Графиня де Шарни. В двух томах - Графиня Де Шарни

       Отступать некуда; промедление смерти подобно. В умах революция уже произошла; она неизбежно приведет к кровопролитию, ежели здравый смысл не помешает свершиться несчастью, которого еще можно избежать.
       Я знаю, что существует мнение, будто народный гнев возможно обуздать путем принятия крайних мер; однако как только будут развернуты силы для подчинения Собрания, как только в Париже воцарится террор, а его окрестности будут отрезаны и парализованы, возмущенная Франция поднимется и сама содрогнется от ужаса гражданской войны, разовьет эту мрачную энергию, праматерь добродетелей и преступлений, неизбежно губительную для тех, кто ее вызвал.
       Спасение государства и счастье Вашего Величества тесно связаны; никакая сила не способна их разделить; жестокие страдания и непоправимые несчастья ожидают трон, если Вы сами не будете опираться на Конституцию и не обеспечите мир, который должен был бы установиться в результате Ваших усилий.
       Таким образом, настроение умов, состояние дел, интересы политики, интересы Вашего Величества настоятельно требуют объединиться с законодательной властью и откликнуться на чаяния народа. Вы были жестоко обмануты, государь, когда Вам внушили необходимость удалиться от народа или проявить недоверие к легкоранимому народу. Пусть он увидит, что Вы полны решимости на деле одобрить Конституцию, с которой он связывает свои надежды на спасение, и очень скоро вы увидите, как умеет быть благодарен народ.
       Поведением некоторых священнослужителей, послужившим поводом для проявления фанатизма недовольных, продиктован мудрый закон против смутьянов. Так пусть Ваше Величество его утвердит! Этого требуют общественное спокойствие и спасение священников; если этот закон не будет введен в действие, это приведет к повсеместному насилию.
       Предпринимаемые нашими врагами попытки контрреволюционного переворота, волнения в столице, недовольство, вызванное поведением Вашей охраны, свидетельствовавшим о Вашем одобрении действий солдат, что следует из прокламации, истинно недальновидной при сложившихся обстоятельствах, а также местоположение Парижа, его близость к границам – все это потребовало создания военного лагеря в непосредственной близости от города; эта мера, поразившая все умы своей мудростью и своевременностью, также ждет одобрения Вашего Величества. Зачем же нужна отсрочка, порождающая лишь сожаление, если быстрота исполнения этого решения завоевала бы Вам всеобщие симпатии?! Ведь попытки, предпринимаемые штабом Национальной гвардии Парижа против этой меры, дают основание подозревать, что в этом замешано высшее руководство; разглагольствования некоторых озлобленных демагогов заставляют заподозрить их в связях с теми, кто заинтересован в отмене Конституции: и вот уже общественное мнение усматривает злой умысел во всех намерениях Вашего Величества. Еще немного, и народ с прискорбием вынужден будет признать, что его король – друг и соучастник заговорщиков!
       Боже правый! Ужели Ты поразил слепотой сильных мира сего и они обречены на то, чтобы внимать лишь советам тех, кто влечет их в бездну?
       Я знаю, что короли не любят сурового языка правды; знаю я также и то, что они понимают его, только когда революции становятся неизбежностью; но я уверен, что именно так мне следует говорить с Вашим Величеством: не только как гражданину, уважающему законы, но и как облеченному Вашим доверием министру, исполняющему свои обязанности; и я не знаю ничего, что могло бы мне помешать исполнить долг, как я его понимаю.
       Действуя в том же духе, я готов повторить Вашему Величеству свои увещания о необходимости и целесообразности исполнить закон, предписывающий иметь в совете министров секретаря; появление такого закона говорит само за себя, так что исполнение его должно было бы последовать без промедлений, но важно употребить все средства на то, чтобы сохранить в обсуждениях столь необходимые мудрость и зрелость, а для несущих перед народом ответственность министров это – способ выражать свое мнение: если бы такой секретарь существовал, я не стал бы обращаться с письмом к Вашему Величеству.
       Жизнь ничего не значит для того, кто превыше всего ставит долг; однако испытав счастье после его исполнения, единственное удовлетворение, которое такой человек испытывает, – доказать, что он его исполнил, сохранив верность народу: это его прямая обязанность как общественного деятеля. 10 июня 1792, IV год свободы».
 
