Графиня де Шарни. В двух томах - Графиня Де Шарни

      – Вам нечего более добавить в свою защиту?
      – Нет, – отвечал король.
      – Можете идти.
      Людовик удалился.
      Его проводили в один из прилегавших к Собранию залов. Там он обнял г-на Дезеза и прижал его к груди; г-н Дезез весь взмок, и не столько от усталости, сколько от волнения; Людовик XVI заставил его переодеться и сам согрел адвокату рубашку.
      В пять часов вечера он возвратился в Тампль, Час спустя трое его защитников вошли к нему как раз в ту минуту, как он поднимался из-за стола.
      Он предложил им подкрепиться; один г-н Дезез откликнулся на его предложение.
      Пока тот ел, Людовик XVI обратился к г-ну де Мальзербу.
      – Ну, теперь вы сами видите, что я был прав с самого начала, и приговор мне был вынесен раньше, чем меня выслушали.
      – Государь! – молвил в ответ г-н де Мальзерб. – Когда я выходил из Собрания, меня со всех сторон обступили славные люди, которые заверили меня, что не допустят вашей смерти или, по крайней мере, вы умрете не раньше, чем они и их друзья.
      – Вы их знаете, сударь? – оживившись, спросил король.
      – Лично – нет, государь; однако я, разумеется, узнал бы их в лицо.
      – Ну что же, – продолжал король, – постарайтесь разыскать кого-нибудь из них и передайте, что я никогда бы себе не простил, если бы из-за меня пролилась хоть одна капля крови! Я не пожелал этого тогда, когда, пролившись, эта кровь могла бы спасти мой трон и мою жизнь; я тем более не хочу этого теперь, когда я пожертвовал и тем, и другим.
      Господин де Мальзерб рано оставил короля, чтобы успеть исполнить полученное от него приказание.
      Наступило 1 января 1793 года.
      Людовик XVI содержался под стражей в полном одиночестве; при нем был оставлен один-единственный камердинер.
      Король с грустью думал о своем одиночестве в такой день, как вдруг к его кровати подошел Клери.
      – Государь! – обратился к нему едва слышно камердинер. – С вашего позволения я хотел бы от души вам пожелать, чтобы ваши несчастья поскорее кончились.
      – Я принимаю ваши пожелания, Клери, – подавая ему руку, молвил король.
      Клери коснулся протянутой ему руки губами и омыл ее горячими слезами; потом он помог своему господину одеться.
      В это время вошли члены муниципалитета.
      Людовик обвел их внимательным взглядом и, заметив на лице одного из них выражение жалости, подошел к этому человеку.
      – Сударь! Не откажите мне в огромной услуге! – попросил король.
      – В какой? – полюбопытствовал тот.
      – Навестите, пожалуйста, мою семью от моего имени, узнайте, как она себя чувствует, и пожелайте ей счастья в наступающем году.
      – Я схожу, – заметно смягчившись, пообещал член муниципалитета.
      – Благодарю вас, – сказал Людовик XVI. – Надеюсь, Бог воздаст вам за то, что вы для меня делаете!
      – А почему узник не попросит позволения увидеться с семьей? – спросил у Клери другой член муниципалитета. – Теперь, когда следствие окончено, я уверен, что он не встретит препятствий.
      – А к кому нужно обратиться? – поспешил узнать Клери.
      – К Конвенту.
      Спустя минуту возвратился член муниципалитета, который ходил к королеве.
      – Сударь! – обратился он к королю, – Ваша семья благодарит вас за пожелания и, в свою очередь, желает вам счастья.
      Король печально усмехнулся.
      – И это первый день Нового года! – молвил он. Вечером Клери передал королю то, что сказал член муниципалитета о возможности встречи с семьей.
      Король на мгновение задумался, словно на что-то решаясь.
      – Нет, – вымолвил он наконец, – через несколько дней они не смогут отказать мне в этом утешении: подождем.
      Католическая церковь умеет заставлять своих избранных добровольно умерщвлять душу!
      Приговор должны были огласить 16-го.
      Все утро г-н де Мальзерб провел с королем; в полдень он ушел, пообещав вернуться с отчетом о поименном голосовании, как только оно будет завершено.
      Голосование должно было проводиться по трем чрезвычайно простым пунктам:
 
       1. Виновен ли Людовик?
       2. Выносить ли приговор Конвента на суд народа?
       3. Какое будет наказание?
 
