ваше преподобие! Я хочу немедленно исповедаться вам!.. Ах, я такой грешник! Я...
      - Остановитесь, чадо! - вскричал аббат Крюшон. - Вы едва не совершили серьезного проступка. Неужели вы не знаете? - я не могу исповедать вас.
      - Да-а?.. - простонал в изумлении итальянец. - Но, отче, почему же?
      - Очень просто, - отвечал Крюшон, - эдикт предыдущего папы, его святейшества Пия, строжайше воспрещает французским аббатам, особенно иезуитам, исповедывать итальянцев.
      - Да-а-а?.. - протянул ещё более изумленный де Перастини. Он поднялся с колен и недоверчиво вперил взгляд в лицо аббату. - Что-то я об этом не слыхивал раньше.
      - Ничего удивительного, вы - мирянин, сын мой. Меж тем это хорошо известный факт. Конклав кардиналов умолял папу принять этот эдикт, и непогрешимый наш пастырь внял их голосу.
      - Но как же так, - возразил ошеломленный де Перастини, - я хорошо помню, как епископ Турский исповедывал старейшину цеха ассенизаторов Джакомо Мальдини.
      - Епископ Турский? - живо переспросил аббат. - Ну, так он ведь бельгиец родом, а не француз. К тому же, эдикт не распространяется на ассенизаторов.
      - Но вот другой случай, - продолжал спорить итальянец. - Почти что у меня на глазах архиепископ Парижский принял исповедь от Чезаре Скилаччи, старейшины цеха живодеров.
      - О, тут вновь ничего странного, - разъяснил Крюшон. - Архиепископ Парижский - перекрещеный мавр. К тому же, на живодеров эдикт также не распространяется.
      - Хорошо, но кардинал Ришелье, будучи в Риме как-то раз исповедывал...
      - Сын мой, - решительно прервал аббат, - мать кардинала Ришелье изменяла мужу со шведами, к тому же кардинал Ришелье масон и вольтерьянец, и к тому же - не аббат, а кардинал!
      - А отец Жан из...
      - Его мать изменяла мужу с турком!
      - А...
      - Он тяжко согрешил и будет гореть в аду!
      - Но, святой отец, - продолжал кощунственно сомневаться в словах пастыря неугомонный итальянец, - пусть так, но ведь до эдикта папы Пия французские аббаты иногда исповедывали итальянцев?
      - Верно, такие случаи иногда имели место, - признал аббат, - но ввиду того, что они участились свыше всякой меры, его святейшество наш непогрешимый папа и был вынужден издать свой эдикт. Так что знайте вперед если вы видите, что французский священник исповедует итальянца, то тут одно из двух: или исповедник не француз, или кающийся не итальянец.
      - А...
      - Спокойной ночи, сын мой, - быстро произнес аббат, не давая вякнуть уже открывшему рот де Перастини. - Поправьте-ка повязку - она сползла у вас с глаза.
      - Аббат! - простонал назойливый собеседник. - Моя мама изменяла мужу с армянами, а папа - перекрещеный румын. Это же не ита...
      Но аббат, вырвав руку, проворно шмыгнул за дверь и захлопнул её перед носом у де Перастини. Он вздохнул - его все не оставлялал печаль разлуки с милым другом графом Артуа. "Ах, Артуа, зачем ты оставил меня одного!" прошептал Крюшон. И вдруг будто молния сверкнула в его мозгу. Ну конечно! сообразил аббат Крюшон - он два раза ложился на эти ступеньки, задрав сутану и громко стеная. И оба раза тотчас после этого появлялся святой граф Артуа. Значит, если аббат в третий раз ляжет на лестницу с голым задом и начнет стонать, то и граф появится в третий раз! Это же так очевидно! И как он раньше не догадался?
      Ошалевший от радости аббат уже хотел было исполнить свое намерение, как вдруг черная рука сомнения сжала его сердце. А не будет ли это испугался благочестивый аббат - чернокнижным волхованием, вызыванием духов? Это же, как доказали Ньютон и Ноберт Винер, является тягчайшим согрешением против Бога! Но тут аббат сообразил, что он собирается вызвать не духа, а живого человека, и не грешного, а напротив, святого, так что это никак не может быть богопротивным колдовством. Опасения оставили аббата, и он с легким сердцем задрал сутану и исполнил желаемое.
      - О-о-о!.. А-а-а!.. - стонал аббат, подрыгивая, от нетерпения, ногами.
      Вверху послышался шепот:
      - Что это с ним?
      - Что-что, - равнодушно отвечал голос А Синя, - не видишь, что ли, молится он.
      - А кому ж это он молится?
      - Кому-кому - другу своему, графу Артуа, конечно! У них так принято. Не мешай человеку.
      - Да кто ему мешает - он, вишь, как тетерев на току - все забыл.
      - О-хо-хо, - зевнул кто-то. - Суета сует и всяческая суета!..
      Аббат же, действительно, не обратил ни малейшего внимания на досужие рассуждения двух язычников. Он всего себя вложил в благочестивое призывание святого графа. И вот, не прошло и пяти минут, как совершилось чудо: из-за запертой двери послышался шум, будто кто-то пытался высадить дверь. Встревоженный голос позвал аббата:
      - Аббат! Аббат! Это вы?.. Что с вами? Откликнитесь!
      - О-о-о! - удвоил святое рвение аббат Крюшон.
      - Аббат! Возлюбленный аббат! Я сейчас! - неслось из-за двери.
      "Свершилось! Граф, милый граф! Он вернулся!" - ликовало все существо аббата - и вдруг перед его глазами возникло лицо с черной повязкой на левом глазу. Обеспокоенный де Перастини участливо спрашивал:
      - Что с вами, отче? Вы так стонали! Что случилось?.. Вы упали, ударились?
      - Да так, ничего особенного, - отвечал аббат, поднявшись и сев на ступеньки. - Я просто споткнулся, вот и все.
      - Да? Вы не очень ушиблись? Почему вы не встаете? На вас лица нет! тараторил итальянец.
      - С лицом все в порядке, а вот исподнего у меня и правда нет, сообщил аббат Крюшон.
      - Аббат! - взревел де Перастини. - Позвольте, я обнажу перед вами свою ду...
      - Сын мой, - решительно прервал аббат, - уже слишком поздно. Я собирался провести кое-какие моления, а вы мне помешали. Как вы попали в дом?
      - С черного хода, святой отец, - отвечал де Перастини. - Я...
      - Я провожу вас, - сказал аббат и, выпроводив итальянца, запер и черный ход.
      Он снова хотел было лечь на ступеньки и немного постонать, но, увы, не ощутил уже прежнего воодушевления - негодный приставала, как всегда, все испортил.
      На следующий вечер аббат хотел повторить благочестивое призывание. Он опять захлопнул дверь перед носом де Перастини, сходил запер черный ход и легши с голым задом на лестницу повторил процедуру стенающего моления. Прошло минут десять, но никаких откликов не было. И вдруг - в тусклом свете ночника у самого носа аббата появилась лошадиная морда, один глаз которой был закрыт черной повязкой. Аббат Крюшон испустил невольный крик ужаса. "Неужели я по ошибке вызвал нечистого духа?" - испугался аббат.
      - Ваше преподобие, успокойтесь, это я, - заговорила лошадиная морда и тут аббат заметил, что с испугу ему просто померещилось: лицо принадлежало не лошади, а де Перастини, а лошадиная морда свешивалась у него с плеча - это была ободраная кобылья шкура.
      - Отче, благословите меня! - торжественно обратился де Перастини. - Я вступил в цех живодеров.
      - Благословляю, - отвечал аббат Крюшон не поднимаясь со ступенек. - И что же?
      - Теперь вы можете меня исповедать. Вы сказали - на живодеров и ассенизаторов запрет не распространяется.
      - Это не касается иезуитов, сын мой, - возразил Крюшон. - Вы невнимательно меня слушали.
      Физиономия де Перастини вытянулась.
      - Но моя мама... она изменяла мужу с армянином ровно за девять месяцев до моего рождения!
      - Сын мой, как вы проникли в дом? - спросил аббат.
      - Через подвал... Святой отец, а почему вы снова стонете, лежа на лестнице?
      - Я прищемил между ступеньками яйцо, - находчиво отвечал аббат не желая открывать истинную причину своих молений.
      - О! - ужаснулся итальянец. - Уно моменто, отче - сейчас я освобожу вас.
      Он полез под лестницу. Над головой аббата на перилах сидел и любопытствовал происходящим хозяйский кот. Повинуясь озарению, аббат вскочил с места, схватил кота и сунул его лапу в просвет между ступеньками. В один миг раздался крик боли де Перастини и возмущенное кошачье шипение. Разгневанный кот с мяуканьем вырвался из рук аббата и стрелой метнулся прочь. А из-под лестницы показался ошеломленный итальянец. Он держался за щеку - из неё струей текла кровь.
      - Аббат, - по-детски жалобно спросил итальянец, плача от боли и обиды, - зачем вы сунули в щель кота? Он оцарапал мне весь рот и язык. Я только хотел... а вы...
      - Вот вы говорите, что я сунул в щель кота, а я не совал туда кота, опроверг аббат Крюшон.
      - А что же оцарапало мне рот?
      - Это было мое яичко, конечно же, - кротко объяснил аббат, простодушно глядя на пострадавшего.
      - Что же, у вас на яйцах растут когти?!. - возопил в изумлении де Перастини.
      - Совершенная истина, растут, - убежденно отвечал аббат.
      - Вы - необыкновенная личность, святой отец! - восхитился итальянец, млеющим взглядом уставясь на аббта. - Недаром Господь решил вас так отличить среди прочих смертных. Ведь яйца с когтями - это, вероятно, ваше прирожденное свойство?
      - Вот вы говорите, что я отродясь ношу яйца с когтями, а я их отродясь не носил. Это благоприобретенное качество, сын мой.
      - И все равно вы необыкновенный человек!
      - О, нисколько, - скромно отвел Крюшон. - В этом нет никакой моей заслуги - у нас в монастыре все монахи имели яйца с когтями.
      - Такие пушистые, такие махонькие - и ещё с коготочками? И у всех? восхитился де Перастини. - Та-та-та-та... Но что же послужило причиной этого... э-э... телесного приобретения?
      ЯЙЦА С КОГТЯМИ
      - Все началось, - поведал аббат Крюшон, - с того, что наш игумен святой отец Жан изгнал из монастыря брата Николая, который в излишнем рвении чрезмерно докучал брату Изабелле своим лечением. Брат Николай был очень недоволен и поклялся отомстить. Вскоре после того, как нас покинул и брат Изабелла, мы прослышали, что из отдаленной обители, куда был переведен брат Николай, один из монахов устроил побег. Конечно, это он и был. Сначала мы ожидали, что он не сегодня-завтра объявится у нас, однако в монастыре мы брата Николая так и не увидели. Там ушедший брат так и не появился, но зато вскоре начались нападения на монахов нашей обители, когда они по одному или двое-трое отлучались по разным богоугодным делам. Нападавший был верзилой весьма крепкого телословжения, и братьям не удавалось противостоять ему. Более того, не удавалось даже установить личность этого злодея, так как он всегда носил маску.
      - А что же делал этот злодей? - спросил де Перастини.
      - Он сшибал монаха на землю ударом кулака, заходил сзади, закидывал рясу вверх, а потом вытворял что-то странное, что-то противоестественное, от чего у нашей братьи подолгу были боли в нижней части туловища. И что хуже того, этот негодяй обирал монахов, отнимая все деньги, что у них были после сбора подаяния и прочих богоугодных промыслов вроде продажи индульгенций. Это-то в особенности раздражало нашу братью. "Ну, трахает, говорили они, - так хоть бы деньги за это не брал! Тоже мне, жиголо нашелся!"
      - Сшибить монаха ударом кулака да ещё и деньги за это брать - просто мерзость! - возмутился и де Перастини. - Ай-ай...
      - Конечно же, мерзость, сыне, - согласился аббат. - И ко всем бедам, нашей обители ниоткуда не поступало никакой помощи, так что этот бесчинный разбой продолжался. И тогда наш святой игумен отец Жан вознес Богу пламенную молитву вместе со всей братией, включая послушников вроде меня. И Бог, по неизреченной милости своей снизойдя к святости нашего настоятеля отца Жана, не оставил без покровительства его малое стадо: у всех монахов в одночасье на яйцах появились когти.
      - А, вон оно как было! И что же потом?
      - Потом злодей в маске попытался напасть на самого отца Жана, когда тот совершал некую поездку. И когда негодяй зашел сзади, могучие когти нашего игумна в кровь разодрали нечестивцу всю мошонку вместе с его орудием нападения. После этого налеты на монахов совершенно прекратились.
      - А что же брат Николай? Он так и не обьявился? - полюбопытствовал итальянец.
      - Отчего же, напротив, вскорости прошел слух, что брат Николай вернулся в тот монастырь, откуда бежал, и стал там казночеем. Говорят, его поставили на эту должность потому, что он сдал в этот монастырь большой вклад.
      - Откуда же он взял деньги?
      Аббат Крюшон сделал неопределенный жест.
      - Кто знает? Вероятно, Господь послал их ему в награду за покаяние*.
      _____
      * неточность в рассказе аббата: как это следует из нескольких монастырских хроник, брат Николай, действительно, сперва вернулся в ту обитель, куда был выслан отцом Жаном. Но вскоре он снова бежал вместе со всей казной. После этого грешник сколотил так называемую "банду исцарапанных" и принялся грабить уже всех подряд, не обходя, разумеется, продавцов индульгенций и монахов. Правда, теперь уже на монахов не нападали сзади, но, как ни странно, монахи опять были недовольны. "Раньше деньги отбирал, зато трахал, а сейчас что!" - жаловались они. Вообще - логику клириков, как и женщин, решительно невозможно понять. Что и говорить "верю, ибо абсурдно". (прим. ред.)
      - Ах, аббат, это поистине необыкновенная история! - выразил свое восхищение де Перастини. - Но вы так-таки все равно замечательный человек. Подумать только - яички с коготками!
      - Не у меня одного, - скромно напомнил аббат.
      - Все равно, все равно! А можно посмотреть, как вы втягиваете и выпускаете ваши коготки?
      - Нет, нельзя, - отклонил аббат. - Идите-как спать, чадо, уже поздно.
      И аббат поднялся к себе в комнату и крепко запер дверь и окно.
      Несколько дней после этого де Перастини не докучал аббату мольбами об исповеди. Похоже было, что итальянец за что-то дуется. Даже император заметил это охлаждение и поинтересовался у аббата:
      - А что это наш Педерастини какой-то скучный? Он случайно не обиделся, что вы изложили нам феерическую историю трагических бесчинств Гарибальди?
      - О, что вы, ваше величество, - успокоил аббат. - Наш де Перастини сам ненавидит этого свеклоборца*. Нет, просто мой друг никак не хочет растаться со своим гегельянством, а я его к этому мягко понуждаю. Ведь это учение серьезно грешит перед первоапостольской католической правой верой.
      ____
      * история про свеклоборчество Гарибальди Ли Фанем не приводится. Прочитайте сами в учебнике истории, а если её нету, то впишите.
      - А разве де Перастини заделался гегельянцем? - удивился император. Отчего бы это?
      - Ну, как же, ваше величество, разве вы не заметили? - вон у него какая повязка на глазу, - объяснил аббат Крюшон. - Все гегельянцы носят такие и нипочем не снимают. Впрочем, - поправился аббат, - за исключением адмирала Нельсона - он был не гегельянец, но орнитолог.**
      ____
      ** на первый взгляд, эти утверждения про гегельянцев и Нельсона выглядят фантазией аббата. Но не торопись, читатель, читай дальше - а если невтерпеж, то смотри сразу "Фридрих и Гегель" и "Орнитолог Нельсон" там-то все обосновывается с железной логикой - неопровержимо, как теорема Ферма.
      При словах про орнитологию Нельсона лорд Тапкин скорчил гримасу недоумения, но тут же склонил лицо над тарелкой с остатками пудинга - после епитимьи аббата на ростбиф и прочее скоромное единственным пищевым утешением британца оставалось только это кушанье. Впрочем, английского посла согревала надежда на благополучное разрешение задуманной им операции, а попросту говоря, интриги, в которую они с Пфлюгеном сумели вовлечь уже и де Перастини. Правда, они не раскрывали перед ним истинной подоплеки дела, а использовали его в темную: ветреный Гринблат-Шуберт пичкал доверчивого итальянца хитроумной дезинформацией.
      По этой-то причине в один прекрасный день итальянский друг аббата Крюшона прибежал как настеганый в дом к аббату и взволнованно сообщил:
      - Дорогой аббат! Отче! Я только что выведал ужасные известия - против вас составился заговор. Это настоящее покушение!
      - Что вы говорите?
      - Да, да! - и итальянец рассказал оторопевшему аббату о громиле-водовозе и о том, что Пфлю и Тапкин усердно его подпаивают, чтобы он отпнул аббату яйца.
      - Подумать только - такие мяконькие, пушистенькие, с коготочками - и их отпнуть! - ужасался де Перастини. - У этих людей нет ничего святого, они готовы поднять ногу даже на вас, своего пастыря! Я не поленился и сходил на задний двор харчевни, где подвизается этот вышибала Синь Синь. Святой отец, я видел своими глазами - эти двое, Тапок и Пфлю, они вовсю упражняют этого громилу!
      - Почему же вы решили, что они тренируют его для покушения на меня? спросил аббат, но внутри у него все так и похолодело: как искушенный пастырь и ловец душ человеческих, он чувстовал, что все это правда.
      - Ах, аббат, вы лучше сходите и посмотрите сами! - отвечал де Перастини.
      Аббат так и сделал - пешочком прогулялся до трактира "Клешня" и украдочкой пробрался на задний дворик. Там его глазику предстали деревянные воротца, перегороженные досочками, на который была нарисована человеческая фигурочка. Фигурка была лопоухой, невысокой и толстой. Красным мелком ниже пояса были начерчены два кружочка, а сама фигурочка была подписана "Крешон". Вдруг послышались голосочки, и появились Тапкин, Пфлюген и здоровенный мужичок - это был Синь Синь, и аббат опознал в нем того, кто, действительно, предлагал пнуть ему по яйцам в благодарность за проповедь. Аббат не слышал, о чем говорили эти трое, но этот головорез-водовоз вдруг заорал что-то и ринулся к забору с изображением фигурочки. Подбежав, громила с коротким зверским криком пнул воротца ножищей. Ошметья досочек полетели как брызги воды.
      - Так ему! - заорал Тапкин. - Бац!.. Бац!..
      - И по башке кастетом! - заорал Пфлюген.
      Мужик тотчас ударом кулака вышиб остатки досок в том месте, где была нарисована лопоухая головушка. Аббат Крюшон тихонечко отполз прочь. "Надо будет поговорить с императором", - решил он.
      Однако ещё до этого к нему на дом заявились Пфлю и Тапк.
      - Чада мои! - с радостной улыбкой обратился к ним аббат. - Возликуйте! - срок вашей епитимьи истек. Кушайте свой ростбиф, дорогой лорд Тапкин, а вы, барон, можете исправлять свою нужду, как сочтете нужным - хоть лежа.
      - О, ваше преподобие, нас это совсем не беспокоит, - отвечал Тапкин. Поститься очень полезно, и ваш долг пастыря в том и был, чтобы принудить меня поберечь свое здоровье.
      - Да, я тоже недавно имел читать систему физических упражений герра Мюллера, - поддержал Пфлюген. - Этот знаток физкультуры пишет, что практика йогов доказала: наиболее естественный вид отправлений - это снизу вверх, то есть стоя на голове. Как хорошо, что вы меня так вовремя наставили, дорогой аббат, - и Пфлюген рассмеялся коротким деревянным смехом.
      Улыбка сошла с лица аббата.
      - Дети мои, что вас привело ко мне? Может быть, вы хотите исповедаться?
      - Не совсем исповедаться, святой отец, - возразил Тапкин. - Мы хотим известить вас о нависшей над вами грозной опасности.
      - Водовоз-вышибала Синь Синь, которого вы наставляли как-то в харчевне, затеял пнуть вас по яйцам, - бухнул урожденный барон фон Пфлюген-Пфланцен и состроил мерзкую рожу, что должна была изображать сочувственную озабоченность.
      - Совершенно верно! - подхватил лорд Тапкин. - Мы с бароном которую неделю пытаемся отговорить этого головореза от столь опрометчивого поступка, указывая на возможные необратимые последствия, но он ничего не желает слушать.
      - А как вы пытаетесь отговорить этого громилу? - спросил аббат.
      - Мы взываем к его чести и нравственному чувству вкупе с разумом и прогностическим мышлением, - отвечал Пфлюген. - А потом...
      - ...а потом ведем его на задний двор, чтобы он выместил свою злость на безобидных кирпичиках или досочках, - сообщил Тапкин. - Мы говорим: представь, что это аббат Крюшон и сделай ему, что хочешь, любезный вышибала Синь Синь.
      - Мы надеялись, что он, наконец разрядится и откажется от кощунственного и пагубного намерения. Но, увы, - скривился Пфлюген, - этот молодчик только укрепляется в нем.
      - И знаете что, аббат? Если раньше, - сказал Тапкин, - этот амбал прошибал ударом ноги два слоя досок, то теперь три, а то и четыре.
      - А ударом кулака он в труху разносит стопку в семь кирпичей, дополнил барон. - Да ещё орет как бугай!
      - Аббат, - хором закончили двое послов, - мы отчаялись остановить этого потрошителя! Вам надо бежать, аббат! Немедленно!
      Крюшон переводил взгляд с одного на другого и, наконец: сказал:
      - Как это по-христиански, друзья мои... Знаете - моя душа сейчас пела от радости, что вы, мои дражайшие чада, так прониклись евангельским человеколюбием... Благодарю, что вы вовремя известили меня - я сегодня же доложу обо всем императору. Что же до вашей епитимьи, то, раз вы так с ней свыклись, её надлежит соблюдать ещё месяц. О, не благодарите меня, дети мои! - остановил Крюшон Тапкина, раскрывшего рот, чтобы что-то возразить. Я только исполняю свой долг пастыря печься о своем стаде.
      Тапкин и Пфлюген посмотрели один на другого и закусили губы.
      Однако, увы, - вечерняя разборка с императором ничего не дала аббату. Во-первых, Синь Синь все отрицал:
      - Он меня сам уговаривал, чтобы я пнул, а мне и досок хватает, - знай отпирался вышибала на все расспросы и показания.
      А во-вторых, среди допроса императрица вспорхнула, как в мае мотылек, и со звонким смехом убежала в будуар. А вскоре к трону вышел Ахмед, положил руку на плечо Синь Синя и громко произнес:
      - Макрай.
      После этого он увел водовоза из залы, а император сказал:
      - Ну, мужики, вы сами теперь видите - вздор все это. Успокойтесь, аббат, нам твои яйца во как дороги - как свои. Ты как был у нас первый иезуит, так и всегда будешь. Хочешь, я тебе один адресок дам?
      - Дом Гу Жуя, направо, - рассеянно отвечал аббат. - Я помню, ваше величество... Ах, святой граф Артуа!..
      - Ну, граф Артуа! Он-то святой, - согласился император, а Тапкин и Пфлюген перемигнулись с гнусной ухмылкой.
      В этот вечер, возвращаясь на рикше из дворца - а рикша, как всегда, был вылитый лорд Тапкин - аббат сурово отверг легкомысленное предложение де Перастини.
      - А ну-ка, испытаем, - сказал де Перастини, - а сумеет ли этот рикша одолеть вон тот склон!
      Аббат просто вспылил:
      - Стыдитесь, сын мой! Рикша - человек, как и вы, разве можно так издеваться?!.
      Итальянец совершенно растерялся:
      - Но я, право... вы сами... э... прошу прощения... э...
      - Ничего не "э", - возразил аббат и, подавая пример любви к ближнему, вылез из шарабана. - Знаете что, голубчик, - сказал он, - я, пожалуй, прогуляюсь пешком - это очень полезно. А вы можете езжать куда хотите.
      Пристыженный де Перастини тоже слез с коляски и пошел рядом с аббатом.
      - Ах, отче, вы не так меня поняли... Конечно же, долг каждого христианина идти пешком рядом с рикшей твоим... Да, да, я понимаю...
      - А почему бы нам не отпустить этого доброго человека? - спросил аббат неизвестно кого. - Голубчик, - обратился он к рикше, похожему на Тапкина, езжай куда хочешь к себе домой, мы с моим знакомым доберемся пешком.
      Радостно ощерив крупные зубы, рикша выпустил оглобли и бросил их на землю. Не говоря ни слова он побежал прочь, оставив шарабанку прямо на улице.
      - Де Перастини, - задумчиво сказал аббат, - а вам не приходилось слышать, что среди рикш есть тот, который во всем подражает внешностью мне?
      С этими словами аббат впрягся в коляску и, коротко заржав - как-то совсем по-некитайски, - ринулся прочь мимо остолбеневшего де Перастини. Итальянец попытался было припустить вдогонку, но куда! Ведь аббату Крюшону , как и графу Артуа, пребывание в роли рикши всегда сообщало необыкновенный прилив сил и ощущение божественного всемогущества и блаженства. Доковыляв до дому аббата, де Перастини обнаружил брошенную у крыльца шарабанку и крепко запертые двери. Стонов в этот раз ниоткуда не неслось. Тут де Перастини вспомнил, что он, как-никак, член цеха живодеров и в голове новоиспеченного шкурника созрел один план...
      Той же ночью в самый глухой час послы Тапкин и Пфлюген обрабатывали ошалевшего от будуарного макрайства водовоза Синь Синя.
      - Ну, мужик, - убеждал Тапкин, - ты видишь теперь? - этот иезуит до тебя точно докопается!
      - Ты что, не понял? - втолковывал в лад британцу барон Пфлюген. - Мы говорили - он императора на тебя натравит, и пожалуйста!
      - Ты думаешь, ты случайно к императрице в будуар угодил? - долдонил Тапкин. - Это аббат подстроил, можешь не сомневаться!
      - Ага, - подтвердил Пфлюген, - смотри, ты после первого-то раза еле на ногах держишься, а что дальше будет? А тебе ещё воду возить днем да пьянчуг вечером вышибать из кабака!
      - Этот иезуит - он тебя насмерть укатает! У них с государыней все сговорено!
      Водовозу было так плохо, что он был уже на все готов. Он взвыл:
      - Ну, говорите, что делать, мужики! Я на все согласен!
      Тапк и Пфлю торжествующе ухмыльнулись.
      - К аббату иди, заберись к нему в окошко - ну и - поговори как мужчина с мужчиной, - выдал наставление Тапкин.
      - Точно, точно, а если что, не бойся - мы рядом будем, подмогнем! откликнулся барон.
      Тем временем аббат, терзаемый тревожными предчувствиями, ворочался с боку на бок, не в силах заснуть. Какие-то приглушенные возгласы на улице привлекли его внимание. Аббат прислушался:
      - ...бац!.. бац!.. И по башке кастетом!..
      - А как взобраться-то?
      - Лестницу надо!..
      Аббат тихонько отворил окно и осторожно выглянул. Ему показалось, что какие-то три тени мелькнули внизу и скрылись с другой стороны дома. Ужас обуял Крюшона. Не чуя под собой ног он метнулся к двери, открыл её - и вдруг - у него едва не остановилось сердце: в дверях кто-то клацнул зубами у самого его носа. В тусклом свете луны аббату показалось, что перед ним вставший на задние лапы крокодил.
      - Нечистый! - с холодным ужасом сообразил аббат. Не помня себя, он треснул наглого беса промеж глаз и, не тратя ни мгновения, ринулся к окну и отважно выпрыгнул из него.
      У крыльца так и валялась шарабанка рикши. Сам не соображая, зачем он это делает, аббат Крюшон быстро впрягся в неё и помчался по улицам некитайской столицы, сверкая пятками.
      Меж тем Тапкин и Пфлюген вместе с Синь Синем, найдя черный ход запертым, вернулись к окну аббата с лестницей.
      - Ребя! - шепотом сказал Тапкин. - Нам повезло - окно не закрыто. Ну, Синь Синь!
      Водовоз полез по лестнице в комнату аббата. Он поднялся до подоконника и вдруг испустил крик, от которого у жителей столицы заледенела кровь в жилах:
      - Де-е-мо-оны-ы-ы!.. - из окна аббата в лицо пугливому вышибале сунулась крокодилья морда и вперилась в его глаза немигающим взором, причем, один глаз крокодила закрывала черная повязка - очевидно, и среди крокодилов (если, конечно, это был крокодил) тоже попадаются гегельянцы.
      Синь Синь вместе с лестницей повалился на землю и ругаясь понесся прочь. Он хромал и крыл обоих послов самыми черными словами и орал от ужаса. Тапкин и Пфлюген глянули вверх, на выступающую из окна крокодилью пасть, и ошеломленно уставились друг на друга - такого поворота друзья-европейцы никак не ожидали.
      - Опять он нас обошел! - произнес Тапк с чувством неизгладимой досады.
      - Надо рвать когти! - отвечал Пфлю, признавая полное фиаско их плана, - оба посла решили было, что аббат раскрыл их замысел и подготовил, так сказать, свой контрподкоп.
      В этот момент послышалось громыхание колес по булыжникам и мимо оторопевших послов промчался с невообразимой скоростью аббат Крюшон, запряженный в коляску. Он как сумасшедший вопил:
      - Пожар!.. Пожар!.. Насилуют!..
      Тапкин и Пфлюген уставились друг на друга в окончательном изумлении: они ничего не могли понять. А Крюшон меж тем совершенно ополоумел от страха и сам ничего не соображал. Он несся в одну сторону, в другую, орал благим матом, будя всю столицу - и наконец, к аббату вернулась столь свойственная ему выдержка, ясность ума и благоразумие. Надо срочно линять! - осознал аббат. - Немедленно! Но куда? Как куда? - тотчас сообразил он. - Конечно, к пруду во дворце, где намечалось торжество онанирующего перехода границы! Надо будет переплыть в лодке на ту сторону, а после исчезнуть подобно святому графу Артуа. - Конечно! - осенило аббата. - Ведь это же просто знамение - он просто обязан последовать по стопам своего великого соотечественника! "Графа хрен кто нашел - и меня хрен кто найдет!" подумал аббат и припустил со всех ног ко дворцу.
      Меж тем крики его и Синь Синя, громыханье шарабанки, возгласы разбуженных жителей наделали большой переполох, и на ноги поднялась уже чуть ли не вся столица. Многие выбегали на улицу узнать причину суматохи и, встретив бегущего аббата Крюшона, устремлялись вслед за ним, повинуясь стадному чувству.
      Так что аббат прибежал к пруду отнюдь не в полном одиночестве - в отдалении за ним следовала все более увеличивающаяся толпа. А Крюшон меж тем вскочил в лодку и гребанул веслом. Лодка как-то боком подвинулась прочь от берега. Аббат не сделал и дюжины гребков, как вдруг обнаружил, что его ноги по щиколотку в воде - дно посудины почему-то оказалось дырявым как решето. Не отплыл аббат и пяти саженей от берега, как вода поднялась на высоту бортов, и лодка вместе с аббатом ушла на дно. Сгоряча Крюшон хотел было продолжать плаванье вплавь, но невдалеке от него что-то шумно плюхнулось в воду и с плеском устремилось к нему.
      "Акула-крокодил!" - вспомнил о завезенном чудище аббат. Обезумев от страха, он побрел к берегу, скользя ногами по топкому дну и крича на весь Некитай. У самого берега аббат поскользнулся, а когда встал на ноги, у его колен уже обнаружилась пасть хищника-убийцы. Сутана задралась на аббате, сковывая ему движения. Аббат взмахнул руками и попытался оттолкнуть водяное чудовище. Но то плотоядно клацнуло челюстями и попыталось схватить аббата. Что-то резко обожгло Крюшона где-то внизу, но он переборол свою боль и рванулся вперед. Акула-крокодил сделала новую попытку вцепиться в плоть аббата, на этот раз - более удачную: подлая тварь вонзила свои зубы в член аббата.
      - А-а! - закричал аббат и стукнул зверюгу по башке. Из воды на него глянул крокодилий глаз - он почему-то показался аббату знакомым, будто он уже где-то его видел. Второй же глаз был залеплен тиной. В этот момент голова акулы-крокодила вынырнула на поверхность, и аббат увидел, что глаз зверя закрывает не тина, а какая-то тряпка - как и почему ей сумела обмотаться мерзкая тварь, гадать о том у аббата не было времени.
      Подбежавшие к озеру горожане и обитатели дворца стали свидетелями титанической борьбы между аббатом Крюшоном и зубастым исчадием: чудовище, вцепившись в конец аббата, тянуло вглубь, а аббат, вцепившись рукой в прибрежный куст, тянул к берегу. Они будто перетягивали канат, только это был не канат - впрочем...
      Есть известная африканская сказка о том, как у слонов появился хобот это произошло, когда один глупый слоненок дал крокодилу вцепиться в свой нос. В конце концов слонячье чадо вырвалось из захвата водного хищника, но нос его удлинился настолько, что превратился в хобот.
      Когда подоспевшие на выручку некитайцы криками и баграми отогнали зверюгу, то обнаружилось, что нечто подобное приключилось и с нашим аббатом. Акула-крокодил так-таки не откусила самое дорогое, не по зубам подлой твари оказался аббатский член. Но в результате сверхнатяжения этот орган удлинился до того, что свисал теперь у самой лодыжки аббата Крюшона.
      И подобно слоненку, разглядывающему свой хобот, аббат не веря своим глазам держал меж раздвинутых рук удлинившуюся часть своего тела и переводил взгляд с одной на другую ладонь.
      - Великолепное достижение, аббат! Молодчина! - хлопнул его по плечу Ли Фань. - Все восемьдесят сантиметров.
      - Больше, - отозвался Гу Жуй. - Я на глаз скажу, что все девяносто.
      Зазвучал хор поздравлений и похвал. Полгорода, и среди них все знакомцы и друзья аббата наперебой спешили изъявить святому аббату свое восхищение. Сыпались восклицания:
      - Да уж, с таким-то шлангом аббат теперь у нас первый фаворит!
      - Этак он и Ахмеда теперь за пояс заткнет!
      - Конечно! Куда теперь Ахмеду - девяносто сантиметров! - победоносно заявил Ван Мин, редактор "Вестника некитайской онанавтики" - он, сияя гордой улыбкой, озирался по сторонам так, будто не Крюшон, а он сам отрастил эти сантиметры.
      Из дворца прибыл разбуженный император и императрица с Ахмедом - ради девяноста сантиметров августейшие особы сочли возможным пожаловать к пруду лично. Они сами освидетельствовали достижение аббата и удостоили его высочайшей похвалы. Галдеж и хор восхищенных голосов усилился многократно. В этот момент к аббату каким-то чудом протолкался А Синь. Он зашел спереди, сзади, нагнулся - и вдруг показал рукой вниз и, мелко кивая и подло улыбаясь, заявил с ехидной улыбкой:
      - Суета сует и всяческая суета!
      На эти идиотские слова поначалу не обратили внимания. Но А Синь не убирал руку, показывая на что-то промеж ног аббата. Крюшон, отвлекшись от изумленного и любовного лицезрения удлинившейся части своего тела, наклонился и тоже посмотрел, куда показывал его домохозяин.
      КОШМАРЫ РОГФЕЙЕРА, РОДШИДА И БИДЕРМАЙЕРА*
      ____
      * Бидермайер - преподаватель сольфеджио в Лондонском финансовом техникуме. Сугубо вымышленное лицо.
      Бывало, провернет Рогфейер удачную сделку на бирже, - да мало сказать, удачную, а такую, что свалится на голову не что-нибудь, а самое главное капиталистское сокровище - ну, то самое, вокруг которого на цирлах ходят все акулы Уолл-Стрита - и Морган, и Родшид, козел старый, и Дюпон, и Вандербильт - ходят да облизываются да косятся друг на друга, - а ну как кто-нибудь нарушит баланс сил, опередит своих конкурентов-компаньонов? И вот - на-кося выкуси! - обломилось-таки Рогфейеру, выиграл он главный буружуйский приз. Ну, естественно, тут же сбегутся дружки, кореша-приятели финансовые, хлопают по спине, поздравляют, - ясно, завидуют, это уж само собой, но - что сделаешь? - лихо всех обул Рогфейер, остается только головой крутить да шляпу с почтением снять. И стоит в толпе поздравляющих весь бледный Родшид, козел старый, закусил губоньку, поздравить-то поздравил, а сам, поди, весь уж не может, глотает валерьянку - и слезы в глазах Родшида.
      А в центре мира приосанился, как на именинах, Рогфейер, сам ещё не веря в свое нечаянное счастье, но уже прикидывая про себя, как он теперь будет заправлять вселенной, - казнить и миловать земные правительства, президентов по пять часов в углу приемной держать, - словом, определять ход планетарной истории на столетия вперед. И вот открываются двери праздничной залы, и под стрекотание телекамер, под овацию публики въезжает главный сейф с главным финансовым сокровищем, перекочевывает к новому владельцу из сверхсекретных недр главного капиталистического банка. И воют сирены, и от полицейских рыл рябит в глазах - а рыла-то сплошь полковничьи да генеральские! - и подкатывают они заветный сейф прямо под ноги царственному Рогфейеру. И произносит речь Президент, а потом главный банкир главного банка под овацию присутствующих вручает ключи от сейфа властительному Рогфейеру.
      И берет небрежно Рогфейер ключи, и отпирает заветный сейф, и гордо-ленивым движением владычной руки откидывает дверцу, обнажая девственное лоно сокровища для взора избранного общества. И сходят с ума операторы, пихая друг друга, стараясь хоть видоискателем забраться вглубь желанного лона. А в сейфе-то... И пошатнулся царственный Рогфейер, и отвисает его челюсть, и ропот удивления пробегает по устам родных-близких, заплечно стоящих дружков-корешков... В сейфе-то - полным-полно рваной туалетной бумаги, а никаких миллиардных чеков или там золота-бриллиантов чего-то и не видно! И лезет ослабевшей рукой Рогфейер в этот ворох, и шевелит одну за другой гадкие бумажки - нет ли там среди них какого алмаза? - но увы, нет алмазов, нет золота, нет миллиардных чеков - только туалетные бумажки лезут в миллионерские руки. И ладно бы, хоть были они новые, в рулонах, ещё бы от них какая-то польза, а то ведь сплошь подтертые да мятые - ни себе оставить, ни на продажу пустить.
      И рушатся в одночасье вселенские планы Рогфейера, - уже ясно ему, что все погибло, что денежки-то его тю-тю, никто не вернет, а куда делось главное капиталистское сокровище - этого, как водится, никогда не доищутся, и уж не быть Рогфейеру королем Уолл-Стрита, и ухмылка уже раздвигает губы друга-врага Родшида, злорадствующего поодаль, и корешки Рогфейера отводят стыдливо глаза, хихикая в усики, а несчастный Рогфейер с говенной бумажкой в руке тоскливо озирается по сторонам: да не спит ли он? ужели все это наяву? - и слеза туманит монокль Рогфейера, и не может он проснуться... а кстати, и не Рогфейер это вовсе, а Бидермайер - и чего это ему померещилось, что он Рогфейер?..
      А то ещё Родшиду приснится сон, будто он в первую брачную ночь раздевается перед зеркалом в спальне, а возлюбленная дева, цветок юности и чистоты, продавщица из галантерейного отдела, ожидает его в соседней комнате в пылании своей невинности, нетерпеливо елозя задиком по шелковой простыне. И ещё более нетерпеливо стаскивает с себя нижнее исподнее благородный Родшид, и вдруг... вдруг с ужасом замечает, что его нижнее мужское естество полностью заменилось на женское!!! И не веря своим глазам благородный Родшид переводит взгляд в зеркало, и повторяет оно эту сверхъестественную картину. Сверху - по-прежнему Родшид Родшидом - усы, бородка, фрак, черная бабочка на белоснежной рубашке, а внизу, ниже пояса, - совсем, совсем не то, что так пылко ожидает в соседней комнате юная новобрачная - даже полностью противоположно тому! И лезет проверить рукой эту перемену потрясенный Родшид, и с содроганием ужаса нащупывает то, что он уже не раз осязал без ужаса - да только не у себя, а у лиц противоположного пола. И удостоверяется благородный Родшид в свалившейся на него перемене - да, так и есть, вот прорезь, вот - глубже лезет палец Родшида - вот и сладостная пещерка, а вот и... постойте-ка, что это там твердое и как будто металлическое? И выколупывает благородный Родшид из своего углубления... нипочем не угадаете! - золотую монету! "Откуда, откуда она там взялась?!." - недоумевает ещё более потрясенный Родшид. "Может быть, это Небо послало её мне в возмещение моего ущерба?" И машинально благородный Родшид кладет золотой соверен на зуб, пробуя надкусить - и на тебе! - монета-то фальшивая! - и в негодовании отбрасывает Родшид скверную монету на пушистый ковер.
      А меж тем юная дева в пылу любовного нетерпения взывает к мужу с ложа любви: "Где ты, о мой супруг? Почто ты медлишь придти ко мне?"
      И вздрагивает, будто пораженный ударом молнии, Родшид, понемногу осознавая щекотливость возникшей ситуации. И делает он шаг прочь из спальни, но внезапно ощущает, что там, откуда он так неожиданно извлек поддельное золото, есть нечто еще, требующее извлечения. И извлекает благородный Родшид - и вновь это золотая монета, испанский дублон, и вновь, увы, фальшивая, как свидетельствует надкус Родшида, - и на ковер летит фальшивый дублон. И вновь лезет рука Родшида к месту, столь неожиданно осчастливившему его тело, и вновь выколупывает фальшивую монету... "Да что это со мной сегодня такое?" - медленно, как во сне, тянется мысль в мозгу благородного Родшида.
      И наконец весь ужас его положения открывается несчастному Родшиду. Что же будет-то, а? Что будет-то теперь? Ну, перво-наперво, у него отберут капиталы, - есть кому отобрать - вон их сколько, наследничков-конкурентов! Скажут: "Папаня денежки мистеру Родшиду оставлял, а где же тут мистер, когда это миссис!" Сожрут, сожрут - звери же! Ну, ладно, он не пропадет, башка есть и связи старые, да что! - он ещё миллионы на своем превращении заработает, пойдет в цирк, с детства мечтал, номер-то будет - полный фурор, - "Мистер и миссис Родшид!" - все ждут двоих, а он - вот он, миссис и мистер в одном лице, - и золотые монеты дождем... фальшивые, правда, но все равно эффектно, не пропадет, да он больше прежнего разбогатеет - вот только сейчас-то что делать?!.
      И привлеченная золотым звоном, ожидая какого-нибудь супружеского щедрого сюрприза, выходит к Родшиду юная дева, нареченная ему в жены самим кардиналом Перастини. И поворачивается к ней оцепеневший Родшид, и слова веселого упрека смолкают на устах прелестной новобрачной, потому что от взора её не укрывается необычайная перемена в её супруге. А совсем потерявшийся Родшид вновь лезет пальцем в известную прорезь и отработанным движением выковыривает монету - золотой луидор - и вновь пробует её на зуб, и вновь отбрасывает на ковер. "Что, фальшивая?" - растерянно спрашивает ошеломленная леди Родшид столь же ошеломленного супруга. И машинально кивает ей Родшид, не в силах вымолвить слова, и только повторяет освоенную последовательность движений, и поддельный венецианский дукат присоединяется к своим собратьям на ковре - а юная дева только провожает взглядом движения руки благородного Родшида, - и не может, не может он очнуться от своего невероятного сна... и кстати, это опять-таки не Родшид, а Бидермайер, - и с чего только взбрело ему, что он - Родшид?!.
      И подобно спящему Родшиду, выколупывающему из своей промежности фальшивую золотую монету или Рогфейеру с говенной бумажкой в руке, аббат Крюшон застыл изваянием горестного потрясения посреди всеобщего хора веселых поздравлений.
      Стоящие близ аббата мало-помалу тоже разглядели то, на что показывал А Синь и что повергло неустрашимого аббата в такое остолбенение. Лица их вытянулись, выказывая разочарование, а рты закрылись - все начали, скривившись, похмыкивать и пятиться прочь.
      Еще сулили аббату первое место в книге рекордов Гиннеса, ещё спорили, кто кого - аббат или буйвол, ещё звучал гвалт восхищенных и завистливых голосов. Но уже смолкал он; уже хмурилось утро и веяло ледяное дыхание мирового трагизма. Мало-помалу шепот бежал по галдящим рядам, и стихали они, и скорбное молчание воцарялось в толпе, и сознание каждого достигала весть о непоправимом.
      Действительно, тело аббата в результате победоносной схватки украсил непостижимый член, действительно, превосходил он все мыслимое и вообразимое - ничего не скажешь, царь-член, всем членам член. Но вот вторая часть мужского отличия - яйца - напрочь отсутствовала между ног аббата. Откусила их подлая акула-крокодил. Как бритвой срезала!
      Яйца-яйца! Как несправедлива к вам жизнь, людская молва и женская ласка! Вот член - как его балуют, как любят, как нежат женские ручки! Сколько ласковых слов, сколько жарких поцелуев осыпает этот отличительный признак мужчины. И по заслугам, спору нет, ибо кто же, как не член, достоин всего этого? А яйца? Разве их умеют так ценить? Отнюдь - плохое отношение к яйцам, бранят их, "да зачем вы только взялись на нашу голову, окаянные? опять я подзалетела!" - выговаривает им слабый пол. Плохое, правду сказать, отношение у женщин к яйцам! А ведь яйца - это неотъемлемая часть мужчины, неразрывное единство образуют они со членом, надо же понимать это, голубушки вы мои! Вот аббат Крюшон - член хоть куда, царь член, о таком всякий мечтает/каждому бы такой/никто не откажется, - а нет яиц, так и члена все равно что нет. Считайте, пол-аббата осталось или того меньше. А эти девяносто сантиметров - с них ведь чай не пить, кому они нужны, без яиц-то, вокруг шеи их, что ли, обматывать вместо шарфа?
      Подобные мысли наконец овладели всей собравшейся у пруда толпой. Не глядя в глаза Крюшону удалилась прочь императрица под руку с Ахмедом, высоко подняв голову; ушел император; ушли друзья Крюшона, иностранные послы, горожане, А Синь - все миновали аббата как пустое место. Вскоре он в полном одиночестве остался на берегу пруда - один-на-один с другом своим последним, свисающим из откинутой руки. Но никому уже не был нужен ни этот друг, ни сгинувшие яйца, ни сам аббат. Вот что натворила подлая акула-крокодил!
      Берегитесь акул, мужики! Особенно с черной повязкой на глазу страшный это хищник.
      Результатом сумасшедшей ночи, столь преобразившей телесное естество аббата, явились некоторые перемены в жизни столицы. Уже на следующий день к дому А Синя подали коляску, в которую были запряжены сразу три рикши: двое изо всех сил подделывались под Пфлюгена и Тапкина, а третьим был Синь Синь, водовоз-вышибала.
      Ничего странного в этом не было. Ведь план Тапкина и Пфлюгена все-таки провалился. Правда, аббат лишился яиц, как то и замышляли послы, однако не Синь Синь отпнул их аббату. Да и как он мог теперь это сделать? Яйца-то были то ли на дне пруда, то ли в желудке у водяного дракона. Так чем же теперь мог угрожать водовоз аббату? Неуязвим он стал для громилы, вот так-то! И получилось, что несмотря на мнимый успех посольской интриги аббат все ж таки взял верх и с честью вышел из ниспосланных ему испытаний. Да ведь и с какой честью - ровно девяноста два сантиметра, если её не очень растягивать. Как ни крути, а это все равно рекорд. Так что безропотно катили все трое аббата - и вновь ко дворцу.
      А там аббата ждал самый участливый прием. И опять-таки ничего удивительного. Действительно, из-за первоначального шока все покинули аббата в гефсиманском одиночестве у пруда - но спустя время все так же дружно опомнились. Ну да, яиц-то аббат лишился, но член! Все-таки девяносто сантиметров (если не очень растягивать) - не при каждом дворе, хоть в седой древности, хоть нынче водились такие чудеса, было что оценить в аббате. И потом - аббат, как-никак, оставался соотечественником святого графа Артуа, - святого, чья просветленность единственно спасала прогнившую Европу в глазах культурной передовой Азии.
      Так что все не только осталось по-прежнему, но аббат даже упрочил свое положение. Он сиял как звезда, не замечая придорожную пыль вроде каких-то тапкиных и пфлюгенов. Единственным изменением было то, что это сияние не падало более на ранее дружественную Италию в лице де Перастини. Причиной того были, однако, не какие-либо раздоры между друзьями, а физическое недомогание итальянца: он с той памятной ночи по неизвестной причине стал испражняться исключительно когтями.
      А как такое может быть? - усомнится иной читатель. Ест пиццу и макароны, а испражняется когтями? Как это так? Да так, друзья мои, что весьма и весьма болезненно - иной раз в кровь раздирали проход несчастного итальянца эти проклятые когти (особенно когти муравьеда и крокодила). Так что де Перастини лежал дома пластом и не мог сочувстовать горю обожаемого аббата. Что же до причин его болезни, то Бог весть каковы они. Удивительного, во всяком случае здесь опять же нет. Ну-ка, вспомните-ка где расположен Некитай? Верно, это почти что предместье Шамбалы. А что такое чудеса для Шамбалы? Семечки, рутиннная повседневность, можно сказать придорожный чертополох на пути к горним прозрениям высших истин. Так что же странного, что неопытный путник де Перастини зацепил-таки пару колючек на своем восхождении к небесным высотам? Ничего ровным счетом - ещё и не такое бывает (я вот, например, каждое утро добрые полчаса провожу в единоборстве с унитазом - а ведь я во-он на каком отдалении - и все равно Шамбала сказывается. Хрен ли удивляться - дыхание горних высот, оно везде достанет!).
      Еще же одним новообразованием в жизни Некитая стало то, что кроткий аббат взялся укрощать дикий нрав громилы Синь Синя. Он освободил его от выездки; ездить тройкой, рек аббат, это обычай одной варварской страны, не то Польши, не то Исландии, а для Некитая упряжки в два рикши вполне достаточно. Так что теперь аббат с утра проводил время на заднем дворе трактира "Клешня", где он пытался обуздать кровожадность вышибалы. Крюшон хотел помирить его с иностранцами Тапкиным и Пфлюгеном, вы ведь помните, как осерчал на них Синь Синь, когда сунулся в комнату аббата и едва не попал в крокодилью пасть. Теперь же аббат Крюшон пытался привить водовозу науку христианской кротости и всепрощения.
      - Дружок, - ласково увещевал аббат, - нельзя быть таким злобивцем, надо прощать ближнего своего. Тебя ударят по правой щеке, а ты левую подставь. Господь нас так учил!
      - Дык это, - чесал в затылке Синь Синь, - меня ведь трактирщик уволит тогда. Как же я вышибалой-то буду стоять, ежели щеки подставлять стану?
      - А ты не гневайся, - наставлял аббат, - вышиби кого-ни-то из кабака да и прости его.
      - Дык я-то прощу, а меня бы кто простил, - отвечал водовоз. - Народ такой - с ними покруче надо.
      - Ах, ах, - вздыхал Крюшон. - Какой ты неподатливый... Тебе надо научиться разряжать свою ярость. Пойдем-ка на задний двор.
      Все четверо, включая послов, выходили из кабака. Аббат спрашивал:
      - Голубчик, ты видишь те деревянные воротца, на одних написано "Тапкин", а на других рядом "Пфлюген"?
      - Ага, сам писал, - отвечал громила.
      - А кто там нарисован?
      - Дык на одних воротах этот козел Тапкин, а на других - этот падла Пфлюген.
      - Господа, - просил послов аббат Крюшон, - встаньте-ка у этих щитов вот так. Ну, как, дружок - ты все ещё сердишься на этих двух добрых людей, Тапкина и Пфлюгена? Поди, головы готов им своротить?
      - Это можно, - соглашался верзила.
      - Ай, ай, - снова вздыхал аббат. - Ну, так поди и вымести свой гнев на этих чучелах, - просил он, кротко склонив голову набок.
      Синь Синь со зверским лицом мчался к щитам и разносил их в щепу. Щепа летела на бледных послов, однако они героически оставались на своих местах.
      - Ну что, голубчик? - остыл? - спрашивал аббат.
      - Чего остывать-то, - ухмылялся громила. - Чай, не мороз.
      - Какой же ты, братец, злобивец, - сокрушался аббат. - Надо прощать, прощать... За что же ты яришься на этих добрых христиан?
      - Дак они, падлы, - объяснял водовоз, - обещали пивом поить дак ни хрена че-то не поят нынче.
      - Ах, ах, - снова сокрушался Крюшон, - как же это они... А ты с ними по-хорошему - может, они и сами нальют тебе кружечку-другую. А, сэр Тапкин, как - нальете? Идите-ка, дети мои, - напутствовал аббат паству, - идите в харчевню да угостите этого водовоза пивком.
      - По четыре с каждого! - бухал Синь Синь.
      - Да не сердите вы его, - увещевал аббат своих подопечных. - Вы же видите, какой он яросердый. Вы с ним помягче - соглашайтесь во всем, ублажайте... Может, он музыку любит - ну, спойте ему что-нибудь, сыграйте... Вы ведь, герр Пфлюген, на гармошке губной играете, верно?
      Послы исполняли все сказанное и даже дуэтом пели народную балладу "Дрочилка Артуа", чтобы усладить слух водовоза. Однако же, на следующее утро ярость вышибалы разгоралось снова Бог весть почему.
      Все это, однако, никак не могло заглушить звучащий в душе аббата голос странствий. Образ милого графа Артуа по-прежнему стоял перед аббатом, взывая к странствию и исканию. "Линять, линять пора!" - зудела мысль в голове Крюшона. Он жестоко раскаивался. "Я тяжко согрешил, - думал аббат (утрата яиц осуждается орденом иезуитов как один из тягчайших грехов). Теперь я должен потрудиться, дабы искупить свою вину". На приемах он тяжело вздыхал.
      - Вы сокрушаетесь о безумствах этого любострастца Луи? - участливо осведомлялся государь.
      - Ах, нет... - шептал аббат.
      - О судьбе несчастной Европы?
      - Увы, нет...
      - О святом графе Артуа? - проницательно спрашивала государыня.
      - О, да, да, о нем в особенности... Ваше величество! - признался аббат. - Я чаю разыскать своего святого соотечественника. И, так я дерзаю уповать, за святость его Господь не откажется выполнить ту просьбу, с которой я хочу обратиться к своему другу графу Артуа. Я чаю вернуть свои пропавшие яйца... Может быть, после моления этого подвижника явится Сен-Пьер и скажет: Аббат! Возьми назад! - ты заслужил их! - и с ласковой улыбкой протянет мне мою пропажу.
      Аббат скорбно вздохнул. Император почесал в затылке.
      - Ну, ты прямо... А зачем они тебе?
      - Надо, - отвечал аббат с кроткой улыбкой.
      - Но ведь тебе же все равно не положено ими пользоваться? - удивился император.
      - Ах, ваше величество, - сообщил аббат, - устав нашего ордена строжайше осуждает утрату яиц аббатом, особенно если он француз. Это грех-с.
      - Ну, не знаю что и сказать, - развел руками император. - Я бы лучше живот этой зверюге вспорол или от барана себе пришил... А как ты думаешь заслужить назад свои яйца?
      Аббат Крюшон не затруднился:
      - Очень просто, ваше величество, - я буду проповедовать христианское учение. И за мой подвиг миссионера, - аббат всхлипнул, - за мой труд на ниве Господа моего Он, по неизреченной милости Своей, - аббат снова всхлипнул, - колбаса мой сентябрь... килда с ушами...
      Император, сострадая, тоже всхлипнул:
      - Ну, ежели так... А ты бы хоть рассказал, что же ты проповедовать-то будешь?
      - Ах, ваше величество, я буду учить евангельским заповедям. Это исключительно проповедь добра, весьма, кстати, полезного для властей и государей. Надо, - открыл аббат, - любить Господа своего, а ещё ближнего своего, а ещё соблюдать, что велено.
      - А что же велено-то?
      - Не укради, не убий, не прелюбодей, - и аббат перчислил все заповеди, сопроводив их вставками из Нагорной проповеди и иных мест евангелия.
      Весь двор принялся озадаченно переглядываться. Император скреб затылок и разводил руками в сильном затруднении. Наконец он заговорил:
      - Оно не жалко, конечно, читай свои проповеди... Только вот загвоздка - тебе ведь грешники нужны, чтобы их вразумлять? Так кого же ты наставлять будешь - у нас ведь в Некитае никто заповедей не нарушает.
      - То есть как так - не нарушает? - возопил изумленный и раздосадованный аббат. - Никто не крадет, не грабит, чужую жену не это... ля-ля?..
      - Дык так оно, - виновато развел руками государь. - Которое уже тысячелетие.
      - И брат не судится с братом? И никто творит себе кумира? И...
      - Да, да! - хором подтвердил двор.
      Аббат заморгал - затруднение пришло с той стороны, откуда он ждал менее всего. Да, с этими язычниками ухо надо востро!..
      - Ну, а вот насчет "не прелюбодей", - наконец заговорил он. - Вот её величество, скажем...
      - Э, куда хватил! - засмеялся император. - Да ведь женка-то моя как раз христианка, с самого вашего Рима католичка. Ты что же - снова её будешь в христианство обращать?
      Императрица, гордо улыбаясь, показала аббату висящий на шее серебряный крестик.
      - Ах, отче, - сказала она, - я такая грешница! Я никак не соберусь к вам на исповедь. А ведь знаете? - когда его святейшество напутствовал меня занять престол в Некитае, то заранее отпустил все грехи и благословил во всем наперед.
      Аббат, помрачнев, задал новый вопрос:
      - Что же - у вас и в триединого Бога все верят?
      - А как же! - дружно отвечали аббату. - Именно в триединого.
      - Но ведь вы, наверно, ещё не крестились? - с надеждой предположил Крюшон.
      - Как это не крестились! - возразил Гу Жуй. - Да мы каждый вечер и утро крестимся в реке.
      - Верно, - поддержал Ли Фань. - С тех пор, как уверовали, так и крестимся. Уж тому сколько тысяч лет - десять.
      - Пятнадцать, - поправил Гу Жуй.
      Ошарашенный аббат разевал рот - затруднение оказалось и вовсе непреодолимым. Одна на весь Некитай выявилась грешница, да и та императрица, да и та уже была христианка, да и той его святейшество папа загодя отпустил все грехи. Вот так так!
      - Так куда ж мне идти-то! - возопил несчастный аббат.
      - Да вот и сам теперь не знаю, куда тебя послать, - развел руками государь. - Хотя... Знаешь, аббат, насчет путешествий у нас тут управа есть - Сюй Жень и Тяо Бин ей заведуют. Ты сходи к ним в контору - может, чего подскажут. Не совсем же зря, чай, жалованье-то получают!
      УПРАВА ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО ПУТЕВОЖДЕНИЯ
      Некитайской Управой маршрутов и предварительного путевождения ведали Сюй Жень и его заместитель Тяо Бин. Задачей управы являлось ознакомить путешественников с местностью и дорогами Некитая, а затем "сообразно личным склонностям, характеру и иным качествам предложить путешественнику такой маршрут следования, чтобы он максимально удовлетворял его пожеланиям, с одной стороны, и соответствовал его возможностям - с другой".*
      ___
      * выдержка из "Типового уложения о деятельности управы путевождения".
      Для определения этих склонностей существовали специально подготовленные работники с особым даром проницательности - или, по крайней мере, предположительно наделенные таким даром. Вот они-то и подбирали маршруты для тех путешественников, которых почему-либо угораздило занести в управу путевождения. Ни подвижных средств, как-то: лошадей, верблюдов, мулов, яков - а равным образом ни проводников, ни снаряжения, ни даже карт здесь не предлагали, и все это приходилось доставать в других местах самостоятельно. Но, с другой стороны, управа маршрутов находилась на содержании казны и удовлетворяла любопытство путешественников бесплатно. Таким образом, если от услуг этого ведомства и не было большого толку, то и особо повредить оно тоже не могло и, во всяком случае, находило хоть какое-то применение людям с даром проницательности.
      Такое положение, однако, не устраивало начальника управы Сюй Женя. Он хотел с бухгалтерской точностью знать - а какова же польза от возглавляемого им учреждения? Как повысить ее? И, главное, - _какова эффективность услуг предварительного путевождения?_ С этим вопросом он постоянно приставал к сотрудникам управы: "Вот вы, Яо Фо-минь, только что консультировали того пузатого англичанина. Какой маршрут вы ему посоветовали?" "Такой-то и такой-то," - отвечал несчастный Яо Фо-минь. "А какова эффективность данных вами рекомендаций?"весь превратившись во внимание спрашивал Сюй Жень. Загнанный в угол подчиненный то бледнел, то краснел, жалко что-то мямля. На вопрос любознательного начальника, действительно, непросто было ответить, даже если бы здесь существовало нечто, поддающееся измерению. Ведь путешественники, следовали они совету управы или нет, проводили в пути годы и десятилетия, чаще всего навсегда пропадая из виду. Как за это время менялись они сами, никто не знал, и более того - за это время менялись и дороги, и самое рельеф Некитая. Для того, чтобы както ответить на вопрос придурковатого управляющего, следовало сделать, по меньшей мере, две вещи: во-первых, изобрести прибор для точного измерения полученных кайфов, а во-вторых, размножить путешественника в неограниченном количестве экземпляров. Затем эти экземпляры следовало пустить по всем возможным направлениям и в конце каждого из них измерить удовлетворение с помощью упомянутого прибора. После этого надлежало сравнить наилучший из показанных результатов - и, соответственно, маршрутов - с тем, что предлагалось на сеансе предварительного путевождения. Степень расхождения и являлась бы искомым ответом. Всего-то!
      Сказать иначе, начальнику Сюй Женю хотелось обладать всеведением Господа Бога в распоряжении судьбами других, но горе было в том, что исполнение своего желания он возлагал на своих затраханных подчиненных, которые таким всемогуществом не обладали. Все это Сюй Женю много-много раз пытались объяснить самые разные люди, в их числе и сами путешественники, но Сюй Жень был неколебим. "Я обязан повышать эффективность своего ведомства!" - был его ответ на все возражения. И хуже всего было то, что он не притворялся - с тем, например, чтобы под удобным предлогом помучить очередную жертву. Нет, он и впрямь, вполне искренне, верил в свой бред, а то есть страдал острым расстройством психики, которое, однако, приняло у него внешне правдоподобный служебный вид. Неудивительно, что все работники управы тоже постоянно изнывали если не от душевного, то от какого-нибудь телесного недомогания, - ну, а если с кем-нибудь не мог сладить начальник Сюй Жень, то ему на выручку приходил заместитель Тяо Бин.
      Его придурковатость была другого рода. Он не спрашивал об эффективности предварительного путевождения, зато очень любил злиться. Если ему не удавалось довести кого-нибудь - разумеется, это были подчиненные, до белого каления, то он начинал чувствовать какую-то слабость, неуверенность в себе и с тоской сознавал, что жизнь проходит напрасно. Поэтому он любил посадить кого-нибудь из подчиненных напротив себя, поручить ему какое-либо идиотское задание, а затем спросить, как тот собирается его выполнять. "Управляющий Сюй Жень сделал замечание, что у нас нет маршрута для красноносых путешественников. Вам поручается срочно восполнить это упущение. Какие шаги вы предпримете?" Если сотрудник не пытался оспорить необходимость такого задания, но и впрямь пробовал изложить свои действия, то Тяо Бин начинал выкатывать белые глазки, перебивал его, делал разные придирки и в конце концов выходило, будто данные шаги предлагает как раз Тяо Бин, а грубиян-подчиненный пытается с ним спорить. Если не получалось с этим, тогда Тяо Бин хватался за что-нибудь другое и почти всегда успевал в том, чтобы создать накаленность противостояния. Он, как молодой задорный баранчик, выставив рога, кидался бодаться с чем ни попадя на своем пути. Конечно, ему не раз и не два доставалось по этим самым рогам, но Тяо Бин то ли ловил кайф от этого, то ли попросту не представлял себе иного образа жизни.
      Короче, два этих бесподобных наальника морочили голову своим сотрудникам, как только хотели, даже не подозревая о том, какими додиками они сами выглядят в глазах окружающих. Для полноты картины стоит отметить, что между собой два начальника постоянно спорили, но несмотря на все их различия, при взгляде со стороны они сливались во что-то единое, вроде пары близняшек, и одинаковость эта была тем разительней, что оба чиновника были в сути своей две плаксивые скандальные бабы, - и неудивительно, что оба были под каблуком у своих жен.
      Император часто вздыхал: "Вот бы мне навести в Некитае такой же шмон, как Сюй Жень и Тяо Бин в своей управе!" - однако присуждать им переходящий вымпел "За ретивость и борзоту" не торопился.
      Вот в логово-то этих гондурасов и направился наш неукротимый аббат Крюшон.
      Сюй Жень поначалу подумал, что аббат Крюшон будет подряжать его в рикши вместо Пфлюгена и испугался - он знал, в каком фаворе у государя заезжий священник. Однако уразумев причину появления Крюшона в его епархии, Сюй Жень немедленно кликнул к себе Тяо Бина и настроился хорошо поживиться. Глазки его заблестели тусклым тухлым огнем, а на бесцветном личике Тяо Бина зазмеилась улыбочка райкомовского инструктора, приехавшего в ячейку для проработки непосещенца политзанятий.
      - Значит, вы, аббат, хотите узнать, в какие места Некитая и в каком порядке вам отправиться, чтобы наилучшим образом осуществить свою миссию проповедника? - плотоядно осведомился Сюй Жень.
      - Совершенно верно, - отвечал ничего не подозревающий аббат.
      - А вы, стало быть, будете наставлять всех в своей вере и очищать от грехов?
      - Да, по мере моих скромных сил, - подтвердил наш праведный аббат. Постараюсь обратить души человеков к Богу и добродетели.
      - А с какой эффективностью? - неожиданно спросил Тяо Бин.
      - Что-с? - переспросил аббат, не уразумев вопроса.
      - Мы хотели бы знать, драгоценный аббат Крюшон, с какой эффективностью вы будете читать проповеди, - пояснил Сюй Жень.
      - Я? С эффективностью?!. - и челюсть Крюшона отвисла.
      - Да, да, - повторил Тяо Бин. - В процентах, пожалуйста. И желательно, с точностью до одной десятой.
      - И еще, - добавил Сюй Жень, - заполняя вот эту анкету, не забудьте сообщить, среди прочих данных о себе, процент эффективности исповедей ваших прихожан.
      - То есть, - переспросил аббат, - вы хотите знать, с какой эффективностью я исповедую?
      - Именно так. И ещё - укажите там же методику расчета эффективности.
      Аббат обвел двух додиков взглядом, выражающим небесную кротость и смиренно поинтересовался:
      - Конечно же, я все это выполню в точности, но зачем вам это?
      Сюй Жень и Тяо Бин пустились в путаное и пространное словоблудие. Их галиматья, в основном, содержала ту идею, чтобы держать под контролем душевное состояние всех и каждого и с научной точностью определять меры для надлежащих воздействий. Сюй Жень, в частности, хотел достичь всеобщего осчастливливания, но не какого-то там абстрактного, а научно рассчитанного и дозированного - если, положим, кто-то был счастлив только на 34%, то его счастливость надо было поднять до 100 - и, конечно, с помощью математически точно определенных шагов. Скажем, прослушивание такой-то мелодии в исполнении такого-то оркестра поднимало счастливость на 5%, а в исполнении другого оркестра - уже на 15%. Ну и - таким вот образом неукоснительный подъем должен был быть произведен до полного покорения вершины во 100% - у всех и каждого поголовно.
      Аббат терпеливо выслушал эту ахинею и вполне уяснил, с придурками какого рода его свела судьба. На его месте дрогнул бы кто угодно, хоть святой Варсонофий - но только не аббат Крюшон. Как знаток человеческой природы, он сразу понял, чем взять этих гондурасов. Аббат поинтересовался:
      - Уважаемый Сюй Жень, все это очень интересно, я только не понимаю, в чем же тут проблема? Вам всего только нужно на практике исполнить ваш замечательный замысел.
      - Увы, - помрачнел Сюй Жень, - наши ученые саботируют выполнение этой программы. Мы никак не можем получить методику расчета счастливости.
      - В особенности, - добавил Тяо Бин, - туго идет расчет эффективности воздействия произведений искусства. Потому-то и хотели изучить ваш метод определения эффективности проповеди и исповеди.
      - Как! - вскричал в изумлении аббат Крбшон. - Стало быть, у вас все ещё не умеют определять эффективность проповеди! Но ведь нет ничего проще у нас в Ватикане каждого семинариста учат этому ещё в младших классах.
      Ушки Сюй Женя навострились.
      - Дорогой аббат, а как скоро вы сможете предоставить нам эту методику?
      - Боюсь, что это невозможно, друзья мои, - грустно отвечал аббат. - Я не могу снабдить вас ей - вы не христиане.
      Сюй Жень и Тяо Бин коротко глянули один на другого, и начальник управы немедленно вызвался принять христианство.
      - Да, да, отче, - вторил Тяо Бин. - Я тоже хочу стать христианином. Что же нам делать для этого?
      - Креститься, дети мои. Оставить ваш окаянный шамбализм и креститься.
      - Но нас уже крестили! - вскричали в один голос оба начальника.
      - Э, нет, - отвечал аббат Крюшон, - обычного крещения тут недостаточно. Надо принять боевое крещение.
      - И что же тогда?
      - Все в один миг прояснится. Стоит только принять это боевое крещение, как в один миг разрешатся все эти детские вопросы, с которыми вы тут плюхаетесь. Всеобщее счастье, методики, подсчет эффективности - все это откроется в один миг и будет сиять в мозгах огненными буквами, - наставлял язычников аббат.
      Тухлые огни в глазах Сюй Женя разгорелись как две болотные гнилушки, и он немедленно изъявил готовность принять боевое крещение. Заместитель Тяо Бин к этому присоединился. Аббат сурово предупредил о жесточайших испытаниях, через которые придется пройти кандидатам до, а в особенности во время боевого крещения и потребовал абсолютного послушания. Два додиковатых начальника обещали это.
      - Нам понадобится батут, кольца с паклей, шелковые тросы и пояса и ещё кое-что, - наказал Крюшон. - Но сначала мы предварим все испытанием на выносливость. Вы готовы к тому, чада?
      - Да, да! - нетерпеливо отвечал Сюй Жень. - Готовы.
      - Тогда начнем вот с чего. Обойдите со спущенными штанами все комнаты, где находятся ваши подчиненные, показывайте друг на друга одной рукой, а другой хватайте себя за свои ятра и нараспев произносите: Он козел! Он додик! Он гондурас! - а потом поворачивайте к ним свой зад и машите около него левой рукой и чирикайте сойкой: Фью-фью! Фью-фью! - и идите в другую комнату.
      - Как? - переспросил Сюй Жень. - Вот так? Он додик, гондурас, козел? и Сюй Жень с удовольствием показал на Тяо Бина.
      - Нет-нет! - строго поправил Крюшон. - Порядок слов мантры нельзя менять, это очень важно. Он козел, он додик, он гондурас - именно в такой последовательности.
      - А что потом? - спросил Тяо Бин, который был не столь воодушевлен, как его начальник.
      - А потом вам надлежит взять у ваших рикш коляски и развести по домам ваших подчиненных, а утречком - ко мне, отвезете меня в управу. Да! - штаны надевать нельзя.
      Сюй Жень несколько сник - все-таки его опасения насчет рикшинга оправдались. Но Сюй Жень, как это часто бывает с подобными гондурасами, крайне тяжело поддавался доводам разума и истины, зато легко мог быть обморочен любым проходимцем и проглотить самую баснословную глупость, если только эта глупость шла в струю с его психическим расстройством. Так что теперь он крепко сидел на крючке и, как в том и был уверен аббат, готов был хоть яйца свои изжарить на сковороде, если то будет велено для нужд всобщего осчастливливания.
      Так и оказалось. Утром два чиновника без штанов, но, правда, в длинных рубашках, стучали копытами, то бишь каблуками под окнами аббата. После этого они весь день под началом аббата Крюшона сооружали укрепления и приспобления, необходимые для боевого крещения. Происходило это под окнами их управы (а она находилась на третьем этаже здания, где размещались прочие государственные ведомства, и между прочим, на втором этаже был кабинет министра внутренних дел обер-полицая Кули-аки). За этот день два начальника установили двойной батут, укрепили два железных обруча над ними, в обручи поставили два больших чана с водой - которую позже заменили на поросячью мочу, ибо это сообщает большую полноту и глубину откровения при боевом крещении - ну и т.д. А на крыше были сооружены двое мостков для того, чтобы прыгать оттуда на тросе - тарзанкой, как это принято называть.
      Следующий день двое путевожденцев собственноручно оборудовали ещё и полосу препятствий - впрочем, некоторую помощь им с удовольствием оказывали и подчиненные, посвященные в предстоящее испытание. И только через несколько дней, когда все было сооружено, аббат объявил, что настала пора решительных испытаний. Раздевшись догола два начальника на четвереньках устремились один навстречу другому, причем, они должны были пятиться раком. С разных сторон они продвигались к крутой горке, при этом должны были забираться в окопы, ползти по лужам и сквозь трубы, а когда один видел другого, то швырял в него комья грязи. Задачей каждого было занять вперед другого эту крутую горку, а она был покрыта мокрой глиной и называлась курганом славы, и тот, кто опережал другого, причащался, как сказал аббат, более полного откровения и более совершенного знания эффективности. Затем чемпион должен был дождаться напарника, и вот тут, стоя плечом к плечу, они должны были трижды подпрыгнуть на одной ноге и испустить троекратный клич:
      - Пыдла-пыдла!
      Когда двое додиков добрались до кургана славы, то вид их был довольно живописен. Первым, между прочим, успел Тяо Бин и сделал было шаг на горку. Но Сюй Жень, нарушив завет и вскочив на ноги с четверенек, подбежал к сопернику и с гнилым блеском в глазах схватил своего заместителя за ногу и сдернул вниз. Затем они, барахтаясь, как два куска того, что не тонет в воде, пытались вскарабкаться вверх, спихивая друг друга и скользя по мокрой глине, покрывающей склон. Кое-как, уже не борясь друг с другом и помогая себе шестами, двое первопроходцев забрались-таки на курган славы. Отдышавшись, двое начальников попытались исполнить заключительную часть испытания. Всячески корячась и вцепившись один в другого эти додики постарались выпрямиться и подпрыгнуть. Но после первого же "пыдла-пыдла" оба полетели вниз и крепко треснулись о землю. Последовал новый штурм непокорного кургана - и тут, в горячке восхождения, Сюй Жень укусил Тяо Бина. Двое начальников, оба злые как черти, начали отчаянную потасовку, катаясь по мокрой глине. Они так извозились, что уже не имели сил для нового "пыдла-пыдла". Отдуваясь, с разбитыми коленками и локтями, все в грязи, с синяком под глазом у Сюй Женя и со следом укуса на предплечьи у Тяо Бина, они, всхлипывая от обиды, разочарования и телесных мук, виновато предстали перед аббатом Крюшоном.
      - Очень плохо! - сурово выговорил бескомпромиссный наставник. - Первое испытание вы полностью провалили.
      Сюй Жень выплюнул выбитый зуб и всхлипнул.
      - Теперь вся надежда только на испытание боевым крещением, - сказал аббат. - Если вы и тут дадите себе потачку, то...
      Он мрачно покачал головой.
      - Нет! - поспешно сказал Сюй Жень. - Мы готовы к боевому крещению.
      Аббат Крюшон повел их на крышу, где начальник управы и его заместитель подверглись самобичеванию - это, как открыл Крюшон, необходимо было для разогрева перед решающим испытанием. Самобичевание это, впрочем, было не совсем само - бичеванием: каждый бичевал другого, и чем больней было одному, тем жарче он воздавал другому - и остервенясь, два придурка употчевали друг друга так, что голодными не остались.
      - Ну, теперь как будто лучше, - рассудил Крюшон, с удовольствием оглядывая переполосованные бока и спины искателей эффективности. Одевайте-ка, чада, эти пояса да сигайте с Богом в котлы.
      Сюй Жень и его заместитель по шажочку дошли до края узких мостков и замерли в нелепых позах, с оторопью глядя вниз.
      - Ну, что же вы? - понукал их аббат. - Неужели передумали? Как же вы тогда узнаете методику расчета эфффективности?
      - Аббат, - нерешительно спросил Сюй Жень, - а нам обязательно пролетать сквозь эти обручи с зажженой паклей?
      - А как же! Совершенно необходимо, - заверил аббат. - Вы должны одолеть все стихии - сначала воздух, потом огонь, потом воду.
      - Но, отче наш, а ведь в чаны налита свиная моча, а не вода, напомнил зануда Тяо Бин.
      - А что же, в поросячьей моче, по-твоему, нет воды? - вознегодовал Крюшон. - Не умничай, чадо, перед пастырем твоим.
      - Аббат, - робко продолжал Сюй Жень, - а как насчет четвертой стихии земли? Мы не врежемся в неё в конце нашего пути?
      - Четвертой стихии, - рек аббат, - вы уже сподобились набраться во время штурма кургана славы. Нет никакой нужды соприкасаться с ней в полете. Да это и не получится. Ну, смотрите сами - внизу глубокий котел, он стоит на упругом батуте, вы крепко сцеплены тросом с мостками - тройная страховка. Это просто манная каша, а не боевое крещение.
      - Господин Сюй Жень, - заговорил белый как мел Тяо Бин, - я слышал, есть один математик в управе небесных светил. Может, он нам рассчитает эффекти...
      Договорить Тяо Бин не успел. Аббат предвидел такой оборот и подготовился к нему. По его знаку двое здоровяков, и один из них - вышибала Синь Синь, подскочили к новокрещенцам и хорошим пинком сбросили обоих с крыши. Оба начальника с воплями полетели вниз. Они благополучно миновали огненное кольцо и, как два куля с говном, ухнули в чаны с мочой. От удара котлы сорвались со своих некрепких треножников - они были установлены чуть выше батутов - и брякнулись на пружинящее полотно. Обоих новокрещенцев вместе с водой выплеснуло вверх. Двое начальников вылетели аж на подоконники второго этажа и схватились за выступы, распластавшись на стекле. Что за бесподобное зрелище являли эти два додика - мокрые, в неотставшей грязи и копоти, в синяках по всему телу и полосах от бичей они как две ящерицы в террариуме прижимались к стеклу, отплевываясь от попавшей в рот поросячьей мочи.
      Как раз в это время министр внутренних дел принимал у себя делегацию репортеров. Он с упоением излагал свои теории по поддержанию правопорядка, похваляясь успехами Некитая в этой части - и то сказать, преступность там за исключением провинции Неннам - отстутствовала напрочь уже в течении многих тысяч лет. Министр увлеченно описывал заслуги полиции в поддержании законопослушания и добропорядочности граждан Некитая, как вдруг у него над ухом раздались какие-то дикие вопли. А вслед за тем из-за прикрытого портьерой полуоткрытого окна прямо за шиворот министру сильно плеснула какая-то желто-зеленая жидкость. Сразу за этим в стекло что-то с шумом ударилось, и кто-то громко стал барабанить в окно. Недоумевающий министр откинул портьеру и остолбенел: с другой стороны стекла ему в лицо пялились перемазанные как свиньи Сюй Жень и Тяо Бин. Голышом! Эти двое нетерпеливо стучали по стеклу и кричали министру, чтобы он отворил раму. Машинально, все ещё не приходя в себя, Кули-ака откинул раму, и в комнату спрыгнули мокрые начальники управы путевождения.
      - Господин Тяо, отстегните мой пояс от троса, - сказал Сюй Жень, повернувшись спиной к своему заместителю.
      Они освободились от креплений тарзанки и хлопнули друг друга по рукам.
      - Мы сделали это! - особенно сиял Сюй Жень.
      - Вы... это... это как... чего... - бессмысленно двигал челюстью оторопевший обер-полицай.
      Не отвечая на эти пустые расспросы двое прыгунов прошлепали мокрыми ногами мимо иностранной делегации, жадно созерцающей экзотическое зрелище, и вышли из кабинета. Из-за дверей послышался визг секретарши. Перепуганная дама вбежала в кабинет министра и показала рукой:
      - Там!.. Там!..
      - Я знаю, - вальяжно кивнул министр, все ещё не выходя из умственного оцепенения.
      - Кто это, ваше превосходительство? - поинтересовался один из репортеров.
      - Это начальник управы Сюй Жень и его заместитель Тяо Бин, очень ответственные и в высшей степени исполнительные чиновники, - бесцветным голосом отвечал Кули-ака - и наконец взорвался: - Это что?!. Это кто?!. Я вас спрашиваю? Кто позволил?!.
      Перепуганные репортеры, толкая друг друга кинулись прочь из кабинета.
      А боевые крещенцы Тяо Бин и Сюй Жень поднялись на крышу к аббату и жадно делились воспоминаниями:
      - Аббат! Мне наконец открылось! Я сподобился! - на два голоса восклицали в мочу окунутые чиновники.
      - Ну вот, чада, - отечески улыбаясь, отвечал аббат, - теперь вы сами видите. Р-раз - и все вопросы решились сами собой.
      - Да, но, - Сюй Жень помрачнел, - но, отче, я все же так и не узнал методику расчета эффективности.
      - Как? - изумился Крюшон. - Ну, а ты, чадо? Тебе-то открылось?
      Тяо Бин виновато заморгал:
      - Нет, святой отец.
      - Плохо дело, - вздохнул аббат. - Вы что-то упустили... Видимо, это из-за того, что вы не доработали на кургане славы. Надо было трижды крикнуть "пыдла-пыдла", а вы поленились.
      Двое додиков стояли огорошенные.
      - Что же делать? - спросил, набычась, Сюй Жень.
      - Боевое крещение придется повторить трижды, - отвечал аббат.
      Министр внутренних дел только-только успел вернуть назад репортеров и извиниться за недоразумение, как из его окна снова спрыгнули на пол двое начальников.
      - Вы что это у меня? Я императору доложу!.. - завопил главный полицейский Некитая. - Вы у меня в намордники захотели?!.
      Он орал и брызгал слюной на двух новоявленных тарзанов, однако не решался лично схватить их из-за грязи и мочи, что покрывала тела двух придурков. Пользуясь этим, Сюй Жень и Тяо Бин снова вышли из кабинета и поднялись на крышу. Однако истина эффективности им не открылась и на сей раз - и неколебимый пастырь послал их на третий прыжок.
      Четвертого боевого крещения, однако, уже не состоялось воспрепятствовали прибежавшие на крышу стражники. Придурковатых управленцев связали и в намордниках свели вниз. Аббат Крюшон спустился вслед за ними и продолжал наставлять их - мог ли он в такую минуту оставить словом пастыря своих подопечных?
      - Отче, но почему же так? - с отчаянием допытывался Сюй Жень. - Мы же трижды прыгали в котлы с поросячьей мочой, я вот даже обделался... Почему же это не зачлось вместо кургана славы?
      Аббат Крюшон задумчиво крутил носком башмака по земле и глядел то на свои четки, то в небеса. Наконец его озарило:
      - Ага! - воскликнул он. - Я вспомнил! Вот ведь что, чада мои - я упустил одну подробность. Боевое крещение действует только на тех, кто выкрестился в христиане из иудаизма.
      Тяо Бин улыбнулся злобной и трусливой улыбочкой:
      - Что же, нам теперь в иудаизм подаваться?
      - Нет, не податься в иудаизм, а выкреститься из него в христиане, сурово поправил пастырь.
      - Отче, а как же нам тогда стать иудеями, чтобы потом выкреститься? робко спросил Сюй Жень.
      - Я не могу благословить вас на принятие иудаизма, - строго отвечал аббат. - Не забывайте, что я католик и аббат. Если вы сделаете это, то я отлучу вас от церкви, вот так.
      Двое додиков остались на месте, разиня рот так, что их намордники едва что не рвались. Несколько смягчившись, аббат благословил начальника и заместителя на продолжение духовных исканий и отправился во дворец.
      - Ну, ты, аббат даешь, - крутил головой император. - Удивил, удивил... Недооценили мы тебя! Я думал, адресок дам, так ты, колбаса мой сентябрь, в лягушачью икру закопаешься да и того, заквакаешь куда-нибудь подальше... А ты вон чего - дружка своего в святые вывел, Тапкин с Пфлюгеном, значит, в профсоюз рикш почти что вступили, де Перастини когятми серет... Ты вон девяносто сантиметров отрастил... А теперь и Сюй Женя с Тяо Бином в намордники законопатил! Да, иезуитская косточка, что тут скажешь!
      - Истинный француз, - хором поддакивал двор.
      - Видать, придется нам тебя отпустить, - вздохнул император. - Не хотел я, но... Есть, слышь, аббат, одно у нас тут место, где от твоих проповедей может толк может выйти. Понимаешь, с нравственностью там тоже полный порядок, а преступность наместник такую развел, что твоей "Козе Ностре" впору.
      - А! - воскликнул аббат Крюшон. - Где преступность, там, ваше величество, и нравственность всегда в упадке. Она ведь от того и заводится, собственно говоря.
      - Да не, - возразил император. - Тут, понимаешь, другое дело. Был один мужик, Бисмарк, тоже вроде тебя все хотел нравы исправлять. Надо, говорит, совершенствовать карательную систему. Я говорю - как же нам её совершенствовать, когда у нас всю жизнь портянкой да намордником обходились? Да и те только для экспедиции полковника Томсона, почитай, и понадобились. А так - сколько уж тысяч лет не пользовались мы ими?
      - Десять, - сказал Ли Фань.
      - Пятнадцать, - выскочил Гу Жуй.
      - В общем, испокон веков. Я и говорю Бисмарку - ты, может, конструкцию намордников усовершенствовать хочешь? А он прямо на колени встал, плачет дай да дай ему с преступностью бороться. Ну, выпросил он провинцию, Неннам называется. И что ты скажешь? - развел ведь преступность, не обманул. А теперь борется с ней. Да токо как он с ней ни борется, а она у него день ото дня растет. Ты бы, аббат, сходил, посмотрел - может, справишься.
      - Эти немцы, - с возмущением заметил аббат, - они всегда полагаются единственно на палочную систему. Разумеется, я завтра же отправлюсь в Неннам. Далеко ли это, ваше величество?
      - Да тут в двух шагах, за бугром, - отвечал император. - Но, вишь, какое дело - боюсь я: перевал-то заколдованный. Бес там живет, никого, сволочь такая, без жертвы не пропускает! В прошлый раз вон британская экспедиция три месяца этот перевал штурмовала, полковник Томсон уже в пропасть хотел броситься - вон, спроси Тапкина, он мне читал отчет.
      Британец Тапкин побагровел и отвечал с поклоном:
      - Ваше величество, я не располагаю отчетом о возвращении нашей экспедиции из Некитая.
      Поднялся Ли Фань и доложил:
      - Ваше величество, с перевалом тут маленько не так - о штурме его не отчет, а дневник, сержант один вел. У лорда Тапкина его Пфлюген взял почитать да так и не отдал, ну да, у меня есть экземплярчик.
      - А я хрен его не знаю, чи то дневник, чи отчет... Ты вот прочитал бы аббату, он, поди, хочет - а, аббат?
      Аббат Крюшон выразил согласие. И историограф и корифей некитайской словесности огласил сверхсекретный документ, неизвестно каким образом попавший их архивов британской разведки в столицу Некитая.
      3. ЗАКОЛДОВАННЫЙ ПЕРЕВАЛ
      Дневник сержанта Липтона
      9 авг. Прошло ровно две недели обратного пути из столицы Некитая. Сегодня конвой некитайской гвардии наконец освободил нас от цепей и покинул у предгорий Кашанского хребта. Предстоит горный переход, а там недалеко и наша база в Лахоре. Полковник выстроил остатки экспедиции и час орал, что не потерпит более никаких вольностей:
      - Забудьте все, что было при этом негодяя Жомке! Мы в условиях боевого похода. За малейшее неповиновение буду беспощадно карать, вплоть до расстрела на месте!
      Полковника можно понять - экспедиция провалена, но он зря так ненавидит Джима, даже зовет его этим некитайским прозвищем. Верно, это Джим рассказал, будто достаточно раз укусить императора Некитая, чтобы стать властелином всей Азии. Полковник Томсон и повар Ходл пытались, но у них ничего не вышло. Но чем же тут виноват Джим? Надо было тренироваться.
