Графиня де Шарни. В двух томах - Графиня Де Шарни

      Но так уж заведено, что во все времена в эпоху революций, когда общество переживает период бурного развития, людям приходится стоически отказываться от сна во имя неисчислимых жертв на благо отчизны.
      Удовлетворенные или недовольные, патриоты или аристократы, жители Виллер-Котре были разбужены в воскресенье 18 октября 1789 года в пять часов утра.
      Начало церемонии было назначено лишь на два часа пополудни, однако оставалось еще слишком много неотложных дел и потому встать надо было пораньше.
      Большой, наподобие театрального, помост был подготовлен еще дней за десять до того и высился в центре площади. Однако этот помост, быстрое возведение которого свидетельствовало об усердии плотников, был, так сказать, лишь остовом сооружения.
      Оно представлялось создателям в виде престола, и за две недели до торжественного мероприятия аббат Фортье был приглашен для проведения воскресной службы 18 октября в этом алтаре отечества, а не в своей церкви.
      Чтобы сооружение было достойным местом для осуществления двойной цели – религиозной и общественной, – необходимо было использовать все богатства коммуны.
      Мы должны заметить, что для столь торжественного случая каждый щедро предлагал все, что мог: тот – ковер, этот – покрывало для престола; один – шелковые занавески, другой – картину религиозного содержания.
      Но так как в октябре погода неустойчива, и редко случалось, чтобы под знаком Скорпиона барометр долго показывал хорошую погоду, то никто и не подумал отнести свои вещи заранее: все дожидались, когда наступит назначенный день, чтобы внести свою лепту в общий праздник.
      Солнце поднялось в половине седьмого, как и обычно в это время года, обещая яркими и горячими лучами один из тех прекрасных осенних дней, сравнимых, пожалуй, лишь с не менее погожими днями весны.
      С девяти утра престол уже был украшен великолепным ковром Обюссона, покрыт кружевной скатертью, увенчан представлявшей проповедь Иоанна Крестителя в пустыне картиной, защищенной бархатным балдахином с золотыми кольцами, на которых крепились восхитительные парчовые занавески.
      Необходимую для службы утварь должна была, разумеется, поставить церковь, и потому об этом никто не беспокоился.
      Помимо этого все жители, как в праздник Тела Господня, обтянули дверь или фасад своего дома простынями, увитыми плющом, или гобеленами, расшитыми цветами или человеческими фигурками.
      Все девушки Виллер-Котре и окрестностей должны были одеться в белое, перехватив талию трехцветным поясом, и держать в руках зеленые ветви. В таком виде они и должны были стоять вокруг престола.
      После службы мужчины должны были дать клятву Конституции.
      Национальная гвардия Виллер-Котре была поставлена под ружье с восьми часов утра в ожидании гвардейцев из близлежащих деревень и браталась с ними по мере их прибытия.
      Надо ли говорить, что из всех отрядов народной милиции с наибольшим нетерпением ожидалась Национальная гвардия Арамона?