      Кроме того, необходимо было сделать так, чтобы потомки видели: если члены Конвента голосовали не без злобы, то уж, во всяком случае, и без страха; а для этого голосование необходимо было проводить открыто.
      Один жирондист по имени Биротто потребовал, чтобы каждый поднялся на трибуну и во всеуслышание высказал свое мнение.
      Монтаньяр Леонар Бурдон пошел еще дальше: он предложил обязать всех подписать мандатные листки с решением.
      Наконец, представитель правого крыла, Руийер, потребовал, чтобы каждая комиссия составила списки отсутствующих и имена отсутствующих без уважительной причины были бы сообщены в их департаменты.
      И вот открылось долгое и страшное заседание, длившееся семьдесят два часа.
      Зал заседаний имел весьма необычный вид, так не соответствовавший тому, что должно было произойти.
      Должно было произойти нечто печальное, мрачное, пугающее; зал выглядел таким образом, что ничто в нем не указывало на готовившуюся драму.
      В глубине были приготовлены ложи, в которых парижские красавицы в мехах и бархате лакомились апельсинами и мороженым.
      Мужчины подходили к ним поздороваться, перебрасывались несколькими словами, возвращались на свои места, кивали друг другу, махали руками; все это походило скорее на театр.
      Трибуны Горы отличались особенным блеском. Именно среди монтаньяров заседали миллионеры: герцог Орлеанский, Лепелетье де Сен-Фаржо, Эро де Сешель, Анахарсис Клотц, маркиз де Шатонеф. Все эти господа заказали трибуны для своих любовниц; те приходили, украшенные трехцветными бантами, со специальными пропусками или рекомендательными письмами к секретарям, а те исполняли при них роль билетеров и лакеев.
      Верхние трибуны, открытые для простого народа, все три дня были забиты до отказа; там пили как в кабаке, ели словно в ресторане, разглагольствовали будто в клубе.
      На первый вопрос: «Виновен ли Людовик?», шестьсот восемьдесят три человека ответили: «Да».
      На второй вопрос: «Выносить ли приговор Конвента на суд народа?», двести восемьдесят человек ответили:
      «Да»; четыреста двадцать три человека ответили отрицательно.
      Затем наступил черед третьего, важного, самого главного вопроса: «Какое будет наказание?»
      Когда приступили к обсуждению этого вопроса, было уже восемь часов вечера третьего дня заседаний, январского дня, печального, дождливого, холодного; все устали, начали терять терпение: силы как актеров, так и зрителей иссякли после сорокапятичасового напряжения.
      Каждый депутат поднимался на трибуну и произносил один из следующих четырех приговоров: тюремное заключение – изгнание – отсрочка казни или суд народа – казнь.
      Любые выражения одобрения или неодобрения были запрещены, однако когда верхние трибуны слышали что-либо иное, кроме слова «Казнь», оттуда доносился ропот.
      Правда, однажды и это слово вызвало ропот, шиканье и свист: это произошло, когда на трибуну взошел Филипп Эгалите и сказал:
      «Руководствуясь единственно чувством долга, а также будучи убежден в том, что все, кто замышлял или будет замышлять против суверенитета народа, заслуживают смерти, я голосую за казнь».
      Во время этого ужасного происшествия в зал заседаний Конвента внесли больного депутата в ночном колпаке и домашнем халате. Он попросил его принести, чтобы он мог проголосовать за изгнание, что и было разрешено, потому что это был акт милосердия.
      Верньо, председательствовавший 10 августа, был назначен председателем и 19 января; тогда он провозгласил низложение, теперь ему предстояло провозгласить смерть.
      «Граждане! – молвил он, – Вы только что совершили великий акт правосудия. Я надеюсь, что из чувства человеколюбия вы будете соблюдать тишину; когда правосудие выразило свое мнение, слово за человеколюбием».
      И он прочитал результаты голосования.
      Из семисот двадцати одного человека, принявшего участие в голосовании, триста тридцать четыре высказались за изгнание или тюремное заключение, а триста восемьдесят семь – за казнь: одни – за немедленную казнь, другие – с отсрочкой.