      11 авг. Мы вплотную приблизились к Заколдованному перевалу. Местный лама рассказывает, что все это место находится во власти чар духа горы.
      - Вам могут открыться ваши прошлые или даже будущие воплощения, сказал он. - Будте начеку - возможны всякие чудеса. А главное, непременно принесите духу горы жертву, без этого он никого не пропускает через перевал.
      - Какую же жертву требует дух горы? - спросил наш экспедиционный врач, лейтенант Слейтер.
      - Заранее сказать нельзя, - отвечал лама, - бывает по-разному. Но дух горы обязательно даст это понять каким-нибудь способом.
      Как все-таки суеверны эти азиаты! Впрочем, в Некитае я и впрямь насмотрелся разных чудес.
      12 авг. Сегодня всю ночь снился очень странный сон, причем, все в малейших деталях походило на явь. Как будто бы наша экспедиция достигла верха перевала, откуда уже должна была начать спуск. На вершине стояло какое-то каменное изваяние и рядом росло дерево. Полковник Томсон приказал остановиться и встать строем в форме буквы "L". Потом он повернулся к нам спиной, снял с себя бриджи, исподнее, опустился на четвереньки и самым свирепым и непреклонным голосом скомандовал:
      - Сержант Липтон! Сделайте меня жертвой мужеложства!
      Я не поверил своим ушам, но полковник повторил приказ. По моей просьбе лейтенант Слейтер произвел медицинское освидетельствование полковника Томсона и признал его полностью вменяемым. Причины для колебаний исчезли, и я был вынужден повиноваться. А куда деваться? - военный приказ!
      Потом полковник поднялся и живо спросил:
      - Ну что, ребята, - передохнули немного? А теперь начнем марш-бросок! Строевую - запе-вай!
      Его так и переполняла энергия. Бегал туда-сюда, как угорелый, сыпал шутками и подбадривал солдат. Оказывается, в нем ещё столько мальчишеского! Я его раньше таким никогда не видел.
      Но ближе к вечеру в движениях полковника появилась какая-то заторможенность, лицо его вытянулось, и он еле плелся с отвисшей челюстью и выпученными глазами. Казалось, он внезапно осознал что-то очень неприятное.
      Потом мы разбили бивак и легли спать. Я до полуночи ворочался с боку на бок - мне мешали заснуть рыдания полковника у себя в палатке. Движимый угрызениями совести, я заглянул к нему:
      - Вам нужна помощь, сэр?
      - Не прикасайся ко мне, грубое животное! - взвизгнул полковник.
      Очевидно, он меня как-то не так понял.
      А утром я насилу сообразил, что все было только сном. Вообще-то мы все чувствуем себя как-то странно. Полковник ходил по лагерю как-то потерянно и весь нахмуренный. Он даже не смотрел в мою сторону. Я обратился к нему с каким-то вопросом. Командир так и вскинулся:
      - Не прикасайся ко мне, грубое животное!
      - Но, сэр, - неожиданно для себя выпалил я, - это же был ваш собственный приказ!
      Полковник побагровел. Повар Ходл поддержал меня:
      - Накидываться на человека из-за дурацкого сна!
      Полковник побагровел ещё пуще. Тихо и с горечью он произнес:
      - Сержант Липтон, вы не имели права выполнять подобный приказ даже во сне!
      Ага, "не имел права"! А как же - "буду карать вплоть до расстрела на месте"?
      А к полудню мы одолели подъем и увидели каменную статую и дерево, как они и снились ночью. Непроизвольно мы начали строиться буквой "L" - и тогда я понял, что мой сон снился сразу всем нам. Полковник весь пошел пятнами, но он только скомандовал продолжить движение, а больше ничего. Какая разница с тем, что во сне! Признаться, я ощутил некоторое разочарование.
      13 авг. Ночью вчерашний сон продолжился с того места, где он закончился в прошлый раз. Мы - во сне - проснулись и двинулись дальше. Наша экспедиция уже достигла долины, когда полковник скомандовал построение и повторил прежний приказ:
      - Сержант Липтон, сделайте меня жертвой мужеложства!
      - Товарищ майор, - вновь неожиданно для себя возразил я,вы же будете днем на меня обижаться!
      Полковник Томсон так и подпрыгнул на четырех конечностях:
      - Что?!. Какой я вам товарищ майора! У меня нет и никогда не было товарищей среди майоров! Исполняйте приказ, черт бы вас побрал!
      Я исполнил приказ, но до сих пор сам не могу понять - с чего вдруг я назвал полковника "товарищем майором"?!. Вот они, чудеса, о которых предупреждал лама!
      А когда мы по-настоящему проснулись, то поняли, что мистика только начинается: вершина перевала, казалось бы, преодоленного нами вчера, вновь маячила у нас перед глазами!!! Мы молча смотрели на нее, пока полковник не скомандовал начать движение.
      И вновь - каменная статуя, дерево, вновь мы начинаем строиться буквой "L", вновь свирепая команда полковника продолжить движение. Что-то будет завтра?
      14 авг. Ночью я снова делал полковника жертвой мужеложства. Видимо, теперь это так и будет повторяться. Кстати, на сей раз по просьбе ребят полковник был развернут лицом к строю. А до базы всего день пути - это во сне.
      А утром, как мы уже ожидали, перевал встал перед нами в своей первоначальной непревзойденности. Лейтенант Слейтер проворчал:
      - Кажется, я теперь понимаю, какую жертву требует дух горы!
      Полковник Томсон бросил на него бешеный взгляд. Но лейтенант прав - мы все теперь это понимаем. Когда же, наконец, поймет и полковник? ...Сегодня не понял.
      17 авг. Какой контраст между ночью и днем! В ночном походе мы уже достигли базы. Кстати, я трахал полковника и там - кстати, не только по его приказу, но и с ведома и одобрения бригадного генерала.
      А днем... Опять этот проклятый перевал. Повар Ходл отказывается подниматься с нами - говорит, что предпочитает готовить ужин, не покидая лагеря вообще.
      20 авг. Ночь: за заслуги перед Англией нашу часть отправляют домой на родину. Как всегда, делал полк. жерт. мужва.
      День: полковник упорствует.
      25 авг. Ночь: с ведома и согласия капитана корабля дел. полк. жерт. муж. на палубе эсминца "Краса Уэльса".
      День: полковник упорствует.
      3 сент. Ночь: проходим Суэц. Д. п. ж. м. на глазах у бедуинов.
      День: без изменений.
      9 сент. Ночь: прошли Гибралтар. Д. п. ж. м. по-прежнему.
      Утром были заморозки на почве. Ребята начали роптать - у нас нет зимнего снаряжения, - что же, замерзать нам на этом чертовом перевале по вине полковника?!.
      Когда проходили мимо статуи, полковник Томсон внезапно разбежался и прыгнул в пропасть. Но мы не успели ахнуть, как сильнейший порыв ветра выбросил его обратно. Мне отчетливо послышалось:
      - А вот хрен тебе!
      Ходл тоже слышал.
      15 сент. Ночь: по личному повелению Ее Величества Королевы и приказу полковника д. п. ж. м. в тронном зале Виндзорского дворца. Это было сразу после вручения мне - за заслуги перед Англией - ордена Бани. Присутствовали: принц Уэльсский, члены королевской семьи, послы иностранных держав. Как всегда, полковник был весел и оживлен, но по завершении церемонии опять помрачнел и покидал дворец с отвисшей челюстью и вытаращенными глазами. Какой-то он все-таки негибкий - ночью не может привыкнуть, днем упорствует...
      День: вечером у костра лейтенант Слейтер спросил рядового Ходла:
      - Ходл, вы могли бы совершить какой-нибудь неприличный антиобщественный поступок на глазах у общества? Скажем, расстегнуть брюки и помочиться из окна на виду у всей улицы?
      - Кто, я?!. - изумился Ходл. - Конечно, нет, сэр! Как я могу запятнать мундир английского солдата?
      - Ну, а за большие деньги?
      - Тем более, сэр! Это уже не хулиганство, а расчетливый цинизм!
      - Ну, а для благородных целей? - допытывался наш врач. - Например, ради своих товарищей?
      - Или для Англии? - добавил я.
      - Нет, сэр, ни в коем случае! - стоял на своем Ходл.
      Тут мы все обрушились на него:
      - Как тебе не стыдно, Ходл! Англия гибнет, а тебе жаль брюки расстегнуть!
      Мы во множестве приводили примеры мужественного самопожертвования, и мало-помалу Ходл стал уступать:
      - Ну, если ради спасения Англии... ради королевы... ради своих товарищей...
      Полковник сидел с таким видом, как будто это к нему не относится, и вдруг встал и ушел в палатку. Слышны были его всхлипывания, а потом он высунулся и крикнул:
      - Ладно, пусть будет по-вашему, но только потом не обижайтесь!
      16 сент. Ночь: мы с полковником уже в Париже на всемирной выставке. Д. п. ж. м. к восторгу парижан. Какой красивый город этот Париж! Вообще-то я бы не отказался от кругосветного турне.
      А днем в роковом месте у статуи полковник построил нас и приказал:
      - Лейтенант Слейтер, выйдите из строя! Снимите штаны! Примите известную позу!
      - Но, сэр, - пробовал возразить кто-то, - это же должны быть вы!
      - Кто сказал?! - с ненавистью спросил полковник, вгляваясь в лица.
      Он положил руку на кобуру. Все молчали. И тогда полковник скомадовал мне:
      - Сержант Липтон, сделайте лейтенанта жертвой мужеложства!
      - Простите, лейтенант, - прошептал я, обхватив лейтенанта,приказ командира!
      Я и сам расстроился, к тому же, я привык к полковнику и со Слейтером у меня не заладилось. По-моему, лейтенант на меня теперь дуется - но я-то чем виноват?
      17 сент. Ночь: д. п. ж. м. Нью-Йорк, Мэдисон-Сквер-Гарден.
      День: жертва лейтенанта оказалась напрасна - перевал вновь маячит. Теперь совершенно ясно, что полковник незаменим. К тому же, я в прошлый раз не кончил.
      Полковник устроил сегодня день отдыха.
      18 сент. Сегодня самый черный день в моей жизни. Правда, мы одолели наконец проклятый перевал и спускаемся в долину. Но это не утешает меня. Мое сердце разбито. Как, как мог полковник?!.
      Впрочем, обо всем по порядку. Ночью приснился необычный сон: мы с полковником, обнявшись за плечи, шли по горной дороге. Справа от меня, также в обнимку со мной, шел лейтенант Слейтер, а слева от полковника почему-то шел повар Ходл. Мы со строевой песней миновали вершину и ступили прямо в небо, и пошли дальше, растворяясь в этой божественной голубизне... С каким радужным настроением, с какими надеждами я просыпался этим утром!
      А днем полковник построил нас буквой "L" на заколдованном месте, хотел что-то сказать, махнул рукой и, безмолвно сняв штаны, опустился на четвереньки. Я уже принялся расстегивать брюки, когда вдруг, преодолевая рыдания, полковник скомандовал:
      - Рядовой Ходл, сделайте меня жертвой мужеложства!
      Ходл?!. Но почему?!. Мне казалось, что рухнуло небо. Ходл тоже никак не решался и переспросил:
      - Но, сэр, вы, вероятно, хотели сказать - сержант Липтон?
      - Нет, - вы, Ходл! Вы! Это мой приказ!
      Ходл виновато развел руками и сказал мне:
      - Прости, Джон! Что я могу сделать?!. Боевой приказ!
      Вот так, в один миг рухнули все мои мечты. Я стоял, не в силах сдержать рыдания, да и полковник обливался слезами на протяжении всего жертвоприношения. Все мне сочувствовали, даже лейтенант Слейтер как-то отмяк, но... Будь мы рыцарями Круглого стола, я бы, конечно, принудил Ходла оспаривать его право на полковника в честном поединке, а так... Приказы не обсуждают!
      Но как мог Тед?!. Как?.. И ведь какой он бодрый и веселый вставал из-под меня, а тут, мрачный и подавленный, он еле переставлял ноги ни на кого не глядя. Я незаметно приблизился к нему и хотел задать свой вопрос, но не успел. Полковник метнул на меня ненавидящий взгляд и тихо, но внятно произнес:
      - Это тебе за товарища майора!
      Так вот оно что! Боже, какая злопамятность! Так отомстить за случайную обмолвку! А я-то, я! Почему, ну почему я назвал его "товарищем майором"?!.
      - Ну, что скажешь, аббат? - спросил император. - Не передумал ещё за бугор переходить? Англичан-то вишь как уделали - а все бес этот.
      - Это, ваше величество, произошло потому, что эти отступники и атеисты не взяли с собой капеллана, - отозвался аббат, мгновенно определив причину британского краха. - Посмотрите, какое у них началось падение нравов сержант назвал полковника товарищем майора!
      - Стало быть, - огорчился император, - ты так-таки идешь?
      - Так-таки иду, - отвечал неустрашимый аббат.
      - Эй, аббат! - окликнул Крюшона какой-то бритоголовый мужик, сидящий на циновке у входа в небольшое соружение - нечто вроде часовни. - Ты на перевал, что ли?
      - Вот вы говорите, что я иду на перевал, а я иду проповедовать в Неннам, - возразил аббат.
      - Не ходи, - посоветовал мужик - очевидно, жрец этой языческой часовни. - Последнее потеряешь.
      Аббат осенил себя крестом.
      - Христианину нечего терять, кроме своей бессмертной души, а кто погубит ю, спасет ю, - назидательно отвечал он. Так-то, язычник!
      - Смотри, - снова предостерег лама, - там Блудный Бес пасется.
      - На всякого беса, - аббат показал распятие на груди, - у меня есть вот!
      - Да он на Падмасутру-то плюет, - ухмыльнулся лама. - А крест ему как мертвому припарки.
      - ...И ещё вот, - аббат показал крепкий кулак, - и вот, - аббат полез в карман, специально пришитый им к сутане, где у него лежали 90 сантиметров, намотанные на катушку. - Как дам промеж рог!
      Лама тонко улыбнулся и не стал больше спорить:
      - Как знаешь, аббат, мое дело - предостеречь. Коллеги все-таки.
      - Ты когда крестишься, язычник? - строго спросил аббат. - Хватит уж смущать темных некитайцев своей ложной верой!
      Лама ухмыльнулся.
      - Этих некитайцев уже ничем не смутить, - отвечал он. - Тут на днях жительмены проходили. Я им из Падмастуры почитал - по грошику подали. Мало, думаю. Дай, думаю, из Библии почитаю - может, больше дадут. Нет, опять по грошику. Из корана суру прочел - и снова грошик. Назло тогда из поваренной книги читать стал - и что ты скажешь? И тут по грошику! Что в лоб, что по лбу. Слушай, аббат, - вдруг обратился лама, - может, ты у меня Библию купишь? Я слыхал, твою А Синь стибрил, а я эту твою святую книгу раз уж семь читал.
      Лама показал Крюшону большой том. Аббат осмотрел его, и глаза у него загорелись - это был канонический текст на латинском с переводом на французский и некитайский.
      - А что ты за неё хочешь? - спросил аббат.
      - Да вот у тебя комплект порнографических открыток с собой, ну, тот самый, из монастырской библиотеки вашей. Так я бы сменялся, - отвечал лама, подумав.
      Аббат побагровел и насупился.
      - Вот вы говорите, что у меня с собой комплект порнографических открыток, а у меня не...
      - Да есть, есть у тебя, не ври! - невежливо прервал язычник. - Монахи это у брата Николая отобрали, а отец Жан велел сохранить, чтобы пособие было о видах соблазнов. Ну, а ты, конечно, когда из монастыря уехал, к отцу Жану в сундук залез.
      Но аббат стоял на своем - он считал недопустимым, чтобы языческий священник в чем-то был прав перед христианским.
      - Нет, чадо, - с кроткой улыбкой увещевал аббат, - ты заблуждаешься, это не порнографические открытки, - иезуиты, особенно французские, не носят с собой таких. Это наши иконки.
      - А чего же это на ваших иконках голые бабы нарисованы?
      - Это тебе грезится, чадо, - печально улыбнувшись, рек аббат. - Из-за твоей неистинной веры ты не можешь противостоять нечистому, и он отводит тебе глаза.
      - Хрен с тобой, - плюнул лама, - иди. Мы ещё потолкуем, кто во что верит.
      - Я помолюсь за спасение твоей души, чадо, - кротко пообещал смиренный аббат и сделал шаг прочь.
      - Эй! - окликнул лама. - Хрен с тобой, забирай Библию. Я её все равно наизусть помню.
      - Господь воздаст тебе, чадо - может быть, ты ещё крестишься, поблагодарил язычника аббат и осенил его крестом. Он опустил Библию в мешок. Пройдя шагов с десяток он вдруг обернулся, сам не зная почему - и с изумлением увидел, что лама превратился в Сен-Пьера с ключами от рая - а потом вдруг растворился в воздухе. "Это диавол пытается смутить меня", понял аббат.
      Потея от жары и отираясь, аббат продолжал путь. По неширокой тропе он обогнул скалу и увидел компанию каких-то доходяг. Старший из них расположился на камне в тени скалы, а двое низших лили воду ему на голову, меж тем как другие два прилежно работали опахалами. Еще несколько бродяг готовило обед, выставляя на полотно, расстеленное на земле, разные блюда. Остальные расположились кто где - вместе с предводителем их было, как на глаз прикинул аббат, не менее дюжины.
      - Эй, ты! - заорал вожак, заметив аббата. - А ну, жарь сюда!
      Аббат Крюшон подошел, незлобиво улыбаясь, и кротко приветствовал собравшихся:
      - Мир вам, добрые люди! Бог в помощь!
      Он уставил око на кувшины, прикидывая их содержимое. Меж тем подоспевшие приспешники сорвали с плеча аббата его дорожную сумку и отдали вожаку. Тот принялся разбирать её содержимое, отставляя интересующую его клажу рядом с собой на камень, а остальное бросая на землю. На песке оказались четки аббата, рисьма из столицы наместнику Неннама, таблетки от поноса, комплект порнографических открыток из библиотеки монастыря и прочее разное. Себе предводитель шайки оставил припас аббата, Библию и новенькое исподнее аббата, захваченное им в дорогу. Окончив осмотр багажа, вожак мутными глазами посмотрел на Крюшона и спросил:
      - Мужик, а ты чего умеешь?
      - То есть?
      - Ну, кем тебя поставить в мой отряд? - раздраженно пояснил атаман. Быком, цирулем, доминошкой, лизалой?
      - Вот вы говорите, кем меня поставить в ваш отряд, - отвечал аббат, а зачем меня ставить в ваш отряд? Я иду себе и иду, никого не трогаю.
      - Опять тормоз попался, - огорчился вожак. - Слушай сюда, олух! Я Блудный Бес, начальник здешних мест, а это - моя кодла. Каждый, кто хочет поступить ко мне, идет на этот перевал. Но сначала ты должен доказать, что имеешь право примкнуть к моей шайке.
      - Вот вы говорите, что я должен доказать свое право примкнуть к вашей храброй шайке, а мне его нечем доказать, - живо отвечал аббат. - Я для вас совершенно не гожусь, я сейчас пойду себе, да и все, а Библию вы, пожалуйста, читайте, мне не жалко для ближнего моего, - и аббат сделал шаг прочь.
      - Ну-ка, держи его! - заорал вожак, начиная злиться. Он настроился учинить решительную разборку с этим придурком. - Слушай ты, козел, обратился он, хотя это был аббат Крюшон, а совсем не козел. - Если бы ты не годился для моей кодлы, то нипочем бы сюда не попал, понял? Все, кто прегрешает против своей плоти, идут на перевал и вступают в мой отряд, понял?
      - Вот ты, - ткнул Блудный Бес в одного из своих приспешников, - а ну-ка, покажи свой изъян.
      Ткнутый пальцем ложкомойник подскочил и, сильно хромая, прошелся взад-вперед.
      - Я - колченогий, я выпил и упал с обрыва и покалечил ногу, - произнес он, кланяясь атаману. - Теперь я хромаю под началом нашего великого вождя господина Блудного Беса.
      - Теперь ты, - кивнул другому подчиненному вожак.
      Тот показал на свою куцую конечность:
      - Я - однорукий. Однажды я пилил дрова и нечаянно отпилил свою руку. Я научился по команде "руки вверх!" поднимать ногу вместо руки, и меня принял охранником в банк. Потом пришли бандиты и сказали: "Всем лечь на пол!", и тогда директор банка выгнал меня, и я пришел в банду Блудного Беса.
      - А я, - вскочил с места ещё один увечный, - окривел на правый глаз из-за того, что пытался прочесть "Феноменологию духа".
      - Ах, чадо, - кротко заметил аббат, - гегельянство весьма пагубно влияет на остроту зрения. Разве ты не знал этого?
      - А я и вовсе без ног, - сообщил ещё один калека, - но, однако, руки его были столь длинны и могучи, что он прошелся на них взад-вперед быстрее, чем иной может пробежать ногами.
      - А я проиграл свой скелет в карты! - похвастал другой урод.
      - А я родился с половиной мозгов! Меня зовут Вова, - представился какой-то лысый придурок.
      - Э-ы-а-ы-ы-ы!.. - промычал ещё один доходяга, рукой показывая на обрубок языка у себя во рту.
      - Ну, а ты? - спросила вся шайка хором, подступая к аббату. - Какое у тебя увечье или недостаток тела?
      - Вот вы говорите, что у меня есть телесный недостаток, а у меня нет телесных недостатков, - возразил аббат. Почему-то он твердо решил не открывать этому бесу и его банде правду про откушенные яйца. Разумеется, наш благочестивый аббат был чист перед Господом и не нарушал заповедь "не солги" - ведь всякий иезуит да и просто священник вправе обмануть врага рода человеческого или даже просто иного нехристя (или даже христианина), если это идет к вящей славе Господней. А беса так и вовсе можно трахнуть по башке - все только спасибо скажут.
      Так что аббат с легкой душой отрицал какие-либо изъяны в своем естестве.
      - Видите? - показал он, - вот они рученьки, а вот они - ноженьки. Язык, глаза, нос, уши - все имеется самого лучшего качества да ещё как работает! А какой у меня могучий кишечник! Я вон там за скалой справил большую нужду - сходите, посмотрите, если не верите. На фунта четыре с половиной потянет, хоть взвесьте.
      - Не бзди! - грубо оборвал его Блудный Бес. - Раз ты здесь, значит, есть и увечье! А ну, ребята, хватайте его за яйца!.. - скомандовал он.
      Все подчиненные атамана сорвались с места и с великим поспешанием кинулись исполнять приказ - но, разумеется, они не напали на Крюшона, а пронеслись мимо. Аббат даже не успел вынуть заветную заточку - все инвалиды уже устремились по горной дороге в ту сторону, откуда к ним вышел аббат. Почему же такое могло случиться? - спросит иной забывчивый читатель. - Как почему! Ведь что велел главарь банды своим шестеркам? Схватить аббата за яйца! А где яйца аббата? Хрен его знает где - то ли в желудке у акулы-крокодила, то ли на дне пруда, то ли в ночном горшке у де Перастини, то ли - да фиг знает где, далеко, нету, и все. А могли ли эти несчастные доходяги ослушаться своего вожака? Тоже нет! Силой нечистого колдовства они были обязаны выполнить все, что бы ин приказал им Блудный Бес. Вот все уроды и устремились туда, где находились яйца аббата. Приказ направил их прямехонько к цели, как северный полюс магнитную стрелку.
      Блудный Бес, не знавший подоплеки дела, только моргал глазами, наблюдая повальное бегство и неслыханное, как он думал, непослушание его шайки. Опомнившись, он свирепо вылупил глаза и завопил, вскочив с места:
      - Эй, вы! Вы куда, уроды?.. А ну, назад!
      Но было поздно - уроды оторвались так далеко, что не вняли голосу предводителя. "Ну, теперь мы посмотрим!" - подумал аббат и возблагодарил Господа, святого Варсонофия и Сен-Пьера. Он подступил к Блудному Бесу с распятием в одной руке, а другой высвободил из кармашка в сутане свой удлиненный.
      - А ну-ка, сквернавец, - громко потребовал аббат, выставив перед собой распятие, - склонись перед святым крестом Господа нашего!
      Блудный Бес пренебрежительно харкнул на крест и, не удостоив Крюшона словопрений, продолжал орать своим инвалидам, чтобы они возвращались. Оторвавишсь на миг, негодяй заявил:
      - Мне твой Бог как говно на палке - я не твоей веры, додик! - и снова плюнул на распятие.
      - А, так-то ты обходишься со честным крестом! - праведно возмутился аббат и, размахнувшись, ка-ак огрел мерзавца членом по башке!
      Дыхание прервалось у мерзавца, и с отуманенным взором тот осел на камень. Не давая кощуннику опомниться, аббат снова хлестнул его промеж глаз, а потом дал ему по ушам - слева и справа, а потом принялся охаживать вдоль всего тела.
      Есть такое некитайское выражение - отфуярить*. У него два
      ____
      * из-за соображений общественной нравственности в слове отфуярить буква "ф" замещает иную, похожую (прим.ред.)
      основных значения. Первое подразумевает производство полового акта, однако в таком смысле слово "отфуярить" используется редко. Чаще имеется в виду переносное значение - вздуть кого-либо, задать трепку, крепко побить и т.п. При этом, конечно же, никак не подразумевается, что тот, кто задает трепку, использует для этого свой член. Ссылка на него, присутствующая в корне слова, чисто метафорическая, - разумеется, член в трепке не участвует. Прежде всего, он слишком ценен, чтобы с ним так жестоко обходиться. А во-вторых, боевые характеристики члена для этого совершенно не годятся - нет ни веса, ни твердости, ни далекого выброса с пробоем защиты противника, - в общем, биофизические характеристики члена практические исключают его использование в качестве боевого оружия. Хотя, конечно, смотря чей это член. Скажем, член слона обладает необходимой увесистостью, вот им-то отфуярить как раз можно, однако слон лишен необходимой для этого грациозности. Да и зачем слону кого-то фуярить своим членом, когда для тех же целей ему гораздо сподручней хобот? А вот лань, с другой стороны, обладает необходимым проворством и изяществом, но её член, увы, лишен габаритов слона. Вот если бы взять у слона да приделать к лани (к лани-самцу, разумеется), то лань с таким грозным оружием и тигра бы запросто отфуярила! Как прыгнула бы да членом ему по башке! - р-раз! р-раз! - только бы этого тигра и видели. Но это, конечно, из области фантазии, в природе таких гибридов почему-то не существует. Так что знайте на будущее: если в газетах пишут, что такой-то боксер отфуярил такого-то, то здесь, естественно, метафора - репортер не имеет в виду, что победитель повалил противника на пол и начал молотить членом - нет, он даже в интимную связь на ринге с ним не вступал, - нельзя, правила ведь запрещают. Вне ринга сколько угодно, а на ринге - только метафорически.
      А вот в случае с аббатом Крюшоном все иначе - он своего врага отфуярил нематафорически. Да не то что неметафорически, а буквальнейшим образом, друзья мои! Собственночленно! И при этом - не производя интимного сочленения с последним. Храбрый аббат, можно сказать, блестяще применил методику св.Григория Петербургского (Распутина): тот изгонял блудного беса с помощью св<ятага?>. креста и св<оего?>. члена*
      ___
      * см. В.С.Пикуль. Нечистая сила.
      - вот и наш аббат отфуярил Блудного Беса, сунул ему в харю распятие и потребовал:
      - А ну, проклятый, кланяйся кресту Господа нашего, а не то!.. - и замахнулся на врага тем, чем его фуярил.
      - Ага, ага!.. - торопливо отвечал тот и принялся кланяться, встав на колени и тараща на аббата насмерть перепуганные глаза. - Святой отец, вы бы так и сказали мне, что у вас телесный избыток, я думал - недостаток, а если...
      - Ну, что, нечистый, - торжествующе оборвал его аббат и поставил ногу на голову коленопреклоненному нечестивцу, - что, скотоложник, будешь ещё блудить, вредя добрым христианам?
      Бес начал юлить, обещая всяческое послушание. Он сулил отдать клад награбленного им добра, помощь в делах, исполнение желаний и так далее. Аббат слушал его с победной улыбкой на лице.
      - Мне, как христианскому пастырю, помощь черта не требуется, произнес наконец Крюшон. - Ибо мне во всем помогут ангелы и апостолы Бога нашего. Но за твои козни и дерзости против св. креста я налагаю на тебя взыскание: ты должен вернуть мне мои откушенные яйца!
      - А, так все-таки есть увечье!.. - вскинулся было Блудный Бес, но снова был треснут по башке членом аббата и сник.
      Он торопливо поклялся исполнить повеление аббата.
      - Как только эти ханорики принесут ваши яйца, я тотчас верну их вам, о светило моих очей, дорогой аббат.
      И он несколько раз обмахнул себя крестом в доказательство истинности своих слов.
      - А эти ханорики точно их разыщут? - усомнился аббат.
      - Хоть с морского дна достанут! - заверил Бес. - У нас тут такая карма - все, что прикажу, всегда исполняется.
      - Ага, - удовлетворенно проговорил аббат, а душа его меж встрепенулась, обнадежившись насчет яиц. "Господь взял, Господь и отдаст", - благочестиво подумал аббат.
      Он велел Блудному Бесу собрать его сумку и пополнить её кое-какими кушаньями со стола шайки. Затем Бес с аббатом верхом на его плечах и с его сумкой понес аббата Крюшона почти до самой заставы у границы провинции. По велению аббата Блудный Бес всю дорогу пел псалмы и читал жития святых, отвлекаясь для того только, чтобы покормить аббата или напоить вином из кувшинов.
      - Ну, лукавый, - сказал аббат у самой заставы, - ставь-ка сюда сумку и присядь, чтобы я слез. А теперь наклони голову, чтобы я мог лучше тебя благословить.
      Бес покорно нагнул безобразную башку и тут аббат опять ка-ак треснул его членом промеж рог! Рогов, правда, у Блудного Беса не было метафорически промеж рогов хряснул его аббат. Но членом хряснул - отнюдь не метафорическим. И взвыл Бес тоже не в переносном смысле слова. Он опрометью кинулся прочь, зарекшись на будущее нападать на священников, не проверив у них предварительно член и яйца. А аббат перемолвился с караульными на заставе, показал предписание императора и на сильном рикше уже через час достиг дворца наместника провинции Неннам.
      Почтительно сопровождаемый чиновником, аббат Крюшон прошел к наместнику. Бисмарк заканчивал какие-то наставления светловолосой девице огромного роста и богатырского телосложения.
      - Яволь! - наконец громко выкрикнула девица и, молодецки щелкнув каблуками, замерла с руками по швам.
      - Ваше превосходительство, - доложил подчиненный, - это аббат Крюшон с инспекцией от императора.
      Лицо наместника вытянулось, но тут же он изобразил приветливую улыбку.
      - Очень, очень рады, ваше преподобие, давно ждем! - забормотал он, целуя аббату руку (ту самую, которой аббат держал орудие возмездия, карая Блудного Беса). - Позвольте представиться - наместник провинции Неннам Бисмарк. А это, - Бисмарк показал подбородком в сторону девицы с глазами цвета стали, - это Лотта Бенкендорф, наш лучший экзекутор.
      - Так-так-так, - протянул аббат, - вы что же - ввели у себя телесные наказания?
      - Мы были вынуждены, - вздохнул Бисмарк, - нас одолевает преступность. Идите, Лотта.
      Лотта топнула могучими ногами и строевым шагом вышла из кабинета. Наместник меж тем посмотрел бумаги аббата и прочел предписание императора. Его лицо вытянулось ещё больше - император предоставлял аббату полный карт-бланш.
      - Значит, вы хотите вести в моей провинции проповедь добра и христианского всепрощения? - спросил Бисмарк. - Это зер гут.
      Он побарабанил пальцами по столу.
      - Сначала я хочу разобраться в причинах разгула преступности, - молвил аббат. - Император чрезвычайно встревожен.
      Бисмарк снова побарабанил по столу.
      - А нет ли у вас, аббат, - спросил он наконец, - какой-нибудь записки для меня от прусского посла барона фон Пфлюген-Пфланцена?
      - Отчего же не быть, - отвечал аббат, подавая Бисмарку распечатанный конверт.
      - Хм, - нахмурясь, указал наместник, - я вижу, печать нарушена. Следовательно, письмо вскрывали.
      - А как же, - подтвердил аббат. - Четыре раза. Сначала читал я, потом император, потом обер-полицай, потом министр почты. Он-то и забыл заклеить.
      Бисмарк хмыкнул и, не говоря более ни слова, приступил к чтению. Письмо, впрочем, было весьма коротким. Оно начиналось так: Берегитесь иезуита, дорогой фон Бисмарк! - А дальше шли отчаянные жалобы и ругательства и столь же отчаянные просьбы извести аббата если не с этого света, то хотя бы из Некитая. Всего этого, однако, Бисмарк не прочел аббат аккуратно замазал все эти ненужные кляузы.
      - А что тут? - спросил, недоумевая, Бисмарк. - После первых слов все вымарано. Кто это сделал?
      - Это сделал я, - объяснил аббат, приветливо улыбаясь. - Как духовный отец барона я не мог допустить, чтобы бумага, им писанная, печатлела неприличные для христианина выражения.
      - А, вот как! - и Бисмарк отложил письмо в сторону. - Значит, фон Пфлюген под вашей, так сказать, духовной опекой... Как же он поживает?
      - Очень хорошо, - заверил аббат. - Он делает большие успехи, укрепляя свое тело и дух. Барон осваивает систему упражнений господина Мюллера и теперь совершает естественные отправления исключительно стоя на голове.
      - Стоя на голове! - наместник не мог скрыть удивления. - Не понимаю, как ему это удается. Я вот, к примеру, и сидя-то не всегда могу сделать это удовлетворительно... Но зачем же барону это понадобилось?
      - Для него это вопрос национальной чести. Он хочет превзойти в гимнастике йогов другого посла, итальянца де Перастини.
      - А, ну да, да, я знаю о нем. И что же, - недоверчиво поинтересовался наместник, - этот де Перастини тоже йог?
      - Да, он серет когтями, - отвечал аббат Крюшон.
      - Когтями? - Бисмарк подумал было, что ослышался. - Какими когтями?
      - Самыми разными - медвежьими, львиными, когтями грифа, муравьеда - и знаете, чаще крупными. На кошачьи коготки он не разменивается, - поведал Крюшон. - Перед отъездом я посетил посла - кстати, мы с ним большие друзья, и он показал мне целый сундук когтей.
      - Он что же, коллекционирует их?
      - А как же! Не пропадать же добру. Он их полирует, а потом нанизывает на нитки. Де Перастини собирается продавать их туземцам Новой Гвинеи и Амазонии - у тамошних воинов такие ожерелья пользуются повышенным спросом.
      - Получается, это прибыльно - испражняться когтями, - заметил Бисмарк. - Пожалуй, мне тоже надо будет заняться йогой.
      - Честно говоря, - признался аббат Крюшон, - я полагаю, что сила тут все-таки не в йоге. Мне думается, это Господь наложил на де Перастини вериги за его приверженность гегельянству. На месте барона Пфлю я не стал бы завидовать итальянцу - тот признался мне, что срать когтями порою весьма болезненно.
      - Да уж я думаю, - сказал Бисмарк. - Я, например, и без когтей-то... впрочем, это неважно. А вот еще, - переменил он тему, - лорд Тапкин. Как его здоровье?
      - Ну, что может сокрушить британское здоровье! - отвечал аббат. - На глазах лорда Тапкина всю британскую экспедицию обули в намордники, а он, говорят, даже ухом не повел. Британское, знаете ли, хладнокровие!
      - Да уж, - поправил пенсне Бисмарк.
      - Так что лорд Тапкин процветает. Видели бы вы, какие уклоны он одолевает в качестве рикши - мало какому здоровяку это под силу. Ну, правда, у него хороший стимул - кружка пива в конце подъема.
      - Лорд Тапкин работает рикшей! - вскричал Бисмарк. - Этого не может быть!
      - Да, верно, не может быть, - поправился аббат. - Я оговорился. На самом деле среди некитайских рикш завелись двойники иностранных послов один подражает Тапкину, а другой подделывается под барона.
      - Как, и под барона тоже!
      - Да, да, - подтвердил аббат. - Его двойник отвозит меня на прием во дворец, а двойник Тапкина везет домой.
      Бисмарк сидел с бледным лицом и сцепив челюсти.
      - Но что особенно меня радует насчет Тапкина и Пфлюгена, моих духовных чад, - сказал аббат, - это пробудившийся у них художественный талант. Слышали бы вы, с каким артистизмом они исполняют в харчевне застольные некитайские песни. Это потрясающий дуэт - то лорд Тапкин берет на себя вокал, а барон аккомпанирует ему на губной гармошке, то британец ведет мелодию на волынке, а барон поет.
      - Барон Пфлюген и лорд Тапкин поют дуэтом в некитайской харчевне! Этого решительно не может быть! - возопил Бисмарк.
      - Отчего же? - возразил Крюшон. - Я сам приходил их послушать. Особенным успехом у публики пользуется недавно сочиненная песня "Дрочилка Артуа" - это просто шлягер.
      Наместник вытаращил глаза:
      - Дрочилка Артуа? Про кого же это?
      - Это баллада, воспевающая подвиги моего спутника, графа Артуа. Уже здесь, в Некитае выяснилось, что он святой - представьте, герр Бисмарк, граф ни разу в жизни не онанировал!
      - А почему же тогда песня в его честь называется "Дрочилка Артуа"?
      - Ничего удивительного, - улыбнулся аббат. - Песню сложили ещё до того, как открылась святость графа.
      Бисмарк сидел с таким видом, будто наглотался колес или иголок какой-то серо-буро-малиновый весь. У него даже пенсне вспотело.
      - Но почему же благородным господам, барону и лорду, понадобилось петь в харчевне "Дрочилку Артуа"? - выдавил он, наконец, из себя.
      - Все просто - острая нехватка денежных средств, - отвечал аббат. - Им стало нечем оплачивать угощение Синь Синя, местного водовоза и вышибалы.
      - Зачем же понадобилось его угощать?
      - Чтобы умиротворить его злобу и гнев. Этот Синь Синь очень страстосерден и вспыльчив и все мечтает размазать обоих послов по стенке. Сначала благородные господа лорд Тапкин и барон Пфлюген, этот цвет истинного дворянства и рыцарства, возили вместо вышибалы воду по городу, но потом решили, что лучше уж петь дуэтом. Мне кажется, это правильное решение, - заметил аббат, - зачем же зарывать в землю талант артиста.
      - Да, да! - пробормотал совершенно ошарашенный новостями правитель. Знаете что, аббат, у меня голова идет кругом. Может быть, продолжим нашу беседу за обедом?
      - Конечно, - согласился Крюшон. - Как можно пропустить обед. Но сначала один вопрос, господин наместник. Я все-таки не понимаю, с чего это вдруг некитайцы в вашей провинции стали такими правонарушителями. Откуда эти преступления?
      - О, нет, нет, - возразил наместник. - Все не совсем так, дорогой аббат. Не в том дело, что выросла преступность - мы просто наладили систему её учета и контроля. Возможно, в других частях Некитая совершается ещё большее число правонарушений, но там их не умеют выявлять, а мы выявляем.
      - А! - воскликнул аббат. - Теперь понимаю. И как же вы выслеживаете преступников?
      - Очень просто. Каждому из них предоставлена возможность в любое время явиться с повинной.
      - И что же - все являются? - удивился аббат.
      - Большая часть, я полагаю, - да.
      Аббат Крюшон недоверчиво хмыкнул.
      - Ну, а что же потом?
      - Потом виновник сообщает степень тяжести своей вины и, сообразно этому, подвергается исправительной каре.
      - Подвергается каре! - вскричал Крюшон. - После того, как сам осознал свою вину! Это неслыханно - в христианских странах принято прощать при явке с повинной.
      - Именно поэтому, - возразил Бисмарк, - там и не удается взять под контроль криминальную ситуацию.
      - Ну, хорошо, - сказал аббат, - а в чем же состоит наказание, которому подвергается осужденный?
      - Фелляция, разумеется, - отвечал Бисмарк. - Каждый правонарушитель наказуется беспощадной фелляцией.
      - Фелляцией!.. - аббат невольно раскрыл рот - "Так вот что, мелькнуло у него в голове, - имел в виду имперский палач, когда говорил, что меня не поставят на фелляцию!" - Позвольте, герр Бисмарк, - как это фелляцией? Я не ослышался?
      - О, нет, совершенно верно - фелляцией, - отвечал наместник. - Наша система состоит в том, чтобы карать виновника до тех пор, пока он не раскается. Приговоренный садится на стул или диван, затем появляется экзекутор. У нас это Лотта, Линда и Гретхен, иногда Гринблат, а в дальних селениях мы назначаем на эту должность самую красивую девушку в данной местности. Экзекутор задает вопрос: "Зачем Амундсен на Северный полюс ходил?" - и феллирует осужденного до тех пор, пока тот в этом не сознается.
      - Постойте-ка, - прервал аббат, - я что-то не понимаю. В чем же он должен сознаться? Вы же сказали, что преступник должен раскаяться, и с тем наказание кончается?
      - Это абсолютно одно и то же, - терпеливо объяснял наместник. Раскаяние приговоренного и есть его признание и одновременно - ответ на вопрос следствия.
      * * *
      - Чего-то я ни фига не пойму, - заметил император Ли Фаню. - Этот Бисмарк у тебя какой-то мистицист выходит.
      - О нет, ваше величество, - разъяснил Ли Фань, - никакой мистики и никакого асбурда. Фелляция заканчивается - ну, вы знаете, что испускают в таком случае. Это и есть то, зачем Амундсен на Северный полюс ходил. И само собой, это то раскаяние, которого добивается герр Бисмарк.
      - Что-то я не слышал, чтобы Амундсену для этого надо было идти на полюс, - снова удивился император.
      - Не торопитесь, государь, всему свой черед, - отвечал писатель. - Об этом у меня дальше - в письме графа.
      - Так святой граф все-таки пошлет мне весточку! - возликовал император.
      - Ага, - обнадежил Ли Фань.
      * * *
      Аббат посоображал и, уяснив себе нечто, продолжил расспросы.
      - Ну, хорошо, а как определяется тяжесть вины? За какой проступок какое наказание следует?
      Бисмарк снисходительно улыбнулся.
      - Подобный метод характерен только для стран с неразвитой системой юстиции. Наша практика давно уже обогнала эту безнадежно устаревшую систему. Напоминаю, дорогой аббат, - наш преступник сам определяет себе меру наказания. Какая разница, что именно он сотворил, если уже известна мера полагающегося за это принудительного воздействия? Мы, естественно, можем предположить, что, коль скоро преступник назначил себе три или четыре фелляции подряд, то его вина весьма серьезна. Но выяснять, в чем она состоит, - это совершенно излишний бюрократизм. Достаточно того, что правонарушитель явился с повинной, был наказан и полностью раскаялся.
      - Ну, допустим, - сказал аббат. - Но вот вопрос - случается ли, что после такой кары преступник вновь совершает преступление?
      Наместник развел руками и признал справедливость догадки аббата:
      - Действительно, аббат, я вынужден это констатировать: практически каждый из наказанных впоследствии становится рецидивистом.
      - Ага! - вскричал аббат. - Ну, теперь видите! Вот вы караете их, караете - а преступность знай растет! Неужели вам все ещё непонятна порочность системы наказаний?
      - Преступность, действительно, растет, однако мы её полностью контролируем, - заявил обиженный наместник. - Где же ещё вы найдете столь тотальный учет? И при этом - абсолютная беспристрастность правосудия. Я, например, сам несколько раз приговаривал себя к наказанию, хотя как правитель области легко мог бы ускользнуть от кары.
      - Я отдаю должное вашему правосознанию, герр Бисмарк, - признал аббат. - Но все же - что вы намерены делать, чтобы снизить этот криминальный беспредел?
      - Да, проблема нас тоже тревожит, - согласился наместник. - В частности, женская часть населения изъявляет сильное негодование. Так что мы собираемся ужесточить систему наказаний. В моей канцелярии уже подготовлен проект закона о распространении телесных наказаний и на женщин. Согласно этому законопроекту - правда, я ещё не подписал его, - так вот, женщин-преступниц предполагается беспощадно карать куннилингом.
      - Куннилингом! - возопил аббат.
      - Да, до окончательного раскаяния. Разумеется, сохраняется та же система явок с повинной, но мы вводим и новшество. Поскольку женщины, как известно, менее решительны и более стеснительны, нежели мужчины, то теперь можно будет явиться с повинной анонимно.
      - Анонимно? Это как?
      - Очень просто - надо будет только написать донос на самую себя, указать имя, адрес и тяжесть вины - и в назначенное время явится экзекутор и произведет меры принудительного исправления.
      - А если кто-то сделает ложный донос на свою соседку? - спросил аббат. - В бытность мою ребенком, я, помнится, очень страдал от нападок одной старой девы, жившей по соседству. Даже я, при моей кротости, не смог бы удержаться при таких обстоятельствах, чтобы не послать на эту мегеру донос.
      Бисмарк отмахнулся:
      - Эка важность, ну, полижут ей разок по ошибке - небось, не помрет из-за этого. В конце концов, аббат, всякая судебная система не свободна от подобных ошибок.
      - Да-а-а... - протянул аббат Крюшон. - Да-а-а... Вот теперь, в самом деле, не мешает пообедать.
      Обед этот, хотя и был накрыт роскошно и даже с некоторой помпой в честь высокого гостя, прошел молча - каждый размышлял над тем, что узнал от другого. "Этот аббат - опасная штучка", - встревоженно думал наместник Бисмарк и строил планы по нейтрализации нежелательного ревизора. А Крюшон думал-думал и наконец твердо решил положить конец этой новоизобретенной судебно-карательной системе. "Господь учил нас прощать. А это что же такое - явился с повинной, а тебя за это фелляцией карают! Нет-с, больше такому не бывать!"
      Меж тем в столовую вошел юноша-слуга и стал разливать напитки. Аббат глянул на него внимательней и ахнул: - Верди!
      Юноша глянул на аббата и как девушка опустил глаза. На его щеках заиграл румянец смущения.
      - Нет, нет! - поспешно заявил Бисмарк. - Это не Верди. Это Гринблат.
      - Как это может быть? - возразил аббат. - Гринблат - в Некитае, служит послу Пфлюгену.
      - Идите, Гринблат, - торопливо махнул рукой наместник. - Я вам сейчас все объясню...
      - Нет, Гринблат, постойте-ка, - остановил аббат. - А ну-ка, расстегните сорочку - нет ли у вас там розового шрамика возле пупочка? Ага, вижу, вот он... Так, так... А ведь ваш партнер де Перастини о вас так скучает, так скучает! Грешно, юноша, что вы изменили своему патрону!.. А я-то ещё недоумевал, зачем наш итальянец ищет своего слугу, когда всем известно, что он в доме у барона Пфлюгена!
      - Да нет же, - свистящим шепотом отвечал фон Бисмарк, все-таки выпроводив слугу кивком головы. - Это как раз Гринблат. Верди... его нет в Некитае более. А у нашего посла служит Шуберт. Эти трое - тройняшки. Один из них родился в итальянской части Швейцарии, а остальные - в немецком кантоне.
      - В таком случае, не родился ли ещё и четвертый, во французской части Швейцарии? - осведомился аббат, глядя в глаза Бисмарку ясным взором.
      - Попробуйте-ка это вино, - предложил Бисмарк. - Букет - не хуже рейнского двадцатилетней выдержки.
      - Я предпочитаю наливку из нашего монастырского погреба, - отвечал аббат, однако угостился. Он не стал более расспрашивать о Гринблате-Верди, решив, однако, позже дать весточку де Перастини.
      После обеда аббат позволил себе вздремнуть часика три для восстановления сил и, восстановив их, обрел окончательную решимость исполнить задуманное. Ближе к вечеру он имел с наместником Бисмарком новую беседу.
      - Я хорошо обдумал то, что вы мне сообщили, дорогой сударь Бисмарк, сказал аббат, - и должен вам сообщить, что решительно выступаю против созданной вам палочной системы. Прощать, прощать надо, господин наместник, как нам это и завещал Господь наш!
      Лицо Бисмарка вытянулось:
      - Но, аббат, а что же все-таки вам не нравится?
      - Как что! Во-первых, преступность у вас неуклонно растет, во-вторых, фелляция и куннилинг негативно отражаются на рождаемости, и в-третьих, главное, евангельская заповедь гласит: "не судите, да не судимы будете"! Господь наш подавал нам примеры человеколюбия, а вы что же? Сами не знаете, в чем вина человека, а уже готовы его казнить! Так что надлежит прекратить все экзекуции.
      - Но я не могу вот так сразу взять и отменить все, - со злостью возразил Бисмарк. - Система запущена, установлены виновники, утверждена очередность их наказания, определены сроки и смены работы экзекуторов... Выгляните во двор - там целая толпа осужденных, и все они нетерпеливо ждут наказания!
      - Хорошо, - незлобиво прервал аббат. - Раз вы так ставите вопрос, то вот мое решение. Я не могу допустить, чтобы тех, кто явился с повинной подвергли столь изощренной пытке. Я сам явлюсь на экзекуцию и претерплю все то, что назначено сегодня этим несчастным правонарушителям.
      У Бисмарка глаза полезли на лоб:
      - Но на сегодня назначено 28 фелляций! Вы уверены, дорогой аббат, что в силах столько раз раскаяться?
      - Мне не в чем раскаиваться, сударь Бисмарк, - твердо отвечал Крюшон. - Мой долг христианина - пострадать за ближнего моего.
      Немец пожал плечами, но про себя он слал благодарение Небу теперь-то, думал Бисмарк, аббат сам себя изведет до полусмерти или хуже!
      Он вызвал Лотту:
      - Фройляйн Лотта, - елейным голосом распорядился Бисмарк, - это наш инспектор аббат Крюшон. Он сам хочет подвергнуть себя наказанию вместо всех тех, кому на сегодня назначено. Передай Гретхен и Линде, чтобы они никого сегодня не пытали и были рядом в готовности сменить тебя в любую минуту.
      - Яволь! - щелкнула каблуками Лотта.
      На ухо ей наместник шепнул:
      - Задайте-ка ему перцу, девчонки! Высосите ему все яйца, чтобы поганец сдох на месте!
      - Яволь, - нежным шепотом отозвалась фройляйн Лотта и окинула добровольно-осужденного стальным взором Нибелунгов.
      Аббат с Лоттой прошли в казнилище, то бишь пыточную камеру, где был табурет и постель, подушки на полу и умывальник.
      - Ну, осужденный, приступим, - сурово велела Лотта. - Снять штаны и исподнее!
      - Я не ношу исподнего и штанов, дочь моя, - кротко отвечал аббат.
      Лотта растерялась - в инструкции о производстве фелляции подобная ситуация не предусматривалась. А аббат полез в заветный кармашек, достал оттуда бобину с намотанным членом, размотал её и протянул свой конец экзекуторше:
      - На, дочь моя, казни меня! Умоляю тебя - не делай мне никакого снисхождения как духовному лицу - я хочу пострадать наравне с остальными несчастными.
      - Это ваш? - переходя на "вы", спросила Лотта отчего-то шепотом.
      Она почтительно взяла в руки конец аббата и приступила к пытке фелляцией. Аббат же молитвенно сложил руки на груди и, возведя очи горе, стал возносить молитву о спасении души жестокосердой экзекуторши Лотты:
      - Боже праведный, прости ей прегрешения ея, ибо воистину не ведает, что творит! И остальные тоже. Аминь.
      После этого аббат достал Библию и принялся вслух читать главу "Числа". Через полчаса экзекуторша Лотта Бенекнедорф оторвалась от производства пытки посредством фелляции и раздраженно попросила аббата читать про себя.
      - Как тебе угодно, дочь моя, - кротко отвечал аббат.
      Он снова сложил руки на груди и принялся творить молитву о спасении душ всех некитайцев, включая Лотту Бенекендорф. Еще через час Лотта прекратила экзекуцию, с ненавистью посмотрела на аббата Крюшона, освежила рот водой и гаркнула:
      - Гретхен!
      Вошла Гретхен, большеротая кареглазая шатенка невысокого роста.
      - Приступай, - коротко распорядилась Лотта.
      - Сколько раз он уже раскаялся?
      - Он не хочет раскаиваться! - заорала валькирия - и в её голосе послышались панические нотки.
      - Ну, это мы сейчас посмотрим, - самоуверенно отвечала Гретхен.
      - Дочь моя, мне не в чем раскаиваться, - смиренно возразил аббат Крюшон. - Но исполняй, что тебе сказали, ибо ты подневольный человек.
      Аббат полчаса читал Библию, а затем зевнул и попросил:
      - Я немного вздремну, дочь моя, я устал с дороги, а ты казни меня - я хочу пострадать за всех в этой несчастной провинции.
      Вскоре аббат начал всхрапывать, лежа на спине на кровати. Гретхен бросила конец аббата и со слезами выбежала из камеры.
      - О-о-о! - рыдала она. - О-о-о!.. Какой позор - моя жертва заснула на фелляции!..
      - Линда! - гаркнула Лотта.
      Когда аббат проснулся, то обнаружил всех троих экзекуторов близ себя. Третья, которую он до того не видел, с ненавистью сверля аббата глазами, чмокала губами, пытаясь выжать из аббата хоть каплю раскаяния. Остальные с отвращением, злобой и изумлением разглядывали аббата.
      - Вы все здесь, чада? Разве уже утро? - спросил Крюшон. - Ах, знали бы вы, какой дивный сон сейчас я видел! Будто бы я снова предстал пред очи Сен-Пьера, и мы с ним отправились в прогулку по райским места...
      - Сейчас не утро, а два часа ночи! - злобно оборвала его Гретхен.
      - А, то-то я проголодался! - произнес аббат. - Пусть мне принесут перекусить.
      В глазах девиц забрезжила общая мысль.
      - А что, если супчик поострее да жареные бараньи яйца с перцем... задумчиво проговорила Лотта.
      Гретхен полетела отдать указания. Менее чем через полчаса принесли множество блюд. Аббат Крюшон с удовольствием похлебал острой похлебки и принялся за вторые блюда.
      - Ах, как у вас вкусно готовят! - похвалил он. - Я должен пересмотреть свое мнение о немецкой кухне. А вы бы, доченьки, тоже перекусили, а то ведь устали, наверное...
      Линда откинула конец аббата в сторону и забилась в злобных рыданиях:
      - Нет, я так больше не могу-у-у...
      - Она уткнулась в свои ладони, а аббат, бросив слово ободрения слабосильной экзекуторше, продолжил трапезу, делая кроткие наставления и стараясь поднять дух уставшей троице палачей.
      - А вот Гринблат... то есть Верди, - заметил он, - может быть, он сможет вас подменить, а то вы совсем раскисли?
      - Гринблат по куннилингу, - гаркнула Лотта. - И... для господина наместника. Гретхен, может, теперь получится? Он наелся.
      Теперь девицы сменяли друг друга каждые десять минут, но аббата после сытной закуски опять сморил сон. Он наскоро прочитал молитву и смежил веки.
      - Лотта! - с ненавистью прошептала Линда, оторвавшись от конца аббата. - Может, на яйца ему нажать?
      Лотта строго нахмурила брови и отчеканила с официальным видом:
      - Согласно параграфу четвертому инструкции о производстве пытки посредством фелляции экзекуторам строго воспрещается искусственно вызывать раскаяние у осужденных, нажимая на семенники.
      - Ну, Лотта! - взвыли хором две остальные. - Никто ведь не узнает! Ну, отвернись, Лотта!
      Сталь Нибелунгов дала трещину. Лотта, виновато поджав губы, отвернулась к стене. Гретхен сменила Линду на члене, а аббат в это время как раз проснулся.
      - Что, чада, вы все ещё не отказались от богопротивного замысла вызвать у служителя Божья раскаяние в избраннном им пути помощи ближнему своему? - удивился аббат Крюшон. - Ах, чада, нельзя так злоумышлять против своего ближнего - это приносит ущерб вашему же здоровью.
      - А ну-ка, стервец, где там у тебя яйца? - грозно спросила Гретхен, надвигаясь на аббата.
      - Зачем тебе мои яйца, дочь моя? - кротко отвечал аббат.
      ПОИСКИ ЛЕДИ РОДШИД (новый кошмар Бидермайера)
      Бывало, приснится Бидермайеру сон, будто он - леди Родшид и будто у его мужа откуда-то из промежности сыплются золотые монеты, хотя, к сожалению, все фальшивые. Конечно, приятно, что супруг так отмечен перед прочими смертными, но пылкая новобрачная никак не может понять, почему же все-таки Родшид ни за что не желает взойти к ней на честное ложе супружеской любви. А ведь как уговаривал, глазами декольте ел, рукой нечаянно лазил, негодник, туда-сюда... Может, он фроттерист какой? Или, может, он лишку выпил на свадьбе, а потом понервничал, ну и... это... не может? Проходят дни, и наконец, юная леди Родшид начинает нервничать - а когда же начнутся пламенные объятия и знойные ласки? Пора бы уж ему вылечить, если он... это... не может. И наконец, подозрения закрадываются в душу молодой жены, и в одну прекрасную ночь, застав мужа врасплох, она решительно устремляется на него и говорит:
      - Миленький, а дай-ка я потрогаю твои яички!..
      - Что ты, что ты, птенчик, - говорит Родшид, отодвигаясь. - Женщине грешно трогать у мужчины!
      - Неправда, - цедит сквозь зубы юная супруга Родшида, - я говорила с кардиналом Перастини - папа специально разъяснил: жене нет греха трогать у мужа своего!
      И сует она одну руку к промежности Родшида, а тот все отодвигается, пятясь, отодвигается - и наконец замирает в тупике, загнанный между комодом времен Луи-какого-то-там-по-счету и ложем времен фараонов. И сует леди Родшид прелестную ладошку к промежности своего супруга и нащупывает там... что-то совсем, совсем не то! Да не сунула ли я ручку по привычке между своих ножек? - думает леди Родшид и переводит взгляд вниз - о, нет, ручка между не её ножек, а мужних! Не вполне ещё веря своему осязанию, водит прелестная новобрачная пальчиком взад-вперед по ямке между ног Родшида, водит - и наконец спрашивает:
      - Милый, а где же твои яйца?
      - Нету, лапочка, исчезли! - виновато сообщает Родшид - и шепчет со страстной мольбой: - Пупсик, только не говори никому, ладно? А то... Давай, я шофера позову - он человек верный, я его брата из тюряги вытащил! Мы ляжем тут на кроватке, а он нас по очереди будет, разок тебя, разок меня, а чтобы усы не мешали, я лицо платочком закрою, мне даже интересно, какие у вас, женщин, ощущения, а детки будут, я скажу, что это не от шофера, а от меня, правда, я теперь тоже подзалететь могу, но ничего, я предохраняться буду...
      И какой-то звон стоит в голове юной леди Родшид, и никак не может она очнуться - вот дура, позарилась на деньги, а теперь... ой, да это же не леди Родшид, это Бидермайер, ты что это за сон опять себе выбрал, трансвестит окаянный!
      И подобно юной жене Родшида, нащупавшей у своего мужа отсутствие желанных отростков, Гретхен, скользнув рукой вдоль члена аббата, уперлась в его промежность и замерла с открытым ртом.
      - Лотта! - резко позвала она. - Ты погляди!
      Она откинула полу сутаны и показала:
      - У него их нету!
      Лотта тотчас забарабанила в стену:
      - Герр Бисмарк! Герр Бисмарк! Сюда!
      Вбежал всполошенный наместник с секретарем Гринблатом.
      - Что случилось, фройляйн Лотта? Он помер?
      - У него нет яиц! - коротко доложила Лотта Бенкендорф, показывая на промежность аббата.
      Наместник Бисмарк сперва кинул взгляд на почти метровый отросток аббата, почтительно округлив глаза, затем вперился в промежность и медленно начал наливаться мелом.
      - Доннерветтер! - в отчаянии вскричал Бисмарк и схватился за голову. Все пропало! Их бин думкопф! - Он всхлипнул и махнул рукой: - Прекратить экзекуцию... Майн Готт, это непереносимо! Он довел фелляцию до полного абсурда, как мы теперь выполним план поставок по сперме!..
      Держась за голову, посрамленный поборник телесных наказаний вышел, поддерживаемый Гринблатом-Верди, и побрел по коридору. Он бормотал:
      - Без раскаяния наша карательная система теряет всякий смысл... Он загубил дело моей жизни...
      - Грешные дщери, - сказал аббат, вставая с места и сматывая на катушку свои девяноста два сантиметра. - Приходите ко мне завтра на исповедь - вам надлежит покаяться в содеянном.
      Девицы безутешно рыдали, повалившись на пол.
      - Доброго сна, чада, - благожелательно попрощался аббат Крюшон и вышел во двор.
      Тут произошло неожиданное. Из рассветных сумерек к Крюшону вышагнула толпа правонарушителей и взяла в кольцо. Очевидно, они уже были осведомлены о происходящем. Среди преступников аббат заметил и совсем малолетних и сокрушенно покачал головой:
      - Ай-ай-ай! Они готовы казнить даже несовершеннолетних подростков...
      К аббату меж тем подступил здоровенный парень, чье лицо явственно печатлело следы многих бессонных ночей в застенке Лотты и Линды.
      - Ты что, боров, - злобно спросил мордастый рецидивист, - хочешь, чтобы тебе одному сосали, да?
      - Что, сын мой, - ласково спросил аббат, сострадательно вглядываясь в измученное бессонницей лицо, - что, родимый, запытали тебя совсем, да? Ну да, не бойся теперь - аббат Крюшон будет терпеть за вас всех.
      - Ах он, сука! - ахнул кто-то на эти слова.
      Аббат продолжал успокаивать толпу рецидивистов:
      - Взбодритесь, чада! Уж аббат Крюшон не сдастся им так просто, как вы. Не бойтесь, ребята, я вас никого в обиду не дам. Хрен они посмеют теперь вас на экзекуцию посадить! Уж от меня-то они раскаяния не...
      - Да что с ним толковать! - заорал кто-то сзади. - Отрежем ему конец, да и дело с концом!
      Толпа взревела и накинулась на Крюшона. Он был схвачен множеством рук, придавлен к земле, а затем... Затем произошло непоправимое - его девяносто сантиметров были в один миг отстрижены у самого основания острым ножом не то бритвой - и отстрижены ещё быстрей, чем яйца - челюстями акулы-крокодила.
      Аббат дико взвыл и рванулся - но поздно. В этот момент послышался чей-то молодецкий посвист и громкий крик. Вся толпа в один миг в ужасе разбежалась. Стеная от боли и неутешного горя, аббат поднялся с земли - и сквозь слезы разглядел перед собой Блудного Беса. Подобострастно кланяясь, тот протягивал ему некую картонку, прикрытую сверху папиросной бумагой. Эта бумага отогнулась, и аббат узрел два сухих кругляшка, аккуратно пришитые нитками к картону.
      - Вот ваши яйца, господин аббат! - говорил, кланяясь, Блудный Бес. Мои уроды доставили их, как я вам говорил.
      - Зачем они мне теперь! - простонал аббат. Он оттолкнул даруемое рукой и зажав другой рукой рану, побрел в розовом полумраке рассвета сам не зная куда.
      Мимо ступы, где сидел дзенец Бо, шел какой-то лысый толстяк в грязном черном платье и бормотал сам себе под нос:
      - Яйца вы мои яйца... Член ты мой член... Но не воссоединился с ними...
      Потом юродивый озирался по сторонам и с изумлением произносил:
      - Колбаса мой сентябрь!..
      - Ну что, аббат, - окликнул его бонза. - Говорил я тебе - последнее потеряешь!
      Юрод всхлипнул и вдруг крикнул:
      - Молчи, проклятый язычник!
      Схватив с земли какой-то деревянный обломок, он подскочил к дзенцу и хотел треснуть его по голове. Косой глаз и толстая рука подвели христианского праведника: удар прошел не задев и плеча язычника, и аббат сам повалился на землю.
      - Слышь, аббат, - сказал дзенец, - а давай посмотрим, чья вера правая! Если ты трижды по мне не попадешь - значит, это тебе надо у меня учиться.
      Аббат трижды вскидывал дубину - и трижды валился на землю. После третьей попытки он встал, вытер слезы и пошел следом за дзенцем, покорно понурив голову. "Мне надо пострадать так для вящего искупления", - сказал себе аббат.
      * * *
      - Зря аббат так, - укоризненно заметил Фубрик. - Ему его собственные яйца принесли, а он - в пыль. Нельзя своими яйцами бросаться.
      Суперкозел немедля набычился и кинулся спорить:
      - По-вашему, они снова к нему прирастут, да? Поплевал, на место приставил, святому Варсонофию помолился - и обратно пристали - так, что ли?
      - Ах, - пролепетала Прелесть Прерий, - мне так жалко аббата! Бедняга, за него совсем некому заступиться! Вот граф - случись с ним такая катастрофа, сразу явилась бы императрица... как там в сценарии у Ли Фаня было?
      - Погладила бы, подула, нежно поцеловала, - подсказал дзенец, - и все бы чудесным образом зажило.
      - Да, да! - поддержал и граф Артуа. - Это всем известно: руки короля руки целителя. Правда, императрица не король, а его жена, но...
      - Тем более! - воскликнула Франциска. - Чего только не сделают любящие женские ручки!
      - А девки-то дело говорят, - вступил Жомка. - Нынче биология такие успехи делает. Может, у аббата снова бы выросло, если только правильно за дело взяться. Я вот такую историю слышал из мичуринской биологии - "Виртуоз куннилинга" называется.
      - Я её тоже знаю, - сказал Ходжа.
      - Ой, я так люблю виртуозов куннилинга! - захлопала в ладоши Прелесть Прерий. - Ходжа, миленьий, расскажи, расскажи сейчас же!
      Чего хочет женщина - того хочет Бог, а Ходжа был человек богобоязненый и повиновался.
      ВИРТУОЗ КУННИЛИНГА
      В одной стране был нарком внутренних дел. Он запросто мог посадить или расстрелять кого угодно, и его все боялись. Поэтому он трахал кого хотел, и ему за это ничего не было. Его звали Лаврентий Павлович Берия.
      Как-то раз поздним вечером он заглянул к своему подчиненному, закурил, сел задом на стол и рассеянно глядя в потолок спросил:
      - Меркулов, ты когда-нибудь куннилинг делал?
      А его подчиненный Меркулов не раз делал куннилинг, но не знал, что это так называется, и поэтому тупо переспросил:
      - Чего?
      - Я вот тоже не знал, - вздохнул Берия. - Это, слушай, бабе языком ну, это, - муську... Понял, да? Хочешь, расскажу, как я эти дела узнал?
      Меркулов изобразил на лице внимание. И Лаврентий Павлович, поблескивая своим пенсне и куря сигаретку за сигареткой, рассказал ему историю интимного, а вернее - интимно-государственного содержания.
      - Слушай, Меркулов, только поклянись, что никому не расскажешь, - дело величайшей секретности. Атомная бомба рядом с этим - тьфу, семечки. А рассказать, слушай, тоже кому-то хочется, не все же в себе такую тяжесть носить, верно? Ну вот, слушай, несколько лет назад было, Коба говорит на Политбюро:
      - Предлагаю обсудить дополнительный пункт повестки дня.
      Какой? - спрашиваем. А Коба, слушай, одно слово - гений всех времен он что говорит: надо, мол, серьезно подойти к тому, чтобы увековечить память творцов светлого социализма. Ну - все за, единогласно. Коба по кабинету походил и продолжает: предлагаю, говорит, запечатлеть каждого из наших государственных деятелей в каком-нибудь монументальном полотне. По утвержденному списку и с утвержденным сюжетом. Ну, опять голоснули за. Предлагаю, говорит Коба, для товарища Ворошилова такой сюжет: "Нарком Ворошилов проверяет охолощенность жеребцов в вверенных ему Вооруженных Силах". Ворошилов, слушай, обиделся чего-то, стал доказывать, что ему, мол, такой сюжет не подходит - но ты же Кобу знаешь? Он только глазами сверкнул и спрашивает: ты что же, Клим, против линии партии идешь? Поставили на голосование - все за, Ворошилов воздержался. Потом вождь для Молотова сюжет представил - я бы, слушай, никогда не догадался, - "Товарищ Молотов разъясняет работницам фабрики "Красная Заря" постановление ЦК о недопустимости метеоризма во время проведения политзанятий". Все опять за, Молотов - воздержался. А Коба походил ещё по кабинету и говорит: предлагаю начать монументальную живопись с наркома товарища Берия. Почему с меня? говорю. А товарищ Сталин и пошутил: вдруг, говорит, помрешь скоро - как же тогда донести до потомков твой светлый образ? А сюжет какой? - спрашиваю.
      - Как ты думаешь, какой? - внезапно спросил Меркулова легендарный нарком.
      Меркулов только развел руками. Л.П.Берия вздохнул, покачал головой и продолжил:
      - "Академик Лепешинская уличает наркома Л.П.Берия в невладении основами куннилинга". Я-то, слушай, и не знал ни про какой такой куннилинг - думаю, это что-нибудь из биологии, мичуринские опыты какие-нибудь. Взял, знаешь, да и проголосовал со всеми за. Ну, в контору приехал, спросил кое-кого - слушай, - ну, мороз по спине продрал. Это что же, думаю, у этой старой дуры я буду п... сосать? И чтобы меня в таком виде для потомков выставили? Скажи, ну, обидно же, а? Стал Кобе звонить: так и так, товарищ Сталин, недоразумение получилось, из-за личной скромности не могу себя увековечить. Коба и слышать ничего не хочет - не спорь с линией партии. И то сказать, сам ведь голосовал, а теперь отказываюсь - глупо, слушай. Ну, приезжает ко мне личный конвой с предписанием приступить к натурным этюдам. Хрен ли делать - поехал. Говорю - давайте к Налбандяну по пути завернем, пусть он рисует, я других портретистов не признаю. Позвонили Кобе, согласовали - он не против. Забрали Налбандяна - Меркулов, какой он странный человек, а? - ознакомили его под расписку с секретным постановлением Политбюро, так и так - нет, все не верил. До Лепешинской все с разинутым ртом ехал и глаза выпучил, да, - наверное, думал, его разыгрывают.
      Входим, Лепешинская уже неглиже, покрывалом накрылась, ну, Налбандян мольберт установил. Я спрашиваю: товарищ Лепешинская, вы понимаете, что сюжет подразумевает раздельное местоположение меня и вас? А Лепешинская, стерва, даром, что ли, самому Лысенке очки втирала, сразу и вскинулась: вот и видно, товарищ Берия, что вы и впрямь не освоили основы куннилинга, потому что при нем раздельное местоположение совершенно исключено, я говорит, ещё раз убеждаюсь в гениальной прозорливости вождя товарища Сталина, что он так мудро выбрал тему для живописного шедевра! Да, Меркулов, не прошел номер - пришлось, слушай, встать на четвереньки да и... знаешь, какие ощущения? Хочешь, расскажу?
      Меркулов вновь неопределенно пошевелил руками. Л.П.Берия почмокал губами, лицо его приняло мечтательное выражение, и он погрузился в сладостные воспоминания.
      - Совсем не думал, слушай... Мой язык таял в блаженстве... Седые жесткие волосы товарища Лепешинской приятно покалывали мои десны... Ее хриплые стоны сладкой волной ударяли мне прямо в мозг... "Вот оно, счастье, каким наслаждаются праведники в раю", - подумал я, едва не теряя сознание от полного упоения.
      Лаврентий Павлович остановился, снова почмокал губами, ещё раз вздохнул и, закурив сигарету, принялся рассказывать дальше.
      - Да, Меркулов, кому доводилось это испытывать - блаженнейший из смертных... Одно, знаешь, мне не нравилось - никак не могла эта грымза преподавательские свои замашки оставить, слушай, ну, совершенно нечуткая женщина. Ей бы что-нибудь ласковое сказать, а она все по сюжету: как вы держите язык, товарищ нарком Берия, глубже, глубже... в общем, все чем-нибудь недовольна, да. Мне уж тут китайские коммунисты, я попросил, одну книжку перевели, подарили - "Дао любви" - ну, слушай, по учебнику все делаю - и все равно ей не угодишь. И еще, слушай, что плохо, - Налбандян не выдерживал, - армяне, они что, все что ли такие слабонервные, как ты думаешь? - ему рисовать надо, а он возьмет да свалится на пол. Я ему говорю: ты, может, питаешься плохо? - он отвечает, - нет, товарищ нарком, это я от избытка чувств.
      Ну вот, а потом, Меркулов, - и чего это на меня нашло? - ошибку я сделал. Думаю: как же так, у меня ведь жена, надо ей объяснить, совестно, слушай, - получается, изменяю, да? Вот как-то собрался с духом и говорю: слушай, жена, серьезный разговор к тебе. Я тут теперь езжу к товарищу академику Лепешинской, клитор ей разрабатываю, но ты не думай, я тебе не изменяю, мы с ней Налбандяну позируем для картины, это у нас партийное поручение такое. Ну, знаешь ведь - женщина, она как понесла на меня, ай, Меркулов, - никогда такого не было. Я говорю: позвони Кобе, если не веришь. Она звонит: так и так, товарищ Сталин, мой... ну, она меня нехорошо назвала, - говорит, что у Лепешинской клитор сосет, что ему это партия поручила. А товарищ Сталин ей: а зачем же товарищ Берия раскрывает своей жене важную партийно-государственную тайну? Короче, Меркулов, поняла она все, но ты понимаешь? - потребовала, чтобы мы с Лепешинской позировали Налбандяну при ней. А то, говорит, я тебя знаю - ты на куннилинге не остановишься, а про другое в сюжете нет, так что я за тобой сама пригляжу, чтобы разврата не было.
      И стала она на этюды со мной ездить - понимаешь, Меркулов, ну, не в кайф, совсем не то стало, а? Лепешинская свои указки дает, жена тут же над душой стоит, Налбандян сопит, как чайник, проверяющие из ЦКК заходят - ну, интимное же дело, а? Я уж говорю Налбандяну - ты закругляйся со своими зарисовками, - ну, он через пару раз сказал, что ему эскизов хватит.
      Лаврентий Павлович сделал паузу, лукаво блеснул пенсне и спросил:
      - Как по-твоему, Меркулов, что из всего этого получилось? Из нашего, знаешь, дао любви с Лепешинской?
      - Картина, наверное, - осторожно отвечал Меркулов.
      - Слушай, ясно, что картина... Я про другое - ни за что не догадаешься, Меркулов... Знаешь, что у Лепешинской выросло? А знаешь, на сколько? На десять сантиметров, во как, понял? А у меня, ты посмотри...
      И товарищ Берия широко открыл рот. Не веря своим глазам Меркулов увидел, как оттуда высовывается - нет, не язык, а... самый настоящий фаллос! Вот это да!
      А Л.П.Берия горделиво пошевелил туда и сюда тем, что раньше у него было языком, и доверительно сообщил Меркулову:
      - Я теперь сам себя балую, понял? Никаких девочек не надо, да? Это ещё что, Меркулов! Я тебе сейчас такое покажу... Слушай, закрой глаза на минуту.
      Закрывший глаза Меркулов услышал, как звенит пряжка ремня, а затем что-то горячее мокро облизало ему ухо. Непроизвольно отодвинувшись, Меркулов открыл глаза - и обомлел. У его стула со спущенными штанами стоял, торжествующе ухмыляясь, Лаврентий Берия, и меж ног его, перед самым лицом Меркулова, свешивался широкий, красный и слюнявый... язык!!! И Меркулов, подобно слабонервному Налбандяну, икнул и мешком повалился на пол.
      P.S. На секретном заседании Политбюро наркому Л.П.Берия за разработку клитора товарища Лепешинской была присуждена закрытая государственная премия.
      - Что такое Политбюро? - спросила Франциска. - Это медицинский совет, да?
      Ходжа хотел ответить, но Суперкозел вдруг заорал:
      - Я Конан!
      Но его голос дал петуха, а очки свалились на пол. Суперкозел поднял их, воодрузил на место и, сияя лысиной и улыбкой, огляделся.
      - Беру свои слова назад, мужики! - заявил он. - Правильно, аббату не надо надежды терять. Пусть он к этой Лепешинской сходит, тоже у ней поразрабатывает - глядишь, и у него во рту вырастет. А потом пересадит его на место отрезанного, вот и все.
      - Но, дорогой мой, это означает лишить аббата языка! - запротестовал профессор Манго. - Чем же он будет проповедовать? Учитывая профессию аббата, ему страшнее скорее отсутствие органа речи, чем мужеского члена. Тем более, что ему все равно нельзя употреблять этот член по его сану.
      - Нет, что этот ханорик лепит! - возмутились дамы. - Лучше уж пусть аббат будет немым, в крайнем случае, он будет проповедовать жестами, а вот член пусть будет на месте!..
      - А зачем жестами? - спросил Жомка. - Пришить аббату на место языка то, что ему отрубили - да и дело с концом. Этим-то ещё сподручней будет проповедовать!
      При этих словах ученик дзенца яростно промычал что-то нечленораздельное, вскинул дубину и кинулся - но не на Суперкозла или Жомку, а на профессора Манго (Мориарти). Увы - бедняга, конечно, снова промазал.
      * * *
      - Погоди-ка, - прервал озадаченный император. - Какой ещё профессор Манго. Когда это он взялся в пещере? Он же у меня во дворце, моей жене невроз лечит, килда с ушами!
      - Ну и что, - невозмутимо отвечал Ли Фань. - Во дворце невроз лечит, а в пещере лажу лепит. Одно другому не помеха.
      - А, тогда понятно, - закивал император.
      * * *
      - А кстати, мужики, - задумался Фубрик, - что-то я этого фрукта тоже не пойму... Где же я его раньше видел?
      - Я, сэр, профессор психиатрии, - чопорно поклонился доктор Манго, - и вы в числе моих пациентов пока что не состояли. Да-с. Хотя вполне можете оказаться. Таково мое научное наблюдение. Да-с.
      Фубрик не успел ответить - у входа в пещеру послышалось:
      - Благородные господа! Я вам покушать принес, - и в пещеру, кланяясь, вошел крестьянин, который уже приходил к ним с дарами. Доброхот тащил судки с едой и большую сумку, набитую всяческой снедью.
      - На полчаса опоздал! - ворчливо заметил Жомка и первый принялся хлебать варево.
      - Кушайте, господа, кушайте! - кланялся меж тем хлебосольный крестьянин. - У меня там ещё внизу на повозке, сынишка караулит. Я сейчас принесу.
      Крестьянин ушел за добавкой, а профессор Манго заметил:
      - Я, конечно, тут новенький, но все же это странно: с чего вдруг этот паранояльный шизоид взялся за здорово живешь кормить такую компанию?
      - Это добрый самаритянин, - ласково произнесла Франциска.
      - Да нет, он, наверное, думает, что мы ему комплект порнографических открыток подарим - ну, тот, что я у полковника Томсона в покер выиграл, поправил Жомка. Помнишь, Франни, я тебе показывал?
      - А по-моему, у него психопатическое расстройство, - спорил доктор Манго. - Я полагаю, он изживает неудовлетворенную сексуальность путем раздачи пищи. Он явно замещает свое желание иметь много партнеров!
      Выяснилось, однако, нечто совсем другое. Щедрый крестьянин открылся им сам. Он принес новую снедь и принялся потчевать графа:
      - Кушайте, кушайте, ваше сиятельство! Подкрепитесь. Ну, вот ещё вкусный кусочек.
      Но граф, даже не доев предложенного, вдруг повалился наземь, как с ним бывало, и захрапел.
      - Ах, господа, - сокрушался крестьянин, - вы уж его без меня покормите, а то что он такой тощий. Как бы не помер.
      - Вы, случайно, не его слуга? - осведомился Ходжа.
      - Да нет, - отмахнулся крестьянин. Он помялся и на ухо о чем-то спросил мастера дзена. Тот рассмеялся неожиданно по-ребячески.
      - Вы знаете, о чем он меня спрашивает? - сообщил дзенец.
      - Ну, что же вы, лама... Я ведь вам по секрету, - засмущался крестьянин - и сам признался: - Я вот что хотел узнать: граф, он как громко пукает?
      Все рассмеялись.
      - Да пердун, каких свет не видел, - отвечал Жомка. - Сколько тут сижу, он и пяти минут без пердежа не лежит. А тебе зачем, парень?
      Крестьянин снова помялся и рассказал:
      ДОБРОПАМЯТНЫЙ БЗДЕЖНИК
      - Да жил тут у одного нашего домохозяина постоялец. Тоже это... любил дунуть. Наш-то хозяин сунется к нему: когда, ваше сиятельство, изволите за комнату-то отдать? - А тот к нему зад повернет да как пернет! - и говорит: запиши за мной, что пернул. Ну, да так вот и напукал - десять, что ль, золотых или больше. Ну, ясно, над Пи Ляо кто смеялся, кто сочувствовал - а тот все терпел, как наперед знал. И то сказать - граф все-таки, такого за дверь-то просто так не выставишь. А потом одним прекрасным утром просыпается Пи, а графа-то тю-тю! Исчез и "поцелуй меня в зад" не сказал. Ну, соседи нашего Пи совсем задразнили. И что же вы думаете? Проходит сколько-то времени, и заявляется к Пи Ляо этот пердун-постоялец и спрашивает: что, дурашка, узнаешь меня? - А как не узнать: разодет весь в бархат и шелк, а все равно попердывает себе. - Узнаю, говорит Пи Ляо, даже запах тот же! - Ну-ка, - спрашивает его граф, - сколько я тебе должен? - Да вот четырнадцать золотых и три серебреника. - А сколько раз я в твоем доме бзднул? Сохранилась бумажку-то? - Сохранилась, я в неё табак завертываю! Вот, пожалуйста, - сто шестьдесят четыре раза по-крупному и семьдесят два раза по-мелкому. - Ну, так бери сто шестьдесят четыре золотника и семьдесят два серебреника! - и кошелек-то граф ему протягивает! - У Пи аж дыхание остановилось. Ну, давай ручку целовать, кланяться в пояс, а граф только улыбнулся и говорит: Это вам, домохозяевам, хорошо, а нам, бздежникам, что делать? - да с тем и уехал.
      Крестьянин оглядел пещерных жителей и закончил:
      - Вот я и надеюсь: чай, граф этот не один такой на свете? Он ведь сказал - "нам, бздежникам" - значит, есть и другие такие же. Вот я и уповаю - может, и ко мне такой бздежник пожалует, а? Крепко в это верю!
      - Так вот почему он нас кормить взялся! - мелькнула у всех общая мысль.
      - Вы бы, благородные господа, записывали друг за другом, - попросил меж тем крестьянин подобострастно, но с настойчивостью. - За его сиятельством в особенности - сколько раз он пернет. По-мелкому уж ладно, можно не следить, а по-крупному хотя бы. А я уж так вам благодарен буду пирог из потрохов принесу!
      Пещерники переглянулись и снова прыснули. Однако Суперкозел обещал все исполнить.
      - Вот и ладно, - обрадовался крестьянин, - а я вам, святые отшельники, за это хоть что сварю! Ох, господа, совсем забыл! У меня там в повозке большой бочонок вина, не могу один закатить в гору. Кто бы помог мне, а?
      На этот призыв дружно откликнулись все и поспешили из пещеры. Но Суперкозел и профессор Манго задержались у тела спящего графа. Суперкозел неодобрительно показал на нагое тело и злобно процедил:
      - Граф, а голый! Нехорошо, верно?
      - Нехорошо, - согласился доктор Манго.
      - Наказать его надо, чтобы благородные манеры соблюдал.
      - Обязательно, - согласился психиатр.
      - А давай его трахнем ночью! - предложил Суперкозел.
      - Отличная мысль!
      - А ты будешь?
      - Буду!
      - Только, чур, я первый. Я Конан! - заорал в восторге Суперкозел.
      АРТУА СОЛО
      Не подозревая о нависшей над ним грозной опасности, граф Артуа шел по тихой улочке провинциального городка на французско-швейцарской границе. На нем были сапоги с высокими голенищами и шляпа с черным пером - тот самый костюм, в котором Артуа был, когда во время репетиции трансграничной онанавтики выяснилась его небывалая доселе святость. Отсутствовала лишь его шпага - когда некитайские гвардейцы признали в нем святого архата, Артуа закинул её куда-то к хренам. А потом графу некогда было её разыскивать - да он ведь и на празднесто онанавтики без границ не остался, да и на фиг святому шпага?
      Прохожие, ввиду костюма Артуа, принимали его за дигамбара, а они просто кишели в местах французско-швейцарской границы, и никто не изъявлял особого любопытства - ведь в здешних местах, из-за близости Шамбалы, всегда пруд-пруди было проходимцев всякого толка - и дигамбаров, и францисканцев, и исмаилитов, и прерафаэлитов, и попросту любителей заглянуть ночью в чужие амбары. Конечно, знай неискушенные некитайцы, что голышом идет не очередной ханыга-анахорет или суфий-шарамыга, то они бы пали в пыль и лобызали следы графа. Но к чему это было скромному гасконцу, обычному благородному графу? Хоть и святой, он путешествовал инкогнито, не заботясь о положенных ему почестях. Всего час назад он не удержался и нарочно восемь раз подряд перешел туда и сюда франко-швейцарскую границу. Он даже ботфорты снял, чтобы его обнаженность была абсолютной. И что же? Задержали его французские - либо швейцарские - пограничники? Ни фигошеньки - ноль внимания! Так что плюньте в шары этому говенному рецензенту додику-педирасу Гастону де Мишо дескать, графу слабо будет проявить такой героизм. А граф вот восемь раз за пятнадцать минут повторил этот подвиг - и хоть бы хны, даже не проголодался.
      Как же так? - придет в недоумение иной несообразительный читатель. Ничего не понятно: то Ли Фань пишет, что граф гулял взад-вперед через франко-швейцарскую границу, то вдруг оказывается, что все происходит в предгорьях Шамбалы, где пруд пруди некитайских швейцарцев - как, дескать, это может быть? Он что, гашиша обкурился, наш досточтимый автор?
      В рот не брал этой гадости, господа, ни при чем тут гашиш, равно как марихуана либо анаша, либо иные галлюциногенные препараты. Все дело просто. Некитай - это ведь страна чудес, привыкнуть пора бы уж, мои дорогие. И в число этих чудес входит тот широко известный факт, что иные уголки в самых разных частях света непостижимым образом входят в состав Некитая. С одной стороны - все верно, это как будто бы швейцарская провинция, тихий городок на границе с Францией. А с другой стороны - она же и провинция Некитая. Получается, таким образом, что-то вроде трансграничной зоны: вот она, Швейцария (или Бангкок, или Кукуштан, или улица имени Непобедимых Зулусов, или Капитолий) - а вот же он и Некитай. Странно? - ещё бы! Вся наука до сих пор за голову держится, диссертаций понаписали, дескать, восьмое измерение, фуе-мое*, а все равно никто ничего понять не может. Перевелись
      ___
      * начальная буква в выражении фуе-мое изменена. А хрен ли сделаешь общественная нравственность, господа! - это вам не хрен собачий.
      нынче Эйнштейны! Но на практике все это давно освоено и широко используется. Открывая тайну, господа, спешу признаться, что именно через такие вот трансграничные зоны и проникли в Некитай все иностранные послы, а также наши доблестные галлы. Так что графу Артуа не пришлось провести долгие годы, преодолевая просторы Ирана, Турана, Трансгималаев и тому подобные необитаемые и непроходимые места, губительные для жизни европейского человека. Нет, аббат и граф добрались всего только до Некитайской Швейцарии - и голый Вася (точнее, голый Артуа). Подобным же образом внедрился в Некитай и лорд Тапкин - его трансграничная зона оказалась в подпольной опиумокурильне с задней стороны Клуба Храпунов. А у барона Пфлюгена это было акушерское отделение лепрозория имени Мюллера (это на углу Унтер ден Линден и Рогфейер-штрассе). Ну и прочие добрались как-нибудь.
      Впрочем, вернемся к графу Артуа. Он подошел к красивому аккуратному двухэтажному домику с белыми окнами, удостоверился, что это гостиница, и вступил внутрь:
      - Мне нужна комната, - обратился он к портье, сонного вида пожилому некитайцу.
      - Дигамбар? - подозрительно покосился на графа портье.
      - Нет, я просто святой, - поправил его Артуа. - Я француз, мсье.