      Уже распространился слух о том, что благодаря влиятельности Анжа Питу тридцать три гвардейца под предводительством своего капитана прибудут в униформе, сшитой с истинно королевской роскошью.
      В мастерских мэтра Дюлоруа всю неделю кипела работа. Любопытные заглядывали с улицы и заходили внутрь поглазеть на десятерых работников, выполнявших не разгибая спины этот огромный заказ, не имевший себе равных во всей истории Виллер-Котре.
      Последний комплект обмундирования, предназначавшийся для капитана – так как Питу потребовал, чтобы для него костюм шили в последнюю очередь, – был готов, как и было условленно, в субботу вечером за минуту до того, как часы пробили полночь.
      Питу, верный данному слову, отсчитал г-ну Дюлоруа ровнешенько двадцать пять луидоров.
      Все это вызвало немало разговоров в главном городе кантона; неудивительно поэтому, что в вышеозначенный день все с огромным нетерпением поджидали Национальную гвардию Арамона.
      Ровно в девять в конце улицы Ларни раздались барабанный бой и звуки флейты. Послышались радостные крики и восхищенные возгласы, а вскоре показался Питу верхом на своем белом коне, вернее, на коне лейтенанта Дезире Манике.
      Национальная гвардия Арамона оправдала все ожидания, что, по правде говоря, редко случается с теми, кого долго ждут.
      Читатели помнят триумф арамонцев, когда униформу им заменили всего-навсего одинаковые шапки, а Питу, как предводитель, выделялся лишь каской да саблей простого драгуна.
      Вообразите теперь, какой бравый вид должны были иметь тридцать три солдата Питу, одетые в униформу, и как привлекательно выглядел их командир в кокетливо сдвинутой набок шляпе, в металлическом нагруднике, с эполетами на плечах и шпагой в руке.
      Восхищенные крики зрителей провожали гвардейцев вдоль всей улицы Ларни до площади Фонтен.
      Тетушка Анжелика упорно не желала первой узнавать племянника. На нее едва не наехал белый конь Манике, а она его словно не видела.
      Питу величественно взмахнул шпагой, приветствуя тетушку, и прокричал так, что его было слышно на двадцать футов вокруг, решив, по-видимому, отомстить ей таким образом:
      – Здравствуйте, госпожа Анжелика!
      Старая дева, потрясенная его почтительным обращением, отступила на три шага, подняла руки кверху, будто призывая Бога в свидетели, и воскликнула:
      – О несчастный! Успех вскружил ему голову! Он не узнает родную тетку!
      Питу величаво проехал мимо, не отвечая на ее выходку, и, подъехав к подножию престола, занял почетное место, определенное ему как командиру Национальной гвардии Арамона.
      Прибыв на место, Питу спешился и поручил своего коня мальчугану, получившему за это шесть су от блестящего капитана.
      Узнав об этом спустя пять минут, тетушка Анжелика вскричала:
      – Ох, несчастный! Он что, миллионер?! И прибавила вполголоса:
      – Зря я с ним разругалась: теткам обычно перепадает от племянников…
      Питу не слыхал ни ее восклицания, ни размышлений вслух: он был на седьмом небе от счастья.
      Среди одетых в белое девушек, перепоясанных трехцветными лентами и с зелеными ветвями в руках, он узнал Катрин.