      Итого, за казнь проголосовало на пятьдесят три человека больше, чем за изгнание.
      Однако если вычесть из этих пятидесяти трех голосов те сорок шесть, что были отданы за отсрочку казни, то перевес тех, кто выступал за немедленную смерть, составлял всего семь голосов.
      «Граждане! – с выражением глубокой скорби продолжал Верньо. – Объявляю от имени Конвента, что наказание, которое он выносит Людовику Капету, – смерть».
      Голосование состоялось 19-го в субботу вечером, а окончательный приговор Верньо огласил лишь 20-го в воскресенье, в три часа утра.
      В это время Людовик XVI, лишенный всякой связи с внешним миром, знал, что решается его судьба, и один, вдалеке от жены и детей, – от встречи с которыми он отказался, дабы укрепить свой дух, словно кающийся монах, закаляющий свою плоть, – он вручал с совершенным безразличием – так, по крайней мере казалось, – свою жизнь и свою смерть Господу.
      В воскресенье утром, 20 января, в шесть часов, г-н де Мальзерб вошел к королю. Людовик XVI уже поднялся; он стоял спиной к камину, облокотившись на стол и спрятав лицо в ладонях.
      Заслышав шаги своего защитника, он вышел из задумчивости.
      – Ну что? – спросил он.
      У господина де Мальзерба не хватило духу ответить; однако по выражению его лица узник понял, что все кончено.
      – Смерть! – воскликнул Людовик. – Я в этом не сомневался.
      Он раскрыл объятия и прижал зарыдавшего г-на де Мальзерба к груди.
      Потом он продолжал:
      – Господин де Мальзерб! Вот уже два дня, как я пытаюсь найти в своем правлении нечто такое, что могло бы вызвать хоть малейший упрек моих подданных; так вот могу вам поклясться со всею искренностью, как человек, который скоро предстанет пред Господом, что я всегда желал своему народу счастья и никогда даже не помышлял ни о чем ином.
      Эта сцена происходила в присутствии Клери, заливавшегося горючими слезами; королю стало его жаль: он увел г-на де Мальзерба в свой кабинет и заперся там вместе с ним; спустя час он вышел, еще раз обнял своего защитника и уговорил его прийти вечером.
      – Этот славный старик взволновал меня до глубины души, – вернувшись в комнату, признался он Клери. – А что с вами?
      Он спросил так потому, что Клери дрожал всем телом с той самой минуты, как г-н де Мальзерб, которого он встретил в передней, шепнул ему, что король приговорен к смертной казни.
      Тогда Клери, желая, по возможности, отвлечься от охватившего его волнения, принялся готовить все необходимое для бритья короля.
      Людовик XVI сам стал взбивать пену, а Клери стоял перед ним с тазиком в руках.
      Вдруг король сильно побледнел, а губы и уши его побелели. Опасаясь, как бы ему не стало плохо, Клери отодвинул тазик и хотел было его поддержать, но король сам взял его за руки, со словами:
      – Ну, ну, мужайтесь!
      И он принялся спокойно бриться.
      Было около двух часов, когда явились члены исполнительного совета, чтобы прочитать узнику постановление.
      Возглавляли совет министр юстиции Гара, министр иностранных дел Лебрен, секретарь совета Грувель, председатель и генеральный прокурор парижского муниципалитета, мэр и прокурор коммуны, председатель и общественный обвинитель уголовного трибунала.
      Сантер вышел вперед.
      – Доложите о членах исполнительного совета! – приказал он Клери.
      Клери собрался было исполнить приказание, но король, заслышав топот, не дал ему войти с докладом: дверь распахнулась, и он появился в коридоре.
      Тогда Гара, не снимая шляпы, заговорил первым. Он сказал:
      – Людовик! По поручению Конвента временный исполнительный совет познакомит вас с декретами от пятнадцатого, шестнадцатого, семнадцатого, девятнадцатого и двадцатого января; сейчас их прочитает секретарь совета.
      Грувель развернул лист бумаги и дрожащим голосом стал читать:
 