      - А! - воскликнул портье. - Постойте-ка, а вы случайно не встречали некоего онанавта графа Артуа? Он как будто тоже святой?
      Конечно, любой другой на месте графа не мог бы противостоять позыву тщеславия и признался бы: "Да, это я и есть". Но не таков граф - его скромность превозмогла суетное побуждение, и он отвечал, прижав палец к губам:
      - Т-с-с!.. Я путешествую инкогнито.
      В этот миг зазвонил телефон старомодной конструкции, характерной для начала ХХ века. Портье поднял трубку. Из неё отчетливо послышалось:
      - Это некитайское министерство внутренних дел. Мы ведем экстренний розыск одного онанавта-француза, некоего графа Артуа. Он ходит в шляпе и неглиже. Не останавливался ли такой у вас в гостинице?
      - Нет, - сонно буркнул портье, - у нас тут только инкогнито.
      Читатель! Теперь-то ты понял, наконец, почему столь тщательный всенекитайский розыск оказался вотще? Да все чрезвычайно просто - дело единственно в том, что граф путешествовал инкогнито!
      Портье так и записал в журнал регистрации посетителей: Инкогнито. Он спросил, ещё раз с неудовольствием оглядев нагое тело гостя:
      - Позвольте спросить, а чем вы будете платить за номер?
      - Запишите все на счет французской миссии в Некитае, - спокойно отвечал граф. Но внезапно он усомнился: а не подорвет ли он тем самым бюджет аббата Крюшона, этого старого экономного труженика на ниве христианской проповеди в стане язычников? Граф передумал и поправился: Нет, знаете, сделайте иначе. Запишите все на счет некитайского императора.
      - Некитайского императора? - поморщился портье.
      - Да, я близкий друг его жены, - впрочем, и его величества тоже, спокойно объяснил граф.
      Портье скорчил гримасу неудовольствия, но ключ от номера выдал. Когда граф уже поднимался по лестнице, послышалось недовольное ворчание:
      - На счет некитайского императора, на счет некитайского императора... Никто платить не хочет, ну что за время такое! Одна шантрапа только и шляется. Ни у кого нет живых денег. Сапоги-то снимите! - заорал вдруг ворчливый старик в спину графу. - У нас тут не положено в обуви! И шляпу повешайте.
      Граф пожал плечами, вернулся в холл и разулся. Шляпу он повешал на лосиные рога, служащие вешалкой для всех постояльцев, и после этого проследовал в свою комнату. Никто из прислуги не проявил к нему никакого любопытства - очевидно, по той же причине, какой было вызвано недовольство портье - нагота графа делала излишними ожидания насчет чаевых и вообще кредитоспособности Артуа. Графу навстречу попалась горничная. Он было молодецки подкрутил усы, но девушка кинула сердитый взор на его обнаженность и с презритльным выражением на лице проследовала мимо. Это нехорошо отозвалось в сердце гасконца - он привык совсем к иному отношению со стороны дам.
      Невольно загрустив, Артуа зашел в свой номер и раскрыл окно, желая обозреть окрестный вид. Граф меланхолически облокотился на подоконник и вздохнул. Меж тем снизу послышались отчетливые голоса:
      - Шляются тут нынче всякие... - ворчал кто-то голосом портье. - Что это за моду взяли - все в дигамбары подались... Ни тебе кошелька на поясе, ни вещей при себе, ни чаевых, это уж само собой... Запиши-ка, мол, на счет некитайского императора! А я, может, в гробу этого вашего императора видел - да есть ли ещё где такой, нет ли его вообще!..
      - Во-во, - бойко поддержал женский голосок. - Тут тоже один такой прошел по коридору - и давай меня к себе заманивать. Крутит усы, а морковкой-то своей так в меня и целит! Я ему плюнула в бесстыжие шары да и пошла себе.
      Да уж не про меня ли это она? - оторопел граф, благородно оскорбленный в лучших чувствах. - Что-то я не помню, чтобы тащил вверх свою морковку!
      - С такими только так и надо, - поддержала подругу другая служанка. Что с них взять - ни платочка какого не подарит, ни на чулки пару серебряных не даст. Голье, одно слово!
      - Ой, - вдруг всполошилась первая служанка, - я ведь не проверила - у этого нового постояльца - как его там?
      - Инкогнито, - с отвращением произнес портье. - Граф это вообще-то, дрочилка из Парижа.
      - Во-во, у этого самого дрочилки инкогнито, - я у него что не проверила - а поставили ему под кровать горшок-то ночной или нет?
      - А тебе что? - возразила вторая. - Ну, не поставили - сбегает во двор до кусточков, вот и все.
      - Нет, так нельзя! - возразила горничная. - У нас так в распорядке не записано.
      - Да плюнь ты! - принялись урезонивать излишне добросовестную прислугу все остальные. - Что тебе его ночной горшок - думаешь, он туда бриллиантов насерет? Куда ему - такому и копейкой-то сходить слабо!
      Ну, зачем, зачем они так? - с горькой обидой подумал граф. - Совсем не знают человека, а говорят! Артуа вздохнул и устремил взор вдаль, в сторону белоснежных альпийских вершин. Глаза его заволокло мечтательное выражение. А вот бы, подумалось ему, он в самом деле испражнялся алмазами! Ел бы то же, что и все, а на горшок ходил бы исключительно драгоценными камнями.
      БУДНИ АЛМАЗОХОДЦА
      Живое воображение Артуа мгновенно нарисовало ему радужную картину. Фешенебельная комната в фешенебельном отеле. Персонал, снующий вокруг на цыпочках. Орды репортеров, караулящих у входа и под окнами комнаты. Сердца, пламенные взоры и объятия всех женщин всех стран и народов. А он, виновник этого мирового ажиотажа, сидит со свойственной ему скромностью в туалетной комнате на горшке. Сзади в белоснежных ливреях стоят на вытяжку два блюстителя графского стула - Родшид и Рогфейер. Граф, отправляя нужду, вслух философствует:
      - Интересно, выйдут у меня сегодня изумруды или опять среди алмазов попадутся только рубины? Как вы считаете, доктор?
      Академик всех академий, профессор медицины и минералогии, пятижды лауреат Нобелевских премий, милостиво допущенный к изучению редчайшего феномена, багровея от счастья, что сам святой граф Артуа, Алмазоходец, удостаивает его беседы, - доктор Хичкок почтительно отвечает:
      - Согласно расчетам, ваше сверхвысочество, наша новая диета должна способствовать выходу изумрудов, сэр!
      - А может, я и пяток топазов сегодня сотворю, - задумчиво роняет граф. - Что-то давненько я не какал топазами!..
      Тем временем в золотое дно, устланое лебяжим пухом и нежнейшими брабантскими кружевами ударяется первый камень.
      - Родшид, голубчик, - любопытствует граф Артуа, - вы не разглядели чем это я сходил?
      - Алмаз двадцать четыре карата, ваше сиятельство! - осипшим от волнения голосом отвечает Родшид - он, сколько ни присутствует при таинстве алмазного схода, каждый раз впадает в транс благоговейного остолбенения.
      - А теперь что?
      - Брильянт чистой воды... Тридцать карат... опять алмаз...
      - Рубин вышел, - вставляет Рогфейер, ревниво наклонясь над горшком. С мой мизинец.
      - Ах, опять рубин, - вздыхает граф. - А где же изумруды?
      - Пошли! Вот только что пошли! - хором восклицают Родшид и Рогфейер.
      - А! Ну, наконец-то! А то я давно обещал испанской королеве колье из изумрудов для её племянницы. Она, бедная, ждет-ждет, а у меня, как назло, все алмазы да рубины. А топазов нет случайно? - спрашивает Артуа. - А то английская королева намекала мне в прошлом письме, что герцог Уэльсский мечтает о топазовых запонках.
      - Жирно будет, - цедит сквозь зубы Родшид. - Дари всем герцогам топазовые запонки - никакой задницы не хватит.
      - Совершенно верно! - горячо вступается Рогфейер. - И колье нечего дарить всяким там королевам - надо, пущай денежки платит.
      - Ах, какие вы, право, мелочные, господа... - вздыхает его алмазоходчество святой граф Артуа. - Ну, что такое для меня изумрудное колье? Пустячок, не стоящий благородного разговора.
      Но личные ювелиры и огранщики алмазоходного графа с жаром опровергают это суждение.
      - Ах, господа, перестаньте же, - урезонивает их Артуа. - посмотрите-ка лучше, не застряло ли там у меня ещё что-нибудь? А то будет как в прошлый раз - хожу, хожу - чувствую, все какое-то неудобство. Завернул вечером к маркизе д'Артузи - и что же? - она вытащила у меня два некстати прилипших сапфира.
      Рогфейер золотой щеточкой осторожно смахивает мелкие алмазные крошки в два и три карата, прилипшие к благородной коже божественного алмазоходца.
      - Ох, Рогфейер, да оставьте вы это! - брюзгливо упрекает его граф. Опять вы возитесь с этой пылью. Я смою её в душе, только и забот.
      - Как можно, ваше сиятельство! - в ужасе восклицают двое блюстителей алмазного схода. - Алмазная крошка, она тоже денежек стоит.
      - Как вы неисправимо мелочны, господа, - снова вздыхает граф. - Ну, попадется там пара камешков в три-четыре карата, стоит ли из-за этого беспокоиться? А какой у меня нынче урожай, господа?
      Граф принимает золотой горшок с драгоценным грузом, подобострастно протянутый ему блюстителями в белых ливреях.
      - А что-то вроде сегодня алмазов как будто меньше, а, братцы? раздумчиво произносит граф.
      - Не-е... - мычат сквозь зубы Родшид и Рогфейер и багровеют.
      Но графа не проведешь - он жестом подзывает парочку плечистых стоматолов, и те стальным пинцетом разжимают челюсти Родшиду.
      - А! а! а! - благодушно улыбаясь, говорит Артуа и достает изо рта Родшида брильянт в четыреста карат. - Ай-ай-ай, братец, - журит он заглотистого миллионера, - ты что же это? Я камешек зародил, пропустил через тракт, выкакал, а ты его - себе за щеку? Разве у нас это в договоре записано, мсье Родшид?
      Родшид безмолвно плачет, косясь глазом на то, как граф вытаскивает такой же величины алмаз изо рта Рогфейера. Они трое каждый раз разыгрывают эту сцену, ставшую почти ритуальной. Рогфейер и Родшид знают, что попадутся, но все равно всякий раз пытаются заныкать и проглотить самые крупные камни, а граф их снова ловит с поличным.
      Подскочившие ювелиры уже производят подробную опись алмазного схода с указанием достоинства каждого камня. Родшид и Рогфейер получают свою долю в виде алмазной крошки, а крупные камни принимают на реализацию через сеть всемирных магазинов "Бриллианты от Артуа". Пай каждого из этих двоих - 15%, но они настолько не доверяют один другому, что условились с графом лично присутствовать при акте чудотворного алмазоходства. Ну, а граф великодушно позволяет им это - в конце концов, у всех свои слабости, миллионеры тоже люди, чего там - пусть созерцают, графу не жалко...
      - Да, - сказал себе граф, на миг отрываясь от возвышенных мыслей, как жаль, что алмазоходство не свойственно природе гасконских дворян! А то бы... Эх!..
      Благородный мечтатель не мог знать, конечно, что его умственные прозрения были не так уж невероятны, как ему в тот миг казалось. Ведь совсем недалеко, за восемьнадцать тысяч километров, его хорошего друга, сына благословенной солнечной Италии де Перастини в эту самую минуту слабило когтями муравьеда и амурского тигра! Конечно, когти диких животных - это все-таки не алмазы, для их возникновения в кишечнике не требуется таких колоссальных давлений, как в земных недрах. Но, во-первых, они тоже денежек стоят, как сказали де Перастини, когда он позже продавал эти когти в фактории (один фунт когтей - две беличих шкурки). Так что, по сути, разница только в цене, а так - что там, что здесь, что от алмазо-, что от когтеходства - прямая промышленная выгода. Могут возразить: нашел, дескать, что сравнить - алмаз любой дурак запросто высрет - он круглый, твердый, гладкий, без всяких там закорючек, а вот попробуй кто срать когтями, как бедный де Перастини! Это же больно! Просто никакого сравнения с алмазами. Вот и неверно, господа! Во-первых, позвольте продолжить, и тут все достаточно сходно. Мелкий-то алмаз, я не спорю, любой олух высерет и не заметит - это вам не коготь муравьеда. Но ведь и маленький коготь не причиняет больших неудобств. Ну, а крупный алмаз? Дорогой читатель, ты пробовал когда-нибудь испражняться Голкондой? Или Графом Орловым? А? Не пробовал? Ну, так сходи в музей, попроси камешки на время для научного эксперимента, а потом запихай их себе в глотку - получилось? Ну, а теперь попробуй-ка извлечь их наружу из своей задницы! Понимаешь теперь, каково приходилось графу (приходилось, разумеется, в его выспренних мечтах) - ведь он-то испражнял преимущественно крупные бриллианты, по сто да четыреста карат каждый! Так что нет никакой существенной разницы между, так сказать, астральным опытом графа и тем, что вживе, въявь, посюсторонне-телесно ощущал де Перастини. Ну, а насчет того, что в горшок лучше все же ходить алмазами, чем когтями, это кто спорит. Да что делать, если не у всех получается!
      Граф ещё раз огорченно вздохнул, с неохотой отрываясь от возвышенных упований, и взор его упал вниз. И вовремя - под окном проходила миловидная швейцарская некитайка весьма недурных форм. В провинциальной тишине сонного городка слышно было, как шуршат её юбки одна о другую.
      - Хм-хм, - произнес граф, мигом подтянувшись и навострив глаз. Он принял небрежный вид человека, осматривающего окрестности, и с рассеянным видом стал подкручивать щегольские черные усики. При этом он внезапно очевидно, под влиянием своих запредельных видений - ощутил сильный позыв испустить ветры. Но это не смутило графа - как светский человек он в совершенстве владел искусством травить по-тихоньку, так что выпуск ветров происходил постепенно и неуловимо для слуха.
      Артуа снова кашлянул, и сдобная молодка подняла взгляд кверху. Она кокетливо улыбнулась, заметив пригожего кавалера, её глаза встретились с глазами пылкого гасконца. И в этот самый миг случилось небывалое и непоправимое несчастье: ветры графа внезапно все враз вырвались на волю с таким грохотом, будто рухнул потолок! Сказать попросту, граф пернул - да так, что в округе всполошились все собаки и подняли дикий лай. И это в тот самый миг, когда зрачки двух молодых людей проницали одни в пропасть других, давая залог последующему проницанию сердец и прочего, чем мы награждены по воле Творца. Ах, до чего некстати!..
      Молодка отвела глаза и пошла себе дальше как ни в чем ни бывало, а граф Артуа замер у окна, весь покраснев как свекла. Он был совершенно уничтожен. "Надо догнать её и извиниться!" - сверкнула благородная мысль у него в мозгу.
      Пылкий аристократ сбежал вниз. У него уже не было времени, и он обул на ногу только один ботфорт. Надвинув на голову шляпу, Артуа, прихрамывая, побежал вслед за прекрасной незнакомкой. За углом он увидел её и сбавил ход, решив, что неприлично будет догонять даму бегом. Скорым шагом Артуа следовал за некитайкой, постепенно сокращая разделяющее их расстояние. Миловидная молодка оглянулась и, заметив графа, фыркнула, и, заулыбавшись, побежала прочь, подхватив юбки. Граф Артуа снова был вынужден перейти на бег. Так они совершили несколько рывков, и наконец граф приблизился на расстояние, приличное для оклика.
      - Сударыня! - позвал граф. - Умоляю вас, не бегите от меня. Мне нужно с вами поговорить.
      - Чего вам? - обернувшись, застыла красотка.
      - Тут между нами вышло одно недоразумение, - учтиво произнес граф и снял шляпу.
      - О чем вы, сударь?
      - Да вы тут давеча шли у меня под окном, а я как раз выглянул - да и бзнул ненарочно. Очень прошу прощения, это нечаянно у меня вырвалось, извинился граф. - Вы не подумайте, будто у меня к вам неуважение какое, мямлил граф, вертя в руках шляпу. - Слово чести - я ненарочно пукнул. Так вы уж на меня не сердитесь, умоляю, сударыня!.. Хотел тихонько, а...
      - О, что вы, сударь! Какие обиды! - рассмеялась красавица. - Я и не заметила даже - я думала, это крыша где-нибудь обвалилась.
      - А, ну это хорошо, - сказал граф с облегчением. - А то я, знаете, стою у окна, переживаю - как-то, думаю, нехорошо вышло. Дай, думаю, догоню, извинюсь...
      - О, какие пустяки! - успокаивала дама. - Меня это нисколечки не обидело. Пожалуйста, тренируйтесь, сколько хотите - вы ведь на чемпионат собираетесь, правда?
      Граф не понял насчет чемпионата, но расспрашивать ему было как-то неловко, и он промямлил:
      - Э... ну да... так что ещё раз прошу прощения!.. - и Артуа замахал шляпой.
      - До свидания, сударь, приятно было поговорить с учтивым кавалером, отвечала молодка и, как бы разговаривая сама с собой, произнесла в воздух: - Ах, эти ветрогонщики такой смешной народ! Чудаки, честное слово.
      Успокоенный граф хотел было проводить даму до дома, но тут заметил, что он в одном ботфорте, и устыдился непорядка в своем костюме. Он вернулся в гостиницу, однако войти туда вновь ему уже было не суждено. У самого входа его перехватил какой-то невзрачный мужичонка, швейцарский некитаец среднего сословия. Мужичонка стал всячески убеждать Артуа перебраться к нему в дом:
      - Сударь, к чему вам это убогое заведение? - уговаривал он. Разочтите сами - тут кормят Бог знате как, простыни несвежие, полно клопов... Горничные грубые, к видному мужчине никакого снисхождения... А моя-то хозяйка приготовит все - пальчики оближешь! Масло свое, домашнее, овощи прямо с грядки. А винцо какое, а жареный каплун! А по соседству молодушка одна живет, вдовеет, бедная, так всегда благородному господину, значит, массаж там...
      - Дружок, все это очень заманчиво, - отозвался граф. - Мне и самому не хотелось бы задерживаться в этой негостеприимной гостинице. Но, видишь ли, я тут гощу на счет некитайского императора, и у меня нет с собой свободной наличности. А...
      - И не надо! - замахал руками некитаец. - Какие могут быть разговоры! Селитесь у меня да живите, сколько угодно - чем дольше, тем лучше. Зачем нам наличность!
      - И что же - безо всякой платы? - недоверчиво осведомился граф.
      - Ну, разумеется, ваше сиятельство! Может, потом разбогатеете, будете мимо ехать - ну, глядишь, вспомните ничтожного Е Нина, подкинете монету-другую... Да вы не сомневайтесь, господин граф Инкогнито, - улещал хозяин-доброхот. - Комната чистая, большая, клопов я своими руками всех передавил. А если что, так это, вдовушку-то всегда позовем!..
      - Ну, - развел руками граф, - право, ты умеешь уговаривать. Сейчас, я только зайду заберу свой второй ботфорт...
      - Нет, нет! - снова замахал руками некитаец. - Я сам, сам!.. Вы уж не ходите к этим злодеям.
      Он зашел в гостиницу и вскоре буквально вырвался оттуда, отругиваясь на ходу и крепко прижимая к груди графский сапог. За ним вывалился персонал гостиницы. Часть прислуги ругалась с некитайцем, а другая, против всех ожиданий, стала обхаживать графа, умоляя его остаться.
      - Не слушайте их! - тянул Артуа за руку некитаец. - Ихний готель сущий вертеп, а это разбойники, право слово, разбойники!
      - Ну, я уже решил, - отвечал граф на уговоры портье и горничной, что давеча неучтиво скривилась на его улыбку. - Я иду с этим добрым человеком, буду жить у него.
      "Какая муха их всех укусила? - недоумевал про себя Артуа. - То ночного горшка жалко, то чуть не ревут, что ухожу..."
      Меж тем Е Нин уже подвел графа к своему дому. Надо отдать должное хозяину, он ни в чем не солгал: комната графа была просторной и уютной, с уборной и даже маленькой ванной; жена Е Нина оказалась сама приветливость и не мешкая пригласила обоих за стол. Что же - блюда оказались весьма недурны, а старушка-хозяйка - настоящей мастерицей по части соусов и приправ. Чета некитайцев на пару потчевала графа:
      - Ваше сиятельство, а вот отведайте ещё редечной запеканки с чесночным соусом - там прослойка из телячьего языка!
      - А вот бобы со свининкой, угоститесь! - с другой стороны придвигал тарелку хозяин.
      - Капустку-то, капустку тушеную с курятиной! Отведайте, дорогой гостенек!
      - Гуся с яблочком! - вот чтобы наливочку-то закусить! Вот славно!
      - Уф-ф-ф!.. А что это у вас наливка как будто редькой отдает? удивился граф.
      - А это мы, значит, первачок из редьки выгнали, а потом на нем огурчик настояли! - объясняла радушная хозяйка. - Что, не понравилось? А вот чечевичная водочка - ма-аленькую стопочку!
      - И горошкем с баранинкой закусить! - предлагал Е Нин. - За Францию! За прекрасных дам! За рыцарство!
      Наконец, Артуа употчевали так, что он не мог добавить уже ни глоточка, ни кусочка - ни за Францию, ни за прекрасных дам. Дорогого гостя проводили в комнату, и Артуа прямо рухнул на кровать.
      - Да-а, - вздохнул он. - Ну и кормят! Так и нашего короля не кормят. Странно только, что среди блюд столько было гороха да фасоли, да ещё редька, почитай, в каждой приправе. Ну да - национальная кухня, что ж такого.
      Он погладил себя по животу. Однако спать ещё не хотелось. Очень кстати заглянул хозяин и осведомился, не желает ли его сиятельство свежей газетки на ночь. Артуа взял одну из стопки и начал просматривать страницы. Один из заголовков гласил: "Кто дунет крепче? Рейтинг участников чемпионата мира и прогнозы". Заинтересованный граф прочитал статью и из неё с изумлением узнал, что речь идет о немало-немного как о чемионате по ветрогонкам, а происходило это спортивное празднество в двух шагах, буквально за бугром от того городка, где пребывал теперь граф. "Надо же, - дивился Артуа, - я и не слыхал раньше о таком спорте". Из содержания статьи граф мало-помалу уяснил, что ветрогонки - это не что иное как испускание газов через известный проход - тот самый, который дан был Адаму и Еве для - вообще-то хрен его знает, зачем он им был дан - по-моему, в раю им этого делать не полагалось да и просто было не нужно. Ну, а уж мы, их потомки, этим проходом пользуемся для эвакуации того - сами знаете чего. И вот в этом ветроиспускании и предстояло соревноваться участникам мирового чемпионата. Граф хмыкнул - и вдруг почувствовал позыв, - вероятно, из-за чтения газеты на соответсвующую тему. Он попытался было стравить потихоньку, чтобы не нарушать благопристойности - ведь стенка не была особенно крепкой и хозяева все могли услышать, а это было как-то неблагородно. Но в кишках Артуа забурчало так, что куда там благопристойность! И граф, против воли, как и утром в гостинице, дунул вслух, да так, что задрожали стекла в его комнате.
      Из-за стенки послышался голос Е нина:
      - Ага! Похоже, началось!..
      - Зря, что ль, я чесночным соусом все мясо полила, - похвастала хозяйка.
      - Ты, мать, у меня умница! Стряпка ты моя пухленькая! - засюсюкал хозяин. - Дай-ка я тебя чмокну в щечку.
      Граф не успел удивиться этому разговору - он почувстовал новый позыв. И опять пернуть анонимно не получилось: бздеж вышел такой, что с потолка посыпалась побелка. В комнате засмердело - граф был вынужден сам себе зажать нос. "Что это со мной такое сегодня?" - с испугом подумал он. Но вскоре он уже перестал удивляться - ветры стали вырываться с таким грохотом и запашком, и столь часто, что уже было не до размышлений. И граф оставил заботу о благопристойности - если что, сошлюсь-де на нездоровье. "Надо предоставить дело природе, - думал граф Артуа, засыпая. - Вот вулкан - чем его заткнешь? Он извергается, и все тут! А потом ведь все равно стихает. Просто надо подождать конца извержения, а там..." - и граф уснул.
      За ночь он несколько раз просыпался от особенно сильного грохота. Краем уха он ловил несущиеся из-за стенки голоса - видимо, хозяева, что-то считали, готовясь к завтрашнему трудовому дню:
      - Четырнадцать крупных... записала? а мелких сколько?
      - Двадцать восемь... нет, уже двадцать девять... тридцать!
      - Лучше считай, старая! Ага! пятнадцать крупных!..
      Утром граф пернул особенно громко и сам от того проснулся. Он чувствовал себя прекрасно - полон сил, свеж, сыт. Правда, воздух в комнате был не весьма того... попахивало... Граф попытался открыть окно - и не смог: похоже было, что окно недавно заколотили гвоздями. Он вышел из комнаты и хотел окликнуть Е Нина. Тот с кем-то препирался на пороге дома. Слышались возбужденные голоса:
      - А я говорю, он пердел!..
      - Ничего не пердел!
      - Нет, пердел!..
      Послышался шум борьбы, и внутрь ввалился разгороченный спором хозяин дома. На него напирал здоровяк - по виду, такой же швейцарский некитаец и, вероятно, сосед Е Нина. Е Нин на пару с женой пытались спровадить незваного гостя, но безуспешно.
      - Да вон ваш граф стоит! - закричал невежливый сосед, указывая на Артуа. - Он и пердел! Мне говорили, он и в гостинице вчера дунул!
      - Мы, поди, ещё не оглохли! - визжала старуха. - Чай, мы бы услышали, если кто пердит!
      - Нет, он бздел! Я у окна вчерася караулил, сам чуть не оглох! спорил здоровяк.
      - Ха, чуть не оглох! - возмутился хозяин. - Да это мы со старухой редьки поели, ну и подудели маленько на ночь. Да ещё старая горшки уронила, вот и погремело слегка!
      В ответ на это сосед оттолкнул хозяина и прорвавшись к комнате графа резко распахнул дверь. Здоровяк сунул туда голову, понюхал воздух и обличающе завопил:
      - Говорите, не пердел? А вон в комнате какой кислятиной воняет!.. Это граф напердел, кто же еще!
      - Нет, он не пердел! - стояли на своем хозяева.
      - Нет, пердел! Эвон, как разит!..
      Граф ничего не мог понять - какое дело вообще этому малому до его ветров, и почему хозяин и хозяйка его покрывают? Ведь они явно слышали звуки в комнате графа! Но Артуа видел, что эти добрые люди его защищают, и потому счел своим долгом сам придти на помощь своим благодетелям:
      - Позвольте-ка я объясню, - решительно вмешался он в спор. - Прошлой ночью я действительно разок-другой пустил ветры...
      - Ага! - торжествующе вскричал здоровяк. - А я что говорил!..
      - Но, - продолжил граф свою мысль, - я это сделал совершенно беззвучно. Мы во Франции привыкли к галантности и давно разработали науку анонимного сброса ветров. Этим все и объясняется: в комнате пахнет, а хозяева ничего не слышали. Им просто нечего было услышать, так-то вот.
      Здоровяк-сосед помрачнел. Он бросил взгляд на Е Нина с супругой, которые сделали постные лица и кивали, подтверждая слова своего постояльца.
      - Что - это правда? - сбавив тон, спросил сосед.
      - А мы что тебе битый час толкуем!.. - с кислой миной отвечал Е Нин. Нам, думаешь, приятно - кормили-кормили гостя, а потом сидим, вонь нюхаем и не единого звука!
      - Да, ребята, - вздохнул сосед, - нечего сказать, влипли вы!
      - Думаешь, нам не обидно? - старуха-то моя всю ночь ревела. Готовила, старалась - и на тебе...
      - Я ведь и бобы ему, и горох, и редьку, и подливку фасолевую... запричитала хозяйка. - А он вон какой негодник - бздит и прячется.
      - Ну, ну, - похлопал, утешая, здоровяк чету супругов. - Не расстраивайтесь - может, другой раз повезет.
      Выпроводив соседа, Е Нин со смехом кинулся на грудь графа:
      - Вот спасибо, ваше сиятельство, выручили вы нас! А то он и слушать не хотел. Как это вы находчиво, про анонимный-то бздеж сочинили, а? Молодцом, хоть и граф!..
      - А что ему надо было, этому соседу? - спросил граф.
      - Как что! Хотел, чтобы мы гостем поделились, конечно! Дескать, ночку попользовались, надо и с другими счастьем поделиться.
      - Как это - попользовались? - граф приходил во все большее недоумение.
      - Ну, как же! - со смехом отвечал Е Нин. - Шестьдесят семь крупных, сто двадцать два мелких!..
      - Чего - шестьдесят семь крупных?
      - Да бзнули вы, сударь граф, - объяснил старик, - шестьдесят семь раз громко, аж чуть стекла не вылетели, а сто двадцать два раза - это уж так себе, без грохота. Вы уж имейте в виду, когда разбогатеете - мы все записали. Только вы этому противному Мэнцзы не говорите - он вас неделю у себя продержит, не рассчитаетесь потом.
      Граф скорчил недоуменную и недовольную гримасу. Все это ему определенно не понравилось. Похоже, бескорыстие его радушных хозяев было не таким уж бескорыстным, хотя какой они себе выгадывали прок - это Артуа было непонятно.
      - А за что же я должен рассчитываться? - поинтересовался он.
      - Да за бздеж, ясное же дело.
      - Что же - я и тебе должен заплатить?
      - Ну, не сейчас, ваше сиятельство, я же понимаю, - отвел глаза Е Нин. - А потом когда-нибудь, когда у вас будут денежки, поедете когда мимо, завернете к Е Нину, ну...
      - Вот что, голубчик, - решительно заговорил граф Артуа - ему в голову вдруг пришла одна идея. - Я тут у вас позавтракаю...
      - А как же, ваше сиятельство, - поторопился хозяин, - а ну, старая накрывай! У нас уж давно все сготовлено, милости просим...
      - Да, спасибо, - отвечал граф, придвигаясь к столу. - Я, значит, позавтракаю тут и... Ты знаешь, что рядом в Амстердаме состоится чемпионат по ветрогонкам?
      - А как же, ваше сиятельство! Следим, болеем, - заверил хозяин. Какой спорт, какие мастера! Только вас и не хватает.
      - А! - обрадовался Артуа. - Значит, ты тоже полагаешь, что мне надо поучаствовать?
      - Еще бы, сударь! Ведь как вы ночью-то... Чуть стекла не повылетали! А вонища какая! Так смердело, что у нашей козлушки нынче молока не стало. Точно говорю - ваше место среди чемпионов.
      - Да? - граф посоображал. - Значит, голубчик, после завтрака я и отправлюсь.
      - Будем болеть за вас и Будде молиться! - поднявшись из-за стола, поклонились супруги. - Гуаньинь свечку поставим, а как же!
      - Ну и, - продолжил граф, - вы мне там в дорогу соберите, чем меня вчера кормили. Эта диета мне, как будущему чемпиону, очень даже подходит.
      Напутствуемый самыми теплыми пожеланиями, приглашениями погостить снова и заверениями в покорности, граф пустился в путь немедля после завтрака. Конечно, ни рикш, ни лошади для него не нашлось - ведь граф путешествовал инкогнито, за счет нектиайского императора. Артуа, увы, пришлось идти пешком. Но что для французского первопроходца Некитая жалкие 30 миль, разделяющие Базель и Амстердам! Граф их одолел всего за неделю, правда, он немного оголодал в дороге и нечаянно сделал крюк, уйдя с развилки не в ту сторону. Это были, конечно же, козни Блудного Беса на Заколдованном перевале. Граф, увы, не знал этого, а Бес, имея дело со святым и памятуя урок, преподанным праведным аббатом Крюшоном, - Бес в этот раз не решился открыто подступиться к графу, зато нагадил ему исподтишка. Так что когда граф прибыл в Амстердам - разумеется, в тот Амстердам, что в некитайской Швейцарии - то дело уже было к шапочному разбору. Вовсю чествовали новых чемпионов, обсуждали рекорды и комментировали результаты в общем, графу, увы, не улыбнулась положенная ему доля славы.
      Встретили его, тем не менее, приветливо и с должным почетом. Мэр, городской комитет по спорту и прочее начальство любезно предоставило знаменитому инкогнито лучший номер в лучшем отеле и взялось его всячески опекать. Его досуг был занят с самого первого дня - Артуа повели осмотреть достопримечательности Амстердама. Сразу же произошла одна неожиданная и любопытная встреча. Граф в сопровождении нескольких чиновников прогуливался по Главной Амстердамской, и вдруг его окликнули:
      - Граф!
      Артуа повернул голову и несколько удивился - его звал никто иной как Гу Жуй. Это было ещё не столь странно, однако находился тот в бамбуковой клетке, погруженной на телегу, и караулило клетку двое стражников. Опомнившись, граф приложил палец к губам и многозначительно произнес:
      - Гу Жуй, я здесь инкогнито!
      - Ясно, что инкогнито, - осклабясь, отвечал Гу Жуй, - а то как бы я тебя узнал! Ты, конечно, на чемпионат прибыл?
      Граф отвечал утвердительно. Гу Жуй дал своей страже команду остановиться и, вылезши из клетки, уселся на край телеги.
      - Опоздал ты, ваше сиятельство, - покивал головой Гу Жуй, как бы выражая сочувствие, - опоздал. А я ведь, между прочим, тоже сюда на ветрогонки приехал. Да только воняться-то по полной программе так и не пришлось. Трагедия жизни, граф! Слыхал, поди - шуму-то много было?
      - Увы, - развел руками граф, - я заблудился на перевале и только что спустился с гор. Не было возможности почитать свежую прессу.
      - Как! Ты и про мое падение на гонках не знаешь? Про взрыв? Ну, граф, много же ты потерял...
      - Но я всегда охотно послушаю, - изъявил готовность граф.
      На это Гу Жуй с той же готовностью откликнулся и повел графа Артуа в пивную. Они уселись за столик, взяли по паре пива и знакомец Артуа приступил к горестному рассказу.
      СУДЬБА ВЕТРОГОНЩИКА: ТРИУМФ И ТРАГЕДИЯ
      - К спорту у меня, граф, отношение благоговейное: люблю спорт. Особенно ветрогонки. Ты, граф, конечно, больше по онанавтике числишься. Оно и понятно - спорт аристократов, вон и император наш покровительствует. Море там, чайки, дельфины... акулы тоже, конечно... Благородно, красиво, кто спорит! Но - это для аристократов удовольствие, а простому человеку куда уж онанавтикой заниматься!
      А вот ветрогонки - никакого сравнения. Конечно, высокие результаты тут тоже не всякий покажет. Зато заниматься ветрогонками может кто угодно. Никакого тебе снаряжения дорогого, ни тренажеров, ни тебе диеты с рябчиками и ананасами. Наоборот, жри чего подрянней - и результаты будут. Хотя главное, конечно, - это природный талант. Демократичный это спорт, граф, за то и люблю его. Правда, сам-то я всерьез воняться и не думал раньше. Так, по-любительски все было - поветрогонишь где-нибудь после обеда с друзьями и ладно. Какой уж, думаю, из меня профи! Громче мамонта бздеть надо, а какой уж я мамонт...
      И вот, поди ж ты, какое диво случилось. Гуляю я как-то по пустырьку, попердываю себе под нос, стишки на ходу сочиняю. Смотрю - сидит какой-то зеленорожий шкет у какой-то бадьи не бадьи, ступы не ступы да тоненько так ревет. Я сначала испугался, потом вижу - он худосочный такой, - ну, подошел, стал расспрашивать, кто да что. Представь себе, граф, мужичок-то ветрогонщиком оказался! То есть - почти. Из обслуги технической.
      - А почему же он зеленый был? - спросил граф.
      - А это он из другого, понимаешь, измерения, - авторитетно разъяснил Гу Жуй - можно было подумать, что он специалист по другим измерениям. Понимаешь, эта его бадья сломалась, а он на ветрогонки опаздывал - в своем то есть мире на ветрогонки, не в нашем. Ревет, конечно, - как же, я, мол, своего пилота подвел! Я ему, мол, всю заправку делаю, а он потом ветрогонит. Меня тут будто молния пронзила. Я говорю: парень, а меня ты можешь заправить? Так заправить, чтобы я всю жизнь мог воняться да первые места брать. Он: могу-то могу, да что толку - ты же в нашем чемпионате все равно не окажешься. Я говорю: а ты можешь так сделать, чтобы я бзнул, а тебя в твое измерение забросило? Парень даже просиял от радости: как, говорит, я сам не додумался! Хорошо, что на гения напоролся, а то бы... Вот, сделал он мне заправку, как договаривались, я к нему задом повернулся, на карачки встал, для устойчивости, чтоб отдачу смягчить, - да как дунул! от инопланетянина зеленого и следа не осталось. Во!
      Вот и ладненько, думаю, обслуживай своего пилота, ты мне здесь больше не нужен, а то ещё кого другого заправишь - он мне всю малину попортит. Ну и, начал я воняться да рекорды бить, - повествовал Гу Жуй, мало-помалу воодушевляясь от воспоминаний о своих недавних триумфах. - Все отборочные этапы прошел, это уж как семечки мне было, потом первенство Некитая взял, потом на Евразии все медали оторвал, кубок Пасифики сделал, кубок мира все, только олимпиада да мировой чемионат остались. Сам понимаешь, я не напрягался - не то что в полсилы - в одну двадцатую вонялся. А один черт все рекорды мои и золото.
      Ну, в прессе ажиотаж - Зе Бастер, - мерзкий тип, между нами говоря, Варан Барханов, дед Сивко, поляк Поддупа, капитан Фрикассе, прочая там шушера - все скулеж подняли, обещают меня сделать, храбрятся, про свою особую диету хвастают, а все равно - боятся, сукины дети, сами понимают отошло их чемпионство, отгонялись - мой это чемпионат. А я репортерам одно сказал: я, говорю, пришел в ветрогонки, чтобы там навсегда остаться. А об остальном поговорю, когда чемпионат возьму. Немало, говорю, падет рекордов и лопнет дутых авторитетов. Народу слетелось в Амстердам!.. Тьма-тьмущая, все землю роют - ждут сенсации.
      А вечерком, понимаешь, накануне первого дня - ты знаешь, граф, что в первый-то день абсолютное первенство разыгрывают? - а потом уж по отдельным видам воняются? - по скорострельности там, по громкости и так далее? Ну вот, а вечерком-то перед асболютным первенством подкатывается ко мне в номер Зе Бастер, мерзкий тип, мне говорили, что он в кашу таблетки с сероводородом кладет, чтоб вонючесть повысить, так я думаю, это правда, ну, меня ему все равно не перевонять, да и тебя, граф, пожалуй, а только не спортивно это, снимать надо за такое, допинг это. Так о чем я? Да, Зе Бастер подвалил ко мне и предлагает, сукин сын, соглашение.
      Давай, говорит, поделим чемпионат: ты, говорит, первое место возьмешь, но мне два вида сдашь. А в отдельных видах уж - как получится. Ну, граф, у меня от такой наглости даже челюсть отвисла. Это ж надо - даже не притворяется, напрямки такое лепит: давай поделим места! Я говорю: как это - поделим? - мы что, вдвоем будем гоняться? А он смеется: не ссы, Гу Жуй, все уже схвачено. У Варана Барханова травма, ему шов наложили на брюхо, Поддупе я отступных посулил, а дед Сивко вне игры - я ему сегодня за ужином английской соли подсыпал, а утром и в завтрак подсыплю! - И смеется, слышь, поганец-то, Зе Бастер этот. У меня шары на лоб - такую пакость делает и даже не стесняется.
      - Ну, - вздохнул Гу Жуй и отпил пива, - ну, сказать по правде, так мне все эти Бархановы и Поддупы - как петуху тросточка, не соперники они мне. Я только деда Сивко побаивался - тут уж, как тебя инопланетяне не заправляй, а гарантии все одно нет. Дед Сивко, он ежели неделю свеклу ел с горохом, то он та-ак может... Но я как рассуждал: а на что же большой спорт, на что же соревнование, если совсем борьбы не будет? Вот и прикидывал - мы с дедом Сивко всех кидаем, а уж золото промеж себя поделим, по-честному - кто кого. Это, конечно, если дед в форме, а то, может, и нет. У него, знаешь, и слабых выступлений хватало. Надуется с вечера сивухи - а сивуху-то старик шибко обожает - так из него какой боец - разок пернет и опохмеляться бежит.
      Вот, а тут мне Зе Бастер про английскую соль сказал. До чего меня это возмутило, граф! Слов нет. Самое это подлое - ветрогонщику английскую соль подсыпать. И кто? - свой же брат ветрогонщик. Это все равно что штангисту блины подменить - с железных на свинцовые или что там потяжелее. Короче, выгнал я Зе Бастера да ещё наорал вслед, что я ни под кого не ложусь - ты меня перебзди сначала, а потом бери мое-то первое место в двух видах.
      Гу Жуй замолчал и уставился на пену в своей кружке пива с видом одновременно негодующим и смущенным. Он продлжил рассказ, не поднимая глаз:
      - Ну, выставил я Зе Бастера, подлеца, и... Думаю - что же делать сообщить, что ль, жюри про это дело - что Зе Бастер деда Сивко продристать затеял? Думал-думал... Ну, не могу! Не могу! - Гу Жуй даже стукнул кулаком по столу. - Ну, не был я отродясь стукачом. А что же получится - пойду и наябедничаю. Казалось бы, и причины самые серьезные - спортивная честь, личная нравственность, - а - не могу. Так в газетах и напишут: ветрогонщик Гу Жуй заложил своего товарища. И - не пошел я, граф, ни к жюри, ни к деду Сивко. Не пошел. Не мое это дело - пусть жюри с этим разбирается, на что там комиссия по этике.
      Гу Жуй снова замолчал, разглядывая пену в своей кружке. Граф, желая ободрить спортсмена, вопросом понудил его продолжить повествование:
      - И что же - назавтра вышел дед Сивко на старт?
      - Не-а, - отвечал Гу Жуй. Он оживился. - Снял сам себя с соревнований наш дед. Выступил перед зрителями, извинился, что подвел - и вернулся в номер, на горшок. Я на Зе Бастера посмотрел - мерзавец и ухом не ведет, будто это и не его козни. Посмотрел на меня ясными глазами и сделал заявление прессе - дескать, он намерен дать бой новой звезде - это мне, значит.
      Ну, сели мы в линию на стульчаки, пояса герметичные одели, подоткнули шланги вонеотводные, судья красным флажком махнул - па-а-ехали! И ведь сколько у меня стартов было, граф, а никак не привык - сердце так и екнуло. Гонка! Я с первых же минут оторвался, конечно. Другие ещё на полметра по рельсу-то пятидесятиметровому не подвинулись, а я уж в стопор на другом конце дистанции уткнулся. Публика орет, специалисты за голову хватаются ещё бы, дистанцию в пятьдесят метров сделал за восемьнадцать секунд с одной сотой! Ну, первенство-то абсолютное, оно этим не заканчивается, конечно, я говорил тебе. Вот, значит, сижу я в конце рельса у стопора и продолжаю рекорды бить. Они там пыхтят, кое-как подтягиваются - вторым Поддупа ползет, за ним Варан Барханов, он тяжеловес бывший, пердит-то хорошо, да гоняет медленно, Зе Бастер, мерзавец, четвертый. Ну, минут через семь все подтянулись на стрельбище и снова в линию выстроились. Стрелять начали - и опять мне равных нет, все рекорды мои - и по вонючести, и по громкости, и по долготе одного выстрела - как под серпом рекорды-то валятся. Скорострельность? - пожалуйста - семь выстрелов в пять секунд. Вонючесть? у вониметра аж стрелку зашкаливает. Громкость? - опять я - аж на последнем ряду трибун все уши зажимают. Остается, значит, только художественное впечатление, артистизм. А что артистизм? Я хоть с дистанции теперь сойди все равно баллов столько, что никто уже не догонит. Нокаут! Чемпион практически, только объявить осталось. Репортеры подбежали, а я так им небрежно интервью даю - как бы не замечаю, что я ещё на гонках. Меня спрашивают: когда вы начали тренироваться? какая у вас метода? А я им бздю - про инопланетную заправку, само собой, ни звука - я им, значит, дую: какие, к хренам, тренировки? - отродясь этой ерундой не занимался. Для меня, говорю, бздеть так же естественно, как моргать, как дышать! Я, говорю, этого даже не замечаю. Ну, все слушают, гонщики-то - Барханов, Поддупа, Зе Бастер - да зеленюют от зависти.
      Барханов, он вообще ветеран здопибола - как штангу слабо поднимать стало, за здопибол принялся, да не пошло дело. Тренер ему и говорит: у тебя, Варан, только тужиться хорошо получается, шел бы ты в ветрогонки. А что? Барханов-то мало что ль, пока штангу кидал, ветров-то подул? Ну, он и послушал - рано, мол, мне с большим спортом расставаться. Неплохой мужик, вообще-то, только самолюбивый жутко, ну, не умеет проигрывать - ну, для спортсмена самолюбие это не порок, это даже так и надо. Да и бздежник он одаренный, тоже надо признать. Ты, сейчас, поймешь, граф, почему я про Барханова-то тебе расказываю.
      Значит, репортеры меня спрашивают - поделитесь секретом диеты. Я опять воняю: отчего не поделиться, пусть каждый повышает свое мастерство. И бздю им: диета, говорю, такая: начинать следует с большого куска хозяйственного мыла и унции канифоли. Все хорошенько пережевать и не дыша проглотить. Потом соленая селедка, жареная в меду и чесночной заливке, потом стакан клейстера, далее фунт дождевых червей, сырых, конечно, но с вазелином, потом снова кусок хозяйственного мыла, а закончить можно стаканом воды из сливного бачка. А вечером все повторить. Ну, они, олухи, все записывают, Варан Барханов прислушивается, бараньи глаза свои вытаращил - думает, сможет ли он эту диету осилить, а я говорю - минутку молчания, господа, мне надо программу выступлений закончить, я ещё вольные упражнения не выполнил - это, я сказал уж тебе, на художественное впечатление первенство.
      Ну, выдал я им "Чижика-пыжика", обязательную программу да ещё произвольную - партиту ре минор Иоганна Себастьяна Баха. Само собой, опять полный фурор - ни на каких ветрогонках ещё такого артистизма не слыхивали. Все, слышь, нижние ноты взял со всеми диезами там и фложелетами! А аранжировка, а верхние регистры какие! Куда твой орган... А экспрессия какая! Ну, мне бы на том успокоиться и закончить. А я, - горько вздохнул Гу Жуй, - а меня, понимаешь ты, тщеславие да озорство какое-то взяло - дай, думаю, пошухерю. Похвастать захотелось - думаю, ещё что-нибудь сыграю. Смотри, на трибунах англичане сидят - это как раз экспедиция полковника Томсона с заколдованного перевала подоспела, а недалеко, смотрю, Кырла-Мырла с семьей и партнером, как раз конгресс свой провели и пошли культурно отдыхать на стадион. Так, так, думаю - что же мне исполнить? Боже, храни королеву или Интернационал? А! - думаю - и то, и другое!
      Начал, значит, с королевы, Боже ея храни. Ну, англичане все вскочили, я инструментальную часть веду, они подпевают, по щеке полковника солдатская слеза катится - ну, ещё бы, всякому приятно - гимн его страны исполняют. Спели, значит, похлопали мне, а потом, - Гу Жуй снова горько вздохнул, - а потом... Эх!.. Потом я за Интернационал взялся. Сижу, значит, Интернационал выпердываю, Кырла-Мырла с трибуны мне подтягивает, дошли значит, до места: "Весь мир насилья мы разрушим до основанья" - и понимаешь, захотелось мне экспрессии подбавить, нарисовать, понимаешь, звуковую картину. Дай, думаю, грохотну! И вот, вывожу я это "разрушим до основанья" да ка-ак дунул! как дунул! - к чертям свинячим весь ветрогонный баллон разнесло, это куда бздеж-то мой с гонок шел по шлангу вонеотводному. Грохотнул уж, нечего сказать. Разрушим, значит, до основанья - а затем... затем...
      Гу Жуй махнул рукой, неожиданно всхлипнул, залпом допил пиво и хряснул кулаком по столу.
      - Эх-х!.. - крикнул он. - Затем - затем весь баллон разнесло. В клочья. Ну, а там показатели все, все рекорды мои - скорострельность да громкость и прочее. Их потом, понимаешь, граф, снимают оттуда и заносят в официальный листинг результатов. А тут... Тут-то, граф - что тут заносить? Когда весь баллон с показателями в клочья, а? У меня это так и стоит перед глазами - оглянулся я на грохот-то и вижу: медленно все так, будто в кино, - обломки мои рекордные кружат в небе и так тихо на трибуны падают, на головы, значит, Кырле-Мырле и английским солдатикам... И запах, запах такой темной тучкой в небо поднимается... Да... Вот тебе и рекорды, вот тебе и абсолютное золото... Где они, до основанья, а затем? Где? Ветрогонщик, где твои ветры? - развеялись! Вонедуйщик, где твои вони? - на тыщу носов разнюханы. Смрадовержец, где твои громы пахучие? - отгрохотали, отгремели, и дыма нет! Вся инопланетная заправка - к чертям свинячим. Вот так! Эх!
      Гу Жуй выдул ещё одну кружку пива, уронил лицо в руки и сильно застонал. Он поднял голову и посмотрел на Артуа - в глазах его светилась совершенная безнадежность. Пережитое ещё не отпускало спортсмена - в мыслях своих он был ещё там, на трассе, вновь вспоминая каждый момент памятного соревнования, ещё переживая мгновения своего единоборства с соперниками, ещё пытаясь что-то подправить, изменить, ещё не до конца веря в окончательность своего фиаско - фиаско, что так трагически оборвало его несравненный триумф.
      - Ну, я тогда злой был, - глубоко вздохнув, продолжил Гу Жуй. - Нет, сначала-то просто оцепеневший какой-то. Смотрю - и как во сне все, будто это и я, и не я. А обломки-то все кружат в небе, падают на трибуны... И тут ко мне Варан Барханов подскакивает и начинает обнимать: "Ай, дорогой, ай, умница! Вот так порадовал! Ай, спасибо!" Ну, он это не со зла, конечно, просто чувства свои сдержать не смог - он человек южный, горячий. Хотя, конечно, в такую минуту уж не надо бы ему так - у него-то радость, на первое место выходит, а у меня-то трагедия! А я даже, понимаешь, не обиделся, в таком трансе был. Меня Барханов целует, а я гляжу - подлец Зе Бастер, он рядом с Вараном сидел, он, значит, перегнулся через свое кресло да рукой-то вонеотводный шланг Бархановский из крепления освобождает чтобы, значит, его вонь из баллона стравить. Уже и шипеть начало, пошел вон бздеж Варана. А я в полном обалдении руку поднимаю и Варану-то показываю и деревянными губами шепчу: Варан, сзади... Ну, Варан оглянулся, понял все сразу, даром, что ветеран здопибола и тяжелоатлет бывший, и ведь сразу нашелся! - одной рукой меня обнимает, а другой шланг как вырвал из руки Зебастерской да опять в крепление воткнул, а Зе Бастера ногой бумс! бумс! тот так и укатился назад по рельсу. А Варан меня ещё пуще того начал балгодарить: ты, мол, меня дважды спас!
      Гу Жуй замолчал, часто дыша, будто вынырнул только что из воды. Он глотнул пива и продолжал уже без прежнего накала:
      - Короче, кончились ветрогонки, первый день, абсолютное первенство Варан Барханов - чемпион, на втором Поддупа, на третьем капитан Фрикассе, а Зе Бастера дисквалифицировали, за шланг Варановский. Мне, по решению жюри, особый приз - за спортивное благородство. Фэа Плэй. Дескать, мог бы я промолчать, раз Варан себя так некрасиво повел, а вот не стал, сам пропал, а товарища выручил. Ну, все газеты с таким заголовком и вышли: "Пробздел чемпионство, но не спортивную честь" - и ещё так: "Чемпион по благородству выводит в чемпионы Варана Барханова".
      Ну, - помотал головой Гу Жуй, - мне тут тренеры наши да болельщики предлагали - воняйся, мол, в отдельных видах. Реванш чтоб был. Мол, возьмешь все золото по отдельности, так уж тут будет видно, кто настоящий-то чемпион по пердежу - я или Барханов. А я вот - я не стал, граф. Такая, понимаешь, обида взяла! Раз не взял абсолютное, то уж и тут не стал. Из гордости. Вот так. И знаешь - ко мне ведь в последний день Варан Барханов подошел. Я, говорит, знаю, что должен тебе свою золотую медаль подарить - она, мол, дважды твоя. Мне и тренеры наши намекали - мол, имидж будет - спортивное благородство. А вот жалко мне, ну, жалко. Я и сам знаю, что медаль твоя, а - не отдам. Посидел Варан, пернул разок, посочувствовал - и ушел. Он мужик жадный, что говорить, и самолюб жуткий, но я на него не сержусь. Я даже на Кырлу-Мырлу не сержусь, на его до основанья, а затем... Судьба спортсмена такая, граф. Сегодня - триумф, а завтра - трагедия. Спорт!
      Гу Жуй надолго замолчал. Граф хотел уже было высказать какие-нибудь утешения, но спортсмен заговорил сам, переменив, наконец, тему:
      - А жалко, граф, что ты опоздал. Глядишь, твое бы золото было. Все не так обидно - хоть свой.
      - Увы, друг мой, - развел руками Артуа, - я сбился с пути. Конечно, я сам бы с удовольствием повонялся, но... Сочувствую, горячо сочувствую! Я вот только, не понял, Гу - а за что же тебя в клетку посадили? Неужели тоже за спортивное благородство?
      Гу Жуй ухмыльнулся.
      - Нет, граф, тут другая история.
      - Так за что же клетка?
      - За бздеж, за что же еще, - снова ухмыльнулся Гу Жуй. - Я, брат, люблю это дело - да ты и сам помнишь, ты к нам первый день как прибыл, а я императору навонял, будто батька мой служанку в овине вперед меня завалил. Помнишь? Тогда ещё ты из-за соплей со мной чуть не поцапался - помнишь?
      - Да, да, - поспешно отвечал граф Артуа, несколько нахмурившись. - Да, тебя ещё Ли Фань уличил, что набздел.
      - Ну, и теперь наподобие. На итоговой, понимаешь, пресс-конференции чего-то нашло на меня - взял да навонял сам не знаю зачем...
      - Ну, ну?
      - Да брякнул... Знаешь что? - Гу Жуй сумасшедшими глазами глянул в глаза графа и выпалил: - Будто бы наш император беглый фармазон по имени Конан Хисазул, а по прозвищу - Рэтамон. Будто это его агентурная кличка, а он резидент царской охранки, а попросту сказать - русский шпион!
      - Да ну?!. - граф был по-настоящему изумлен. - И что же?
      - Что ну - пасти, натурально, все поразевали. А я, пока не опомнились, дальше воняю. Это, говорю, ещё не все, тут международный заговор. Он, наш Конан Хисазул, в свою сеть уже полмира завлек: американский президент шпион, французский - шпион, японский микадо - и тот шпион. Ну, меня спрашивают: а вы как знаете? Я говорю: а как же мне не знать, когда я половину из них сам и вербовал, да и вообще в этом заговоре правая рука! Я, мол, ветрогонить-то начал только для того, чтобы вырваться на волю да открыть глаза народам мира. Меня спрашивают: а почему император Некитая, божественный светоч Азии, решил пойти в шпионы? Его-то что заставило? Я говорю: как же ему было не пойти, если ему оклад положили в двести франков и набор порнографических открыток подарили? Тут любой бы не устоял! Говорю: тут у нас из Франции двое приехали - ты, граф, не обижайся, я и тебя с аббатом замазал, чтоб интересней было - ну, говорю - иезуит из Франции, значит, нарочно с собой голые картинки привез. Наш император, говорю, как их увидел, так рот и разинул и говорит: мужики! одолел меня прогнивший Запад! пойду наймусь в русские шпионы.
      - А с остальными как же? - поинтересовался Артуа. - Тоже на голые карточки вербовали?
      - А я хрен его не знаю, - ухыльнулся Гу Жуй. - Набздел же я, граф! А может, и нет - кто его знает, верно ведь? Может, они все в заговоре и состоят! Соберутся на переговоры - и знай друг друг картинки показывают! А?.. Поди-ка проверь - ведь не признается никто.
      - Так, так... - граф потеребил черный ус. - И что же - поверили тебе?
      - Ну, не то что поверили, - озорно усмехнулся ветрогонщик. Спрашивают: а какие вы можете привести доказательства? Я им:
      доказательств, говорю, полный вагон, но я не такой дурак, чтобы при себе их носить. Они, говорю, в надежном сейфе швейцарского банка, во как! А с собой у меня, говорю, только список заговорщиков - ну, и зачитал им лист участников чемпионата и состав жюри! А вот еще, говорю - взял газету, там, значит, светская хроника, кто приехал на венчание датского принца - так я и их зачитал! Ну, они головой крутят - не верят. А я им: а вы знаете, что аббат-то Крюшон недавно германскую резидентуру накрыл у нас в Некитае? Вы хоть знаете, что там херр Бисмарк вытворял? Выдаивал из молодых ребят сперму да загонял её в Европе за хорошие деньги! На промышленный уровень все было поставлено, во как! И все шито-крыто было, пока церковь не вмешалась. А про это-то дело как раз недавно прошла информация - все газеты писали. Ну, тут поднялся местный служебник некитайский и подтвердил: я, говорит, про нашего императора не знаю, жидомасон он или Конан Хисазул, его в нашей картотеке нету, а вот насчет Бисмарка все верно: мы его с поличным накрыли при сдаче спермы! И это, говорит, точно, что нам крепко аббат Крюшон помог - так что гордись партнером-то своим, граф!
      Ну, а меня тут же в зале и взяли. Подошли и лепят: вы, Гу Жуй, хоть и всемирный ветрогонщик, а мы вас арестуем. - За что? Они мне: этого мы пока и сами не знаем. Позже прояснится. Если ты про императора правду сказал, что он ханорик и фармазон, то за измену Родине - разве можно тайны государства прессе открывать? А ежели ты набздел все, то мы тебя за клевету арестовали. Следствие покажет.
      - Ну, и что теперь? Небось, не шибко приятно в тюряге?
      - А че неприятно? - удивился Гу Жуй. - Я тут как в санатории. Они хотели меня под подписку выпустить, а я отказался - романтики больше! В клетке возят, стражники тут же, народ ахает, жалеет. Считай, народный герой!
      - Ну, а следствие что?
      - А что следствие? Они мне: где секретные документы, про которые вы говорили? Я им: в таком-то банке в таком-то сейфе, счет такой-то, шифр такой-то.
      Теперь удивился граф:
      - Что же, эти документы и впрямь существуют?
      Гу Жуй расхохотался:
      - Да конечно же, набздел! И про номер, шифр - то же самое.
      - Но ведь это обнаружится? Что же тогда?
      - Ну и что тогда - уже вернулись, сказали, нет ни такого банка, ни такого сейфа. А я им опять: ой, говорю, я перепутал! Другой номер и банк другой! А когда и этот банк проверят, я им опять набздю что-нибудь. И буду сидеть тут! И опять набздю! - закончил победоносно безумный Гу Жуй, гордо оглядываясь по сторонам. - Так и помру в тюряге! А все равно буду бздеть! Эй, охрана - берите меня в клетку - я государственную тайну разглашаю!
      Ветрогонщика увели. Посмеявшись над незадачливым бздежником, граф Артуа вышел из пивнушки и продолжил свою прогулку по вечернему Амстердаму. Чиновники, приданные Артуа в качестве почетного эскорта, знакомили его с достопримечательностями этой некитайской провинции.
      - Обратите внимание, граф, - показали ему каменную стелу, - вот эта стела воздвигнута в честь первооткрытия мирового чемпионата по ветрогонкам.
      - Да что вы говорите? - удивился Артуа. - Я и не знал, что первый чемпионат проводился у вас.
      - Ну, как же! - с гордостью похвалился длинноносый чиновник с острым взглядом маленьких глазок. - У нас все это и зародилось, у нас и все чемипонаты проходили до недавнего времени. Это уж последние десять лет мы согласились чередовать - один год у нас, другой - ещё где-нибудь. Да и то это исключительно для популяризации нашего национального вида спорта.
      - Что вы говорите? А почему же именно у жителей Амстердама ветрогонки стали национальным спортом?
      - О, граф, это особенность нашего некитайского Амстердама, - отвечал длинноносый. - Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Мы ведь тут все, можно сказать, отродясь ветрогонщики.
      - Неужели?
      - Не сомневайтесь, ваше сиятельство! Первые пердуны и бздежники. Во-первых, местность такая, а во-вторых, мы постное масло из рыбьего жира делаем и на нем редьку жарим. А это уж всегда к ветрогонкам ведет. Несколько веков маялись, от соседей таились, а все равно все нас дразнили. Хорошо, принесло к нам, наконец, одного просветленного царя откуда-то из благословенной Гипербореи. Он хотел летучий голландец у нас на верфи построить, ну, приехал, а дамы все по домам прячутся - стесняются. А ему надо. Он со злости за топор схватился, давай бревна тесать. Слышит - все вокруг пу-пу да пу-пу. - Че это с вами? - Ну, ему объяснили. Он посмеялся и говорит: А давайте, - сказал этот святой человек, - а давайте-ка лучше посоревнуемся: кто кого перебздит. Если я вас, то пущай ваши дамочки ко мне ходить станут. Ну, дамочки стали ходить - выиграл. А наши-то подумали, подумали и решили: а ну-ка, сделаем ветрогонки нашим национальным видом спорта! Чем глаза прятать от всяких надменных гаагцев, мы лучше обратим нашу слабость в нашу силу. И - чемпионаты проводить стали. Так вот оно и началось.
      - Мысль, конечно, оригинальная, спору нет, - молвил граф, - я отдаю должное этому святому царю, раз он первые ветрогонки провел. Но уж коли вас так мучают ветры, почему же вы не прибегаете к технике анонимного пердежа?
      Чиновники обменялись вопросительными взглядами друг с другом и хором отвечали, что никогда не слышали о такой технике. Длинноносый чиновник попросил Артуа просветить их на сей счет, и тот не заставил себя уговаривать.
      ИСКУСНИК АНОНИМНОГО БЗДЕЖА
      - Техника анонимного бздежа, заключается, как это известно просвещенному сословию, в искусстве потихоньку стравить отходящие газы через сфинктеры ануса, при этом, все должно быть сделано настолько постепенно и беззвучно, чтобы окружающие ничего не заметили и не заподозрили до самого момента распространения неприличного запаха. Эта техника подразделяется на внешнюю и внутреннюю; важнейшая из них внутренняя - собственно, она-то и является техникой анонимного пердежа. Что же до внешней техники, то это всего-навсего умение сохранять невинный и непринужденный вид во время всего внутреннего процесса, а по его завершении - умение отпираться и с возможно более искренним видом сваливать на другого. Ну, а тот, кто освоил эту внешнюю технику в совершенстве, вообще должен держать себя так, чтобы никому и в голову не закралась мысль о его причастности к появлению запаха.
      Разработчиком и изобретателем этого благородного искусства многие ныне считают кардинала Ришелье. Однако, общественное мнение, как всегда, сильно все преувеличивает. На самом деле эта техника существует, по крайней мере, со времени имератора Нерона, который прекрасно ей владел и применял при всяком удобном случае, что зафиксировано во множестве исторических документов. Что же до кардинала Ришелье, то он только развил и отшлифовал анонимный пердеж, возведя его в ранг высокого искусства. Это, конечно, не умаляет исторических заслуг кардинала - справедливо будет сказать, что усилиями Ришелье это древнее искусство обрело во Франции, и особенно в Париже, новую жизнь и второе дыхание.
      Разумеется, сам Ришелье был подлинным виртуозом анонимного бздежа. Его излюбленным маневром было присоединиться на всяком приеме к какой-либо кучке придворных, мастерски завладеть разговором, отвлечь внимание парой оригинальных сентенций, а то и импровизированной проповедью. После этого кардинал благочестиво складывал руки на груди, воздымал очи к небу и отходил, спеша присоединиться к другой компании. Вскоре после этого все начинали обонять резкий неприятный запах и, зажав носы, разбегались в стороны, вполголоса кляня вонявого проповедника. Интересно отметить, все уже назубок знали ужимки кардинала во время газовой атаки, - воздымание очей, в частности, означало, что выпуск ветров вступил в стадию завершения. И однако же, искусство этого анонимного бздежника было столь безупречно, что никто не спохватывался до самого последнего момента. В этом умении ускользнуть от собственной вони кардиналу, безусловно, принадлежала пальма первенства.
      Однако и у него появились со временем грозные соперники. Вторым здесь был никто иной как граф Артуа, причем, по общему признанию, особенно силен граф был в этом искусстве, когда находился в обществе дам. Граф мило шутил, любезничая с жеманницами и заставляя их забыть обо всем на свете в присутствии такого галантного кавалера. Затем он брал под руку какую-либо из прелестниц и отводил её в сторонку якобы для интимной беседы. А оставшиеся красавицы начинали вдруг морщиться, обмахиваться веером, подозрительно косясь друг на друга и злобно кривя рты - и всегда-то они думали одна на другую, на графа же - никогда.
      - Это-то мое умение, - прибавил граф Артуа и обвел взглядом амстердамских чиновников, что слушали его рассказ буквально затавив дыхание, - оно-то и послужило, между нами говоря, причиной моего путешествия в вашу замечатальную страну. Кардинал Ришелье поступил на редкость неспортивно, впору этому мерзавцу Зе Бастеру, - он попросту сплавил от себя подальше удачливого соперника.
      - Этот ваш кардинал Ришелье, - невежливо прервал Артуа один из чиновников, - опасный негодяй! Ну, бзнул - так пусть уж все слышат. А если не слышат, то зачем бздеть?
      - Верно! - хором поддержали все.
      - Увы, я должен целиком согласиться насчет кардинала, - признал граф. - Мерзкий тип, что и говорить. Что же до ветро...
      - Скажите-ка, граф, - вновь прервали Артуа, - насколько мы тут поняли, при методике анонимного бздежа становится совершенно невозможно отследить такие характеристики как громкость, скорострельность, музыкальность и тому подобное? По сути, остается только вонючесть, верно?
      Граф снова признал справедливость догадки своих собеседников.
      - Так, так, - мрачно произнес длинноносый чиновник. - Я вижу, мои худшие опасения не напрасны. Свести ветрогонки исключительно к вонючести! Этот Ришелье и впрямь законченный мерзавец.
      - Увы, я опять вынужден согласиться с такой оценкой, - кивнул граф Артуа. - Совершенно невозможный человек. Бывало, стоишь на приеме в Тюильри, разговариваешь с милым полом о чем-нибудь возвышенном - о гончих, о лошадях, а этот гадкий кардинал подскочит сзади, состроит благостную рожу и начнет наставлять добродетели. Слушаешь его, слушаешь, а он раз - и в сторонку, в сторонку - дескать, возник важный политический вопрос. Только отойдет - и тут такая Вонина Вонини, что и нос зажмешь. Откуда это? кто это? оглянешься, а кардинал уже стоит с герцогом Бульонским в десятке шагов и виду не подает - я, мол, знать не знаю из-за чего шухер.
      - Да уж, церковники - они всегда так, - отвечали графу.
      - Господа! - нетерпеливо проговорил длинноносый чиновник. - Нам надо немедленно обсудить положение в виду чрезвычайной угрозы, пришедшей к нам вместе с нашим гостем. Прошу прощения граф! Мы увидимся с вами завтра.
      Они в спешке покинули графа, оставив только провожатого, который и отвел Артуа в гостиницу. "Что за странная спешка?" - ломал голову граф, но на следующее утро все разъяснилось. К нему ни свет, ни заря явилась целая делегация городских тузов во главе с мэром.
      - Ваше сиятельство, - обратился мэр с весьма напряженным выражением на лице. - Мне передали, что вы владеете техникой анонимного бздежа, так ли это?
      - Точно так, владею, - отвечал Артуа. - Я даже подумываю о том, чтобы давать уроки вашим согражданам. По всему, они были бы весьма кстати ввиду вашей национальной особенности.
      - Ага! - воскликнул мэр и переглянулся с подчиненными. - Да, наша тревога не напрасна. А что вы скажете, граф, - продолжил глава города, если мы выплатим вам две сотни золотых и тысячу серебряных с условием, что вы больше нигде и никому не станете раскрывать эту технику и даже упоминать о ней? По крайней мере, в черте нашего города?
      - Вы шутите, сударь? - поднял брови граф.
      - Ничуть, - возразил мэр. - Этот ваш анонимный бздеж представляет смертельную опасность для нашего чемпионата по ветрогонкам. Мы готовы на самые крайние меры, только чтобы эта ваша эзотерическая техника не стала достоянием народных масс.
      - Хм, - раздумчиво произнес Артуа. - Сколько золотых, вы сказали?
      - Две сотни, - отвечал мэр.
      - А мне послышалось - три, - поднял брови граф.
      - Совершенно верно, три, - мигом поправился мэр. На лице его выразилось явное облегчение. - Считайте, что это вам дар от города в возмещение того, что вы не успели отличиться у нас на ветрогонках.
      - И еще, граф, - заговорил длинноносый чиновник, - вы у нас, конечно, драгоценный гость, но вот вам совет - не задерживайтесь в нашем городе.
      - О, я только обновлю гардероб, - успокоил граф. - И ещё мне хотелось бы черкнуть пару строк императору по курьерской почте.
      - Это вы легко решите с главой нашей секретной службы, - любезно отвечал мэр и указал на длинноносого чиновника.
      - К вашим услугам, сударь, - кивнул длинноносый - и вслед за тем делегация городского начальства откланялась.
      "Это же надо, - сказал граф сам себе. - Я воображал, когда шел сюда, что разживусь на ветроогнках деньгами за свой бздеж. Но кто бы мог подумать, что мне ещё больше заплатят за его отсутствие! Право, это не хуже, чем срать алмазами!"
      Он выбрал самую дорогую лавку и наконец переменил костюм Адама на костюм благородного человека: ретузы в сине-пурпурную клетку до колен и железнодорожный мундир с красными лампасами. Затем он зашел на почту и спросил, как ему найти начальника секретной правительственной связи. Его немедленно провели к длинноносому чиновнику.
      - Что бы вы хотели сообщить, дорогой граф? - осведомился контрразведчик.
      - О, ничего особенного, здесь нет никакого государственного или личного секрета, - сообщил граф. - Просто я впопыхах забыл во дворце, в будуаре императрицы, свою искусственную челюсть и теперь хотел бы, чтоб мне прислали её по почте.
      - И это вы называете "не секретно"! - вскричал длинноносый блюститель тайн. - Да все разведки мира только и караулят информацию подобного рода! Нет, граф, подобные вести никоим образом не должны попасть в посторонние руки. Пишите текст, а мы немедленно обо всем позаботимся.
      Граф подумал-подумал и написал:
      Уважаемый император!
      Тут я оставил вставную челюсть своей бабушки на туалетном столике в спальне твоей жены. Не в службу а в дружбу - скажи, чтобы выслали мне челюсть по почте. А если нет на столике то посмотри под кроватью ближе к стенке - наверно, закатилась туда. Бабушка старенькая, плачет неудобно жевать а денег купить новую нету. Как там аббат по-прежнему колбаса мой сентябрь? очень скучаю по твой жене привет ей большой дорогой мой друг император.
      Все целую не забудь челюсть,
      святой граф не подписываюсь я здесь инкогнито.
      Длинноносый чиновник пробежал глазами письмо и позвонил в колокольчик.
      - Двух лучших шифровальщиков ко мне, - велел он появившемуся адъютанту. - Сейчас, граф, мы ваше письмо зашифруем - и не сомневайтесь, через пару дней император его получит.
      - А зачем же шифровальщик?
      - Боже, граф, как вы наивны, - усмехнулся длинноносый, пыхтя папироской. - Вы просто не представляете коварство этих шпионов, они так и норовят всюду сунуть свой нос. Вы уже слышали, что ваш друг Гу Жуй - тоже шпион? Ну да не волнуйтесь - у нас такая система шифровки, что никакое спецгнездо её нипочем не разгадает. Даже если эту депешу и перехватят, то ваш секрет в безопасности.
      - В чем же эта система?
      - Сейчас увидите, - отвечал длинноносый чиновник. Он взял графову бумажку и отдал распоряжения вошедщим подчиненым. - Какое у нас число? Так, - он кинул взгляд на календарь, - семнадцатое. А день? четверг... значит, первичный шифр - "Голубая настурция", а перекодировка - "Урка Мурка". Не волнуйтесь, граф, - ободрил спецслужебник, хотя граф и не волновался, - это у нас мастера. Вам и десяти минут ждать не придется.
      Действительно, вскоре адъютант занес перекодированный текст.
      - Ну, слушайте, - огласил начальник секретности. - Итак:
      Пыдла-пыдла!
      Ававы при ававы. Шну высте при ававы. Тебе будут серебряные конечки. До то гор клад ва бач. Дотогора кладвабача Леня лично отфуячил. Пропро дечекако - ре пропро де всеика. Ша.
      - Ну, - торжествующе возгласил длинноносый начальник спецслужбы, разве теперь кто-то догадается, о чем здесь на самом деле идет речь?
      - Не думаю, - согласился граф Артуа. - Но...
      - Но не мешает подстраховаться? - уловил мысль графа собеседник. - Это верно. Имейте в виду - это была только первичная шифровка, а мы отправим по почте её перекодировку. Да вот, взгляните-ка.
      Чиновник протянул Артуа второй вариант. Эта депеша выглядела так:
      - Ложкомойник!
      Кент заныкал жевало мама-мама. Не онанируй на стреме, сучара! Мани-ляни, чесать тебя в ухо. На троих поровну. Конан Хисазул Жомка Фубрик.
      - Да, - сказал граф. - Что-то не похоже, чтобы кто-то смог это снова расшифровать. Вы уверены, что император меня поймет?
      - Ну, что вы, - снисходительно улыбнулся длинноносый секретник. Уверяю вас - наша система обработки шифровок не дает сбоев. Вот, смотрите тут я ставлю дату - семнадцатое и указываюь день недели - четверг. Это значит, что система кодировки "Урка Мурка", она-то и даст текст первой шифровки, а здесь ключ "Аварийный выход". Уверяю - ни одна буква не будет искажена. Кстати, поставьте-ка вашу подпись на втором варианте.
      Граф завизировал шифрованную депешу и отправился на обед вместе с начальником секретной спецсвязи. Тот помог Артуа нанять экипаж, и уже после полудня граф отбыл в Базель - на этот раз, разумеется, не плутая на развилках.
      Через час с небольшим граф проезжал мимо дома, где его так гостеприимно принимала супружеская чета. Что-то вдруг загудело у него в голове, и Артуа в каком-то трансе вылез из экипажа и постучал в двери. Обрадованные хозяева чуть ли не силой втащили его к себе. Они осыпали его охами и ахами, расспрашивали о ветрогонках и звали к столу. Но у графа в голове колом стояла какая-то странная мысль. Подчиняясь ей, какой-то весь как деревянный, граф механическим голосом произнес:
      - Так сколько, ты говоришь, голубчик, я тут по-крупному и по-мелкому?
      Е Нин оглянулся на входную дверь и отвечал, подмигивая:
      - Вы про свою охоту на куропаток, ваше сиятельство? Как же, помню. Шестьдесят семь фазанов и сто двадцать две мелких куропаточки настреляли, вы сами так рассказывали!
      И некитаец снова подмигнул Артуа. Поражаясь сам себе и как бы наблюдая за происходящим со стороны, граф достал кошелек и отсчитал монеты:
      - Вот тебе шестьдесят золотых за каждого фазана, а вот тебе сто двадацать две серебряных за каждую малую куропатку!
      - Покорнейше благодарим, ваше сиятельство! - начали кланяться радушные хозяева. - Приезжайте еще, живите сколько хотите и пердите на здоровье!
      - Это вам, хояевам, хорошо, вы комнаты внаем сдаете, - деревянными губами проговорил граф, - а нашему брату бздежнику что делать?
      Он идиотски усмехнулся и вышел со двора. Едва не сбив Артуа с ног в двери Е Нина толкнулся могучим телом давешний грубый сосед. Он заорал во всю глотку:
      - А! Так он все-таки пердел!
      - Нет, не пердел! - возражали хозяева через дверь.
      - Нет, пердел!
      - Нет, не пердел!
      Не задерживаясь более и не интересуясь их перебранкой, граф уселся обратно в экипаж и велел отвезти себя в гостиницу, где всего неделю назад его приняли так нелюбезно.
      На сей раз, впрочем, все было полной противоположностью. Почет был совершенным, а подобострастие прислуги - образцовым. Графа провели в роскошные апартаменты, где он брякнулся на кровать прямо в ботфортах. Артуа лениво наслаждался покоем и довольством и размышлял, что пора уже ему завести слугу. И вдруг взгляд графа упал на стену, где висел календарь. На нем была крупная надпись "сегодня" - а в прорези напротив было указано число: 18 - и день недели: пятница. Граф недоуменно помигал и протер глаза. Он позвонил в колокольчик и спросил мгновенно появившуюся коридорную:
      - Милочка, а какое нынче число?
      - Восмнадцатое, ваше сиятельство, - присев отвечала девушка и сладко улыбнулась. - Пятница.
      - Это точно? - похолодел граф.
      Горничная заверила, что в гостинице за этим тщательно следят, поскольку необходимо считать сроки проживания постояльцев в гостинице. "Вот так так, - сказал себе граф. - вот вам и двойная система шифровки! Что же мое письмо так и не прочтут у императора? А кто же мне пришлет вставную челюсть? Бедная бабушка! Чем она будет жевать свою любимую пищу - галеты и солонину?"
      Не решаясь ещё до конца поверить в постигшее его несчастье, Артуа выбежал на улицу и потребовал в книжной лавке сегодняшнюю газету. Увы горничная в отеле не ошиблась: число было восемнадцатым, а день - пятницей. И тогда, в приступе глубочайшего отчаяния граф Артуа кинулся к прилавку, купил книгу Ли Фаня "Чудо-моргушник в Некитае", с воплем выскочил на улицу и побежал по улицам Базеля прочь из города, на ходу срывая с себя роскошный камзол начальника железнодорожного вокзала и боксерские трусы в сине-пурпурную клетку.
      Он бежал, пока не изнемог, и остановился, хватая ртом воздух. Оглядевшись по сторонам, граф Артуа обнаружил, что очутился где-то в горах, в дикой безлюдной местности. Неподалеку от него чернело пятно - вход в пещеру. Артуа всхлипнул, прижал к груди книгу и пошел, осторожно ступая босыми ногами, в черный провал пещеры. Войдя внутрь, он мешком рухнул на пол от внезапной слабости и тотчас погрузился в беспамятство.
      Все ожидали, что граф проснется по окончании чтения, но он только повернулся с боку на бок, тоненько и жалобно, как-то по-детски, пукнул и продолжал спать.
      - Ну и что, - заговорил Суперкозел, кривя губы в гримасе плохо скрываемой зависти, - подумаешь, ветрогонщик! Я вот в молодости тантрическую магию изучал. И никому не хвастаю, между прочим.
      - Ой, - захлопала в ладоши Прелесть Прерий, - я так люблю тантрическую магию! Это так сексуально, так сексуально! Суперкозельчик, расскажи, пожалуйста!
      История Суперкозла оказалась достойна его громкого славного имени.
      ТАНТРИЧЕСКАЯ МАГИЯ
      Звали нашего героя в ту пору Ку Цур, был он молодых лет и все мечтал завоевать сердце одной разбитной девчонки из их деревни. Красавица была штучка не простая, она побывала в городе и набралась там такого, о чем здесь никто и не слыхивал. Поэтому была она дамой весьма привередливой и ругала деревенских парней, что они ничего не понимают в любви, а вот ее-де обучал какой-то наставник какой-то там особой науке.
      Ку Цур тоже был удостоен ложа карпизной прелестницы - и тоже был отвергнут после с бранью и позором.
      - И это вы называете ласкать девушку? - насмехалась над ребятами требовательная красавица. - Лапти вы, ничего-то вы не умеете! А чему удивляться? - вы же не знаете тантрической магии, где уж вам доставить женщине настоящее удовольствие!
      Парни только вздыхали и переглядывались - они бы рады были научиться этой самой тантрической магии, но как? У кого? Этого им жестокосердая красотка не говорила. Она лишь отмахивалась от их глупых вопросов и терпела изо всех только сына деревенского лавочника, да и то не из-за его любовного дара, а из-за подарков, что он ей делал всякий раз, добиваясь её любви.
      Но у Ку Цура не было ни богатого отца, ни знания тантрической магии, и надеяться ему было не на что. Отчаявшись, парень пустился куда глаза глядят. "Может быть, - надеялся он, - я где-нибудь повстречаю сведущего наставника, и он обучит меня этому загадочному искусству. Или, может быть, мне удастся разбогатеть." Очень скоро Ку Цур встретил человека по имени Хисазул. Хисазул внимательно расспросил юношу обо всем и объявил, что приходится ему родственником, почти что дядей. Больше того, добрый дядя обещал Ку Цуру помочь с тантрической магией, да ещё и разбогатеть.
      - Поедем торговать в Сибирь, - сказал Хисазул, - там уже обосновался мой друг Рэтамон. Он тебя и в магии наставит. В два счета! Могучий тантрик. Тако-ое знает!.. Ну, а начинать будешь со мной.
      Ку Цур очень обрадовался. Тогда многие некитайцы ездили на заработки в Сибирь, и Ку Цур не сомневался, что под началом бывалого человека, к тому же, старшего родственника, он обязательно разбогатеет. А тут ещё и курс тантрической магии! Так он оказался в Сибири вместе с Хисазулом. В одном городе, далеко-далеко от Некитая, Хисазул привел Ку Цура на квартиру к какой-то старухе. Она была жидковолосой и в очках. Имя её Ку Цур не запомнил, но сын старухи, который нигде не работал, все смотрел кино про какого-то Конана, и Ку Цур про себя тоже звал старуху Ко-нан, хотя на самом деле их хозяйку звали Эльза Коонен. Хисазул сказал Ку Цуру, что его партнер Рэтамон должен приехать позже, и загодя велел его беспрекословно во всем слушаться. Они выпили - Ку Цур стопку, он не любил вино, а Хисазул остаток бутылки - и легли спать вдвоем на одну кровать. Спать так Ку Цуру не понравилось, потому что Хисазул сильно храпел, а кровать была мягкой, Ку Цур же привык спать на полу. Ночью Ку Цур туда и перебрался, постелил свою куртку и лег на нее.
      Но тут послышалось ворчание старухи Ко-нан: "Что это вы там возитесь? Поди, драку затеяли?" Вслед за тем Конан вошла в комнату, увидела на полу Ку Цура и неожиданно смягчилась.
      - Вот ты где, пушистенький! Спрятался от бабушки, да? - и бормоча ещё какую-то ернуду, старуха подняла Ку Цура с пола как какое-то перышко и понесла в свою комнату. Прийдя в себя, Ку Цур попытался вырваться из объятий старухи, но не тут-то было - старуха Конан оказалась настоящим богатырем. Она была, наверное, раз в тридцать сильней Ку Цура! Крепко сжав его руки и ноги, Конан положила Ку Цура себе на колени и начала тормошить его и спрашивать приторным голосом:
      - Отрежем яйки? А? Яйки отрежем?
      Ку Цур, вне себя от ужаса стал вырываться, он даже кусался и царапался, но старуха держала его крепко. Она принялась качать его как ребенка и сюсюкать. Ку Цур неожиданно сообразил, что стал понимать её язык, хотя до этого не разбирал ни слова. Он так удивился, что перестал сопротивляться. А старуха ещё немного потормошила Ку Цура, подергала за волосы и усы и понесла на кухню. Там она положила его на пол и сунула под нос миску, на дне которой было немного молока. Ку Цур попытался уползти, но Конан прижала его к полу и снова сунула молоко под нос. Ку Цур понял, что старуха заставляет его пить из миски. Ему не хотелось делать этого, но чтобы отвязаться, он стал лизать дно миски.
      - Попил молочка? А? - спросила его старуха прежним приторным голосом. - А рыбки будешь? - и она сунула ему под нос несколько килек.
      Рыба была сырой, и Ку Цур скривился - он не привык есть сырую рыбу без соево-чесночной заливки, он любил только соленую, если её поджарить со специями и полить чесночным соусом. Но старуха почему-то не догадалась полить рыбу острой заливкой, она хотела, чтобы Ку Цур ел сырую и насильно сунула ему одну кильку в рот. Ку Цур пожевал её и выплюнул.
      - Ах, ты барчук! - притворно погрозила старуха. - Что, хочешь сметаны, да? Нет, ешь кильку, хрен тебе, а не сметана!
      И Ку Цур, превозмогая себя, сжевал несколько сырых рыбешек.
      - Что, наелся? - спросила Конан. Она снова положила Ку Цура на колени и, крепко зажав, опять стала грозить: - Отрежем яйки? А?
      Но Ку Цур уже не так сильно боялся, хотя от сумасшедшей старухи можно было ждать чего угодно. Затем старая богатырша сбросила Ку Цура на пол, выключила свет и захрапела. Ку Цур ещё немного полежал на полу и тихонечко, ползком, вернулся в комнату к Хисазулу. Он лег рядом с ним и долго лежал, боясь пошевельнуться и размышляя, что такое с ним произошло и произошло ли на самом деле.
      А утром Хисазул повел Ку Цура на рынок, познакомил кое с кем из земляков и сразу поставил торговать разной одеждой. Покупателей было мало, а языка Ку Цур не знал, и соседи ему помогали объясниться. Из благодарности Ку Цур стал рассказывать всем о том, что вытворяла с ним сумасшедшая хозяйка. Некитайцы разинули рот и стали переглядываться и хохотать, а Хисазул позеленел и велел Ку Цуру замолчать. "Мы вчера с пареньком малость выпили с дороги, - объяснил Хисазул всем. - Племянник-то мой с непривычки хватил лишку, вот и мерещилось ему ночью черт знает что!" Ку Цур стал возражать, что он вчера почти и не пил, но Хисазул сильно ткнул его.
      И вдруг в голове Ку Цура сильно что-то треснуло, и он с удивлением обнаружил, что он вовсе не на рынке в далекой Сибири, а где-то в горах родного Некитая, на пустоши, похожей на те, что окружали его собственную деревню. Рядом стоял Хисазул, а неподалеку паслось стадо коз. Хисазул и он сам были в козьих тулупах, и Ку Цур вспомнил, что он, действительно, согласился пойти с Хисазулом в его край и там обучаться тантрической магии. Они жили в небольшой фанзе, а хозяйкой там была одна старуха по имени Ко-нан, только она совсем не походила на ту очкастую редковолосую женщину, что грозилась отрезать Ку Цуру яйца. Эта женщина была куда крепче на вид, не такая толстая и все время оглаживала свои бедра. Но обдумать все это Ку Цур не успел - Хисазул подвел его к какой-то деревянной стене из досок и сказал: "У этого самого забора я и преподам тебе первый урок тантрической магии". Наставник показал Ку Цуру большую дырку в одной из досок и велел по его команде сунуть туда свой уд. "Ты должен, - сказал Хисазул, - научиться направлять свою энергию в любое место по своему желанию, а начнешь с этой дырки".
      Ку Цур удивился. Хисазул меж тем куда-то скрылся - наверное, он стал невидимым существом и был рядом, потому что голос его Ку Цур слышал Хисазул приказывал ему начать упражнение. Ку Цур сунул член, как ему было велено, и опять удивился: дырка в доске как будто бы шла насквозь и была большой, однако, орган Ку Цура испытывал сопротивление, как будто он вводил его в какую-то упругую и теплую скважину. "Не удивляйся, племянник, сказал невидимый Хисазул, - продолжай свое упражнение, это дыра волшебная". "Но зачем я делаю это все?" - осмелился спросить Ку Цур невидимого наставника. "Сейчас ты складываешь свою сексуальлную энергию в особую казну, - пояснил учитель. - Это нужно, чтобы ты не тратил её зря. А потом, когда понадобится, ты сможешь ей воспользоваться". И Ку Цур принялся складывать свою энергию в волшебное хранилище. Он делал это до тех пор, пока не кончил, но незримо присутствующий Хисазул велел ему повторить это ещё два раза. "А кто это все время стонет, дорогой учитель?" - спросил Ку Цур. "Это казна радуется своему пополнению", - обяснил наставник. "Запомни, - сказал он, - если ты не слышишь этих звуков, то, значит, ты выполняешь упражнение неправильно и должен вкладывать больше энергии". Но Ку Цур не мог больше вложить ни одной капли, потому что устал с непривычки. Тут откуда-то снова показался Хисазул. Он весь побагровел и был чем-то очень доволен. Учитель похвалил Ку Цура: "Молодец, из тебя выйдет отличный тантрик!" Они погнали коз в загон близ их хижины, и Ку Цур свалился на пол и заснул.