      Она еще была бледна после недавней болезни, однако бледность шла ей более, чем любой другой девушке – здоровый румянец.
      Катрин была бледна, но глаза ее светились счастьем благодаря тому, что еще утром она не без участия Питу обнаружила в дупле ивы письмо!
      Как мы уже говорили, бедный Питу успевал делать все.
      В семь часов утра он выбрал время, чтобы зайти к тетушке Коломбе; в четверть восьмого он опустил письмо в дупло; в восемь он был уже в форме и стоял во главе тридцати трех человек.
      Он еще не видел Катрин с того дня, как оставил ее на ферме, и, повторяем, она показалась ему такой красивой и счастливой, что, глядя на нее, он позабыл обо всем на свете.
      Она знаком подозвала его к себе.
      Питу огляделся, чтобы убедиться в том, что это относилось именно к нему.
      Катрин улыбнулась и повторила приглашение.
      Ошибки быть не могло.
      Питу вложил шпагу в ножны, галантно снял шляпу и с обнаженной головой подошел к девушке.
      Даже перед генералом де Лафайетом Питу не стал бы снимать шляпу, а просто приложился бы к ней рукой.
      – А-а, господин Питу! – молвила Катрин. – Вас не узнать… Боже мой! Форма вам к лицу!
      Снизив голос до шепота, она продолжала:
      – Спасибо, спасибо, дорогой Питу! Как вы добры! Я вас очень люблю!
      Она взяла руку капитана Национальной гвардии и пожала ее.
      У Питу все поплыло перед глазами. Он выронил шляпу. Возможно, бедный влюбленный и сам бы рухнул возле нее, если бы в эту самую минуту не раздался оглушительный грохот, а вслед за ним со стороны улицы Суассон не донесся угрожающий ропот.
      Какова бы ни была причина этого замешательства, Питу был рад возможности выйти из затруднительного положения.
      Он высвободил свою руку, поднял с земли шляпу и бросился к своим людям, крича на бегу: «К бою!» Сейчас мы расскажем читателю, что было причиной страшного грохота и угрожающего ропота.
      Всем было известно, что аббат Фортье должен был провести торжественную службу на престоле, и для этого священные сосуды и другую церковную утварь: крест, хоругви, свещники – необходимо было перенести из церкви в новый алтарь, выстроенный на городской площади.
      Приказания, касавшиеся этой части церемонии, отдавал мэр города г-н де Лонпре.
      Как помнит читатель, г-н де Лонпре уже имел дело с аббатом Фортье, когда Питу с приказом генерала Лафайета в руке попросил вооруженной поддержки для захвата оружия, укрываемого аббатом.
      Итак, г-н де Лонпре знал, как и все, характер аббата Фортье. Ему было известно, что аббат может быть своевольным и упрямым, а в раздражении может дойти и до исступления.
      Он подозревал, что у аббата Фортье остались не самые приятные воспоминания от вмешательства мэра в дело с оружием.
      И вот вместо того чтобы лично отправиться к аббату Фортье и обратиться к нему, как представитель гражданской власти к представителю власти духовной, он ограничился тем, что отправил достойному служителю Бога программу праздника, в которой говорилось:
 