СТАТЬЯ ПЕРВАЯ

 
       «Национальный Конвент объявляет Людовика Капета, последнего короля французов, виновным в заговоре против свободы нации и в покушении на безопасность государства».
 

СТАТЬЯ ВТОРАЯ

 
       «Национальный Конвент приговаривает Людовика Капета к смертной казни».
 

СТАТЬЯ ТРЕТЬЯ

 
       «Национальный Конвент объявляет недействительным документ Людовика Капета, представленный собранию его защитниками и понятый как апелляция к народу на приговор, вынесенный против него национальным Конвентом».
 

СТАТЬЯ ЧЕТВЕРТАЯ

 
       «Временный исполнительный комитет обязан довести настоящий декрет до сведения Людовика Капета на следующий день, а также принять необходимые меры по его охране и безопасности, чтобы обеспечить исполнение декрета в двадцать четыре часа со времени его оглашения, и дать отчет Национальному конвенту немедленно после приведения приговора в исполнение».
 
      Во время чтения лицо короля оставалось совершенно спокойным; на нем ясно отразились только два выражения: при словах «виновен в заговоре» на губах короля мелькнула презрительная усмешка; при словах «приговаривается к смертной казни» приговоренный поднял глаза к небу, словно обращаясь к самому Богу.
      Когда чтение было окончено, король шагнул к Грувелю, взял у него из рук декрет, сложил его, спрятал в бумажник, достал оттуда другой документ и протянул его министру Гара с такими словами:
      – Господин министр юстиции! Прошу вас теперь же передать это письмо в Национальный конвент.
      Министр замер в нерешительности: тогда король продолжил:
      – Сейчас я вам его прочитаю.
      В отличие от Грувеля он стал читать спокойно, невозмутимо:
 
       «Прошу предоставить мне трехдневный срок, в который я мог бы приготовиться к встрече с Господом; прошу с этой целью разрешить мне свободные свидания с лицом, на которое я укажу комиссарам коммуны; прошу также, чтобы этому лицу были обеспечены спокойствие и уверенность в том, что его не будут преследовать за акт милосердия, который он исполнит по отношению ко мне.
       Я прошу освободить меня от постоянного наблюдения, установленного общим советом в последние дни.
       Я прошу в этот срок дать мне возможность увидеться с моей семьей, когда я этого захочу и без свидетелей; я бы желал, чтобы Национальный конвент теперь же позаботился о судьбе моей семьи и позволил ей свободно выехать, куда она сама сочтет возможным удалиться.
       Я поручаю милосердию нации всех тех, кто был ко мне привязан: среди них немало таких, кто лишился своего состояния и теперь, не имея жалованья, возможно, находится в стесненных обстоятельствах; среди тех, кто получал пенсион, немало стариков, женщин и детей, которые не имеют других средств к существованию.
       Составлено в башне Тампль 20 января 1793 года.
       Людовик».
 
      Гара принял письмо.
      – Сударь! Это письмо будет немедленно передано в Конвент, – пообещал он.
      Король снова раскрыл бумажник и достал оттуда Другой небольшой листок.
      – Ежели Конвент удовлетворит мою просьбу относительно лица, к услугам которого я хотел бы прибегнуть, – проговорил король, – вот его адрес.
      На листке рукой принцессы Елизаветы в самом деле был написан адрес:
 
       «Господин Эджворт де Фирмонт, дом № 483, улица Бак».
 
      Королю нечего было прибавить; он отступил на шаг, как в ту пору, когда он тем самым давал понять, что аудиенция окончена.
      Министры и сопровождавшие их лица вышли.
      – Клери! – обратился король к камердинеру, который, чувствуя, что ноги отказываются ему подчиняться, привалился к стене. – Клери, подите узнать, готов ли обед.
      Клери отправился в столовую, где застал двух членов муниципалитета; те прочитали ему приказ, который запрещал королю пользоваться ножами и вилками. Только один нож предполагалось доверить Клери, чтобы он мог разрезать своему господину хлеб и мясо в присутствии двух комиссаров.
      Приказ был еще раз прочитан королю, потому что Клери наотрез отказался сообщить ему о принятой мере предосторожности.
      Король разломил хлеб руками, а мясо – ложкой; вопреки своей привычке он съел совсем немного: обед продолжался всего несколько минут.
      В шесть часов доложили о приходе министра юстиции.
      Король поднялся ему навстречу.
      – Сударь! – молвил Гара. – Я отнес ваше письмо в Конвент, и мне поручено передать вам следующее:
 
       «Людовик волен вызвать служителя церкви по своему усмотрению, а также увидеться со своими близкими свободно и без свидетелей.
       Нация, будучи великой и справедливой, позаботится о судьбе его семьи.
       Кредиторам королевского дома будут возмещены убытки по всей справедливости.
       Национальный конвент готов удовлетворить просьбу об отсрочке».
 