      Ночью старуха Ко-нан разбудила Ку Цура и стала расспрашивать о том, чем они с Хисазулом занимались в горах. Узнав, что Ку Цур складывал в дырку свою сексуальную энергию, Ко-нан почему-то страшно разозлилась и стала сильно ругать Ку Цура. "Ах ты, дурачина! - сердилась старуха. - Да он тебя всего выдоил! То-то я смотрю, у тебя и не поднимается! Брось ты этого старого пидара - я сама тебя обучу тантрической магии безо всякого забора!" "Как я могу его бросить - он мой дядя", - возразил Ку Цур. Ко-нан рассердилась ещё больше и огрела Ку Цура кулаком. В голове у него все так и загудело, и Ку Цур вдруг увидел, что он непонятным образом снова оказался в Сибири на квартире у старухи в очках. Она опять несла его на кухню и снова кормила килькой и грозилась отрезать яйца. "Наверное, это составная часть обучения тантрической магии", - решил Ку Цур.
      На следующий день на рынке Ку Цур спросил Хисазула, как это получается, что с другой стороны забора воздух в дырке становится таким мокрым и упругим, как... "О чем это вы говорите?" - спросили соседи. Ку Цур начал всем рассказывать об уроке тантрической магии - и вдруг заметил, что снова очутился в горах у того самого забора. Он снова выполнял упражнение под незримым руководством Хисазула. Только-только Ку Цур кончил, как вдруг снова оказался на рынке в Сибири. Хисазул со злым лицом тряс его за рукав и приказывал замолчать, а все их соседи-торговцы, такие же некитайцы, как он с Хисазулом, держались за бока со смеху.
      Так прошло ещё несколько дней, и вдруг приехал Рэтамон с товаром. Партнер Хисазула оказался огромным как як и длинноруким как обезьяна. Во рту у него торчал клык, а рожа была самая бандитская. Он о чем-то пошептался с Хисазулом и вдруг загоготал как гусак. "Теперь моя очередь учить тебя тантрической магии", - заявил Рэтамон Ку Цуру и велел ему ехать с ним на поезде за товаром. Эту ночь Рэтамон, Хисазул и Ку Цур спали вместе. Рэтамон лег на кровать, а Ку Цуру и Хисазулу места не было. Но когда глухой ночью Ку Цур проснулся, то Рэтамон каким-то образом очутился на полу - он стоял на четвереньках и сипло мявкал. Вошла старуха Конан та, что в очках - подняла Рэтамона за воротник и понесла из комнаты, сюсюкая, как раньше с Ку Цуром: "Что, закрыли тебя некитайцы? Ух, они! А зачем лез сюда? А?" Ку Цур тихонько выскользнул и пошел следом за ними ему хотелось посмотреть, что будет дальше.
      Старуха принялась кормить Рэтамона сырой килькой и простоквашей. И несмотря на то, что Рэтамон был таким здоровенным детиной, он тоже не мог сопротивляться старухе Конан, только жалобно мявкал и трепыхался. Потом Рэтамон пошел на четвереньках в туалет, снял штаны и, пристроивишсь над плоской квадратной пластмассовой миской, принялся прудить лужу. Почему он не воспользовался унитазом, этого Ку Цур не знал - может быть, Рэтамон никогда его раньше не видел? А Рэтамон выпрудил, что у него было выпрудить, и принялся скрести ладонью по клеенке, будто пытался завалить свою лужу песком. Но пол был цементный, и Рэтамон только содрал с него клеенку. На эти звуки пришла старуха в очках и стала хвалить Рэтамона: "Что, пописял? Вот молодец! Ну, иди, иди, я вылью из каретки". Рэтамон дернул ухом и пополз прочь, но вдруг заметил Ку Цура. Он выкатил круглые глаза и дико зашипел. Ку Цур кинулся обратно в комнату - и вдруг что-то сильно его дернуло, и он оказался уже на вокзале.
      Он вместе с Рэтамоном и другими некитайцами садился в поезд. Только Ку Цур хотел спросить Рэтамона, зачем тот ел старухину кильку, как вдруг Рэтамон схватил его за руку и подвел к забору с дыркой. "Хисазул учил тебя, как складывать силу в общак, а я научу тебя, как её оттуда получать", сказал Рэтамон. Он завел Ку Цура с другой стороны забора и привязал его у той же самой дырки. "Сила будет заходить в тебя сзади, а ты терпи и не пытайся вырваться, а то заболеешь и умрешь", - предупредил Учитель. Он куда-то ушел, и вдруг в зад Ку Цуру стала входить сила. Она перла так, что трещал забор, а у Ку Цура даже язык вывалился изо рта. "Правильно сделал Рэтамон, что привязал меня, - подумал Ку Цур, - а то бы я повалился наземь". Ему было больно, но он терпел, только иногда вскрикивал, а убежать он все равно не мог, потому что Рэтамон привязал его крепко. Наконец появился Рэтамон и освободил Ку Цура. "Ты должен научиться выдерживать приступ силы без этих веревок и сам оставаться на ногах", - свирепо указал Учитель Ку Цуру. Ку Цур заплакал и сказал, что у него болит зад. Рэтамон захохотал
      - и вдруг Ку Цур заметил, что они уже не в горах Некитая, а в Москве на вокзале. Напротив Рэтамона стоял милиционер с дубинкой и протягивал ему ладошку, сложенную горбиком, как у нищего. "Помогите милиции", - говорил милиционер. Рэтамон с жалким лицом полез за пазуху и положил в ладонь милиционеру стотысячную купюру. "А за него?" - сказал милиционер и ткнул дубинкой в Ку Цура. "У меня жопа болит", - пожаловался Ку Цур - и вдруг у него в голове что-то треснуло и загудело, и он оказался на квартире у их хозяйки Конан в очках.
      Стояла глухая ночь. На кровати громко храпел Рэтамон. Ку Цур поднялся с пола, взял Рэтамона за шкирку и понес на кухню. Рэтамон пробовал было вырваться, но Ку Цур держал его крепко. Он достал из их кастрюли мясо в чесночной заливке и положил на пол под нос Рэтамону. Тот очень любил острое, но теперь почему-то воротил морду и вырывался. "Не хочешь корейского мяса? А? Что хочешь? Сметану? На-ка кильку!" - и Ку Цур принялся совать в рот Рэтамону кильку. "Ну вот я и Конан", - мелькнула у него в голове неясная мысль. Покормив Рэтамона, Ку Цур положил его себе на колени и принялся тетешкать, как это делала очкастая старуха: "Яйко! Марфу надо, да? А я вот тебе отрежу! Отрежем яйки?" Рэтамон мяукнул и вдруг показал Ку Цуру свой член. "Фу, бессовестный!" - шутливо выбранил его Ку Цур - и в этот миг в голове у него что-то дзинькнуло, и вдруг Ку Цур увидел, что он валяется в траве у забора, а из дырки торчит чей-то уд - точь-в-точь такой, что показывал ему Рэтамон на диване. Ку Цур ошеломленно поморгал и тут к нему подскочил Хисазул и принялся оттаскивать его в сторону. "Пошли, пошли, ты ещё не готов смотреть на тантрическую силу!" - наставник ругал Ку Цура и говорил, что тот плохо себя показал - не смог устоять на ногах после натиска силы.
      Вдруг оказалось, что Ку Цур стоит и торгует товаром на рынке. У него болел зад. Неожиданно к нему подошла пожилая женщина, и Ку Цур узнал её это была та самая Ко-нан, которая жила в хижине в горах, где Рэтамон с Хисазулом обучали Конана тантрической магии. Ку Цур стал предлагать ей свой товар, но старуха обратилась к нему по-корейски и принялась сильно ругать: "Ты что делаешь, дурак! Эти мерзавцы тебя совсем зае...ут!.. Зачем ты им это позволяешь?.. А я тебе ещё свое имя передала!" Тут Ку Цур вспомнил и закричал на весь рынок: "Я Конан!"
      "Что ты орешь!" - тряс его за плечо дядя Хисазул. Его лицо было перекошено от злости. "Я?" - Ку Цур оглянулся и увидел, что он сидит в купе и едет в Москву за товаром вместе с другими некитайцами. "А где Рэтамон?" удивился Ку Цур - обычно он ездил за товаром с ним, а не с дядей. "В больнице, где же еще", - хмуро буркнул дядя. "А что с ним?" - ещё больше удивился Ку Цур, потому что Рэтамон был здоров как бык. Хисазул уставился на него и завизжал: "А зачем ты ему яйца отрезал, придурок!" "Я?!." Соседи по купе, некитайцы, стали ругать Хисазула: "Ты смотри за своим сумасшедшим племянником, а то он что кому сделает - мы тебе сами отрежем!" Тут вдруг на рынок хлынула милицейская облава, и Ку Цура задержали. Оказалось, что его паспорт и виза давно просрочены, а денег купить новые у него не было, потому что торговля шла плохо и денег на помощь милиции у Ку Цура не нашлось. Его выслали обратно в Некитай, он ехал в поезде под конвоем вместе с другими бедолагами-некитайцами - и вдруг очутился у той самой хижины в горах.
      Она была пуста - не было ни Конан, ни Рэтамона, ни Хисазула, ни даже стада коз. Даже забор с дыркой был разломан, только торчало несколько досок, и на них было написано: "Рэтамон+Хисазул=Конан". "Это в честь моей великой победы", - понял Ку Цур и сказал себе: "Значит, я теперь Конан Рэтамон-Хисазул". Он побрел в родную деревню. Он хотел повидать красивую девушку и сказать ей, что выучился тантрической магии. Но выяснилось, что деревенская красавица ушла в город в публичный дом. Конан заплакал и пошел искать её в столице. Там он узнал, что вдовая императрица объявила турнир соискателей её руки и трона. Но ни один мужчина не оказывался достоин этого. Тогда Конан пошел во дворец и сказал, что его зовут Рэтамон-Хисазул. Он построил во дворе забор с дыркой, привязал к нему государыню и начал вливать в неё силу. Чтобы усилить череззаборное постанывание, Конан стал делать волнообразное подрагивание, которому его обучил Хисазул. И тогда императрица поняла, что их жизни связаны навек.
      * * *
      - А ведь похоже на мою биографию, - задумчиво сказал император. - Я вот только в Сибирь торговать не ездил, я сразу с забора начал. На кой ляд этот Суперкозел городил про Сибирь? Да ещё про какие-то яйки у какой-то старухи?
      Ли Фань с почтительным поклоном разъяснил художественный замысел:
      - Это, ваше величество, литературный прием в современном духе. Чтобы, понимаете, два дна было. А я, значит, четыре сделал плюс два поддона. Это у меня крутой авангард. Чтоб все писаки тряслись от зависти, как я тут все закрутил.
      - А... - покивал император. - Ну, ежели авангард, тогда ладно. О чем там дальше?
      * * *
      ИМПЕРАТОР СОЛО
      Траурные флаги висели на шестах по всему Некитаю - страна скорбела о пропаже последнего французского святого. А в том, что доблестный аббат Крюшон тоже был святым вестником Шамбалы, ни у кого сомнения не было. Возможно, святость его и не дотягивала до незапятнанного сияния графа Артуа - сей святой граф прошел по юдоли грехов наших даже не заметив их. Он не только ни разу не онанировал - он даже не сознавал этого. За аббатом же водились кое-какие грешки - например, он так и не измазал трон императора соплями, хотя в этом состоял его долг пастыря и христианского вероучителя. Но никакого сомнения, что миссионерский подвиг, сотворенный праведным аббатом, полностью очистил его и искупил все случайные прегрешения, которым все мы, смертные, увы, иногда подпадаем. Ведь сколько аббат прожил в Некитае? Всего ничего - то ли полгода, то ли ещё меньше. А сколько праведных трудов совершил? Великое множество. И ведь не остался, чтобы тщеславно насладиться плодами проповеди своей, - нет, аббат сотворил благочестивый посев и, дождавшись первых плодов, скромно удалился, оставив питомцам своим вкусить сладость жатвы. Наставил Сюй Женя и Тяо Бина сигать ради святой истины в купель с поросячьей мочой - и удалился. Чудотворно даровал де Перастини когтеходство по вере его - и ушел. Посадил Пфлюгена и Тапкина распевать в харчевне народную песню "Дрочилка Артуа" - и ушел. Отстегал членом по башке Блудного Беса на Заколдованном перевале - и слинял. Раздавил как клопов резидентуру Бисмарка - и удрал. Пресек отток некитайского семени из родной земли - и сконал. Зашухерил всю малину - и похилял. Поломал кайф кентам - и слинял. Навонял как хорек под нос всей столице - и скололался к хренам... Святой человек, колбаса мой сентябрь!.. килда с ушами!..
      Когда император узнал, какой шмон навел в Неннаме аббат Крюшон и как бесследно исчез впоследствии, владыка чрезвычайно расстроился.
      - Да что же это такое, - жаловался он супруге и двору, - только завелся один святой - сбежал, второго прикормили - и опять сбежал! Ну почему, почему у нас не задерживаются святые? Хоть бы, - горько вздыхал император, - трон соплями напоследок измазал - так и то побрезговал! Эх!
      Почему-то государя это удручало больше всего. Напрасно придворные хором уверяли императора, что его обиды и подозрения беспочвенны. Де Перастини божился, что устав ордена иезуитов строжайше запрещает иезуитам, особенно французским, мазать сопли на трон, особенно некитайский. Но император ничего не хотел слушать. Он усматривал в этом жесте аббата, а вернее - в отсутствии оного, пренебрежение к своему престолу и роптал:
      - Вишь, какие мы гордые! Я, дескать на вашу дикую страну и сморкать не хочу! Ну, правильно, он святой, а мы тут додики все... Так ты хоть из вежливости прикинься... Вон граф - только приехал, а сразу же сиденье в столовой обмазал, а небось, он архат ещё почище аббата... килда с ушами!..
      На самом же деле аббат не обсморкал трон единственно из-за простой рассеянности, а кроме того он ещё предполагал вернуться в Некитай и наверстать упущенное. Но, как водится, владыка Некитая приписывал все злому умыслу и продолжал обижаться. Соболезнуя печали обожаемого властелина, Гу Жуй решился сам пробраться ночью в тронный зал и обмазал сиденье трона добрым литром соплевидного гоголя-моголя. Государя уверили, что это сделал лично аббат, якобы тайно вернувшийся в Некитай исключительно с этой целью.
      - Ну, а где ж он сам? - спросил император, не осмеливаясь ещё поверить благой вести.
      - Таинственно скрылся этой же ночью, - солгали императору. - Обсморкал престол - и слинял! Килда с ушами!
      - Колбаса мой сентябрь! - возликовал император.
      Государь до того обрадовался, что немедля побежал на батут и прыгал на нем до усрачки, а потом и до полной усрачки. Затем, несколько успокоившись, император прошел во дворцовый сад, забрался на ветку груши и принялся онанировать прямо в форточку окна комнаты, что занимала мадемуазель Куку, вторая фрейлина его супруги. С престарелой девицей случилось от этого нервное расстройство - она бегала и всем рассказывала то про кобру на ветке, которая плюнула ей в окно ядом, то про Шелока Хомса, который якобы пытался проникнуть в её апартаменты. Хуже того, с этого дня ей стал повсюду мерещиться заколдованный онанист. Над девицей Куку сначала посмеивались, однако, вскоре и другим во время прогулок по саду стал попадаться этот загадочный незнакомец - по примеру неистового короля Луи он сидел, приспустив штаны, где-нибудь на ветке и с диким гиканьем сигал вниз и скрывался в кустах. Доложили императору.
      - Уж не святый ли граф Артуа к нам вернулся? - радостно изумилась верней, изумленно обрадовалась царственная чета. - Найдите же, найдите его!
      Заколдованного онаниста ловили после этого все кому не лень, и он каждый день попадался, но все время не тот, кто на самом деле. Конечно, все знали, кто на самом деле развлекается в императорском саду, но делали вид, что не узнают и не могут поймать его, желая сделать приятное императору. Государь тоже догадывался о том, что придворные ему подыгрывают, однако продолжал эту мистификацию - уж очень была отрадна мысль, будто к нему вернулся бесценный друг святой граф Артуа.
      Как-то раз император стоял, прислонившись к большой яблоне и прикидывал, как ему забраться на ветку, что протянулась к окну апартаментов супруги гов.маршала. "Она выглянет в окно - кто это там трепыхается, а я как засвищу молодецким посвистом! да как рявкну: проснись, мужик! ты серешь!!! - небось, обоссытся со страху, дуреха!.. А гов.маршал-то её, небось, после этого на карачках ко мне приползет, прощения просить будет", - сосредоточенно размышлял государь.
      Он не любил гов.маршала - тот не говорил ни на одном европейском языке да и вообще был глухонемым назло своему государю. Дело, над которым сейчас размышлял повелитель Некитая, было, казалось, заурядным, одним из множества тех мелких государственных вопросов, что император каждый день решал в рабочем порядке. Но император не привык предоставлять на волю случая ни одного, самого мелкого вопроса, и теперь обдумывал свой план с той тщательностью и собранностью, что его во всем отличали. Проявляя свойственную ему государственную прозорливость, император проработал каждую деталь своего костюма, наличие или отсутствие при себе альпенштока, мыльницы, а также набора порнографических открыток, подаренных при расставании благочестивым аббатом Крюшоном. Теперь государь размышлял, каким звуком заставить гов.маршальшу выглянуть из окна - поблеять или похрюкать вначале.
      Император уже склонялся к тому, чтобы воспользоваться манком птицелова и изобразить соловья, и в этот момент его окликнули.
      - Эй, лысый! - громко звал кто-то из кустов.
      Император посмотрел и увидел сквозь ветки чью-то руку, настойчиво делающую ему знаки приблизиться.
      - Лысый! - свирепо повторился призыв. - Оглох, что ли? А ну, иди сюда, пока тебя не отжали!
      Государю стало как-то не по себе и даже просто боязно. Он опасливо подошел ближе, и тут рука, высунувшись из зарослей, втащила его в кусты. Государь увидел перед собой двух подозрительных субъектов, наружности не то что свирепой, но воровской. Урка, втащивший государя за шиворот, строго выговорил ему:
      - Ты че, кент, тебе сто раз повторять, в натуре? Щас как вколю моргушник!
      И оскалившись, мужик воровского вида согнул кисть и руку, приготовившись покарать ослушника.
      - Да ладно тебе, Фубрик, - вступился второй. - Он на правое ухо тугой, я точно знаю. Точно, лысый? - громко спросил напарник Фубрика, кося глазом.
      - А? - сам не зная, зачем он это делает, громко переспросил император.
      - Ну, я че говорил, - сплюнул второй.
      - Тьфу ты, - сморщился Фубрик. - Слушай, Жомка, на хрена нам этот глухарь, ну его, найдем другого фраера.
      - Да не, ты че, - возразил Жомка. - Он нам во как поможет, правда, лысый? Поможешь?
      - Ага, ага, - закивал император, соглашаясь. Он не знал, о чем ведут речь эти двое, но видел, что Жомка к нему добр и защищает его от грубостей своего товарища. Поэтому император решил всячески угождать и во всем соглашаться с Жомкой - не из выгоды или от страха, а из-за желания сохранить симпатию человека, столь к нему расположенного.
      - Ты записку-то получил? - спросил меж тем Фубрик.
      - Получил, конечно, - отвечал за него Жомка. - А то чего бы он сюда приперся!
      - А, да, да, - подтвердил император.
      - Так какого же хрена ты опоздал? - нахмурился Фубрик. - Мы полчаса стоим ждем, в натуре.
      - Да я... тут... - начал оправдываться император. - Я хотел сначала на дерево залезть, а тут вы...
      - Козел, - заметил на это Фубрик и влепил-таки государю пребольный моргушник. - По дереву не годится, понял?
      "Понял" у него получилось как "по-ал". Фубрик продолжал наставление:
      - Нас там живо засекут, по-ал? Еще раз увижу, что ты на дерево лезешь, я тебе так вломлю, по-ал? Подземный ход копать надо, придурок.
      - А! - сказал император, потирая лоб. - Вон вы как! Здорово придумали!
      - Ла, похезали, - оборвал его Фубрик. - Не хрен тут звонить зашухерят.
      Император пошел за этими двумя, решив им ни в чем не перечить. Государь уже "по-ал", что его новые приятели приняли его за кого-то другого, видимо, за какого-то неизвестного им в лицо сообщника. Но он боялся раскрыть Жомке и Фубрику их ошибку. "Еще отожмут тут в кустах или заставят с крыши прыгать как Сюй Женя и Тяо Бина", - испуганно думал император.
      Они обошли полдворца, хоронясь за кустами, и наконец Жомка сказал:
      - Все, мужики, приехали.
      Урка показывал на полузасыпанный вход в один из погребов в дальней части дворца. Эта часть сада посещалась редко, а во флигеле были разные помещения, которые когда-то для чего-то понадобились, но сейчас в них почти не заглядывали. Место было на отшибе, и если Фубрик и Жомка действительно хотели рыть подкоп, то выбрали самый подходящий подвал.
      - Ну, мы на разведку сходим, - распорядился Фубрик, - а ты стой тут на стреме. Свистнешь если что. Свистеть-то хоть умеешь?
      - Нет, - признался император, похолодев от страха, что вызовет неудовольствие блатного.
      - Ну что ты за фраер! - скривился Фубрик.
      - Я вот так умею делать, - поторопился похвастать император. Он сунул палец за щеку и звонко чпокнул - звук был такой, будто лопнул бычий пузырь. - А ещё я пукаю очень громко, - добавил он и в доказательство стал выпердывать "Мурку".
      Одной рукой Фубрик зажал себе ноздри, а другой вкатил в многострадальный лоб государя внушительный моргушник.
      - Ты, гондурас! - осерчал урка. - Это наша блатная песня, а ты её жопой дуешь, сучара!..
      - Лысый, у тебя слуха нет, - заметил и Жомка. - Ты уж лучше чпокни два раза, если атас будет, усек?
      Двое блатных засветили фонарь и нырнули в ход. Император стоял, прислонившись спиной к стене и с тоской размышлял, как ему поступить. Он хотел уйти, но боялся. "А вдруг, - конил император, - встретят потом в саду да напинают или моргушник влепят! Им это запросто". Государь потер лоб - и вдруг решился бежать прочь. Но в этот самый момент наружу показался Жомка:
      - Лысый, ты лопату и лом достать можешь? Нам там разгрести надо.
      - А че нет, - небрежно сплюнул император. - Тут у садовника закуток, там всего навалом.
      - Сгоняй по-скорому! - велел Жомка. - Я тута потелепаюсь.
      Император ушел в кусты и выбрался на аллею. Ему навстречу попался какой-то мелкий придворный, влюбленный в своего императора. Император не знал его имени, но помнил, что тот обожает его, своего государя разумеется, все придворные преклонялись перед владыкой, но этот особенно он даже нарочно выскоблил у себя на голове такую же лысину. "Ну вот, его и пошлю за охраной, - подумал государь. - А сам скорее слиняю подальше во дворец!" Но вместо этого государь неожиданно сам для себя сказал:
      - Эй, ты!
      - Да, государь! - склонился придворный.
      - Ну-ка, сбегай скорей к садовнику в закуток, принеси мне лом и лопату. Только - никому не слова, по-ал? Ну, живо!
      Придворный, кланяясь, попятился и бегом припустил куда было велено. Вскоре он притащил орудия землекопов.
      - Ну, стой здесь, - приказал император. - А за мной не ходи, по-ал? А то ка-ак влеплю моргушник!..
      Он замахнулся лопатой, и придворный испуганно пригнулся. "Боятся меня", - радостно подумал император. Он снова продрался сквозь кусты и протянул лом с лопатой Жомке.
      - Молоток! - похвалил Жомка, и императору приятно было слышать эту похвалу своей расторопности.
      Государь снова встал у стены, прислонившись спиной. Неожиданно вдалеке на дорожке показалась парочка фрейлин. Они издали начали кланяться императору. Государь сделал вид, что не замечает их. "Вот принесло кобыл! с досадой подумал он. - Теперь будут гадать, фули я тута стою!" Вдруг его осенило - император присел на корточки и принялся онанировать. Фрейлины, тихохочко похихикивая и перешептываясь, прошли мимо - угадывая желания государя, они тоже сделали вид, будто никого не заметили.
      В этот самый миг из лаза выглянул Фубрик и страшно разъярился.
      - Лысый! - гаркнул он. - Ты что же это - онанируешь на стреме?!. Вот тебе, козел!
      Он больно-пребольно принялся вколачивать в царственный лоб моргушники и при этом приговаривал:
      - На стреме не онанировать, по-ал?!. По-ал, придурок? На стреме не онанировать!
      - Уйа-уйа-уйа! - возопил император.
      - Мужики, что тут у вас? - выбрался к ним Жомка.
      - Да вот, козлина, - повел головой в сторону императора Фубрик, онанирует на атасе, пидар!
      - Ты чего же это? - строго вопросил Жомка и нахмурился. - У нас, блатных, на стреме никто не онанирует!
      - Да я... - стал объяснять император, - я нарочно это! Вижу - бабы какие-то мимо прутся. Думаю, подозрительно же - стоит мужик, ничего не делает. Фули ему надо, верно? Думаю, дай-ка я онанировать начну - вроде уже какое-то занятие - вроде как нарочно отошел в сторонку и... Ну, они и почапали себе... А то как-то шухерно - че, мол, он стоит тут!
      - А, ну, это правильно! - одобрил Жомка, удовлетворившись объяснением. - Ты, Фубрик, в натуре, зря шмон поднял. Лысый же это воровскую смекалку проявил, он для конспирации это!
      - Ага, ага! - закивал император. - Я всегда для конспирацию онанирую!
      - Ну, тогда другое дело, - смягчился и Фубрик. - Хрен с тобой, дрочкай, только как ты потом палец в рот себе совать будешь для чпока - это я уж не знаю.
      - Я вытеру! - пообещал император. - Бля буду, вытеру!
      - Во, вытери, а то зачушишь себя - мы с зачуханными не водимся, предостерег Фубрик. - Сразу из блатных выгоним, по-ал?
      Они снова ушли на раскопки. Император ещё час стоял у стены. Как назло, придворные будто сговорились - то одного, то другого несло невесть зачем в заброшенную часть сада. Император уже не отнимал руку от паха, изображая заколдованного онаниста. Он злобным взглядом провожал сановников и придворную мелкоту, недоумевая, чего их сюда сегодня всех тащит. К счастью, у Жомки и Фубрика вышло масло в фонаре, и они выбрались наверх.
      - Все, кенты! - провозгласил Фубрик. - Разбегаемся. Лысый! Завтра в это же время здесь. Смотри, чтоб фараонов не притащил - оглядывайся, когда сюда пошлепаешь.
      - Я че, вчера родился, в натуре? - оскорбился император. - Да я легашей спиной чую за квартал.
      - Я говорил тебе, - вновь вступился Жомка, - клевый фраер!
      - Ла, до завтра.
      Фубрик и Жомка в ту же секунду будто растворились, только кепка Фубрика мелькнула где-то в кустах. А император выбрался на аллею и обнаружил придворного, которого он посылал за лопатой. Государь нахмурился:
      - Ты?.. Какого хрена, в натуре, ты тут тыришься?
      - Да я, ваше величество, - отвечал придворный, влюбленный в своего государя, - вы мне наказали стоять здесь, я и стою.
      - А, - вспомнил император, - ну, это правильно. Ну, иди, иди покеда...
      Придворный кланяясь попятился.
      - Будь завтра здесь же в это же время! - внезапно выпалил государь ему вслед.
      "На хрена я ему это сказал?" - недоумевал император всю дорогу до дворца.
      Дзенец локтем подтолкнул Ходжу и глазами показал на Суперкозла. Тот, казалось, готов был взорваться - и сделал это:
      - И неправильно!
      - Конечно, неправильно, - поддержал его Фубрик. - Разве можно императору моргушник ставить? Его надо сразу на гильотину отправить, неча шелбанами-то бавиться, верно?
      - А через пятьдесят лет в святые записать, - ухмыльнувшись, добавил дзенец.
      - И к могиле ходить каяться всю жизнь, - понимающе закончил Ходжа. Да-да, любезные господа, я вас понимаю.
      Суперкозел бешено сверкнул глазами на всех троих и угрюмо заявил:
      - Ни один император не позволяет уркам моргушник ему ставить. Не бывает такого. Он сам кого хошь всякую минуту казнить может, даже на фелляцию поставить. Неправда это, выдумки писательские, не было никаких моргушн...
      - А вот я, - резко оборвал Суперкозла дзенец, что не вязалось с его всегдашней учтивостью, - я слышал, что ещё и не такое бывало. Вот, например, один придворный, Жу Гуй, вообще императора за козла держал.
      - Императора?
      - Да!
      - За козла?
      - Да!
      - Жу Гуй?
      - Он!
      - Не держал! Нет!
      - Держал! да! Я всем расскажу! - заспорили вдруг эти двое.
      Их насилу разняли, и пещерники возжелали услышать рассказ о непочтительном придворном Жу Гуе.
      КАК ЖУ ГУЙ ИМПЕРАТОРА ЗА КОЗЛА ДЕРЖАЛ
      Придворный Жу Гуй пренебрегал императором.
      Государь всячески заискивал перед Жу Гуем, но тот все равно держал его за козла. Бывало, придет во дворец, милостиво обойдет всех, каждому лакею руку пожмет, гов.маршала по щеке потреплет, - сердечно так, - в общем, всех приласкает. А как императора увидит, скосоротится сразу весь и то фигу ему покажет, а то просто наплюет на башмак и пойдет прочь. А император только вздыхает жалобно: "Совсем за козла меня Жу Гуй держит!" Уж государь и так старался к подольститься к строгому вельможе, и этак - нет, ничего не выходит. Вот, как-то раз пришел Гу Жуй на прием, стал руки пожимать. Все придворные выстроились в ряд, император и обнадежился: а ну-ка, встану между всех - может, Жу Гуй и мне руку пожмет за компанию! А Жу Гуй дошел до императора, увидел, что тот ладошку ему свою сует, расхохотался демонически, подозвал к себе лакея, поздоровкался с ним за руку, а императору сморкнулся в ладонь да и пошел себе. За козла держал!
      Суперкозел покраснел и сердито закричал:
      - Ну, держал он государя за козла, а что вышло-то! Император-то взял его да приструнил!
      - Пытался, да кишка тонка, - пренебрежительно усмехнулся мастер дзена.
      - Нет, не тонка! Он позвал во дворец всю знать, всем вельможам по два ордена дал, а Жу Гую - ни одного. Понял тогда строптивый придворный, что сам был козлом, да поздно было, - закончил Суперкозел, победоносно оглядываясь по сторонам.
      - Император ему ни одного ордена не дал, а Жу Гуй пришел к нему, повел в казну, велел ему стать на карачки, а потом взял из сундука четыре ордена и ушел, а государю до вечера приказал на карачках стоять, а руки все равно не пожал! - выпалил в ответ дзенец.
      - А император в ответ на это всем придворным премию дал, а строптивому придворному только жалованье!
      - А Жу Гуй позвал его в сад да все золотые пуговицы с камзола содрал и себе в карман положил!
      - А император всех в графское звание возвел, а Жу Гуя не стал!
      - А Жу пришел, залез на стол и громко крикнул: Раньше держал за козла и впредь буду! - и велел все графские титулы обратно забрать!
      - А император...
      - Кончай, кенты! - строго рявкнул Фубрик. - Ша!.. Вы так в неделю не перестанете. Ну-ка, Ходжа, читай, что там есть дальше.
      На следующий день, когда император приближался к месту раскопок, за кустами на соседней дорожке послышались возбужденные, но приглушенные голоса. Это о чем-то спорили Жомка и Фубрик. Император прислушался:
      - Да бля буду, - горячо доказывал Фубрик, - не тот это!..
      - Он же лысый, в натуре, - возражал Жомка. - Какого же тебе ещё хрена надо?
      - Жомка, ты гляделки-то куда затырил? Кенты говорили - аббат там будет. А из этого сморчка какой аббат?
      - Да хрен ли тебе в аббате, - успокаивал Жомка. - Ну, не святоша - так ещё и лучше, если не аббат.
      Император пересрался. "Раскрыли! - с тоской подумал он. - Ну, теперь хана!" Государь и сам не мог сказать, чего он соизволил испугаться, но ему было страшно - узнают, что он не тот, и тогда...
      На ватных ногах он кое-как дотащился до входа в подвал, и тут как тут из кустов вынырнули Жомка и Фубрик. Они разглядывали его инквизиторским взглядом.
      - Слышь, лысый, - заговорил Фубрик, - ты что - не аббат, что ли?
      Император скорчил рожу посвирепей, чтобы казаться уркой, и свойски подмигнул:
      - Ха, какой я в дупу аббат!
      - Лысый, а где аббат? - поинтересовался Жомка.
      - Да шухер тут был недавно, - объяснил император. - Аббат пошустрил тут малость да слинял пока не поздно. Обсморкал престол - и сконал! Килда с ушами!
      - Во, в натуре! - восхитился Фубрик. - Слышал, Жомка? Ободрал все камни с трона и слинял! Вот бы и нам так.
      - Лысый, - спросил меж тем Жомка, - а чего же ты-то к нам мажешься?
      - А я че, в натуре, смотрю кенты клевые, бля, - развязно отвечал император. - Чего, в натуре, не скорешиться?
      - Смотри, Лысый, - предупредил Фубрик. - Мы не всяких фраеров берем. Ты лучше свали отсюда, если очко играет.
      - Че? - храбро сплюнул император и попал себе на грудь. - У меня? Очко? Играет? Ха, кенты! Да я и не по такому шухеру бацал!
      - Я тебе говорю, Фубрик, - одобрительно произнес Жомка, - не гони волну! Клевый фраер! Он нам во как поможет! Поможешь, Лысый?
      Император снова сплюнул и на сей раз попал на свою штанину:
      - В натуре, бля! Чтоб век воли не видать!
      - Подписываешься, фраер? - хмуро спросил Фубрик - у него, видать, все ещё оставались какие-то сомнения.
      - Слово!
      - Ну, смотри! - опять пригрозил Фубрик, сгибая руку в изображение моргушника. - А то... выгоним из урок как шавку отвязанную, по-ал?!.
      Урки вновь скрылись в подвале. Император прошелся взад-вперед и выглянул на соседнюю аллею. Там он обнаружил придворного, которому велел вчера прибыть на место. Государь совсем про него забыл, но теперь обрадовался.
      - А, ты!
      - Я, ваше величество, - низко поклонился придворный, - как приказано.
      - Ну, стой тут на стреме, - милостиво распорядился император. - Ты на стреме-то умеешь стоять?
      - Как прикажете, ваше величество! - снова поклонился придворный.
      - Ну-ка, что ты должен делать? - строго спросил государь.
      - Не знаю, ваше величество!
      - Какой же ты урка, в натуре! - скривился император. - У нас, блатных, самое главное - это на стреме стоять, по-ал?
      - Так точно, ваше величество! Что я должен делать?
      - Во, бля, ещё спрашивает! Свистеть, если шухер будет! Свистеть-то умеешь?
      - Умею, ваше величество! - и в доказательство придворный свистнул в два пальца.
      На этот звук из хода в подвал показался Жомка и окликнул императора:
      - Лысый, что за шухер?
      - Заткни уши и отвернись, - приказал император влюбленному в него придворному. Придворный исполнил сказанное, меж тем как император прошел через кусты и успокоил Жомку:
      - Ништяк, все путем. Это я свистеть пробую.
      - Во, чудак, - удивился Жомка, - а говорил, не умеешь!
      - Умею, да не всегда получается, - перданул император.
      - Ну, хорошо, стой тут, - наказал Жомка и снова исчез.
      Император вернулся к заткнувшему уши придворному и милостиво продолжил наставления:
      - Ты, кент, вот чего, - если кто из фрейлин или придворных сюды попрется, ты их тута гулять не пускай. По-ал?
      - Так точно, ваше величество, - поклонился влюбленный в императора придворный.
      - Скажи им, чтобы не хиляли тута, по-ал?
      - Ваше величество! - робко спросил безымянный придворный. - А если спросят, в чем причина?
      - Скажи, что тута засада, по-ал? Скажи, что тута онанавта заколдованного ловят. В натуре! А если шухер подымется, свистнешь. Свистеть-то умеешь?
      Придворный снова засвистел.
      - Лысый, подь сюда! - грозно позвал из подвала Фубрик.
      Он влепил императору крепкий моргушник:
      - Для понта не свистеть, по-ал? В натуре, мы что, в свистульки пришли сюда играть!
      Строгий урка ещё раз вкатил моргушник и скрылся в подвале. Император потер лоб, продрался через кусты к влюбленному в него придворному и попытался влепить тому моргушник, но у него не получилось.
      - Ты, кент! - свирепо сказал император. - Еще раз свистнешь для понта, я тебе ка-ак дам по кумполу! Без шухера не свисти, по-ал? У нас, блатных, если кто свистит для понта, тех сразу выгоняют, как суку отвязанную!
      - Понял, так точно, государь, - виновато отвечал придворный, низко кланяясь.
      - Ну, стой тута, а я пока одним государственным вопросом займусь. Мы, блатные, когда на толковище сходимся, всегда кого-нибудь на стрему ставим.
      Император отошел к стене. Он хотел было поонанировать от нечего делать, но услышал за кустами умоляющий голос безымянного придворного. Государь осторожно пробрался через кусты и увидел, как его стремянной горячо умоляет толпу вельмож, маша руками:
      - Господа, господа! Нельзя!!! Государь не велел сюда ходить! У него толковище с блатными, ему моргушники ставят! Государственная тайна, господа! Никого не велено пускать!
      - Ой, как интересно! - звенели голоса фрейлин. - Ну, пожалуйста, хоть одним глазком!..
      Исполнительный придворный отчаянно отражал все атаки.
      - Лысый, - послышался шепот Жомки прямо под августейшим ухом, - Лысый, это что за шмон?
      - Да это я, бля, шестерку одну на стрему поставил, - небрежно отвечал император.
      - Кой хрен - шестерку? - злобным шепотом возмутился у другого царственного уха Фубрик. - Тебе было велено стоять, ты и стой.
      - Да че ты, Фубрик, - вступился Жомка. - Кент же по делу сбацал - он теперь нам копать яму поможет.
      - А если его ложкомойник нас заложит? А? - зловещим голосом просипел Фубрик.
      - Чего вдруг заложит? - отверг Жомка. - Лысый его вторым гов.маршалом назначит, точно, Лысый? Небось после этого он хошь ты что вытерпит - хоть водку носками твоими занюхает! В натуре, Фубрик!
      - В натуре, бля! - подтвердил император. - Я его и сам уже думал гов.маршалом поставить, да... Кенты! - вдруг сообразил государь. - А вы как знаете, что я это... ну, то есть...
      - Че не знать-то, - сплюнул Фубрик. - Мы, урки, все знаем. Ла, кенты, разбегаемся.
      Двое воров приказали императору быть здесь завтра на следующий день и снова будто растворились в воздухе. Император так и не понял - то ли эти двое знают, кто он, то ли... Он не стал гадать, а попросту смирился с судьбой. Безымянного придворного государь, действительно, назначил гов.маршалом. Однако имени его император так и не запомнил. Теперь ему уже было не так страшно своих таинственных новых друзей. Государь даже как-то вошел во вкус всего предприятия. Вечером он несколько раз щегольнул блатными словечками, а за ужином обмолвился:
      - Ха, кенты, вы тут, в натуре, не знаете настоящей жизни! А мы, блатные, мы такие дела делаем... Мы все знаем!
      Двор стал хором упрашивать:
      - Ваше величество, расскажите, расскажите нам про блатных, умоляем вас!
      Императрица с завистью смотрела на своего супруга, божественный светоч Азии. Этот человек, как уже единогласно решили её фрейлины, заткнул за пояс Харун-ар-Рашида, предаваясь неслыханной дотоле двойной жизни. Теперь всем тоже хотелось окунуться в её стремнину вслед за своим государем. "Вот им, мужчинам, все можно, - с негодованием размышляла императрица, - а нам, женщинам, ничего нельзя! А может, я тоже хочу ночью бандершей быть в Монте-Карло! В натуре!"
      Император меж тем снисходительно улыбался и уклонялся от расспросов:
      - Мы, урки, шухер зря не подымаем... знаем чего, да не звоним зазря... точно, гов.маршал? - и он подмигнул новоиспеченному гов.маршалу.
      - В натуре, бля! Так точно, ваше величество! - закивал стремянной придворный.
      - Гавкать не буду, - продолжил император, - одно скажу: у меня авторитет знаете какой? Меня братва во как уважает!..
      - В натуре, бля! - подтвердил гов.маршал. - На стрему кого попало не поставят.
      - Во, бля! - поднял палец император.
      Он уже чувствовал себя вполне уверенно в новой роли.
      Опасность, однако, нагрянула с совсем неожиданной стороны. С утра к императору явился с экстренным докладом министр внутренних дел или, как ещё его называли, обер-полицай. Звали его Кули-ака. Он наклонил коротко стриженную голову и сообщил, глядя маленькими глазками из-под дымчатых очков:
      - У меня есть сведения о готовящемся ограблении, ваше величество.
      - Что? - изумился император. - Кого-то хотят ограбить? У нас?.. в Некитае?!. Не может быть!..
      - Увы, - возразил Кули-ака. - Сведения совершенно точные.
      - Во, ништяк! - возликовал император. - Ну, наконец-то! А то везде есть преступность, а у нас нету. Бисмарк, правда, завел её было в Неннаме, да после аббата Крюшона и там все повывелось.
      - Святой человек, - почтительно нагнул голову министр.
      - Килда с ушами! - подтвердил император. - Ну, а кого будут грабить-то?
      - Вас, ваше величество, - отвечал Кули-ака. - Точнее, ваш дворец. Есть агентурные данные, что цель грабителей - большой императорский сейф со всеми императорскими драгоценностями - короной, скипетром и всем прочим.
      - Да ну? А кто же грабители? - продолжал расспросы обрадованный император.
      - Точно пока не установлено, - из-под очков глянул Кули-ака. - Но согласно некоторым данным это двое заезжих иностранцев.
      - Неужели барон Пфлю и лорд Тапкин? - удивился император.
      Обер-полицай покачал головой.
      - Это не исключено, однако маловероятно. Внешность послов не соответствует имеющемуся у нас описанию.
      - Ну, а каково же описание?
      - Один косоглазый, чернявый, другой повыше, - зачитал министр ориентировку и снова исподлобья взглянул на императора, - тот, что повыше, - светловолосый, оба американца, кличка одного - Жомка, другого - Фубрик, хотя это ещё точно не установлено.
      Только после этого император сообразил, что речь велась о его новых друзьях. Он перепугался - а вдруг что-нибудь известно о его участии в деле? "Надо выведать, что легавым обо всем известно", - мудро рассудил государь. Он поинтересовался:
      - А ещё что-нибудь известно? О сообщниках, например? Кто у них на шухере стоит?
      - Да, ваше величество, - кивнул обер-полицай, - кое-что известно. Есть сведения, что у них есть сообщник среди высокопоставленных лиц нашего двора.
      Император и вовсе перетрухал. Сердце его так и екнуло: "Конец! Сейчас выволокут из-за стола да потащат на допрос! И в колодки!.. В тюрягу!.. А потом по этапу!.. Эт-то было во вторник!.." Из последних сил сохраняя самообладание, он постарался придать своему лицо невинное выражение и спросил, изображая государственную озабоченность:
      - Его личность установлена? Этого... фраера во дворце?
      Кули-ака остро глянул из-под очков и развел руками:
      - Пока ещё нет, сир... Но мы уверены, что сумеем выявить его и задержать с поличным в самое ближайшее время.
      Император покачнулся и чуть не упал со стула. "Накроет! Загремим под фанфары! Каюк!" - загудело у него в голове. Срочно надо было что-то предпринять, что-то очень государственное - такое, что было бы достойно его высокого звания и признанной мудрости во всех общественных вопросах. И государь показал себя достойным этого ответственного момента. Он прищурился, нагнулся из-за стола ближе к министру и заговорил, заговорщицки понизив голос:
      - Слышь, министр, - и государь подмигнул, - ты этого дела шибко не шевели, я сам им займусь.
      - Вы? - удивился Кули-ака. - Но...
      - Я, блин, - и государь снова подмигнул, - я про это все уже до хрена знаю, по-ал?
      - Из каких же источников, ваше величество?
      - Из самых секретных, каких же еще, - ухмыльнулся император. - У тебя свои сексоты, у меня - свои. Ты, главное, не спугни никого, по-ал?
      - Понял, ваше величество, - наклонил лысеющюю голову обер-полицай. Будем действовать аккуратно.
      - Во-во, на цирлах чтобы вокруг, по-ал? Я тут сам со всем разберусь... И главное, ты этого... высокопоставленного не спугни... Обходи его, по-ал?
      - Слушаюсь, ваше величество.
      - Если выяснишь, кто он - ну, или там ещё чего узнаешь - немедля мне брякни, по-ал? А сам поодаль ховайся, поодаль... Нишкни, по-ал?
      - Слушаюсь, ваше величество, - сверкнул лысиной министр. Он вновь посмотрел исподлобья. - Ваше величество, а как быть с прессой?
      - А что с прессой?
      - Ну, - уклончиво качнул головой Кули-ака. - Эти газетчики, их ведь хлебом не корми, дай какую-нибудь пакость тиснуть... Сочинят утку про то, например, что во дворце пособник грабителей окопался. Представляете заголовок, ваше величество? - "Вор на троне". Это я к примеру, конечно...
      Император снова струхнул, но снова же овладел собой.
      - Ну, это ты волну не гони, - возразил он министру. - Я этих газетчиков к себе вызову и обломаю в момент, чтобы шухер не подымали до срока, по-ал? А слышь, Кули-ака, сбегай-ка прямо сейчас до них, пошуми, чтоб ко мне срочно забежали, я с ними сегодня и побазарю малехо. Лады?
      - Слушаюсь, ваше величество, - и министр, распрямившись, попятился к выходу - и даже дымчатые очки не могли скрыть глубокого министерского разочарования - судя по всему, обер-полицай рассчитывал на какие-то другие последствия беседы.
      А у императора возник вдруг один план - он решил нейтрализовать полицию и сделать это не как-нибудь, а с помощью своих новых корешков. "Кентов пора подключать", - думал император всю дорогу до места раскопок.
      Он сказал Фубрику:
      - Слышь, Фубрик, тут такое дело - фараон один в долю просится.
      - Да ну? - изумился урка. - Вот падла, уже пронюхал. Я, знаешь, лягашам не верю... козлам поганым...
      - А он, может, штемп, - возразил Жомка. - Нам такой пригодится, в натуре!
      Но Фубрик не уступал:
      - А чего это мы будем бабки с лягашом делить, пусть он хоть трижды штемп?
      Жомка задумался. Испугавшись, что его замысел сорвется, император стал срочно выкручиваться:
      - Да он, кажись, не из-за бабок... Он где-то тебя видел, Фубрик, я так просекаю...
      - И фули, что видел?
      - Да, по-моему, понравился ты ему... Так ко мне и пристал - сведи-де меня с этим кентом да сведи...
      - А хрен ли ему надо? - удивился Фубрик.
      - Да я хрен его не знаю... Он все просится да просится... Плакал даже... На колени встал, ревет: Он мне, грит, ночью, ночью снится!.. Ты бы с ним побазарил, а, Фубрик?
      - Да че ты, Фубрик, в натуре, - заступился Жомка. - Жалко что ли? Токо, конечно, пусть он без фараонов своих приходит, мы проследим, чтобы без шухера было.
      - Ага, конечно, без фараонов, - обрадовался император. - У меня тут квартирка есть, самое подходящее место, братки... Я, Фубрик, что в натуре думаю - он это... ну, понравился ты ему... Почмокать хочет...
      Он со значением посмотрел на Фубрика и подмигнул. Жомка заржал:
      - Фубрик, ты ему скажи, чтобы сначала бутылку поставил!
      Фубрик побагровел и резко возразил:
      - Ты, Жомка, забыл, как тебя самого под пальмой!..
      - Че? - скривился Жомка. - Я ж тебе, в натуре, сто раз объяснял - это у меня глюк был, самовнушение!
      Они о чем-то поспорили, о каком-то Уотермене и фраере-президенте, и Фубрик, наконец, согласился повстречаться с этим, как назвал его Жомка, полументом-полукентом.
      Император же срочно вызвал обер-полицая и сообщил ему, щуря глаза для государственной секретности:
      - Слышь, министр, - государь подпустил таинственную хрипотцу в голосе, - я тут потолковал с кем надо... ну, о деле, что утром говорили... На сходняк тебе надо с одним кентом.
      - Это ваш агент, ваше величество? - осведомился Кули-ака.
      - Да не то чтобы... - затруднился государь. - Это урка один - ну, из кодлы той. Ты потолкуй с ним, поласковей так, подушевней, по-ал? Токо делай все, как он скажет - скажет снять штаны - ты сымай, - ну, или там ещё чего ему охота будет... Это народ такой: чуть что не по блатному - сразу моргушник... или вспугнешь до срока, опять же... Ты с ним мягонько так, на цирлах, соглашайся про все... По-ал? - не спорь с ними, хуже будет.
      - Понимаю, ваше величество, - наклонил голову министр.
      - Во, иди теперь, знаешь квартирку-то? Дом Гу Жуя, второй этаж, налево.
      - Знаю, - кивнул Кули-ака.
      - Погодь! - остановил император. - Слово запомни: репропро де чекако. Это значит - реализация продовольственной программы - дело чести каждого комсомольца, - по первым слогам это.
      Министр скорчил недоуменную гримасу:
      - О чем это, ваше величество?
      - А я че знаю? - оскорбился император. - Я, по-твоему, уркаган что ли? Как мне сказали, так и базарю.
      - А, понял, - догадался министр. - Вероятно, это на блатном языке про предстоящее ограбление.
      - Во-во, по фене это... А отзыв вот какой: пропро де всеика.
      - А это что, ваше величество?
      - А это значит: продовольственная программа - дело всех и каждого. По-ал? - скажешь: репропро де чекако - тебе: пропро де всеика. Значит, все путем.
      - Запомню, ваше величество, - поклонился обер-полицай.
      При следующей сходке Фубрик и Жомка встретили императора ледяным молчанием. "Что-то не так", - екнуло сердце у венценосного владыки при виде неудовольствия на лицах у воров.
      - Ну, че, Фубрик, - заговорил он с напускной развязностью, - как толковище-то прошло с фараоном? Снюхались?
      Фубрик криво усмехнулся и ничего не ответил. Жомка коротко хохотнув произнес:
      - Ништяк, Лысый, все обтоптали.
      - Ну?
      Фубрик опять усмехнулся и сплюнул.
      - Слышь, Лысый, - внезапно спросил он, - а этот мусорок твой - он у тебя кто, министр внутренних дел, что ли?
      - Ага, обер-полицай, - подтвердил император. - А что?
      Фубрик мрачно покрутил головой и, приблизив рот к уху императора, сообщил сиплым шепотом:
      - Вафлер он.
      - Ну? - удивился властитель Некитая.
      - Точно, - заверил Фубрик и сплюнул. - Извращение это. Фелляция. Гнать тебе его надо, Лысый.
      - Не обостряй, Фубрик, - вмешался Жомка. - Рано. Сначала надо дело обтяпать. Пущай пока министром походит.
      - Ну, а это... столковались? Насчет дела-то? - не терпелось узнать императору.
      - Куда он денется, - ухмыльнулся Фубрик. - Карту он подписался принести. А то роем, роем - а туда ли роем - хрен его не знает.
      - Во, бля, - обрадовался император. - Я и то думаю - карту надо. А то копаем, копа...
      - Ладно, Лысый, - оборвал Фубрик. - Бери заступ, твоя очередь стену долбить.
      Император расстроился - ему совсем не хотелось утруждать тело.
      - Да че, кенты, - заныл он, - а на шубу-то кто встанет? Зашухерят и... вы этого министра ещё не знаете, на него нельзя надеяться, он извращенец, сами говорите...
      - Не ссы, Лысый, - цыкнул Фубрик. - Чтоб не зашубили, твой гов.маршал присмотрит. Точно, Жомка?
      - Да я его нынче с собой не взял! - отбивался император.
      Однако в этот миг из кустов послышался голос нового гов. маршала:
      - Ваше величество! Я тута, готов стоять на шухере!
      Фубрик зверски скривился и вкатил государю моргушник:
      - Ты, хорек! Фуфло гонишь!..
      Император схватился за лоб и замахал рукой:
      - Гов.маршал! А ну, хиляй сюда! Кенты, - умоляюще произнес он, обращаясь к уркам, - в натуре, пущай он копает, я, бля, все равно не могу, у меня навыка нет, я император все ж таки! Я лучше на атасе постою, лады?
      Фубрик и Жомка коротко переглянулись, и великодушный Жомка опять пришел на выручку незадачливому императору:
      - Слышь, Фубрик: а Лысый по делу брякнул - какой из него землекоп, к хренам! Пусть он лучше на стреме уж стоит.
      - Фубрик, я завтра сюды бригаду землекопов отправлю! - горячо пообещал государь. - Вы с Жомкой их тута определите, куда им рыть, а мы с гов.маршалом на шухере побудем!
      - Да карту же надо сначала! - с досадой отвечал Фубрик. - Ты скажи там своему легашу, чтоб он принес её по-шустрому!
      - Бля буду, скажу! - поклялся император.
      У него вскоре состоялась встреча с обер-полицаем.
      - Я тута хилял, куда брякнули, - начал было рассказывать Кули-ака, но осекся под строгим взором государя - на того неприятное впечатление произвели тон и слог министра.
      - Это что за блатной язык? - сурово одернул его император. - Вы забываетесь, господин министр! Мы государственные люди, и пока вы на службе, я попросил бы... Нахватались жаргона, понимаете ли, у своих подследственных! Килда с ушами!..
      - Государю очень не понравилась развязная фамильярность недалекого обер-полицая.
      Кули-ака побагровел и виновато согнул спину.
      - Ну, докладывайте, - приказал государь. - Встреча с агентом состоялась?
      Министр посмотрел из-под очков и отвечал опустив глаза:
      - Докладываю, ваше величество. Так точно, встреча состоялась. Судя по всему, с одним из главарей. Получены важные сведения о планах грабителей.
      Министр почмокал губами.
      - Ну, и каковы эти планы? - спросил государь, а про себя подумал: "Что-то я раньше не замечал за министром этой привычки - губами чмокать"!"
      Кули-ака снова глянул из-под очков и спрятал взгляд за дымчатыми стеклами:
      - Они хотят получить план подземелья с обозначением расположения находящихся вверху помещений.
      - Так, так, - побарабанил кончиками пальцев по столу император. Он встал, такой величественный в своем мундире с золотым шитьем, и прошелся по кабинету, погрузившись в короткие раздумья. - Ну-с, и что же - вы намерены снабдить их этой картой?
      - Конечно, ваше величество, - отвечал министр. - В данный момент такая карта спешно готовится на печатном дворе.
      - Доложите ваши дальнейшие планы, - велел император.
      - Мы будем поддерживать связь с этим преступным элементом и, таким образом, контролировать ход всей преступной операции. В нужный момент, когда грабители совершат святотатственную попытку и посягнут на ваш сейф, мы накроем их с поличным.
      - А, вот как! Задумано интересно. Но не слишком рискованно? нахмурился государь.
      - Что вы, ваше величество, - успокоил Кули-ака. - Я полностью ручаюсь как за успех операции, так за безопасность императорских сокровищ. Ни вам, ни достоянию короны ничего не угрожает. Бандиты же будут выловлены все до единого.
      - Но, может быть, лучше взять их уже сейчас?
      - У нас не будет необходимых улик, - напомнил министр и почмокал губами. - Все-таки, это иностранцы, и международное право, знаете ли... Возможно, нас не поймет Европа... понимаете, государь?
      - Но затягивать операцию тоже нельзя! - возразил в свою очередь император. - Я считаю, на данном этапе нужно оказывать всяческое содействие этой преступной группе - с тем, разумеется, чтобы скорее всех поймать.
      - Согласен, ваше величество, - наклонил голову министр. - Я прикажу ускорить изготовление карты.
      - Вы лично передадите ее?
      - Да, государь.
      Император снова нахмурился.
      - Голубчик Кули-ака, а разве это так обязательно - лично вам идти на такой риск? Нельзя ли послать кого-нибудь другого вместо себя?
      Министр быстро глянул исподлобья и отрицающе покрутил головой:
      - Никак не возможно, ваше величество. Незнакомое лицо может вспугнуть бандитов. Меня они уже знают и, - Кули-ака почмокал губами, - я полагаю, доверяют мне.
      - Они уже предлагали вам войти в долю? На каких условиях? полюбопытствовал император.
      Обер-полицай чмокнул и остро глянул из-под очков.
      - Я так полагаю, - отвечал министр причмокивая и глядя вниз, - что то высокопоставленное лицо, которое ещё не установлено достоверно, я о том сообщнике бандитов во дворце, что...
      - Да-да, - перебил государь, - я помню, вы говорили прошлый раз.
      - Я полагаю, ваше величество, что это лицо с_а_м_о постарается снестись со мной и предложит известное вознаграждение, чтобы обеспечить мою лояльность - ну, вы понимаете, ваше величество...
      - Нет, не понимаю, - резко возразил государь. - А кстати, личность этого сообщника при дворе установлена?
      - Пока что нет, но...
      - Плохо, - нахмурился государь. - Это серьезное упущение.
      - У нас есть несколько версий, - торопливо добавил обер-полицай. Вот, например, мы взяли под подозрение второго гов.маршала - того, которого вы, государь, недавно назначили на эту должность.
      - Ну, министр, ты уж бзнул так бзнул, - весело рассмеялся император. Второй гов.маршал человек проверенный, зря я, что ль, его гов.маршалом поставил? Ты тут маху дал, обер-сыщик, - смеялся государь - а в душе у него все так и дрогнуло, так и трепетало от непроизвольного ужаса.
      - Мы поправимся, ваше величество, - и министр снова глянул из-под очков. - Мне тоже кажется, что этот высокопоставленный покровитель грабителей - птица куда более высокого полета. Я подозреваю даже... Впрочем, пока рано говорить...
      Император коротко усмехнулся:
      - Ну, это твоя работа - подозревать. Ты, поди, и меня подозреваешь? А?
      Кули-ака почмокал губами и отвечал, глядя вниз:
      - Что вы, ваше величество, как бы я осмелился... без улик,без свидетельских показаний... Вот поймаем бандитов, тогда и...
      - Так чего же вы тянете? - выразил государь неудовольствие. - Ускорьте же передачу карты!
      - Слушаюсь, ваше величество.
      Министр попятился к выходу. Государь смотрел ему вслед с нехорошим чувством. "Поди, все уже знает, хорек, сукач поганый, лягаш, мусор, гестаповец! - колотилось сердце у него в груди.Накроет, Берия, с поличным и..." Он окликнул Кули-аку:
      - Слышь, министр!..
      - Да, ваше величество?
      - Ты чего все губами шлепать стал?
      - Я, государь? - удивился обер-полицай и чмокнул.
      - Ты, кто же еще, - подтвердил император. - Через слово чмок да чмок.
      - Я... э-э... м-м... - растерялся министр.
      А государь продолжал:
      - Ну, я понимаю, ты к ворам бегаешь... Но ты зачем сосешь-то у них, а? Извращение это, - укорил император. - Обер-полицай, а у блатных сосешь. Ай-ай-ай.
      Министр побагровел и поспешно попятился к выходу, прижимая к груди папку с документами. "Как я его уел!" - торжествовал император.
      На следующий день состоялся большой прием. По этому случаю император не пошел стоять на стреме, а отправил гов.маршала - причем, по рассеянности перепутал которого, и к уркам ушел глухонемой. А император начал прием с чтения газет вслух.
      - Ну-ка, Ван Вэй, - велел он, едва водрузил седалище на сиденье трона, - почитай, что там у тебя есть поинтересней?
      - В моей газете или в "Некитайской онанавтике"? - уточнил Ван Вэй.
      - Хоть где, только чтоб с перчиком и свежатина, - отвечал государь.
      - Иного не держим, - браво заверил журналист и ощерился, что означало у него боеготовность. Он зачитал:
      - Кто торчит у входа в подвал.
      Говорят, будто кто-то, похожий не то на святого графа Артуа, не то на нашего императора торчал недавно в отдаленной части дворцого сада. Якобы он влез на яблоню, что торчит под окном мадемуазель Куку. Только влез, как снял штаны и приторчал в открытую форточку. Якобы уже не в первый раз. Мадемуазель Куку подготовилась к визиту заколдованного якобы онанавта и подпилила ветку яблони напротив своего окна. Якобы человек, похожий на императора, грохнулся на землю, где фрейлина Куку разложила яйца, похожие на тухлые. Я торчу, до чего это никчемные враки и дурацкие сплетни! Откуда мадемуазель Куку возьмет тухлые яйца? А напротив её окна торчит груша, а не яблоня.
      Что же касается слухов, будто наш император корешится с двумя олухами-грабителями и роет с ними подземный ход, то я вообще торчу. Какой из государя землекоп? Врачи строго запретили ему работать в наклон.
      - Во, бля, - покрутил головой император, - чего токо не ботают! Это правильно, Ван Вэй, ты и дальше опровергай эти выдумки. А вообще - тебе кто настучал, будто я ход копаю?
      - А я хрен его не знаю, - рассказал Ван Вэй. - Сижу себе в редакции, думаю - какую бы клевету позабористей придумать, вдруг слышу - кто-то за дверью зачмокал, будто сосет что. Хотел дверь открыть, смотрю - в щель под дверь кто-то бумагу толкнул. Я её взял, конечно, дверь распахнул - никого. К окну кинулся - опять никого, только министр наш полицейский Кули-ака идет себе куда-то по своим внутренним делам да чмокает на ходу. Ну, я бумагу развернул, а там анонимка - вся эта клевета про подземный ход и урок этих, Жомку и Фубрика.
      - Во, в натуре! - изумился государь. - А кто у них там на шухере стоит, не написано было?
      - Написано, - отвечал газетчик. - Якобы некий неизвестный император и его якобы гов.маршал.
      - Охренеть! Ну, ты продолжай опровергать, если ещё какую бумагу подкинут, - распорядился государь.
      - Ваше величество! - встрепенулся Ван Мин, завидуя успеху соперника. Это все фигня, а вот что я в "Вестнике некитайской онанавтики" опровергаю...
      Вану Мину, однако, опять не повезло - он так и не опроверг свою порцию клеветы. В этот самый момент в залу ворвался с сияющим лицом и истошным воплем министр печати, он же министр секретной правительственной связи. С ним была куча подчиненных и заместители.
      - Ваше величество! Сир! О, сир! - из глубины зала взывал он. Получено шифрованное письмо от святого графа Артуа.
      - Ах-х!.. - единый вздох потрясенного ликования вырвался из всех грудей сразу.
      Фрейлины кинулись на помощь императрице - от счастливого известия государыня едва не лишилась чувств. Она бы сделала это, но ей пришлось бы повалиться с трона, ведь сидячий обморок как-то мало впечатляет. Но трон был высокий, а фрейлины императрицы не были готовы подхватить её, и вот, несчастной женщине пришлось сдержать обуревающие её чувства. И это в такую минуту! К счастью, фрейлины государыни все-таки заметили, что творится с их патронессой и дружной толпой пришли ей на выручку.
      - Граф!.. Милый граф!.. О-о-о!.. - простонала императрица и залилась слезами счастья.
      - Колбаса мой сентябрь! - запел император, не помня себя от радости.
      Многие придворные, в единодушном порыве вторя своему повелителю, обнялись за плечи и, раскачиваясь, подтянули следом:
      - Колбас-а-а мо-о-ой сентя-а-абрь!..
      - От графа письмо! - продолжал петь император, меж тем как по щекам его невольные текли слезы.
      - От графа-а-а письмо-о-о...
      - Из самой Шамбалы, вот! - хотел спеть император, но от волнения дал петуха и закашлялся.
      - Хм-хма, - произнес он, прочищая горло и делая знак всем замолчать. Ну же, министр, читай, читай скорее свое послание!..
      - Да не тяните же, мучитель! - простонала императрица, откинувшись без сил на спинке трона и прижимая руку к сердцу.
      - Ваше величество, - продолжал министр связи, - это не простое письмо - шифрованное.
      - Да читайте же вы, постылый человек, - воскликнула Зузу, верная фрейлина государыни. - Разве вы не видите - у её величества припадок от тонкости чувств!
      Министр связи развернул бумагу и зачитал:
      - Ложкомойник!
      Кент заныкал жевало мама-мама. Не онанируй на стреме, сучара! Мани-ляни, чесать тебя в ухо. На троих поровну. Конан Хисазул Жомка Фубрик.
      Зал поразевал рты. Императрица поморгала заплаканными глазами и пролепетала, отняв платочек от лица:
      - А что же значит это послание? Это признание в любви, да? - почему-то государыня была уверена, что в письме было именно это.
      - Сейчас, ваше величество, мы в момент расшифруем, - успокоил министр связи. - Какая у нас тут дата? Семнадцатое, четверг, - ну, все ясно, это кодировка "Урка Мурка". Шифровальщиков сюда! - кликнул сановник.
      - У нас, ваше величество, - начал он меж тем объяснения, - разработана весьма надежная система правительственного шифра. Как вы знаете, Некитай наводнен иностранными шпионами...
      Взоры всех при этих словах обратились в сторону иностранных послов Пфлюгена, Тапкина и де Перастини.
      - ...поэтому связь приходится осуществлять с помощью системы хитрых перекодировок. Разумеется, я не буду раскрывать её в присутствии... м-м... посторонних, - продолжал министр связи, - однако сам метод мы вам сейчас продемонстрируем.
      Вошедшие в залу шесть шифровальщиков поклонились государю.
      - У нас, ваше величество, - заливался почтоминистр, наслаждаясь своим звездным часом, - осуществляется последовательная и перекрестная перекодировка каждого сообщения. А именно, депеша, которую я огласил, поступит к одному шифровальщику, он перекодирует её в свой код и передаст следующему шифровальщику, следующий - переведет в свой код и так до тех пор, пока не будет осуществлена окончательная дешифровка. Имейте в виду, государь, что за каждым шифровальщиком закреплен определенный день недели и свой личный код. Это делается, чтобы не дать в руки шпионов ключа и не допустить утрату секретно...
      - Голубчик, - прервал император, - все это теория, к тому же, больно заумная. Нам бы хотелось поскорее прочесть письмо.
      - Да, да, - заторопился министр. - Сейчас вы все увидите в действии. Письмо было отправлено в четверг, значит, первым его будет перекодировать пятничный шифровальщик, а число было семнадцатое, значит, метод у него... какой у тебя метод? - вопросил министр пятничного кодировщика.
      - Благоговение, ваше превосходительство! - вышагнул из строя шифровальщик.
      - Ну, а у тебя? - спросил министр субботнего.
      - Код путана, - доложил субботний.
      - Код медицина! - отрапортовал следующий.
      - Да хватит же, - нахмурился император.
      Министр связи развернул письмо и зачитал, дав знак переводить:
      - Ложкомойник!
      - Боготворимый, обожаемый, нежно любимый! - вышагнув, перевел первый кодировщик.
      - Заинько-яинько! - подхватил следующий.
      Специалист по верноподданическому шифру раболепно согнулся и произнес голосом, прерывающимся от государственного обмирания:
      - Ты, перед кем трепещут и склоняются в ужасе все иерархии от земных до небесных!
      - Вирус геморроя! - не задумываясь, перевел шифровальщик от медицины.
      - Это что, так и будут все нам по слову переводить? - прервал император.
      - Я не хочу, не хочу!.. застонала императрица.
      - О нет, ваше величество, это совершенно не обязательно, - поспешно успокоил министр связи. - Мы можем сразу зачитать окончательную расшифровку.
      - Две окончательных расшифровки! - уточнил замминистра. - Дело в том, что для сохранения секретности от иностранных шпионов... - тут все опять дружно посмотрели в сторону Тапкина и Пфлюгена - вся значимая информация распределяется между последним и предпоследним вариантом расшифровки. При этом каждый документ дополняет и уточняет другой, а перекодировка этих двух вариантов производится исключительно интуитивно. Ни один ниндзя не способен разгадать конечного результата, получаемого при такой системе связи!
      - Да читайте же! - простонала императрица.
      ЗАЧЕМ АМУНДСЕН НА СЕВЕРНЫЙ ПОЛЮС ХОДИЛ
      Ровно в половине шестого я во главе жалкой кучки прекрасно экипированных во что попало кондом-бантустанов* решительно
      ________
      * кондом-бантустаны или конбанты - одно из приполярных племен, промышляющее сопровождением на Северный полюс пришлых европейских исследователей.
      поплелся по давно намеченному маршруту хрен знает куда. Мы двигались на мотонартах, зубах, собаках и велорикшах, но когда вдали показался первый торос, все они, особенно мотонарты, срочно слиняли в разные стороны. Пришлось разделить поклажу между всеми и продолжать наш марш-бросок в пешем строю.
      Я никак не мог вспомнить, куда и зачем мы идем. В пылу своего сражения с ранним склерозом я не сразу заметил, что трое участников нашей экспедиции нагло идут налегке, не неся никакой поклажи. Я высказал свое крайнее разочарование этим возмутительным фактом. Кондом-бантустаны озадаченно переглянулись и объяснили мне, что это доноры.
      - Какие такие доноры? - спросил я, недоумевая.
      - Ты что, совсем козел? - отвечал мне один из конбантов, очкарик и заика Мамед. - Доноры семени, конечно.
      "Шутка", - подумал я - и ошибся. На первой же стоянке эти доноры уселись в ряд в центре круга затаивших дыхание кондом-бантустанов. Под их наблюдением доноры стали усердно достигать семяизвержения и наконец достигли его. Все извергнутое было аккуратно слито в банки и тщательно закупорено. Интересно отметить, что перед двумя донорами держали в течение всего процесса фото раздетых девиц, а перед третьим - репродукцию картины Мартрмоне "Шпион берет ноги в руки". Вот он-то - конечно, не шпион и не Мартрмоне, а третий донор - и достиг наиболее впечатляющих результатов.
      На следующий день двое доноров снова пошли налегке, а лидера по сдаче семени и вовсе понесли на руках. Естественно, доля поклажи остальных увеличилась, и этого я, как начальник турпохода, допустить не мог.
      - Молодцы кондом-бантустаны! - решительно заявил я. - Кончай баловать своих онанистов! Доноры они или нет, но настало время сбросить с себя их гнусное иго. Пусть идут сами и несут груз наравне со всеми.
      Конбанты были очень изумлены. Они смотрели один на другого и пораженно качали головами.
      - А дрочить кто будет, ты что ли? - спросил кто-то.
      - Пусть дрочат, если у вас такой обычай, - отвечал я, - но несут груз, как все.
      - Нет, это несовместимо, - возразили мне. - У них не останется сил на семявержество.
      Тут ко мне из толпы конбантов вышел очкастый Мамед и отвел меня в сторону.
      - Послушайте, Амундсен, - от негодования Мамед заикался сильнее обычного, - что вы к нам пристали? Мы идем себе и идем, потихоньку, полегоньку, никого не трогаем... Какого, извините меня, члена вы вмешиваетесь в отлаженный процесс полярного похода? Может быть, вы знаете, как проскочить через заслоны белых медведей?
      - А при чем тут белые медведи? - спросил я.
      - Нет, ты точно козел, - отвечал Мамед. - Ты прешься через торосы первый раз, а мы тут живем сто сорок тысяч лет. Да ещё никто не проходил белых медведей без банки спущенки!
      - Чего-чего? - недоверчиво спросил я.
      - А того-того. Да ты вообще хоть знаешь, куда мы идем?
      И тут я наконец вспомнил:
      - На Северный полюс! Мне Амундсен сам сказал, - от волнения я забыл, что я и есть Амундсен.
      - Ну и дурак, - отвечал Мамед. - Мы идем на Северный полюс, вот куда!
      - Но я же это самое и говорю!
      - На Северный полюс, - продолжал Мамед, не слушая меня, - на конгресс семявержцев. А если налетят НЛО, а у нас спущенки из-за тебя не будет на обмен, то с тобой, падла, ребята я уж не знаю что сделают.
      Я почувствовал в его словах какой-то резон и прекратил спор. "А вдруг он прав?" подумал я. Однако мне не нравилось тащить тяжеленный рюкзак, в то время как каких-то задрочканных конбантов несут на руках. И я решился - на третий день я объявил конбантам, что тоже являюсь донором семени.
      - Я всегда подозревал это, - сказал в ответ заика Мамед, - с самой первой нашей встречи.
      Но остальные конбанты выразили недоверие и потребовали доказательств. На стоянке меня посадили в ряд с остальными семявержцами, дали банку, а Мамед по моей просьбе встал напротив с фотокарточкой тещи полковника Томсона. В итоге против жалких четырехсот-пятисот грамм совокупного продукта моих оппонентов у меня набралось один и две десятых литра первоклассной спермы. Все были поражены. Конбанты в благоговейном молчании пали передо мной на колени, а трое доноров завистливо спросили, по какой методике я тренируюсь.
      - По самой лучшей, ребята, - гордо отвечал я. - Плаваю каждый день над крокодилом в дырявой лодке, а по четвергам забираюсь на ветку дерева и онанирую в форточку второй фрейлины Некитайского двора. Разработка некитайского императора, чтоб вы знали!
      Один из доноров сказал, что всегда преклонялся перед восточной мудростью, а другой сказал, что крокодила раздобыть они ещё смогут, а вот как достать форточку второй фрейлины?
      - А вы обратитесь в гуманитарную миссию ООН, - посоветовал я.
      Нечего и говорить, что после этого все пошло как по маслу. Весь оставшийся путь я проделал на руках восхищенных конбантов. Экспедиция продвигалась все дальше, а я спускал все больше. Мамед не успевал закатывать банки с моим удоем. Мы шутя миновали области белых медведей достаточно было бросить на льдину пару банок спущенки, как нам тут же давали зеленую улицу. А иногда из неба выныривали летающие тарелки с изголодавшимися пилотами, и зеленые человечки не торгуясь отваливали за мою сперму зелененькими от ста до трехсот тысяч за поллитровую банку.
      Зеленая улица с зелеными человечками с зелененькими в руках - и зеленеющие от зависти доноры-конбанты - так вот я и добрался до Северного полюса. Там меня ожидал настоящий триумф. На полярной ярмарке моей сперме присвоили категорию экстра-экстра-супер, и между экипажами НЛО происходили целые битвы за право купить мою спущенку.
      Ну, а потом состоялся и конгресс семявержцев. Под громовую овацию мне единодушно присвоили все мыслимые и немыслимые высшие звания и посты, из которых Spermatazaurus Rex было, пожалуй, наималейшим.
      А по завершении конгресса я триумфально направился обратно, и с оказией попутного НЛО шлю вам письмецо о своих скромных успехах. Скоро буду, подробности при встрече.
      Некитайский император! Чем может отблагодарить тебя Фубрик? С меня бутылка за твою чудесную методику!
      Искренне ваш,
      граф Амундсен-Артуа,
      Суперфубрик Заполярья
      Переводчик закончил благоговейно оглашать святое послание, и наступила восторженная тишина. Император уже собирался сказать что-нибудь про махатму-географа - ещё одну ипостась святости графа Артуа, милостиво открывшуюся простым смертным. Но тут его супруга покачнулась на своем кресле и простонала:
      - Фотокарточку тещи полков... О!.. Какая измена!..
      Она прижала платочек к глазам и зарыдала. Обиду государыни легко можно было понять: она ждала пламенных признаний в любви к ней, жалоб на невыносимость разлуки, а тут... Фрейлины толпой кинулись утешать свою обожаемую госпожу, уверяя её в том, что такова неблагодарная природа всех мужчин - в глаза клянутся в вечной любви, а стоит только уйти в полярный поход, как сразу достают фотокарточку чужой тещи и онанируют на нее. Причем, все без исключения, вот ведь кобелища какие!
      - Хм-хм, - кашлянул и император. - Я че-то не понял... А вы, мужики, все правильно перевели? А то вон женка моя че-то разостроилась вся...
      Незаменимый Гу Жуй немедленно поднялся с места и заявил:
      - Ваше величество! Я просто до глубины души тронут верностью графа своему идеалу - прекрасной даме своего сердца. Государыне нашей, то есть, другой-то у него и быть не может.
      - Да? - отняв платочек от заплаканных глаз, оживилась императрица. Но почему же в письме...
      - Как почему? - деланно удивился Гу Жуй. - Там же ясно написано: его вдохновляла на географические искания фотокарточка тещи полковника Томсона.
      - Ну и?.. - замерев, ждал зал развязки измышлений Гу Жуя.
      - Ну и то, что это же зашифровано для секрета. Хотя какой тут секрет всякий школьник догадается, что на самом деле это небесный идеал святого графа-махатмы - наша обожаемая императрица.
      - А! - с облегчением выдохнули все дамы.
      - Эй, мужики! - и Гу Жуй подмигнул шифровальщикам. - Я правильно говорю?
      - Да, да, именно так все и есть! - зазвучал хор голосов.
      Министр связи и печати подтвердил:
      - Так точно, ваше величество - мы всегда так кодируем. Шифруем "теща полковника Томсона", а на самом деле это наша императрица. Конечно, это вообще-то государственная тайна, и не надо бы о том говорить при иностранных шпионах, но раз уж все и так знают...
      - Вот я и говорю, - довольный своей находчивостью продолжал Гу Жуй. Ведь какая страсть, какая верность! Это как же должен тосковать святой, чтобы достичь таких рекордных надоев спермы! Спущенки графа на всех полярных медведей хватило, а они знаете её сколько жрут! тонны!.. Что говорить - лучший сперматозавр Заполярья!
      - Ах, бедный, бедный, он так тоскует... - сочувственно вздохнула императрица. - Но откуда же к графу попала моя фотокарточка?
      - Как откуда? - брякнул Гу Жуй не подумав. - Известно откуда - из набора порнографических открыток, что мы свистнули у аббата Крюшона.
      Воцарилось неловкое молчание. Из-за слов Гу Жуя получался полный конфуз - все знали, что голые фотки стащил у аббата никто иной как принц. Он расклеил их у себя в комнате и частенько медитировал на них. Теперь выходило, что он и родную маменьку созерцал в полнейшем неглиже! В этом был весь Гу Жуй - незадачливый бздежник умел подольститься и сочинить какую-нибудь глупую несусветицу на потребу дня. Но льстивый придворный не знал меры и неизменно добалтывался до какой-нибудь не подобающей подробности, которая ставила всех в неловкое положение и сводила насмарку всю его спасительную выдумку. Вот и теперь вышла полная непристойность. К счастью, в этот миг поднялся Ли Фань и сказал:
      - Ты, Гу, опять сморозил. Да ведь я отлично знаю, что этой самой фотки в наборе карточек-то и не было! Ее полковник Томсон с собой унес.
      - А, точно, у меня из головы вылетело! - согласился Гу Жуй ничтоже сумняшеся. - Точно, полковник Томсон, а потом эту фотку Жомка у него позаимствовал, а граф её у Жомки выменял на карту подземелья. Он мне сам рассказывал на ветрогонках.
      - Какую карту подземелья? - нахмурясь, спросил император.
      - Как какую? Нашего дворца, ходов-то там до шиша всяких, так как же без карты, ежели подкоп надо рыть.
      - Какой подкоп? - нахмурился ещё больше государь.
      - Как какой? К казнохранилищу, где главный императорский сейф, - ну, который Фубрик с Жомкой на уши поставить хотят, - снова сморозил Гу Жуй.
      Император побагровел. Грозила возникнуть новая неловкость, но министр связи вовремя напомнил:
      - Ваше величество! Господа! Мы ещё не огласили самый последний вариант зашифрованного послания графа. Не соблаговолите ли послушать?
      - Просим, просим! - прошелестел по залу вздох облегчения.
      Этот вариант расшифровки начинался так:
      ПИСЬМО ЩАСТЬЯ
      Сношать Маней, чесать Ляней!
      Это письмо щастья.
      Перепиши ево сваей рукой мильон двести двацать раз и отпрафь фсем знакомым. Страшись изменить хоть адну букву святова текста. Это письмо периписывали Битховен Ганго Стар Саломон, Наполеон Склифосовский, А Макидонский и начальник третево отдела Пензенского мукомольного камбината. Фсем им збылось чего хотели и много радости в жизни.
      А император Неколай фтарой палучил это святое письмо и случайно падтерся им. на другой ден убили иво луччего друга Грегория Распутина старца. А бразильская королева пириписала ево как было сказана и в адин миг изличилась от плоскостопия, ураганного отека легких а черес 10 лет от атрофии мозга.
      Пирипиши в точности фсе до буквы это писмо абайдет весь мир Это не шутка. В нем святые тайны читай ниже
      Шифровальщик оглядел зал, затаивший дыхание, откашлялся, уставился в потолок, как будто именно оттуда он собирался вычитать святые тайны - и наконец огласил их:
      - Чесать Маней, сношать Ляней!
      Да здравствует жалкая кучка псевдозанюханных горе-аристократов!.. Ура!..
      Возбухай-маразматики! Крепи нерушимое единство с прибабах-паралитиками!
      Прибабах-паралитики! Чеши в хвост и в гриву возбухай-маразматиков!
      Древосексуалисты! Берите пример с достижений престололесбиянок!
      Престололесбиянки! Смелей овладевайте передовыми достижениями науки, шире внедряйте их в жизнь, щедро делитесь с молодежью накопленным опытом!
      Некитайские императоры! Не скачите по веткам, ядри тебя в корень! Упадешь - яйца разобьешь! Ура!
      Фрейлины Куку! Шибче подпиливайте сучья напротив окон, ловите сачком то, что плюют в форточку, изучайте под микроскопом химический состав!
      Гов.маршалы! Тверже стойте на стреме завоеваний гегемонизма и волюнтаризма! Ом!
      Иностранные шпионы! Настойчивей крадите секреты когтеходства, всесторонне изучайте и сообщайте о них куда надо! Харе!
      - Замыкающий шифровальщик заливался в таком духе ещё добрые десять минут, пока, наконец, вдохновение не оставило его. Он отер пот со лба и завершил свою версию дешифровки:
      - Придворные и прочие дегенераты! Идите вы все куда подальше! Ом!
      Император благоговейно подождал, не будет ли ещё чего добавлено к святым наставлениям, и спросил:
      - Все, что ль?
      - Все, ваше величество, - поклонился довольный своим творением виртуоз дешифровки. - Я бы и дальше мог, конечно, да голос сорвал.
      Замечательно, что никто из зубров интуитивной декодировки даже отдаленно не приблизился к исходному тексту - тому, что написал граф Артуа в кабинете амстердамского отделения секретной некитайской службы. А он, как вы хорошо помните, просил выслать ему вставную челюсть его родной бабушки, оставленную им на туалетном столике императрицы. Произошло это, разумеется, потому, что начальник секретной почты перепутал дату и день недели - граф отправил письмо не семнадцатого в четверг, а днем позже, в пятницу. Это-то и привело к тому, что столь тщательно разработанная система перекрестной перекодировки сработала насмарку, и в том ещё одно доказательство того, как вредно сохранять на столе перекидные календари за минувший год. И вот одна маленькая оплошность свела к нулю усилия десятка корифеев шпионажа. Внимательней, внимательней надо, господа разведчики и контрразведчики! Пусть же этот ляпсус послужит вам уроком.
      Впрочем, император все равно был в восторге - он любил получать святые наставления из Шамбалы. И теперь, не в силах сдержать себя - да и не имея нужды в том - владыка Некитая, заливаясь слезами счастья, вскочил с места и завопил на весь зал:
      - Пресветлая Шамбала велит нам крепить единство возбухай-маразматиков и прибабах-паралитиков, а у нас до сих пор нет ни тех, ни других!
      - О! - скорбным воплем отозвался зал. - Слава Шамбале! Как вовремя дошло до нас святое наставление! Подумать только - мы бы так и оставались в невежесте и не знали, кого нам не хватает!
      Не так далеко от императора сидели Сюй Жень и Тяо Бин и ели государя глазами. Оба как-то так выпали из фавора, после того как аббат Крюшон боевым крещением окунул их в чан с поросячьей мочой. Они все не могли решить головоломку - как бы им выкреститься в христианство из иудаизма, не переходя, однако сперва в эту веру и не состоя в иудаизме теперь. Два начальника искали способ вернуть хотя бы расположение императора - и вот, они решили, что час настал. Сюй Жень вскочил и заорал:
      - Ваше величество! Мы с Тяо Бином всегда были возбухай-маразматиком и прибабах-паралитиком!
      Однако инициатива двух начальников не понравилась императору. Он готовился впасть в экстаз, а тут два кайфолома встряли так не к месту. Император смерил придурков сердитым взором и повелел, указуя перстом:
      - Ты - Лянь, а ты - Мань!
      - Чесать Маней, сношать Ляней! - догадливо проскандировал зал.
      К двоим поименованным так начальникам ринулись гвардейцы и схватили обоих. А император принял из рук министра связи святое письмо и лобызая его сорвался с места. Он прижал к груди бесценное послание и запрыгал вдоль рядов столов на одной ноге - то на левой, то на правой. Он потрясал письмом, зажатым в воздетой руке - то в левой, то в правой. И когда он скакал на левой ноге, то восхвалял премудрость святой Шамбалы, а когда перескакивал на правую, то благословлял просветленных вестников Шамбалы.
      Меж тем Сюй Жень и Тяо Бин, тыча пальцами друг в друга и брызгая слюной изо рта, визгливо спорили с гвардейцами - каждый доказывал, что наставление святой Шамбалы в части "сношать" относится не к нему, а к другому, - его же надлежит чесать. Но просвещенные могучим разумом горнего послания исполнители императорской воли не дали оплошки и не позволили себя заморочить. Экзекутор был призван, и другой нашелся к нему в пару, и когтеходство свое оставил на сей случай.
      И когда император восхищался неизреченной милостью Шамбалы, то Сюй Женя посношивали, и когда посношивали, то почесывали. И когда Сюй Женя посношивали, то Тяо Бина почесывали - и почесывали посношивая. И когда Тяо Бина посношивали, то он повизгивал, и когда повизигивал, то о всеобщем осчастливливании. А когда Тяо Бин повизгивал, то Сюй Жень попискивал, и когда попискивал, то об эффективности всеобщего осчастливливания. И когда он попискивал, то император потрясал письмом в правой руке, а когда Тяо Бин повизгивал, то император потрясал письмом в левой руке, и когда посношивали, то почесывали, а когда почесывали, то посношивали - и посношивали воистину. И слезы умиления текли из глаз двора, и оркестр заиграл, и Пфлюген и Тапкин "Дрочилку Артуа" запели, и хор девственных фрейлин подтягивал им, и всеобщее осчастливливание уже готово было осенить благочестивое радение некитайского двора.
      "Совсем оборзел, шакал, - с гневом и скорбью думала императрица, с тоской созерцая всеобщее помешательство. - Не понимаю, как может этот тонкий, умный человек кривляться в этих идиотских национальных нарядах. Какого, извините меня, члена, он не хочет плясать лезгинку в европейской одежде - смокинге и кальсонах?!." Императрица как никто сознавала величие эпохальной личности своего супруга. Да, он умеет пошухерить, махатмы Шамбалы пишут ему святые послания, он лично пропагандирует уринотерапию среди простого народа... Но почему, почему её муж не позволяет ей по ночам быть бандершей в Монте-Карло? Уж нет ли тут недооценки роли фенимизма в истории мирового прогресса? - тревожилась и огорчалась императрица.
      Государыня не могла долее выносить всего этого. Наклонившись к ближней фрейлине, императрица спросила её громким шепотом:
      - А кто пустил парашу, будто престололесбиянки не способны к патриотическим порывам?