      Письмо только что было закончено; оно было написано на одном дыхании; в это самое время возвратились Серван, Клавьер и Ролан.
      Госпожа Ролан в двух словах изложила трем товарищам свой план.
      Письмо, которое было прочитано им троим, завтра услышат три других министра: Дюмурье, Лакост и Дюрантон.
      Либо они его одобрят и присоединят свои подписи к подписи Ролана, либо они его отвергнут, и тогда Серван, Клавьер и Ролан одновременно подадут в отставку, объяснив ее нежеланием их коллег подписать письмо, выражающее, как им представляется, мнение всех честных французов.
      После этого они передадут письмо в Национальное собрание, и тогда во Франции ни у кого не останется сомнений в причине выхода из совета трех министров-патриотов.
      Письмо было прочитано трем друзьям, и они не захотели менять ни единого слова. Г-жа Ролан была для всех троих источником, в котором каждый из них черпал эликсир патриотизма.
      На следующий день после того, как Ролан прочел письмо Дюмурье, Дюрантону и Лакосту, мнения разделились, Все трое одобрили идею, однако способ ее выражения вызвал споры; в конечном счете они отвергли письмо и сказали, что лучше отправиться к королю лично.
      Таким образом они хотели уйти от ответа.
      В тот вечер Ролан поставил под письмом свою подпись и отправил его королю.
      Почти тотчас же Лакост вручил Ролану и Клавьеру приказ об их отставке.
      Как и говорил Дюмурье, случай не замедлил представиться.
      Правда и то, что король его не упустил.
      На следующий день, как это и предусматривалось, письмо Редана было прочитано с трибуны в одно время с сообщением об отставке его и двух его коллег: Клавьера и Сервана.
      Большинством голосов собрание решило, что трое отправленных в отставку министров имеют огромные заслуги перед отечеством.
      Итак, война внутри страны была объявлена точно так же, как и за ее пределами.
      Единственное, что удерживало Собрание от нанесения первых ударов, – желание узнать, как король отнесется к двум последним декретам.