Статья 4

 
      Служба будет проведена на алтаре отечества аббатом Фортье; она начнется в десять часов утра.
 

Статья 5

 
      Священные сосуды и другая церковная утварь стараниями аббата Фортье должны быть перевезены из церкви Виллер-Котре в алтарь.
 
      Секретарь мэра из рук в руки передал программу аббату Фортье, тот пробежал ее глазами с насмешливым видом и столь же насмешливо проговорил:
      Прекрасно!
      К девяти часам, как мы уже сказали, на престол принесли ковер, занавески, покрывало и картину, изображавшую Иоанна Крестителя, проповедующего в пустыне.
      Недоставало лишь свещников, дароносицы, креста и другой церковной утвари.
      В половине десятого всего этого еще не было в алтаре.
      Мэр забеспокоился.
      Он послал в церковь своего секретаря, чтобы осведомиться, позаботился ли кто-нибудь о том, чтобы перевезти церковную утварь.
      Секретарь вернулся, сообщив, что церковь заперта на двойной поворот ключа.
      Ему было приказано бежать к церковному сторожу – ведь именно сторожу, по-видимому, было поручено доставить церковную утварь в алтарь. Секретарь застал сторожа сидящим с вытянутой на табурете ногой и корчившимся от боли.
      Бедняга вывихнул себе ногу.
      Тогда секретарю приказали бежать к певчим.
      У обоих расстроились желудки. Чтобы поправиться, один из них принял рвотное, другой – слабительное. Оба снадобья подействовали чудесным образом, и оба больных надеялись поправиться на следующий день.
      Мэр заподозрил заговор. Он послал своего секретаря к аббату Фортье.
      У аббата Фортье с утра случился приступ подагры, и его сестра опасалась, как бы подагра не перекинулась на желудок.
      С этого момента у г-на де Лонпре не осталось никаких сомнений. Аббат Фортье не только не хотел служить на площади, но, выведя из строя сторожа и певчих и заперев все двери церкви, он не давал возможности другому священнику, если бы таковой случайно нашелся, отслужить обедню вместо него.
      Положение было серьезное.
      В те времена еще невозможно было себе представить, чтобы в дни больших торжеств светские власти разделились с властью духовной, чтобы какой-нибудь праздник мог проходить без церковной службы.
      А несколько лет спустя стали впадать в другую крайность.
      Надобно заметить, что пока секретарь бегал то к тому, то к другому, он, должно быть, допустил в своих докладах некоторую нескромность по поводу вывиха церковного сторожа, отравления певчих и подагры аббата.
      В толпе пробежал глухой ропот.
      Стали поговаривать о том, чтобы взломать двери церкви и забрать святые дары и церковную утварь, а также силой притащить аббата Фортье на престол.
      Господин де Лонпре был человек миролюбивый, ему удалось успокоить первые взрывы возмущения: он вызвался сходить к аббату Фортье для переговоров.
      Он пришел на улицу Суассон и стал стучать в дверь уважаемого аббата, столь же тщательно запертую, как двери церкви.
      Однако все было напрасно: дверь не отпирали.
      Тогда г-н де Лонпре счел необходимым прибегнуть к вмешательству вооруженной силы.
      Он отдал приказание предупредить сержанта и бригадира жандармерии.
      Оба они находились на главной городской площади. Они поспешили на зов мэра.
      За ними потекла толпа любопытных.
      Так как не было ни балисты, ни катапульты, чтобы взломать дверь, было решено послать за слесарем.
      Однако в тот момент, как слесарь вставил в замочную скважину отмычку, дверь распахнулась и на пороге появился аббат Фортье.
      Он был похож не на Колиньи, спросившего у своих убийц: «Братья! Что вам от меня угодно?» – но скорее на Калхаса, упоминаемого Расином в «Ифигении»: взгляд его горел, а «волосы встали дыбом».
      – Назад! – крикнул он, угрожающе подняв руку. – Назад, еретики, безбожники, гугеноты! Назад, амалекитяне, содомиты, гоморцы! Очистить крыльцо Божьего человека!
      В толпе раздался угрожающий ропот.