      - Бенджамин Франклин, - отвечала придурковатая мадемуазель Куку, преданно глядя в лицо государыни.
      Это послужило последней каплей. Еще можно было бы стерпеть такую клевету от Спинозы или Кальтенбруннера, их можно понять, они козлы. Но Бенджамин Франклин! Государыня просто уже не в силах была сдержаться. Она вскочила на троне, до плеч вскинула юбки, как бы пытаясь укрыться от какого-то ужасного видения и завизжала на всю столицу:
      - Лысый пидар!!!
      В один миг все смолкло. Оторопелые взоры всех обратились в сторону государыни, обнаруживая при этом, что государыня не признает извращенного вкуса растленной Европы, заковавшей женское естество в эти идиотские трусики - всем было очевидно, что императрица предпочитает им нижние юбки. В звенящей тишине послышался топот множества ног - это, предводительствуемые расторопным министром внутренних дел, ко всем дверям рванулись альгвазилы Кули-аки.
      - Ваше величество! - в мертвой тишине доложил обер-полицай. Императрицей замечен в зале лысый пидар. Мы перекрыли все входы и выходы и немедленно произведем зачистку помещения.
      - Приступайте, - кивнул император, а императрица, громко вскрикнув от пережитого потрясения, повалилась обратно на трон в глубоком обмороке. Обморок государыни был столь глубок, что она по-прежнему не отпускала задранных юбок, распластавшись на сиденье трона - к вящей радости молодежи и прочих любителей созерцать врата рая.
      Меж тем альгвазилы с каменными лицами принялись бесцеремонно расталкивать толпу придворных, а шедшие за ними офицеры инквизиторски вглядывались в лица каждого, отмечая что-то в списках. Нескольких сановников отвели в сторону до выяснения обстоятельств - очевидно, они показались подозрительны то ли в силу своей лысоватости, то ли ещё какого личного качества. Остальной двор тем временем принялся громко восхвалять бдительность и зоркость императрицы.
      - А государыня-то наша, - декламировал Ван Вэй, встав поближе к трону, - все ведь замечает! Мы тут болтаем себе, от святой вести тащимся, очумели все на радостях - а она все видит. Только глянула - оп-па, и распознала: вот он, голубчик, в зал пробрался, пидарина лысый!
      - О, наша государыня так печется о безопасности страны и супруга! звенел голосок фрейлины Зузу. - Она мне сама говорила - я, говорит, лысых за версту чую!
      - Государыня наша молодчина, да она не одна была, - тут же возразил Гу Жуй. - Ей знак кое-кто подал.
      - Уж не ты ли? - язвительно спросил Ли Фань.
      - Ну, а кто еще, - самодовольно ухмыльнулся Гу Жуй. - У нас уж с ней давно сговорено было: мол, как засекешь во дворце лысого пидара, ты мне помаячь.
      - А где же тогда он? Ну-ка, покажи! - потребовал Ли Фань.
      - Гу Жуй, кто это? Покажи, покажи! - заволновались дамы.
      - Мог бы, да не буду, - уклонился Гу. - Раз императрица молчит, то и я не буду. Государственная тайна!
      - Страшно подумать, что случилось бы, если б не императрица! - громко заговорил Ван Мин, завистливо перебивая опять отличившегося Гу Жуя. Подкрался бы, мерзавец, к трону, да ка-ак цапнул государя за ляжку! Или у принца бы ухо оттяпал.
      - Неужели лысые пидары так опасны? Ой, я боюсь! - взвизгнула супруга гов.маршала.
      - Еще бы не опасны! - отвечал Ван Мин. - Любого охотника спросите - в наших лесах это самый опасный зверь.
      - Точно, - мгновенно подхватил Гу Жуй. - Тигр против этой зверюги котенок. Уж я-то знаю - пятый год езжу лысых пидаров по весне пострелять. Риск, конечно, но...
      - Ха, да что вы, городские, об этом знаете! - ревниво вступил в разговор Ли Фань. - Вы, баре, приехали с ружьецом побаловаться, подстрелили пидарчонка-другого, сфоткались на память у лысой тушки, бутылку распили да и домой. А мы, деревенские, бок-о-бок с ними живем - мы уж такого страху натерпелись! Вы бы видели, что осенью-то творится, когда гон у них!..*
      ____
      * Въедливый читатель, конечно, уже возмущенно торжествует: ага! Все твердил о святой Шамбале, о непорочной нравственности великого Некитая, дескать, преступности у них нет и заповеди никто не нарушает... И что же? Оказывается, они там пидаров на охоте из ружья стреляют! Вот так ахинса, вот так идеалы гуманизма! Лежит-де бедный пидарчонок, подстреленный и бездыханный, комарик-де пьет кровушку из лысинки - а кровушка-то уже из мертвого течет, из окоченелого - вот, мол, изуверы какие! - Успокойся же, злопыхатель, не гони волну - никакого изуверства тут и в помине нету. Стреляют-то в Некитае исключительно ампулами с дозой снотворного! Так что ничего вашему пидарчонку не сделалось. Полежал, лысенький, прочухался, вскочил на ноги - помотал головой, фыркнул недовольно, фотографию порвал, на пеньке ему на память оставленную, да и побежал себе целехонек да веселехонек! Только лысина да пятки на солнце сверкают. Остановился у опушки, в кармане пересчитал денежку, что охотники-то положили, кулачком издали погрозил - да снова припустил, только рубашка пузырем надулась. Беги, пидарчоночек, беги себе в стадо, резвись на приволье, никто тебя не тронет, лысенькай! Так что никакого душегубства, а сплошной гуманизм и забота об экологии поголовья.
      - Что вы говорите? - заинтересовалась Зузу. - У лысых пидаров осенью гон?
      - А я о чем толкую, - отвечал Ли Фань. - Я вон редьку не собрал прошлый год - весь огород потоптали. Вечером выглянул из дома, смотрю - по грядкам Тяо Бин несется с пачкой циркуляров в руке. А за ним Сюй Жень! Глаза у обоих кровью налились, зубы оскалены... Тут Сюй Жень как завизжит: Тяо Бин, куда вы дели сводку об эффективности? А Тяо Бин в ответ на это как завыл - бежит и воет, у меня в жилах вся кровь заледенела... Тут Сюй Жень Тяо Бина догнал и как начали оба сигать друг через друга! Сигают и печать друг другу на спину ставят!
      - Ой, страсти какие! - ахали дамы с круглыми от ужаса глазами.
      - А может, они гегельянцы, - завистливо возразил на рассказ Ли Фаня Ван Вэй, редактор "Некитайской онанавтики". - Сюй Жень и Тяо Бин, я имею в виду.
      - Что? - не поняв, переспросил Ли Фань. - Гегельянцы? А при чем здесь вообще Гегель?
      - Совершенно, совершенно ни при чем! - поддержал Ван Мин, соперник Ван Вэя.
      - Не скажите, батенька, - опроверг Ван Вэй. - Я вот недавно прочел исследование историческое - там все по-новому выходит. Гегель тут очень даже при чем.
      - Расскажите, расскажите! - стали просить придворные.
      Ван Вэй взглянул на императора, и тот высочайше кивнул. Повинуясь монаршему повелению, некитайский журналист огласил новейшие исторические факты.
      ФРИДРИХ И ГЕГЕЛЬ
      То, что Гегель был философ - об этом спору нет. Опять же, дело известное, что учителем его был сам Кант. Да только не все помнят, что Кант-то не с философии начинал, а был спервоначалу знаменитейшим шаромыжником во всей Германии, уркой самого высшего разряда. Бывало, где фатеру обчистят или пару лягашей в канаву темной ночью спихнут, так все уж сразу знают - это Канта работа. Ну вот, жил, значит, Кант таким манером, а как старость подкатила, завязал. Мой, - говорит, - богатейший опыт нуждается в серьезном философском осмыслении! И принялся молодежи критику чистого разума преподавать и все такое прочее.
      А из всех студентов самым толковым, конечно, Гегель был. До Канта ему, понятно, далеко было, но и он умел аргументы приводить, когда надо. Случится где-нибудь в пивнушке сунется к Гегелю какой-нибудь невежественный бурш - почто, дескать, ты моей Марте под юбку лезешь? - хлобысь, уже буршто с разбитым носом на полу лежит, а Гегель в окно выскочил да и был таков. Ну, Кант на способного парнишку глаз-то и положил. А как стал он помирать, за Гегелем и послали: езжай скорее, Кант тебе философский аргумент передает. Гегель срочно приехал: Ой, мой дорогой учитель! Нешто вы нас покинуть вздумали? - А Кант ему: Сердечный мой друг Гегель! Прими на память мою заточку. Носи её всегда с собой в левом кармане на груди у самого сердца. Помни старого Канта - сколько у меня было философских диспутов, а этого аргумента ещё никто не опроверг! - да и помер. А Гегель взял заточку, поцеловал её, заплакал безутешно и положил в левый карман, как Кант велел.
      И в аккурат в это время донесли Фридриху, королю прусскому, что Гегель своей диалектикой ложное направление уму немецкой молодежи сообщает. А надо сказать, что Фридрих Гегеля страсть как не любил, потому что супружница Фридриха, София-Амалия, до замужества к Гегелю на дом ходила философию изучать. Вот, Фридрих страшно разозлился и приказал: а ну, давайте мне сюда Гегеля, я его щас делать буду. И как пошел на лучшего немецкого философа сифонить - по всей Пруссии все ротвейлеры завыли.
      Ну, Гегель стоит весь бледный, видит - совсем хана. Почитай, последняя надежда осталась. Он и вскричал: Ой, любимый мой император Фридрих! Дозволь тебе пару слов с глазу на глаз шепнуть. Хочу, - говорит, - тебе свою диалектику объяснить, а то вы её ложно понимаете. Ну, Фридрих велел всем идти вон, а жене-то и говорит: Милая моя супружница София-Амалия! Спрячь ради Абсолютной Идеи свое крупное туловище за занавеской. Будешь мне подсказывать разные доводы по философии, а то боюсь, оболтает меня славный немецкий философ Гегель, ибо я в диалектике не смыслю ни уха, ни рыла!
      Вот, так они и сделали, а Гегель и говорит: ты бы, Фридрих, в кресло сел, мне так легче будет тебе переход количества в качество излагать. Фридрих и сел. А Гегель как прыгнет ему коленом на грудь да заветную заточку хоба! к левому глазу: Пику в глаз или в жопу раз? Фридрих рот раззявил, сидит, не знает, чего и сказать. А жена-то любимая, София-Амалия, и шепчет из-за занавески правильный ответ: Пику в глаз! Фридрих взял да ляпнул: Пику в глаз! - да и дернулся сдуру - ну и, натурально, на заточку-то и напоролся.
      И сразу заплакал весь, сердечный, зарыдал от горя: Уйа-уйа-уйа! - И шибко стал сокрушаться: Ой, Гегель ты наш Гегель, гордость немецкой классической философии! Почто же ты выколол мне глаз, мне так его будет теперь не хватать! - А Гегель его утешает: Так ты ж сам попросил, дурак! А тот все печалуется, все убивается, болезный: Ах, любезный мой друг Гегель! За что ты так со мной поступил, а ведь обещал мне диалектику разъяснить! Ну, Гегель его обнадеживает: Не ссы, Фридрих, это покамест пропедевтика была, а щас и до философии дойдем. Ну-ка, припомни, какая у нас нынче тема? - София-Амалия снова шепчет из-за занавески: переход количества в качество. - Гегель говорит: правильно, щас я тебе, Фридрих, третий глаз открывать буду - и ко второму-то глазу заточку сует: Знаешь правило - третьего не дано? - Ну, знаю. - Ну дак сам теперь гляди: вот ты таперича кривой. Одноглазый, а все ещё зрячий. А ежели я опять вопрос задам да ты ответишь не то... И впритык, значит, подвигает заточку-то к последнему глазу императорскому: Ну, дак как, Фридрих - пику в глаз или?.. - А супружница-то, змея подколодная, опять блажит из-за занавески: пику в глаз!
      Да только Фридрих-то по философии уже маленько кумекать начал: одного глаза нет, второй вот-вот лучший немецкий философ выколет... или в жопу раз... а третьего-то не дано! Такая вот диалектика.
      Тут императора и осенило. Гегель, - говорит, - да ты же гений! Я, говорит, - тебя сейчас расцелую! Что ж ты сразу-то мне не сказал? Диалектика-то, оказывается, нужнейшая наука в просвещенном государстве!
      Короче, зрение Фридрих сохранил. А супружница-то его, так та аж целых три раза сохранила! А едва, значит, император сохранил свое зрение, как сразу созвал весь двор, всю кодлу дворянскую, какая под рукой была. Они его спрашивают: ваше величество, что с вами Гегель сделал? - у вас одного глаза не стало. А Фридрих им: молчите, дураки, это вы свое невежество показываете. Гегель мне третий глаз открыл, а он мне теперь вместо второго, так что как было, так и осталось, только гораздо лучше.
      Гегель его одобряет: правильно чешешь, Фридрих, это ты отрицание отрицания излагаешь. - Во-во, говорит Фридрих, это самое и есть. Так что, говорит, - объявляю философию первейшей наукой у нас в Германии. Чтоб, значит, все графья и бароны и вся прочая знать в полгода её освоили вместе со всем семейством, иначе и ко двору не пущу, и все имение отберу! - и поставил Фридрих Гегеля старшим над всей немецкой философией.
      Ну, Гегель послужить отечеству рад со всем удовольствием - сразу и принялся. И что интересно: женщины-то гораздо способней мужчин оказались к диалектике! Пока там лекции или семинары - тут все больше мужики на виду один руку тянет с правильным ответом, второй, все аргументы какие-то приводят. А как до практических занятий доходит - шалишь, другая масть идет! Из мужиков нет-нет да объявится какой-нибудь остолоп циклопом одноглазым, а из дамочек - ну, ни разу, ну вот ни единого случая! Прямо на лету дамы-то всю диалектику схватывают!
      Одна беда - запарка вышла у Гегеля. Приходит к Фридриху - так, мол, и так, Германия большая, а мой один, надо кадры готовить. А молодежи, студенчеству-то немецкому того только и надо - горой поднялись за передового профессора. Гегель! - говорят. - Пиши нас всех во младогегельянцы! И такую успеваемость по философии развили - аж три года в Германии делать вилки не успевали - все разошлись на аргументы философские.
      Ну и, прошло каких-нибудь десять лет - и привилась диалектика по всей Германии в массовом масштабе. А дальше - больше: шагнуло гегельянство, значит, в Европу да и расцвело там, как клумба с розами. Теперь куда ни приедь - в Англию или там Данию - всюду пруд пруди гегельянцами. А по совести сказать, дак не одного Гегеля в том заслуга. Кант - вот с кого началось. Если б не его последний аргумент, так, может, и Гегеля никакого бы не было.
      Ван Вэй закончил рассказ и взоры всех обратились на барона фон Пфлюгена - тот весь налился кровью, что твой Сюй Жень в пору осеннего гона. По всему, барона что-то задело в этом историческом исследовании - он озирался по сторонам набычась и шумно сопел.
      - Ты смотри-ка! - заметил меж тем Гу Жуй. - А я-то гадал, отчего в Европе все великие люди одноглазые - Кутузов, адмирал Нельсон, Потемкин, Фридрих... А оказывается, они гегельянцы все!
      - Нет! - вскричал посол Тапкин. - Нет!.. Нельсон... Только не он!..
      - Ваша правда, сэр Тапкин, - согласился Ван Мин. - С Нельсоном совсем другое - он пострадал не из-за Гегеля.
      - Да! - запальчиво воскликнул лорд Тапкин. - Нельсон был ранен на море, в сражении! Глаза он лишился там!
      - Совершенно верно, я даже в подробностях знаю, как это случилось, опять поддержал Ван Мин. - Гегель тут совершенно ни при чем, а все дело в кознях французских шпионов.
      Тапкин скорчил несколько недоуменное лицо, но ничего не возразил, А Ван Мин продолжал:
      - Точнее сказать, адмирала Нельсона подвела его страсть к орнитологии.
      Британский посол снова скорчил гримасу недоумения, но опять ничего не возразил - очевидно, такие подробности из жизни его великого соотечественника были ему внове.
      ОРНИТОЛОГ НЕЛЬСОН
      Вы спросите, конечно, какое отношение Нельсон имеет к орнитологии, ежели он всю жизнь был адмиралом? А такое, господа, что наука о птицах была пламенной страстью непобедимого адмирала. Это мало кто знает, но свободное время Нельсон посвящал своей любимой орнитологии. Он возил с собой двух попугаев, братьев-близнецов, и на досуге проделывал многолетние эксперименты. Это было нужно для его диссертации, которая называлась так: "О влиянии фелляции на искристость оперения попугаев".
      Само собой, как поборник серьезной академической науки адмирал Нельсон производил многолетнюю серию опытов исключительно собственноручно. А вернее сказать, собственногубно и собственноязычно. Один из попугаев, в клетке с красной жердочкой, был контрольным экземпляром - адмирал не подвергал его фелляции. А вот брат этого контрольного попугая, что сидел в клетке с синей жердочкой, был выдрессирован адмиралом для научных процедур. Раз в сутки, всегда в одно и то же время, невзирая на качку, холод, жару и состояние собственного здоровья, Нельсон извлекал попугая из клетки и производил научный опыт. Делал он сей эксперимент всегда только сам, не доверяя его никому из своих лаборантов - я имею в виду команду и офицеров. Адмирала вообще отличала крайняя тщательность и строгость научного стиля - это неопровержимо явствует из его дневника наблюдений. Затем, завершив производить опыт, адмирал Нельсон водворял профеллированного попугая обратно на синюю жердочку и звал беспристрастных наблюдателей, боцмана и старпома.
      - А ну-ка, господа, - говорил Нельсон, - сравните-ка этих двух попугаев. У которого из них искристость оперения выражена сильней?
      И боцман, и старпом единодушно указывали на клетку с синей жердочкой. Они никогда не ошибались, поскольку втайне от адмирала наблюдали за его экспериментом сквозь дырочку в переборке. Кроме того, сочувствующие научному дерзанию члены команды тоже иногда созерцали прометеевский подвиг своего обожаемого адмирала, но это уже за отдельную плату, которую с них взимал боцман в доле со старпомом. Так что адмирал полным ходом двигался к сенсационному научному открытию и уже подготовил статью в "Вестник орнитологии" Британского королевского общества.
      И тут в дело вмешались гады-французы. Некий вояка Наполеон всю жизнь мечтал разбить Нельсона. Он несколько раз посылал против него кавалерию, но атака каждый раз захлебывалась на берегу моря, где наполеоновские гусары застывали, трусливо не решаясь осадить корабли храброго адмирала.
      И тогда за дело взялись иначе. Французская разведка, пронюхав о научном хобби адмирала, накануне Трафальгарского сражения, во-первых, выкрала все боевые планы Нельсона, а во-вторых, коварно изолировала научного попугая - братьев-близнецов попросту поменяли местами в их клетках. Причем, планы крало одно подразделение разведки, а попугаев поменяло другое, конкурирующее с первым.
      И вот, едва началась баталия на море, Нельсон привычно покинул адмиральский пост и спустился к себе в каюту, так как подошло время научного эксперимента. И дикий необученный попугай, не разобрав дела и невежественно не желая служить науке, - этот варвар-попугай, едва прославленный адмирал Нельсон поднес его к лицу, всполошился и своим твердым как алмаз клювом долбанул адмирала в глаз да ещё и скребанул по нему не менее острым когтем. Вошедшие для сравнительного анализа искристости двух попугаев боцман и старпом обнаружили, что их командир, их любимый адмирал окривел, а попугай валяется на полу со свернутой шеей. "Как же мы теперь сопоставим искристость оперения двух экземпляров?" огорчились моряки, оплакивая про себя доходы от демонстрации научно-популярного попугая. Но тут начали стрелять пушки, потому что, пользуясь моментом, французская кавалерия наконец-то атаковала эскадру Нельсона.
      Конечно же, Нельсон мужественно провел всю баталию на своем адмиральском мостике, не взирая на свою скоропостижную одноглазость. Но из-за того, что он окривел, адмирал полностью исказил задуманные боевые построения - можно сказать, что он действовал исключительно односторонне и однобоко. В других условиях это принесло бы противнику полный успех. Но неприятеля подвело другое роковое обстоятельство - французы исходили из похищенных накануне планов Нельсона, а как раз их-то адмирал совершенно не соблюдал по причине окривелости! Таким образом, как это часто бывает, несогласованность действий двух групп разведки сыграла против Франции, и их начальный успех обернулся конечным триумфом великого флотоводца. Разведке уж надо было что-то одно: или не трогать орнитологию, или не касаться военных планов. А так - хотя в каюте адмирал и рыдал впоследствии над трупом убитого им в горячке попугая, на море-то он одержал полную победу.
      Ну, а Наполеон, видя расстройство всех своих коварных планов, бесился на берегу, бессильный как-либо повлиять на ход сражения. Наконец французский военачальник до того обозлился, что кинулся в море, вплавь одолел Ла-Манш и с горсткой головорезов-гвардейцев ворвался в Лондон круша все на своем пути. Вне себя из-за провала его плана с попугаями, Наполеон за час захватил всю Англию, устроил погром в Королевском орнитологическом обществе, дефлорировал лорда-канцлера, посадил на бессолевую диету королеву, отправил в кордебалет-стриптиз всех её фрейлин, поссал в Темзу, устроил в Тауэре семинар по дианетике, присоединил к Корсике Индию, закрыл Америку, воссоединил Швецию и Бенгалию, и вот с тех-то пор в этой сраной Европе все пошло не как надо.
      Ван Мин закончил свое повествование. На британского посла невозможно было взглянуть без страха - казалось, его хватит апоплексический удар или он взорвется, - меж тем как несколько отошедший после Гегеля барон Пфлюген злорадно лыбился за плечом у своего британского союзника. Казалось, британец уже готов был разразиться какой-то отповедью по поводу орнитологии, но тут заговорил Гу Жуй:
      - А вот и не так было. С Наполеоном, господа, - убежденно заявил незадачливый ветрогонщик, - произошло совсем по-другому. Дело тут не в Нельсоне и не в попугаях, а в кондукторе-контролере.
      Версия мировой истории по Гу Жую была тут же востребована. Она, возможна, и не была более убедительна сравнительно с орнитологией, но интерес вызвала не меньший. А впрочем, судите сами:
      НАПОЛЕОН ПРОТИВ КОНТРОЛЕРА
      ИЛИ
      ПОСЛЕДНЕЕ СРАЖЕНИЕ ВЕЛИКОГО ПОЛКОВОДЦА
      В мрачных раздумиях великий император Наполеон брел по набережной Сены. Мысль гениального полководца лихорадочно искала выхода из бедственного положения, в которое он попал из-за своих нерадивых подчиненных. "Хреново дело, - угрюмо размышлял император, - гады англичане у ворот столицы, войск нет, денег нет... Того и гляди, сошлют куда-нибудь на Багамы! Но, черт возьми, должен же быть какой-то выход, достойный моего воинского гения! Нет, господа англичашки, я ещё не дал своего решающего сражения!"
      За императором Франции неотступно следовали маршалы Ней и Мюрат. Они всегда сопровождали своего любимого императора, когда он разгонял меланхолию в таких вот пеших прогулках по парижским набережным, а делал он это часто, так как все его кампании заканчивались меланхолией.
      Вдруг прозвенел звонок - это трамвай проехал мимо венценосного пешехода. Императора озарило: "Ага! А ну-ка, прокачусь-ка я по маршруту разок-другой. Как знать, может быть, вид моей славной столицы подскажет мне нужное решение!"
      И ободренный император резво догнал трамвай и лихо вскочил на подножку, а следом за ним туда же запрыгнули оба верных наполеоновских маршала. Трамвай был наполовину пуст, и Наполеон развалился сразу на двух сиденьях, выставив ноги в проход. Он проехал так несколько остановок, и вдруг к нему подошел какой-то ханорик с унылым лицом и произнес:
      - Ваш билет, месье!
      У Наполеона зенки полезли на лоб:
      - Чего?!.
      - Предъявите ваш билет, месье! - повторил ханорик.
      Ошарашенный император насилу мог поверить своим ушам.
      - Да кто вы такой, сударь, чтобы спрашивать у меня какой-то там билет? - выговорил он наконец, весь трясясь от омерзения.
      - Я контролер, месье, - бесцветным голосом произнес ханорик. Проверять билеты - моя работа.
      - Сир, разрешите мне! - подскочил к ним верный маршал Мюрат.
      - О нет, Мюрат, - отвечал император Франции. - Этот молодчик заслуживает хорошего урока, сэ врэ.
      - Сейчас я ему его преподам! - немедленно вызвался маршал Ней.
      - Нет, Ней, - снова отклонил Наполеон. - Я сам разберусь с негодяем.
      Император закинул ногу на ногу, заложил то ли правую, то ли левую руку за борт парадного мундира, как это рисуют во всех учебниках*,
      ______
      * такого учебника у меня при себе нет, так что не могу указать, правую или левую руку Наполеон заложил за борт. Уточните сами по нужной картинке.
      запрокинул голову вверх с видом величественного презрения и ринулся в наступление.
      - Ты, жалкое существо! Да знаешь ли ты, с кем ты разговариваешь, ничтожество! Я - император Франции Наполеон Бонапарт, завоеватель полумира! Что? Расчухал теперь, придурок! Небось, коленки-то затряслись!
      - Но я, - жалко пролепетал контролер, косясь на верных маршалов императора. - Я...
      - Что ты! - перебил его Наполеон.
      Великий полководец уже почувствовал вкус близкой победы, и не в его правилах было оставлять врагу хотя бы малый шанс, чтобы ускользнуть от разгрома. И грозный владыка непобедимой армии немедленно усилил натиск:
      - Ну, что ты? Я скажу тебе, кто ты. Ты - полное ничтожество, вот что ты такое!
      Контролер побледнел и оглянулся, ища поддержки у пассажиров. Не найдя её, он стал потихоньку пятиться. Но не тут-то было - гений стратегии не позволил ему ускользнуть. Великий завоеватель тотчас поднялся с сиденья и стал преследовать отступающего подлеца-контролера.
      - Посмотри на меня! - потребовал Наполеон. - Я - император Франции, великий человек, мной восхищается вся Европа, весь мир. Мой гений полководца не имеет себе равных в истории, а кто ты? Ты - червяк, годный лишь на то, чтобы проверять билеты у безоружных пассажиров, двуногое недоразумение, вот ты кто!
      - Отлично сказано! - пробормотал Ней.
      - Так его, так! - невольно воскликнул маршал Мюрат.
      А Наполеон Бонапарт только разворачивал свою военную кампанию.
      - Да что ты можешь, что ты видел в своей жизни? Ты раз в неделю ешь какое-нибудь рыбное фрикассе из протухшей селедки, да пьешь какую-нибудь мочу, которую ты называешь пивом. А я? Я каждый день ем красную икру и трюфели, а запиваю шоколадом и бургонским столетней выдержки! Да я за один обед съедаю столько всякой вкуснятины, сколько ты и за двести лет не увидишь! Ну-ка, глянь на мои пальцы, ты, слизняк. Видишь? Видишь эти перстни? Ты хоть представляешь, сколько они стоят? Да я сотню трамваев могу купить хотя бы на один вот этот бриллиант. А знаешь, сколько их у меня? Да я сам не знаю, сколько их, понял! Ты столько и в витрине ювелирной лавки не видал, вот сколько! Мюрат!
      - Что прикажете, сир?
      - Ну-ка, покажь ему орден, что я тебе подарил прошлый год!
      - Вот он, сир!
      - Ну? Гляди, гляди хорошенько! Видишь, сколько алмазов!
      - Десять крупных и двадцать мелких! - тотчас уточнил верный маршал.
      - Во, слышал? - торжествующе спросил великий император. - А я таких орденов своим генералам уже целые сундуки надарил. А ты? Ты хоть завалящую медаль можешь подарить кому-нибудь?
      - Но я не... - выдавил бледный контролер.
      - Но ты не! - передразнил Наполеон. - Уж ясно, что не! Перебиваешься тухлой селедкой, где уж тебе дарить алмазные ордена! А почему? Потому что ты - жалкое ничтожество, а я - великая личность.
      Мюрат только головой покрутил и, сделав жест восхищения, пробормотал:
      - Убийственный удар!
      - Просто наповал! - согласился Ней.
      - Не всем же быть богатыми, - нагло попытался огрызнуться зарвавшийся контролер.
      - Что? Богатство? Ха-ха! - рассмеялся император. - Да разве дело в богатстве! Или ты намекаешь, будто имеешь успех у женщин? Это ты-то! серое, никчемное существо! Ну, обрюхатил ты по случаю какую-нибудь дуру, рябую дочку старьевщика - ты что, это считаешь успехом у женщин? Ха! Ха! Ха! Да представляешь ли ты, сколько женщин было у меня!
      - И каких женщин, сир! - подхватил маршал Ней.
      - Верно! Помнишь, Ней, в Риме, эта, как ее...
      - Маркиза Ретуззи! - подсказал Ней.
      - Да нет, другая...
      - Принцесса Висенти! - вставил Мюрат.
      - Во, точно, Висенти! Сиськи во, ляжки во, семнадцать лет, влюбилась, как кошка. Так в меня и вцепилась, огонь-девчонка! Я её шоркаю, а она глазки закатила, вся целует, стонет: "Ах, я вся в оргазме, меня трахает великий человек!" А то раз двое... ну, эти, в Мадриде...
      - Сестры де Лабордан, герцогини! - подсказал Ней.
      - Ну да, они. А потом ещё их тетка подкатила... ну, эта...
      - Графиня д'Арголи!
      - Точно, д'Арголи! Эх, с тремя-то телками сразу! Сиськи во, ляжки во! Кайф! И так их, и этак... Ты куда пошел, козел?
      - Мне надо проверить билеты в другом вагоне, - попытался оправдать свое бегство контролер.
      - Ха, так я тебе и поверил! - проницательно усмехнулся император Наполеон. - Признайся, тебя трясет от зависти, вот и все! Не можешь вынести своего убожества, скажи честно!
      Не отвечая, контролер выскочил из вагона и поднялся во второй. Наполеон подмигнул своим маршалам, и те понимающе улыбнулись. В один миг все трое выскочили из вагона и запрыгнули на подножку следующего. Каждый из троих при этом блокировал одну из дверей. Этого блестящего маневра контролер не учел, и был теперь полностью заблокирован в вагоне. Еще бы! ведь он имел дело с лучшим стратегом в истории. А Наполеон немедленно поднялся в вагон, подкрался к контролеру сзади и крикнул ему под ухо:
      - Бабах!
      Контролер так и подскочил, а маршалы Ней и Мюрат дружно рассмеялись.
      - Мастерский прикол, ваше величество!
      - Отлично проделано!
      - Что вам от меня надо? - пролепетал деморализованный противник великого императора.
      - Ты ещё чем-то недоволен, слизняк? - возмутился черной неблагодарностью Наполеон. - Скажи спасибо, придурок, что я тебя на самом деле не застрелил! Да не дрожи ты, я не буду марать руки о такое ничтожество! Для этого у меня есть мои верные маршалы. Мюрат!
      - Да, сир!
      - Ты готов пристрелить эту серость как собаку?
      - Позвольте мне сделать это прямо сейчас, сир! - отозвался Мюрат, доставая пистолет.
      - Ну, слышал? Мюрат всегда пристреливает всех как собаку если я его об этом прошу, - заверил великий полководец контролера. - А вообще, ты хоть представляешь, сколько я угробил народу? Сотни тысяч. Да что сотни тысяч! миллионы! Для меня это как высморкаться. Выстроишь их где-нибудь на поле и из пушек по ним, из пушек! Бах! Все в клочья! А я снова бах! Бах! Так и валятся к свиньям.
      Наполеон подступил к контролеру вплотную, рванул на себе императорский парадный мундир и страшным голосом заговорил, глядя мерзавцу прямо в глаза:
      - Сколько я зарезал, эх, сколько перерезал! А-а! Ты спекся, да? Еще бы! Ведь ты кто? Ты только клопов и можешь давить, вот какая ты никчемная личность!
      - Кому уж что выпало, - угюрмо пробормотал ханорик-контролер, тоскливо озираясь по сторонам.
      - Что-о? - изумился император. - Ты хочешь сказать, будто делаешь свое дело, а я, мол, - свое? Ну и дурак же ты, парень! Да ведь таких, как я, мировых гениев, нигде больше нет. Ни единого человека! А тебя может заменить любой болван. Ты думаешь, в Париже больше некому проверять билеты в трамваях? Да хотя бы я могу это делать во сто раз лучше!
      Наполеон схватил сумку с билетами и сорвал её с плеча контролера.
      - А ну, дай сюда! Смотри, ты, слякоть, что щас будет!
      Он шагнул к ближнему пассажиру и потребовал:
      - Ваш билет, сударь!
      - Простите? - недоуменно взглянул на него какой-то старикашка.
      - Предъяви билет, тебе говорят! - громовым голосом вскричал подоспевший маршал Ней, меж тем как Мюрат, зверски ощерясь, нацелил в нос вредному старикану пистолет.
      - Да, да, билет! - торопливо забормотал старикашка. - Вот, пожалуйста!
      - Так, теперь вы! Ваш билет! Нету? Плати штраф!
      - Но я только сейчас вошел, прямо сию секунду! - попытался противиться наглец-безбилетник.
      - Ни хрена не знаю, плати штраф! - неумолимо отрезал грозный полководец.
      - Так, теперь ты! Плати штраф!
      - Но я брал билет! Вот же он!
      - Плати штраф, тебе говорят! - гаркнул Мюрат, а Ней приставил острие своей шпаги к груди сварливого пассажира.
      Наполеон обернулся к незадачливому контролеру и гордо повел головой.
      - Ну, видел, как надо, размазня? Небось, тебя на такое не хватит? А почему? Потому что ты - полная серость, нуль без палочки, а я - император Франции и великий человек.
      Тут великого императора осенила блестящая идея. Он шагнул к контролеру и приказал:
      - Предъяви свой билет, бездельник! Нету? Плати штраф!
      - Но я контролер, я проверяю билеты! - пролепетал негодник.
      - Какой ты контролер, ты - дерьмо собачье! - отрезал Наполеон. Штраф!
      - Как таких только земля носит! - сокрушенно вздохнул Мюрат.
      - Я бы на его месте давно повесился! - поддержал Ней.
      Дрожащей рукой контролер вынул деньги и протянул их императору. В этот миг трамвай подошел к остановке, и дверь открылась. Полностью деморализованный контролер юркнул в дверь и припустил со всех ног прочь от трамвая. Наполеон провожал его торжествующим взглядом и с победной улыбкой на устах. Он торжествующе скрестил руки на груди, как это рисуют во всех учебниках.
      - Полная виктория, сир! - восклицал меж тем восхищенный Мюрат.
      - Никогда ещё не видал столь панического бегства! - вторил ему маршал Ней.
      Наполеон горделиво спустился со ступеней вагона и пошел по бульвару. Его грудь распирало от чувства безграничного счастья. Такого ликования, такого упоения победой он не испытывал ещё никогда - ни под Аустерлицем, ни под Ватерлоо. Что и говорить, полный триумф!
      - Невозможно поверить, сир! - восторженно произнес идущий сзади маршал Ней. - Так блистательно провести всю кампанию!
      - А какие трофеи! - подхватил Мюрат. - Этот трус оставил нам свою сумку со всей выручкой. Вот это приз!
      - Это было лучшее из моих сражений, Мюрат, - кивнул, соглашаясь с ним, император. - Теперь я испытаю примененный мной тактический план в своей новой кампании против англичан.
      Император шел, не чуя ног от радости. Ему хотелось петь, танцевать... Нет, он ещё покажет этим австриякам и англичашкам, что значит Наполеон! Подумать только - он только что совершенно уделал контролера билетов! Такое дело не грех и отметить.
      - Что, ребята, - спросил император Наполеон Бонапарт своих испытанных маршалов, - славное дело надо славно отметить, а?
      - Золотые слова, - отвечал Ней.
      - По-наполеоновски сказано! - воскликнул Мюрат.
      - Не завалиться ли нам по такому случаю в киношку? - предложил Наполеон. - А после и к девочкам завернем.
      - О да, сир! Отличная мысль! - воодушевился Мюрат. - Я знаю тут недалеко такое местечко, у!
      Маршал поцеловал кончики своих пальцев.
      - Да что девочки! - заговорил вдруг Ней с озорными огоньками в глазах. - А давайте-ка к этой самой контролерской шмаре, к рябой старьевщице завалим.
      - Черт возьми! - щелкнул пальцами Мюрат. - Ну, это просто... Снимаю шляпу, Ней, отличный прикол!
      - Представляете, - продолжил Ней, - этот урод приползет домой, а мы у его марухи сидим...
      - Сидим, и его же самогонку жрем, - подхватил Мюрат, - а вы, сир, эту уродину разложили на топчане и головой ей под подол залезли, а мы...
      - А мы, - поспешно перебил Ней, - стоим со стаканами в руках и "Марсельезу" на два голоса орем!
      Мюрат заржал и закончил:
      - Небось, придурка сразу кондрашка хватит! Он бежал к ней жаловаться, как его Наполеон ошманал, и на тебе - мы его там и встречаем, да у его же бабы голые сиськи жмем!
      - Пойдет и утопится, точно говорю! - согласился Ней.
      Наполеон только крутил головой, не находя слов для выражения своего восхищения. Он похлопал по плечу сначала одного, а потом второго маршала и проговорил со слезой на глазах:
      - Нет, черт меня возьми! Пока со мной такие маршалы, Франция непобедима! Орлы!
      И Наполеон вновь прослезился.
      - Так и сделаем! - изрек наконец великий император. - А теперь - в киношку.
      Через два дома по улице была видна вывеска синематографа "Люмьер и брат". Они вошли и уселись на самые лучшие места посередине зала. Почему-то кроме них в зале никого не было.
      - А что за фильму дают сегодня? - шепотом спросил Ней.
      Но тут погас свет и фильма началась. Она называлась так: "Наполеон против контролера или последний триумф".
      - Смотри-ка, - удивился Мюрат, - это про вас, сир!
      Дальше пошли кадры фильмы, и Мюрат с Неем заткнулись. Молчал и великий император Наполеон. Дело в том, что фильма полностью представляла его недавнюю победу в трамвае. Сражение было заснято во всех деталях, только на сей раз оно уже не воодушевляло императора. Во-первых, как выяснилось из фильмы, маршалы Ней и Мюрат втихомолку все-таки купили билеты на всех троих. Во-вторых, на протяжении всех грозных выпадов и ударов Наполеона оба маршала за спиной своего императора выразительно крутили пальцами у виска и указывали контролеру на императора с примирительными жестами. Контролер понимающе кивал и сочувственно глядел на императора, которого он из-за этих жестов принимал за больного. В-третьих, у императора, как он это увидел в картине, в панталонах была большущая дыра, откуда препозорнейше зияло исподнее с желтым пятном на нижнем белье. В-четвертых... В-четвертых, победа над контролером почему-то вдруг перестала казаться императору грандиозным достижением. Наоборот, от самой мысли, что он сцепился с каким-то контролером, императору стало дурно и невообразимо тошно. Ему просто-напросто захотелось выть, как псу на цепи, или пойти и прыгнуть с моста в Сену, и чтоб его никто не нашел.
      Когда фильма кончилась, император самым настоящим образом рыдал. Тут зажегся свет, и на сцену перед бархатными стульями вышел какой-то хмырь.
      - Господа зрители, минутку внимания! - с иностранным акцентом произнес хмырь. - Фильма, которую вы только что имели удовольствие лицезреть, снята не более часа тому назад по личной просьбе сэра Веллингтона. Пока что вы, ваше императорское величество, и вы, маршалы Ней и Мюрат, являлись её единственными зрителями. Вполне возможно, что вы и останетесь таковыми, если только мы решим к обоюдному удовлетворению пару пустяковых вопросов.
      После этого раздвинулась портьера, на сцену вынесли бюро с бумагами, а вслед за тем показался посмеивающийся лорд Веллингтон.
      Император Наполеон Бонапарт не задал ни единого вопроса. Он молча встал, не переставая рыдать подошел к бюро и подписался под бумагой, гласящей об его отречении от французского престола.
      Так что историки, как всегда, все врут, а на самом деле все было вот так.*
      ____
      * к моему совершенному изумлению, во время изложения этого исторического происшествия дальние потомки упоминаеых здесь вымышленных персонажей как-то о прознали обо всем и снеслись со мной. Они всячески умоляли меня не предавать огласке данный исторический случай или, по крайней мере, изменить имена героев. Все мои персонажи и так исторически вымышлены, однако, чтобы не обижать хороших людей, я сделал шаг навстречу и предложил следующие замены: вместо Наполеон (которого никогда нигде не было) - Напоебон, вместо Ней и Мюрат - Гей и Мудат (которые исторически зафиксированы). Отдаленные потомки несуществующих персонажей сказали, что так будет ещё хуже и забрали назад свое умоляние о переименовании героев. (прим. Ли Фаня)
      - Ну и додик же этот Наполеон! - воскликнул император, прослушав историю. Прямо хуже, чем Луи, додик!
      - Совершенно точно, ваше величество! - отозвались придворные. Помните, аббат Крюшон так и говорил: у нас, мол, в Европе, что ни Наполеон, то полный додик!
      В это время пришла в себя сердитая императрица и, поправив юбки, воссела на троне в обычной позе. Она была недовольна - вместо того, чтобы посвятить свое внимание её беспомощному беспамятному положению, все начали вдруг делать исторические экскурсы.
      - А кто пустил парашу, - громко спросила хмурая государыня, - что Наполеон посылал ко мне Нея и Мурата с любовными письмами?
      - Да, да - кто, ваше величество? - хором подхватили фрейлины.
      Развить эту тему, однако, не удалось. К этому времени подчиненные обер-полицая почти совсем завершили зачистку залы. Личность каждого была установлена, и задержанной оставалась только мадемуазель Куку - по причинам, вероятно, высшей государственной целесообразности, так как ни по признаку лысоватости, ни по признаку пидарковатости фрейлина не подходила под определение лысого пидара. Но, с другой стороны, мадемуазель Куку время от времени принималась лаять - и, возможно, была заподозрена в намерении решиться на покусание императора (помните, как это было с экспедицией полковника Томсона)?
      - Ваше величество, - обратился Кули-ака, почтительно почмокав губами. - Мы прочесали весь зал, включая прилегающие комнаты, надстоящий и подлежащий этажи, а также примыкающие к наружной стене заросли сада.
      - И что же?
      Министр виновато наклонил голову:
      - Увы, нам не удалось выявить лысого пидара.
      - Плохо! - укорил государь. - Плохо работаете, министр Кули-ака.
      - Ваше величество, - просительно произнес министр и снова чмокнул губами. - Осталось последнее средство. Может быть, государыня сама укажет, где и в чьем лице она обнаружила лысого пидара?
      Императрица снисходительно улыбнулась и отвечала:
      - Отчего же не сказать. Это, конечно же, мой супруг, император Некитая! - и она величаво повела рукой в сторону императора.
      Император густо покраснел и, идиотически улыбаясь, громко сказал:
      - Мужики! Отставить шухер. Лысый пидар - оказывается, я!..
      Минуту стояла неловкая тишина, а затем раздался гвалт голосов:
      - Какой милый розыгрыш!
      - Ай да государыня! Так тонко подшутить над мужем!
      Этим голосам вторил звонкий лай фрейлины Куку с другого конца залы.
      - Милочка, - морщась, заметил император, - да уймите же вы свою фрейлину! Право, у меня в ушах звенит.
      Императрица злобно огрызнулась:
      - Ага, разбежался! Сначала сам напугал бедную девушку, а теперь уйми!..
      И вдруг государыня радостно завизжала:
      - Пришел! Пришел!..
      Взоры обратились туда, куда уже был обращен взор императрицы. Там, действительно, находился некто новоприбывший - бородатый человек, одетый по-европейски - в смокинге и кальс... тьфу ты, прошу прощения - в сюртуке и в очках, седой и с портфелем под мышкой.
      - Кто это? - понеслось по залу.
      Императрица рукой делала нетерпеливые приглашающие жесты, ободряя незнакомца приблизиться.
      - Что за хмырь? - вполголоса осведомился император у супруги.
      На это ответил сам незнакомец, поклонившись и сняв котелок:
      - Разрешите представиться, ваши императорские величества: профессор Джуси Манго, доктор медицины, психиатр и психотерпевт, действительный член всех европейских и мировых академий.
      - Это я его выписала из Америки для фрейлины Куку, тебя и себя! громко объявила государыня, гордо оизраясь. - Доктор Манго - всемирное светило.
      - Ну-с, я никогда не похвалялся своими научными заслугами, - промямлил доктор Манго, - но в прессе обо мне отзываются именно так, да-с!..
      - Мама, а психиатры какие болезни лечат? - спросил принц. Сексуальные, да? Он тебе нимфоманию будет лечить, да?
      - Я, юноша, лечу всякие умственные расстройства, - отвечал вместо императрицы профессор психиатрии. - В том числе и сексуальные. У меня свой метод, да-с... И теория тоже - своя собственная, разумеется...
      - А в чем она заключается, доктор? - заинтересовался император, вполне искренне поддержанный хором придворных.
      - Ну, если вкратце о самой сути, то я, в результате долгих изысканий, неопровержимо убедился, что, - доктор Манго поправил очки и воздел указательный перст, - убедился, что практически все болезни объясняются исключительно самовнушением. Да-с!
      - То есть как это, профессор? - не понял император. - Каждый больной симулянт, получается?
      - О нет, все сложней, - объяснило заморское светило. - Болезнь может иметь место в действительности, однако в основе её лежит самовнушение.
      Император на минуту задумался.
      - Нет, профессор, - решительно возразил он. - Фигню вы порете. Вот возьмите меня - я пару недель назад залез на грушу - ту, что под окном фрейлины Куку. Дай-ка, думаю, поонанирую на радость старушке - небось, тоже охота, чтобы и в её форточку это... покапал кто-нибудь. Только начал, а ветка ка-ак треснет! Я так и полетел на землю голым задом, все яйца отшиб. Ну и - распухли, проклятые! Это что же - тоже, по-вашему, от самовнушения?
      - Скажите-ка, а что предшествовало этому событию? - осведомился доктор Манго.
      Знаменитый медик произвел кое-какие расспросы, выведав разные подробности, включая приезд и исчезновение графа Артуа и аббата Крюшона.
      - Ага! - заключил наконец приезжий специалист. - Все теперь совершенно ясно и полностью подтверждает мою теорию. Никакого падения с дерева, разумеется, не было - вы все это себе внушили.
      Император разинул рот:
      - То есть как это? Что же - мне померещилось?
      - Да, можно сказать и так, - согласился доктор Манго.
      - Но, доктор, - вмешался министр секретной связи, - а с чего вдруг императору стало бы все это мерещиться, про эту яблоную и мадемуазель Куку? Уж не считаете ли вы, будто император тайно влюблен во фрейлину?
      Профессор Манго посмотрел на старушонку не весьма располагающей внешности и отмел предположение министра связи:
      - Нет, это было бы слишком поверхностным объяснением. Да и вообще здесь дело не во фрейлине Куку.
      - А в чем же? Какого же я, извините меня, члена полез на эту чертову грушу? - заинтересовался император.
      - Очень просто, - отвечала заморская знаменитость. - Вы, как явствует из ваших слов и рассказа ваших близких, очень привязались к графу Артуа. Он для вас стал образцом настоящего мужчины и благородного человека. Ну, а когда граф исчез, то это так потрясло вашу ранимую психику, что вы стали искать способ восстановить эту нарушенную связь. Произошло, я бы сказал, бессознательное самоотождествление с вашим кумиром - вы принялись, не давая себе в том отчета, подражать во всем графу.
      - А! - сообразил император. - Понимаю! Значит, раз граф был онанавтом, то и я, стало быть, вслед за ним...
      - Но, доктор Манго, - вмешался Ли Фань, - граф не лазил на деревья это раз, а во-вторых, как потом выяснилось, наш святой граф вообще ни разу в жизни не онанировал.
      - Это-то и послужило тем ударом, что привел в действие пружину всего императорского невроза, - авторитетно изрек профессор. - В том-то все и дело! Император не мог дождаться, когда объект его подражания, наконец, полностью выявит свое совершенство - свою, так сказать, сверхчеловеческую природу. И вдруг - его герой исчезает так и не поонанировав в назидание всем низшим созданиям - не утвердив, так сказать, своего благородного превосходства. Это, конечно, отложилось в психике государя ощущением некоей болезненной неполноты. Ну, а спустя время это неутоленное стремление к совершенству прорвалось наружу и...
      - Я полез онанировать на эту чертову грушу! - радостно закончил император. - Вон оно как! Наконец-то мне все объяснили. Ай да доктор! Теперь я вижу - вы точно гений.
      - Да-с, меня так иногда величают, - скромно признал гений психиатрии. - Однако, ваше величество, вы все же заблуждаюетесь насчет груши - это было только самовнушение. Все это происшествие с падением разыгралось исключительно в вашем воображении.
      Император ошеломленно замигал:
      - Ну, а яйца-то почему тогда распухли?
      - Это, разумеется, из-за сострадания к другому вашему другу - аббату, - спокойно отвечал доктор. - Когда вы узнали о его увечьи - впрочем, также аутосуггестивном - то это наложило рубец на тонкую душевную ткань вашей психики. Ну, а впоследствии... яйца-то и распухли.
      - Доктор, - недоверчиво поинтересовался Ли Фань, - неужели из-за сострадания к своему ближнему могут распухнуть собственные яйца?
      - Да, если это сострадание сопровождается самовнушением, - заверил корифей психотерапии. - Ничего удивительного - в психиатрии такие случаи известны во множестве. Да вот пример из моей жизни - мой племянник очень дружил с моей дочуркой. Когда ей было двенадцать лет, у ней приключилась одна женская болезнь... ну, неважно какая... Мой племянник не мог видеться с ней добрую неделю, а до этого он проводил с Бетти, можно сказать, дни напролет. И что же? Бедняжка так сочувствовал своей больной кузине, что у него тоже распухли яйца. А ведь сострадательному юноше было всего тринадцать лет!
      - Ну, теперь я ни за что не буду никому сострадать, - заметил на это Гу Жуй. - Нет уж, свои яйца дороже - ещё распухнут! Куда это годится.
      - Знаете, профессор, вы меня все же не убедили, - приставал прилипчивый зануда Ли Фань. - Вот у нас тут когтеходец есть, итальянский посол де Перастини. Он вот когтями серет - это тоже, по-вашему, от самовнушения?
      - То есть, - уточнил доктор Манго, - его дефекация протекает с такими затруднениями, что итальянскому послу кажется будто его зад изнутри кто-то царапает когтями? Вы это имеете в виду под выражением "когтеходец"?
      - Да нет! - прозвучал в ответ дружный хор голосов, и к психиатру вытолкнули де Перастини. - Говорят же вам, он когтями серет! Сами посмотрите, - де Перастини, да покажите же вы ему!
      Итальянский посол осклабился и снял с шеи ожерелье, где в три ряда были нанизаны разные когти.
      - Вот это, - горделиво стал демонстрировать итальянец, - это, доктор, медвежьи когти, а это вот крокодильи. А вот весь ряд тигриных когтей, а тут у меня чересполосица: коготь варана, коготь льва, коготь муравьеда, коготь орла...
      - О, какая богатая коллекция, - оценил доктор Манго. - А откуда вы это взяли?
      - Да серет же он ими, говорят же вам! - вновь загремел хор голосов.
      - А! - уяснил наконец доктор. - Ну, так что же... Ничего особенного типичный случай маниакального когтеходства. В моей практике случались весьма похожие случаи. Один известный миллионер, к примеру, извлекал из сжатого кулака предмет собачьего естества, так называемый пэнис канина причем, это был не фокус, а исключительно морально-волевой акт. Вот так-с!
      - Доктор, расскажите подробнее! - попросила императрица. - Это так интересно!
      Все поддержали, и летописи некитайского двора обогатились следующей невероятной историей.
      ПОЧЕМУ РОГФЕЙЕРУ НИКТО РУКИ НЕ ПОДАЕТ
      Вы скажете: эка загадка, почему Рогфейеру никто руки не подает! Да потому, дескать, что поди до Рогфейера доберись - сидит себе в миллионерской недосягаемости и знать никого не желает. А вот и ни фигошеньки подобного. Как раз наоборот - Рогфейер очень даже подает руку, и вообще - пожимать руки его самое любимое занятие. Он даже нарочно ездит туда, где его никто не знает, чтобы пожать руки разным простодушным гражданам. Встанет где-нибудь у порога в ресторане, поставит рядом табличку: "Здесь побивается рекорд по числу пожатия рук" - и знай обменивается с прохожими крепким мужским рукопожатием. Конечно, это больше в выходной - в будни-то некогда, надо бизнес двигать.
      Ну, откровенно говоря, таким демократом Рогфейер был не всегда. Не сразу он до демократии докатился. Раньше-то он на работе за руку только со своим главным бухгалтером здоровался. Вот и в этот день, пришел он к себе в офис и поприветствовал главбуха:
      - Привет, Арчи! Прекрасно выглядишь, - да и прошел к себе в кабинет.
      Только дверь закрыл, а следом Арчибальд и заваливает. Покраснел, лицо пятнами, очки вспотели.
      - Арчи, что с вами? - Рогфейер-то его.
      А главбуха аж трясет всего:
      - Мистер Рогфейер, я вас крепко уважаю, вы мультимиллионер, мой босс и все такое, а токо я этого терпеть не согласен! Увольняться я, понятно, не буду, деньгу вы мне хорошую платите, а токо руки я вам после этого никогда не подам, так и знайте!
      Швырнул на стол и убежал. Рогфейер смотрит - что это такое ему главбух кинул. Взял, вертит - да и допер наконец: это же, извините меня, penis canina, по научной латыни выражаясь, а если не по латыни, так вообще собачий член! Рогфейер чуть со стула не свалился, когда расчухал: ну, где это видано в приличной компании, чтобы главбух своему родному президенту на стол член собачий швырял! - Да, - думает Рогфейер, - заездил я главбуха, он, вишь ты, в рассудке повредился, бедняга! А интересно, где же это он собачий-то предмет взял? Неужели какую-нибудь дворнягу специально ловил?
      Тут к Рогфейеру в кабинет вошел его главный соратник по бизнесу некто Ворденбийт. Обрадованный встречей Рогфейер распростер ему свои объятия. Они крепко пожали друг другу руки, и Рогфейер принялся делиться новостями:
      - Ах, Ворденбийт, как ты кстати! Представляешь, у моего главбуха крыша поех...
      И вдруг Ворденбийт оборвал его:
      - Рогфейер, ты зачем мне в ладонь собачий член сунул?
      У Рогфейера аж челюсть отпала:
      - Что сунул?
      - А вот то, - ответил Ворденбийт и протянул липкую ладонь под нос Рогфейеру. - Да ещё кончил туда! Знаешь, Рогфейер, так благородные люди не поступают, да ещё с деловыми своими партнерами.
      Осерчал Ворденбийт, кинул собачий отросток Рогфейеру на стол и ушел, и дверью хлопнул.
      - Да что же они - сговорились меня разыгрывать? - произнес ошеломленный Рогфейер. - Ведь, кажется, серьезные люди, и вдруг - член собачий на стол кидают.
      В этот момент запищал селектор, и секретарша сообщила:
      - Босс, к вам тут делегация из Голопузии, звонил Президент всея Америки, очень просил их принять.
      Вошла делегация, блеща белозубыми улыбками, впереди король и госдеповец, рядом переводчик, а следом ещё десяток голопузцев. Ввиду политического этикета Рогфейер, разумеется, принялся их обихаживать:
      - Давно, давно мечтал познакомиться!
      И руки всем трясет с сердечной улыбкой. Ну, голопузцы польщенные рты лыбят, а дядя короля голопузского - больше всех и долго, долго руку Рогфейера не выпускал - так приятно было ему с самим Рогфейером здороваться.
      Тут госдеповец к Рогфейеру подходит и тихонько так спрашивает:
      - Рогфейер, вы зачем нашим потенциальным союзникам в руку собачьих членов насовали?
      Вот те на! - Да, это уж на дружеский розыгрыш не спишешь,думает Рогфейер. Но деваться-то некуда, держит мину:
      - Все, - говорит, - путем, не обращайте внимания.
      И переводчика-то наставляет:
      - Переводчик, ты растолкуй им в том духе, будто у нас так принято уважание оказывать. Вроде как знак отличия.
      Переводчик перевел, голопузцы полопотали, и переводчик обратно перевел:
      - Они спрашивают, а почему тогда в Белом Доме им никто никакого почета не воздал?
      Рогфейер и тут нашелся:
      - Скажи, подобные знаки выдавать могут только очень богатые люди, вот как.
      Переводчик и растолковал - дескать, Рогфейер миллионер, ему для друзей ни члена не жалко, а у правительства на это казны нет. Голопузцы закивали, заулыбались, а переводчик снова переводит:
      - Король спрашивает: почему ты моему дяде два знака отличия в руку сунул, а мне один?
      - Так он меня вдвое дольше за руку тискал, вот ему больше и досталось, - разъясняет Рогфейер.
      Вот, ушли они, Рогфейер и думает: - Надо что-то делать,ну и, срочно звонит своему психоаналитику.
      - Билл, - говорит, - я тебе деньгу хорошую плачу?
      - Спрашиваешь!
      - Тогда срочно гони ко мне!
      Потом давай своему главному биохимику звонить в промышленную лабораторию:
      - Биохимик, ты чем занят?
      - Да вот, многомиллионый эксперимент провожу, дело всей жизни.
      - Бросай к хренам, и сию минуту чеши сюда!
      Вот, психоаналитик-то приехал, Рогфейер и говорит:
      - Билл, давай за руку поздороваемся!
      Ну, потрясли они ладошки, психоаналитик смотрит - Рогфейер ему собачий член всучил. Спрашивает, конечно:
      - И давно это с тобой?
      - Да с самого утра, - отвечает Рогфейер. - Только что голопузскую делегацию проводил - каждый по собачьему отростку унес на память. А дядя королевский на две памяти собачатины унес. А вон на столе видишь? - ещё два члена валяется. Это Ворденбийт и мой главбух мне вернули.
      - Слушай, Рогфейер, а тебе дворняг не жалко? Поди, сколько их, тварей-то бессловесных, распотрошить пришлось?
      - Да ты чо, Билл! - Рогфейер даже руками замахал. - Нешто я Божью животину резать буду! Ты не понял - я ведь не нарочно кобелятину-то людям сую. Это само так выходит - пожму кому-нибудь пятерню, а у него это... penis canina в ладони.
      - Да ну, брешешь! - психоаналитик-то не верит, конечно.
      - Бля буду! Вот смотри - видишь, чистые руки. Да я хоть пиджак скину видишь, нигде ничего не спрятано? Теперь смотри...
      И Рогфейер стал сам себе руки пожимать. И что же? Так на пол члены-то собачьи и посыпались. У психоаналитика глаза на лоб. Тут биохимик подъехал. Глядит - весь кабинет в кобельих прелестях. Ну, интересуется:
      - Вы что, мужики, решили своих дамочек порадовать?
      - К чему ты это?
      - Да вот кино недавно видел - оказывается, в Китае эти штуковины женщины для красоты едят.
      - Надо же! - говорит Рогфейер. - Может, мне в Китай это продавать?
      В общем, растолковали они биохимику, что к чему,Рогфейер, озорник, уж конечно, и с гением биохимии за руку не преминул поздороваться, - и сел гений на стул, крепко задумался над научной загадкой.
      А тут Президент всея Америки звонит:
      - Рогфейер, ты что это себе позволяешь? К нам голопузская делегация приехала денег просить, а ты им - собачий член в зубы.
      - Во-первых, не в зубы, а в ладонь, а во-вторых, эко диво, оправдывается Рогфейер. - Мало ли кто у нас денег просит, а мы ему в ответ - член собачий. Обычная межгосударственная практика.
      Президент так и взвился:
      - Дак они же мне нужны для борьбы с коммунизмом! Ты мне не порти политику. Думаешь, деньги гребешь лопатой, так что угодно можешь вытворять?
      - Да ты чо в бутылку-то лезешь? - урезонивает Рогфейер. - Все ить в лучшем виде прошло, они все во как довольны, особенно дядя королевский. Спроси хоть госдеповца своего.
      - Ладно, я ещё позвоню! - пообещал Президент.
      А Рогфейер говорит своей науке:
      - Вы, господа гении, сидите, решайте научную проблему, а мне надо в одно местечко смотаться. Вот-вот грандиозная премьера нового русского балета начнется, а я - глава общества покровителей. Никак нельзя пропустить, да и тащусь я от балета-то.
      - Это у тебя наследственное, тонкий вкус, - говорит психоаналитик.
      - Ага, - говорит Рогфейер.
      Биохимик с психоаналитиком забинтовали ему руку на всякий случай, наказали беречь себя, и Рогфейер уехал. А наука осталась в кабинете Рогфейера и размышляет - как это все с точки зрения законов природы происходит. Сошлись на том, что ладонь у Рогфейера ловит импульсы подсознания и преобразует их в живое вещество, - так сказать, торжество мысли над мертвой материей! Биохимик говорит:
      - Мне вот интересно, а как это у него получается, что эти обрубки ещё и в ладонь спускают? Надо анализы сделать - чья это сперма, собачья или Рогфейеровская?
      - А мне интересно, - говорит психоаналитик, - по чьей линии это комплекс - от папеньки или от маменьки.
      Пока они свои теории выводили, вернулся из балета Рогфейер. Залетел, как ошпаренный, и с порога начал рассказывать:
      - Ну, мужики, что со мной приключилось, это волосы дыбом! Сначала, значит, еду, звонит Президент всея Америки: Рогфейер, ты что наделал? В Голопузии из-за тебя переворот вышел. Дядю короля голопузского на трон посадили, - говорят, раз у него два собачьих члена, так он главнее! - Я отвечаю: Я, что ль, виноват, если он мне руку дольше всех жамкал! Бороться-то с коммунизмом, чай, будет? - Будет-то будет, - говорит Президент,дак ить опять скажут - дескать, Америка во внутренние дела вмешивается. - Ну и хрен ли? - говорю. - Если кто будет шибко выступать, дак пошли ко мне, я и с имя всегда за руку поздороваюсь.
      Ну, ладно, приехал, смотрю представление, па-де-де из балета. И такой, понимаете, восторг, такое умиление на сердце - ну, не утерпел, побежал за кулисы.
      - Как же тебя пустили? - спросил биохимик.
      - Не пускали, да я объяснил - я, говорю, главный балетный попечитель, Рогфейер, - небось, слышали, хочу засвидетельствовать свое восхищение гениальным артистам. Ну, режиссер разрешил - стой, говорит, за кулисами, токо не безобразничай. А они тут как раз па-де-де танцуют, за плечики обнялись и туда-сюда по сцене. А у меня умиление, прямо слезы из глаз, про все забыл, и не знаю, как это вышло, а токо, едва крайняя-то танцорка ко мне приблизилась, я бух! на колено да хвать её за руку. И ладошку-то грациозную ей жму и губами, значит, жаркий поцелуй почтительного восторга запечатлел. Тут её товарки, за плечи сцепленные, в другую сторону потащили, она руку-то вырвала и удаляется. А я вижу, в ладошке-то её сжатой что-то трепыхается. И вот моя прелесть балетная ладошку-то осторожно разжала, глянула, что у ней там, да как запустила им самым в оркестровую яму! Эх, думаю, и как это я забыл. А её тут снова ко мне пританцевали - и что вы скажете? Как помрачение какое-то, силой искусства, на меня нашло - снова я бух на колено! да хвать за ручку, - и опять она от меня с собачьим обрубком оттанцевала на середину. Косится на меня, глаза злые-злые, а я сам остолбенел весь с раскрытым ртом. А она снова р-раз! - собачий кусок в орестровую яму. Чувствую, разорвать меня готова - а что делать, искусство требует жертв, танцует, как ни в чем не бывало. И вот, она все танцует туда-сюда, а я все ручку-то ей целую, а собачатина все в яму-то валится. И как-то так эта балеринка пристрелялась, что падает вся эта песья гордость прямехонько в большую трубу. А большая труба как дунет, да как снова дунет - члены-то собачьи так в публику и полетели!
      Вы представляете, господа ученые, какой тут ажиотаж в публике поднялся? Одни возмущаются, другие от восторга визжат, а два наших национальных балетмейстера сидят оба зеленые от зависти - дескать, опять их русские обскакали. И то сказать - когда ещё такой авангард видали? Чтобы артистов всякой дрянью заваливать - это бывало, а чтоб сами артисты публику собачьими членами закидали - это, сами понимаете, революционная трактовка бессмертной классики.
      А тут Лоэнгрин побежал на сцену арию петь. Я и ему руку пожал напутствовал, значит. Только он рот раскрыл, да тут же поперхнулся, стоит, уставился в свою ладонь. Ему арию петь надо, а он, бессовестный, собачий член разглядывает - в общем, непрофессионально к делу подошел. Ну, а тут на меня как навалились все эти танцоры, а я им руки жму, а они...
      Короче, очнулся я в своем ролс-ройсе. Шофер перепуганный на газ знай жмет, кабина вся членами завалена, под глазом - видите? - синяк, зуб шатается, жопа болит - чувствуете? - а тут снова Президент всея Америки звонит: Рогфейер, гад, ты чего это наделал? - Я говорю: ты про гастроли русского балета, что ли? - А он мне: какие, к хренам, гастроли балета! Тут у меня новый король голопузский на аудиенции был, и ты даже представить не можешь, чем он со мной поздоровался! Вы, говорит, при личной встрече для меня знака отличия пожалели, а мне для друзей нашей Голопузии собачьего члена никогда не жалко! - И орет на меня: Гад ты, Рогфейер, гад, гад!
      Рогфейер налил себе виски и, допив бокал, обнаружил там собачий член. Он спросил:
      - Биохимик, это ты кинул?
      - Ничего не я, - обиделся биохимик. - Ты же правой рукой бокал-то жамкал, - ну, вот и получил плод рукопожатия своего.
      - И то верно, - признал Рогфейер. - Ну, а вы выяснили, господа гении, как это я чудотворцем-то заделался?
      - Да кое-что разузнали, - говорит биохимик. - Члены-то, Рогфейер, эти не настоящие!
      - Как так? - спрашивает Рогфейер.
      - Да так - муляжи это пластмассовые, оказывается.
      - Эка жалость! - расстроился Рогфейер. - А я-то хотел их в Китай продавать модницам тамошним. И почему это из нас с Родшидом настоящих чудотворцев не выходит, а, мужики? У Родшида, слышь, из промежности монеты валятся, да токо фальшивые, у меня из ладони собачатина поддельная сыпется... А я-то уж планы строил - пойду, думаю, в цирк, в его номер, да как сзади схвачу Родшида за пизденку! То-то, поди, скривится, когда из своей скважины собачий член достанет!
      - Ну, дак иди да сделай! - говорит психоаналитик. - Отличная идея!
      - Не, - отказался Рогфейер. - Кабы член был собачий натуральный, другое дело. А раз поддельный, уже неинтересно.
      Вздохнул Рогфейер сокрушенно и говорит:
      - Ну, видать, не судьба. Ладно, психоаналитик, давай исследуй срочно мое подсознание. В чем это там подоплека?
      И что вы думаете? Не сплоховал ведь психоаналитик, докопался до подоплеки. Оказывается месяц тому назад у Рогфейера один великий писатель, Ли Фань его фамилия, домогался деньжатами до получки разжиться по причине бедности. А Рогфейер-то неосторожно его собачьим членом и угостил дескать, много тут всякой шантрапы шляется. Ну, и обиделся великий писатель, сел да в момент сатиру накатал.
      Так что вот, господа, имейте в виду - не надо художников слова penis canina угощать. Не любят они этого, великие-то писатели. Бережней с ними надо, любовнее. А то обидится корифей словесности - и пожалуйста, в момент Бидермайеру начнет дурной сон сниться - будто он не Бидермайер, а вовсе Рогфейер, да ещё с собачьим рукопожатием.
      - Профессор, - спросила императрица, сияя глазами, - признайтесь - это ведь вы были тем психоаналитиком, что раскрыл причину болезни Рогфейера, да?
      - Ну, я вообще-то не хвастась своими заслугами, - замямлил доктор Манго, - да и врачебная тайна, знаете ли... Ну, я!
      Прозвучал хор похвал медицинскому гению, а доктор Манго подытожил, обращаясь к де Перастини:
      - Так что, голубчик, у вас все приключилось на почве самовнушения. Вы, должно быть, чересчур увлеклись индейской этнографией.
      - Да не! - опять раздался хор придворных. - Это, доктор, он из-за аббата Крюшона хворает!
      - Ну, историю болезни я установлю позднее, - самолюбиво отвечал доктор, - после обследования, да-с... Тогда мы и подумаем, какой курс лечения применить, вот так-с...
      Де Перастини в раздумьи осклабил рот - он уже привык быть когтеходцем и теперь сам не знал - а стоит ли ему от этого лечиться? Но императрица ухватилась за слова доктора Манго:
      - Да, да, профессор! Кстати о лечении! Как бы нам вылечить моего мужа, чтобы он не лазил дрочкать на дерево?
      - Полагаю, это будет не так уж трудно, - заверил психиатр. - А вы сами, ваше величество, хотели бы покончить с вашим расстройством?
      - А что у меня? - заинтересовался император.
      - У вас, по-видимому, аутосуггестивный невроз на почве компульсивной депрессии сексопатологического характера, - пролил свет научной истины доктор Манго.
      Император испугался:
      - Доктор, а это очень опасно? Я могу умереть, да?
      - Ну, почему же, мы за вас поборемся... Будем лечить... вплоть до летального исхода, да-с...
      - Профессор! - простонала императрица. - Умоляю вас! Приступите к лечению немедленно!
      - Ну, если супруга настаивает... - развел руками психиатр. - Ответьте, ваше величество, пожалуйста, мне на один вопрос: вы по-прежнему утверждаете, будто лазили на грушу и так далее?
      - Ясное дело, лазил, - отвечал император, ухмыляясь. - Да это весь двор видел.
      - Та-а-ак-с, а как, по-вашему, - императоры лазят на деревья, чтобы онанировать в форточки своим фрейлинам?
      - Фигню вы спрашиваете, доктор. Ясное дело, что не лазят, - удивленно отвечал государь. - Им это не полагается. На что король Луи додик, и тот не лазит!..
      - А! - воскликнул доктор Манго. - Я вижу, мой метод уже дает эффект... Итак, рассудите сами, ваше величество. Императоры, как вы признали, не лазят на деревья и не онанируют в форточки к фрейлинам.
      - Само собой, - подтвердил император.
      - А вы, как утверждаете, на дерево лазили и так далее.
      - Что было, то было!
      - Значит, вы не... не... - произнес доктор, глядя на государя ободряющим взором школьного учителя, подталкивающего двоечника к верному ответу.
      - Что не? - не понял император. - Яйца не расшиб, что ли?
      - Начнем сначала, - терпеливо предложил психиатр Манго. - Ни один император не лазит на грушу, чтобы онанировать в форточку фрейлине. Ни один и никогда, так?
      - Ну!
      - А вы полезли. Значит, вы не... не...
      - Я не...
      - Не им...
      - Кому не им?
      - Не им... пе... ра... - доктор Манго, сияя глазами, ободряюще кивал императору, призывая закончить фразу.
      - Я им не пера никому, - повторил владыка Некитая. - Точно! воскликнул он. - Во вам, по-ал?!. - император показал придворным большой кукиш. - Молоток, доктор! Правильно ты мне подсказал!
      - Так, - протянул, нахмурясь, доктор Манго. - Похоже, без курса усиленной терапии все же не обойтись.
      В это время позади трона послышался скрип потайной двери и свистящий голос Фубрика окликнул императора:
      - Лысый! Лысый! А ну, подь сюда!..
      Император втянул голову в плечи и поспешно оглянулся. Внимание всех в этот момент сосредоточилось, однако, на докторе Манго: он с важным видом что-то растолковывал придворным, которые стеснились вокруг него поближе к трону. Пользуясь этим, император потихоньку сполз с кресла и юркнул за его спинку. Фубрик делал ему рукой нетерпеливые знаки, высунув голову из-за двери.
      - Че за шухер, Фубрик? - как можно развязней спросил 63 император, в душе прозорливо приготовясь уже отведать моргушника.
      Предчувствие не обмануло государя - моргушник Фубрика был болезнен и свиреп, а его выволочка справедлива:
      - Лысый, - злобно выговорил урка, - ты нам какого гов.маршала прислал, падла?
      - А что? - упавшим голосом спросил государь.
      - Да ни хрена же не слышит, дятел! Хотели его на стрему поставить, а он, гондурас, не понимает!..
      - А, - признал император, - это я перепутал, точно. У меня тут два гов.маршала - один глухонемой, а другой у воров на стреме стоит.
      - Так какого же Нельсона? - вскинулся Фубрик.
      - Уй-а-а... - отступив на шаг, император потер лоб. - Фули ты, Фубрик, ну, перепутал я... В натуре, я сейчас другого гов.маршала вам пошлю!
      - Да ладно уж, - махнул рукой Фубрик, смягчаясь. - Мы уж пошабашили на сегодня.
      - Ну? А много выкопали?
      - Да ништяк. Эти копали твои пособили, - снисходительно похвалил вор.
      - А фараон этот как? Принес карту?
      - Куда он денется, - ухмыльнулся Фубрик. - Маета мне с ним, Лысый.
      - Пошто?
      - Да... - махнул рукой Фубрик. - Чмокать, зараза, приладился. Пока карту отдал, пять раз почмокал. Отдаст лист, покажет где что - и чмокает. Потом ещё лист отдаст - и опять чмокать ему надо. Так вот всю карту и разобрали - через чмок. У меня конец весь распух.
      - Ну, - покрутил головой император. - Это, Фубрик, у тебя от сострадания к своему ближнему. Мне вон только что наука разъяснила - от того всегда что-нибудь распухает, яйца или... А слышь, Фубрик, может, мне его на гауптвахту посадить за это?
      - Да хрен с ним, - скривился вор. - Он мне теперь без надобности. Если что - сам с ним потолкуешь. Слышь, Лысый, - и урка кивнул в сторону зала, а что у тебя там за толковище?
      - А, это... Это у меня прием тута, - стеснительно разъяснил император. - Тут к нам доктор научный приехал, психозы будет лечить, у кого крыша едет.
      - Ты смотри, - сплюнул Фубрик, - психозы им лечить, фраерам... Ну, а что за шмон-то был? Фараоны тут чего шманались?
      - А, это... лысого пидара искали, - отвечал император вору, оглядываясь назад - не видит ли кто затянувшейся беседы. - Да токо не нашли никого!
      - А чего его искать, - заржал Фубрик, - когда вот он - передо мной!
      Император помрачнел.
      - Да ладно, Лысый, - похлопал блатной императорское плечо.Не вешайся покамест, шуткую я. Мы с пидарами не водимся, сам знаешь! Ну, до завтра!
      Император вернулся на трон. Он кинул опасливый взгляд на МВД - не заметил ли Кули-ака его отсутствие. Но министр внутренних дел о чем-то разговаривал с министром секретной связи и газетчиками и, вроде бы, ничего не замечал.
      Меж тем императрица отозвала профессора Манго от толпы придворных и вполголоса расспрашивала его:
      - Доктор, не щадите меня - сообщите, что с моим мужем? Он ведь болен? Чем?
      - Увы, государыня, - вздохнул суперпсихиатр, - я не могу скрыть от вас - болезнь вашего супруга очень серьезна. У него мания величия - он считает себя императором Некитая.
      - Да?!. - ахнула государыня. - Скажите, это очень опасно? Вы сможете что-то сделать? Он будет жить?.. О, ну, скажите же мне!
      - Я сделаю все, что в моих силах, - успокоил доктор Манго. - Но, однако, на быстрые результаты, увы, рассчитывать не приходится. Его мания чрезвычайно запущена.
      - О чем вы толкуете? - поинтересовался император. - Обо мне, что ль?
      - Лысый! - в этот самый момент снова послышался голос Фубрика. Лыс-сый!..
      Государь, перегнувшись назад через спинку трона, взмолился свитсящим шепотом:
      - Фубрик, в натуре! Засекут же!..
      - Не ссы, Лысый!.. - таким же шепотом отвечал Фубрик. - Я тебе сказать забыл: завтра на час раньше приходи, по-ал?
      - Фубрик! - вдруг вспомнил император и, соскочив с трона, поспешил к своему пахану. - Слышь, подмогни, а? Тут такое дело - кент весточку прислал, а мои, понимаешь, шифровальщики, ни хрена понять не могут. Во, читай, - и государь протянул вору святое письмом от графа Артуа.
      Фубрик, посопев, прочел депешу и цыкнул сквозь зубы:
      - Пидары твои секретники! Как дважды два ясно - граф твой вставную челюсть бабки своей у твоей марухи в спальне оставил. Просит прислать, по-ал?
      - А чего же мне какое-то фуфло гнали про северный полюс? - изумился император.
      - По фене это, - авторитетно растолковал урка. - Нашу феню, кореш, никто никогда не расшифрует. Ну, бывай!
      - С кем там шепчется ваш супруг, мадам? - осведомился меж тем доктор Манго у императрицы.
      Императрица с задорными огоньками в глазах заговорщицки сообщила:
      - Это Фубрик, кент моего мужа. Он такой блатной, такой блатной, у! Они с Жомкой и моим мужем роют подземный ход, чтобы ограбить дворец. Но только тс-с-с!.. Это государственная тайна!..
      - Да?.. - скрутило голову на бок светило психиатрии. - Инте-рес-но... Любопытнейший случай коллективного самовнушения... Я должен это исследовать, да!
      - Доктор! - императрице не терпелось поговорить о своем. - Вы знаете у меня тоже ужасная патология. Мне так необходим ваш диагноз! Представляете? - когда меня умоляют снизу сбоку, я всегда плачу, а когда умоляют сверху сзади, я всегда хохочу - ну просто как дурочка! Это ведь невроз, правда?..
      - Ну, - сказал доктор Манго, - так сразу я установить не могу. Нужен осмотр, знаете ли, то, се...
      - Так зачем же вы медлите, доктор! - вскричала императрица. - О, я так больна, так больна! Идемте же - я вверяю вам жизнь свою! осмотрите меня всю-всю!..
      Императрица схватила доктора Манго за руку и поволокла в будуар. Принц проводил их взглядом и сказал, имея в виду рабочий ресурс доктора Манго:
      - Дольше двух недель не продержится.
      - Продержится, - отвечал Ахмед. - Он ей мозги психиатрией чесать будет. Макрай!
      КОРОЧКИ МАДЕМУАЗЕЛЬ КУКУ
      - Ну-с, на что мы жалуемся? - бодро вопросил профессор Манго, поправляя очки.
      Мадемуазель Куку хитро посмотрела на него и хихикнула.
      - Корочки... - тихонько прошептала она вдруг и застенчиво закрылась платком.
      - Что-с? - нахмурил лоб великий психиатр.
      - Корочки! - громко повторила девица и показала доктору Манго язык.
      - Мадемуазель Куку, - перешел в наступление доктор, - почему вы забинтовали правую руку бинтом, измазанным чернилами?
      - А это я руку поцарапала и теперь не хочу, чтобы меня все спрашивали, что у меня с рукой и сочувствовали! - здравомысленно отвечала фрейлина - и вдруг снова захихикала.
      Доктор Манго подошел к окну и осмотрел форточку.
      - Вот в эту самую форточку вам показалось, что в вас из веток груши плюнула ядом змея?
      Фрейлина вдруг забралась под стол и начала гавкать:
      - Гав!.. Гав!..
      - Ну-ну, мадемуазель Куку, - успокоил доктор, - все в порядке. Змеи нет, все спокойно, вас никто не троне...
      Неожиданно фрейлина выскочила из-под стола, подбежала к знаменитому психиатру и стала его душить, накинувшись сзади.
      - А! О-о!.. - застигнутый врасплох, профессор кое-как отодрал от себя взбесившуюся женщину и толкнул её в кресло. - А ну у меня! - доктор Манго замахнулся на неё и топнул ногой.
      Девица Куку вжалась в кресло, с испугом глядя на разгоряченного психиатра.
      - Рассказывайте!
      - Корочки... - пролепетала фрейлина - и вдруг её прорвало:
      - У нас, у фрейлин, у дам и девиц это уж так повелось: все знаем, что некрасиво, а все равно корочки мажем. Уж на что Гу Жуй мужлан неотесанный, а как войдет в салон, так только носом крутит. Да, - говорит, - ну вы тут, девчонки, и... А мы уж, бабенки-то, глаза в пол и сидим все краснеем. А фрейлина Зузу - гав! гав! - вдруг тявкнула мадемуазель Куку, - к ней пришли офицеры, все так благородно, пригласили в сад, конфеты подарили, колготки новые, очередь меж собой разыграли на спичках, она только хотела юбку снять, а у ней как припустит, как припустит! - она давай бежать, и из глаз слезы от стыда, ей кричат: ты, куда, лахудра, отдай конфеты! А она бежит ничего не видит - корочки! Да мы все мажем, стыдно, конечно, а а без этого никуда, вот и мажем. И все мы, девчонки, меж собой знаем, а никто не признается. Сидим, на пяльцах вышиваем, а Ван Вэй как подскочил сзади: что это у вас? - и пальцем не проткнуть! - а девчонки только краснеют да переглядываются. Корочки, корочки... хи-хи... А у гов.маршальши больше всех торчит, она руками закрыла, ей надо поднос подавать, а она шагу ступить не может, гав! гав! Император только носом закрутил: это кто у вас тут? - а девчонки хихикают промеж собой - опять корочки!
      - Это что?!. - внезапно подскочил на своем кресле психиатр Манго и побагровел как свекла. - Это как вы смеете так пахнуть?!. Это вы что?..
      - Корочки! - захихикала фрейлина Куку и стыдливо закрылась платочком, но закаленный в терапии психиатр Манго уже малодушно бежал прочь, зажав нос.
      ДНЕВНИК ПРИНЦА
      пнд. Ну и додик этот доктор Манго! Вот не думал, что найдется придурок ещё хуже моего папашки. А я уж их стоко видел козлов один аббат чего стоит. Как это Джуси Манго может лечить психов если сам псих? Впрочем, он говорит, что папанька не псих, а только внушил себе это и остальные психи то же самое. Посмотрим, как он будет лечить мадемуазель Куку эта грымза совсем рехнулась.
      пнд. Вчера спрятался на сеансе фрейлины Куку. Полный отпад: та час несла ахинею про какие-то корочки. Непонятно что, токо понятно, что какая-то несусветная непристойность. А сегодня этот додик залез на грушу (кстати, на самом деле это слива) под окном Куку и хотел свистеть оттуда соловьем. Это чтобы сменить у грымзы форточную установку с отрицательной на положительную - это он так объяснил. Но наша Куку приделала к ветке веревку. Горе-врач полетел очками вниз в яму с гнилыми помидорами. Старушка выкопала её ночью тайком от всех. Вот тебе и чокнутая.
      Кстати, насчет копать - додик-папаня все ходит с этим Жомкой и Фубриком рыть ход. Нет, все-таки этот Манго папашке и в подметки не годится - тот просто суперкозел. Как он будет сам себя обворовывать? Может, он в книгу рекордов Гиннеса хочет попасть?
      пнд. Похоже этот Манго что-то прознал про подкоп - больно усердно он взялся пользовать козла-папашку. Смешно до чертиков, только больно громко они лают и орут.
      А вообще на доктора большой спрос - весь двор взялся у него лечиться. Конечно, им всем место в дурдоме да токо первым туда надо отправить это сочное Манго. Вчера вечером он проводил терапию папаньке. Папанька висел на дереве, перекрутившись вниз головой и дрыгал ногами. Манго заставил его орать тонким голосом:
      - Я маленький розовый раздолбай! Я застенчивый розовый раздолбай!
      А сам доктор в это время враскорячку бегал взад-вперед по траве в одних кальсонах и гудел, размахивая американским флагом:
      - В-жж-ж-ж-и-у! В-жж-ж-и-и-у!
      Мне это до того обрыдло, что я взял на кухне ушат помоев и окатил их сверху, а Ахмед гаркнул:
      - А ну харэ орать, людям спать надо!
      Папаня кое-как сполз вниз и сказал, что чует запах какого-то гнилья.
      - Я тоже, - обрадовался доктор Манго. - А крик вы слышали?
      - Харэ орать? Слышал, конечно, - отвечал папанька. - Это мой конюх кричал.
      Доктор Манго объявил, что это великая минута: у них наконец-то состоялась перцептуальная синхронность и установился раппорт. Теперь, мол, начался новый отсчет. Наверное, он имеет в виду, что начнет брать за лечение втрое больше.
      пнд. Смотри-ка, наш психиатр оказывается не такой козел: у него на приеме побывали эти сиамские педики Тяо Бин и Сюй Жень, и он объявил, что впервые встретился с безнадежным случаем. Еще бы - аббат Крюшон их в поросячей моче крестил и то не помогло - охота что ли доктору с ними связываться.
      А я вчера написал Манго записку, чтобы он ночью полез в спальню к маманьке по водосточной трубе и чтобы непременно голым и головой вниз задом вверх. А сегодня поспорил с Ахмедом на 2 шелбана, что додик-психиатр полезет по водосточной трубе голым задом кверху. Интересно, кто выиграет? пнд. Я! Я выиграл! Манго не только пытался залезть, но ещё и застрял. Он заранее сбросил с крыши веревки хотел залезть каким-то горным способом. Токо альпинист из него такой же говенный как психиатр - наш скалолаз зацепился за трубу сразу бородой, ухом и кое-чем. Зато мамочка была жутко растрогана сегодня все толкует о романтичных мужчинах и фрейлины дуры ей подпевают тоже.
      Кстати, эта её Зузу лахудра та еще. Она вечером зажала меня в коридоре и полезла лапой в штаны идиотски хихикая. А я достал из кармана жука-оленя и сунул ей за пазуху. Она визжала громче сотни розовых раздолбаев.
      пнд. Папашин подкоп идет полным ходом. Мы с Ахмедом пробирались к месту и все осмотрели. Ахмед сказал, что ход ведет не к казнохранилищу, а к маминой спальне. Это мамины штучки. Они с доктором Манго все хотят встрять в эту папанину паранойю с ограблением.
      Два дня назад папанька возил психиатра и придурка гов.маршала в кабак на встречу с кентами. Они все оделись как чучелы - думали что это по-простонародному для конспирации. Манго надел шахтерский шлем и телогрейку, папаня прицепил бороду и парик. Фубрик увидел, как они вырядились и сразу всадил папе-додику моргушник. Между прочим, я тоже туда втихаря ходил. А маманя приперлась вся расфуфыренная и намазалась как мумия и села через стол. Кстати первый раз видел Пфлюгена и Тапкина как они поют в кабаке "Дрочилку Артуа". Такая умора!
      Потом все нажрались как поросята. Папа все пытался доказать какой у него авторитет, а Фубрик ставил ему моргушники, а гов.маршал объяснял козлу-психиатру что это в шутку, а Жомка расспрашивал Манго из какой психушки он сбежал но доктор не раскололся. Этот горе-врач все пытался поставить Фубрику и Жомке диагноз и заработал от обоих по моргушнику. Я уже видел как Фубрик ставит папаньке, а оказывается Жомка тоже умеет. А маманька села Жомке на колени и хохотала как лягуша а потом они куда-то ушли и унесли карту с подкопом они её тоже в кабаке все смотрели, а папаня с гов.маршалом стали спорить кто из них лучше на стреме стоит а Манго полез к Тапкину и Пфлюгену лечить им самовнушение что они иностранные послы и рикши, но тут меня увел домой Ахмед и я больше ничего не видел.
      пнд. Наконец-то ограбление состоялось. Штемп-полицай конечно никого не поймал. И вообще никого не поймали хотя в газетах отчет Кули-аки о полной победе и разгроме банды и бегстве. По-моему никто вообще ничего не понимает. Маманька ходит вся сердитая, психиатр разводит руками и лепит какую-то лажу про самовнушение папанька как говна поел но он всегда такой, а обер-полицай ревел в туалете я сам видел. Спецоперацию спецслужб провели блестяще токо ни сейфа ни короны со скипетром ни Жомки ни Фубрика - тю-тю! один гов.маршал арестован и дает показания да и того скоро выпустят так Ахмед сказал он все знает.