Глава 13.
УЧЕНИК ГЕРЦОГА ДЕ ЛА ВОГИЙОНА

      В то время, как Собрание дружными аплодисментами вознаграждало трех министров за выход из совета и принимало решение об опубликовании и рассылке письма Ролана во все департаменты, на пороге Собрания появился Дюмурье, Все знали, что генерал храбр, но никто не подозревал, что он дерзок.
      Едва узнав о том, что происходит, он отважно ринулся в бой, намереваясь взять быка за рога.
      Предлогом для его присутствия в Собрании послужила замечательная докладная записка о состоянии наших вооруженных сил; будучи со вчерашнего дня военным министром, он сделал эту работу за одну ночь: это было обвинение Сервана, на самом деле относившееся скорее к де Граву и особенно к его предшественнику Нарбону.
      Серван был министром всего десять или двенадцать дней.
      Дюмурье чувствовал свою силу: он расстался с королем, заставив его поклясться сохранить верность данному слову относительно утверждения обоих декретов, и король не только подтвердил свое обещание, но и сообщил, что святые отцы, с которыми он советовался по этому поводу, дабы совесть его была спокойна, согласились с мнением Дюмурье.
      И вот военный министр пошел прямо к трибуне и поднялся на нее под свист и неодобрительные крики присутствовавших. Оказавшись на трибуне, он с невозмутимым видом потребовал тишины. Ему было предоставлено слово в оглушительном грохоте. Наконец любопытство одержало верх над возмущением: все хотели услышать, что скажет Дюмурье, и потому постепенно успокоились.
      – Господа! – обратился он к собравшимся. – Генерал Гувьон только что убит; Бог вознаградил его за смелость: он погиб в бою с врагами Франции; ему повезло! Он не видел наших разногласий! Я завидую его судьбе.
      Эти несколько слов, произнесенные громко и с выражением глубокой скорби, произвели на собравшихся впечатление, кроме того, сообщение о смерти генерала отвлекло их от первоначальных мыслей. Собрание стало обсуждать, как выразить соболезнование семейству генерала, и было решено, что председатель напишет письмо.
      Дюмурье еще раз попросил слова.
      Оно было ему предоставлено.
      Он достал из кармана свою записку, однако, едва он успел прочитать название: «Докладная записка Военного министерства», как жирондисты и якобинцы засвистели, чтобы помешать чтению.
      Но министр прочел вступление так громко и ясно, что, несмотря на шум, присутствовавшие его услышали и поняли, что оно направлено против министров-заговорщиков и объясняет, что входит в обязанности министра.
      Такая самоуверенность могла бы привести слушателей Дюмурье в отчаяние даже в том случае, если бы они были настроены по отношению к нему и более благожелательно.
      – Вы слышите? – вскричал Гаде. – Он уже так уверен в своей силе, что осмеливается давать нам советы!
      – А почему нет? – спокойно отозвался Дюмурье, поворачиваясь к тому, кто его перебил.
      Как мы уже сказали, лучшей защитой во Франции тек лет было нападение: отвага Дюмурье произвела на его противников благоприятное впечатление; в зале наступила тишина или по крайней мере его захотели услышать и потому старались прислушаться.
      Записка была составлена со знанием дела и свидетельствовала о том, что ее автор наделен талантом и имеет немалый опыт: как бы ни были предубеждены против министра собравшиеся, они не удержались и во время чтения дважды аплодировали.
      Лакюэ, член военного комитета, поднялся на трибуну, чтобы ответить Дюмурье; тогда тот свернул свою записку в тру бочку и неторопливо сунул в карман.
      От жирондистов не укрылся этот жест, один из них выкрикнул:
      – Видите предателя? Он прячет записку в карман; он хочет сбежать вместе со своей запиской… Давайте его задержим! Этот документ послужит для его разоблачения.
      Услышав эти крики, Дюмурье, не успевший еще сделать ни шагу по направлению к двери, вынул записку из кармана и передал ее секретарю.
      Секретарь схватил документ, поискал глазами подпись и заметил:
      – Господа! Докладная записка не подписана!
      – Пусть подпишет! Пусть подпишет! – послышалось со всех сторон.
      – Я и намеревался это сделать, – заметил Дюмурье. – Записка составлена достаточно добросовестно, чтобы я без колебаний поставил под ней свою подпись. Подайте мне перо и чернила.
      Обмакнув перо в чернила, секретарь протянул его Дюмурье.
      Тот поставил ногу на одну из ступеней трибуны и подписал докладную записку, положив ее себе на колено.
      Секретарь хотел было забрать у него документ, однако Дюмурье отстранил его руку, пошел к столу и положил туда свою записку. Затем он не спеша, часто останавливаясь, прошел через весь зал и вышел в дверь, находившуюся под трибунами левого крыла.