      – Простите, господин аббат! – мягко молвил г-н де Лонпре, стараясь, чтобы его слова прозвучали как можно убедительнее. – Мы лишь хотим знать, будете ли вы проводить службу в алтаре отечества.
      – Буду ли я служить? – вскричал аббат, впадая в страшный гнев, к чему он вообще был склонен. – Могу ли я одобрять восстание, неповиновение, неблагодарность? Могу ли я просить Бога послать проклятие на Добродетель и благословить порок? Вы же не могли на это надеяться, господин мэр! Вам угодно знать, буду ли я служить вашу кощунственную обедню? Нет, нет и нет! Я отказываюсь служить!
      – Ну хорошо, господин аббат! – отвечал мэр. – Вы – свободный человек, и никто не вправе вас принуждать.
      – Ах, как хорошо, что я свободен! – подхватил аббат. – Неужели меня не будут принуждать?! Ну, признаться, вы чересчур добры, господин мэр!
      Он вызывающе захохотал и собрался захлопнуть дверь перед самым носом представителей власти.
      Дверь уже готова была, как говорят в народе, показать свой зад честному собранию, оглушенному подобной дерзостью, как вдруг из толпы вырвался какой-то человек и рванул на себя уже почти закрытую дверь с такой силой, что едва не опрокинул аббата, несмотря на то, что тот был не из слабых.
      Этим человеком оказался Бийо. Он побледнел от злости и, насупив брови, заскрежетал зубами.
      Как помнят читатели, Бийо был философ и потому ненавидел священников, которых он называл попами и бездельниками.
      Наступила глубокая тишина. Все понимали, что между этими двумя людьми должно произойти нечто страшное.
      Однако Бийо, столь яростно распахнувший дверь, вдруг заговорил спокойно, почти ласково:
      – Прошу прощения, господин мэр, как это вы сказали?.. – спросил он. – Вы сказали… Повторите же, прошу вас… Вы сказали, что если господин аббат не пожелает отслужить обедню, его никто не сможет заставить силой?
      – Да, именно так, – пролепетал бедный г-н де Лонпре, – да, мне кажется, именно так я и сказал.
      – В таком случае вы допустили серьезную ошибку, господин мэр. А в наше время особенно важно, чтобы ошибки не повторялись.
      – Назад, клятвоотступник! Прочь, безбожник! Вон отсюда, еретик! – закричал аббат на Бийо.
      – Господин аббат! Давайте не будем оскорблять друг друга, или это плохо кончится! – предупредил Бийо. – Я ведь не говорю вам ничего плохого, я рассуждаю. Господин мэр полагает, что вас нельзя принудить отслужить обедню. А я утверждаю, что это вполне возможно.
      – Ах ты, безбожник! Ах ты, гугенот!.. – не унимался аббат.
      – Тихо! – приказал Бийо. – Раз я сказал, я это и докажу.
      – Тише, тише! – пронеслось в толпе.
      – Слышите, господин аббат? – с неизменным спокойствием продолжал Бийо. – Со мной согласны все. Я не умею так хорошо проповедовать, как вы, однако мне кажется, что я говорю более любопытные вещи, раз меня слушают.
      Аббату очень хотелось ответить каким-нибудь новым проклятьем, однако голос толпы заставил его прислушаться вопреки его желанию.
      Говори, говори! – насмешливо пригласил он Бийо. – Посмотрим, что ты скажешь.
      – Сейчас увидите, господин аббат, – отвечал Бийо.
      – Говори же, я тебя слушаю.
      – И правильно делаете.
      Он исподлобья взглянул на аббата, желая убедиться в том, что тот не станет ему мешать.
      – Вот я и говорю: коль скоро человек получает жалованье, он обязан за него делать то, за что ему платят деньги.
      – А-а, знаю я, куда ты клонишь! – перебил его аббат.
      – Друзья мои! – все так же ласково продолжал Бийо, обращаясь к нескольким сотням зрителей. – Что вам больше нравится: слушать оскорбления господина аббата или прислушаться к моим рассуждениям?
      – Говорите, господин Бийо, говорите! Мы слушаем. Тише, аббат, тише!
      На сей раз Бийо не удержался и взглянул на аббата, после чего продолжал:
      – Я сказал, что если кто-нибудь получает жалованье, он обязан исполнять то, за что получает деньги. Вот, к примеру, господин секретарь мэрии: ему платят за то, что он ведет делопроизводство, разносит послания господина мэра, доставляет ответы тех, кому эти послания адресованы. Господин мэр отправил его к вам, господин аббат, с программой праздника. Секретарю же не пришло в голову сказать на это: «Господин мэр! Я не желаю нести программу праздника господину Фортье!» Не так ли, господин секретарь, ведь вы и не подумали так ответить?
      – Нет, господин Бийо, – наивно отвечал секретарь. – Клянусь честью, не подумал!
      – Слышите, господин аббат?! – воскликнул Бийо.
      – Богохульник! – вскричал аббат.
      – Тише, тише! – зароптали присутствовавшие. Бийо продолжал.
      – Вот господин сержант жандармерии; он получает жалованье за то, что наводит порядок там, где этот самый порядок нарушается. Когда господин мэр подумал, что вы можете его нарушить, господин аббат, и приказал господину сержанту прийти ему на помощь, господин сержант не счел себя вправе ответить: «Господин мэр! Как хотите, так и восстанавливайте этот порядок, только без меня!» Ведь вы же не сочли себя вправе так ответить, господин сержант?
      – Нет, черт возьми! Я выполнял свой долг, вот я и пришел, – просто ответил сержант.
      – Слышите, господин аббат?! – воскликнул Бийо. Аббат заскрежетал зубами.
      – Погодите! – остановил его Бийо. – Вот наш славный слесарь. Его дело – изготавливать, отпирать и запирать замки. Господин мэр послал за ним, чтобы отпереть вашу дверь. Ему ни на минуту не пришла в голову мысль ответить господину мэру «Я не хочу отпирать дверь господина Фортье». Не правда ли, Пикар? Ведь не было у тебя такой мысли?
      – Да нет же! – отвечал слесарь. – Я взял отмычки и вот пришел сюда. Пускай каждый добросовестно делает свое дело, и все будет хорошо.
      – Слышите, господин аббат? – вскричал Бийо. Аббат собрался возразить, однако Бийо жестом остановил его – Так почему, скажите на милость, вы, избранный для того, чтобы подавать пример, – продолжал он, – вы один не исполняете свой долг, когда все другие его исполняют?
      – Браво, Бийо! Правильно! – единодушно подхватили присутствовавшие.
      – И вы не только не исполняете долг, – заметил Бийо, – но и подаете пример к беспорядку и злу.
      – Ну вот что! – молвил аббат Фортье, понимая, что настала пора защищаться. – Церковь независима, Церковь никому не подчиняется. Церковь сама знает, что ей делать!
      – Зло именно в том и заключается, – заметил Бийо, – что вы пользуетесь властью в стране и в государстве. Вы француз или иноземец? Гражданин вы или нет? Ежели вы не гражданин, не француз, а пруссак, англичанин или австрияк, то пускай вам платят господин Питт, господин Кобург или господин Кауниц. Но если вы считаете себя французом и гражданином, если вам платит народ, извольте народу и подчиняться!
      – Да! Да! Так! – подхватили триста голосов.
      – В таком случае, – нахмурившись, продолжал Бийо, сверкнув глазами и опустив тяжелую руку аббату на плечо, – именем народа, священник, я требую, чтобы ты выполнил свою миротворческую миссию, призвал Бога в помощь, попросил милости у Провидения, милосердия – у Всевышнего для твоих сограждан и во имя твоей родины. Идем! Идем же!
      – Браво, Бийо! Да здравствует Бийо! – закричала толпа. – На престол! На престол, святой отец!
      Чувствуя за собой поддержку, фермер мощным рывком вытащил из-под спасительных сводов родного дома возможно последнего французского священника, который столь открыто встал на сторону контрреволюции.
      Аббат Фортье понял, что сопротивление бессмысленно.
      – Ну что ж, хорошо, – кивнул он. – Я готов к мучениям… Я взываю к мучениям! Я требую пыток!
      И он в полный голос запел «Libera nos, Domine!» Это и было то самое странное шествие, направлявшееся к главной площади и сопровождавшееся криками и воплями, которое поразило Питу в ту самую минуту, как он был готов упасть без чувств под влиянием нежных слов благодарности и рукопожатия Катрин.