      пнд. Папа вылечился и отрекся от престола.
      К О Н Е Ц
      - И неправильно! - хором вскричали пещерные поселенцы. - Это что за конец такой?
      - Все скомкано, характеры неразвиты, линии не завершены, - возмущался громче всех Суперкозел. - Нет, если ты романист, ты все до конца доведи: кто на ком женился, кто кому рога наставил, когда помер и прочее такое.
      * * *
      - Да, да, - поддержал император. - Целиком согласен. Ты, Ли Фань, корифей, конечно, только это у тебя не конец, а... как это называется... импотенция!
      - То есть - дезэакуляция, выше величество? - переспросил Ли Фань.
      - Чего дезау?
      - Это когда интим не достигает своего пика, - разъяснил профессиональный знаток лексических тонкостей.
      - Это... семяизвержения, что ли? - догадался император. - Во-во, это я и имел в виду. Это... шоркались-шоркались - и вдруг повернулись задом к другу и захрапели. Разжопились, значит, а где, понимаешь, романтика? Цинизм это. Промежхуитет!
      - Промискуитет, ваше величество?
      - Ну, а я что говорю! - обиделся император. - Ты это, понимаешь, перепиши.
      - Хорошо, ваше величество, - обещал некитайский классик. - Только раз уж тут написано было, что конец, то я остаток в приложение поместил.
      - Это зачем так?
      - Ну, во-первых, выпендреж, чтобы авангардизм был, - бойко отвечал корифей. - А во-вторых, это у меня переход на астральный план. Получается, книга кончилась, а все равно продолжается.
      - Это... жизнь после смерти, что ли? - сообразил император.
      - Именно, ваше величество!
      * * *
      - Мужики! - объявил Фубрик, заглядывая дальше в книгу. - А ведь тут дальше есть. В "Приложении", как и написано. Как схимичим - сразу туда пролистнем или по порядку читать будем?
      Пещерные жители на сей раз даже не спорили - они поступили так, как поступил и читатель этой в высшей степени невероятной и столь же правдивой истории.
      ЭПИЛОГ
      Вот, дорогой читатель, и завершились невероятные приключения святого графа Артуа и отважного аббата Крюшона в горных дебрях неведомого Некитая, таинственного предместья Шамбалы. Конечно же, тебе не терпится узнать, а что же сталось с ними и со всеми остальными потом, по завершении этих приключений. Что ж, в меру сил постараюсь удовольствовать сие законное и понятное любопытство.
      Итак, граф Артуа. Сразу по возвращении граф взял две ветрогонки подряд (абсолютное первенство, и золото в отдельных видах - вонючести, громкости и скорострельности. Что же до артистического впечатления, то, увы, оно всегда оставалось ахиллесовой пятой спортсмена - но впрочем, это не умаляет его достижений, раздвинувших наши представления о человеческих возможностях).
      Аббат Крюшон, по вере его, вновь обрел член и яйца (но не воссоединился с ними). В чуде новообретения теперь может убедиться каждый обретенное выставлено в музее Ватикана (экспонаты ? О-367/1008 и /1009).
      Де Перастини все так же серет когтями. Но - теперь уже исключительно для этнографического и зоологического отделов Британского музея (вообще-то я не уверен - может, для музея Прадо в Мадриде? - запамятовал. Знаете что, уточните сами - позвоните директору. Как это сделать, спрашиваете вы? Да просто: наберите номер: алле, это музей Прадо? - Да, Прадо. - Скажите: де Перастини для кого серет когтями - для вас или Британского музея? Простите, я что-то не понимаю... - А вы директора позовите. - Господин директор, тут кто-то спрашивает, для кого некий де Перастини... простите, что вы сказали он делает? - Серет когтями. - Да, да, для нас тоже, недавно подписали крупный контракт. - Как я рад за славного посла солнечной Италии! Ну, все, извините за беспокойство! - Ничего, были рады помочь, звоните еще; - ну, поняли технологию? - тогда звоните. Сейчас! Не откладывайте!)
      Адмирал Нельсон принят в действительные члены королевского орнитологического общества (заглазно).
      Король Луи сбежал в Африку, где успешно овладел баобабом, бутылочным деревом и эвкалиптом (одновременно), а затем кактусом, саксаулом и верблюжьей колючкой (поочередно).
      Наполеон отстреливался до последнего патрона от десанта амстердамских контролеров, после чего из принципа съел билет на Багамские острова и плыл туда зайцем в подводной лодке капитана Немо. Теперь он своей рукой переписывает письмо счастья (осталось всего 15 тыс.экз).
      С остальными тоже полный порядок - они жили счастливо и не умерли до сих пор (ибо бессмертны силой писательского гения маэстро Ли Фаня).
      ..............................................................
      П Р И Л О Ж Е Н И Е
      ЛИ ФАНЬ И ЕГО СТРАННЫЕ ПЕРСОНАЖИ
      Послесловие
      "По сути, великое творение Ли Фаня - это восторженный гимн в честь Мужчины, младшего друга и верного помощника своей великой сестры Человека.
      "Весь пафос "Чудо-моргушника" - это пламенный призыв к духовному пробуждению: проснись, мужик! ты се...
      Таковы только некоторые отзывы и толкования многочисленных аналитических работ, посвященных эпохальной книге. Можно извращаться и дальше, приводя их и заключив статьей в том же духе - но неохота. Надоело, мужики-бабоньки! Столько лет писал. Обрыдло. Может, потом когда напишу. Знаете что - я тут пустое место оставлю, а вы сами чего туда вставьте. А я потом посмотрю и может включу в очередное издание. Пишите, друзья!
      ...............................................................
      * * *
      - Проснись, мужик!.. Ты серешь!!!
      - А?!. Че?!. - разбуженный среди ночи, император дико озирался по сторонам своей спальни. В свете ночника перед ним зыбко лыбились родимые лица двоих корешей - Фубрика и Жомки. Довольные наколкой, оба ударились в ржачку.
      - Кенты! А я... это... думаю, засыпался кто... - забормотал император спросонья.
      - Вставай, Лысый! На дело пора.
      - Да? На дело? А разве мы седни идем? Разве сейчас? - сыпал государь бестолковыми вопросами - он никак не мог вернуть себя к реальности.
      - Хватит растыкать! - строго приказал Фубрик. - Забыл, где ты должен быть?
      - Я-то? - и государь наконец все вспомнил.
      Накануне состоялся последний решающий сходняк. Фубрик и Жомка сводили императора вместе с верным гов.маршалом в подземелье и провели по всему ходу с ответвлениями.
      - Вот тут, - показал на потолок Жомка, - мы и войдем к медведю.
      Император не понял и испугался:
      - Кенты! А у меня тама нету медведя, это у короля Луи был медведь, да и то в Булонском лесу, да и то говноед, дак зачем он вама, а у меня токо акула-кроко...
      Фубрик, конечно, влепил отеческий моргушник:
      - Козел! Медведь - это сейф по фене, по-ал?
      - А, сейф! А как же мы его вскроем? Прямо тама, что ли? - спросил император. - А то у меня ключей нету, они... как его... у казночея, что ли...
      - Не ссы, Лысый, обойдемся, - ухмыльнулся Фубрик. - Мы сейф унесем. Вон на твоего ложкомойника нагрузим и унесем, - Фубрик кивнул в сторону гов.маршала.
      - А я тама что буду делать?
      - На атасе стоять, что же еще! - заржал Жомка. - Если фараоны сунутся, ты им отлуп - пошли, мол, к хренам! - государь тут онанировать желает в интимной обстановке.
      - А с этим... ну, штемпом-то обсудили все? - спросил император.
      - Да чмокал с утра, - нехотя отвечал Фубрик и сплюнул.
      После этого у государя было новое толковище, тьфу ты - совещание - с министром внутренних дел. На это совещание чуть ли не силой вклинилась супруга императора, а с нею и доктор Манго. Вообще - психоаналитик проявил живейший интерес ко всему криминальному делу.
      Случилось это во время одного из сеансов психотерапии, когда государь - такой терапевтический метод доктор Манго практиковал в это время государь, раздевшись до пояса снизу, стучал головой в подвешенный мешок с опилками, а в перерывах между ударами нараспев произносил фразу:
      - Кто в Гренландии козел? - и сам себе отвечал: - Я в Гренландии козел!
      - Ты в Гренландии козел! - подтверждал доктор Манго и вприпрыжку обегал вокруг императора, тряся бороденкой.
      - А совсем не там козел! - неожиданно возражал на это император и снова ударялся головой в мешок с опилками. После этого начиналась новая серия:
      - Кто в Испании козел? Я в Испании козел!.. - и так далее, включая все мировую географию с её 11948 странами (а может, их меньше? - хрен знает! вероятно, государем упоминались и некоторые исторически угасшие государства, как-то - Византия, Элам, Ассирия, Швегия, Нормандия, Удмуртия и проч.)
      В это время в стене открылась потайная дверь, и Жомка своим пришепетывающим голосом окликнул:
      - Лысый! Лысый! Канай до нас!..
      Император немедленно поспешил к закадычным корешам.
      - Ваше величество! - громко позвал недовольный психиатр. - Почему вы прервали лечебную процедуру? Это совершенно недопустимо.
      В ответ на это Фубрик вывалился из хода, подошел к светилу всемирной психотерапии и вколотил ему увесистый моргушник. Профессор заткнулся, а император потолковал с кентами по неотложному землеройному вопросу, и те скрылись. Доктор Манго потер лоб и осведомился о том, кто эти люди.
      - Да это... - небрежно отвечал император, - кореша мои!
      Чрезвычайно заинтересованный, профессор Манго вытянул из государя все, начиная от знакомства с Жомкой и Фубриком. Психиатр очень разволновался и объявил, что дело имеет величайшую терапевтическую ценность.
      - Батенька! - строго выговорил врач императору. - Крайне необходимо, чтобы вы держали меня в курсе всего дела, да-с! Это, батенька-с, в интересах лечения!
      Ну, а поскольку все, касающееся лечения, доктор Манго сообщал императрице, то и она приобщилась к этой вот потайной стороне жизни своего мужа. Более того, психиатр и государыня изъявили желание принять во всем живое участие, и императору пришлось свести их всех вместе - кентов, супругу, профессора, гов.маршала - не было только обер-полицая, но и с тем накануне потолковал Фубрик. После этого ночные сеансы психотерапии в будуаре императрицы сократились ровно вдвое - возможно, её и проводили в другие ночи, но уже без прямого участия доктора Манго. Кто же был этим новым терапевтом? Фиг его не знает, но только Ахмед, встретив во дворцовом саду императора вместе с его корешками, подошел к Жомке и крепко обнял его, приговаривая:
      - Макрай, Макрай!
      И вот, день назад, император проводил свое секретное совещание со своими секретными службами, где пристуствовала его супруга и профессор Манго. Императрица солировала:
      - Голубчик Кули-ака! Мы с доктором Манго изобрели отличный план. Сейф надо спрятать у меня под кроватью!..
      Министр внутренних дел почтительно наклонил голову и, причмокивая, попытался возразить:
      - Ваше величество! М-м-м... мы... м-м... не должны подвергать вас такому риску! Эти головорезы...
      - Эти головорезы, батенька, - вмешался доктор Манго, - придут в казнохранилище, а не в спальню императрицы. В чем же тут угроза для государыни? Да и сейф там спрятать надежней всего.
      - Скажите же, государь! - беспомощно повернулся обер-полицай к императору.
      - Я, это... кенты... точно, им в казну надо, - забормотал император.
      - Вот и его величество с нами согласен, да-с! - блеснул очками мировой профессор.
      - Но если, не обнаружив сейфа в казне, преступники все же решатся пробраться в спальню? - вопросил Кули-ака.
      - Да-да! - подхватила государыня. - Они врываются, на лицах - черные маски, я - в прозрачном пеньюаре, том, розовом, - ну, ты сказал, что он мне очень к лицу...
      - Да-да, я помню, - перебил доктор Манго.
      - ...вся такая дрожащая, беззащитная, - продолжала императрица, - с трепещущей бледной грудью, просвечивающей сквозь шелк, - они ко мне: где драгоценности короны, мадам? - Я в ответ: о, берите, что хотите, только пощадите мое девичество!
      - Какое девичество, что с тобой?!. - перебил император.
      - А, да! - поправилась императрица. - Я им говорю: делайте со мной что хотите! все-все! Я готова на что угодно, лишь бы сохранить достояние нации и короны! Тут один из них отбрасывает в сторону пистолет, окидывает меня плотоядным взглядом и с голыми руками устремляется на меня. Ах! - кричу я и падаю в обморок и потом целый час ничего не помню... Тем временем врываются гвардейцы, офицеры, там есть один молоденький, такой интересный мальчик, уже с усиками, они все кричат: как вы смеете нападать на слабую женщину!..
      - Нет-нет! - вмешался обер-полицай. - Мы возьмем преступников раньше, ещё в казнохранилище.
      - Согласен, - сказал доктор Манго, - преступников следует задержать ранее, чтобы раз и навсегда отвадить от спальни государыни. Однако сейф надлежит заблаговременно перенести туда.
      - Но зачем же туда? - недоумевая, спросил государь.
      - Это необходимо в интересах нашего курса терапии, - строго заявил доктор Манго и непререкаемо сверкнул очками. - Да-с!..
      - Хорошо, я внесу изменения в оперативный план... м-м-м... - кивнул Кули-ака. - М-м-м... смотрите, вот у меня схема расстановки постов.
      - Слушай, ты эту схему у меня оставь, - сказал император - он вдруг вспомнил, что ему говорили накануне Жомка и Фубрик. - Мне помозговать надо, а то куда потеряется...
      - Нет! - вскричала государыня. Она вырвала бумагу и прижала её к груди. - Я сохраню её у себя, вот тут! Ее увидит лишь тот кому надо!..
      - Тот кому надо прекрасно увидит её и у меня, - возразил министр внутренних дел и нерешительно потянулся рукой к карте. - М-м-м...
      Государь оторопел от такой вольности.
      - Слышь, Кули-ака, - строго заметил он, - ты что все время чмокаешь, а? Ты что - в рот берешь?
      Министр побагровел и опустил глаза, слепенько блестя стеклами. А император продолжал распекать провинившегося сановника:
      - Министр, понимаешь, можно сказать, в государстве самое первое лицо после монарха, а у блатных сосешь, - сурово выговаривал он. - Извращение это. Адюльтер, понимаешь! Фелляция.
      Обер-полицай позеленел и причмокивая попятился к выходу. "Опять я его уел!" - радовался император.
      - Ну, батенька, вы тут в корне неправы, - заметил на это Манго. - Вы, голубчик, совершенно невежественны медицински, да-с... Фелляция, сударь мой, не извращение, а совершенно естественный способ поведения в интимных отношениях!
      - Да-да! - подхватила императрица. - Я всегда учу своих фрейлин: в отношениях с мужчинами самое главное - естественность...
      Они все расстались, после чего император имел свидание с корешами, собираясь известить их насчет схемы постов и прочего такого. Однако, эта схема у Жомки и Фубрика уже была.
      - Откуда? - изумился государь.
      - От верблюда, - ухмыльнулись урки на вопрос государя и дали ему, в свою очередь, свои инструкции, когда, где, что и как должен делать император вместе со своим гов.маршалом.
      И вот - эти двое будили его в урочный час. Император, собственно, не просто проспал - он хотел таким способом уклониться от всего мероприятия: дескать, литру водки выжрал че-то, а потом че-то спать захотелось и отрубился. И все тут! - с пьяного какой спрос? А все потому, что накануне вечером как-то не по себе стало государю. Уж на больно отчаянное дело тащили его кореша, роковые обстоятельства жизни и собственный рисковый характер. Не очень-то хотелось императору торчать темной ночью на стреме в сыром подвале да ещё затем, чтобы ограбить собственную казну. "Да на хрена мне это?" - малодушно размышлял государь - ведь даже таким государственным мужам и историческим людям, даже самым великим и решительным из них, каким был владыка Некитая, свойственны мгновения слабости - и как раз такую минуту сполна пережил император. Да и риск, как-никак, был немалый поймают, напинают под зад, да ещё в тюрягу засадят. Охота что ли! Поэтому император мудро задумал залечь на дно и продрыхать весь шухер в своей спальне. А там... Но - не вышло: разве таких как Жомка и Фубрик на кривой объедешь!
      - Ну, похезали! - меж тем заторопил Фубрик. - Пора.
      - А гов.маршал? - спросил государь - но тот уже показался из-за спины Жомки и робко поклонился императору.
      Они прошли по потайному ходу в сад, пробрались к подвалу и ступили в ход. Было темно, сыро и очень страшно. Чадили факела в руках, и зловещие тени плясали на стенах; с потолка свисали огромные мерзкие пауки; пролетали летучие мыши с ужасным кровожадным писком. "Так и в штаны наложить нетрудно", - подумалось государю. Он уже еле шевелил ватными ногами.
      - Гов.маршал! - позвал император слабым голосом. - Если что, то ты должен меня до последнего защищать - я твой император, я тебя гов.маршалом сделал!
      - Не ссы, Лысый! - сквозь зубы прошипел Фубрик и влепил императору моргушник.
      Это успокоило государя. "Если что, буду под сумасшедшего косить, сказал он себе. - Манго подтвердит - он вон сколько меня лечит, а толку с гулькин хрен. Так и буду говорить на допросах - дескать, псих я, и точка. С обанутого что взять."
      - Стой! - шепотом скомандовал Жомка. - Лысый! - стой здесь. Если что, чпокни погромче. И не пускай никого!
      - Ага, ага! - закивал головой император.
      - Теперь ты, - распорядился Фубрик, ткнув гов.маршала пальцем. - Иди вон туда по коридору и жди, когда тебя позовут, по-ал?
      Гов.маршал весь побледнел, что было заметно даже в тусклом пламени факела.
      - Ваше величество, - спросил он тихо, - я... вы приказываете?
      - Исполняйте, гов.маршал, - холодно кивнул император. "Че он ссыт, в натуре? - удивлялся про себя государь. - Ну, отправят в в тюрягу парашу чистить - нам, блатным, впервой, что ли?"
      Фубрик и Жомка тем временем удалились в темноту. Через некоторое время послышался негромкий скоблящий звук, будто где-то в катакомбах камень шоркнулся о камень.
      - Жомочка! - слабо прошелестел голос государыни где-то в пространстве и все стихло.
      Факел в руке императора чадил. Где-то во тьме слышались чьи-то шаги и страшные шорохи. Летучая мышь едва не коснулась крылом императорского лица. Откуда-то из мрака вдруг вынырнул обер-полицай с кучей альгвазилов за спиной.
      - Государь! - ахнул он. - Вот так встреча! А что это вы делаете здесь в такое время?
      - Я... это... - и тут император вспомнил совет Жомки и нашелся: Мужики! Вы мне не мешайте - я тута онанировал втихаря, во как.
      - Онанировали? - грозно переспросил Кули-ака. - В такое время? В таком месте? А ну-ка, покажите ладони!
      У государя душа так и ушла в пятки. Но он мужественно стоял на своем:
      - Да, онанировал! - а руки-то не липкие! а к ладоням волосы не прилипли! а ширинка застегнута! а глаза не тухлые! Не онанировал, ой, не онанировал!
      Сердце так и стучало в груди государя. "Загребут! - холодело внутри. Фараон, Берия, гестаповец, сука!" От отчаяния его осенило:
      - Внутренний министр! - сказал он. - Ты не обращай внимания - ты сам у блатных на фелляции стоишь. У меня это... лунатик я. Хожу ночами, а куда сам не знаю. Очнусь где ни то, смотрю - ночь вокруг, а я стою у стены и онанирую на стреме...
      - Вы больны, государь, - нахмурясь, сказал министр внутренних дел.
      - Ага, точно, шибко болею, - довольный нашедшимся выходом подхватил государь. Он потянулся и с сонным видом произнес, нарочно зевая: - Че-то спать охота, к себе на хату, что ли, пойти!
      - Проводите государя, - кивнул Кули-ака своим альгвазилам. Министр сделал несколько шагов в ту сторону, куда делись Жомка и Фубрик, и вскоре тоже канул во тьму. Император в сопровождении пары стражников побрел прочь.
      - Лыс-с-с-ый!!! - послышался яростный шепот откуда-то из темноты. - Ты куда поперся, гондурас?!.
      Император обернулся. Сырой туман стелился по подземелью, заслоняя взору государя все, что находилось в двух шагах. Растерянный повелитель испуганно озирался по сторонам, но никого не видел. Однако чья-то рука, выплыв из тумана, вколола ему крепкий моргушник.
      - Стой, где сказанао, по-ал? - распорядился кто-то голосом Фубрика.
      Император икнул.
      - Мужики! - скомандовал он своему эскорту. - Слышали? Вас Кули-ака зовет - ему пособить нужно!
      Альгвазилы удивились:
      - Ваше величество, мы ничего не слышали.
      - Плохо! Плохо у вас со слухом, - строго указал государь. - Идите к министру, будете в его распоряжении. А я тута... я сам дойду.
      Стражники исчезли где-то в тумане. Император присел к стене. Ему было страшно. Он даже не знал, чего больше боится - министра-гестаповца, свирепого Фубрика или просто пронзительного одиночества в этом промозглом мрачном подземельи. "А может поонанировать для храбрости?" - подумал император. Вдруг где-то вдали послышались крики и что-то гулко забухало.
      - А, гад, попался! Вяжите его! - прозвучал где-то далеко возбужденный голос Кули-аки.
      - Ой, - сказал себе император, весь покрываясь холодным липким потом.
      Он тихонько, по шажочку, стал пятиться все дальше, дальше... Его никто не останавливал. Наконец, император выбрался наружу и быстрым шагом поспешил во дворец. Тут он забрался в кладовку в закутке, где дворник хранил метла и прочий инвентарь; в кладовке нашлось несколько старых мешков, видимо, предназначенных на тряпки, император постелил их на пол, закрылся остальными взамен одеяла, заткнул уши ватой из халата и мгновенно уснул. Неудобство положения не было препятствием для его сна - императора отличало умение вырубиться в любое время и в любом месте - ведь у него была железная воля.
      Разбудил императора Ахмед - ему что-то понадобилось в чуланчике. Было позднее утро. Под заботливой рукой конюха государь пошевелился - и неожиданно скатился на пол с какого-то сундука. "Что-то не помню, чтобы тут был сундук. Когда это я на него забрался?" - шевельнулась посторонняя мысль, но государю было не до этих мелких тем - он прозорливо чувствовал, что ему предстоит разбираться в куда более масштабных вопросах. Тем не менее, он мужественно прошел к себе в спальню и попытался уснуть. Однако в дверь тотчас принялись стучать.
      - Ваше величество! - слышался хор голосов. - Чрезвычайное происшествие! Умоляем, вставайте!
      - Сир, у меня экстренное сообщение! - пробился голос Кули-аки.
      Император придал своему лицу государственное выражение. Он хотел уже отворить, но вспомнил науку Жомки - тот как-то учил в кабаке императрицу вместе с доктором Манго: "Маруха, вот представь - фраер твой в кабаке застрял, ты сидишь в фатере одна, а за дверью какой-то бугай шмоняется и в дверь кулаком. Что ты будешь делать?" "Я скажу: мужчина, вы некрасиво себя ведете, люди же спят", - отвечал психиатр вместо государыни. Жомка вколол моргушник: "Козел, да он тогда сразу тебе дверь выломает! А надо так: подойди к двери, сделай голос погрубее да как рявкни: тебе какого х... надо?!. - точно говорю, его сразу сдует!" "Ой, я обязательно попробую!" сказала тогда государыня.
      И вот, император понял, что теперь самое время применить этот воровской прием. Он так и сделал: подошел к двери и заорал грубым голосом:
      - Тебе какого хрена надо?!.
      Галдеж восклицаний недоуменно оборвался, а затем возобновился:
      - Что с государем?..
      - Это не император!
      - О Боже, я так и знала! - простонала императрица. - Его похитили! Его взяли в заложники! О!..
      - Ломайте двери! - скомандовал Кули-ака.
      "Не получилось", - догадался император. Но он не стал отчаиваться, а на цыпочках вернулся к постели и залез под нее. Двери меж тем выбили, и в спальню ворвалась толпа. Гомон стоял пуще прежнего:
      - А где государь?
      - Никого нет!
      - Обыщите все!
      "Пора", - понял император. Он слабо застонал и пошевелился, корча из себя раненого.
      Его услышали:
      - Вот он! Под кроватью!..
      Император думал, его будут вытаскивать за ноги и нарочно поджал их, но кровать вместо того подняли и отнесли в сторону.
      - Ваше величество! - склонились придворные и среди них - императрица, обер-полицай, доктор и невесть зачем притащившийся де Перастини. - Что с вами?
      - Я... это... - слабым голосом отвечал император. - Ничего не помню... Четверо в масках... Я отбивался ногами... Они убежали... куда-то...
      Опять поднялся галдеж. Императора бережно положили на постель. Доктор Манго, как специалист по пограничным состояниям, снимал государыне стресс:
      - Сударыня, успокойтесь! Опасность миновала. Государь внушил себе, что на него напали, но все уже позади. Вот он - жив-здоров... килда с ушами... да-с...
      Распаренный де Перастини растолкал всех и, нависнув над императором, возбужденно забормотал какие-то жалобы плаксивым бабьим голосом:
      - Ваше величество!.. Меня ограбили! Утащили весь запас когтей! Вчера подписал договор с венецианским торговым домом на поставку партии крокодильего когтя, развесил их сушиться во дворе... Утром встал - когтей нет... Пятьсот метров гирлянда висела - тю-тю!..
      - Да подождите вы со своими когтями! - накинулись на итальянца. Государь ранен!..
      - Вам легко ждать, а где я теперь возьму? - стонал посол. - Контракт подписан!.. Ведь пятьсот метров связка была, коготь к когтю!
      - Не беда, новые высерете, - цинично успокоил Гу Жуй.
      - Да ведь это когда еще! - плачуще воскликнул пострадавший.
      - Прекратите! - гаркнул МВД. - У меня неотложнейшие сообщения для государя. Попрошу всех выйти.
      Гвардейцы кое-как выставили толпу за дверь, и обер-полицай доложил:
      - Ваше величество! Спешу донести отличную новость: операция блестяще завершена. Полный успех. Планы грабителей разбиты вдребезги.
      - Да? - слабо переспросил император. - Что, всех поймали?
      Кули-ака несколько сбился, но тут же продолжал рапортовать деланно приподнятым тоном:
      - Не совсем, ваше величество. К сожалению, незначительной части злоумышленников удалось прорваться сквозь оцепление. Однако главарь банды схвачен и сейчас дает следствию подробные показания.
      Император приподнялся на постели:
      - Главарь? А кто это - предположительно Жомка или предположительно Фубрик?
      - Н-нет, не они, - отвел глаза Кули-ака. - Мы задержали другого того, что выдает себя за гов.маршала.
      - Ну, а эти... как их... предположительные?
      - К сожалению, им удалось прорваться, ваше величество, - отвечал МВД несколько виновато. - Но в остальном успех полный.
      - То есть ограбление не состоялось?
      Обер-полицай опять сморщился:
      - Разумеется, мы полностью сорвали преступный план. Правда, нам пока не удалось обнаружить сейф...
      - Что, и сейф унесли? - подпрыгнул император. - Но ведь он же был в спальне императрицы.
      - Мы не допустили преступников даже до возможности посягательства на государыню, - успокоил министр. - С вашей супругой все в полном порядке.
      - А моя корона, скипетр, фамильные королевские украшения?
      - Все цело, - заверил Кули-ака. - Правда, мы пока не знаем в точности, где это находится. Но этот... псевдо гов.маршал, главарь шайки, с минуту на минуту даст необходимые показания, и тогда мы доведем дело до окончательной победы.
      - Блестящая операция! - одобрил император. - Молодцом!
      - Рады стараться, ваше величество! - щелкнул каблуками министр внутренних дел. - Разрешите откланяться? - я хотел бы не мешкая лично допросить гов.маршала... псевдо гов.маршала, - поправился министр.
      - Идите, голубчик. Всем вашим альгвазилам - мое императорское спасибо, - напутствовал государь.
      - Слушаюсь! - Кули-ака вновь щелкнул каблуками, помялся, почмокал и нерешительно добавил: - Ваше величество, я вот что думаю... этот высокопоставленный покровитель преступников во дворце...
      - Что такое? - нахмурился государь.
      - Я полагаю так, эти, временно не пойманные, они захотят с ним связаться... Я так прикидываю, они попытаются выручить гов.маршала... Ну и, четвертая часть сокровищ за него... как бы... Мы старались все-таки, вот главаря поймали... м-м-м...
      - Какая четвертая часть? - не мог сообразить император. - Голубчик Кули-ака, да вы не чмокайте тут, понимаешь, вы мне прямо скажите - чего вам надо-то?
      - Да... собственно ничего... м-м-м... вот я тут газеты принес - там все написано про нашу операцию, - свернул на другое министр.
      Император взял свежий номер "Голоса" и прочел на первой полосе изложение ночных происшествий. Разумеется, сообщалось о полной победе ведомства Кули-аки, отмечалось его умелое руководство поистине выдающейся операцией некитайского спецназа и т.д. в том же духе. В конце говорилось: "Блестящим итогом явилось освобождение государя, захваченного в заложники террористами. Осознав окончательный провал злодейского плана, преступники и святотатцы были вынуждены спасаться бегством, довольствуясь всего-навсего сейфом и драгоценностями короны. Но группа захвата и здесь оказалась на высоте и пленила главаря банды, после чего остальные злоумышленники панически разбежались кто куда, с перепуга прихватив с собой сейф. Вопрос их поимки - дело практически решенное. Что же до нелепых слухов, будто бы задержанный главарь банды - недавно назначенный гов.маршалом любимец императора, с которым у государя якобы были особо доверительные отношения, то это настолько смехотворно, что не требует опровержения.
      Вот что заявил по этому поводу наш бдительный обер-полицай в своем интервью для газеты:
      - Все преступники до единого будут изловлены и преданы суду. Я подчеркиваю, - выделил министр, - все до единого невзирая на их звания и посты. Пусть каждый, будь он хоть трижды гов.маршал или император ответит за свои злодеяния перед народом!"
      Государь так и похолодел. "Сдаст, стукач, чека, эсэсовец! В каторгу закатает!" - пронеслось у него в мозгу ледяной тенью. Надо было что-то придумать, и государь не откладывая приступил к медитации. Он подошел к груше, свисающей тут же в спальне по терапевтическому приказу лечащего профессора Манго. Император прогнулся назад и бухнулся лбом в грушу:
      - Кто в Бразилии козел? Я в Бразилии козел...
      - Вы в Бразилии козел, - немедленно подхватил голос доктора Манго.
      - А совсем не там козел!.. Кто в Испании козел...
      Государь перебрал Бенгалию, Антарктику, Исландию, Румынию, Францию и ещё с десяток стран, меж тем как обер-полицай почтительно ожидал завершения высочайшего размышления. И надо отдать должное методу профессора Манго государя-таки осенило.
      - Слышь, Кули-ака, - сказал император, - ты не знаешь, а я знаю. Помнишь, у нас аббат Крюшон жил? Он мне одну историю рассказал из своей Библии. Как раз о похожем случае.
      - Слушаю, ваше величество, - наклонил голову МВД и почмокал губами.
      - Одного мужика начальник позвал к себе, попросил кое-чего сделать, начал повествование государь, - а тот говорит: а ты мне дашь за это два динария? Начальник пообещал, а у самого-то денег ни шиша не было. Он тогда позвал другого мужика, тот сказал: я все без денег сделаю, из любви к начальству. Вот, провернул послушный мужик все дело, наварил сто динариев и принес начальнику отдал. Начальник говорит: да ты бы хоть себе десять динариев взял. Мужик отвечает: мне ничего не надо, я начальника возлюбил как себя самого и пуще. Тогда начальник взял и сам ему десять динариев дал. А другой мужик пришел и говорит: а мне два динария. А начальник ему: а вот хрен тебе, накося-выкуси. Вот оно и вышло: один просил два динария, чтобы сделать, а ни шиша не получил, а другой сделал за так, а ему десять динариев дали, хотя он не просил. Во как, по-ал?
      МВД выслушал библейскую притчу в императорском переложении, задумчиво почмокал губами и удалился. А император принялся соображать - и ничего не мог сообразить. То, что обер-полицай, как водится, облажался, - это было единственно ясным пунктом. А вот остальное... Император даже не был уверен, что сейф с драгоценностями унесли Жомка и Фубрик - он подозревал, что все попало в руки самому же Кули-аке и теперь этот штемп корчит дурочку... хотя куда ему, малохольному, обставить таких кентов! Орлы! И ещё непонятно, к чему тут в газете приплели доктора Манго? Может, и он в деле? Недаром, поди, хотел сейф заполучить в спальню своей этой... пациентки... А может, Манго в доле с Фубриком и Жомкой? Или они и его обставили? Хрен проссышь, как говорится. "А может, гов.маршал что-нибудь знает? - подумал государь и решил нагрянуть на допрос своего подчиненного. - Послушаю-ка, чего он тама про меня порет!"
      Император надел парадный мундир с погонами главного генерала в Некитае и прошествовал к кабинету Кули-аки, где и должно было проходить дознание. Он любил вот так экспромтом заглянуть к своим чиновникам и застать их врасплох посреди привычных занятий. Государь не слишком полагался на ревизоров и инспекторов - ему нравилось самому вникать в разные как будто бы заурядные дела его подчиненных. Зайдешь так в канцелярию, а там заместитель Сюй Женя (не Тяо Бин, а другой, как его бесценная фамилия? увы, запамятовал - знаете, спросите у Сюй Женя) - сидит, значит, зам Сюй Женя, а на колени посадил себе голенькую посетительницу: значит, лапушка, ты хочешь чего-то? - и вежливо так обсуждаешь с дамой детали её ходатайства. А тут государь в дверях: проснись, мужик, ты сереш-ш-ш! Зам Сюй Женя: а? чо?!. - а император по-отечески грозит пальчиком, а другим-то просительнице... это... того... проверочку, значит... корочки!
      Чиновники знали за своим повелителем эту повадку Гарун-ар-Рашида, поэтому всегда были настороже и не позволяли себе никаких вольностей на службе - а вдруг государь их застукает? Вот почему в канцелярских и иных делах Некитая был образцовый порядок и напрочь отсутствовал всякий бюрократизм.
      - Хм-хм, - покашлял следователь, вскочивший при виде императора и уже снова опущенный на свой стул снисходительным мановением августейшей руки. Значит, продолжим, подследственный... Итак, вы подтверждаете свои показания в части того, что...
      Подследственный, а ранее гов.маршал, а ещё раньше - придворный, влюбленный в императора, подтверждал все: и то, что ограбил дворец, и то, что возглавлял Козу Ностру в 1854-2907 годах, и то, что в качестве агента всех иностранных разведок орудовал по всему свету, не говоря о Некитае. Кроме того, он 247 раз был предан смертной казни как педофил и стоматолог, из них - 13 раз в Глазго, 24 - в Иокогаме, 11 - в Аделаиде, далее везде, у него, конечно же, была масса агентов и сообщников во всех странах, столицах, правительствах, городах, деревнях и детских садах мира, это он провалил сухой закон в Америке и избрал Ельцина в России, а ещё поджег храм Артемиды Эфесской, оглушил Бетховена, ослепил Гомера, кастрировал Казанову, лишил - трижды - невинности Екатерину Великую Российскую и т.д. и т.п. Разумеется, в его банду входили все придворные и вельможи, начиная с Кули-аки и кончая фрейлиной Куку, и наконец...
      - И наконец, - зачитал следователь, - вы утверждаете, что наш император - на самом деле самозванец и вражеский шпион по имени Конан Хисазул-Рэтамон?
      - А хрен ли фармазонить, - развязно отвечал подследственный, - так оно и есть, шпандох тебя чтоб ты сдох! Да, ещё забыл - он, мужики, брат Тарзана, во как!
      Медлить далее было нельзя - грозило полное разоблачение. Император уже собирался подскочить к гов.маршалу и вколоть ему моргушник - как вдруг, уже сделав шаг и внимательней взглянув на лицо, оторопел и замер на месте от удивления: задержанный был вовсе не гов.мрашалом, а Гу Жуем! То-то он нес всякую ахинею!
      - Мужики! - торжественно объявил император. - А вы ведь не гов.маршала поймали! Это же Гу Жуй, колбаса мой сентябрь! На хрена вам только этот бздежник, а?
      Следственная бригада, за исключением присутствующего Кули-аки, повскакала с мест и уставилась в глаза друг другу. Все поразевали рты: этот, казалось бы, очевидный факт почему-то прошел мимо их сознания. Главный прокурор только руками развел, дивясь прозорливости и ясновидению императора.
      А государь умел вот так поразить своих царедворцев и чиновников. Все бьются-бьются над каким-нибудь сложным вопросом, а он придет, разок глянет и хоба! - вот оно, гениальное решение: скрестить павиана с человеком-невидимкой, - вот вам и опровержение дарвинизма. Сколько было разговоров о том, что дигамбары вместе с примкнувшими к ним шветамбарами на грани бунта из-за указа о необходимости уринотерапии! Все управы держались за голову, не зная, как сладить с этим самоуправным народом. А государь вышел к ребятам да потолковал ладком да попил вместе с ними пивка - и все, и никакого бунта, никакой тебе дурацкой уринотерапии - как ветром сдунуло. Вот и теперь - у всех как замстило в мозгу, а император глазком глянул - и хоба! - все результаты следствия псу под хвост. Ну, гениально!
      Вот и теперь чиновники Кули-аки были поражены: как же они сами упустили эту, казалось бы, очевидную, подробность? Только Кули-ака виновато понурил голову и чмокнул губами. "Да он все знал! - ахнул государь, догадавшись. - Он нарочно!" Впрочем, император не рассердился на провинившегося министра, он понимал - тот поступил так из-за служебного рвения: чтобы спасти честь мундира. Ведь надо же ему хоть кого-то задержать, а то сразу станет видно, что он полный штемп, а никакой не обер-полицай.
      Министр был понятен государю. Но вот чудак Гу Жуй зачем...
      - Гу Жуй, - прямо спросил император, - а ты-то какого хрена грабителя из себя корчишь?
      Вновь уличенный, незадачливый бздежник стал привычно оправдываться:
      - А я что, я иду вечерком, вдруг крик, шмон, альгвазилы бегут, я за ними, меня спрашивают: ты, что ль, главарь банды? а я че-то испугался, думаю это игра такая, а я не знаю, "ага" говорю на всякий случай...
      Кули-ака только рукой махнул:
      - Отпустите его...
      - А че - идите? - уперся Гу Жуй. - Следствие ещё не закончено! Я вам ещё столько народу могу заложить!..
      - Да оставьте же нас! - рявкнул раздосадованный министр внутренних дел. Ему было стыдно - так облажаться в присутствии государя!
      - Плохо, Кули-ака, - строго выговорил император. - Ищите лучше! Чтоб к вечеру мне был сейф! Кровь из носу!..
      Сотрудники ведомства Кули-аки согнулись в поклоне. А император вышел в победительном настроении. "Еще судом пугал, гестаповец! Сукач какой нашелся, тоже мне, - презрительно думал государь. - Сам сосать к блатным бегает, а туда же - судом пугать. Да я сам тебя закатаю тудыть-растудыть. Вот выгоню из министров как суку отвязанную!"
      - А кстати, - сказал государь сам себе вслух, - где все же тогда гов.маршал? Неужели с Жомкой и Фубриком упорол?
      Но гов.маршал был до конца предан государю и не упорол с Жомкой и Фубриком. Он был тут как тут: призывно свистел и махал рукой из-за угла:
      - Лысый! Канай до меня!..
      Император, оглянувшись, поспешил за угол.
      - Лысый, - торопливо сообщил верный гов.маршал, - Жомка и Фубрик тебе слово брякнули - быть сегодня в трактире на толковище.
      Император снова оглянулся:
      - А не брешешь? Зачем?
      - В твоих собственных интересах, по-ал? - отвечал гов.маршал.
      - А... - и тут император вспомнил свои недоумения по поводу лечащего психиатра: - Слышь, гов.маршал, а ты про этого придурка... ну, про этого врача-шизика ничего не знаешь?
      Гов.маршал лихо сплюнул и с презрением произнес:
      - Сукач твой Манго. Я из-за него чуть не погорел. Мне сейф нести надо, а он, гондурас, вцепился в рукав и про самовнушение толкует. Тут Фубрик и говорит: слышь, доктор, ты можешь себе внушить, что тебе по башке стулом треснули? Тут доктор и расслабился...
      - Внушил, стало быть? - догадливо усмехнулся император.
      - Внушил, - усмехнулся гов.маршал.
      - Стало быть, все путем обтяпали?
      - В натуре, бля!
      - Молодцом! - одобрил государь.
      Переменив тон, он громко добавил:
      - Успокойтесь, милейший. Следствие уже во всем разобралось, и все обвинения с вас сняты. По недоразумению был задержан Гу Жуй, ошибочно названный гов.маршалом.
      - Я знал, что моя невиновность будет доказана... - заплакал гов.маршал. - Я всегда был вашим верным рабом, государь...
      - Ну, ну, - успокаивающе похлопал его по плечу государь. - Сходите-ка к гералдмейстеру, выберите себе орден покрасивее, я уже распорядился...
      Рыдая от верноподданического экстаза гов.маршал ушел получать орден, а государь вызвал к себе газетчиков и министра печати и распорядился о подобающем освещении событий. После этого император конспиративно переоделся и садом пробрался в трактир "Клешня".
      К нему вскоре подсели.
      - Привет, корешок! - толкнул его слева Жомка.
      - Ну, Лысый, ты и любишь ухо давить! - добродушно укорил Фубрик, усаживаясь справа.
      - Этот твой Манг, сученок, - поделился Жомка, - он нам чуть всю малину не зашухерил.
      - Ха, кенты, мне уж гов.маршал об этом все уши прожужжал, - небрежно отвечал государь.
      - А твоя бикса, - продолжал Жомка, - вот такой засос поставила, - и Жомка показал большое черное пятно на шее. - Во лярва! Еле оторвал пиявку.
      - Кенты, а вы как фараонов-то проскочили? - спросил император. - Я уж думал - хана...
      Воры посмеялись.
      - Как, как... срак... Легавые нас внизу ловили, а мы по дворцу по этажу прошли - и голый Вася, - объяснил Фубрик. - Сыскари хреновы, тоже мне!
      - Лысый, - спросил вдруг Жомка, прищурившись. - А вот та баба во дворце... Ну, у ней ещё сейф был под кроватью...
      - Императрица, что ли?
      - Ну да, маруха твоя - она ещё в кабак как-то приходила...
      - Ну?
      - Ты с ней как - в законе живешь или так, спишь просто?
      - В законе, мужики, - вздохнув, отвечал император. - Супруга она мне.
      Жомка покачал головой:
      - Тогда хреново, Лысый. Она с другими мужиками спит, по-ал?
      - Разврат это, - объяснил Фубрик. - Адюльтер. Промежхуитет, по-ал? Драть тебе её надо или гнать в дупу.
      - Рогоносец ты, Лысый, - посочувствовал Жомка. - Император, а рогоносец. Гони ты ее!
      Император побагровел.
      - Да я... - начал мямлить он. - Дело, конечно, такое...
      - Ладно, Лысый, - оборвал как всегда Фубрик. - Мы тебе это так, по дружбе шепнули.
      - Мы тебя знаешь, зачем звали?
      - Зачем?
      - Разбегаться нам пора, Лысый, - сказал Фубрик. - Большой шухер может выйти. Поделимся по-честному - и кранты.
      - Как по-честному?
      - А поровну, - отвечал Жомка. - Треть тебе, треть мне, треть Фубрику.
      - А гов.маршалу? - спросил император машинально - на самом деле ему не было дела до доли гов.маршала, он был как-то весь огорошен новостью - что его друзья собираются покинуть его.
      - А с гов.маршала ордена хватит, - сплюнул Фубрик. - Скажи, Жомка!
      - Я тоже думал, - вступил Жомка, - может, по четверти каждому? Но мы с Фубриком потолковали - и не по правилу выходит. Сам суди, Лысый, ты сам урка, законы наши должон знать...
      - А, ну это... - сказал польщенный император. - Если по закону блатному...
      - Сам суди, - продолжал Жомка, - мы с тобой столковались, что втроем на дело идем - ты, я, Фубрик. Ну, ты гов.маршала в подельники позвал себе так ты ж это без нас решил, верно? Ты звал - ты, значит, от своего куска и отстегивай.
      - Все честно, Лысый, - подтвердил Фубрик. - Если хошь, сам от своей доли делись - твое дело.
      - Ну, а где ж моя-то треть? - спросил император.
      - В сейфе, где же еще! - сплюнул Фубрик.
      - А сейф-то где?
      - В чулане, где ж еще, - отвечал Жомка. - Где ты кемарил, там и стоит. Мы его как туда притащили, так и поделили все. Тебя будили-будили, а ты все кемаришь. Ну, мы харей тебя на сейф уложили и ушли. Думали, ты как зенки протрешь, так сейф увидишь и учумекаешь что к чему.
      - Не боись, Лысый, - успокоил Фубрик. - Сейф и сейчас там, мы только что смотрели.
      - А если этот, ну, штемп тот доли попросит? Дать ему, что ль?
      - Говно твой штемп, - сказал Жомка. - Только чмокать умеет!
      - Не ссы, Лысый, - ободрил Фубрик. - Он уже все у меня получил. А мало ему - так и скажи: Фубрик сказал - пущай придет ко мне и свою долю почмокает.
      Урки расхохотались. Император вежливо вторил двум авторитетам.
      - Мужики, - спросил он, - а это... Когти у де Перастини кто увел? Вы, что ль?
      - А кто же еще, - ухмыльнулся Жомка. - Да мы бы не стали, это нас фараон твой надоумил.
      - Он мне прошлый раз брякнул: вам, говорит, с Жомкой пора рвать когти, - сообщил Фубрик. - Вас, грит, засада накроет!
      - Ну, а с кого когти-то рвать? Только с итальяшки этого.
      - А как же вы их понесете? Вес-то какой!
      Фубрик и Жомка снова посмеялись.
      - Не боись, Лысый, тебя нести не заставим. Мы их уже ему обратно загнали. В треть цены, конечно, - объяснил Фубрик.
      Император только головой покрутил, восхищаясь оборотистости своих старших товарищей. "Орлы! Махатмы!" - с невольной гордостью подумал он.
      Меж тем Жомка скосил глаз и поинтересовался:
      - Лысый, я вот корону себе взял в счет моей доли, ты как - не против? - и он украдкой показал императору то, что назвал короной - старую деревянную гребенку без половины зубьев.
      Император поморгал в крайнем удивлении - а Жомка в ответ стал ему усиленно подмигивать.
      - А я, слышь, кореш, твоей скипетр взял, - заговорил меж тем Фубрик. Ты же не против, в натуре? - Фубрик показывал императору, загородив полой пиджака для секретности, грязную облезлую зубную щетку. - Уж больно мне тут камешки понравились, Лысый. Ну, ты как - не возражаешь? А то скажи, ежели для корешей жалко.
      Император пожевал челюстями слева направо, не зная, что и сказать, и наконец выдавил из себя:
      - Ну... для корешей... ничего не жалко... в натуре!
      - Это точно, - ухмыльнулись Жомка и Фубрик. - Свой ты в доску, Лысый!
      - Ага, - закивал император.
      Неожиданно Фубрик сделался серьезен и спросил, нахмурив брови:
      - Лысый, ты хоть напоследок нам скажи, мы с Жомкой уж на хренах ходим, все понять не можем... На шиша тебе понадобилось у себя самого воровать, а? Тебе, может, какую растрату покрыть надо, а? Или ты извращенец, может?
      - Это... - вступил Жомка, - как это Манго говорил? - клептоман. Или этот... мазохист. Кто ты, а, Лысый? Зачем на дело пошел? Колись, бля!
      Император заморгал того пуще: он и подумать не мог, что для паханов мотивы его соучастия были загадкой, над которой те ломают голову! "Таинствен я, - с невольной гордостью подумалось государю. - Загадочен! Не только психиатрия Европы - меня даже урки понять не могут!" Но что-то отвечать было надо, и император забормотал:
      - Да я... как-то само так вышло... Вы думаете - это такой мед страной править? Все в рот смотрят, жена лысым пидаром обзывает, народ мочу пить не хочет... гов.маршал на стреме стоит... Откровенно же - ни с кем... А тут вы... приключение же! У меня, может, это мечта детства - дворец ограбить... Можно, сказать душой с вами отдыхал, только у тебя, Фубрик, моргушник больно крепкий...
      - Разнообразия, значит, захотелось, - вздохнул Жомка.
      - Ага, ага, - закивал император. - Дай, думаю, пошухерю!
      Фубрик сидел, весь наливаясь какой-то нехорошей зеленью.
      - Я думал, он из-за дружбы воровской, - прохрипел наконец урка. - А для него, значит, это царская прихоть, забава... Ну, Лыс-сый!..
      И вор влепил императору такой моргушник, какого ещё никому в жизни не ставил. Даже тренированный лоб государя весь загудел, однако - закалка сказалась: император только заморгал, а со скамейки на пол уже не свалился. А вот Жомка и Фубрик уже поднимались со своих мест.
      - Это тебе на прощание, фраер, - бросил Фубрик не глядя. - Учился, учился - так ничего и не понял... Какой из тебя урка!
      - Слышь, Лысый, - нагнулся Жомка к уху императора, - вот тебе слово берегись ты психиатра, погубит тебя это Манго, точно говорю. Бери ноги в руки, пока не поздно. У нас, блатных, самое главное - слинять вовремя! Ну, прощевай!..
      Он шагнул следом за Фубриком. Император растерянно провожал их взглядом - оба прошли к противоположной стене и нырнули за занавеску, отгораживающую нишу со столиком для уединенных бесед. Неожиданно государь ощутил какую-то великую потерю. Что-то очень важное, светлое уходило из жизни - и вдруг государю показалось, что он ещё чего-то не спросил, о чем-то таком самом-самом важном не договорил со своими старшими корешами.
      - Братки, - рванулся он следом за ушедшими авторитетами, - да как же это... Что ж, мне одному срок мотать теперя? Кенты, а у меня ведь ещё казначейство есть! Давайте его тоже ограбим!
      Император отдернул занавеску и оторопел: за ней находился пустой столик без единой живой души за ним. Ни двери, ни окна - лишь на стене висело полотно неизвестного художника. Император невольно глянул на картину - и обомлел: на ней были изображены двое воров - один был в короне, другой держал в руке скипетр, оба были поддатые и веселые, они сидели, обнявшись за плечи, в коляске рикши. Рикша, это был граф Артуа, вовсю работал голыми пятками по каменистой дороге, а на запятках коляски присел, спрятавшись, аббат Крюшон. К раме картины была приделана медная табличка с названием "Жомка и Фубрик делают ноги из Некитая". Император остолбенело глядел, глядел, - и вдруг ему показалось, что Жомка поднес к лицу руку и сделал императору нос, а Фубрик согнул пальцы, изображая моргушник - и оба заржали. "Орлы! - ахнул император. - Они в картину ушли! Вот это урки!"
      - Каких фраеров теряем!.. - скорбно вздохнул император и осел на табурет. - Эх! Ну что за ребята: пришли, взяли в дело, обворовали по-честному - две трети себе, одну мне... все, как договорились... Эх! Завалили медведя - и ушли! Килда с ушами!
      Полчаса спустя в заветном чулане государь, действительно, обнаружил сейф. Ключей не было, но, как научили его воры, они и не потребовались: оба замка государь отпер ногтем большого пальца. Император посветил фонарем внутрь и недоуменно хрюкнул: сейф был почти совершенно пуст. Впрочем, кое-что там было - но только на императорские драгоценности это походило не больше, чем Жомкина гребенка на императорскую корону с брильянтами. Содержимым сейфа был разный мусор: какие-то поганые вонючие тряпки, чешуя от воблы, пачка фоток в углу. Государь растерянно взял пару фотографий в руки и разинул рот: на них был запечетлен Кули-ака, занятый делом не то что внутренним, но весьма конспиративным и даже интимным и именно таким, от которого у него появилась привычка чмокать и подсасывать губами. На всех остальных снимках печатлелось это же, в самых разных ракурсах. Одна из фотографий была подписана: "На память дарагому Кулиаке от воров-грабитилей". Император чуть сам не зачмокал губами, в такую он впал прострацию: это что - и есть его треть? А где же драгоценности, другая корона, прочее все? "Хрен со мной, - размышлял император, - я-то давно рехнулся, меня вон и Манго вылечить не может, даром что мировой академик. Но Жомка-то с Фубриком - они что, тоже с приветом? На хрена им эти гребенки и зубные щетки?" Император повертел снимки и сунул обратно в сейф. Неожиданно он почувствовал укол острой ревности. "Вишь ты, какой, Фубрик. Небось, своему дружку Кули-аке фотку подарил на память. Как он там назвал его? Милый? А я? А мне?" - обиженно подумал государь.
      И вдруг императора осенило. Он бросил фотографии в сейф и снова захлопнул его. После этого он прошел в кабинет и срочно вызвал Кули-аку.
      - Слышь, Кули-ака, - сказал государь и подмигнул. - Ты не знашеь, где сейф, а я знаю.
      Министр изумился. Он что-то забормотал про императорскую прозорливость, но император продолжил:
      - Я вот что подумал. Вы тут операцию готовили, рисковали, то-се... Как-то запустил я твое ведомство, обер-полицай. Полиция-то у меня без наград ходит.
      - Государь! - с чувством сказал министр и даже не зачмокал. - Нам ничего не надо! Мы служим начальству бескорыстно, потому что возлюбили начальника как себя самого!
      - А, ну это правильно, - похвалил император. - Токо все равно расходы всякие бывают. Я что сподумал: коли вы этот сейф найдете, то из найденного ты себе уж возьми скоко надо... Это в счет твоей доли как бы...
      Министр внутренних дел остро глянул из-под очков на государя и быстро спрятал глаза.
      - Ваше величество, вы говорили, что у вас есть информация о местоположении сейфа, - напомнил он государю.
      - Ага, есть, только ты репортеров сразу позови, чтобы все видели, какие у меня сыскари расторопные. А как же - ночью унесли, вечером уже нашли. Где ещё так могут? Токо у нас в Некитае.
      Обер-полицай поклонился:
      - Рады служить нашему государю! Я так воодушевлен похвалой его величества, - зачмокал было он.
      - Ты мне это тут не чмокай, - строго указал государь. - Извращение это. Адюльтер, понимаешь! Клептомания.
      Государь и МВД пошли в сопровождении толпы альгвазилов, придворных и редакторов Вана Вэя и Вана Мина к заветному чулану. Конечно, тут же терся и доктор Манго с супругой императора. Воровской схрон был мгновенно оцеплен тройным окружением и всего через минуту победоносно взят штурмом. Сейф был вынут и выставлен на всеобщее обозрение. После этого его всего за каких-то полчаса удалось вскрыть с помощью пяти слесарей и четверых молотобойцев. Дверцу откинули и торжествуще продемонстрировали публике.
      - Вот они, похищенные сокровища короны! Ваше величество, - и министр внутренних дел победительно повел рукой в сторону отпертой дверцы. - Все в целости и сохранности.
      Однако замешательство, отобразившееся на всех лицах, заставило Кули-аку оборотиться и обнаружить то, что до этого уже обнаружил там император. Оторопевший обер-полицай стал было разглядывать извлеченные снимки, сразу и густо побагровев. Спрятать найденное он не успел император просунул руку и выхватил у него пачку фоток.
      - Ну-ка, что там у тебя, - царственно протянул государь. - Так, любопытно... Взгляни-ка, голубушка, это по твоей, кажись, части - что там такое? - и он передал сакраментальные картинки своей супруге.
      Фотографии пошли по рукам, меж тем как Кули-ака стоял у сейфа весь зеленый и клацая челюстями.
      - А я всегда говорил, - раздался голос Гу Жуя, - наш обер-полицай это первый вор. Где это видано - я во всем признался, а меня даже под домашний арест не посадили!
      - Штемп он, давно уже всем ясно! - поддержал и Ван Вэй.
      Зазвучали голоса и прочих - все, конечно, в том же духе.
      - Слышь, Кули-ака... - голоса смолкли - ... Я тут что подумал, продолжал император. - Ты вот месяц назад просился в отставку, а я не дал тебе. Куда такого орла отпускать! Жалко. И не ошибся ведь я - вон ты какое дельце-то провернул... Ну, а сейчас, когда такие заслуги перед троном... Что так-таки по-прежнему на покой просишься? Не передумал?
      - Нет, ваше величество, не передумал, - просипел еле слышно Кули-ака.
      - Ну, раз такие заслуги, - развел руками государь. - Как тебе откажешь... Герой! Иди-ка ты на... пенсию, во как.
      Послышалось чье-то хихиканье. Государь посмотрел - это был доктор Манго: он злорадно ухмыллялся и показывал отставленному обер-полицаю язык. "Нет, что-то не то с этим психиатром, - решил государь. - Вылечит он меня. Не устоять мне! Правильно Жомка меня остерегал".
      - И действитлеьно, с этого дня психиатр сосредоточился на терапии почти исключительно одного императора.
      - Ну-ка, ну-ка, - говорил профессор Манго по окончании географической медитации, - повторим тесты! Та-ак, вопрос первый. Императоры воруют сами у себя корону и скипетр?
      - Куда им, малохольным, - отвечал император Некитая. - Конечно, нет! Откуда они таких кентов возьмут, как мои?
      - Ага! А вы, стало быть, сами у себя корону и сокровища украли?
      - А что мне? Ништяк, корешки пособили, - соглашался император. Один-то бы, конечно, не сладил с медведем.
      - Императоры у себя не воруют, а вы украли. Значит, вы не... не... - и доктор Манго гипнотическим взглядом сверлил венценосный лоб своего пациента.
      Император поморгал:
      - Слушай, Манго, ты мне лучше прямо скажи - тебе чего надо? Орден, что ли, какой? Или женку мою? Так она и так твоя... да Ахмеда ишо... ну, и прочих, по желанию. А может, тебе корону надо? Так ты скажи - я велю, мне ещё одну сделают, а я тебе подарю.
      Психиатр возмущенно сверкнул очками:
      - Меня, ваше величество, интересует ваше полное исцеление, я как врач забочусь о летальном исходе... о конечном успехе, то есть!.. Да-с!.. А не об этой вашей короне...
      - Ну, а к чему ты клонишь-то? - спросил император. - Что я псих? Так я ж тебе это с самого начала сказал.
      - Ну, я не стал бы употреблять столь сильные оценки, - уклонился доктор Манго, - но, действительно, у вас налицо некоторое расстройство... чрезвычайно запущенное, да-с...
      - Какое расстройство?
      - Ну, по деревьям лазаете, крадете сейф в своем дворце, - перечислил доктор Манго.
      Император заморгал: как же так, ученый человек, врач, а не понимает казалось бы само собой разумеющихся вещей.
      - Но, доктор, - в замешательстве объяснил он, - как же мне было не украсть? Мне ж это гуру велели, наставники святые!
      - Что-о-о?.. - изумился доктор Манго. - Какие ещё гуру?
      - Фубрик и Жомка, какие... Сам ведь их видел, помнишь в "Клешне"-то. Жомка тебе ещё моргушники ставил.
      - Вы хотите сказать, что эти двое уголовников - святые? - озадаченно заблестел очками профессор.
      - А как же! Иначе разве я стал бы их слушать? Из самой Шамбалы вестники. Кто же ещё такое заставит - чтоб у самого себя воровать? Истинные махатмы! Мне ли их не знать - вон их сколько у меня побывало.
      - И что же, - заинтересовался доктор Манго, - все заставляли воровать сейфы?
      - Да зачем, - улыбнулся император. - Кто телепатии обучал, кто прорицал - вот про чудо-моргушник, к примеру.
      - Чудо-моргушник? - переспросил доктор. - Нуте-ка, нуте-ка, расскажите-ка подробней.
      Император, дополняемый свитой и супругой, охотно поведал про визит святого старца.
      - И ведь все, доктор, - с жаром излагал он, - тютелька в тютельку сбылось: и Жомка с Фубриком явились, треть тебе, треть мне, а остальное пускай... ну, это... и граф, опять же, святой Артуа с Крюшоном прибыли - ну и прочее такое. Теперь вот чудо-моргушника жду - куда деваться.
      - Значит, чудо-моргушник... Значит, вот оно как началось, - задумчиво процедил гений-психиатр. - Так-с, так-с... Поздравляю, ваше величество! неожиданно заключил он. - Похоже, мы наконец-то вышли на пружину психопатического комплекса. Вас до смерти напугал шарлатан-экстрасенс, с того все и началось.
      Эту пружину доктор Манго начал усиленно выкручивать на последующих сеансах.
      - Значит, батенька, - допытывался психиатр, - вы полагаете, будто существуют так называемые ясновидящие, которые могут, так сказать, предсказывать так называемое будущее?
      - Ну, а как нет, - недоумевал государь о причине столь детских вопросов. - Вон, у аббата целая Библия была. Он туда только посмотрит и сразу своему другу святому графу говорит все как есть: ах, дескать, дружок граф! - не жрите сегодня лягушачьей икры - императрица не примет вас: корочки. Заранее все знал, будто календарь вел.
      - Ну, и где теперь эта предсказательная книга? - инквизиторски прищурился Манго. - Конечно, пропала вместе с аббатом?
      - Зачем пропала, - отвечал император. - У меня на ночном столике лежит. Люблю почитать на ночь. Интересно же знать, где чего произойдет.
      - Ну-ка, ну-ка, - загорелось светило медицинских наук, - а нельзя ли на неё взглянуть?
      Книгу принесли и подали доктору Манго.
      - Значит, там уже все записано? - спросил доктор. - И вот этот, к примеру, наш разговор о сей книге?
      - Да вы сами прочтите, - отвечал император.
      Психиатр листнул пару страниц и начал читать:
      - "Эту пружину доктор Манго начал усиленно выкручивать на последующих сеансах. - Значит, батенька, - допытывался психиатр, - вы полагаете, будто суще..." - профессор Манго остановился и воскликнул: - Что за дьявол! А, ну да, - сообразил он, - надо отдать должное вашей тайной полиции. Это не то что с сейфом - поражаюсь, как они успели все подслушанное сюда записать. Но, обратите внимание, ваше величество, - здесь, конечно же, не может быть той фразы, которую я сейчас произнесу.
      - А вы проверьте, - отвечал император, - скажите и посмотрите, что там дальше написано.
      - Делириум абсолютум, - научно произнес психиатр и откинул страницы в месте, которое он заложил пальцем. Убрав палец, доктор Манго зачитал: Делириум абсолютум.у, это просто совпадение! - и посмотрев дальше, профессор обнаружил там вновь произнесенную фразу.
      - Кой черт? - возмутился Суперкозел. - Это значит, я ещё только скажу фразу, а она уже вот в этой книге прописана?
      - А чего же нет? - отвечал Ходжа. - Вон, уважаемый психиатр опыты производит - у него все так и получается. Я вот тоже слыхал, что у Аллаха есть такая же книга - там все, что было и будет, есть.
      - Ни за что не поверю! - возмутился Суперкозел. - А если я сейчас пролистну несколько страниц и свое там напишу? Жомка дурак, к примеру? Или вырву листок? Ну, и что тогда?
      - Да, вот именно, и что тогда? - согласился доктор Манго. Погодите-ка, - спохватился он, - какие такие суперкозлы? Какой Ходжа? Это ещё откуда взялось?
      - А это святые махатмы из пещеры, - объяснил император. - Они эту же самую книгу сей момент читают, а в ней про них тоже написано.
      - Но я вообще не собирался говорить о них, - возразил психиатр. - Я зачитал это случайно.
      - Ну, правильно, - согласился владыка Некитая. - Написано было, вот ты и зачитал.
      - Какие ненаучные предрассудки, - сморщился профессор Манго. - Ну, хорошо, проведем опыт. Я вот напишу записку, открою - ну, скажем, на странице 123 - посмотрим, будет ли там то, что я написал.
      - А чего это он решил, что надо на сто двадцать третью листать? неожиданно вопротивился Суперкозел. - Там у нас уже все прочитано. Нет, давайте-ка мы на пятьсот пятую листнем!
      - Нет, на сто двадцать третью! - сверкнул очками доктор Манго.
      - Нет, на пятьсот пятую! - сверкнул лысиной Суперкозел.
      * * *
      - Господа, господа! Прекратите! - вскричал император встревожившись и с ним в голос воззвали махатмы из пещеры. - Мы так застрянем из-за вашего научного спора! Перестаньте же!..
      * * *
      - Не хотел я, - вздохнул Фубрик, - а придется Суперкозлу моргушник ставить - не уймется он иначе. Влепить бы ещё доктору Манго, да мне отсюда не дотянуться, а император, фраер хренов, так и не научился.
      - А ты гов.маршала попроси - он умеет, - подсказала Прелесть Прерий.
      - Точно! - обрадовался Фубрик и громко крикнул: - Гов.маршал! Гов.маршал, идрит твою! А ну, влепи доктору Манго моргушник, чтоб он заткнулся!
      - Не так надо, - возразил Жомка. - В книге должно быть:
      психиатр Манго громко зачитал:
      - Гов.маршал! Гов.маршал! А ну, влепи мне моргушник, чтоб я заткнулся!
      Нарушив психотерапевтическое уединение, в зал вбежал послушный гов.маршал и мастерски вкатил психиатру Манго моргушник.
      - Что это вы делаете, сударь! - вскричал психиатр, захлопывая книгу. Ваше величество! Примите меры к своему церберу - он меня стукнул!
      - А зачем же вы орали: гов.маршал, гов.маршал! влепи мне моргушник! возразил гов.маршал. - Вы просили, я и сделал.
      - Точно, точно, - подтвердил император. - Ты, доктор, так и попросил, я сам слышал.
      - Я просто зачитал этот бредовый текст, - сердито отвечал Манго. Он потер лоб и, покраснев, резко отодвинул книгу. - Ну её, эту вашу дурацкую книгу. Я её не буду читать. Это, батенька, все ненаучно.
      - Ну, а как же тогда по науке выходит? - заинтересовался государь. Самовнушение, что ли?
      - Это мы ещё выясним, - все так же сердито отвечал Манго. - Сеанс окончен, ваше величество.
      В тот же день к государю попросился на приватную беседу британский посол. Лорд Тапкин имел секретное сообщение:
      - Ваше величество! - доверительно произнес посланец туманного Альбиона, понижая голос и наклоняясь ближе к трону. - У меня есть совершенно конфиденциальная информация о случившемся во дворце ограблении. Ведь ни воров, ни похищенных сокровищ так и не обнаружили?
      - Ну, ну, и где же они? - оживился император. - Говорите, говорите, посол!
      - То есть, - сдал назад Тапкин, - я не имел в виду, что располагаю информацией об этом. Но!
      - Что?
      - Я знаю людей, которые способны разгадать это запутанное дело. Вы, ваше величество, не слыхали о нашем национальном герое детективе Шеллоке Хомсе?
      - А как же! Читал, читал... Только не помню, в какой газете.
      - Этот знаменитый сыщик - мой слуга, - таинственным шепотом открыл Тапкин.
      - Да-а?..
      - Мы нарочно скрывали от всех этот факт, - заявил лорд Тапкин. - Хомс обожает конспирацию.
      - Что, он тоже на стреме стоит? - оживился государь. - Ну да, вы же тут у нас все шпионы, конечно, конечно...
      - Более того, - продолжал посол Британии, - Хомс здесь не один. Вы, вероятно, помните миссис Хацон, квартирную хозяйку, у которой жил Шеллок Хомс?
      - Ну, ну?
      - Она тоже здесь. И тоже маскируется. Это ваша фрейлина Куку.
      - Ты смотри, - покачал головой император. - Всюду шпионов расставили!.. Ай, ай...
      Он был очень изумлен: надо же, фрейлина Куку - миссис Хацон. Он бы уж скорей подумал, что это...
      Меж тем Тапкин поспешил разъяснить подоплеку:
      - Это все в ваших же национальных и императорских интересах, ваше величество! Мы печемся исключительно о благе вашей страны и лично вас с августейшей супругой. Так вот, я мог бы поручить Хомсу с его помощником заняться этим похищением.
      - Похищением? А, да, да! Конечно, поручи, - одобрил император. - Но ты мне вот что скажи - я помню, у Шеллока Хомса помощник-то был... этот...
      - Доктор Уацон.
      - Точно, Вацон. Он-то где?
      - Тоже здесь, ваше величество. Он чрезвычайно законспирирован - нам удалось внедрить его в самое логово вражеской разведки. Это, - хриплым шепотом поведал британец и оглянулся, - это германский посол барон фон Пфлюген-Пфланцен! Но только, ваше величество, это ужасная тайна - я сам только недавно узнал обо всем. Нельзя допустить, чтобы резидент Бисмарк что-нибудь заподозрил.
      - Всюду шпионы! - изумился владыка Некитая. - А я-то ещё думал, что Пфлюген - это переодетый Лоэнгрин. Вот как можно ошибаться в людях! Охренеть!
      - Охренеть! - хором согласились пещерники. - Барон Пфлюген - доктор Уацон. Вот это маскировка!
      - Всем так надо конспирироваться! - возгласил Суперкозел. - Доктор Уацон - это выдающийся ниндзя. Он даже "Дрочилку Артуа" научился на губной гармошке играть. Вот пример для романтичной молодежи!
      - Да, агент Уацон - это гордость нашей секретной службы, - согласился Тапкин. - Кстати, я тоже не лорд Тапкин. Я - инспектор Лестрид. Но т-с-с!.. Это тоже тайна.
      Император только головой качал, не в силах оправиться от изумления.
      - Но ведь это надо же: фрейлина Куку - миссис Хацон! Кто мог подумать! Я бы, - признался он, - скорей уж заподозрил, что девица Куку - это, как её, мисс Маапл.
      - Ну, что вы, ваше величество, - снова улыбнулся Тапкин, то есть Лестрид. - Мисс Маапл - это де Перастини.
      - Мисс Маапл - это де Перастини! - вскричал император.
      - Ну да, точнее - де Перастини - это мисс Маапл. А что же вас так удивило, ваше величество?
      - Но ведь де Перастини серет когтями! - возопил император.
      - Сэр, - отвечал инспектор Лестрид, - каждая английская девушка серет когтями. Правда, по разным причинам. Половина это делает потому, что припозднилась выйти замуж, остальные же серют когтями из-за того, что слишком с этим поторопились.
      Император все не мог поверить:
      - Хорошо, а почему же тогда де Перастини... то есть мисс Маапл прижималась к аббату Крюшону, вздыхала томно, дышала жарко?
      - Сэр, - с чувством отвечал ветеран Скотланд-Ярда, - в этом-то и беда с женщинами в разведке. Они действуют прекрасно, но каждая, в конце концов, становится жертвой какой-нибудь сердечной слабости. И ведь всегда в самом неподходящем случае, ваше величество! Что ж до мисс Маапл, то эта дама, эта, так сказать, гордость английского сыскного интеллекта, она... ну, в самом деле, не будем строги, сэр - хочется же девушке какого-нибудь утешения в этой тягостной жизни.
      - Ну, допустим, - все не отступал император, - допустим, что это мисс Маапл - хотя я скорее допустил бы уж, что де Перастини - это Джеймс Бонд...
      Тапкин (Лестрид) коротко рассмеялся:
      - Сэр! Вы опять не угадали. Джеймс Бонд - это Гринблат-Верди-Шуберт.
      - Верди-Шуберт! - возопил в величайшем изумлении император. - Но зачем же тогда де Перастини... то есть мисс Маапл вместе с ним искала под кроватью посла Пфлюгена... то есть доктора Уацона?!.
      - Элементарно, - спокойно разъяснил Лестрид (Тапкин), - они проводили конспиративную встречу.
      - То есть они ныряли под кровать, Верди - то есть Джеймс Бонд начинал громко стонать, а мисс Маапл кричала на всю улицу "Ой, тащусь! Хорошо мне!.." - а сами в это время занимались передачей разведданных?!. - у императора аж глаза выкатились на лоб.
      - Именно так, - уверил британец. - Вы довольно точно описали процедуру обмена секретной информацией, как она была предписана двум нашим великим агентам.
      - Ну и ну, - развел руками император. - Да уж, инспек...
      - Т-с-с!.. - приложил палец к губам Тапкин (Лестрид). - Прошу вас, пока я для всех лорд Тапкин. Пусть все остается в тайне.
      - Бля буду, - обещал император.
      - Итак, я пришлю к вам Хомса, - заключил британец.
      Вскоре эта встреча состоялась.
      - Сэр! - обратился Шеллок Хомс. - Вы в большой опасности.
      - Что, чудо-моргушник при входе?!. - вскинулся император.
      - Чудомо... что?.. А, нет, ваше величество, доктор Манго. Это, Шеллок Хомс перешел на свистящий шепот, - очень опасный человек. Это не психиатр. Это профессор Мориарти!..
      - Ах! - ужаснулась императрица, прижимаясь к супругу и трепеща всем телом. - А я-то с ним... танцевала без корсета!
      - А кто это такой - профессор Мориарти? - спросил император.
      - Это глава всего преступного мира, сэр, - отвечал Хомс, несколько удивленный вопросом. - Страшный человек, ваше величество! В Швейцарии мне довелось столкнуться с ним нос к носу. Сели играть с ним в рулетку, я выиграл на черном, он проиграл на красном. Потом он дважды промазал на бильярде, а я сделал тройной карамболь. Сели дуться в очко - у него очко на трех семерках, а у меня два туза. Он весь побледнел, затрясся... Вскочил из-за стола да как хлопнул дверью! Самолюбие адское, сэр! Ну, назавтра подошел, извинился, в горы на прогулку позвал, а там схватил за ноги да как швырнул в пропасть!.. у меня только башка и сбрякала. Посмотрите, какой у меня остался шрам на лбу.
      Император оцепенел от ужаса. Вот ни фига себе, кого к нему занесло! А ну, если и его, императора, профессор Манго, то есть Мориарти пригласит в казино, а потом поймает в саду, напинает под зад да как швырнет в пропасть! С такого станется - небось, только голова и состукает о камень.
      - Это ужасно, Хомс, - насилу смог выговорить государь. - Подумать только, какой опасности я подвергался все это время! Но как же вам удалось спастись?
      - Элементарно, ваше величество, - отвечал Шеллок Хомс. - На мое счастье, я так закричал, что с гор сошла снежная лавина, и я провалился в толстый слой снега. Но, сэр! Эта лавина погребла бы меня под собой заживо и навеки. К счастью, в это время мимо проходила Сара Бернар с труппой. Своими великолепными чуткими радувающимися ноздрями эта великая артистка учуяла присутствие путника под снегом. Ну, а затем Сара Бернар своими мощными лапами с великолепными черными когтями буквально выцарапала меня из-под горы снега. Она улеглась мне на замерзшую грудь, отогревая меня своей теплой мохнатой грудью и громко лаяла до тех пор, пока не прибыла подмога. Я очнулся от того, что кто-то лизал мне лицо широким влажным языком. Это была Сара Бернар.*
      ______
      * читатель уж, верно, ожидает рассказа наподобие того, что был дан про Родильду Пезендонк - о том якобы, как знаменитая актриса удалилась под старость лет в Альпы, обросла шерстью, обзавелась когтями на руках и посвятила себя откапыванию путников из-под снежных заносов. Но, конечно же, ничего подобного в действительности не было - великий сыщик просто-напросто ошибся: он перепутал Сару Бернар и сенбернара. - А как это возможно? опять спросит недоверчивый читатель. - Ведь эти двое столь розны по своей конституции и характеру! И действительно, Сара Бернар и сенбернар мало чем сходны друг с другом. Судите сами - у сенбернара рост в холке метр двадцать, а у Сары Бернар, если встанет на четвереньки, всего пятьдесят семь сантиметров, у сенбернара хвост купируют в двухнедельном возрасте, а Сары Бернар - не купируют, у сенбернара подбрюшье опушено густым мехом белой окраски, а у Сары Бернар опушка подбрюшья имеет рыжий окрас и не то чтобы очень густа. Так что если и есть какие-то сомнения, то достаточно кинуть взгляд на опушку подбрюшья. Ну, положим, по её окрасу ещё можно ошибиться, но шелковистость-то у сенбернара значительно сильнее, уж это-то всегда можно проверить с помощь осязания! Нужно признать: спутать этих двоих решительно невозможно даже слепому. Но ведь Хомс-то травмирован! Головкой же о камень стукнулся, что с него возьмешь, ушибленного - ошибся, да и все тут. Не будем же придираться к знаменитому сыщику.
      - Благодарю вас, Хомс, - произнес после всех разъяснений и остережений император. - Хорошо, что вы меня предупредили. Это мороз по коже, какой угрозе я подвергаюсь. Ну уж, я теперь к чертям прекращу его преступную терапию!
      - Ни в коем случае, сэр! - воскликнул Шеллок Хомс. - Если вы прекратите сеансы, Мориарти сразу заподозрит, что вы его раскусили. Нет, пока что все должно идти по-прежнему. Но, разумеется, под негласным надзором охраны. Я попрошу миссис Хацон - она будет все время за ширмой. Не волнуйтесь, у ней черный пояс по джиу-джитсу.
      Делать нечего - повинуясь рекомендациям корифея сыска, император продолжил курс лечения у псевдо-психиатра профессора Манго (Мориарти). Манго (Мориартри) гнул свою линию.
      - Пора, - заявил он, - приняться за гавкотерапию. Это, гав-гав, самое сильное средство.
      - А! - догадался император. - Я должен на вас, гав-гав, лаять?
      - Гав! р-гав! Верно. А я - на вас, гав-гав.
      Они встали на четвереньки друг против друга, и император поинтересовался:
      - Так что же, гав-гав, я уже совсем, псих? Безнадежен, гав-гав?
      - Неизлечимых, гав-гав, не бывает, - отвечал доктор. - Р-р-р!..
      "В ляжку, стервец, норовит вцепиться, - догадался император. - Мало мне было английской экспедиции!" Он отступил к стене:
      - Доктор, гав-гав, а чем же я болен? Гав!
      - Само... гав-гав... внушение, батенька, самовнушение! Вас напугал, гав-гав, этот шарлатан, гав-гав, предсказатель.
      - Гав-гав? - переспросил император.
      - Гав-гав! - заверил профессор Манго (Мориарти). - Вы стали р-р-р-гав!.. бояться чудо-моргушника. Ну и, гав-гав, внушили себе всю эту небылицу, гав-гав... будто вы - император и такое прочее, гав-гав...
      - А про сейф, гав-гав, я тоже внушил себе, гав?
      - Гав! Естественно.
      - И про моргушники, гав-гав, будто их мне Фубрик ставил? Р-р-гав!
      - Ну да, гав-гав. Кстати, - сообщил профессор Мориарти (Манго), поднимаясь с колен. - Тут я недавно слышал, как двое ваших придворных называли друг друга пособниками чудо-моргушника, Очевидно, гав-гав, у них те же симптомы, что и у вас. Сеанс окончен.
      Император весь побелел. "Вот оно! Начинается", - кольнула сердце горькая догадка о неизбежном. Государь спешно вызвал Хомса и стал расспрашивать его об успехах расследования. Как оказалось, великий сыщик не подкачал и моментом во всем разобрался.
      - Сэр! - доложил Шеллок Хомс. - Это дело, конечно же, происки Мориарти. Страшный человек, ваше величество! Все ограбление - плод его рук. Я пришел к логически неопровержимому выводу, что Фубрик и Жомка даже не касались ваших драгоценностей - их загодя вынул из сейфа доктор Манго, а то есть профессор Мориарти. Недаром он до неузнаваемости изменил свою внешность.
      - Вот те на! - огорчился император. - Зачем же я тогда Кули-аку на пенсию отправил? Значит, корешки мои тут и не при чем?
      - Совершенно верно. Хотя, конечно, у Мориарти были сообщники.
      - Кто же?
      - Сэр! - Шеллок Хомс вынул из зубов прославленную трубку. - Держитесь крепче за трон... Все дело обтяпали известные вам аббат Крюшон и граф Артуа! - выпалил Хомс и рассмеялся своим неповторимым хомсовским смехом.
      - Гав-гав! - разинул рот император. - Когда же они успели?
      - Они воспользовались шухером во дворце, - поведал всемирный сыщик, когда силы полиции были брошены на облаву. Практически беспрепятственно эти двое проникли в будуар императрицы.
      - О! Я знала!.. Я всегда знала, что он вернется! - вскричала императрица. - Ах, мой милый Артуа!.. Я поняла все из его письма...
      - Я продолжаю, мадам, - учтиво поклонился корифей сыска. - Итак, двое ваших друзей, ваше величество, были тоже отвлечены. Жомка, как известно, пытался вырваться из железной хватки бедер императрицы...
      - Шалун! Он сбежал в такой момент... - вздохнула государыня и обмахнулась веером.
      - ... а Фубрик сошелся с глазу на глаз с Кули-акой и тоже безуспешно пытался вырваться из его челюстей...
      - Вон оно как было! - хлопнул себя по лбу император. - А я-то гадал, чем это Кули-ака занимался во время облавы...
      - Во всеобщем замешательстве аббат Крюшон и граф Артуа незаметно выдернули сейф из-под императрицы, вынули оттуда все драгоценности, отдали их профессору Мориартри и срочно покинули дворец. Фубрик и Жомка брали уже, так сказать, выпотрошенного медведя.
      - А где же сейчас граф и аббат?
      - Скрылись, - невозмутимо отвечал Шеллок Хомс, попыхивая знаменитой трубкой, сделанной из когтя игуанодона (подарок де Перастини (мисс Маапл)). - Впрочем, не исключено, что Мориарти уже расправился с обоими подельниками, не желая делиться добычей. Где-нибудь на горном перевале он, вполне вероятно, схватил их за ноги да швырнул в пропасть - только башка и состукала.
      - Какой страшный человек! - поежился император.
      - Совершенно верно, сэр! - кивнул Хомс. - У миссис Хацон после его сеансов возобновились женские недомогания - это в семьдесят четыре года! Что же ей пришлось вынести, чтобы...
      - Ну, это уж не такое диво, - отмахнулся император. - Аббат вон рассказывал про брата Изабеллу у них в монастыре. У этого Изабеллы женские недомогания были в двадцать лет, а ведь он все-таки был мужчиной. Я другого не пойму - на фига Мориарти было красть эти драгоценности? Они же все фальшивые!
      - Как фальшивые? - оторопел Хомс.
      - Да вот так, фальшивые. А каким же им ещё быть, если у нас тут страна праведности, и золото мы презираем и все сдаем на утиль в Шамбалу?
      - Да-а-а... - попыхтел трубкой гений дедукции. - Этого я не знал. Но, ваше величество, это означает только одно - Мориарти вынашивает какой-то совершено дьявольский план. Это невозможный человек, ваше величество! Самолюбие адское. Как-то он продул мне партию в домино. Так потом поймал в горах, пнул ногой да как скинул в пропасть! У меня только голова и состукала...
      - Да-да, вы рассказывали, - кивнул император, погружаясь в рассеянность - его уже одолевали мрачные предчувствия.
      - Кстати, сэр... Я тут слышал проходя коридором, как шепталась между собой кучка каких-то придворных... По-моему, они обсуждали каких-то пособников чудо-моргушника... Не сомневаюсь, что эти пособники - часть дьявольского плана Мориарти! Сэр!..
      И великий сыщик отбыл, пообещав продолжить свое расследование.
      А император предался нервному ожиданию зловещих событий. Все признаки указывали на это. Всюду за спиной государю мерещились шепоты пособников чудо-моргушника. Они виделись ему везде: палач - пособник, Ахмед пособник, Гу Жуй - явный пособник, даже гов.маршал, влюбленный в своего императора, и тот пособник. А как-то, прогуливаясь по аллеям сада, император заслышал голоса за кустами. Он присел и глянул из-под веток. Мимо шли двое - мрачно вышагивал строевым шагом Кули-ака и сбоку семенил гов.маршал - не тот, что стоял на стреме, а глухонемой.
      - ... а потом, - пылко излагал гов.маршал, - гов.маршал и говорит: ладно, вяжите всех, только Фубрика не троньте! и Жомку, это клевые фраера! а де Перастини тигриные когти одел на пальцы и хохочет: щас, говорит, я всех буду чесать посношивая!.. Чесал я, грит, всех пособников, я сам первый пособник!.. А гов.маршал бежит за ними и подсивает: только Фубрика не троньте!.. токо Жомочку не троньте!..
      Император онемел. "И мисс Маапл туда же! ЛИНЯТЬ!!!! Срочно линять!" зажглось огненными буквами у него в мозгу. К этой идее пришел и совет детективов в составе Шеллока Хомса, доктора Уацона (Пфлюгена), инспектора Лестрида (Тапкина) и мадемуазель Куку (миссис Хацон).
      - Сэр! - заявил великий Шеллок Хомс. - В создавшихся условиях самое разумное - исчезнуть на время и переждать где-нибудь в надежном месте.
      - Говоря по блатному, вам нужно залечь на дно, ваше величество, добавил Тапкин (Лестрид). - Иначе нельзя гарантировать вашу безопасность от этого изверга Мориарти.
      - Он подкрадется да сбросит вас с балкона, - поддержал Шеллок Хомс. Только башка и сбрякает!
      - Прямо в яму с гнилыми помидорами, - подхватила миссис Хацон (фрейлина Куку). - Хи-хи. Корочки! - и девица (вдовица) стыдливо закрыла лицо полой кофты.
      - Это есть очень скверный субъект, - закивал доктор Уацон (барон Пфлюген). - Я как медик убедился в порочности его терапевтических методов. Он не признает достижений британской пиявкотерапии!
      Император переводил взгляд с одного на другого и наконец сообщил:
      - Мужики! А я ведь вовсе не император. Я - Конан Хисазул-Рэтамон.
      Он пошел прямиком к доктору Манго (Мориарти) и заявил:
      - Доктор! Я вылечился!
      - Ну-ка, ну-ка, - поспешно воодрузил свои очки на нос профессор Мориарти (Манго). - Так что вы, гав-гав, сказали?
      - Я говорю, - продолжал владыка Некитая, - императоры по деревьям не лазят и в форточку не онанируют, они сразу в постель к мадам Помпадур ложатся. И себя они не грабят, они народ грабят и никому не отдают, во как. А я по дереву лажу и у себя сейф краду. Значит, я не император. Я - Конан Рэтамон-Хисазул.
      - Ага! - вскричал доктор Манго (Мориарти). - Свершилось!.. Вот она, гав-гавтерапия! Но, - спохватился психиатр (мафиози), - этого недостаточно.
      - А чего же тебе еще-то надо? - спросил император, весь похолодев в ожидании злодейского подвоха.
      - Так просто освободиться от вашей мании не удастся, - объяснил медик-головорез. - Пока вы болели, то внушали себе, что все реально - вы сами, ваше императорство, ваши придворные и так далее. Поэтому сейчас все тоже должно обстоять как бы по-настоящему. Чтобы перестать быть императором, необходима процедура, полностью вопроизводящая все детали реальности. Только тогда излечение будет окончательным.
      - Так мне что - отречься? - сообразил наконец император.
      - Именно, ваше величество! То есть, - поправился Манго (Мориарти), сударь Конан.
      - А в чью пользу-то отречься? Принца, что ли? - уточнил император деталь последнего терапевтического действа.
      - Сдался вам этот выблядок! - подпрыгнул Манго-Мориарти. - Ну, подумайте сами: кому вы обязаны своим исцелением?
      - Как кому - профессору Мори... то есть вам, вам, дорогой профессор Манго!
      - Так разве не будет разумно передать свою мнимую корону человеку, который вас от неё избавил?
      - А! Точно, доктор, - наконец уяснил государь. - Ну, усек. Манго теперя ты первый фраер... то есть император. Царствуй, колбаса мой сентябрь. Хватит с меня.
      Днем позже эта церемония состоялась. Император сложил с себя корону и скипетр (они действительно откуда-то взялись и принес их, подтверждая дедукцию великого Хомса никто иной как Манго (Мориарти)). Он произнес все необходимые формулы и объявил своим правопреемником доктора Манго:
      - Оставляю, значит, тебе свою корону, свой трон, свою, стало быть, жену и державу и все прочее, что я себе внушал, а чего на самом деле никогда не было, - сказал теперь уже экс-император. - Гов.маршал! А ты говно все-таки, а я тебя гов.маршалом сделал!