      Король кивнул, и министр удалился.
      – Гражданин министр! – обратились к Гара дежурные члены муниципалитета. – Как же Людовик сможет увидеться со своей семьей?
      – Да наедине! – отозвался Гара.
      – Это невозможно! Согласно приказу коммуны мы не должны спускать с него глаз ни днем ни ночью.
      Дело и впрямь запутывалось; тогда ко всеобщему удовольствию было решено, что король примет членов своей семьи в столовой таким образом, чтобы его было видно через дверной витраж, а дверь будет заперта, чтобы ничего не было слышно.
      Тем временем король приказал Клери:
      – Посмотрите, не ушел ли еще министр, и пригласите его ко мне.
      Спустя минуту вошел министр.
      – Сударь! – молвил король. – Я забыл вас спросить, застали ли дома господина Эджворта де Фирмонта и когда я смогу с ним увидеться.
      – Я привез его в своей карете, – отвечал Гара. – Он ожидает в зале заседаний и сейчас будет у вас.
      И действительно, в ту минуту, как министр юстиции произносил эти слова, г-н Эджворт де Фирмонт появился в дверях.

Глава 23.
21 ЯНВАРЯ

      Господин Эджворт де Фирмонт был духовником принцессы Елизаветы: около полутора месяцев тому назад король, предвидя приговор, который только что был объявлен ему, попросил свою сестру порекомендовать священника, который мог бы сопровождать его в последние его минуты, и принцесса Елизавета, обливаясь слезами, посоветовала брату остановить свой выбор на аббате де Фирмонте.
      Этот достойнейший служитель церкви, англичанин по происхождению, избежал сентябрьской бойни и удалился в Шуази-ле-Руа под именем Эссекса; принцессе Елизавете были известны оба его адреса, и она дала ему знать в Шуази, что надеется на его возвращение в Париж ко времени вынесения приговора.
      Она не ошиблась.
      Аббат Эджворт со смиренной радостью принял, как мы уже говорили, возложенную на него миссию.
      21 декабря 1792 года он писал одному из своих английских друзей:
      «Мой несчастный государь остановил на мне свой Выбор, когда ему понадобился человек, способный подготовить его к смерти, если беззаконие его народа дойдет до свершения этого отцеубийства. Я и сам готовлюсь к смерти, ибо убежден, что народный гнев не позволит мне пережить эту отвратительную сцену; однако я смирился: моя жизнь – ничто; если бы ценой своей жизни я мог спасти того, кого Господь поставил для гибели и возрождения других, я охотно принес бы себя в жертву, и смерть моя не была бы напрасной».
      Вот каков был человек, который должен был оставаться с Людовиком XVI вплоть до той минуты, когда его душа покинет землю и отлетит на небеса.
      Король пригласил его к себе в кабинет и заперся с ним. В восемь часов вечера он вышел из кабинета и обратился к комиссарам с такой просьбой:
      – Господа! Проводите меня к моей семье.
      – Это невозможно, – отвечал один из них, – но если пожелаете, ваших родных приведут сюда.
      – Хорошо, – кивнул король, – лишь бы я мог принять их в своей комнате без помех и без свидетелей.
      – Не в вашей комнате, – возразил тот же член муниципалитета, – а в столовой; мы только что так условились с министром юстиции.
      – Но вы же слышали, – заметил король, – что декрет коммуны позволяет мне увидеться с семьей без свидетелей.
      – Это верно; вы увидитесь наедине: дверь будет заперта; но мы будем присматривать за вами через витраж.
      – Хорошо, пусть будет так.