Глава 25.
ДЕКЛАРАЦИЯ ПРАВ ЧЕЛОВЕКА И ГРАЖДАНИНА

      Питу не раз слышал подобный шум во время уличных беспорядков в Париже; ему почудилось, что приближается шайка разбойников и ему придется защищать какого-нибудь нового Флеселя, Фулона или Бертье. Питу крикнул:
      «К бою!» – бросился к своему отряду из тридцати трех человек и возглавил выступление.
      В это время толпа расступилась, и он увидел, что Бийо тащит за собой аббата Фортье и что тому не хватает лишь пальмовой ветви для полного сходства с древними христианами, которых толпа волокла за собой в цирк.
      Естественным движением Питу было защитить своего бывшего учителя, ведь он еще не знал, в чем была его вина.
      – Господин Бийо! – воскликнул он, бросаясь навстречу фермеру.
      – Отец! – вскричала Катрин и сделала до такой степени похожее движение вперед, что можно было подумать, будто ею руководит опытный режиссер.
      Однако Бийо одним взглядом остановил и Питу и Катрин. В его глазах было нечто и от орла и от льва, он словно воплощал в себе народный дух.
      Подойдя к помосту, он выпустил из рук аббата Фортье и, указывая на него пальцем, молвил:
      – Вот он, престол, до которого ты никак не снисходишь. А я, Бийо, тебе говорю, что ты недостоин служить здесь обедню. Прежде чем подняться по этим священным ступеням, каждый должен спросить себя, испытывает ли он стремление к свободе, преданность отчизне и любовь к человечеству! Священник! Хочешь ли ты свободы для всего мира? Священник! Предан ли ты своей стране? Священник! Любишь ли ты своего ближнего больше самого себя? Тогда смело можешь подняться на этот престол и воззвать ко Господу. Но если ты, как гражданин, не чувствуешь себя первым среди всех нас, уступи свое место более достойному, а сам уходи.., прочь.., убирайся!..
      – Несчастный! – воскликнул аббат, двинувшись прочь и на ходу грозя Бийо пальцем. – Ты сам не знаешь, кому объявляешь войну!
      – Да нет, я-то знаю, – возразил Бийо. – Я объявляю войну волкам, лисам и змеям – всем, кто нападает в потемках. Ну что ж, ладно! – прибавил он, с силой ударив себя кулаком в грудь. – Грызите, рвите, кусайте!.. Есть за что!
      Наступила тишина. Толпа расступилась перед священником и, сомкнувшись вновь, замерла в почтительном восхищении перед сильной личностью, подставлявшей себя под удары страшной силы, зовущейся духовенством: в те времена почти половина всех жителей еще находилась во власти этой силы.
      Не существовало больше ни мэра, ни его помощника, ни муниципального совета. Внимание всех присутствовавших было приковано к Бийо.
      К нему подошел г-н де Лонпре.
      – А ведь теперь мы остались без священника! – заметил мэр.
      – Ну и что? – спросил Бийо.
      – Раз у нас нет священника, значит, некому отслужить и обедню!
      – Подумаешь, какое горе! – пробормотал Бийо; со времени своего первого причастия он всего два раза заходил в церковь: когда венчался и когда крестил дочь.
      – Я не говорю, что это большое горе, – продолжал мэр, решивший на всякий случай не спорить с Бийо, – но чем мы заменим службу?
      – Что ж, я вам, пожалуй, скажу, что мы сделаем вместо службы! – вскричал Бийо, чувствуя настоящее вдохновение. – Поднимитесь вместе со мной на престол, господин мэр! И ты, Питу, поднимайся! Вы встанете по бравую руку от меня, а ты, Питу, – по левую… Вот так. Чем мы заменим службу? Слушайте все! – приказал Бийо. – Это Декларация прав человека и гражданина – символ веры и свободы, Евангелие будущего.
      Присутствовавшие единодушно зааплодировали: люди эти, освободившиеся только вчера, а вернее было бы сказать – почувствовавшие значительное послабление, жаждали узнать права, которые им возвращались, но которыми они еще не воспользовались.
      Они с гораздо большей жадностью ожидали именно этих слов, а не тех, которые аббат Фортье называл «словом Божиим».
      Встав между мэром, представлявшим гражданскую власть, и Питу, представителем вооруженной силы, Бийо протянул руку и наизусть, по памяти – почтенный фермер не знал грамоты, как помнит читатель, – звучно произнес следующие слова, которые все до единого выслушали стоя, в полном молчании и обнажив голову:

ДЕКЛАРАЦИЯ ПРАВ ЧЕЛОВЕКА И ГРАЖДАНИНА.

Статья 1

      «Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах. Общественные различия могут основываться лишь на общей пользе».