      Император мужественно всхлипнул и велел придворным и прочим придуркам:
      - Ну, мужики! Присягайте, что ль, на верность психиатру, а то он и вас вылечит, как меня!
      Императрица слила свои губы в жарком поцелуе с губами нового императора - экс-доктора Манго (Мориарти). Не дожидаясь конца церемонии венчания на царство, экс-император прошел к себе, собрал свои скудные пожитки - ведь у государя не было сокровищ, он не думал о своем богатстве, все его мысли всегда были о благе народа. И вот - теперь он мог собрать весь свой личный скарб в течение пяти минут. Он сделал это и прошел во дворцовый сад. На него сверху смотрели горы - вечные, величественные, возвышенные отроги Шамбалы. Государь вздохнул полной грудью - и внезапно испытал прилив сил, будто стряхнул наконец какое-то дурное наваждение, свинцовой гирей повисшее за плечами. Он, Конан Рэтамон-Хисазул будет терять свои богатырские силы на такую тщету как престол и корона! Управлять этим бренным миром, этими серыми людьми! Да они даже сейф у себя украсть не могут, ну и фраера, колбаса мой сентябрь! Ну, килда с ушами!.. теперь-то с этим покончено!
      Торжественна, исполнена мощи и благородства была поступь императора, огненное зияние неукротимого духа светилось в его глазах - и мудрость, превышающая мудрость иных академиков и психатров виделась в них взору посвященного. Подобно льву, шествующему на водопой, император (экс-император) прошел сад, ступил на дорогу, ведущую в горы, оглянулся и наложил, сделав жест в воздухе, на оставляемое прошлое и весь Некитай свой королевский моргушник. "Суд истории меня оправдает!" - хотел сказать поверженный властелин. Но опять его подвела отличительная императорская черта: хотеть сказать одно, а вслух произнести другое.
      - Я - Конан! - богатырским криком вскричал император. - Я - Конан, брат Тарзана!
      - Зана-зана! - согласились горы, давая вещий знак в виде эха.
      - Я Конан! - снова возгласил государь. Он дал петуха и неожиданно сам для себя гнусаво добавил: - Рэтамон-Хисазул! - и как-то змеино шевельнул туловищем.
      А затем богоравный владыка Некитая, гордо отрекшийся от совей недостойной державы пошел в неизвестность и пропал в ней навеки.
      Он уже не видел, как тут же у трона банда иностранных шпионов начала дележ власти и сокровищ великой азиатской державы. Он не был свидетелем того, как катались по ковру, оспаривая друг у друга лучшие посты и лучшие провинции Тапкин и Пфлюген (Лестрид и Уацон), как был послан конный разъезд, чтобы на аркане приволочь во дворец когтеходца де Перастини (мисс Маапл - а разве так можно с дамами?) - и как когтеходец скрылся в чулане Джеймса Бонда (Гринблата-Верди-Шуберта). Он не узнал о депеше, посланной во все управы - найти графа Артуа и аббата Крюшона и сбросить к хренам в пропасть, чтобы башка состукала. Он не был очевидцем свирепств цензуры, немедленно запретившей к исполнению народную балладу "Дрочилка Артуа". Все это уже никак не коснулось бывшего - нет, вечного! - императора Некитая подобно королю Лиру, он исчез, оставив свое царство хищным и неблагодарным наследникам и уже никогда - никогда-никогда-никогда! - НЕ ВЕРНУЛ ЕГО ВНОВЬ.
      * * *
      Чудо-моргушник пришел внезапно. Бац-бац-бац! - прошелся, подобно первым брызгам налетевшей грозы, по лбам забегавших придворных. Хлобысь! и пробежала вторая, уже куда более чувствительная волна. Уйа-уйа-уйа! заголосили все, шарахаясь, как от молнии, в разные стороны. И вот они побежали прочь из дворца кто куда. Но моргушник не отставал, он догонял, вкатывал в лоб, в бок, в зад - и гнал, гнал, как плетью все дальше и дальше. Отовсюду неслись крики огорчения, досады, неудовольствия, недоумения, недопонимания происходящего. И вот уже они вопят как недорезанные свиньи. А чудо-моргушник только разворачивался. Вот он пошел вглубь дворца, раздавая моргушники налево и направо, не минуя женска и мужска и гомосексульна, слуги и вельможи, стара и суперстара. Бац-ц!.. схватился за лоб доктор Манго, и заорали блажными голосами Тапкин-Пфлюген-Уацон-Лестрид. И несется прочь, тряся задом, женка их, блудливая коза, неверная императрица. Это тебе, понимаешь, не промежхуитет! Бац-бац-бац! - и глаза выкатил сквозь докторские очки вшивый мафиозы Мориарти, - побежал, психиатр хренов, Манго ты прокисшее! Что, трона захотелось? Ну, отмахивайся теперь от моргушников, блядий сын! Вот тебе и поцарствовал! вот тебе и "сбросить в пропасть, чтоб голова сбрякала!" Вот тебе твое самовнушение - хлобысь! хлобысь! хлобысь!.. Никого во дворце не осталось, и корона не нужна, валяется в сортире рядом с золотым унитазом и сесть на него никто не хочет, а это ведь трон! Ну, беги, гондурас, чтобы духу твоего не было! Всех сдуло из Некитая - ни одного психиатра не осталось, ни тебе Гринблата-Шуберта, ни де Перастини, ни Жомки-Фубрика, ни графа Артуа, ни аббата Крюшона!.. колбаса мой сентябрь!.. хороший был человек... килда с ушами!..
      Кто это там бежит по заколдованному перевалу, только пятки мелькают? Чудо-моргушник вам всем пришел, во как! По-ал? В натуре, бля!
      * * *
      - Суперкозел, - позвал Жомка, - а что ты... Мужики, а где Суперкозел?
      И тут все заметили, что Суперкозел куда-то делся. Фубрик прислушался к чему-то и вдруг вскочил с места. Следом за ним из пещеры рванулся Жомка, на ходу выкрикнув:
      - Обожрет, падла!
      Остальные поспешили за двумя вождями. Выйдя, они убедились в прозорливости своих друзей. Неподалеку от пещеры расположились крестьянин-доброхот (тот, что кормил пещерников в зачет будущего ветра) и Суперкозел. Крестьянин разложил перед Суперкозлом разную снедь, а тот торопливо пожирал самое вкусное и с набитым ртом вещал крестьянину самую несусветную клевету. Крестьянин слушал с раскрытым ртом:
      - ...Они ведь, пещерники эти, закоренелые извращенцы! Ты бы видел, что тут днями творится! Возьмут куричью лапу да себе в жопу засовывают, кто глубже засунет,тот и выиграл, а главарь у них, голый этот, тот вообще головорез. Спит-спит да как вскочит! да как заорет! - Я в Швейцарии козел! Я в Бразилии козел! И тут все вскакивают и начинают друг через друга сигать. Это у них называется молебен служить. И башкой в стенку бумс! бумс! Ты мне принес говяжий язык с чесночным соусом? Где? А, вот... Смотри, никому не говори, что ты язык приносил!.. Это ведь бандиты такие - узнают, что им не досталось, у тебя язык вырежут да зажарят, по-ал?
      Первым опомнился ученик дзенца. Он схватил свою дубину, подскочил к Суперкозлу, взметнул оружие в воздух, и - бац по башке! И - попал! Дубина вдребезги, а Суперкозлу хоть бы хны.
      Мастер дзена ошеломленно закрутил головой и захлопал в ладоши:
      - Ты смотри-ка, попал! Ну, значит, дорос. Ступай, братец, проповедуй по своей вере, - обратился он к ученику. - Я тебе больше не учитель, ты теперь посвящение принял, как я. Косоглазый, а по голове дубиной попал! Отличное просветление!
      Ученик дзенца всхлипнул, сдернул капюшон и простонал:
      - Яйцы вы мои яйцы!.. Член ты мой член!..
      И тут все поняли, что это на самом деле аббат Крюшон. А на дороге показалась группа каких-то оборванцев-доходяг. Они торжественно приблизились к обитателям пещеры, и стало видно, что среди них все уроды. Старший из процессии почтительно поклонился аббату Крюшону и возгласил:
      - Святой аббат, узнаешь ли ты меня? Я - Блудный Бес, которого ты с помощью св<ятаго?> креста и св<оего?> члена наставил на путь истины и добродетели. Поздно же мы узнали о злодейском замысле Бисмарка и опоздали помешать ему. Но никогда не поздно исправить оплошность и вернуть законному владельцу то, что ему принадлежит по праву. Любезный аббат! Вот твой член, а вот и яйца! Прими же их от нас в знак искренней любви и благоговения.
      И Блудный Бес взял из рук своих подчиненных большую бутыль, в коей нетленно были заспиртован девяносто два сантиметра аббатской плоти (царь-член, всем членам член, о таком всякий мечтает\каждому бы такой\никто не откажется), и с поклоном вручил эту бутыль святому аббату. А потом Блудный Бес принял из рук другого подчиненного шелковую вышивку, к которой бережно были подшиты засушенные яйца аббата, и тоже передал их аббату. И аббат прижал к груди эти дары и со слезами просветления молвил:
      - Сегодня лучший день моей жизни: я вновь обрел член и яйца (но не воссоединился с ними)!
      А Суперкозел дожевал язык (говяжий, конечно, а не свой) и сказал:
      - Ой, аббат ты наш Крюшон, любезный аббат из далекой Франции! От всего сердца поздравляю тебя с такой редкой удачей - ты вновь обрел член и яйца (но не воссоединился с ними)! Килда с ушами...
      - Суперкозел, - сказал Фубрик, - что же ты книгу-то не дослушал? Там ведь чудо-моргушник произошел! Всех из дворца повыгнали - и Мориарти (Манго), и фрейлину Куку (миссис Хацон), и даже доктора Уацона.
      - Стало быть, и трон снова свободен? - оживился Суперкозел. - Что же, тогда и мне можно вернуться. Поцарствую еще, колбаса мой сентябрь!..
      И тут все поняли, что это император. А он встал и пошел прочь - в Некитай, в родную столицу. Родина - она ведь каждому милей всего на свете, даже общества мудрецов Шамбалы.
      - Ой, я с тобой, я с тобой, дорогой муженек!.. лысый ты мой пидар!.. кинулась за ним следом Прелесть Прерий.
      И тут все поняли, что это императрица.
      А мимо ехал какой-то мужик европеец на какой-то телеге. Он увидел толпу, слез с телеги и подошел к ним:
      - Мужики, скажите, я правильно еду? Я - датский посол, еду в столицу Некитая, а дороги совсем не знаю.
      Жомка принюхался и спросил:
      - Что-то от тебя бумагой знакомой пахнет. Ты, случайно, не Гамлет, принц Датский?
      - Да, меня зовут Гамлет, и я действительно наследник трона, признался Гамлет. - А откуда вы...
      - Ха, кент, - отвечал Жомка, ещё не дослушав вопроса. - Я эту бумагу на всю жизнь запомнил. Зря, что ль, я с полковником Томсоном из-за тебя соревновался!
      - Слышь, Гамлет, - сказал Фубрик, - ты в этот Некитай не ехай - ничего не получится.
      - Но как же, - удивился Гамлет, - мне поручено...
      - Да сколько же можно повторять, - закричал аббат Крюшон, - император не поставит вас на фелляцию!
      - Да какое на фелляцию, - заметил граф Артуа. - Его и к онанавтике-то не подпустят.
      - Эти датские Гамлеты, - произнес Ходжа, - они всегда едут в Некитай и хотят произвести культурную революцию. А через месяц...
      - А через месяц, - подхватил мастер дзена, - они говорят: а что де Перастини тоже мисс Маапл, хоть и серет когтями.
      - А потом, - сплюнул Фубрик, - ложатся на фиг в лужу, суют в зад запаленную сигарку и машут рукой: ту-ту, я маленький пароходик!
      Гамлет растерянно переводил взгляд с одного на другого - он ещё не хлебнул сокровенной мудрости Востока. А они все кинулись на Гамлета, сорвали с него одежду, отобрали все вещи, документы, вставную челюсть дедушки и прочие безделушки и затащили Гамлета в пещеру, и положили на пол, а рядом с ним - святую книгу, а Жомка вырвал оттуда два листочка, и тогда они все ушли. И они шли, обнявшись за плечи, все выше и выше - в бессмертье, в небеса Шамбалы, и они там вечно сияют, и у Жомки два листочка в руке, а в них неизвестно что - может, это конец, и он неизвестен. А Жомка идет и идет, и даже не будет читать, я люблю тебя, Жомка, ты прелесть! прелесть!.. косоглазенький мой... И тебя, Фубрик, люблю, ты прям махатма, строгий, но справедливый. И тебя, Суперкозельчик, люблю просто обожаю, близок ты мне, порешь хрен знает что, родной ты мой! И ты, Прелесть Прерий, пусенька, виноват я перед тобой, плохо я развил твой бессмертный образ, не смог я, бесталанный, сочными мазками передать всю неповторимость и глубину твоей женской души! А кто бы смог? - ты душка, душка, душка! И ты душка, аббат Крюшон, лучше всех ты удался мне, частица души моей в тебе, как вот извлекать её буду в перепросмотре? прости уж ты меня за член и за яйца (но не воссоединился с ними). Да всех я вас крепко люблю, вы - лучшие, нет таких больше, некитайчата вы мои! Даже тебя обожаю, Сюй Жень, ты уж не сердись на меня - передумал я, - не посношивали тебя почесывая, и тебя тоже, Тяо Бин, не почесывали посношивая, враки, не было этого, а вот в поросячью мочу вы все-таки с крыши сигали, я сам видел, ну и что такого, люди вон даже в космос летают. Всех люблю, все вы моя детка, нет среди вас плохих, даже профессор Мориарти на самом деле всего лишь Манго, а если мисс Маапл немножко когтями серет, так это ж у неё душа такая ранимая девичья, неповторимость это её женская! И даже додек-педирас говенный рецензент Гастон де Мишо не злодей, - ну, поручили ему, хрен ли - не разбирается человек в литературе, мало что ль таких, написал лажу, не смог при жизни оценить творение гения - он покается - и ведь даже он не станет стрелять лысого пидарчонка по весне настоящими пулями - вот какой у меня гуманизм, никого не убили не зарезали в моей книге, вот какая ахинса, а потому что люблю вас! люблю! родненькие! Всех некитайчаток моих обожаю, люблю сердечно, ну все, все, папка уж слезьми исходит, не буду больше, идите в мир, живите как можете, я дал вам Жизнь Вечную, колбаса мой сентябрь!
      А Гамлет лег в пещере, и от удивления он крепко уснул, и он спит до сих пор, а рядом с ним раскрытая книга, и на самом деле это не Гамлет.
      К_о_н_е_ц
      ЭПИЛОГ
      Вот, дорогой читатель, и завершились невероятные приключения святого графа Артуа и отважного аббата Крюшона в горных дебрях неведомого Некитая, таинственного предместья Шамбалы. Конечно же, тебе не терпится узнать, а что же сталось с ними и со всеми остальными потом, по завершении этих приключений. Что ж, в меру сил постараюсь удовольствовать сие законное и понятное любопытство.
      Итак, граф Артуа. Сразу по возвращении граф взял три ветрогонки подряд (абсолютное первенство, и золото в отдельных видах - вонючести, громкости и артистическом впечатлении. Что же до скорострельности, то, увы, она всегда оставалась ахиллесовой пятой спортсмена - впрочем, это не умаляет его достижений, раздвинувших наши представления о человеческих возможностях).
      Аббат Крюшон, по вере его, вновь обрел член и яйца (но не воссоединился с ними) - сейчас это экспонаты ? О-367/1008 и 0-367/1009 в музее Ватикана.
      Де Перастини все так же серет когтями. Но - теперь уже исключительно для этнографического и зоологического отделов петербургского Эрмитажа (вообще-то я не уверен - может, для музея Прадо в Мадриде? - запамятовал. Знаете что, уточните сами - позвоните директору. Как это сделать, спрашиваете вы? Да просто: наберите номер: алле, это Эрмитаж? - Да, хоздвор Эрмитажа. - Скажите, пожалуйста, де Перастини для кого серет когтями - для вас или музея Прадо? - Кто-о-о?.. - Де Перастини. Ну, мисс Маапл. Простите, я что-то не понимаю... Может, вам директора позвать? Он тут случайно завернул к нам с утра... - Да, да, позовите. - Господин директор, тут кто-то спрашивает, для кого некий де Перастини... простите, что вы сказали он делает? - Серет когтями. - Здравствуйте! Да, да, для нас тоже, недавно подписали крупный эксклюзивный контракт, готовим выставку художественного когтя! - Как я рад за Эрмитаж! давно пора! Извините мое нескромное любопытство, а что это вы с утра делаете на хоздворе? - А я, знате ли, с утра всегда на хоздвор заворачиваю. Утром встанешь - голова как сундук, а тут грузчики утречком поправляются, ну, так я и... - А, понимаю! Это хорошо - вместе с народом! Ой, так я вас поди оторвал? - Да нет, ничего, я уже свое принял. - А, ну, тогда все, извините за беспокойство, идите продолжайте! - Ничего, были рады помочь, звоните еще; - ну, поняли технологию? Тогда звоните. Сейчас! Не откладывайте! тел. (812) 110-96-25 )
      Адмирал Нельсон принят в действительные члены королевского орнитологического общества (и заглазно, и заочно).
      Король Луи сбежал в Африку, где успешно овладел баобабом, бутылочным деревом и эвкалиптом (поочередно), а затем кактусом, саксаулом и верблюжьей колючкой (одновременно).
      Наполеон отстреливался до последнего патрона от десанта Багамских контролеров, после чего из принципа съел билет на Амстердамские острова и плыл туда Немом в подводной лодке капитана Зайца. Теперь он своей рукой переписывает письмо щастья (осталось всего 115 тыс.экз).
      С остальными тоже полный порядок - они жили счастливо и не умерли до сих пор (ибо бессмертны силой писательского гения маэстро Ли Фаня).*
      _____
      * различия с данным выше вариантом Эпилога объясняются переработкой, предпринятой автором с учетом замечаний читателей. Кстати, тому, кто найдет 2219 различий в этих вариантах, автор обязуется лично выполнить татуировку своего автографа на любом месте тела читателя согласно его желания. За всего 15 тонн баксов. Нет-нет, благодарности не надо.
      П Р И Л О Ж Е Н И Е
      СЕРВИС И МЕНЕДЖМЕНТ
      Джим Драккер и Пит Грейсон - известные американские специалисты в области менеджмента. "Сервис и менеджмент" - это обобщение их богатого практического опыта в литературной обработке Л.Фаня. Книга построена в виде рассказов от первого лица и в живой, занимательной форме, на примерах из реальной жизни раскрывает секреты таких важных сфер как менеджмент, промышленная социология, сервис и проч. Читатель может также извлечь немало нового и новаторского из передового опыта западных фирм, а также узнать сенсационные подробности знаменитого хоторнского эксперимента. О революционном значении этой книги говорят не только приводимые далее отзывы, но и золотая медаль Чикагской промышленной выставки, присужденная "Сервису и менеджменту" в 1992 г. Книга предназначена для широкого круга читателей - предпринимателей, маркетологов, социологов, экономистов и др.
      ОТЗЫВЫ О КНИГЕ ЛИ ФАНЯ "СЕРВИС И МЕНЕДЖМЕНТ"
      Да, если бы мы вовремя прочли эту книгу, то не просрали бы япошкам на Плайя-Хирон!
      Генерал Эйзенхауер*
      __________
      * на старости лет генерал напутал: если япошки, тогда ПерлХарбор. А если Плайя-Хирон - тогда кубишки. Но то, что не просрали бы, - это точно. (Л.Ф.)
      Джимуля, лапушка, иди ко мне под одеялко! Уотермен - сука!
      Элизабет Тейлор, Уитни Хьюстон, Мэрилин Монро и все остальные женщины Голливуда
      Д.Драккер и П.Грейсон - исполинские характеры. Их можно сопоставить разве что с титанической фигурой поручика Ржевского.
      Теодор Драйзер
      Я фсигда думал - на фик фсе эти пасобия по бизнису, адна ерунда. Наканец-то стоящая книга. Рибята знают свае дело!
      Рокфеллер
      Согласны с Рокфеллером.
      Морган, Дюпон, Ротшильд и прочий Уолл-Стрит.
      Интересно, но ненаучно, и про меня неправда.
      Хельмут Штагенбух, президент "Дечекако Лтд."
      1. ДЖУНГЛИ (менеджмент)
      Давно подмечено: если президент компании - голубой, то все будет делаться через задницу. Не верите мне - спросите у Джима. Уж он-то знает испытал, так сказать, на собственной шкуре. Я это в прямом смысле, насчет шкуры-то.
      А дело было так. Мы тогда работали в "Дженерал неглектик", я начальником службы маркетинга, а Джим - помощником кладовщика в оранжерее. Чем фирма занималась, я до сих пор без понятия. Главное, платили неплохо. А работа простая: утром соберешь подчиненных и даешь втык - вы, дескать, олухи, должны землю рыть от счастья, что имеете честь работать в такой компании... опережать конкурентов... расширять рынок - ну и все такое, сами знаете. Потом в кабинет зайдешь, подмахнешь пару бумаг - и завалишься куда-нибудь, расслабиться, а вечерком звякнешь: как, мол, там? босс не искал? Ребята во мне души не чаяли: все бы, мол, такие начальники были. Дизайнер один был, так тот со слезами на глазах признавался - вы, мистер Грейсон, первый босс, который не мешает работать, да что там - вообще единственный порядочный человек на фирме! Ну, мне это везде говорили. А все почему - не лезу куда не надо, - зачем мне знать этот дизайн или эти рынки? - я ж менеджер, мое дело организовать все да поплевывать в потолок. А если уже все организовано - так тем более, и соваться нечего. Но я забыл Джима он, само собой, не больше моего напрягался, а вот получал меньше. А все потому, что числился не кладовщиком, а только помощником, хотя работа была той же: выдай пару раз в неделю кой-какой инструмент садовнику и сиди себе посматривай видик. Опять же, на совещания ходить не надо. А мне раз, а то и два в неделю приходилось. А тоска там была! Президент чего-то лепит, лепит - одно и то же, конечно, и все без толку, а слушать все равно приходится. Джим вот меня не понимал, пока сам не попал - пришлось ему как-то раз подменять начальника хозяйственной службы. Порядок был такой: если сам отсутствуешь, то должен идти заместитель, а если его нет - то ещё кто-нибудь. А как раз заместитель был с бодуна, а начальник в командировке. Садовник отказался идти - я, говорит, этих начальских рыл на дух не переношу, - ну, Джим и пошел представлять, так сказать, в своем лице хозяйственную службу.
      С этого все и началось. Джек Уотермен, президент наш, как водится, час талдычил, что, дескать, конкуренты наступают, надо приспосабливаться к новым условиям, то, се, - в общем, тоску нагнал жуткую. Тут Джим и встрял:
      - Это вы верно говорите, мистер Уотермен, что надо приспосабливаться. Я вот, кстати, случай припомнил из жизни. Даже не случай, а анекдот. Тетка Энн как-то рассказывала отцу. Пришла, значит, обозленная, после ссоры с любовником - у них насчет уз Гименея как-то все не было понимания, ну, да это уже другая история... Пришла, значит, тетка Энн к моему старику и говорит: - Какой я анекдот про вас, мужиков, знаю, - вся ваша в нем подлая сущность! - Что за анекдот? - А вот слушай: поймали дикари в джунглях автобус с туристами. Вывели их, разделили - мужиков налево, баб направо. Приходит вождь, осмотрел тех и других и рассудил: "Баб на мясо, а мужиков будем трахать." Тут бабы как взвыли: "Вы что! Мужиков же не трахают!" А мужики им в ответ: "Трахают, трахают! Еще как трахают!" - Рассказала, значит, тетушка Энн этот анекдот папане и говорит этак обвинительно: - Вот ведь какие вы приспособленцы! - мужики, то есть. А старик газету отложил и отвечает ей, - главное, на полном серьезе: - Ну, так ведь жить-то хочется. Так что я и говорю - насчет приспосабливаться - это вы, сэр, в самую точку.
      Тут все как-то странно стали смотреть на Джима. Уотермен помолчал и спрашивает:
      - Что-то я не припоминаю вас, мистер... э...
      - Драккер, Джим Драккер, сэр. Можно просто - Джим.
      - Хорошо, Джим. Вы у нас чем занимаетесь?
      - Я-то? Кладовщику в оранжерее помогаю. Кладовщика-то нет, так я помощником там.
      - А, ну, ну! Очень приятно познакомиться, Джим. Как-нибудь непременно к вам загляну.
      И что же - не то что заглянул, а прямо-таки повадился ходить к Джиму в оранжерею. Я-то и знать не знал, это уж мне Джим потом рассказал. А только и мы заметили - новый какойто крен наметился у нашего шефа. Как ни совещание, у него один разговор - про джунгли. Что хватит, дескать, довольствоваться традиционным рынком, пора осваивать третий мир. Мол, сидят в джунглях бедные дикари и страдают по зажигалке для газовых плит. Пропадают, значит, без электронных календарей. А мы, "Дженерал Неглектик" то есть, р-раз и появляемся при всех зажигалках и водяных зубочистках: "Вот они мы, мистер каннибал!" Ну, и так далее. Слушаем мы это неделю, балдеем, конечно, а в толк взять ничего не можем. А Уотермен уже и приказ отдает подготовить план широкомасштабной экспансии в джунгли. Ну, плановик его и спрашивает: "А в какие джунгли прикажете готовить экспансию - в Конго или Бразилию? Уотермен сверкнул очками и говорит: "Это я вам поздней сообщу" вроде как пока секрет.
      Проходит ещё неделя, прихожу я как-то на фирму и узнаю новость: наш президент сбежал! Ночью на самолете компании улетел с мешком золота и, по слухам, спрыгнул на парашюте в джунглях не то Боливии, не то Заира. Я бегом к Джиму: слыхал новость? Смотрю, Джим сидит какой-то грустный, задумчивый. Я, - говорит, - теперь ничему не удивляюсь. И тяжело так вздохнул.
      - Что с тобой, старина? - изумленно воскликнул я. - Ты такой рассеянный и печальный! Это так не похоже на тебя, Джим!
      А Джим только вздыхает. И лицо такое - будто он кошелек потерял. Взял я его за плечи покрепче и говорю:
      - Не забывай, старина, - мы с тобой друзья. Выкладывай - что у тебя стряслось?
      - Не знаю, поймешь ли ты меня, Пит.
      - Да задница ты проктитная (у Джима проктит), когда же я тебя не понимал!
      - А ты не выдашь?
      - Как ты можешь так думать, Джим!
      Джим вздохнул ещё пару раз и такое мне рассказал - у меня челюсть отпала.
      Оказывается, после того случая с анекдотом Уотермен зачастил к Джиму в оранжерею. Придет, принесет с собой бутылку виски и затевает беседу.
      - Помните, Джим, вы случай про туземцев рассказывали?
      - Как же, помню мистер президент.
      - Нет-нет, Джим. Давай просто - Джек.
      - Хорошо - Джек.
      - Так вот, как вы думаете, в каких джунглях было дело?
      - Не знаю, сэр.
      - Джек.
      - Джек.
      - Может быть, в Бразилии?
      - Может быть, и в Бразилии.
      - А как насчет выпить по маленькой, Джим?
      - Так на работе же...
      - А что - на работе. Рабочий день уж кончился. Мы бы присели тут под пальмой да и сделали по глотку.
      - Что ж, я не против, Джек.
      - Так в каких джунглях, говорите? В Сенегале?
      - Может, и в Сенегале.
      - Слушай, ты славный парень, Джим!
      - Ты тоже, Джек!
      В другой раз придет, и вновь о том же:
      - Как, Джим, насчет того, чтобы горло промочить? Я вот тут ром захватил.
      - А что, Джек, можно и промочить.
      - Я вот хочу тебя спросить... Ты как-то про туристов рассказывал... Ну, что их дикари в джунглях трахают.
      - А как же, рассказывал.
      - А как ты сам к этому делу относишься - ну, к голубым?
      - А никак не отношусь, Джек. Меня-то они не трахают - ну, и пусть себе живут потихоньку.
      - А вы сами, Джим, не...
      - Что вы, мистер Уотермен!
      - Джек.
      - Джек.
      - Так что, Джим, вы и мысли не допускаете, что сами могли бы... ну, как вот эти туристы...
      - Если честно, Джек... Пока я в ясном сознании и твердой памяти - то нет, исключено. Как-то мне это не по кайфу.
      - Ну, а если в бессознательном состоянии?
      Джим подумал-подумал:
      - Ну, если человек в бессознательном состоянии - упившись, например... Кто ж про него чего скажет... Это ведь не за деньги. Взять хоть меня - я человек бедный, тысчонок десяток не помешали бы, но чтоб за деньги... Это нет. А к чему вы это спрашиваете?
      - Да я вот все думаю - в каких краях тот инцидент был с туристами? Может, в Индонезии?
      - Может, и в Индонезии.
      - Ну что, ещё по глотку, Джим?
      - Давай, Джек!
      Вот, ходил он так к Джиму, ходил, да и признался:
      - Ты, Джим, поди все думаешь, - чего это я к тебе хожу?
      - А мне-то что, - говорит Джим, - Нравится, ну и ходите. Чего ж не выпить с хорошим человеком.
      - Ну, а что мне надо, как ты думаешь?
      - Не знаю, Джек. Гнетет вас что-то, наверно.
      - Это верно, что гнетет... А хочешь знать - что? Я, Джим... Я... Джим! Я люблю тебя!
      - Ну, так что же, - отвечает Джим. - Меня все любят. Да и я вас, Джек, тоже крепко уважаю.
      - Нет, Джим. Ты меня не понял. Я тебя иначе люблю - как мужчина мужчину - вот как.
      У Джима чуть стакан из рук не выпал:
      - Как муж... Это что же, мистер Уотермен - вы трахнуть меня хотите?
      - Да, Джим. Хоть и грубое это слово, но... хочу. Именно тебя. Трахнуть.
      Джим помолчал и спрашивает:
      - А какое у вас образование, мистер Уотермен?
      - Джек.
      - Джек. Так какое образование?
      Босс на него покосился подозрительно:
      - А ты что, только образованных к себе подпускаешь? Если так, то не сомневайся - образование самое что ни на есть высшее: Массачусетский технологический институт.
      - Я это потому спрашиваю, - про образование-то, - объяснил Джим, - что у меня наблюдение есть проверенное: не к добру эта учеба. Что ни человек после Гарварда или там Принстона - непременно его в какую-нибудь дурь заносит.
      - Нет, Джим, образование мое тут ни при чем. Я и до института по этой части был ходок.
      - А чего же вас тогда ко мне потянуло?
      - Любовь - это загадка, Джим. Сам не знаю. Как ты рассказал тот случай про туристов, так меня и потянуло. Как на тросе за буксиром. Волшебник ты, Джимулечка, заколдовал ты меня. Прямо наваждение, - сплю и вижу, как я тебя под пальмой этой... как мужчина мужчину...
      Джим и сказать не знает что.
      - Знаете, что я вам скажу, Джек - останемся друзьями.
      - Э, Джим, друзьями меня не устроит. Скажи мне правду, - у тебя есть кто-нибудь?
      - Это в каком смысле?
      - Ну, как партнер?
      - Да нет же, Джек, говорю тебе, что я не... никогда...
      Уотермен так и повис на Джиме:
      - Зулус мой невинненький!
      Джим еле от него освободился.
      - Что это африканского вы во мне нашли, мистер Уотермен? Вы оставьте это, а то я ведь рассердиться могу.
      - Хорошо, Джим, но только знай - я от своего никогда не отступаю. Раз сказал - значит, так оно и будет. Под этой вот самой пальмой.
      - Да ну, бросьте, мистер Уотермен!
      - Джек.
      - Джек.
      Ну вот, а на следующий же вечер приходит, босс к Джиму с портфелем: так и так, Джим, разбил ты мне сердце, надумал я уехать, хочу вот только с тобой бутылочку распить - прощальную, так сказать. Присели они под пальмой, выпили по стаканчику. Уотермен достает какую-то бумагу и дает Джиму. Он прочитал и спрашивает:
      - Зачем вы мне даете данные своего теста на спид, Джек?
      - Это, Джим, чтоб ты не волновался понапрасну. А то, поди, боишься, вдруг, мол, у меня спид.
      - Да ну, Джек, я же говорю... А зачем вы мне деньги показываете?
      - Вот, смотри, - десять тысяч - все, как ты говорил. Мало если, так скажи. Я ещё тыщу добавлю. Твое будет, Джим.
      - Перестаньте, мистер Уотермен. А то я уйду или позову кого-нибудь.
      - Не получится, Джим. Я всех отправил домой, а оранжерея закрыта. Вот он, ключ, - у меня. Так что снимай штаны, Джим.
      - Как вам не стыдно, мистер Уотермен! Вы же президент крупной компании, такое положение в обществе, а вы...
      - Вот именно, - я, босс крупнейшей компании, должен спорить с каким-то паршивым кладовщиком. Других трахал - и тебя трахну! Снимай штаны!
      - Не сниму!
      Ну, тут они немного поспорили.
      - Немедленно снять штаны! - выходит из себя Уотермен.
      - Да будет вам известно, что у меня проктит! - режет в ответ Джим.
      Не мог же бедняга знать, что это только распалит вельможного извращенца! У Уотермена аж руки затряслись, а вслед за тем он полез в портфель и достал - что бы вы думали? - пистолет! Навел на Джима и приказывает:
      - Достань из моего портфеля бутылку рома! Налей стакан! Пей!
      Если бы он что другое скомандовал, так это, конечно, западло слушаться, - ну, а выпить стаканчик, так в этом ничего ведь такого нет, верно? Джим и выпил стакан. А потом еще, и еще. А потом и за второй бутылкой в портфель слазил. Короче, в конце концов он свалился под пальму в бессознательном состоянии. Ну, а как с ним обошелся коварный транссексуал это уж вы и сами представите. А когда Джим очнулся, то вокруг была глубокая ночь да бутылки вокруг пальмы, а Уотермена, конечно, и след простыл. В общем, оттянули Джима Драккера! В полный рост!
      Тут я Джима прервал и спрашиваю:
      - А почему ты думаешь, что этот гад тебя... того... поимел? Может, он так только - попугал да ушел?
      - Нет, не ушел, - с грустью отвечает Джим.
      - Да откуда ты это можешь знать? Ты ж в беспамятстве был?
      - Знаю, - так же задумчиво говорит Джим.
      - Да откуда? Болит, что ли? Так это же, поди, от самовнушения!
      - Нет, не только. Он мне одиннадцать тысяч оставил, - объясняет Джим. - Вон, на столике лежат.
      Как он это сказал, меня аж мороз по спине продрал: это же надо одиннадцать тысяч долларов! И такая меня тоска, такая обида взяла - да что же это такое, иной честный труженик за такие деньги должен месяц, а то и два вкалывать, на рабочем месте торчать, на совещания всякие ходить, а тут - выпил бутылку виски да полежал полчаса со спущенными штанами - и тебе за это одиннадцать тысяч! Ну, где же после этого правда на белом свете!
      Посмотрел я на Джима и прямо возненавидел его. Весь он мне стал отвратителен: и глаз его косой, и голос этот пришепетывающий, и улыбочка его идиотская... Вот так сижу и чувствую - ненавижу Джима!
      - Джим, - говорю, - одиннадцать-то тысяч не мало, кажись, за задницу-то, за хворую!
      - Нет, не мало, - вздохнув, отвечает Джим.
      - И что же ты теперь делать будешь? Поди, на Гавайи махнешь? Ты ведь теперь Рокфеллер!
      Джим молчит, только вздыхает грустно.
      - Знаешь что, - предлагаю, - пожертвуй ты эти тыщи ордену Святой Агнессы, - я тут неподалеку часто монашку вижу, она все пожертвования собирает.
      Джим так и подскочил:
      - Это с чего вдруг я Святой Агнессе буду свои деньги отдавать? Она, что ли, ромом давилась под дулом пистолета? Или, может, её монашка тут без штанов валялась? Нет уж, я пострадал, на себя и истрачу! Может быть, я акции "Тошибы" хочу купить! Может, я через это миллионщиком стану!
      Все-таки до чего в нас, американцах, сильна предприимчивость! Как она выручает нас в трудные минуты! Вот Джим, - президент компании привел его в бессознательное состояние, после чего насладился им. Как мужчина мужчиной. Что бы сделал на его месте какой-нибудь французский виконт? Наверное, вызвал бы Уотермена на дуэль: извольте, мол, дать мне удовлетворение! Ну, Уотермен бы его не понял - дескать, что же, с одного раза не удовлетворил, что ли? - но тот бы все равно настаивал: вопрос чести! Или какой-нибудь меланхоличный швед - он бы год потом ходил к психоаналитику: отчего, мол, мне пальмы снятся каждую ночь? Ну, русский бы сел, конечно, писать психологический детектив - что-нибудь вроде Достоевского "Братья Уотермены" или что-нибудь. Гордый испанец - тот бы, конечно, за Уотерменом с кольтом гонялся, а может - повесился бы. Не таков Джим. Переживает, конечно, парень, не без этого, но что же - повесился, бегает по джунглям с револьвером, роман пишет? Нет, нет и нет! Он уже сейчас смотрит вперед, размышляя, как ему лучше распорядиться свалившимся на него богатством. Джим, так сказать, с оптимизмом вглядывается в лицо будущего, твердо веря, что удача и впредь его не оставит! В этом весь Джим. Я ему так и сказал:
      - Это правильно, Джим. Я тебя одобряю. Это хорошо, что ты оправился от удара. Я теперь всем буду тебя в пример приводить как образец стойкости и деловой инициативы.
      Смотрю, у Джима что-то мелькнуло в глазах. Вроде как задумался о чем-то. А я его подбадриваю.
      - Не горюй, Джим. Я тебя не оставлю. Мы же друзья, - радость, горе - у нас все поровну. Так что не брошу я тебя в беде, и не думай!
      Вижу - озарило Джима.
      - Знаешь, Пит, - говорит Джим. - Мы с тобой друзья...
      - Ну?
      - Всегда друг за друга...
      - Ну, ну? - подбадриваю я его, потому что чувствую - решился Джим.
      - Так я что подумал - давай эти деньги между собой разделим! Шесть тысяч мне и пять - тебе. Что скажешь?
      В этом - весь Джим! За ним как за каменной стеной. Казалось бы, я-то тут при чем? - но нет, Джим и теперь хочет все поровну. Но я сначала все же спросил - может, думаю, он так это только, из вежливости.
      - То есть вроде как, получается, нам обоим премия?
      - Ну ясно, - поровну, - подтверждает Джим.
      - Вроде как нас обоих тут, под пальмой?..
      - Что ты, Пит... Я ж не в том смысле... А в смысле, что как друзья...
      Посмотрел я на Джима - и прямо сердце сжалось. Чувствую, - ну, не могу, не могу я в такую минуту оставить друга один на один с его горем. Я и говорю:
      - Что ж, если как друзья... Чтоб поровну... А! - так и быть согласен! Только почему тебе шесть тысяч, а мне пять?
      Джим глаза отвел:
      - Ну, все-таки...
      - Да ладно, я ж не то что чего. Пять так пять. Чего уж там! Пластырь на больное место - он, конечно, лишней тысячи стоит. Ладно уж!
      - Чего ты ко мне пристал, Пит? - обиделся Джим. - Ты вон в Японии у орангутанга минет брал, так я ж ничего не говорю!
      Джим иногда такой дурачок! Я ему так и сказал:
      - Какой ты чудак, Джим! Как ты можешь сравнивать? Это же совершенно разные вещи! Одно дело - орангутанг, другое - президент компании, - ну что между ними общего? А во-вторых, мной же тогда двигала не корысть, а чувство жажды и любопытство, - я же думал, что орангутанг пластмассовый! И наконец, не я один тогда так попался, - на той фирме, почитай, весь менеджмент обезьян-то так побаловал!
      Джим только фыркнул:
      - Ну и что, что не ты один! А ты думаешь, я один так пострадал? Да этот Уотермен, наверное, весь персонал перелопатил от вахтеров до директоров!
      Джим - так. Он если скажет, то хоть высекай в мраморе и относи в национальный банк. Так сказать, гарантируется и обеспечивается золотом. Бывает, конечно, что и ляпнет, но уж если скажет... В общем, он и тут прав оказался: все не все, но добрая половина менеджмента компании и впрямь пострадала от любвеобильного извращенца. Это все потому выяснилось, что в связи с бегством президента компании нагнали, как водится, ревизоров, открыли следствие, то да се. Ну и что же - из директоров от Уотермена каждый хоть раз да пострадал. А главный бухгалтер - так тот регулярно страдал, раз, а то и два в неделю. А кто бы мог подумать, зачем он с боссом в кабинете запирается? Да, хитрая штучка был наш президент, ничего не скажешь! Мало того, что трахал, так ещё и в дневнике своем записи делал: кого, когда, каким образом... И ко всем ведь подход нашел: к кому с выпиской подъехал, как вот к Джиму, кого по службе продвигал, кого в финансах запутал. Начальник службы безопасности был, такой крупный, видный мужчина, - прямо Сильвестр Сталлоне, - и что же? - тоже пострадал! Да так пострадал, что в домино с друзьями перестал играть: как увидит на доминушке четыре кости, так ему плохо становится. В общем, не фирма, а голубятня. То-то они на Джима так уставились, когда он им анекдот про туристов-то рассказал! Я Джиму и напомнил:
      - Помнишь анекдот-то свой, с которого началось-то все? Теперь понятно, что они на тебя пялились тогда! Вот такие джунгли!
      - Эх, Пит, - говорит Джим, - вот ты на меня все обижаешься из-за той лишней тысячи, а мне ведь что обидно: ну ладно, извращенец он, болезнь у него такая... Но ведь он говорил, что любит, а сам, когда уходил, даже "Джимулечка!" не сказал. Ни словечка последней-то своей любви! Вот они, акулы большого бизнеса! Не люди, а тигры в джунглях!
      И только плюнул Джим. Вот так!
      Так что имейте в виду - как устроились на новое место, первым делом расскажите тот анекдот про каннибалов. Ну, а потом замечайте: если ваш босс начнет вдруг про экспансию в джунгли рассуждать или в оранжерею зачастит, ну, вы теперь знаете, что это значит.
      А сейчас вы меня спросите, как же это я не постеснялся про друга-то своего такое рассказывать, интимные его, значит, подробности? А потому и рассказываю, что ничего тут для Джима постыдного. Об этом и в книжке написано, попалась нам как раз после того случая, - "Непреднамеренная педерастия". Так вот, мужик пишет там, что случаев вроде тех, что у Джима, видимо-невидимо на разных фирмах и, дескать, надо разграничивать. Если кто за деньги или там по пристрастию - то это, конечно, извращение. Ну, а если в бессознательном состоянии - то это просто несчастье такое и ничего тут зазорного нет. Джим как прочитал это, так даже духом воспрянул, хотя я ему это и без всякой книжки говорил. Ну да, в книжке оно как-то убедительней, это уж всегда так.
      2. ЯПОНСКОЕ ЧУДО (передовой опыт)
      Про Японию я вам расскажу - Пит стесняется, хотя чего тут стесняться? Если б он знал, дело другое, а как он мог знать? Слава Богу, не экстрасенс какой-нибудь. Это я о том, как весь менеджмент нашей фирмы в Японию съездил за опытом. А было все, когда нашу фирму слопали японцы, ну да, та самая акула - "Ихайко Ихуйко". Наши-то директора лепили "слияние, слияние" - а какое там слияние, - проглотили нас япошки с потрохами, вот тебе и слияние - с желудком акулы. Ну вот, а когда дело это произошло, то стали мы, значит, перенимать передовой опыт. Перво-наперво, конечно, сам босс поехал. Вернулся он с этой "Ихуйко" - сказать, что в трансе, - значит ничего не сказать. Как будто ему там раскаленный гвоздь в зад воткнули: злой, в глазах остервенение, и весь из себя потрясенный. Будто прожил жизнь в грехе и скверне, а под конец сподобился света истины. И хочет, значит, отыграться за все прошлые годы - бесцельно прожитые, так сказать. Ну, само собой тут же объявил всем, что каждый должен съездить к япошкам и все, что полагается, изучить. А потом успешно применять. А кому не нравится милости просим. И ещё спасибо скажите, что вас японцами не заменяют. И т.д. Ну, составили график и принялись ездить. И должен сказать, что, по всему, было, было у япошек от чего в транс придти. Кто не вернется - все, как один, с потрясением в глазах. Только и слышно - "японский опыт, японский опыт"... И главное, никто ничего рассказывать не хочет. К кому ни ткнись, у всех один ответ: "Дойдет твоя очередь, и поедешь". Кто ещё не съездил, сначала обижались, - дескать, нельзя пару слов, что ли, сказать. Ну, а как сами побывают, то это же долдонят: "Мы ездили, и вы поедете".
      И вот, наступило Питу ехать в Японию, он тогда за связи с общественностью отвечал. "Чем, - думает, - меня япошки удивить могут?" А в самолете ему попутчик попался, Билл Саули, хороший мужик, он в Иокогаме вроде бы кабачок держал для наших морячков, кто к японской кухне непривычен. Так и так, познакомились, поговорили, понравились друг другу. Ну, а как Билл узнал, куда и зачем Пит едет, как-то по-особому стал на него смотреть - вроде как с сочувствием, как на смертника примерно. А как подлетели к Токио, Билл Питу и говорит:
      - Я, браток, тебе сейчас ничего рассказывать не буду - все равно не поверишь, бесполезно. Ну, а как надоест обезьянье дерьмо хлебать, - вот тебе адресок мой, приходи, я тогда тебе и объясню что к чему.
      - Какое ещё обезьянье дерьмо? - спрашивает Пит.
      - Это ты сам увидишь - какое.
      И адрес Питу дал, куда зайти - "Ихайко"-то тоже в Иокогаме.
      И разошлись - Билл кормить моряков, а Пит - перенимать японский опыт. Собрали, значит, японцы всех - с Питом ещё двое наших бухгалтеров было да ещё группа каких-то датчан из Европы приперлась. Спросили их, кто кем работает, и развели кого куда, а Питу говорят:
      - Вам покажут полный цикл производства.
      - Да зачем мне это? - заспорил Пит. - У меня работа с людьми встречаться, разъяснять политику нашей фирмы то есть.
      А с япошками спорить невозможно - головой кивают, сюсюкают, а сами все свое гнут:
      - Да, да... Вам надо знать все от начала до конца... Все покажем, обязательно... Ваш президент особо просил... Да, да, мистер Донелли...
      Деваться некуда, пошел Пит с японцами смотреть производство. Только проходную прошли - слышится жуткий вопль, нечеловеческий прямо.
      - Что-то похоже на голос нашего бухгалтера, - говорит Пит.
      - Нет, нет, не бухгалтер, - ему говорят. - Это орангутанг.
      И правда: моргнуть Пит не успел, как вылетает откуда-то из-за угла отряд орангутангов в цепях и несется мимо рысцой. А рядом япошки бегут с хлыстами.
      - Это наши работники, - объясняют японцы.
      Тут один орангутанг снова завопил - да так, что кровь в жилах заледенела. А япошка, значит, хлесть его! да ещё хлесть! - и скрылись все из виду. А сбоку рядом с проходными две тумбы и на каждой по орангутангу подпрыгивают, себя в грудь колотят.
      - Это пластик, роботы, - Питу объясняют. - Для разрядки!
      Пит смотрит - рядом с тумбой дубинка лежит, на цепи. Японец-гид взял её да как треснет орангутанга по башке! Тот встал на задние лапы и запел гимн фирмы. А японец хвать орангутанга за... это, кругляшки и сдавил - и стаканчик тут же подставляет бумажный. А орангутанг туда наливает - ну, вы понимаете, - откуда.
      - Юмор, - японец снова объясняет. - Кока-кола.
      Сам выпил и Питу стакан налил. Ну, Пит у нас без предрассудков - тоже попробовал. И правда, кока-кола - вкус, запах - все, как положено. Пошли они дальше и заводят Пита в цех, а потом в комнату какую-то вонючую.
      - Это, - говорят, - ваше рабочее место на сегодня.
      - Да вы что, ребята? - у Пита даже челюсть отпала. - Кто вам сказал, что я работать у вас собираюсь?
      А япошки вдруг все шмыг за дверь! - один Пит остался. Пит толкнулся в дверь - шалишь, заперто, в другую - и с тем успехом. А в комнате вонища! Пит, бедняга, не знает, что и подумать. Даже какая работа - и то непонятно: в помещении только здоровенная бадья метра четыре в диаметре, а сверху с потолка какие-то лопасти свисают на штыре - вроде как мешалка. Подошел Пит к бадье, от неё разит по-черному, смотрит - не дерьмо ли? - и точно, оно. Пит туда-сюда - нет ли кнопок каких, чтоб мешалку включить - нет, ничего не видно. Как же этой штукой управлять? - думает. - И зачем дерьмо-то мешать? Думает - ну их на фиг, им надо, пусть сами и мешают. А я-де лягу тут и курить буду до конца рабочего дня. А завтра уж хрен вы меня заманите на вашу обезьянью ферму! И только он закурил сигарету, как открывается с лязгом железная дверь и орангутанг влетает в комнату. С воплем, значит, вот тем, леденящим. Подскакивает к Питу да как пнет его! Пит так и подскочил. А орангутанг снова как приложится! Да, - думает Пит, - пластиковый-то он пластиковый, а пинается не хуже настоящего! И стал он уворачиваться, да только где же человеку против робота! Бегал Пит от проклятого изверга, орал, на помощь звал - все без толку. Ну и куда ещё прятаться - со страху-то и кинулся в бадью. Ну, в дерьмо, - а что делать, жить-то хочется. И что же - отстал робот-орангутанг - стоит у бадьи, зубы скалит, ворчит, но в дерьмо не лезет. А бадья - она, как оказалось, широкая, но не очень глубокая, до пояса примерно. Сидеть даже можно, если, конечно, ты не очень низенький. Лицо только выставить над поверхностью и сиди себе. Хоть бегать не надо, а к запаху Пит уже вроде притерпелся немного. Да только не получилось так - едва Пит отдышался, как вдруг завертелись лопасти над потолком и стали спускаться все ниже к бадье. А что дальше - понятно: пришлось Питу с головой в дерьмо нырять. Да не просто нырять, а ритмически. Один раз не рассчитал, так такое бум-бум башкой заработал - чуть ко дну не пошел. А я его еще, помнится, спросил потом - нельзя ли, мол, было за лопасть-то ту схватиться да на ней верхом кататься? Но Пит говорит - нет, нельзя, у него голова закружилась и держаться трудно - руки-то мокрые! Так поработал Пит дерьмолазом - ну, пусть дерьмоныром, один черт, и стало дерьмо загустевать. Притоптал. Тут лопасти остановились, и динамик заговорил в стенке:
      - Перерыв двадцать минут, покиньте бадью.
      Пит вылез, косится на орангутанга - тот ничего, стоит и Пита не трогает. Ну, а Пит так и рухнул на пол. Тем временем автоматика заработала, старое дерьмо откачали, нового налили. И тут же орангутанг хвать Пита за шкирку и в бадью закинул. Не пофилонишь, дескать, - пора за работу. И по новой все началось.
      Потом наступил обед - это Питу динамик объявил. Другой орангутанг в комнату вошел и поднос поставил на край бадьи. Ну, Питу не до еды - горло бы промочить, если не виски, так хоть соку какого. А на подносе еда-то есть, а питья никакого. Тут Пит вспомнил, как утром его японец кока-колой угощал и сообразил. Смотрит на орангутанга - где у него там заветная кнопка - нет, ничего не видно. Подошел, стал в шерсти рукой шарить - орангутанг не препятствует, даже фыркает от удовольствия. Пит думает: да, далеко шагнула техника у японцев - вот робот, пластик, а от живого не отличишь, и даже фыркать запрограммирован. Но кнопку все-таки никак найти не может. Думает: попробую-ка я подсосать. Ну и - подсосал. И не ошибся - потекло из орангутанга. Да только не кока-кола. И уж не виски. Орангутанг-то не пластиковый оказался - натуральный калимантанский! Вот так. Ну, Пит, чего тут терзаться - ты ж не знал. Обидно, конечно, а чего стесняться-то? Иные ещё и мечтают об этом. А так - выплюнуть на пол да растереть. Ну, а дальше, собственно и рассказывать нечего - до конца дня Пит в бадье плюхался, а вот орангутанга заменили, потому что он Пита отпускать не хотел - понравилось. А как кончился рабочий день, прямо в этом же помещении сверху душ открылся, вымылся Пит кое-как, накинул на себя какую-то робу - тоже сверху кинули и поплелся к проходной. Что он чувствовал - это у него надо спросить, да только лучше не спрашивать. Ну, а как увидел Пит у проходной орангутангов на тумбе, то себя не вспомнил - схватил дубину да как огрел по башке пластиковую скотину - бац! бац! бац! И что вы думаете - зажглась по-английски надпись: "Вы недостаточно выложились на производстве, назначается 2 часа сверхурочных"! И тут же к Питу подскочили две зверюги и уволокли его. К прежнему занятию приставили, я имею в виду. Вот так: японская усидчивость! "Ихайко Ихуйко"! Нечего говорить, до койки в гостинице Пит полумертвым добрался. Заказал себе бутылку виски в номер, выдул её и свалился.
      Утром поднялся кое-как и стал думать, что дальше делать. В полицию идти или газету какую - это Пит западло держал, а тут пошел бы - да ведь что толку? Или не поверят и засмеют, или поверят и засмеют. Ничего никому не докажешь - это точно. И потом, какая у него мысль была, - а чего, собственно, кипеж-то ему поднимать? Все ездили - и помалкивают. Пусть и остальные съездят, дерьма похлебают - а то где же справедливость. "Мы ездили, и вы поедете" - ещё пол-фирмы осталось нехлебавших. И решил Пит: до конца командировки остаться в Японии, а там, как все, вернуться и делать вид, что все о'кей - изучил опыт. А эти дни просидеть где-нибудь в баре - и как раз Билла Саули вспомнил. Пораньше бы его расспросить, - да ведь опять же, прав он - кто в такое дело поверил бы? Ну и вот, толкнулся Пит к соседям, сначала к нашим, потом к датчанам и говорит:
      - Ну что, ребята, какие у вас планы? Снова японское дерьмо хлебать или как?
      На Пита смотрят с тоской в глазах и спрашивают:
      - Ты-то что предлагаешь?
      - А - н и ч е г о, - говорит Пит. - Тут у меня есть адресок, кабачок, говорят, что надо, - посидим, может, девочек снимем - так и проживем до конца учебы. И - молчок обо всем.
      - Насчет молчка, Пит, - отвечает один, - я с тобой, пожалуй, согласен... А насчет остального - я думаю снова в "Ихайко" пойти.
      - Да ты что, Стив! Опять же дерьмом накормят!
      - Ну, значит, планида моя такая, - говорит Стив, - а сам чуть не плачет. - А только боюсь я, Пит. Не пойдем - как бы чего похуже орангутангов не было. И потом - не верю я, что такое повторится.
      - Почему это?
      - Да потому, что это вроде прописки было - знаешь, как в школах или там армии новеньких, чтоб обломать, тоже пропускают через всякое. И потом не в этих же орангутангах секрет японского чуда заключается? Как бы тогда они нас сделали? Экономически, то есть, превзошли?
      - Ну, это ты сам выясняй, если ты такой крутой, - говорит Пит. - А мы в кабак пойдем, - верно, ребята?
      А что дальше - Пит и сам может рассказать.
      - А что? И расскажу. Ребята меня поддержали, и датчане тоже, и завалились мы в кабачок к Биллу. А Стив - ну, может, он тронулся, конечно, - он ещё неделю с обезьянами проваландался. И что вы думаете? - ему что-то кроме обезьяньего дерьма на "Ихуйко" показали? Хрен! Одно говно - и ничего больше. Так что когда наш Стив у Билла появился, то, само собой пил за нас всех - догонял. Ну вот, а потом приехали мы на фирму домой, на первом же совещании - краткий отчет о поездке. Я долго не думая сказал, что поездка была, конечно, чрезвычайно поучительной и полезной, а вот много мне не о чем рассказывать, потому как у них там вся сила в иероглифах, это по бухгалтерской части, а по моей области ничего такого особенного. Ну, бухгалтера тоже чего-то наплели, и стали мы ждать, когда в с е съездят. И съездили. И собрали тогда большое совещание по итогам учебы. Награждение особо отличившихся, предложения по новой организации труда и прочее такое. Начали, значит, с круглого стола - у кого какие, дескать будут мнения и предложения. Ну, встают наши менеджеры один за другим и лепят, что положено, - о кружках качества, о системе "точно-вовремя", о патриотизме фирмы там. А Донелли, босс наш, слушает это все и багровеет на глазах. И десяти человек не выступило, как встает он с места и начинает ставить каменные точки. Ах вы, сукины дети, такие-распротакие! Я полгода ждал, может, кто из вас расколется, чем вы там занимаетесь с дерьмом вашим обезьяньим, а вы - что же это - катаетесь себе в Японию, сосете там у орангутангов, - и ничего, - все так и положено?!. Я думаю, - ну ладно, я попался, посмотрю, как подчиненные-то мои - не все же, наверное... А вы - у меня слов нет - вы что же - готовы в дерьмо нырять, лишь бы вас не трогали, олухи, лгуны, кровопийцы, у меня на каждого из вас видеопленка, чем вы там занимались! Я всех - слышите - в с е х - увольняю и сам ухожу в отставку! И ещё полчаса не мог успокоиться.
      Вот так оно - "Ихуйко Ихайко", японское чудо. Ну и - так и сделали, всех уволили, и Джим вылетел с работы, даром, что он-то не нырял, - ездил, но не пошел на "Ихайко", сразу к Биллу - предупредил я его.
      А как же японское чудо? Подъем промышленности, технологии эти передовые и так далее? А - вранье это все, липа, я так и думал. Билл мне на второй же день все и растолковал. Весь этот промышленный расцвет, оказывается, - журналистская утка, а вернее даже не утка, а диверсия Советов против Соединенных Штатов Америки. Все, что у японцев есть, новинки разные, - это все они у нас и в Европе купили или украли на золото Советов. Те сами открыто действовать не решаются, ну и стакнулись с япошками, чтобы подрывать, значит, нашу экономику их руками. Так оно и идет: советское золото, калимантанские орангутанги да японское коварство - вот вам и все чудо. И что обидно - во всем мире об этом давным-давно знают, а вслух заговорить не решаются! Потому что боятся. Орангутангов.
      3. КАПИТАН ФРИКАССЕ (промышленная социология)
      Вот вы говорите: индустриальная социология, психологический климат, хоторнский эксперимент... А я вам говорю: фигня! Фигня это все. Откуда я знаю? Еще бы мне не знать, если все это дело было на нашей фирме, на моих глазах и с моим участием. Ну и что, что в учебнике не так написано, ясное дело - там правды не напишут. Уж больно она неприглядная, эта правда, никак не в пользу этих ваших фиглей-миглей. А что - и расскажу. Пусть все знают! Так что включайте ваш магнитофон.
      Было это примерно в конце 70-х годов и ни в каком не Хоторне, а в Лос-Анджелесе, а компания наша называлась "Дечекако". Название-то было звонкое, а вот дела шли неважно. Ну и вздумал, значит, владелец наш нанять нового исполнительного директора. Немца. По фамилии Штагенбух, по имени Иоганн, по виду - белобрысый и лупоглазый, а по характеру - невыносимый педант и аккуратист. Он с первой же встречи так и повел дело: вы, дескать, не умеете соблюдать порядок и организацию, а надо, чтоб все по науке. И убедил хозяина пригласить к нам на фабрику социологов, чтобы они, значит, все исследовали, а потом дали научные рекомендации - как работать. И нагрянула к нам орава этих доков, а возглавлял их некто Джонсон, само собой, полный профессор всех наук и носатый очкарик. В длину он был что твой баскетбольный центровой, а в ширину узкий, как оглобля, пальцы длинные и так все и щупают. Ходил он, согнувшись, как складная линейка, и все норовил при случае рассказать, как он когда-то в университете исполнял в студенческом спектакле роль капитана Фракасса. Люди у нас разные работали, но этого Джонсона все невзлюбили, особенно начальник сбыта, его прямо трясло при виде социологического профессора. Вот как-то раз Джонсон выходил, а сбытовик-то наш и кинул ему в спину со злости:
      - Фрикассе ты, стукачина, а не Фракасс!
      Так оно и приклеилось - капитан Фрикассе, - мы уж потом и забыли, что он на самом деле Джонсон. Ну, и начал этот капитан Фрикассе со своим пиратами свирепствовать на нашем тонущем корабле. Иные из этой банды ещё были так-сяк, а уж сам Фрикассе - тот, действительно, страшная личность. Такого страху нагнал на всех - шелохнуться боялись! Перво-наперво, его за то не любили, что была у него подлая привычка: непременно навонять в конце беседы. Встанет, стервец, на пороге, пернет - и сразу за дверь:
      - Я, - говорит, - ученик Дюркгейма*!
      ___
      * Трифон Дюркгейм (1835-1952) - выдающийся португалський археолог и этнограф. Имел блестящие вокальные способности и в молодости колебался между наукой и сценой. В 1858 г. исполнил в Вене заглавную партию в опере Гуно "Пердунчик". От волнения фальшивил и был освистан, после чего переключился на этнографию. Пит Грейсон, судя по тексту, осведомлен со слов проф.Джонсона об этом эпизоде из жизни его учителя, но превратно истолковывает факты.
      Сам выйдет, а мы нюхаем. Кто этот ваш Дюркгейм - этого я не знаю, да и никто на фирме не знал, но, видать, бзднуть любил. А запашок! - минут двадцать у всех аж слезы из глаз. И, главное, беззвучно все делал, паршивец, - поди докажи, что это он.
      - Я, - говорит, - последователь Адорно**!
      ___
      ** муз.критик, теоретик "немого" направления в музыке.
      Видимо, из той же компании субчик.
      И ведь ничего нельзя было поделать - в таком фаворе был у босса, что куда там! Денни Брукс, начальник производства, грубый был мужчина, так он как-то на совещании попробовал высказаться:
      - Вот вы, профессор Джонсон, собираетесь оздоровить атмосферу в нашей компании, верно? Тогда почему вы сами портите воздух? Вы что, думаете, все так и будут терпеть?
      - Вы про что это? - спрашивает Штагенбух.
      - А про то самое - про кишечные газы Фрик... профессора Джонсона. Полчаса после него проветриваешь комнату, и все равно воняет. Работать ведь невозможно! Если у него со здоровьем неважно, пусть таблетки какие пьет, а почему мы должны за ним нюхать!
      Ну, все поддержали:
      - Правильно, Денни!
      Денни Брукс! Когда требуется вспомнить пример человека, который перед лицом грозной опасности в одиночку выступил на борьбу за свои убеждения, перед моим взором всегда встает твой героический образ! Твой суровый профиль, твоя бородавка на лбу, твоя решимость правозащитника, - ты достоин стоять в одной шеренге с легендарными шерифами Дикого Запада, Денни! Нет, старина, - ты превзошел их: у шерифа по крайней мере был кольт в кармане, а у тебя - только щипчики для удаления волос из ноздрей. И все же ты выступил!
      А Фрикассе наш побагровел и только было начал:
      - Я, как последователь Дюркгейма...
      Но тут уж сам Штагенбух поднялся, пуще того багровый:
      - Не обращайте внимания, профессор, это у некоторых наших работников такой неудачный юмор. Смело продолжайте свои исследования, а если будут какие препятствия, обращайтесь непосредственно ко мне!
      Вот так - при всех: стучите, герр Фрикассе, в любое время! Порядок унд дисциплина! Нечего и говорить, языки-то после этого все прикусили. А Фрикассе - тот, понятно, пуще прежнего лютовать принялся. Что касается вони, то против этого мы с Джимом нашли средство. Почему я говорю - мы потому что мы с Джимом тогда вместе работали, в одном офисе сидели, я начальник снабжения, он - заместитель, - рука об руку, кресло к креслу. Ну и - Фрикассе вместе нюхали. И придумали: Джим кстати вспомнил старое верное средство. Встал, значит, у двери, а как капитан Фрик вышел, он зажигалку зажег да огнем-то поводил в воздухе. А потом кондиционер включили да закурили по сигарке - так совсем и не чувствуется. Второй раз испытали действует безотказно. Джим тут же Денни Бруксу позвонил:
      - Ден, зайди к нам поскорей.
      - Не могу, ребята, - у меня тут на главном конвейере поломка.
      - Да брось ты эту ерунду, говорят тебе - срочно.
      Денни пришел, а мы ему ему говорим:
      - Понюхай-ка воздух.
      - Да вы что, мужики, я ж сказал, - у меня авария...
      - А ты понюхай, понюхай.
      Ну, он понюхал.
      - Чувствуешь что-нибудь?
      - Сигарой пахнет, а так - ничего.
      - Вот! А пять минут назад здесь Фрикассе бзнул.
      Так Денни даже не поверил:
      - Да ну, разыгрываете? Серьезно, что ли? А как вы это?..
      А мы только смеемся.
      - Э, так мы тебе и сказали!.. С тебя выпивка.
      Покуражились сначала, ну, а вечерком в баре рассказали, конечно.
      Да только если б дело в одной вони было! Кому же охота по лезвию ножа ходить, - а как банда фрикассевая нагрянула, мы все так и ходили. Во-первых, у каждого страх, как бы его не уволили, - фиг ведь его знает, что они там в своих исследованиях определят. Может, ты у Фрикассе главный диверсант окажешься! Он нам и так толкал при каждом случае, что мы, дескать, дремучие пни по части методов управления. А во-вторых, за каждым, естественно, разные грешки водились. Скажем, сбытовик наш - тот некондиционную продукцию с одним жучком толкал в третий мир, а по бумагам, понятно, она вообще нигде не проходила. Ну, мы с Джимом ничем таким не занимались, конечно. Это мы всем чужим сбытовикам так и говорили: "Если ты, парень, думаешь, что с нами, как везде, можно, то крупно ошибаешься." "Как то есть - как везде?" "Ну, ты ведь думаешь: отстегну, мол, ребятам, так они и товар возьмут у меня, а не у того парня, что вчера приходил. Да только мы не из таких, нам с тебя отката не надо." "А чего же вам надо?" Мы и объясняем: "Нам в людях душевность важна, сочувствие. Вот, например, если кто бедной старушке помогает или там сиротке..." "А где живет бедная старушка?" Нам, конечно, адреса не жалко, - как же, человек своему ближнему помочь хочет. Дадим и адресок - у Джима не так далеко тетушка жила, очень нуждалась, а у меня опять же дедуля знакомый. Ну, а у других на фирме тоже всякие свои сюжеты, - оно и понятно, компания-то прогорает, а жить как-то надо. И конечно, у всех опаска, - как бы этот носатый Фрикассе не залез своим длинным носом куда не положено. Пока ещё он к девкам на конвейер таскался, все ничего, это мы даже одобряли. Что такого - придет, наметит какую-нибудь биксу погрудастей и утащит её в уголок для социологического опроса. Нависнет над ней своим носом и весь исходит: "А как вы считаете, к кому вы обратились бы... А... А... А кто из ваших подруг... А...А..." А сам так и тычется блудливыми пальцами своими ей в бока да постанывает. Девка уж чуть не ревет: "Что вы ко мне пристали? Других разве нет?" Вся красная сидит, а он, стервец, знай свое - пока не исщупает сверху донизу всю, не отпустит. Потом другую потащит - и снова - так и трется о нее, так и исходит. Чем исходит - это уж вы сами сообразите.
      - Я, - говорит, - ученик Адорно!
      Ну и - навоняет, конечно, это уж не забудет.
      Вот, значит, исследовал капитан Фрикассе моральный климат среди наших рабочих и перекинулся на менеджмент. Все и всполошились. Ларри Хукер, сбытовик, и прибегает к нам с кипой анкет:
      - Ребята, может, вы растолкуете, что с этим делать? Я вообще-то грамоте знаю, да что-то тут слова все больно мудреные.
      - А нам-то почем знать, думаешь, мы это заполнять собираемся.
      - Так как же, Фрикассе вторую неделю ко мне ходит. Штагенбуху при мне звонил - ябедничал.
      - Да плюнь ты, расставь крестики наугад, да и все.
      - Да ведь попрут же! У меня же семья, мужики.
      - Может, и попрут.
      - Так что же делать?
      А что делать - собрались мы все, менеджеры, и стали мозговать. И опять мы с Джимом нашли выход.
      - Кто, - говорю, - Фрикассе не боится?
      Молчат все, задумались.
      - Ну, - говорю, - вспомните, - я не про нас, управленцев, - мы-то все капитана Фрика ссым. Но на фирме-то кто у нас его не боится?
      А был, был такой человек: охранница Тельма. Здоровенная была негритянка, ростом, правда, пониже Фрикассе, зато в толщину! Не баба, а тумба для объявлений. Вот она одна только и знала слово на капитана Фрикассе. Он-то все норовил по-хозяйски себя держать на фирме, сновал во все двери, как к себе домой. А с Тельмой - шалишь, ничего не выходило. Как-то попробовал он мимо неё проскочить в проходной, так она его как хвать за шкирку:
      - А где ваш пропуск, мистер?
      Он - тык-мык, я, дескать, такой большой и важный - ни фига. Задержала его да ещё рапорт составила начальнику охраны - мол, пытался проникнуть без пропуска. Ну, а как Фрикассе пошел назад с завода, она его снова остановила и полчаса шмонала по всем папкам - нет ли чего недозволенного. Так у них и повелось - как Фрикассе попадет на Тельму, так она его утюжит: то фотография на пропуске у ней сомнения вызывает, то от Фрикассе алкоголем пахнет, то ещё что. Так уж он, как у Тельмы дежурство, старался и на завод не ходить, посылал кого-нибудь.
      Ну, я о толстухе-то Тельме и напомнил нашим:
      - Ребята, если кто может сладить с Фрикассе, то это толстая Тельма больше некому!
      Все согласились. Ну, а потом ещё немножечко подумали - и придумали. А помог нам соратник фрикассевый, не скажу - кто, а то Бог его знает... Но в общем, нашелся в его команде человек, который, как он выразился, не одобрял "методов исследования", а попросту тоже страдал аллергией на запах. Ну вот, в один прекрасный день пошел Фрикассе с завода, а в проходной Тельма. Останавливает она Фрикассе, принимается шмонать - и что же? - находит у него в портфеле разные детали с нашего производства и флакон спирта.
      - Что ж ты это, Фрикассе, - она ему, - обворовать компанию вздумал?
      Он так и взвился:
      - Фракасс! Капитан Фрак... то есть, я хочу сказать, моя фамилия Джонсон.
      А Тельма, само собой, вызывает начальство и составляет акт о попытке хищения. Тут приходит начальник охраны Боб Дастерс и тоже, конечно, начинает выговаривать: ай-ай-ай, как же так, профессор, мы-то думали наука, поможете фирме, а вы вон как, придется поставить в известность мистера Штагенбуха - и т.д. Фрикассе то в жар бросает, то в холод, пробует он объяснить, что ему, дескать, это кто-то подбросил, он, мол, носит с собой только анкеты и всякие там научные бумаги, вот, пожалуйста, - и достает, значит, из папки свои бумажки - да как глянул, так и выронил из рук всю кипу. А Дастерс поднимает их - да так и ахнул:
      - Вот так анкеты у вас, мистер Джонсон! Вот так научные бумаги!
      А ахнуть есть от чего: на бланках-то изображен коленопреклоненный Штагенбух, целующий руку сидящему перед ним Фрикассе, на что тот милостиво ему изрекает: "Научней, Хельмут, научней!" Причем, все так нарисовано, что не совсем понятно - то ли руку Штагенбух целует, то ли... ну, вы понимаете. И дается, значит, под картинкой социологическое задание - оценить вышеприведенный рисунок по следующей разбивке:
      1 - содержание одобряю, форму подачи - нет
      2 - одобряю форму рисунка, но не содержание
      3 - не одобряю ни форму, ни содержание
      4 - одобряю и форму, и содержание рисунка
      И во всех анкетах отмечен, значит, пункт 4. А ко всему ещё здесь итоговый листочек результатов другого социологического исследования - по вопросу "Как считаете лично вы, кому следует поручить руководство нашей компанией?" И результаты: за Штагенбуха - 0,0%, за профессора Джонсона 93,7% всех опрошенных.
      А тут как раз и сам Штагенбух подоспел. Начальник охраны и докладывает честь по чести: ознакомьтесь, герр директор, чем тут у нас наука занимается. Мало того, что воруют, так... в общем, смотрите сами.
      Конечно, Штагенбух понял, что дело это все подстроено - не совсем дурак. Да только прежняя-то любовь между ним и Фрикассе как-то кончилась. Хоть и побушевал "Порядок-унд-дисциплина" на совещании по поводу возмутительного хулиганства, хоть и обещал виновников найти, но чувствовалось, что это уже больше для приличия. Ну, а через пару недель объявил Штагенбух, что научные изыскания у нас окончены и эксперимент успешно завершен.
      - А как бы узнать насчет результатов? - поинтересовался кто-то.
      Тут Штагенбух принялся извращаться, что это, мол, дело небыстрое. Компьютеры, мол, полгода будут считать, да после анализ, да то-се, но несомненно, что огромадный будет вклад в науку и ещё более огромадная польза для усовершенствования стиля деятельности нашей фирмы. Встал тут заместитель фрикассевый - самого уж Фрикассе, конечно, не присутствовало и клятвенно заверил, что подробным образом каждого участника ознакомят со всеми результатами, так что будьте покойны и прочее.
      И - в с ё: больше ни одного социолога, кроме разве подпольных каких, мы далеко не видели у нас на фирме. Никаких тебе анкет, никаких тебе учеников Адорно, никаких капитанов Фракассов. И ничего - как до этого копошились потихоньку, так и после этого - без всякой вашей науки. Я, правда, в "Дечекако" больше не работаю, так что не знаю даже, жива ли ещё фирма. Зато другое знаю: фигня! Фигня вся эта ваша социология промышленная, а ваш Фрикассе никакой не капитан, если с какой-то черномазой толстухой не смог сладить. Так что не верьте вы всем этим вашим учебникам про хоторнский эксперимент. Я сам, когда мне прочитали, поразился - это надо же все так переврать! Не так все было. Вы теперь знаете - как.
      5. ТИПОЛОГИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ХАРАКТЕРОВ
      - Меня часто спрашивают: Пит, как это вы с Джимом навострились в людях разбираться? В каком, мол, Гарварде психологию изучали?. Гарварда, ребята, у нас нет, а вот знание жизни - есть. Я вам, док, так скажу: хочешь понять человека - сходи с ним на нудистский пляж - ну да, тот, где голышом загорают. Вы ведь как думаете - мол, пришла гурия нагишом полежать значит, хорошая баба. Э, не так оно просто - хорошая-то она хорошая, да не всегда. Короче, берите блокнот и записывайте. Какие бывают люди и как их распознать. Наблюдения, проверенные многолетней практикой - это уж не сомневайтесь (Пит Грейсон и Джим Драккер - ведущие специалисты в области практического менеджмента - прим.автора).
      I. ДАМЫ
      СТЕРВА
      НА ПЛЯЖЕ
      Не пытайтесь заглянуть в её дырку - нарочно лежит так, чтобы не было видно. На попытки познакомиться крысится. Может и заехать.
      В ЖИЗНИ
      - Ненавидит все и всех, особенно мужчин. На работе её боятся как чумы. Запинает кого хочешь, хоть и президента. На пляж ходит исключительно затем, чтобы и здесь всех доставать.
      ПРИЛИПАЛА
      НА ПЛЯЖЕ
      Зануда. Пристает чуть не ко всем проходящим мужчинам. Так уж хоть бы так и сказала, что хочет! А то: "Извините, у вас не найдется крема от солнца... а сигаретки... а вы не знаете телефон зоопарка..."
      В ЖИЗНИ
      - В жизни то же самое - как прилипнет, не отстанет. Не дай ей Бог стать хотя бы мелким начальником - будет зудеть над подчиненными, пока ну, пока ей чего она хочет. А этого с ней мало кто хочет, вот она и зудит.
      КОРОВА
      НА ПЛЯЖЕ
      Телеса в стиле Рубенса. Левую грудь стелит на покрывало, правой закрывает голову. Вся колышется от одного вдоха-выдоха, а уж если замыч..., тьфу ты, засмеется!.. Но на любителя - самое то.
      В ЖИЗНИ
      - Требует подхода. В руках умелого дояра и накормит, и молоком напоит, да ещё и полижет своим теплым коровьим языком. Ну, а если что не так берегись! - забодает.
      КРУТАЯ
      НА ПЛЯЖЕ
      В зеркальных черных очках. Присмотрев самца поаппетитней, дожидается, пока тот не пройдет мимо. Валит его на песок отработанной подножкой, имеет три раза подряд, после чего откидывает в сторону, собирает одежки и уходит.
      В ЖИЗНИ
      - Типичная карьеристка. У ней или есть, или будет все - покорный муж, семья из скольки надо детей и кресло президента. Но ей мало - приходит на пляж и там имеет.
      ПРОГРЕССИСТКА
      НА ПЛЯЖЕ
      К пляжу подготовлена по последнему слову прогресса - лежит на раскладном ложе-вертушке и в перископ наблюдает окрестности. Заметив шевеление в свой адрес, поворачивается в нужную сторону и, раздвинув ножки, покачиватся туда-сюда для полной обозримости.
      В ЖИЗНИ
      - Хорошая баба, но чокнутая. На фирме всегда носится с какими-то новшествами, в постели бывает просто опасна - заставляет опробовать всякие новоизобретенные средства. Ухо востро! - не член сломаете, так язык обожжете.
      ПУСЕНЬКА
      НА ПЛЯЖЕ
      Грудки что надо и прочее тоже. Разглядеть это легко - фея вам приветливо улыбается и угадывает желания: хочется вам посмотреть её в рост - встает, прохаживается; хочется потрогать - подсаживается поближе. Вам хочется - даст тут же, на берегу; хочется, чтоб она была сверху - будет сверху; хочется орально, сделает орально. Пусенька, да и только!
      В ЖИЗНИ
      - Хар-рошая девка! В работе умна, исполнительна, безотказна. Все сделает как надо и прибавки не попросит. Верная жена, любовница, отличная мать. Не женщина, а мечта - да где ж её встретишь? О такой только и можно что мечтать!
      II. МУЖЧИНЫ
      СЛЮНЯВЫЙ
      НА ПЛЯЖЕ
      Вперяется взглядом в лежащую поблизости натуру с отвисшей челюстью. Застывает в таком положении на все полчаса, рот слюноточит. На оклики не реагирует. В конце концов поворачивается и произносит: "Вот бы с ней... это..."
      В ЖИЗНИ
      - Хороший мужик, но несколько замкнутый. Незаменим при работе, требующей длительной концентрации, глубокого проникновения в материал. На живую работу лучше не ставить.
      АРТИСТИЧНЫЙ
      НА ПЛЯЖЕ
      Откровенно демонстрирует свою озабоченность. Встает напротив натуры и громко восклицает: "Фея! Ласточка! Пряничек! Лапушка! Я торчу! Я теку!" до тех пор, пока на его плавках не начнет расплываться мокрое пятно. После чего исполняет национальный гимн. После чего делает сальто и, подмигнув, подсаживается к очарованной гурии.
      В ЖИЗНИ
      - Душа общества, компанейский парень. Конечно, изрядный балабол. Отлично знает, как прервать какое-нибудь нудное совещание. Минус писается, когда напьется (проверено).
      ЛОЖНЫЙ ОПЕНОК
      НА ПЛЯЖЕ
      "Ничего телка, а?" - его первое восклицание, едва он присел где-нибудь на песке. После этого начинает громко рассказывать про свой длинный и толстый и про то, как от него торчат все бабы. Потом подсаживается к даме и говорит: "Если уговоришь меня сходить с тобой в водичку, то не пожалеешь". На отказ реагирует так: "Ты что, серьезно?"
      В ЖИЗНИ
      - Жлоб. Кстати, непременно страдает запором. Ничего общего не имеет с настоящим половым гигантом (см. дальше).
      ФИЛОСОФ
      НА ПЛЯЖЕ
      Обязательно найдет собеседника или нескольких и поглядывая на возлежащие вокруг прелести пустится в рассуждения о природе сексуальности, начнет вспоминать всякие авторитеты и так далее. Откуда-то достанет непременная принадлежность! - карманный энциклопедический словарь и примется его цитировать. Не ждите от него попыток пойти на сближение с какой-либо прелестницей - их не будет.
      В ЖИЗНИ
      - Зануда, болтун, нигде и ни в чем не пойдет дальше разговоров. Жена перестала давать ему так давно, что он уже привык.
      ИМПОТЕНТ
      НА ПЛЯЖЕ
      Садится спиной к натуре с угрюмым лицом. На обращения типа: "Глянь-ка, Фил, какая сзади телка" - криво улыбается. В конце концов начинает играть с кем-нибудь в покер или - если не подобралась компания - принимается читать газету.
      В ЖИЗНИ
      - Пассивный, безынициативный работник. Склонен к меланхолии, вечерами пьет один и плачет над своей несчастной долей.
      НЕРВНЫЙ
      Разновидность А.
      НА ПЛЯЖЕ
      Начинает бегать по пляжу, рассматривая всех дам подряд. Время от времени прибегает и делится с остальными своими наблюдениями. В своих блужданиях раза по два-три подсаживается к каждой даме и делает откровенное предложение. За час до семи раз может забегать в воду для разрядки.
      В ЖИЗНИ
      - Отличный сбытовик, успешный коммивояжер, брокер и т.д. Но страшный сплетник и обязательно придумает для босса какое-нибудь гадкое прозвище.
      Разновидность Б.
      НА ПЛЯЖЕ
      Выбирает какую-нибудь одну натуру и начинает сновать вокруг то на четвереньках, то ползком, оставляя в песке борозду. Причмокивает и стонет. В конце концов выбирает позицию напротив промежности и ерзает, лежа на животе. Может и совершить рывок вперед, если не удержать.
      В ЖИЗНИ
      - Незаменим для поддержания устойчивых деловых связей, - например, с поставщиками или клиентами. Но несколько консервативен, сторонится разнообразия.
      ЛИЦЕМЕР
      НА ПЛЯЖЕ
      Едва приземлился на песок, спешит состроить кислую мину: "Не понимаю, зачем вы меня сюда притащили?" На проходящих див морщится: "Фу, какое бесстыдство!" Но вскоре незаметно достает зеркальце и что-то больно долго причесывается.
      В ЖИЗНИ
      - Продаст, обманет, оговорит при всяком удобном случае. А после будет смотреть вам в глаза и уверять в своей неизменной дружбе. По некоторым сведениям, ночью, тайком от жены запершись в туалете, онанирует на карточку Клаудии Шифер.
      РОБКИЙ
      НА ПЛЯЖЕ
      Смотрит на натуру испуганно, искоса или исподлобья. Может начать всхлипывать. В конце концов принимается строить песчаный замок. Когда его стена приближается к конечности лежащей вблизи дамы, робко замирает на месте. Может вскочить и с рыданьями убежать.
      В ЖИЗНИ
      - Типичный начальник контрольно-ревизионного управления. Следует обратить внимание: убегает ли он от натуры или в конце концов как бы невзначай задевает её мизинчиком. В первом случае побоится взять в лапу, во втором - можно договориться.
      ПОЛОВОЙ ГИГАНТ
      Разновидность А.
      НА ПЛЯЖЕ
      Ложится на спину и накрывает член шляпой. Когда его знамя замечено, поворачивается на бок и вступает в разговор.
      В ЖИЗНИ
      - Крутой мужик; крутой босс. Держите ухо востро - если он ещё не занял свое место на Олимпе, то вы послужите ему ступенью при его восхождении.
      Разновидность Б.
      НА ПЛЯЖЕ
      Ложится на живот и засекает время, потребное для возникновения в песке скважины. После этого ложится рядом и прутиком меряет глубину. Может повторить это несколько раз, время от времени вздыхая: "Раньше было на дюйм длиннее..."
      В ЖИЗНИ
      - Симпатяга, добродушное подобие разновидности А. Слишком занят девками и своим совершенством, чтобы идти по головам. В фирме предпочитает заведовать библиотекой или оранжереей (удобно для встреч).
      ИДЕАЛ
      НА ПЛЯЖЕ
      Сразу признается: "Ребята, у меня эрекция!" Выбирает какую-нибудь посдобнее и кидает в её сторону воланчик (мячик от пинг-понга и т.п.). Садится поближе и представляется. После пары фраз делает комплимент и спрашивает: "Можно, я возьму воланчик?" - и лезет рукой куда надо. Все кончается телодвижениями под накинутым покрывалом (или без оного).
      В ЖИЗНИ
      - Наш парень. Хорош для чего угодно. С таким и в каталажку сесть приятно. Настолько хорош, что очень редок, и настолько редок, что может быть причтен к суперменам.
      Н Е К И Т А Й Щ И Н А
      МЕТАМОРФОЗЫ
      Как-то раз бонза Хун произносил проповедь в храме Благоденствия. Ли Фань и Гу Жуй заспорили, на кого больше похож наставник. Ли Фань говорил, что на борова, а Гу Жуй - что на барана. Остановили служку и попросили рассудить их. Тот всплеснул руками:
      - Учитель Хун известный праведник, его вот-вот причтут к лику святых! Как вам не совестно спрашивать о подобном?!. Конечно, на барана!
      Тогда Ли Фань сунул служке Юаню монету и спросил:
      - Ну, а теперь на кого походит достопочтенный Хун-цзы?
      - Теперь на борова, - отвечал служка.
      Гу Жуй дал на пару монет больше.
      - А теперь как?
      - На борова, конечно, тоже немного походит, - задумался служка Юань, но если приглядеться - баран-бараном.
      - Приглядись получше, - сказал Ли Фань и прибавил ещё несколько монет.
      - На борова.
      - А теперь?
      - На барана... на борова... на барана...
      Тут Ли Фаню стало жалко денег, и он сказал:
      - Свинина кончилась, придется бонзе оставаться бараном!
      Этот спор привлек внимание, и бонза Хун-цзы подошел узнать, в чем дело. Служка стал оправдываться:
      - Я собирал пожертвования для храма, что тут особенного, если пару раз поддакнул двум мудакам!
      - Нет, это дело надо разобрать окончательно, - возразил Хун-цзы. Принеси-ка зеркало.
      Наставник долго рассматривал себя, но не мог решить, кто же из спорщиков прав. Тогда он сунул зеркало под нос Ли Фаню:
      - Кого ты там видишь?
      Ли Фань посмотрел и неожиданно увидел в зеркале... козла! Но признаться он не решился и соврал:
      - Себя.
      - А ты, Гу Жуй?
      Гу Жуй тоже увидел козла и тоже сказал:
      - Вижу себя.
      - Ну, так позвольте и мне походить на самого себя! - приговорил бонза Хун.
      - А что делать с мясом? - спросил служка, потряхивая монетами в руке.
      - Свинину с бараниной раздай прохожим, а этих козлов гони отсюда!
      На обратном пути Ли Фань сказал Гу Жую:
      - А ты знаешь, Гу Жуй, я понял, что ты был прав - бонза-то больше похож на барана!
      - Почему? - удивился Гу Жуй. - На борова!
      КИТАЙСКАЯ КЕРАМИКА
      Как-то в молодости Ли Фань с приятелем пошел в художественную галерею. Ему не понравилось с каким надутым лицом смотрят на него старухи-смотрительницы. "Что бы такое брякнуть?" - подумал Ли Фань.
      Мимо него как раз проходила какая-то музейная дама, и Ли Фань спросил:
      - Скажите, а почему не представлена коллекция китайской керамики?
      Музейная чиновница просто взбесилась:
      - Какая ещё китайская керамика? Да у нас никогда не было такой коллекции!
      - Да? А мне говорили, что есть, - продолжал свистеть Ли Фань с самым серьезным видом.
      С музейной дамой едва истерика не случилась:
      - Кто говорил такую чушь? Скажите, кто? Мы ничего не прячем в запасниках!
      Кое-как Ли Фаню удалось отделаться от сварливой музейщицы.