      Члены муниципалитета удалились, и король прошел в столовую; Клери последовал за ним и стал отодвигать стол и стулья, чтобы освободить побольше места.
      – Клери, – промолвил король, – принесите немного воды и стакан на тот случай, если королева захочет пить, На столе стоял графин с ледяной водой, в пристрастии к которой короля упрекнул один из членов коммуны; Клери принес только стакан.
      – Подайте обычной воды, Клери, – попросил король, – если королева выпьет ледяной воды, с непривычки она может захворать… И вот еще что, Клери: попросите господина де Фирмонта не выходить из моего кабинета: я боюсь, как бы при виде священника мои близкие не всполошились.
      В половине девятого дверь распахнулась. Первой вошла королева, ведя за руку сына; наследная принцесса и принцесса Елизавета следовали за ней.
      Король протянул руки; все четверо со слезами бросились к нему.
      Клери вышел и прикрыл дверь.
      Несколько минут стояло гробовое молчание, нарушаемое лишь рыданиями; потом королева потянула короля за собой в его комнату.
      – Нет, – возразил, удерживая ее, король, – я могу видеться с вами только здесь.
      Королева и члены королевской семьи слышали через разносчиков газет о приговоре, но они не знали никаких подробностей процесса; король обо всем им поведал, извиняя осудивших его людей и заметив королеве, что ни Петион, ни Манюэль не требовали казни.
      Королева слушала, и всякий раз, как она хотела заговорить, ее душили слезы.
      Господь послал несчастному узнику утешение: в его последние часы он был обласкан любовью всех, кто его окружал, даже любовью королевы.
      Как уже могли заметить читатели в романической части этой книги, королева с удовольствием отдавалась радостям земным; она обладала живым воображением, которое в гораздо большей степени, нежели темперамент, заставляет женщин забывать об осмотрительности; королева всю свою жизнь совершала необдуманные поступки; она была неосмотрительной в дружбе, она была неосмотрительной в любви. Пленение вернуло ее к чистым и святым семейным узам, которые она нарушала в дни своей бурной юности. Так как она все умела делать только страстно, она в конце концов страстно полюбила в несчастье и этого короля, этого супруга, в котором в дни процветания видела лишь вульгарного толстяка; в Варение, а также 10 августа Людовик XVI показался ей человеком бессильным, нерешительным, преждевременно отяжелевшим, да чуть ли не трусом; в Тампле она начала подмечать, что ошибалась в нем не только как женщина, но и как королева; в Тампле она увидела, что он умеет быть спокойным, терпеливо сносящим оскорбления, кротким и стойким, как Христос; все, что в ней было от высокомерной светской дамы, улетучилось, растаяло, уступило место добрым чувствам. Если раньше она чрезмерно презирала, то теперь сверх меры любила. «Увы! – сказал король г-ну де Фирмонту. – Зачем я так сильно люблю и столь нежно любим?!»
      Вот почему во время этой последней встречи королева испытывала нечто вроде угрызений совести. Она хотела увести короля в его комнату, чтобы хоть мгновение побыть с ним наедине; когда она поняла, что это невозможно, она увлекла короля к окну.
      Там она, без сомнения, опустилась бы перед ним на колени и со слезами испросила бы у него прощения: король все понял, удержал ее и вынул из кармана свое завещание.
      – Прочтите это, моя возлюбленная супруга! – попросил он.
      Он указал ей один из абзацев, который королева стала читать вполголоса:
 