      В противоположность тому, как он был освистан при своем появлении, теперь он шел в полной тишине; зрители оставили трибуны и бросились в коридор, провожая человека, бросившего вызов Собранию. У входа в Клуб фельянов он оказался в окружении четырехсот человек, взиравших на него не столько с ненавистью, сколько с любопытством, словно предчувствуя, что три месяца спустя он спасет Францию в битве при Вальми.
      Несколько депутатов-роялистов один за другим покинули зал заседаний и поспешили к Дюмурье; у них не оставалось более сомнений в том, что генерал – их сторонник. Именно это и предвидел Дюмурье; потому он и вырвал у короля обещание утвердить оба последних декрета.
      – Ну, генерал, – молвил один из них, – и расшумелись они там, прямо как в преисподней!
      – Это неудивительно, – отвечал Дюмурье, – ведь их, должно быть, создал сам сатана!
      – А вы, знаете, – начал другой, – Собрание обсуждает вопрос о том, чтобы отправить вас в Орлеан и навязать вам процесс?
      – Отлично! – отозвался Дюмурье. – Мне давно нужен отдых: в Орлеане я буду принимать ванны, попивать молочко, одним словом – отдохну.
      – Генерал! – выкрикнул третий. – Они только что постановили опубликовать вашу докладную записку.
      – Тем лучше! Это привлечет на мою сторону беспристрастных людей.
      Так, в окружении этих господ, обмениваясь с ними репликами, он и прибыл во дворец.
      Король оказал ему чудесный прием: Дюмурье был полностью скомпрометирован.
      Было назначено заседание совета министров в новом составе.
      Отправив в отставку Сервана, Ролана и Клавьера, Дюмурье должен был позаботиться о замене.
      На пост министра внутренних дел он предложил Мурга из Монпелье, протестанта, члена многих академий, бывшего фельяна, оставившего затем их ряды.
      Король дал свое согласие.
      Министром иностранных дел он предложил назначить Мольда, Семонвиля или Найяка.
      Король остановил свой выбор на Найяке.
      Портфель министра финансов он предложил отдать Вержену, племяннику прежнего министра.
      Выбор Вержена настолько понравился королю, что он сейчас же приказал за ним послать; однако тот, несмотря на выражения преданности королю, все-таки отказался.
      Тогда было решено, что министр внутренних дел временно возьмет на себя и министерство финансов, а Дюмурье, также временно, – в ожидании Найяка, отсутствовавшего в те дни в Париже, позаботится о министерстве иностранных дел.
      Однако в отсутствие короля четыре министра, не скрывавшие своей обеспокоенности сложившимся положением, условились: если король, добившись отставки Сервана, Клавьера и Ролана, не сдержит обещания, ценой которого и была организована эта отставка, они также откажутся работать.
      Итак, как мы уже сказали, было назначено заседание совета министров в новом составе.
      Королю было известно о том, что произошло в Собрании; он с удовлетворением отметил выдержку Дюмурье, немедленно утвердил декрет о лагере для двадцати тысяч человек, а утверждение декрета о священнослужителях отложил на следующий день.
      Он объяснил это неспокойной совестью, тяжесть с которой, по его словам, должен был снять его исповедник.
      Министры переглянулись; в их души закралось первое сомнение.
      Однако по здравом размышлении можно было предположить, что робкому королю необходимо было время, чтобы собраться с духом.
      На следующий день министры вернулись к этому вопросу.
      Однако ночь сделала свое дело: воля или совесть короля укрепились; он объявил, что принял решение наложить на декрет вето.
      Все четыре министра один за другим – первым начал Дюмурье – говорили с королем почтительно, но твердо.
      Король слушал их, прикрыв глаза с видом человека, принявшего окончательное решение.
      И действительно, когда они высказались, король объявил:
      – Господа! Я написал письмо председателю Собрания, в котором сообщил ему о своем решении; один из вас скрепит его своей подписью, после чего вы вчетвером отнесете его в Собрание.
      Это приказание было вполне в духе прежних времен, однако оно не могло не резать слух министрам конституционным, то есть сознающим свою ответственность перед государством.
      – Государь! – молвил в ответ Дюмурье, взглянув на своих коллег я получив их молчаливое одобрение. – Вам ничего больше не угодно нам приказать?
      – Нет, – отозвался король.
      Он удалился.
      Министры остались в, посовещавшись, решили просить аудиенции на завтра.
      Они условились не вступать ни в какие объяснения, а просто подать в отставку.
      Дюмурье возвратился к себе. Королю почти удалось провести его, тонкого политика, хитрого дипломата, не только отважного генерала, но в мастера интриги!
      Его ждали три записки от разных лиц, сообщавших ему о сосредоточении войск в Сент-Антуанском предместье в о тайных сборищах у Сантера.
      Час спустя он получил записку без подписи и узнал почерк короля; тот писал:
 