      Прошли годы. Однажды Ли Фань прочитал в местной газете о культурном обмене с Китаем. Было написано, что в художественной галерее выставлены разные керамические поделки китайских художников. "Как знать, может быть мое идиотское замечание помогло состояться этой выставке", - с удовлетворением подумал Ли Фань.
      ОБА КОЗЛЫ, А ОДИН УЛЫБАЕТСЯ
      Как-то на прогулке Гу Жуй предложил Ли Фаню:
      - Чем постоянно спорить, кто из нас одаренней, давай спросим у какого-нибудь незаинтересованного лица. Пусть он беспристрастно оценит каждого!
      - Тогда надо спрашивать незнакомого человека, - возразил Ли Фань, - а откуда он может знать, кто мы есть? Это все равно, что обращаться к гадалке!
      Гу Жуй обрадовался:
      - Ну вот, у ворожеи и спросим! Знать она нас, конечно, не знает, но пусть проявится перст судьбы.
      - Раз так, то сам плати плати за гадание.
      А они как раз были в двух шагах от ворожеи, с которой у Гу Жуя был уговор на этот счет. Они зашли к ней, и Гу Жуй сказал:
      - Почтенная ворожея, мы хотим узнать кое-что о наших приятелях, погадайте нам. Только прошу вас - говорите все, как есть, нелицеприятно, а то нам предстоит сделка, и мы не знаем, стоит ли нам с этими людьми сходиться.
      - Загадайте первого, - предложила ворожея.
      - Это буду я, - шепнул Гу Жуй Ли Фаню.
      Гадалка поворожила и принялась брехать:
      - О, это человек редких способностей, нечасто такие спускаются к нам на грешную землю! Приятное обхождение, вкус, высокий и проницательный ум, благородство - всем взял. А таланты какие! Одно плохо: окружающие его люди - пустые, посредственные личности, - где им оценить по достоинству вашего приятеля!
      - Да, все это очень похоже на него, - сказал, весь сияя, Гу Жуй. - Ну, а второй каков по своей сути?
      "Если я и второго распишу, то решат, что я хочу им подольстить," подумала гадалка. И она сказала:
      - О, этот совсем другой. Так себе человечишка - ни большого ума, ни способностей. Чувства заурядные, суетные, душа мелкая. Посредственность что о таком говорить?
      - Тоже похож, - согласился Гу Жуй.
      Они вышли на улицу. Ли Фань шел с таким видом, будто ему показали, как его отца поджаривают в преисподней, и все молчал. Зато Гу Жуй так и заливался:
      - Ты не расстраивайся, Ли Фань, ворожея, пожалуй, немного недооценила тебя. Ну, а про меня все верно, ничего не скажешь! А уж в соседстве с таким человеком, как я, и тебе будет передаваться что-нибудь. Что толковать, я бы императорский совет давно возглавил, да не хочу: зачем подавлять своим величием этих бездарностей! Какой-нибудь шедевр написать - картину ли, книгу ли, - это мне семечки. Не знаю вот - может, согласиться всемирную ассамблею возглавить?
      Меж тем они шли мимо дома мудреца Дэ-цзуна, известного безошибочными предсказаниями. Мрачный Ли Фань предложил:
      - Раз уж на то пошло, заглянем к старику Дэ, уж он-то правду скажет.
      Они принялись стучаться в дверь.
      - Мудрец Дэ не принимает, - пытался объяснить им слуга.
      Но приятели настаивали:
      - Нам срочно нужно узнать у почтенного Дэцзуна, что мы за люди, каждый из нас.
      А старик Дэ накануне принимал друзей, выпил пару лишних кружек и теперь лежал в своей постели с мокрым полотенцем на голове. Шум у двери окончательно доконал его, и мудрец Дэ завопил:
      - Оба козлы, гони их в шею!
      - Вот это больше походит на правду, - произнес довольный Ли Фань.
      - Слово мудреца - закон, - подтвердил слуга и прогнал двух друзей прочь.
      Теперь Гу Жуй мрачно молчал, зато Ли Фань так и светился.
      - Не понимаю, чему ты-то радуешься, - не выдержал наконец Гу Жуй. Можно подумать - меня одного назвали козлом!
      - Мы оба козлы, - отвечал Ли Фань, - но ты заплатил деньги, чтобы услышать ложь, а я узнал правду да ещё и бесплатно. Как не радоваться?
      ЛИ ФАНЬ И ПЕРСИКИ
      Как-то раз поехал Ли Фань в Лоян (не тот Лоян, что славится своими пионами, а некитайский). Он остановился в гостинице напротив рынка, лег поздно и спал чуть не до полудня. Утром ему приснилось, будто он превратился в дерево где-то в волшебном саду. В сад вошли две девушки и удивились:
      - Какое необычайное дерево выросло за ночь! Какой аромат!
      - А какие плоды - они так и манят!
      - Давай попробуем - это, наверное, персики!
      И девушки потянулись, желая сорвать то, что им показалось персиками. Ли Фань испугался и закричал:
      - А вот и не персики! А вот и не персики!
      А на улице под окном расположился торговец и как раз расхваливал свой товар:
      - Кому персики! Покупайте персики! Какой запах - вы только понюхайте! Какие ещё плоды могут похвастать столь тонким, столь изысканным ароматом? Только персики!
      В это-то время Ли Фаню и приснился его сон, и он закричал:
      - А вот и не персики!
      - А что же это, Ли Фань? - крикнули с улицы.
      - Это два моих кругляшка, - отвечал спросонья Ли Фань.
      Народ засмеялся, а торговец пришел в ярость:
      - Козел, думаешь, к тебе очередь выстроится понюхать?
      Он подал жалобу начальнику рынка:
      - Мудила Ли Фань испортил мне всю торговлю.
      Начальник рынка разобрал дело и присудил:
      - Раз Ли Фань испортил торговлю, то пусть теперь её поправит.
      Ли Фань встал с торговцем и принялся зазывать покупателей:
      - А вот персики! Берите персики! Вы только понюхайте - они пахнут значительно приятней, чем два моих кругляшка!
      Народу вокруг толпилось много, но персики почему-то никто не брал.
      - Наверное, надо сменить место, - предложил Ли Фань.
      Они с торговцем перешли в другой конец рынка, но и там все было по-прежнему: все сбегаются, глазеют, а товар никто не покупает. Целый день переходили с места на место, по всему городу вытаскались, а персики так и не продали. Да и вообще с тех пор в Лояне перестали есть персики, так что и привоз прекратился. Бывало, какого-нибудь бедолагу угораздит привезти на рынок персики, как тут же соберутся молодые зубоскалы и начинают:
      - Эй, - скажет один другому, - посмотри, какие персики: они значительно круглей, чем...
      Да уж и продолжать не могут - только стоят и покатываются со смеху.
      ЛИ ФАНЬ И ПОРТНОЙ
      Ли Фаня в деревне считали странным: он каждый день взбирался на дерево у себя во дворе и начинал кричать. Крестьяне уж знали: бывало, заслышат вопли и говорят друг другу:
      - А, это Ли Фань на дерево залез!
      - Ли Фань, зачем ты это делаешь? - спросил его однажды портной, живший по соседству.
      - Я возношу хвалу Небу, - отвечал Ли Фань.
      Портной был потрясен: они-то все считали, что Ли Фань орет, потому что блажной, а он, оказывается, возносит хвалу Небу!
      - А за что же ты благодаришь Небо, Ли Фань? - спросил его портной.
      - Я благодарю его каждый раз, когда мне удается вдеть нитку в иголку, - объяснил Ли Фань. - Руки у меня трясутся, глаза не видят, а нитку вдел, как же мне не радоваться?
      Портному стало жаль Ли Фаня, и он предложил:
      - Если хочешь, Ли Фань, можешь приходить ко мне с этим делом, - я охотно помогу тебе!
      На следующий день Ли Фань так и поступил. Поблагодарив портного, он тут же побежал во двор, залез на дерево и забазлал:
      - О, хвала Небу! Портной вдел нитку вместо меня! О!
      Так продолжалось несколько дней, и тогда портной отказался вдевать нитку Ли Фаню. Но тот все равно приходил просить об услуге, а когда портной отказывался, все равно оставался и ждал, пока портной не вденет нитку сам для себя. Тогда Ли Фань бежал домой, лез на дерево и вопил:
      - Хвала Небу! О! Портной удачно вдел нитку в иголку! Не для меня, но все равно удачно! С одного раза! О!
      Портной стал гнать Ли Фаня и начал вдевать нитки, запершись где-нибудь в комнате, а потом попробовал уходить для этого в лес. Но Ли Фань проникся таким сочувствием к труду портного, что уже на расстоянии это чувствовал. Он сразу бросал все и немедленно лез на дерево вознести хвалу Небу.
      - Бросил бы ты это, Ли Фань, - посоветовали ему. - Портной говорит, что наймет кого-нибудь, чтобы навсегда заткнуть тебе глотку.
      Ли Фань испугался и уехал. Прошло несколько дней, и портному стало как-то не по себе. Он неделю ходил сам не свой, а затем полез на дерево и заорал вместо Ли Фаня.
      А голос у него был гораздо противней и громче, чем у Ли Фаня. Крестьяне вздыхали:
      - Оказывается, Ли Фань спасал нас всех от этого ишачьего рева! Нам бы беречь его, а мы...
      Вот так живешь бок о бок с человеком - и не замечаешь его. А потеряешь его - и становится видно, что он значил!
      УМЕЛИ РАДОВАТЬСЯ!
      или
      ПРАЗДНИК ПЕРВЫХ КЛОПОВ
      Сейчас не то - вот в старину были праздники так праздники. К примеру, Праздник Первых Клопов. Его как отмечали? Переберется семья в новый дом, а клопами разжиться никак не может. Хозяин туча-тучей ходит, жена на сеновал всех парней переводит - все равно не помогает. Детишки по соседям шустрят, но там тоже не дураки - следят, к ногтю клопа прижать дают, а чтоб с собой унести - ни-ни.
      Ну да, клопы народ жалостливый - покочевряжатся, да и сами в новый дом заберутся. Тут уж масть переменится - почет такой, что впору себя в князья записывать. Вот, в объявленный день соберется деревня у дома, ждут. Час, другой - а семья не торопится, знает себе цену. Ну, выйдут, клопов в хрустальной вазе вынесут. Сначала, понятно, старикам покажут, потом уж и остальным, по старшинству. Если клопики махонькие, худосочные, то ещё ничего. Ну, а уж коли здоровенные да жирные, то хозяин-то и глядеть ни на кого не хочет, стоит, нос задирает - ну, а все шапки долой и стоят согнувшись. А тут ребятня налетит, вырвет вазу-то да и клопов всем зашиворот давай кидать! Смеху-то, хоязин ругается, все одежонку скидают, чешутся, семья бегает, клопов своих собирает - а озорники на крышу залезут и хохочут. Умели радоваться!
      ТИПОВЫЕ МЕТОДИЧЕСКИЕ УКАЗАНИЯ ПО ИЗУЧЕНИЮ РОМАНА Л.ФАНЯ "ЧУДО-МОРГУШНИК В НЕКИТАЕ"
      Пособие для преподавателей литературы средних учебных заведений
      1. Методические рекомендации при изучении темы "Удалой Луи и дерево любви".
      Вопросы к ученикам.
      Какой художественный прием использует Ли Фань, описывая склейку короля Луи с деревом? Как правильно говорить - древосеки или дровосеки? Чем они отличются? Какой исторический случай послужил основой для всего рассказа? Кто в реальности послужил прототипом при создании Ли Фанем образа медведя-говноеда? Из чего видно хорошее знание писателем мира природы (подсказка - приведенный в рассказе пищевой рацион хищников)? В чем состояли нарушения техники безопасности при сооружении скважины и её использовании? Извлекли ли вы, мальчики, для себя выводы на будущее (наводящие вопросы - каким образом следует вводить в дупло, а каким - не следует)? А вы, девочки, сталкивались с похожими случаями? Опишите. Какие меры вы предпринимали, когда сучок был излишне толст - подстругивали, пересаживались на другой, обгладывали лишнее? Раскажите.
      2. Методические рекомендации при изучении темы "Злоключения аббата Крюшона".
      Вопросы к ученикам.
      Вопрос на проверку знания текста: что приобрел аббат, а что потерял во время схватки с акулой-крокодилом? Как вы считаете, образ акулы-крокодила, откусывающей яйца, - это метафора или всего лишь реалистическое описание произошедшего несчастья? Девочки, как на ваш взгляд - компенсирует ли удлинение члена свыше 90 сантиметров усекновение яиц? А вы как считаете, мальчики? А вам хотелось бы иметь такой же в длину? Кому в классе больше всех этого хочется - девочкам или мальчикам? Мальчики, а у кого в классе и так самый длинный? А вы что скажете, девочки? А у кого больше всех в соседнем классе? в школе? в городе? Дайте адрес классной руководительнице.
      3. Типовой образец сочинения на заданную тему по проблемам, поднятым в романе Л.Фаня.
      КРАХ ТРАНСАЗИАТСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ
      4. ОБРАЗЫ ДВУХ КОМАНДИРОВ В ЭПОПЕЕ ЛИ ФАНЯ "КРАХ ТРАНСАЗАТСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ"
      Сочинение
      Бессмертное произведение Л.Фаня "Крах трансазиатской экспедиции" замечательный пример использования метода контраста. Противопоставляя храброго и опытного воина полковника Томсона самозваному лидеру Жомке, Л.Фань достигает необыкновенной выпуклости и яркости этих образов.
      Полковник Томсон в его хронике предстает как закаленный и мужественный руководитель. Он мудр и прозорлив - быстро раскусил Жомку и не поддался его разлагающему влиянию. Кроме того, полковник прекрасный семьянин, всегда носит с собой фотокарточку тещи. Этот командир - культурный и разносторонний офицер, он в оригинале читает Шекспира. К солдатам он внимателен, понимает их нужды и готов при необходимости пойти им навстречу. Ночами полковник ходит вокруг палаток, слушает разговоры, то есть старается знать чаянья сержантско - солдатских масс. В походе он подбадривает солдат озорными шутками, поет для них песни. Когда полковник Томсон съедает свой офицерский паек, то не чурается простой солдатской пищи, ест из общего котла и даже не просит добавки. Вместе с тем полковник строг и требует неукоснительного соблюдения дисциплины. Он стремится постоянно совершенстовать свою оперативно-тактическую подготовку, чтоб не пропадало время, на привалах читает "Военно-морское уложение", хотя до моря далеко. Даже Жомка отмечает умение полковника определить господствующую высоту и расставить посты. На первый взгляд, полковник Томсон может показаться нерешительным при броске через Кашанский перевал. Но на самом деле он проявляет стратегическую дальновидность. Лишь исчерпав все другие вариан ты, полковник принимает нелегкое, но единственно правильное решение и вместе с рядовым Ходлом штурмует непокорную высоту. Редкое хладнокровие и отвагу этого командира вынужден признать даже Жомка - ведь полковник в критический момент лично бросается в атаку на некитайского императора, поддерживая героический порыв Ходла!
      Полную противоположность полковнику-смельчаку представляет фармазон и разгильдяй Жомка. Правда, он тоже постоянно подчеркивает свою показную простоту, свою мнимую близость сержантско-рядовому составу. Но чувствуется, что это напускное - ведь в решающий момент Жомка превращается в кокер-спаниеля и убегает вместе с бродячим цирком, бросая экспедицию на произвол судьбы. Понимая, что ему не провести назначение Франциски на пост главы экспедицию через канцелярию главного штаба, Жомка предпочитает действовать исподтишка. Он внушает солдатам, будто их командир проводит время в кустах не для изучения "Военно-морского уложения", но занимается там онанизмом. По наущению Жомки сержант Липтон пытается выследить полковника, но тот для него слишком крепкий орешек - ведь он в совершенстве владеет искусством маскировки и умело путает следы на местности (наш физкультурник тоже пытался застукать нас с Фредом Доули, но мы ему не по зубам). Тогда Жомка кладет ночью руку полковника в ведро с теплой водой и шепчет ему на ухо: "Пи-пи, Тедди, писай, мой мальчик, писай!" (правда, у Ли Фаня об этом не написано, но так делал один вредный парень у нас в бойскаутском лагере, так что я знаю). Но полковник стойко выдерживает и это испытание. Кроме того, Жомка всячески превозносит свои заслуги перед экспедицией, выставляя себя этаким "благодетелем". Ли Фань своим мастерским пером дает нам ясно понять: этакий Жомка и портупею полковника способен обменять на винно-водочные изделия где-нибудь в горной деревне!
      К счастью, лишь ничтожное меньшинство солдат поддерживает новоявленного "комиссара". Живописуя поведение низов, Ли Фань, как блестящий мастер психологической достоверности, и здесь выдерживает принцип контраста и противопоставление двух лидеров дополняет противопоставлением сержанта Липтона и рядового Ходла.
      Сержант Липтон - это типичный армейский карьерист. Чтобы устроиться в армии "потеплее", он заискивает перед начальством, всячески угождая разным сомнительным личностям типа лейтенанта Слейтера. Липтон до того мил лейтенанту, что тот и находясь во сне дает ложное медицинское заключение и все затем, чтобы потрафить своему любимцу! Интриган Липтон тоже боится действовать открыто и выставляет себя этаким служакой. Что бы ни случилось, с него взятки гладки, он то и дело повторяет: "Приказ командира, полковник приказал..." В общем, это пособник Жомки - недаром он выгораживает его и во всем обвиняет полковника Томсона: "надо было лучше тренироваться!" Липтон и действует в стиле Жомки - подбивает ламу-гипнотизера внушить всем, будто полковник состоит с ним, сержантом Липтоном, в неуставных отношениях. Кстати, не есть ли этот лама переодетый Жомка? Липтон доходит до панибратства с полковником и пренебрежительно величает его "товарищем майора", но полковник Томсон сурово его одергивает. Однако сержант Липтон продолжает мнить себя этаким Робин Гудом, слепо веря в свою незаменимость для экспедиции. Становится ясно - Липтон приучает всех к мысли, будто бы он и есть тот народный сер - жант, о котором так много поется в английских песнях (хотя таких песен вообще не существует).
      К счастью, британская армия состоит не из одних липто - нов и слейтеров. Ее основа - такие, как Ходл. Правда, поначалу кажется, будто Ходл тоже попал под дурное влияние Жомки. Но это все временно, пока не настал час решающих испытаний. Именно повар Ходл, хотя у него и шатаются передние зубы, плечом к плечу с полковником кидается на азиатского деспота. Напрасно лейтенант Слейтер и сержант Липтон пытаются убедить Ходла, что он должен выставиться в окно и помочиться на голову какому-нибудь зазевавшемуся лейбористу. Ходл понимает, что не спасет этим Англию, и отказывается участвовать в их авантюре. И неслучайно полковник Томсон в наиболее ответст - венный момент отстраняет Липтона от проведения операции и останавливает свой выбор на Ходле. Это - явный символ нерушимого боевого братства высшего командного состава и армейских низов, вклиниться в которое зря пытаются всякие липтоны!
      Правда, гениальный Л.Фань, как суровый реалист, показывает, что справедливость ещё не во всем торжествует: орден Бани все же минует Ходла и достается выскочке Липтону, хотя заслуги Ходла неизмеримо выше. Тем не менее рядовой Ходл продолжает скромно тянуть армейскую лямку и не претендует на награды. И все-таки, хочется верить, что английское правительство в конце концов исправит свою ошибку.
      Я обязательно буду таким, как Ходл, а потом пойду в армию и в нужный момент волью новые силы в парочку генералов.
      ЛИ ФАНЬ И ЕГО СТРАННЫЕ ПЕРСОНАЖИ
      Послесловие к роману
      В мировой литературе нет, пожалуй, другого произведения, породившего столько кривотолков, пересудов и разночтений. Поражает даже не количество комментаторских работ - в конце концов, библиографический список ученых трудов, посвященных, к примеру, "Дон Кихоту" или "Алисе в стране чудес" тоже составит не один пухлый том. Поражает другое - спектр оценок, диапазон суждений по самым, казалось бы, очевидным моментам творчества Л.Фаня настолько широк, что... Впрочем, судите сами - взять хотя бы лишь некоторые из бытующих толкований смысла великой книги:
      - "методичный пересказ некитайских исторических хроник, разбавленный литературной отсебятиной (проф.Ежко из Принстонского ун-та и некот.другие козлы*);
      _________
      * здесь и далее в подборке мнений относительно "Чудо-моргушника" опечатка: "козлы" следует читать как "коллеги". Приносим свои извинения за досадную ошибку. (прим.ред.)
      - "учебник сексологии для младших ступеней общеобразовательных учебных заведений (проф.Нуфа, Марсельский ун-т, и нек.др.к.);
      - "пламенная ода в честь Мужчины - младшего брата и верного спутника Человека (академик Лигачев, ПБ ЦК и н.др. совсем к.);
      - "лучший в мире роман про шпионов, братву и криминал (проф.Кара-Богаз, Варшавский пед.ун-т, и ндк);
      - "широчайшая антропологическая панорама национальных характеров (акад. из ун-та и ндк)
      - "настольная книга авангардистов, кинематографистов и проктофантасмистов (проф. и ндк)
      - "наилучший путеводитель по столице Некитая и на туристическом маршруте Базель-Амстердам (те же)
      - "да просто шедевр (все умные люди с развитым художественным вкусом)
      - и т.д. вплоть до "великой мировой книги смеха" и "великолепного способа сэкономить тонну сметаны" (фразы, использованные в рекламном ролике при продвижении книги на американский рынок).
      Так что же такое шедевр Ли Фаня - исследование национальных характеров, исторический роман, книга про шпионов, хрестоматия по сексопаталогии, художественное произведение юмористического жанра? Самое удивительное, что взятые порознь, все эти оценки справедливы. Но если взять их вместе, то ни одно из толкований не выдерживает критики. "Чудо-моргушник" все это - и ничто из этого.
      Взять, к примеру, широко распространенное заблуждение, что "Чудо-моргушник" есть произведение, скомпонованное из некитайских (и иных) исторических хроник. Да, действительно, события описываемые в романе, до мельчайших деталей совпадают с такими хрониками. Действительно, факт отправки графа Артуа и аббата Крюшона с миссией в Некитай зафиксирован в средневековых европейских летописях. Правда, их посылали не вместе, а порознь, и не из Франции, а из Норвегии, и не в Некитай, а в Патагонию. Да и графа Артуа на самом деле звали Васко да Гамо, а аббата Крюшона Бертольд Шварц, и аббатом он не был. Но это, в конце концов, незначительные отступления от буквы истории, право на которые имеет всякий автор - ведь "Чудо-моргушник" все-таки художественное произведение, а не труд историка. Широко известно также, что Некитай и по сию пору расположен на территории геомагической аномалии, соединенной пространственно-временными корридорами с различными историческими эпохами. Чем и объясняется одновременное проникновение туда аббата Крюшона и графа Артуа из Франции времен Луи неизвестно какого по счету и британца Тапкина из викторианской Англии равно как и Жомки и Фубрика из постиндустриальной Америки, де Перастини из гарибальдийской Италии и т.д. Правда, ко времени визита графа Артуа и аббата Крюшона (уж будем держаться имен, данных их прототипам автором) де Перастини уже покинул Некитай, а Тапкин и Пфлюген там ещё не появились, да и аббат Крюшон так и не достиг некитайской столицы, но это неточности нисколько не погрешают против общей исторической достоверности "Чудо-моргушника".
      Чрезвычайно скрупулезно передан в романе и местный колорит - общая атмосфера и все детали ритуалов национального некитайского праздника, дебил-карнавала, на который и попадают граф и аббат по прибытия в Некитай как это широко известно, дебил-карнавал проводится в Некитае каждую тысячу лет в течение десяти или пятнадцати лет (в зависимости от желания участников и дольше), а суть его заключается в том, чтобы поставить императором максимального додика и все делать в духе полного идиотизма. Этот обычай, весьма похвального и завидного свойства, соблюдается с древнейших времен и нужен некитайцам, чтобы передохнуть от излишнего законопослушания и чинопочитания. Сказать иначе - это такой грандиозный хэппенинг лет на десять вроде русской перестройки, только в колорите Дальнего Востока. Цель, разумеется, та же самая - балдеж с последующим укреплением мировой гармонии.
      Однако следует ли из этой вот антропологически точно описанной картины народного гулянья, что книга есть культурологическое исследование? Да ни в малейшей степени! И точно так же она не есть исторический роман. Дело здесь даже не в многочисленных отклонениях от исторической правды. Важно другое все эти исторические события, весь этот местный колорит, переданный столь живописно и вместе с тем точно, есть не более чем антураж, на фоне которого разворачиваются истинные приключения, к сути которых мы перейдем позднее. А достоверность описаний - это лишь свидетельство поразительной зоркости и наблюдательности, свойственной гениальному писателю.
      Итак, история, как мы установили, в романе не более чем фон. Что же в таком случае его суть? Может быть, основная задача романа, это действительно, как считают акад. из ун-та и ндк, "широчайшая панорама национальных характеров"? В этом нельзя не усомниться. Казалось бы, перед нами действительно целая галерея национальных типов - французы аббат и граф, немец Пфлюген, британец Тапкин, турок и негр Ахмед, американцы Жомка и Фубрик, не говоря о типах собственно некитайских - скептик А Синь, бздежник Гу Жуй, гений Ли Фань и т.д. Но позвольте-ка спросить, а где в этой галерее прочие европейские типы? Где итальянец, русский, испанец, берлинец, пигмей, хананей и прочая европейская этническая инфекция? Ни слуху, ни духу! Так где же эта "широчайшая национальная галерея"? По-вашему, Ли Фань кроме англичан и пруссаков и народов в мире не знает? И во-вторых, как выясняется ближе к концу романа, все эти псевдо-немцы, итальянцы и т.д. на самом деле являются тщательно законспирированными британскими шпионами: Пфлюген в действительности доктор Уацон, де Перастини - мисс Маапл и т.д. Так о каких же национальных характерах можно вести речь?
      Столь же уязвимы и неосновательны и все прочие гипотезы, кроме одной-единственной, безусловно верной. "Да просто шедевр" - с этим невозможно не согласиться. Однако это так неконкретно...
      Так что же, что же в действительности представляет собой роман? На этот счет у нас есть собственная, и весьма доказательная версия. Ключ к истолкованию всего произведения - маленький эпизод, вставная новелла, которая отсутствует в основном корпусе романа, но изучена нами по ранним рукописям книги. Это - "Футбол аббата Крюшона". Он-то и послужил толчком к обнаружению потайного шифра и к расшифровке всего образного строя романа. Сейчас уже можно считать окончательно установленным, что вся книга есть метафорическое иносказание, в деталях передающее все перепитии футбольного матча Голландия-Бразилия в финале последнего мирового первенства. Состав и расстановка игроков, поминутный ход матча, расположение игроков на поле в каждый данный момент и т.д., вплоть до поведения тренеров и болельщиков все это нашло точное отражение на страницах романа.
      К примеру, сцена на приеме императора Некитая, когда после чтения письма из Шамбалы, Тяо Бин и Сюй Жень навлекли на себя монаршье неудовольствие. Да всякий футбольный фанат без труда опознает в этом метафорический пересказ эпизода с назначением и розыгрышем штрафного вблизи бразильских ворот на пятьдесят третей минуте. "...И когда Тяо Бина (Хулит) почесывали (посылает мяч Бомбастену), то посношивали (овладел им), а когда Сюй Женя (Бомбастен) посношивали (получает мяч от Хулита), то почесывали (овладел им). И когда Сюй Жень (Хулит) повизгивал (пропинывает мяч между ног Филе), то попискивал (бьет по воротам), и когда попискивал (вратарь отбивает), то о всеобщем осчастливливании (мяч отскакивает к Бомбастену), и когда Сюй Жень (овладел им) попискивал (пас Хулиту), то (бьет по воротам) об эффективности (попадает во вратаря) всеобщего (гол, хрен! штанга!) осчастливливания (овладел им).
      Так же очевидно и распределение ролей, а с тем и функция персонажей: император - судья в поле, два гов.маршала - судьи на линии (глухонемой тот, что дважды прозевал оффсайд), де Перастини (мисс Маапл) - непобедимый Кроив, мальчик, выбивший ему глаз из рогатки - английский хулиган-фанат на трибуне, кинувший в Сико шотландской волынкой и т.д.
      К сожалению, размеры Послесловия не позволяют нам остановиться на этом подробней и привести множество других любопытнейшних соотнесений, а также поделиться некоторыми раздумиями относительно иных дискутабельных моментов. Так, неоднозначен образ дятла, долбанувшего Луи - то ли это Филе, подковавший Бомбастена, то ли Хулит, подковавший Филе. Все это, включая темы и вопросы для дальнейших исследований, обстоятельно представлено в нашей работе "Чудо-моргушник в Некитае как зеркало финального матча Голландия-Бразилия", к которой мы настоятельно отсылаем всех читателей.
      Кстати, абсолютным доказательством нашей разгадки образного строя Чудо-моргушника является убедительное разрешение наиболее дискутабельной проблемы лифанистики - ответ на вопрос, кому принадлежал голос, подсказавший графу Артуа онанировать при пересечении границы Франции. Фраза эта является ключевой во всем тексте романа (иначе не было бы Некитайской онанавтики с последующим бегством графа, а то есть, практически, и всего романа) и до сих пор считалась неразрешимой загадкой. Однако наша теория дает ответ и на этот архисложный вопрос - конечно же, на самом деле фраза "И онанировать будете!" это просто иносказание, передающее выкрик с трибуны "Судья - дрочила!", прозвучавший на четырнадцатой минуте матча.
      Таким образом, из сказанного выше очевидно, что роман Л.Фаня был и остается незаменимым пособием для тренеров и футболистов, а также для всех любителей футбола, и должен быть рекомендован к изданию в серии спортивной литературы.
      Тынянов-Белинский, известрый критик
      НА СУДЕ ИСТОРИИ
      - Лысый, а ты из столицы сбежал, да?
      Император повернулся - вопрос исходил от мальчика лет десяти. Он критически разглядывал императора с ветки дерева, а дерево росло за забором, во дворе деревенского дома, и было вне досягаемости.
      - Чего тебе, мальчик? - ласковым голосом отвечал император.
      - Лысый, а ты императором был, да? Ты сбежал, чтобы в тюрьму не посадили? - мальчик говорил это скорее утвердительно. Император смешался.
      - Мальчик... ты, это... как я... в форточку... нехорошо, - выдавил он наконец из себя какую-то нелепицу.
      - Лысый, а тебя куда отправить хотят - в психушку или в тюрягу? непочтительно продолжал допытываться мальчишка.
      Император неловко потоптался на месте, не зная, что ещё сказать, а потом резвым шагом направился прочь дальше по деревенской улице. В затылок государя что-то стукнуло - видимо, негодник запустил в императора галькой. Государь припустил бегом.
      - Лысый, а тебя все равно поймают! - громко закричал ему в спину юный хулиган.
      Император споткнулся и упал. Кряхтя он поднялся, отряхнулся и хотел было сделать шаг вперед, но остановился, не имея перед собой пространства для движения: путь ему преграждал здоровенный детина, не уступающий в громадности тела даже Ахмеду. Лицо у детины было самое бандитское, а взгляд свиреп до крайности. Головорез угрожающе молчал.
      - А я че-то упал, а мне сюда и не надо вовсе... - забормотал император. На ватных ногах он повернулся, чтобы пойти прочь, и замер на месте - ещё два громилы со столь же разбойничьими рожами перекрывали ему отход. Из-за ног одного из головорезов выглядывал все тот же мальчишка. Он указал пальцем на императора и звонко произнес:
      - Это он к себе во дворец подкоп вырыл!
      Император побледнел. Он попытался улыбнуться и, сплюнув - слюна упала ему же на грудь, - произнес блатным голосом:
      - Кенты, вы чего, в натуре? Мы, урки, промеж себя всегда столк...
      В этот миг ему сзади на плечи легла пара тяжелых рук и прозвучала команда предводителя:
      - Хватай его!
      Двое подначальных головорезов сграбастали императора за ноги, и дальнейший путь император проделал по воздуху, несомый под мышки и за ноги. Он не сопротивлялся. "А че, в натуре, - думал император, - нас, императоров, так и положено на руках носить. Видать, ребята поняли, что у меня ноги ходить пешком устали. Все равно принесут куда-нибудь. Небось, дорогу знают!"
      Похоже, ребята и впрямь знали дорогу - императора внесли на деревенскую площадь и прислонили к забору.
      - Ну-ка, кликни начальника амыня, - велел вожак.
      Вскоре один из его подручных вернулся с местным полицмейстером.
      - Принимай, начальник, - доложил вожак головорезов. - Вот он, вирус геморроя, язви его в колено. С тебя семь кусков.
      - Уже поймали? - восхитился начальник местной полиции. - В камеру негодяя! - приказал он своей свите.
      Императора грубо толкнули и заставили проследовать в какое-то мрачное каменное строение. "В камеру, на нары", - подумал государь - и ошибся. Его ввели в кабинет, усадили на железный круглый табурет перед столом, за которым сидел какой-то мужик кляузного вида. Император узнал его феноменальная память на лица подсказала государю, что это кто-то из ведомства Кули-аки. Император приободрился:
      - Голубчик, а не ты ли в тот раз допрашивал Гу Жуя? Вы его ещё приняли за гофма...
      - А, добегался! - хищно ощерился крючкотвор, недавно ведший следствие по делу ограбления императором своего дворца. - От нас не уйдешь!
      Император оробел.
      - Да я... Тута... Я не знал, что меня ищут, а то бы... - забормотал он с потерянным выражением на лице.
      Следователь кляузного вида стукнул кулаком по столу.
      - Да хватит уже, подследственный! Кончайте запираться! Вот показания на вас, - он поднял толстую кипу бумаг. - Единственный выход чистосердечное признание. Ну?
      Следователь поднялся, вышел из-за стола и сел на его край перед императором.
      - Без протокола, - предупредил он тоном помягче. - Давай так: ты колешься, а мы тебе - явку с повинной. Считай, полсрока скостишь. Камеру выделим получше, то, се... А там ходатайство подашь о помиловании - ну, мы поддержим. Глядишь, и сидеть-то выйдет всего ничего.
      У императора отлегло от сердца.
      - А дак это... Я уж давно думаю - с повинной мне надо... Ну, пришел в деревню, сразу в тюрягу. Колюсь, начальник! Эх-х!..
      - Ну, ну! - ободрил следователь крючкотворского вида. - Рассказывайте. Закурить, может, хотите?
      - Да, спасибо, - император взял уже зажженую сигарету и неумело затянулся. Едкий дым обжег легкие, и он раскашлялся. "Как эту гадость курят? - удивился государь. - Моча вроде и то легче шла!"
      - Значит, пиши, - кивнул он писцу в углу кабинета. - Колюсь! Это мы с Фубриком и Жомкой сейф во дворце на уши поставили. То есть так, - государь опомнился и перешел на язык протоколов, - стало быть, я, бывший император Некитая, был соучастником в деле ограбления дворца. Мои сообщники...
      - Да хватит же валять Ваньку! - багровый как свекла следователь снова стукнул кулаком по столу. - Ты что мне тут позволяете, понимаешь!.. Я с ним как с человеком, а он, падла, дает показания по закрытому делу! На шиша мне твой сейф! Его давно на место вернули... за отсутствием состава преступления... Сообщники у него, понимаешь!.. Жомка, видишь ли, и Фубрик! Авторитетами пугаешь, гнида?!.
      Император обомлел. По всему, он допустил какую-то оплошность - не будет же зря мент гнать такой кипеж. Но что за ошибку он сделал - этого император не знал.
      - Сейф, значит! - продолжал бушевать кляузный следователь. - А импотенции, значит, за ним не водится! А в саду на яблоне, значит, не он онанировал, а внук эфиопского султана!..
      У императора забрезжила смутная догадка.
      - Да я... это... Ну, сейф, это я шутканул малехо... извиняйте, начальник... Я нынче че-то все не то вспоминаю, не серчай, начальник... Токо ты бы подскзал, че вспомнить-то, а я всегда сознаюсь!..
      Следователь помаленьку отходил от вспышки. Он уткнулся в бумаги, порылся и задал вопрос, не глядя в глаза императору:
      - Скажите, подследственный, вы знали, что наместник Бисмарк в Неннаме ввел нелегальную фелляцию правонарушителей?
      - Бисмарк был назначен в провинцию согласно рекомендации Госсовета, поспешно отвечал император.
      - Инспекция выявила, что Бисмарк наладил откачку некитайской спермы с последующим экспортом за границу, - заметил кляузный следователь. Контрабандным экспортом, между прочим.
      - Инспекция была отправлена в Неннам мною лично, - с готовностью сообщил государь.
      Крючкотвор-дознаватель снова порылся в бумагах и задал другой вопрос:
      - Вы подтверждаете, что распорядились ввести принудительную уринотерапию в рамках медицинской программы для населения Некитая?
      - Это делалось по настоянию министерства здравоохранения в целях оздоровления национального духа, - заявил император.
      Получив отлуп и по этому пункту, следователь опять углубился в бумаги, после чего задал новый каверзный вопрос:
      - Скажите, подследственный, когда вы в последний раз состояли в интимной близости с императрицей?
      - А я... - император задумался. Вопрос был не из простых. Он честно пытался вспомнить, не смог и решил отвечать как есть. - А я сам не помню когда.
      - То есть вы признаете, что в течение продолжительного времени не исполняли свои супружеские обязанности? - с прежним кляузным лицом спросил следователь.
      - Да куда мне их исполнять, - невесело улыбнулся император. Импотенция же у меня.
      - Это - отягчающее обстоятельство, - строго заметил следователь. - За дезэрекцию придется отвечать по закону.
      Император похолодел. Вот на чем попался! У него вдруг пересохло во рту.
      - Да когда ж мне было исполнять-то их, интимные-то обязанности севшим голосом начал он оправдываться. - То ей нельзя из-за Ахмеда, другую ночь - граф с визитом... Вы думаете, мне приятно было? Я по её сильным просьбам...
      - Подпишите показания, - оборвал речь государя кляузный следователь.
      Император посмотрел на бумагу - все буквы плыли перед глазами. Не глядя он подмахнул протокол допроса, поднялся и ничего не видя перед собой пошел перед конвоиром. "Попался!" - колотилось его сердце.
      Как оказалось, ему отвели камеру-одиночку. Император бухнулся на топчан, закрыл лицо рукой и заплакал. В каком-то тяжелом полузабытьи он вдруг услышал чьи-то голоса:
      - Это и есть пойманный преступник? - спрашивала какая-то дама, императору даже показалось, что он узнал голос Зузу, фрейлины его супруги.
      - Он самый. Видите, лежит и не встает. Не может!
      - А сколько ему дадут за импотенцию? - поинтересовалась другая дама.
      - По полной программе, - ворчливо отвечал кто-то. - На суде скажут.
      - Таких пожизненно надо! - прозвучал возмущенный голос Зузу. - Чтоб не обманывали несчастных женщин. А то с виду мужчина как мужчина, его позовешь, бутылку поставишь, а он - не может.
      - Да на феллляцию таких! - гневно добавил чей-то знакомый, уже мужской голос. - Свистеть не умеют, подкоп рыть не умеют, на стреме стоять не могут... Что могут?
      - Ла, гофмаршал, не бухти, - отвечал тому мужской голос. - У меня к Лысому базар.
      И вслед за тем императору вдруг показалось во сне, что над его топчаном склоняется Фубрик и заносит руку с целью влепить моргушник. Его сердце радостно встрепенулось, и государь открыл глаза.
      - Уйа-уйа-уйа! - застонал он тотчас и схватился за лоб - моргушник ему не пригрезился. - Фули ты, Фубрик, в натуре, больно же!
      - Лысый, ты зачем с повинной явился, додик? - строго спросил Фубрик, присев на край топчана.
      - Да это... замели меня, ну, я и чистосердечно...
      - Лысый, а ты про семью Або слыхал, как они за свое имя отвечали? задал вор-наставник новый вопрос, сопроводив его новым моргушником.
      - А я... абы как, дак... - забормотал было император под пронзительным взором своего блатного друга и сдался: - Не, Фубрик, ни хрена не слышал, в натуре!
      Фубрик цыкнул сквозь зубы.
      - То-то и оно, Лысый, что ни хрена ты нашего закона не знаешь! У воров так: сам погибай, а кента не сдавай! Ла, слушай, Лысый.
      АБО НЕ МЕНТЫ
      В одном городе жила семья Або. Они были великими мастерами поездухи. Так их называли потому, что Або часто ездили в поездах и следили за порядком на транспорте. Если они видели, что вещи лежат без присмотра, то уносили их и хранили в надежном месте. Главный министр транспорта очень ценил работу Або и всегда ставил в пример на оперативках. Когда надо было найти чьи-то вещи, то он посылал к Або и те за умеренное вознаграждение выдавали потерянное, а если вещи никто не спрашивал, то Або делили все честно поровну и никогда не обманывали. У них был большой авторитет в известных кругах, и все воры их очень уважали.
      Но один ментовский начальник все время копал под мастеров поездухи, потому что Або не платили налоги. Да и вообще они ему не нравились, но он никак не мог их поймать. И тогда подлый милиционер нарочно пустил слух, что Або стукачи и работают на ментов. Среди воров в законе случилось два провала, и все стали думать на семью Або.
      Тогда собрался большой сходняк, и Або позвали на толковище. Все воры возмущались и никак не могли понять, что происходит. "Как могло случиться, чтобы такая заслуженная воровская семья вдруг перебежала к ментам? Что заставило их решиться на такой отчаянный шаг?" - недоумевали авторитеты. И тогда поднялся глава семьи Або, весь побледнел и сказал: "Я вам докажу, что Або - не менты".
      Он сказал всем, чтобы они вечером включили телевизор в девять часов. И все Або вышли с решимостью разоблачить беспрецедентный поклеп. Они взяли револьверы и ворвались к милицейскому начальнику, и захватили его, и поволокли в телестудию, и потребовали включить прямой эфир. Старший Або приставил к виску мента дуло и попросил, чтобы тот во всем признался. И ментовский начальник все рассказал: "Да, Або не менты, мы нарочно пустили эту клевету, чтобы очернить их в глазах общественности". А Або сказали: "Мы лучше пойдем на нары, но не позволим опорочить свое честное имя" - и все застрелились.
      И все авторитеты и воры в законе плакали у экрана телевизора и говорили: "Да, Або сказали нам правду, мы напрасно им не поверили". И весь народ пришел в большое восхищение от такого подвига, и даже милиция очень переживала, а заграница никак не могла поверить, что простые мастера поездухи способны на такое мужество. А главный министр транспорта тоже плакал и был сильно потрясен их героизмом. Он выключил телевизор и собрал коллегию, чтобы в каждом городе воздвигли памятники в честь семьи Або. И тогда сразу на многих остановках нарочно поставили будки и там стали продавать билеты, а на будках крупными буквами написали: "АБО НЕ МЕНТЫ".
      Фубрик закончил и сверлящим взглядом уставился на императора, растроганно утирающего скупые блатные слезы, катящиеся по императорским щекам.
      - Ну, фраер, поал?
      - Поал, Фубрик, все поал! - всхлипывая, отвечал государь.
      - А что ты поал?
      Император заморгал.
      - Это... по абонементу в поезде не ехать, во!
      - Дурак ты, Лысый! - и поставив наставляющий моргушник, пахан разъяснил блатную джатаку: - Вор за свое слово всегда отвечает, поал? Сам застрелится, а кентов никогда не выдаст, поал?
      Император, похолодев, закивал:
      - Ага, ага!..
      "Хана!.. Он меня теперь стреляться заставит!" - с тоской подумал государь.
      - Ты, фраер, следаку про нас с кентом говорил чего? - неожиданно спросил Фубрик, видимо, имея в виду Жомку.
      - Да че ты, Фубрик, в натуре!.. - поспешно обнадежил император. - Меня по другому делу замели. Неисполнение супружеских обязанностей с отягчающей импотенцией, во как...
      - Ну-ка, ну-ка, - заинтересовался пахан. - Говори!
      Государь коротко рассказал.
      - Слышь, Лысый, - заметил Фубрик, - я не понял, в натуре - ты же онанировал на стреме! Какая же импотенция? Ты, в натуре, скажи адвокату пусть он на это бьет!
      - Спасибо, Фубрик, - расчувствованно поблагодарил государь, - что значит кента иметь!
      - Это точно, - хохотнул урка. - Ну, а как у тебя вообще было-то, с бабой твоей? Ты к ней в натуре ночью не лазил?
      - Да я... - и государь поведал историю своей супружеской жизни от начала до конца.
      Выслушав монолог государя, Фубрик поднялся с места и постучал в железную дверь.
      - Чего тебе? - сонно отозвался надзиратель.
      - Слышь, вертухай, мне к следователю срочно! - громко потребовал Фубрик. - Тут этот ваш вирус геморроя раскололся. Показания хочу дать!
      Звеня связкой ключей надзиратель отпер дверь камеры. На выходе Фубрик повернулся к недоумевающему императору и велел:
      - Фраер, про нас с Жомкой молчок, поал? А то я тебя так отожму! - и с этими словами блатной друг императора исчез.
      "Орел! - с невольным восхищением подумал император. - Махатма! Какую рассказку про Або слепил! Всем ворам вор: разузнал, что надо - и стучать! Ну, крутой... прямо киллер!"
      Утром к императору заскочил какой-то шустрый человечек.
      - Ваше величество! То есть, подзащитный, - поправился он, - зачем вы дали сами на себя такие показания? Я не знаю, как мне вас теперь защищать!
      - Слышь, фраер, - сказал император, - а ты что ль давокат мой? Мне Фубрик сказал - ты про онанавтику мою на суде скажи, мол, какая же у меня дезэрекция, если я кажний день на грушу лазал дрочкать!
      Адвокат замахал руками:
      - Ни в коем случае! Прокурор использует это против вас! Скажет: мол, последние остатки семенного фонда нарочно растрачивал, чтобы не исполнять обязанности супруга! И зачем вы столь опрометчиво откровенничали с этим вашим дружком? Его показания служат основой всего обвинения!
      - Так что же - засудят? - упавшим голосом спросил государь.
      - Ну, почему ж, будем бороться, - с деланной бодростью отвечал адвокат, но было ясно, что и он ни на что не надеется. - Я бы советовал налегать на чистосердечное раскаяние, знаете ли...
      - Эй, арестованный! на выход!.. - меж тем скомандовал надзиратель.
      Император полагал, что его снова поведут на допрос, но его вели на суд. Из двери с задней стороны тюрьмы путь лежал на деревенскую площадь. Император взошел на помост, сооруженный для действующих лиц суда и занял свое место слева от возышения, где располагались судьи и заседатели. Он глянул на площадь - и сердце его оборвалось. Все пространство занимали жители окрестных селений - левую половину площади дигамбары, а правую жительмены. Они что-то гневно вопили и улюлюкали, тыча руками в сторону императора. За всем этим чувствовалась чья-то рука, умело срежиссировавшая все действо. Какой суд решился бы на малейшие поблажки преступнику под взором столь сурово настроенной толпы? Если у жительменов хотя бы не было особых причин негодовать на своего бывшего властителя, он всего лишь разрешил им носить намордники при посещении столицы Некитая, то дигамбары, которых император своей собственной рукой спаивал собственной мочой... да уж, от них-то не приходилось ожидать ничтожнейшего снисхождения! И государь окончательно упал духом.
      Все же он продолжал обозревать окрестности. Довольно близко к помосту, где находился суд, было ещё одно сооружение - трибуна с несколькими ложами, занятыми разными высокими особами. В главной из них император заметил некую даму в вуали, подле которой находился Ахмед. "Да это ж никак женка моя!" сообразил государь - и тут его наконец озарило: теперь понятно, рука какого умелого режиссера правит всем. Профессор Манго-Мориарти! Страшный человек, правильно о нем говорил Шелок Хомс!
      - Ну, теперь пощады не жди... - вслух пробормотал император. Подкрадется сзади, схватит за ноги да как скинет меня с помоста!
      - О чем это вы, подзащзитный? - с недоумением спросил адвокат.
      - О профессоре Манго-Мориарти. Весь этот процесс - его работа.
      Адвокат панически замахал руками.
      - Не вздумайте это сказать вслух, ваше вел... подзащитный! Малейшего намека на участие в этом суде нынешнего императора достаточно, чтобы погубить себя! Наоборот, мы сразу заявим, что не сомневаемся в полной беспристрастности суда!
      - Да какая в жопу беспристрастность... Не видишь, сколько дигамбаров нагнали? Они ж меня без суда растерзают - я их своей мочой поил!
      Адвокат снова замахал руками:
      - Умоляю вас, ни звука больше!..
      - Встать, суд идет! - прозвучал властный голос, и судебный процесс пошел.
      - У нас чрезвычайное заявление, - поднялся со своего места адвокат, едва были оглашены необходимые по процедуре суда объявления. - Мой подзащитный заранее признает себя во всем виновным и в доказательство своего раскаяния требует себе самого сурового приговора!
      "Ничего себе - адвокат!" - екнуло сердце императора. Но его опасения, что суд в полном составе и единогласии немедля удовлетворит мнимое его прошение, были напрасны. От слов адвоката прокурор и судья буквально подскочили на месте и обменялись тревожно-возмущенными взглядами.
      - Вы, того, что вы себе позволяете? - налившись огнем праведного гнева заговорил судья. Он встал с места и оперся кулаками в стол. - Вы мне тут процесс хотите сорвать?!. Дескать, все признаю, не надо меня судить?!
      - Легко отделаться хочет! - тоже встав с места заявил прокурор. - Не выйдет! Судить будем!
      - Не выйдет! Судить его! - громогласным гулом поддержала площадь, и добрые десять минут в воздухе висело густое облако яростного свиста и улюлюканья. В императора полетели гнилые помидоры, но после того как один из них неметко попал в лоб серкетарю суда, судья сделал знак, и все стихло.
      - Господа! - обратился прокурор к публике. - Позвольте мне огласить свидетельские показания, из которых полностью видна вина подсудимого.
      Он потряс стопкой бумаг.
      - Вот дневник близкого знакомого обвиняемого. В интересах безопасности я пока не могу назвать его имя, но... Слушайте, господа.
      Понедельник, 18.30. Мы забивали козла во дворе, и вдруг притащился Ка... (прокурор с ироничной улыбкой обвел взглядом площадь и судейскую скамью, после чего повел рукой с бумагой в сторону скамьи подсудимых дескать, мы с вами не дети, знаем, кто такой этот Ка) - Пива хочешь? спросили мы. - Тогда сгоняй в ларек. Ка принес два битона и начал рассказывать: - Ребя, я такой фильм вчера видел - ухохо. Он рассказал про фильм, но было не смешно. - Из тебя рассказчик как из говна конфета, сказал я.
      Вторник, 18.30. Сегодня за домино Ка пил пиво из бидона и подавился. Жадность фраера сгубила, - сказал кто-то. - Да не, я всегда пивом давлюсь, когда прямо из горла пью, - объяснил Ка. Он начал рассказывать про своего начальника, какой он у них додик - требует вовремя приходить на работу.
      Среда, 18.30. Ка прибежал как настеганый и весь вечер говорил про своего босса. - Ребя, я его расколол, он полный додик! - возбужденно доказывал Ка. - Хочет лишить премии за пьянку и прогулы, ну и козел!
      Адвокат начал ехидно улыбаться и приблизив рот к уху императора негромко произнес:
      - Первый успех, господин подзащитный. Прокурор перепутал бумаги. Это показания Жомки по делу Фубрика, я сам их читал у него в кабинете.
      Прокурор и сам почувстовал, что несет что-то не то, и поспешно свернул зачитку свидетельских показаний:
      - Ну, я мог бы приводить эти вопиющие факты и дальше, но и этого достаточно, чтобы суд убедился в полной виновности обвиняемого!
      Напряженно молчавшей площади все это не понравилось. Поднялся свист и громкий крик неудовольствия:
      - Прокурор, ты на кого работаешь?..
      На лицах членов суда тоже была печать разочарования и недоумения. Помощник прокурора спешно кинулся спасать положение.
      - Ваша милость, я предлагаю заслушать по этому делу коллектив свидетелей! Девушки, выходите! - позвал он не дожидаясь кивка судьи.
      Коллективом свидетелей оказался хор фрейлин.
      - Ваша милость, - обратился помощник прокурора по художественной части, - в интересах дела и с целью передачи своего эмоционального состояния, свидетели будут оглашать свои показания все вместе.
      - Разрешаю, - кивнул судья.
      - Маэстро, прошу! - скомандовал помпрокурора по худчасти, и слева в помощь фрейлинам выдвинулся хор свидетельствующих гвардейцев. Дирижер взмахнул палочкой, и последовали аккорды торжественного вступления.
      Нимфоманки державные,
      - величаво вывел мужской хор.
      Секс-гиганты исправные
      - подхватили женские голоса.
      Друг о друге старалися,
      Сна не зная совсем
      - полилась величественная плавная мелодия, и все сердца захлебнулись патриотическо-ностальгическим трепетом. А хор продолжал, мало-помалу убыстряя темп.
      Все придворные _О_собы
      Знали многие способы,
      В позы располагалися
      И могли без проблем!
      И невольно, вслед вихревой этой музыке, вслед удалому напеву этому, где как в капле воды отразился весь бесшабашный разгул некитайской души, последовало сердце каждого, кто только был в тот миг на площади.
      Все прошло-миновалося,
      Ничего не осталося,
      - эх-х!..
      - выводил хор, залихватски и вместе с тем - с какой-то неизъяснимой грустью и гибельностью, - и упоением от этой гибели. И уже двигались ноги в такт огненной песне, и пляска подхватывала площадь и несла её. Куда? - Бог весть куда - в небеса, в тартары... да не все ли равно! - лишь бы длились эти гибельно-сладкие стенания хора, лишь бы пела душа, лишь бы не смолкало протяжно-вихревое раздолье звуков этих... Некитайская бесшабашность, удаль плясовой твоей, душа некитайская! что сравнится с тобой? что устоит перед тобой? ни хрена!
      Лишь одна дезэрекция,
      - эх, эх!
      И тоска, и печаль!
      - неслось в небеса Некитая, и уже площадь вся плясала, и судьи поднялись с мест и шли из-за стола по помосту, откалывая коленца, и прокурор плясал, и адвокат плясал, и секретарь суда - ну, тот, с бородавкой на губе, знаете? - и он плясал! И даже конвоир за спиной императора приплясывал, хотя и не покидал по долгу службы своей положенного поста.
      И теперь она, бедная,
      Вся измученно-бледная,
      В ночь идет по проспекциям
      - и-эх! эх!..
      И на шляпке вуаль!
      И взоры всех в этот миг устремились на даму в вуали, занимающую ложу царствующих особ, и слеза катилась по её щеке, и бледна была она, и понимали в этот миг все, что пришлось вынести этой женщине и какие нечеловеческие страдания познала она, ибо в полноте открыла им это песня.
      Все оргазмы познавшая,
      Всех мужчин перебравшая,
      В ночь идет очумелая,
      Где же вы, Небеса?
      Император тоже не мог - да и не хотел - противостоять общему порыву. И его, как всякого некитайца захватила и закружила эта огненная мелодия и влекла в бездну свою. Он тоже вскочил с места и плясал на скамье своей, подпевая чудным словам песни той. Да рази ж и он не некитаец! да разве может устоять душа некитайская в такой миг! И пусть, пусть в песне души народной поют "проспекции" вместо проспектов, и пусть ударение в слове "особы" перевирают со второго на передний слог, - что до того песне, до грамматики ли в такой миг душе народной! Поет она, душа некитайская, и насрать ей на ударения!
      Импотента постылого,
      Сердцу на фиг немилого,
      На фиг мужем ей сделали,
      Он ей на фиг сдался!
      Но оборвалась мелодия, и не пели уже фрейлины и гвардейцы, и мертвая тишина стояла на площади, и только незадачливый подсудимый выводил среди общего потрясенного молчания:
      Все оргазмы познавшая,
      Всех мужчин перебравшая...
      И наконец заметил император, что он один только шевелит конечностями и губами, приплясывая и припевая в такт давно уже смолкшей песне, и пусто и тягостно стало ему среди всеобщего этого молчания, ибо понял, понял он, сколь же неуместен он со своим приплясыванием и этим "все оргазмы познавшая", сколь нелеп - да если бы только нелеп! - сколь кощунствен в глазах народа его танец, какой подлой подделкой под общее настроение кажется он в этот миг, и застыл на месте император, жалко озираясь по сторонам и механически бормоча потерянным голосом: "Н-ничего-о-о не осталося-а-а..." - и смолк наконец.
      - Святотатство! - взорвалась наконец площадь. Да как, как он смеет, этот самый коварный импотент, осквернить народную печаль и полет души некитайской этой попыткой сделать вид, будто не понимает он, о ком эта песня, будто бы не он сам есть этот проклятый импот и виновник скорби женской, государствующей и народной!
      - Подсудимый! - возопил наконец ошеломленный судья. - Я оштрафую вас за неуважение к суду!!!
      - Да что к суду! - закричал прокурор. - Он всем нам, всему народу в душу плюнул! Для него ничего святого нет! - и ясен уже был приговор суда в эту минуту, и смирился с ним государь, и рухнул как куль с говном на свою скамью подсудимых, и закрыл лицо рукой, ибо понял, что нет ему прощения на этой земле.
      Но бравый адвокат его, хотя и ужаснулся он тоже императорской закоренелости, не собирался ещё складывать оружия.
      - Ваша милость, - обратился он снова, - я уже говорил, что мой подзащитный полностью признает свою вину и раскаива...
      - Да видели, видели мы, как он раскаивается! - вмешался прокурор - он все ещё переживал плюху с зачиткой свидетельских показаний. - Насмехается в лицо суду, душегуб!
      - У меня есть новые факты, - поспешно заявил адвокат. - В деле имеются сильные смягчающие обстоятельства!
      - Какие же? - недоверчиво поинтересовался судья.
      Адвокат поднялся с места, прошелся взад-вперед, громогласно откашливаясь и тожрественно начал:
      - Господа присяжные заседатели! Ваша милость господин судья! Почтеннейшая публика. Да, мой подзащитный не исполнял супружеских обязанностей, что уголовно наказуемо - и должно быть наказуемо по всей строгости закона. Да, хуже того, он страдал тяжелой формой импотенции, что является отягчающим обстоятельством и что признано подсудимым во время следствия. Да, он все ещё не раскаялся, хотя и требует сам себе самого сурового приговора. Но! Делал ли обвиняемый что-либо для исправления этого нетерпимого положения?
      - Нет! - закричали из толпы.
      - Делал! - опроверг адвокат. - Во-первых, Ахмед! Позвольте напомнить даже святой граф Артуа писал своему королю Луи, что конюх Ахмед - это лучшее средство от королевской импотенции. Как видите, даже заграница отдала должное стараниям моего подзащитного. Свидетель Ахмед! - обратился адвокат нацелив палец в сторону ложи, где находилась дама в вуали. - Что вы можете сказать по этому поводу?
      - Ахмед друга помнит, Ахмед друга не бросит... Макрай! - отвечал растерянный Ахмед - он подумал, что его спрашивают про графа Артуа.
      - Ага, видите! - торжествующе воскликнул адвокат. - Итак, одно смягчающее обстоятельство уже доказано. Теперь второе. Зададимся вопросом: а пытался ли обвиняемый улучшить свою собственную эрекцию?
      - Нет, не пытался! - крикнул кто-то из дигамбаров.
      - Пытался! - непререкаемо возразил адвокат. - Он упорно лечился. Вы все помните, как ревностно государь предавался уринотерапии, а ведь давно известно: лучшее средство от дезэрекции - это продолжительный курс уринотерапии.
      - А нас-то, нас-то он зачем поил? - заволновались дигамбары. - Мы-то не страдаем!
      - Лучшее лекарство от болезни - это её профилактика, - повернувшись к публике, кинул реплику адвокат. - Именно собственный горький опыт подсказал подзащитному принять меры, чтобы исключить повторение подобных ошибок среди широких народных масс. А это, как вы видите сами, господа судьи, ещё одно неоспоримое свидетельство в пользу моего подзащитного.
      - Погодите-ка, - вступил в прения прокурор и с кляузным лицом задал каверзный вопрос: - А как вы в таком случае объясните факт онанавтики со стороны вашего подзащитного? Это не просто уклонение от супружеских обязанностей, это - злостное уклонение! Да ведь козе понятно, что подсудимый делал все нарочно - дескать, пусть все в травку прольется лишь бы ЕЙ не досталось.
      Дама в вуали страдальчески вздохнула и поднесла платочек к глазам.
      - Да ещё на грушу лазил, стервец! - гневно отозвался дигамбар из тех, что стояли поближе.
      - Ты, сучара! - не выдержав, заорал император. - Ты меня видел, падла, как я на грушу лазил? Ты стоял пиво в ларьке пил!.. я ж тебя зырил с ветки!..
      Конечно, государь поступил опрометчиво - ведь сама его реплика выдавала то, против чего он возмущался. Но по-человечески его можно было понять - ну как было не полыхнуть из-за такой клеветы!
      - Ваше вел... подзащитный, зря вы так! - укоризенно прошептал адвокат. Но, как ни странно, вспышка императора вызвала к нему некотрое сочувствие.
      - А чего, уже и поонанироать нельзя!.. - крикнул кто-то на площади. Толпа разноголосо ответила - по этому пункту единодушия не было.
      Воспользовавшись моментом, неустрашимый адвокат перешел в наступление.
      - Ну, онанировал он, - адвокат наклонив голову попер в сторону прокурора как бык на тореадора. - Ну, на грушу лазил. А зачем - знаете? А? Знаете? Ни хрена он не знает! - поворачиваясь от оторопевшего прокурора к судьям торжестующе заявил адвокат. - Он же зачем дрочкал - тренировка это была. Специально готовился по особой программе. Чтобы достойно супружеские обязанности сполнять!
      Некоторое время площадь и суд потрясенно молчали.
      - Ай да император! - прозвучал чей-то одобрительный возглас - и вскоре вся площадь рукоплескала.
      - Почему же тогда он скрывал это от супруги? - в недоумении спросил судья.
      - Почему-почему... Сюрприз хотел сделать! - отвечал довольный адвокат. - Дескать, раздрочкаю потенцию до нужного градуса, а потом как заскочу в спальню на подмогу Ахмеду, да ка-а-ак...
      - Кстати, насчет спальни! - поспешно вмешался прокурор. - Давайте заслушаем показания Кули-аки, бывшего министра внутренних дел. По долгу службы он накопил любопытнейшую информацию!
      "Ну, этот заложит, - заныло императорское сердце, - этот с потрохами заложит! Не надо было мне его в отставку выгонять!"
      - Свидетель Кули-ака, - меж тем расспрашивал прокурор, - расскажите, пожалуйста, эпизод вашего посещения борделя вместе с подсудимым.
      - Я расскажу, - злорадно начал бывший МВД, плотоядно сверкая очками, я все расскажу! Такое расскажу!
      - Кули-ака, а ты чего чмокаешь, - раздался насмешливый крик, - Фубрика с утра навещал, что ли!
      Дигамбары и жительмены загоготали, и даже прокурор скривил лицо, пытаясь скрыть улыбку. Но экс-министр только побагровел и продолжал выкладывать наболевшее.
      - Пошли мы, значит, в бордель. Этот, - Кули-ака повел головой в сторону императора, - обвиняемый напросился: Ребя, возьмите меня! До того трахаться охота, прямо мочи нет терпеть! - Идем, значит, он все бухтит про то, как он круто долбит да как под ним бабы стонут от счастья. А кент мой, он таких за версту чует, он и говорит: Да ты, парень, и бабы ещё не пробовал, видать! Ну, тот фраерится - да ты че, да я... Короче, подошли к красному фонарику, смотрю - че-то наш гиперпотент сник, отговариваться стал: я, мол, че-то раздумал, мне сегодня неохота... Ну, кент мой его за шкирку взял - и в дверь лбом. Вошли, ну, мы девочек сняли, а этот че-то в угол забился... Я смотрю, Зюзька свободна - ну, говорю: возьми-ка нашего желторотого, вон он в углу, а то заревет скоро. Ну, она увела его. А мой, значит, кабинет через стенку с Зюзькиным. Вот слышу че-то там сначала базар какой-то, думаю - не иначе, он, - Кули-ака снова качнул головой в сторону императора, - сбежать хочет, потом слышу кровать заскрипела. Да как заскрипела-то! Прямо ходуном ходит! Думаю - а парень-то и впрямь из крутых, мялся-мялся, а стоило дорваться - вон как работает. Зюзька уж на весь бордель стонет.
      Ну, ночью проснулся, слышу - скулит кто-то в коридоре. Думаю, собачонка голодная, взял со стола объедки, выглянул - а там этот, Кули-ака сделал новый кивок, - сидит у двери в одних трусах и плачет. Я говорю: ты че, до того Зюзьку затрахал, что она тебя выставила? А тут вдруг кровать как заскрипит - и ходуном по новой. До меня и дошло - да это же не обвиняемый был! А он, значит, всхлипывает: она мне не дала-а-а... к ней ухарь прише-о-ол!.. Я говорю: Ну, пойдем ко мне, моя Люська добрая, она тебе даст. Он поднялся, пошел... Нет, мужики, это полный отпад: сам лысый, тощий, как Ганди, весь трясется, на носу очечки прыгают, семейные трусы до колен шире маминой и засморканные все. Я говорю: теперь все понятно - кто же тебе в таких трусах даст! Ладно, пойдем, только я свет пока включать не буду, а то и Люська тебя не пустит в этих семейных!
      Зашли, я говорю: ты сними, в натуре, эти шаровары, лучше уж в простыню замотнись. Ну, Люську разбудил - так и так, пареньку надо, токо ты с ним тихонечко, а то он пугливый, а надо же когда-нибудь... Ну, Люська девка с понятием, она его за руку взяла, на кровать посадила. Вот, руку-то его себе положила на животик, разговаривает ласково... А этот... - экс-министр покрутил головой. - Ну, чисто кино... Этот побледнел весь, в сторону отвернулся, зажмурился, затрясся весь... Сидит весь белый, как собака дышит: а-а-ах, а-а-ах!.. Потом как вскочит, как метнется в сторону да и налетел лбом на стенку! Так Люська уж на что девка терпеливая, и то не выдержала - пнула его ногой с кровати: иди, говорит, обратно в коридор, там скули!
      Это уже было предательством. От обиды у императора перехватило дыхание, он стал глотать ртом воздух, жалко скривив лицо, и вдруг ему вспомнилось, как в детстве его вот так же ни за что, ни про что обижали старшие ребята во дворе, и тогда тоже некому было за него вступиться. Внезапно он ощутил ту же детскую беспомощность, то же чувство горькой обиды и несправедливости захватило государя, и он по-детски, в голос расплакался, и такая же детская безутешность была в его рыданиях, и так же по-ребячески он размазывал кулаком по лицу слезы.
      - Ну, раскололся наконец! - удовлетворенно заметил прокурор. - Вот когда сдался! Продолжайте, свидетель! - и Кули-ака закончил рассказ:
      - Ну, утром я Зюзьке сказал, она ему одежонку выкинула. Собрались в зале-то у выхода, кент мой подошел, а он ещё через комнату спал, так только головой закрутил: да, говорит, ошибся я, ну ты и жеребец, Лысый! - на весь бордель было слышно, как вы с Зюзькой вертитесь! И что вы думаете? Этот, последовал новый кивок головой в сторону императора, - фраер-то наш как ни в чем не бывало давай фуфло гнать: ой, да я и не хотел вовсе, это она меня завела, давай, мол, покруче, а я че-то увлекся... Я стою, слушаю, весь не могу - думаю, видел бы ты этого жеребца ночью в тех семейных трусах!..
      Как и прочие придворные, Гу Жуй присутствовал на этой издевательской пародии на судебное заседание. Он наблюдал все с очень тяжелым чувством. Все эти обвинители и прокуроры, все эти липовые свидетели и судьи - ещё месяц назад они заискивали самым низкопробным образом перед тем, кто сейчас восседал на скамье подсудимых. Тогда они смотрели ему в рот и пресмыкались, какую бы ересь государь не вздумал им возвестить. Они славили самые неразумные из его распоряжений и восхваляли самые недальновидные из назначений. Тогда им не казалось, что импотенция столь серьезное преступление, достойное суда и приговора. Но теперь, теперь, когда он, обманутый всеми, потерявший всю былую власть и мощь, беспомощный, сидел перед ними, жалкий, раздавленный тяжестью возведенных на него обвинений, беззащитный - теперь они готовы были припомнить ему каждую мелкую обиду и предъявить свои мелочные никчемные счеты, позабыв, как водится, чем они ему обязаны, каждый из них, и какие милости он расточал им когда-то своей щедрой рукой, не знающей меры и оскудения. Они как стая шакалов кружились вокруг умирающего льва и глумились над поверженным властелином, нагло покусывая его сзади за лапы и царственный хвост, - а он, ослабевший, не мог уже дать отпора этой глумящейся своре. И Гу Жуй почувствовал, что обязан, обязан что-то сделать, чтобы прервать это мерзкое судилище, что-нибудь такое, что проймет их, хоть на миг возвратит им хотя бы тень уважения если не к государю, то приличию и здравому смыслу...
      Император, всхлипывая, дослушивал конец свидетельских показаний. Сквозь застилающие глаза слезы он посмотрел на бесстыжего экс-министра и вдруг - вдруг так и подскочил на месте, не поверив своим глазам.
      - КЕНТЫ!!! - заорал государь. - Кого вы слушаете, в натуре! Это же не Кули-ака, тудыть твою в телегу! Это же Гу Жуй, бздежник сраный! Вы кого в свидетели пустили, козлы?!.
      Воцарилось всеобщее замешательство. Совершилось невероятное действительно, показания давал не Кули-ака, а Гу Жуй, отпетый незадачливый бздежник. Как могло произойти, что он оказался на месте экс-министра, и почему это только сейчас стало заметно, объяснить было решительно невозможно. Чудеса пресвятой Шамбалы да и только!
      Прокурор и судья с присяжными заседателями оторопело переглянулись и только руками развели: сказать им было решительно нечего. Некитайский суд мог принять и вынести все что угодно, но засчитывать свидетельские показания Гу Жуя... Нет, это уж для всякого суда было чересчур! И выходило, что все обвинение на глазах рассыпалось как карточный домик.
      - Поздравляю, ваше величество, - прошептал адвокат, пожимая тайком руку императора. - Мы выиграли процесс!
      Но там, где робко отступают мужчины, на сцену выходят женщины - и делают неподсильное слабым мужчинам. Еще длилось потрясенное молчание общего обалдения, но на помост уже забиралась фрейлина Зузу, ветеран свиты императрицы.
      - Нет, пустите меня, я вам скажу! - начала она издали визгливым истеричным голосом, хотя ей никто и не препятствовал говорить.
      Она стала лицом к императору и в полоборота к площади и суду.
      - Вот вы жалеете его, - яростно завизжала фрейлина, - а про неё вы забыли! - Фрейлина показывала рукой на даму в вуали. - Вы забыли, сколько она рыдала все время! Вы забыли, что ей вынести пришлось, государушке нашей! Да вы хоть знаете вообще, какие чувства испытывает женщина, а? Когда она ночью по проспекциям идет и вуаль на шляпке! Она ведь лица своего показать боится, а у ней тело свято! Что женщина в этот миг чувствует! Вы же ничего не знаете, что вы можете понять! Ли Фань, - сердито скомандовала Зузу, - иди сюда! Читай! Пусть все знают, пусть!
      Ли Фань поднялся на помост к Зузу:
      - Это, значит, из жизни женщины... Суровый реализм про страдания безутешного женского сердца, когда она по проспекциям идет, а у ней тело свято. Прошу внимания, господа!
      СЧАСТЬЕ ПРОСТИ,УТКИ
      Рождественская сказка о страдающей женской душе со счастливым концом
      Дул промозглый декабрьский ветер. Прости,Утка стояла на своем углу и очень мерзла. На ней была только короткая нейлоновая шубка, одетая на голое тело. Правда, дома у ней была долгополая дубленка и шерстяные колготки, но Прости,Утка не любила их надевать, потому что они скрывали её красивые стройные ноги. Теперь же её замечательные ножки были видны всем мужчинам в проносящихся авто, и Прости,Утка надеялась быстро выйти замуж.
      Но прошло уже полтора часа, а на ней за этот вечер ещё никто не женился. Прости,Утка вся замерзла, ей хотелось плакать от такой несправедливости. Конечно, она могла провести эту ночь дома, но Прости,Утке этого очень не хотелось. Во-первых, если в какой-нибудь день ей не удавалось выйти замуж, то на душе у ней становилсь как-то скверно, она чувствовала себя разбитой и никому не нужной, и к тому же, без добровольного пожертвования, что выдавали ей за развод все мужчины, страдал кошелек Прости,Утки. Во-вторых, Прости,Утка очень надеялась на этот рождественский вечер - она загадала, что если сегодня хотя бы раз выйдет замуж, то весь новый год будет для неё счастливым, и мужчины будут часто на ней жениться, а потом станут любить её страстно и долго и после развода оставят ей большую финансовую компенсацию.
      Но как назло почему-то никто и не думал сегодня жениться на Прости,Утке - в день, когда ей это было особенно необходимо. Тогда Прости,Утка решила пройтись по улице до бара "Маленькая Утка", что держал её старый друг Эдди. Из-за этого-то бара и взялось её прозвище. Прости,Утка часто посещала старого Эда и стала приметой его заведения. Ее звали Лиза, но постепенно все начали звать её Уточкой или просто Уткой. А поскольку она часто выходила замуж, то утром все мужчины с ней разводились и говорили ей на прощание: "Прости, Уточка, я не могу долее с тобой оставаться, мне надо идти на работу!" - и виновато протягивали ей деньги. "Прости, Уточка" да "Прости, Уточка" - так Лиза и стала Прости,Уткой. Но она не обижалась на свое прозвище, оно ей даже нравилось - такое забавное, ласковое. Она лишь огорчалась поначалу, что мужчины женятся на ней так ненадолго.
      - Ах, эти мужчины ничего не умеют понять в женской душе! - переживала Прости,Утка. - Мне просто нравится быть чьей-то женой, дарить счастье, заботиться о мужчине... А они все суют свои противные деньги!
      Но потом у Прости,Уточки состоялось длительное замужество с одним словаком, и оно оказалось сплошным разочарованием. Она все не могла привыкнуть быть женой одного лишь мужа и не выходить замуж за других. Однажды словак уехал по делам, и Прости,Утка, не в силах долее выносить это противоестественное состояние, пошла в бар к старому Эду и там вышла замуж несколько раз за ночь. Это было восхитительным решением проблемы, но потом словак обо всем узнал и почему-то расстроился. Он не захотел понять щедрого сердца Прости,Утки и тоже с ней развелся и даже ничего не выплатил в компенсацию. Прости,Утка осталась одна, но уже не жалела об этом. Она не понимала женщин, которые как-то умудряются выносить замужество с одним мужем. Прости,Утка знала, что многие женщины в глубине души думают так же, как и она, а некоторые осмеливаются тайком следовать её примеру. Но она не собиралась ничего скрывать: ну почему, почему она должна выходить замуж тайком, если ей нравится, когда на ней женится много мужчин? Это же так естественно - дарить всем счастье, радость!
      Но теперь Прости,Утка шла по улице в полном одиночестве, а ей навстречу попадались семейные пары, и впервые в своей жизни она ощутила укол зависти. Никому не было дела до бедной маленькой Прости,Утки в этот праздничный вечер. На глаза Прости,Утки навернулись слезы, ей невыносимо стало себя жалко и до того захотелось выйти замуж, что она свернула в первую попавшуюся подворотню, полезла рукой под шубку и два раза вышла замуж сама за себя. Ей так хотелось подарить счастье хоть кому-то, хоть самой себе!
      Вообще-то Прости,Утка не любила выходить замуж сама за себя. Она это делала очень редко, лишь вот в такие одинокие вечера, лежа дома в ванной или под теплым одеялом, а потом очень переживала. Нет, конечно, физически это было приятно, но совершенно не приносило дохода. А замужество должно приносить прибыль, это было твердым правилом Прости,Утки, она не могла понять тех женщин, которые готовы выходить замуж из одного только любопытства и поиска острых ощущений. По молодости такое ещё можно простить, но после двадцати к замужеству пора относиться всерьез. Несколько раз обнаруживалось, что иные из мужчин не разделяют взглядов Прости,Утки на семейную жизнь и не хотят материально возмещать моральные издержки скоротечного развода, и тогда бедная Прости,Утка очень расстраивалась. В такие минуты ей всегда хотелось, чтобы рядом с ней был какой-нибудь постоянный брачный партнер крепкого телосложения и решительного характера. Уж он бы втолковал этим любителям халявы финансовые принципы супружеских отношений!
      Но Прости,Утка не решалась обзавестись постоянным супругом. Ее останавливал печальный опыт иных её подружек. Вот Марго завела Зураба, и что же? Брачный партнер только отнимал у неё деньги да снова посылал выходить замуж, а чтобы защитить или хотя бы подыскать нового мужа - этого не дождешься.
      - Ах ты, женская наша доля... - горько вздохнула Прости,Утка, смахнула слезинки с накладных ресниц и направилась в бар к старому Эду.
      - Привет, Уточка! - приветствовал её из-за столика ПейДик - старый её приятель, а в известном смысле и подруга: на ПейДике тоже женились мужчины. Конечно же, "ПейДик" тоже было прозвище - на самом деле приятеля Прости,Утки звали Ричард. Но у него была привычка - прежде, чем на нем женились, он всегда выпивал рюмку водки. "Пей, Дик!" - говорил перед свадьбой брачный партнер Дика - так вот он и стал ПейДиком.
      - Что с тобой, Прости,Утка? - участливо осведомился ПейДик. - Ты плакала?
      - ПейДик, - жалобно произнесла Прости,Утка, - за этот рождественский вечер я ещё ни разу не вышла замуж!
      - Представь себе, я тоже, - понимающе вздохнул ПейДик. - А ещё говорят, что сегодня Санта-Клаус исполняет самые заветные желания!
      Дрожащими руками Прости,Утка вынула сигарету из пачки и вдруг расплакалась.
      - Неудачники мы с тобой, ПейДик, неудачники! - сквозь слезы проговорила она.
      - Ну, ну... Не надо так убиваться! - успокаивал ПейДик. - Не такие уж мы неудачники - были и у нас лучшие вечера. Помнишь, ты рассказывала о мужьях из Бельгии?
      Прости,Утка невольно улыбнулась. ПейДик говорил о том случае, когда в бар принесло четырех туристов-бельгийцев и Прости,Утка пригласила их к себе на вечеринку. Она даже не собиралась выходить за всех четверых сразу, это получилось как-то само собой. Ну, а что же особенного, если можно выйти замуж за четырех мужчин поочередно, то почему нельзя это сделать одновременно? Если вдуматься, то моногамия - это лишь нелепый предрассудок.
      - Как ты говоришь, - продолжал меж тем ПейДик, - за одного ты выходила замуж губами, а другой женился на тебе сзади?
      - А третий был моим мужем снизу, а четвертого я женила на себе правой рукой! - оживившись, стала вспоминать Прости,Утка.
      - У меня был похожий случай, - стал рассказывать ПейДик.
      Они принялись болтать, вспоминая всякие забавные истории. Прости,Утка выпила пару коктейлей и до того разогрелась, что побежала в дамскую комнату, чтобы срочно выйти замуж сама за себя.
      Только она этим занялась, как в дверцу её кабинки постучал ПейДик:
      - Уточка, мне пришла в голову отличная идея...
      ПейДик показывал ей продолговатый предмет, с помощью которого он женился сам на себе такими же одинокими вечерами.
      - Давай поженимся, как ты смотришь? Сначала я на тебе, а потом ты на мне!..
      Такого у Прости,Утки ещё не было. Выйти замуж за ПейДика - это уже нечто из ряда вон, для нее-то. Но чтобы ещё потом самой на нем жениться!..
      - Ну и выдумщик ты, ПейДик! - развеселилась Прости,Утка. - Да уж, это Рождество запомнится мне надолго!
      ПейДик два раза женился на Прости,Утке с помощью продолговатого предмета, а потом налил себе стопку водки, и Прости,Утка сказала:
      - Пей, Дик! - и ПейДик сам дважды вышел за неё замуж.
      Это забавное занятие Прости,Утке даже понравилось. Можно было бы даже все повторять, время от времени, если бы только оно не было столь бездоходно!
      - Будем считать, что это была праздничная передышка, - заметила Прости,Утка, когда они покидали бар. - Ты знаешь мое правило, ПейДик: супружество может быть сколь угодно кратким, но убыточным - никогда.
      Они пожелали другу другу веселого Рождества, и Прости,Утка медленно пошла по сиящей огнями авеню. По-прежнему дул все тот же ледяной ветер, но теперь Прости,Утке уже не было так одиноко и ненастно на сердце. "Все-таки свет не без добрых людей", - думала Прости,Утка, тепло вспоминая свое замужество с ПейДиком. Развеселившись, она хлопнула руками в широкую спину какого-то дедка:
      - Эй, дедуся, не хочешь приятно провести время?
      Дед в тулупе обернулся - на Прости,Утку смотрели добрые глаза под густыми седыми бровями. Красная шапка с белой оторочкой, белая борода, усы - да это же...
      - Снегурочка! - ахнул Санта-Клаус. - Где тебя носит, мы уже опаздываем.
      Он схватил ошеломленную Прости,Утку за руку и втолкнул в сани, запряженные самыми настоящими северными оленями с бубенцами.
      - Куда мы едем?
      - К одному толстосуму, он устраивает благотворительный вечер для окрестной детворы, - отвечал Санта-Клаус.
      - Благотворительный? - нахмурилась Прости,Утка. - Почему вдруг я должна заниматься благотворительностью?
      - Тебе мало пятиста долларов за представление? - удивился Санта-Клаус, и Прости,Утка пришла в восторг. Значит, все-таки не обойдется без приза! торжествовала она. Правда, это не вознаграждение за развод, но какая разница? "А может быть, - мелькнула у Прости,Утки шальная мысль, - и без замужества не обойдется?"
      Женское сердце не обмануло Прости,Утку. Пока Санта-Клаус читал детям стишки и поочередно приглашал в темную комнату, чтобы порадовать неожиданным подарком, она прогулялась до ближайшей ванной команты, а следом за ней прогулялся и толстосум. Прости,Утка вышла за него замуж сверху, а затем женила его на себе ртом. Правда, этот скупердяй решил было не оплачивать неизбежный развод - он принял свое новое супружество за рождественский подарок.
      - Ай-ай-ай! - укорила его Прости,Утка. - Такой большой мальчик - и все ещё ждешь угощения даром? - Она потрепала его по щечке и велела: Раскошеливайся-ка, Том, а не то я позабавлю твою жену одной рождественской сказкой!
      Затем Прости,Утка и Санта-Клаус посетили ещё несколько домов, забавляя детишек и всюду выходя замуж. В последний раз замужество Прости,Утки было особенно удачным - на ней женились трижды: сначала хозяин дома, потом хозяйский отпрыск шестнадцати лет, а потом и хозяйка - дама с неожиданными наклонностями.
      Усталая, но счастливая, Прости,Утка в блаженной полудреме ехала в санях с Санта-Клаусом, положив голову ему на плечо. "Все-таки в мире ещё остались настоящие мужчины, - думала она. - Вот бы все были такими как ПейДик или Санта-Клаус!" Санта-Клаус остановил оленей у подъезда её дома.
      - Ну, Снегурочка, - добрая отеческая улыбка озарила седобородое лицо рождественского кудесника, - вот мы и приехали.
      - Сейчас, - Прости,Утка полезла в сумочку и достала несколько купюр. Вот, Санта-Клаус, держи! Купи себе новые валенки.
      - Что это? - изумился Санта-Клаус.
      - Это твоя доля, - объяснила Прости,Утка. - С меня причитается, ведь без тебя не было бы этого ночного турне!
      - Та-та-та! - восхищенно выдохнул Санта-Клаус. - Выходит, пока я забавлялся с детишками, ты тоже не теряла времени даром! Он растроганно заморгал.
      - Надо же, и о старике кто-то подумал... - Санта-Клаус рукавицей смахнул со щеки непрошенную слезу. - Ты была самой лучшей Снегурочкой, что только встречались мне за долгие годы! - торжественно объявил Санта-Клаус. - Проси меня, что ты хочешь!
      - И ты все-все исполнишь? - не веря своему счастью переспросила Прости,Утка.
      - Все-все!
      Какое мое самое сокровенное пожелание? - начала лихорадочно соображать Прости,Утка. Норковая шуба, вилла на Багамах, миллион долларов... Нет, чепуха, все не то!.. И тут её осенило.
      - Санта-Клаус! - Прости,Утка припала к волшебной груди, закрытой красным тулупом, и проворковала то, мечту о чем трепетно лелеет всякое женское сердце. - Санта-Клаус, пожалуйста! БУДЬ ТЕПЕРЬ ВСЕГДА МОИМ СУТЕНЕРОМ!!!
      Отзвучал голос корифея некитайской словесноти. И плакала растроганно вся площадь, тронутая судьбой маленькой Прости,Утки. И судья плакал, и прокурор плакал, и секретарь суда - ну, тот с бородавкой на губе - знаете? - и он плакал. Всех захватила эта история бесхитростного женского существа. Еще шептались меж собой судьи и присяжные заседатели, и слышалось невнятно: "Манго... моргушник... сбежал, каналья... мотать срок..." Но уже все было ясно, уже никак невозможен был оправдательный приговор или даже смягчение его. И даже бравый адвокат вздохнул сокрушенно и виновато произнес:
      - Ваше величество, здесь и я бессилен... После таких показаний!
      И наконец поднялся судья, и встали все с мест, чтобы стоя принять слова торжествующей наконец законности. И строг и беспристрастен был вид служителя справедливости - и приговор его был таков же.
      - Приняв во внимания все обстоятельства... согласно закону Некитая и заповеданиям божественной Шамбалы... за укоснительное несоблюдение супружеских обязанностей с отягчающей импотенцией... в чем подсудимый признан виновным... приговаривается: к неукоснительному соблюдению оных! Отныне и вовеки! Приговор окончательный, обжалованию не подлежит! закончил чтение наперсник Фемиды. Он оглядел молчащее собрание, поворотился в сторону осужденного и добавил голосом уже более человеческим: - Хватит, ваше величество! Погуляли и довольно! Ступайте к супруге, она уж заждалась. Да исполняйте же приговор, ваше величество, черт вас возьми! - рявкнул судья и опустился на скамью с лицом человека честно выполнившего свой долг.
      Радостно зашумела публика, рукоплеща справедливому решению. И то сказать - куды суровей: неукоснительно исполнять супружеские обязанности! Снова взойти на трон, а как не взойти, если он супруг императрицы, а как он есть ея супруг, то стало быть император, а не какой-нибуюь там консорт занюханный! В кои-то веки восторжествовала справедливость под небесами!
      Оглушенный приговором, государь в этот миг созерцал все как бы со стороны и откуда-то сверху. Он смотрел на эту ликующую площадь, на императрицу, призывно машущую ему сорванной со шляпки вуалью, на секретаря суда, собирающего со стола бумаги - ну, того, с бородавкой, знаете? - и на поникшего своего адвоката, и на злобно торжествующего прокурора, на голых дигамбаров, на одетых в идиотские чалмы жительменов... Казалось, показывают какое-то пестрое шумное кино - монументальное, красочное, на десять Оскаров. "Нет, какой перфоманс!.. Какой перфоманс, а? - восхищенно думал император. - Ну, молодцы! Собрать столько голых мужиков, два хора, роли разучить... Какой перф...
      * * *
      На этом обрывается подлинная рукопись корифея некитайской словесности Ли Фаня. Из множеста существующих продолжений ни одни не признан подлинным - так не будем продолжать и мы. Закончим на том. Ведь и так все ясно про наших героев: аббат Крюшон вновь обрел член и яйца (но не воссоединился с ними), граф Артуа - ну, читайте эпилог. Император же - да пусть он сам скажет:
      - Эта... ты к чему клонишь? Что, значит, я снова книжку твою читаю?
      - Ну!
      - Авангардизм, стало быть?
      - Он!
      - А Гамлет-то как же?
      - Лежит в пещере, поал?
      - И это не Гамлет. Хрен знает кто!
      ВОТ ТЕПЕРЬ ЦЗИ
      1994-1998, 2000, последняя вставка - 19.05.2000