       «Прошу мою супругу простить мне все зло, которое она терпит по моей вине, а также огорчения, которые я мог ей причинить на протяжении нашей совместной жизни, как и она может быть уверена в том, что я нисколько на нее не сержусь. Даже если она в чем-либо когда-либо сама себя упрекала».
 
      Мария-Антуанетта взяла руки короля в свои и прижалась к ним губами; в этой фразе «как и она может быть уверена в том, что я нисколько на нее не сержусь» заключалось милосердное прощение, а в словах: «даже если она в чем-либо когда-либо сама себя упрекала» – необычайная деликатность.
      Благодаря этому она умрет с миром в душе, несчастная Магдалина королевской крови; за свою любовь к королю, хоть и запоздалую, она была вознаграждена Божеским и человеческим милосердием, и ей было даровано прощение не только в интимном разговоре, тайно, словно подачка, которой устыдился бы сам король, но во весь голос, публично!
      Она это почувствовала; она поняла, что с этой минуты стала неуязвима перед лицом истории; однако она ощутила себя еще более беззащитной перед тем, кого она любила слишком запоздало, чувствуя, что всю жизнь его недооценивала. Несчастная женщина не могла говорить, из груди ее рвались рыдания, крики; она с трудом говорила, что хотела бы умереть вместе со своим супругом и что если ей откажут в этой милости, она уморит себя голодом.
      Члены муниципалитета, наблюдавшие за этой сценой через застекленную дверь, не могли сдержаться: сначала они отвели глаза, потом, ничего не видя, но продолжая слышать душераздирающие стоны, дали волю своим чувствам и зарыдали.
      Предсмертное прощание длилось около двух часов, наконец, в четверть одиннадцатого король поднялся первым; тогда жена, сестра, дети повисли на нем, как яблоки на яблоне: король с королевой держали дофина за одну руку; наследная принцесса, стоя по левую руку от отца, обхватила его за талию; принцесса Елизавета с той же стороны, что и ее племянница, но чуть сзади, вцепилась королю в плечо; королева – а именно она более других имела право на утешение, потому что была самой грешной, – обхватила мужа за шею, и вся эта скорбная группа медленно продвигалась к двери со стонами, рыданиями, криками, среди которых слышалось только:
      – Мы увидимся, правда?
      – Да… Да.., не беспокойтесь!
      – Завтра утром.., завтра утром, в восемь часов?
      – Я вам обещаю…
      – А почему не в семь? – спросила королева, – Ну, хорошо, в семь, – согласился король, – а теперь.., прощайте! Прощайте!
      Он так произнес это «прощайте!», что все почувствовали, что он боится, как бы ему не изменило мужество.
      Наследная принцесса не могла более выносить эту муку; она протяжно вздохнула и опустилась на пол: она лишилась чувств.
      Принцесса Елизавета и Клери поспешили ее поднять.
      Король почувствовал, что должен быть сильным; он вырвался из рук королевы и дофина и бросился в свою комнату с криком:
      – Прощайте! Прощайте!
      Он захлопнул за собой дверь.
      Королева совсем потеряла голову: она прижалась к этой двери, не смея попросить короля отпереть, и плакала, рыдала, стучала в дверь рукой.
      Королю достало мужества не выйти.
      Тогда члены муниципалитета попросили королеву удалиться, подтвердив обещание короля о том, что она сможет увидеться с ним на следующий день в семь часов утра Клери хотел было отнести еще не пришедшую в себя наследную принцессу в покои королевы; однако на второй ступеньке члены муниципалитета остановили его и приказали вернуться к себе.
      Король застал своего духовника в кабинете башни и попросил рассказать, как его доставили в Тампль. Слышал ли он рассказ священника или неразборчивые слова сливались в его ушах в сплошной гул и заглушались его собственными мыслями? Никто не может ответить на этот вопрос.
      А аббат рассказал вот что.
      Предупрежденный г-ном де Мальзербом, назначившим ему встречу у г-жи де Сенозан, о том, что король собирается прибегнуть к его услугам в случае смертного приговора, аббат Эджворт с риском для жизни вернулся в Париж и, узнав в воскресенье утром приговор, стал ждать на улице Бак.
      В четыре часа пополудни к нему вошел незнакомец и передал записку, составленную в следующих выражениях:
 
       «Исполнительный совет ввиду дела государственной важности просит гражданина Эджворта де Фирмонта явиться на заседание совета».
 
      Незнакомцу было приказано сопровождать священника: во дворе ожидала карета.
      Аббат спустился и уехал вместе с незнакомцем. Карета остановилась в Тюильри.
      Аббат вошел в зал заседаний; при его появлении министры встали.
      – Вы – аббат Эджворт де Фирмонт? – спросил Гара.
      – Да, – отвечал аббат.
      – Людовик Капет выразил желание, чтобы вы находились при нем в последние минуты; мы вызвали вас, дабы узнать, согласитесь ли вы оказать ему ожидаемую от вас услугу.
      – Раз король указал на меня, – молвил священник, – мой долг – повиноваться.
      – В таком случае, – продолжал министр, – вы поедете со мной в Тампль; я отправляюсь туда прямо сейчас.
      И он увез аббата в своей карете.
      Мы видели, как тот, исполнив положенные формальности, добрался, наконец, до короля; как Людовик XVI был вызван своими домашними, а потом снова возвратился к аббату Эджворту и стал расспрашивать его о подробностях, с которыми только что познакомился читатель.
      Когда он окончил свой рассказ, король предложил:
      – Сударь! Давайте теперь оставим все это и подумаем о великом, единственно важном деле: о спасении моей души.
      – Государь! – отвечал аббат. – Я готов всеми силами облегчить вашу участь и надеюсь, что Господь мне поможет; однако не кажется ли вам, что для вас было бы большим утешением сначала отстоять мессу и причаститься?
      – Да, несомненно, – согласился король. – И поверьте, что я сумел бы оценить по достоинству подобную милость; но как я могу до такой степени подвергать вас риску?
      – Это – мое дело, государь, и я хотел бы доказать вашему величеству, что достоин чести, которую вы мне оказали, избрав меня себе в помощь. Позвольте мне действовать по своему усмотрению, и я обещаю все устроить.