       «Не думайте, сударь, что меня удастся запугать угрозами; мое решение принято».
 
      Дюмурье схватил перо и написал следующее:
 
       «Государь! Вы плохо обо мне думаете, ежели считаете меня способным пустить в ход подобное средство. Я и мои коллеги имели честь написать Вашему Величеству письмо, заключающее просьбу принять нас завтра в десять часов утра; а пока я умоляю Ваше Величество выбрать человека, который мог бы в двадцать четыре часа, учитывая неотложность дел военного министерства, принять от меня дела, ибо я хотел бы уйти в отставку».
 
      Он поручил доставить письмо собственному секретарю: он хотел быть уверенным в том. Что получит ответ.
      Секретарь ждал до полуночи и в половине первого вернулся вот с какой запиской:
 
       «Я приму министров завтра в десять часов, и мы обсудим то, о чем Вы мне пишете».
 
      Стало ясно, что во дворце зреет контрреволюционный заговор.
      Да, существовали силы, на которые могла бы рассчитывать монархия.
      Конституционная гвардия в шесть тысяч человек, распущенная, но готовая вновь собраться по первому зову;
      Около восьми тысяч кавалеров ордена Св. Людовика: его красная лента служила сигналом к объединению;
      Три батальона швейцарцев по тысяче шестьсот человек в каждом: отборные части солдат, непоколебимых, словно горы Швейцарии.
      Но было еще нечто более важное: существовало письмо Лафайета, в котором говорилось следующее:
 
       «Не уступайте, государь! Вы сильны тем, что Национальное собрание передало Вам свои полномочия; все честные французы готовы объединиться вокруг Вашего трона!»
 