Статья 2

      «Цель всякого политического союза – обеспечение естественных и неотъемлемых прав человека. Таковые – свобода, собственность, безопасность и сопротивление угнетению».
      Бийо произнес последние слова: «сопротивление угнетению», как человек, видевший собственными глазами, как рушились стены Бастилии; как человек, который знает, что ничто не может устоять перед силой народной, стоит только народу протянуть руку.
      Слова эти вызвали в толпе крики, слившиеся в протяжный вой. Бийо продолжал:

Статья 3

      «Источником суверенной власти является нация. Никакие учреждения, ни одна личность не может обладать властью, которая не исходит явно от нации…» Эта последняя фраза слишком живо напомнила слушателям спор, только что имевший место между Бийо и аббатом Фортье, в котором Бийо упомянул об этом самом принципе; вот почему фраза эта не могла остаться незамеченной: голос Бийо заглушили крики «Браво!» и аплодисменты.
      Бийо подождал, пока стихнут крики и рукоплескания, и продолжал:

Статья 4

      «Свобода состоит в возможности делать все, что не наносит вреда другому: таким образом, осуществление естественных прав каждого человека ограничено лишь теми пределами, которые обеспечивают другим членам общества пользование теми же правами. Пределы эти могут быть определены только законом…» Эта статья была не совсем понятна простым слушателям и потому прошла, не вызвав столь же бурного отклика в их сердцах, как другие, несмотря на всю свою значительность.

Статья 5

      «Закон, – продолжал Бийо, – имеет право запрещать лишь действия, вредные для общества. Все, что не запрещено законом, то дозволено, и никто не может быть принужден делать то, что не предписано законом…»
      – Это как же понимать? – спросил голос из толпы. – Раз закон не принуждает к барщине и отменил десятину, стало быть, священники теперь не могут прийти ко мне на поле за десятиной, а король не заставит меня отрабатывать барщину?
      – Совершенно верно, – отвечал Бийо, – и мы отныне и во веки веков освобождены от этих постыдных унижений.
      – Раз так – да здравствует закон! – прокричал крестьянин.
      И все в один голос подхватили: «Да здравствует закон!» Бийо продолжал:

Статья 6

      «Закон есть выражение общей воли». Он замолчал и торжественно поднял палец.
      – Внимательно слушайте, друзья, братья, граждане, люди! – обратился он к толпе и продолжал:
      «Все граждане имеют право участвовать лично или через своих представителей в его создании…» Возвысив голос так, чтобы каждое слово было отчетливо слышно присутствовавшим, он проговорил:
      «Он должен быть единым для всех, охраняет он или карает…» Бийо продолжал еще громче:
      «Все граждане равны перед ним и поэтому имеют равный доступ ко всем постам, публичным должностям и занятиям сообразно их способностям и без каких-либо иных различий, кроме тех, что обусловлены их добродетелями и способностям…» Статья 6 была встречена дружными аплодисментами.
      Бийо перешел к статье 7.
      «Никто не может подвергаться обвинению, задержанию или заключению иначе как в случаях, предусмотренных законом и в предписанных им формах. Тот, кто испрашивает, отдает, исполняет или заставляет исполнять основанные на произволе приказы, подлежит наказанию; но каждый гражданин, вызванный или задержанный в силу закона, должен беспрекословно повиноваться: в случае сопротивления он несет ответственность».

Статья 8

      «Закон должен устанавливать наказания лишь строго и бесспорно необходимые; никто не может быть наказан иначе, как в силу закона, принятого и обнародованного до совершения правонарушения и надлежаще примененного».

Статья 9

      «Поскольку каждый считается невиновным, пока его вина не установлена, то в случаях, когда признается нужным арест, любые излишне суровые меры, не являющиеся необходимыми, должны строжайше пресекаться законом».

Статья 10

      «Никто не должен быть притесняем за свои взгляды, даже религиозные, при условии, что их выражение не нарушает общественный порядок, установленный законом».

Статья 11

      «Свободное выражение мыслей и мнений есть одно из драгоценнейших прав человека; каждый гражданин поэтому может свободно высказываться, писать, печатать, отвечая лишь за злоупотребление этой свободой в случаях, предусмотренных законом».

Статья 12