      Итак, вот что королю предлагали сделать и что было вполне осуществимо:
      Разом собрать конституционную гвардию, кавалеров ордена Св. Людовика и швейцарцев;
      В тот же день и час выкатить пушки; перекрыть выходы из Якобинского клуба и Собрания; собрать всех роялистов Национальной гвардии, – таких было около пятнадцати тысяч человек, – и ждать Лафайета, который через три дня форсированного марша мог бы вернуться из Арденн К сожалению, королева и слышать не желала о Лафайете.
      Лафайет олицетворял собой умеренную политику, и, по мнению королевы, эта революция могла быть проведена и закреплена; напротив, политика якобинцев очень скоро толкнула бы народ на крайности и потому не имела будущего.
      Ах, если бы Шарни был рядом! Но она даже не знала, где он, а ежели бы и узнала, то для нее, если и не как для королевы, то как для женщины, было бы слишком унизительно прибегать к его помощи.
      Ночь прошла во дворце беспокойно, в спорах; у монархии было достаточно сил не только для обороны, но и для нападения, однако не было крепкой руки, которая могла бы их объединить и возглавить.
      В десять часов утра министры прибыли к королю.
      Это происходило 16 июня.
      Король принял их в своей спальне.
      Слово взял Дюрантон.
      От имени всех четырех министров он с выражением глубокой почтительности попросил отставки для себя и своих коллег.
      – Да, понимаю, – кивнул головой король, – вы боитесь ответственности!
      – Государь! – вскричал Лакост. – Мы боимся ответственности короля; что же касается нас, то поверьте, что мы готовы умереть за ваше величество; но, погибая за священников, мы лишь ускорим падение монархии!
      Людовик XVI поворотился к Дюмурье со словами:
      – Сударь! Можете ли вы что-нибудь прибавить к тому, о чем говорилось в вашем вчерашнем письме?
      – Нет, государь, – отвечал Дюмурье, – если только нашей преданности и нашей привязанности не удастся убедить вас, ваше величество.
      – В таком случае, – нахмурившись, молвил король, – ежели ваше решение окончательно, я принимаю вашу отставку; я об этом позабочусь.
      Все четверо поклонились; Мург успел составить письменную просьбу об отставке и подал ее королю.
      Трое других сделали устные заявления.
      Придворные ожидали в приемной; они увидели, как выходят четыре министра, и по выражению их лиц поняли, что все кончено.
      Одни возрадовались; другие пришли в ужас.
      Атмосфера сгущалась, как в знойные летние дни; чувствовалось приближение грозы.
      В воротах Тюильри Дюмурье встретил командующего Национальной гвардией г-на де Роменвилье.
      Он только что в спешке прибыл во дворец.
      – Господин министр, – молвил он, – я жду ваших приказаний.
      – Я больше не министр, сударь, – отозвался Дюмурье.
      – Но в предместьях неспокойно!
      – Доложите об этом королю.
      – Дело не терпит отлагательств!
      – Ну так поторопитесь! Король только что принял мою отставку.
      Господин де Роменвилье бросился бегом по ступеням.
      17-го утрам к Дюмурье вошли г-н Шамбона и г-н Лажар; оба они явились от имени короля: Шамбона пришел забрать портфель министра внешних сношений, а Лажар – принять дела военного министерства.
      Утром следующего дня, то есть 18-го числа, король назначил встречу с Дюмурье, дабы покончить с ним, а заодно и с его последней работой: счетами и тайными расходами.
      Увидев Дюмурье во дворце, придворные решили, что он возвращается на прежнее место, и окружили его с поздравлениями.
      – Господа, будьте осторожны! – предупредил Дюмурье. – Вы имеете дело не с возвращающимся, а с уходящим министром: я только что сдал дела.
      Окружавшая его толпа придворных в одно мгновение растаяла.
      В эту минуту лакей доложил, что король ожидает г-на Дюмурье в своей комнате.
      Король вновь обрел прежнюю безмятежность.
      Объяснялось ли это силой души или кажущейся безопасностью?
      Дюмурье представил счета. Окончив работу, он поднялся.
      – Так вы собираетесь догонять армию Люкнера? – откидываясь в кресле, поинтересовался король.
      – Да, государь; я с огромным удовольствием покидаю этот ужасный город; жалею я лишь об одном: я оставляю вас здесь в опасном положении.
      – Да, в самом деле, – с видимым равнодушием согласился король, – я знаю, какая опасность мне угрожает.
      – Государь, – продолжал Дюмурье, – вы должны понять, что сейчас я говорю с вами не из личного интереса: будучи выведен из состава совета, я навсегда от вас отлучен; итак, из верности, во имя самой чистой привязанности, из любви к отечеству, ради вашего спасения, ради спасения короны, королевы, ваших детей; во имя всего, что дорого и свято, я умоляю ваше величество не упорствовать в наложении вашего вето: это упорство ни к чему не приведет, а себя вы погубите, государь!
      – Не говорите мне больше об этом, – нетерпеливо проговорил король, – я уже принял решение!
      – Государь! Государь! Вы говорили мне то же в этой самой комнате в присутствии королевы, когда обещали одобрить декрет.
      – Я был не прав, мне не следовало вам этого обещать, сударь, и я в этом раскаиваюсь.
      – Государь! Повторяю, что я имею честь в последний раз с вами говорить и потому прошу меня простить за откровенность: у меня за плечами пятьдесят три года, – вы ошибались не тогда, когда обещали мне санкционировать эти декреты, а сегодня, когда отказываетесь сдержать свое обещание… Кое-кто пользуется вашей доверчивостью, государь; вас толкают к гражданской войне; вы обессилены, вы погибнете, а история хоть и пожалеет вас, однако непременно упрекнет в причиненном Франции зле!
      – Вы полагаете, что именно я буду повинен в несчастьях Франции? – удивился Людовик XVI.
      – Да, государь.
      – Бог мне свидетель: я желаю ей только благополучия!
      – Я в этом не сомневаюсь, государь; однако мало иметь добрые намерения. Вы хотите спасти церковь – вы ее губите; ваше духовенство будет перерезано; ваша разбитая корона скатится на землю, залитую вашей кровью, кровью королевы, а может быть, и ваших детей. О мой король! Мой король!
      Задыхаясь, Дюмурье припал губами к протянутой Людовиком XVI руке.
      С необычайной безмятежностью и не свойственным ему величавым видом король молвил:
      – Вы правы, сударь; я готов к смерти, и я заранее прощаю ее своим убийцам. Что же до вас, то вы хорошо мне послужили; я вас уважаю и благодарен вам за откровенность… Прощайте, сударь!
      Торопливо поднявшись, король отошел к окну. Дюмурье собрал бумаги не спеша, чтобы лицо его успело принять подходящее случаю выражение, а также чтобы дать королю возможность его окликнуть; затем он медленно пошел к двери, готовый вернуться по первому слову Людовика XVI; однако это первое слово оказалось и последним.
      – Прощайте, сударь! Желаю вам счастья! – только и выговорил король.
      После этих слов Дюмурье не мог более ни минуты оставаться в комнате короля..
      Он вышел.
      Монархия только что порвала со своей последней опорой; король сбросил маску.
      Он стоял лицом к лицу с народом.
      Посмотрим, чем же в это время был занят народ!

Глава 14.
ТАЙНЫЕ СБОРИЩА В ШАРАНТОНЕ

      Какой-то человек в генеральском мундире весь день провел в Сент-Антуанском предместье, разъезжая на огромном фламандском жеребце, раздавая направо и налево рукопожатия, целуя молоденьких девушек, угощая парией вином.
      Это был один из шести наследников генерала де Лафайета, жалкое подобие командующего Национальной гвардией: командир батальона Сантер.
      Рядом с ним, будто адъютант при генерале, на крепкой лошадке трясся какой-то человек, судя по одежде – деревенский патриот. Огромный шрам проходил через его лоб; в отличие от командира батальона, улыбавшегося искрение и глядящего открыто, он угрожающе посматривал из-под нависших бровей.
      – Будьте готовы, дорогие друзья! Берегите нацию! Предатели замышляют против нее, но мы не дремлем! – говорил Сантер.
      – Что нужно делать, господин Сантер? – спрашивали жители предместья. – Вы ведь знаете, что мы – с вами! Где предатели? Ведите нас на них.
      – Ждите, когда придет ваше время, – отвечал Сантер.
      – А оно точно придет?
      Этого Сантер не знал, однако на всякий случай отвечал:
      – Да, да, будьте спокойны: вас предупредят. А следовавший за Сантером человек наклонялся к холке коня и шептал на ухо некоторым людям, узнавая их благодаря подаваемым ими условным знакам:
      – Двадцатого июня! Двадцатого июня! Двадцатого июня!
      Люди отступали на десять, двадцать, тридцать шагов, унося с собой это число; их окружали другие люди, и оно облетало собиравшихся: «Двадцатое июня!»
      Что будет 20 июня? Еще ничего не было известно; однако было ясно: 20 июня что-то произойдет.
      В людях, – которым сообщалось это число, можно было узнать кое-кого из тех, кто имеет некоторое отношение к уже описанным нами событиям.
      Среди них – Сен-Гюрюж, которого мы видели утром 5 октября, когда он уезжал из сада Пале-Рояль, уводя за собой первый отряд в Версаль; тот самый Сен-Гюрюж, которого еще до 1789 обманула жена; потом он был посажен в Бастилию; 14 июля он был освобожден и с тех пор мстил знати и монархии за разбитую семейную жизнь и незаконный арест.
      Верьер, – вы его знаете, не правда ли? – появлялся в этой истории уже дважды, этот горбуне рассеченным до самого подбородка лицом; в первый раз мы видели его в кабачке у Севрского моста вместе с Маратом и переодетым в женское платье герцогом Д'Эгийоном; во второй раз – на Марсовом поле за минуту до того, как началась стрельба.
      – Здесь же – Фурвье-американец, стрелявший в Лафайета из-под повозки, но не попавший, потому что ружье дало осечку; после этой неудачи он дает себе слово напасть на кого-нибудь повыше, чем командующий Национальной гвардией, а чтобы не было осечки, он решает сменить ружье на шпагу.
      Среди них и неисправимый г-н де Босир, который так и не сумел, с тех пор как мы его оставили, с толком употребить время; г-н де Босир принял Оливу из рук умирающего Мирабо, как кавалер де Грие принял Манон Леско из рук, которые на мгновение подняли ее над грязью, а затем вновь позволили пуститься во все тяжкие.
      Можно узнать среди этих людей и Муше, кривоногого хромого коротышку, обмотавшегося трехцветной перевязью непомерных размеров, наполовину скрывавшей его крохотное тельце. Кем он был? Муниципальным офицером, мировым судьей? Да почем я знаю?!
      Гоншон, этот Мирабо от народа, которого Питу считал еще более некрасивым, чем Мирабо, тоже был здесь; Гоншон, исчезал вместе с волнением, как в феерии исчезает, чтобы появиться вновь еще более неистовым, страшным, озлобленным, тот самый демон, в котором автор временно не нуждается.
      В толпе, собравшейся на развалинах Бастилии, как на Двентинском холме, шнырял худенький бледный юноша; у него были прямые волосы, взгляд его метал молнии; он был одинок, словно орел, которого он позднее возьмет в качестве эмблемы; его никто пока не знает, как, впрочем, и сам он ни с кем не знаком.
      Это – лейтенант артиллерии Бонапарт, в отпуске случайно оказавшийся в Париже; именно ему, как помнит Читатель, Калиостро предсказал такую необычную судьбу в тот день, когда граф с Жильбером были в Якобинском клубе.
      Кто расшевелил, взволновал, привел в возбуждение эту толпу? Человек мощного телосложения с львиной гривой, ревущим голосом, – человек, которого Сантер застал у себя дома в задней комнатушке, где тот его поджидал; это был Дантон.
      В тот час устрашающий революционер, известный нам пока лишь тем, что устроил свалку в партере Французского театра во время представления «Карла IX» Шенье, а также благодаря своему ошеломляющему красноречию в Клубе кордельеров, наконец по-настоящему выходит на политическую арену.
      Где черпает силы этот человек, которому суждено сыграть столь роковую для монархии роль? Он получает их от самой королевы!
      Злобная австриячка не пожелала, чтобы мэром Парижа стал Лафайет; она предпочла ему Петиона, человека, сопровождавшего ее из Варенна в Париж; едва вступив в должность мэра, он немедленно начал борьбу с королем и приказал оцепить Тюильри.
      У Петиона было два друга, сопровождавших его в тот день, когда он входил в ратушу: справа от него шел Манюэль, по левую руку – Дантон.