Графиня де Шарни. В двух томах - Графиня Де Шарни

      Впрочем, далеко не все имевшие дело с узниками Тампля проявляли чувства почтительности и сострадания: во многих из них ненависть и жажда мести настолько глубоко укоренились, что самый вид несчастья короля, которое он переносил достойно и как обыкновенный буржуа, не мог отвлечь этих людей от их чувств, и потому король и королева подвергались грубым нападкам, проклятиям, а порой даже оскорблениям.
      Однажды дежуривший у короля офицер по имени Джеймс, преподаватель английского языка, стал неотступно следовать за королем. Король вошел в свой кабинет для чтения – офицер вошел вслед за ним и сел рядом.
      – Сударь! – с обычной кротостью обратился к нему король. – Ваши коллеги имеют обыкновение оставлять меня в этой комнате одного, принимая во внимание то обстоятельство, что дверь всегда остается отворена и я не могу избежать их взглядов.
      – Мои коллеги вольны поступать, как им заблагорассудится, я же буду делать так, как мне удобно.
      – Позвольте, сударь, обратить ваше внимание на то, что комната слишком мала и в ней невозможно находиться двоим – В таком случае перейдите в большую, – грубо возразив офицер.
      Король поднялся и ни слова не говоря возвратился в свою спальню, куда дежурный отправился за ним следом и продолжал преследовать короля вплоть до того времени, пока его не сменили.
      Однажды утром король принял дежурного офицера за того же, которого он видел накануне; мы уже сказали, что в полночь обыкновенно происходила смена караула.
      Король подошел к нему и сочувственно проговорил:
      – Ах, сударь, я очень сожалею, что вас забыли сменить!
      – Что вы хотите этим сказать? – грубо оборвал его офицер.
      – Я хочу сказать, что вы, должно быть, устали.
      – Сударь, – отвечал этот человек, которого звали Менье, – я пришел сюда следить за тем, что вы делаете, а вовсе не для того, чтобы вы утруждали себя заботой о том, что делаю я.
      Нахлобучив шляпу, он подошел ближе.
      – Никому, и вам в меньшей степени, чем кому бы то ни было еще, – прибавил он, – не позволено в это вмешиваться!
      В другой раз королева осмелилась обратиться к члену муниципалитета.
      – Как называется квартал, в котором вы проживаете, сударь? – спросила она у одного из присутствовавших во время обеда.
      – Отечество! – с гордостью отвечал тот.
      – Но мне кажется, что отечество – это вся Франция? – возразила королева.
      – Если не считать той ее части, что занята вызванными вами врагами.
      Кое-кто из комиссаров никогда не разговаривал ни с королем, ни с королевой, ни с принцессами, ни с юным принцем, не прибавив непристойного эпитета или какого-нибудь грубого ругательства.
      Однажды член муниципалитета по имени Тюрло сказал Клери достаточно громко, чтобы король не упустил ни слова из его угрозы:
      – Если эту проклятую семейку не гильотинирует палач, я готов сделать это собственными руками!
      Выйдя на прогулку, король и члены королевской семьи должны были миновать огромное число часовых, многие из которых были расставлены даже внутри малой башни. Когда мимо проходили командиры легионов или офицеры, часовые брали на караул; однако, когда следом за ними проходил король, они опускали ружья или поворачивались к нему спиной.
      То же было и с внешней охраной, стоявшей в оцеплении вокруг башни: когда проходил король, они нарочно надевали головные уборы и садились; однако едва узники удалялись, как они вставали и снимали шляпы.
      Оскорблявшие заходили еще дальше: однажды часовой, недовольный тем, что должен дежурить и отдавать честь членам муниципалитета и офицерам, написал на внутренней стороне ворот:
 
       «Гильотина работает постоянно и ждет тирана Людовика XVI!»
 
      Это было новое изобретение, имевшее огромный успех, и у часового нашлось немало последователей: вскоре все стены в Тампле, особенно на лестнице, ведшей в покои королевской семьи, оказались испещрены надписями вроде этих:
 
       «Госпожа Вето у нас попляшет!»
       «Ужо мы посадим жирного борова на диету!»
       «Долой трехцветную ленту! Пора передушить волчат!»
 
      Другие надписи наподобие пояснений под гравюрами растолковывали угрожающие рисунки.
      На одном из таких рисунков был изображен повешенный; внизу надпись гласила:
 
       «Людовик принимает воздушную ванну».
 
      Но наиболее озлобленными в Тампле были башмачник Симон и минер Роше.
      Симон совмещал несколько обязанностей: он был не только башмачник, но и член муниципалитета; кроме того, он являлся одним из шести комиссаров, которым надлежало наблюдать за работами и службами в Тампле. По этой причине он вообще не покидал башню.
      Этот человек, ставший знаменитым благодаря измывательствам над принцем, был воплощением грубости; всякий раз, как он появлялся у пленников, он изобретал все новые притеснения.
      Если камердинер требовал чего бы то ни было от имени короля, он говорил:
      – Пускай Капет просит сразу все, что ему нужно: я не намерен ради него бегать по лестницам!
      Роше вел себя точно так же, а ведь это был совсем не злой человек: это он 10 августа забрал у входа в Национальное собрание юного дофина из рук матери и посадил его на председательский стол. Из тюремщика, которым был Роше, он превратился в офицера армии Сантера, потом стал привратником в башне Тампль; обыкновенно он ходил в военной форме, носил бороду и длинные усы, на голове у него была меховая шапка, на боку – сабля, а на поясе – связка ключей.
      Он был рекомендован на это место Манюэлем скорее для того, чтобы следить за королем и королевой, и затем, чтобы им не причиняли зла, нежели для того, чтобы он сам причинял им зло; он был похож на ребенка, которому поручили охранять клетку с пташками и приказали следить, чтобы никто их не мучил, а он ради забавы сам вырывает г них перышки.
      Когда король просил позволения выйти, Роше появлялся на пороге; однако он отпирал лишь после того, как заставлял короля подождать, долго гремя ключами; потом он с грохотом распахивал дверь; когда дверь, наконец, отворялась, он поспешно спускался вниз и вставал у последней ступени, не выпуская изо рта трубку; каждому члену королевской семьи, который мимо него проходил, а в особенности – дамам, он пускал дым в лицо.
      Эти подлости проходили на глазах у национальных гвардейцев, однако вместо того, чтобы им воспротивиться, они нередко брали стулья и забавлялись зрелищем.
      Чувствуя поддержку, Роше повсюду вел такие разговоры:
      – Мария-Антуанетта строила из себя гордячку, но я-то заставил ее присмиреть! Елизавета и Другая принцесса против воли приседают передо мной в реверансе: проход такой низкий, что они вынуждены мне кланяться!
      Потом он прибавлял:
      – Каждый Божий день я окуриваю их дымом своей трубки. Недавно сестрица спросила у наших комиссаров:
      «Почему Роше все время курит?»
      – «Видимо, ему так нравится!» – ответили те.
      Во всех великих искуплениях, помимо мучений, причиняемых жертвам, есть человек, который подносит к губам осужденного горькую чашу и заставляет испить ее до дна: для Людовика XVI такими людьми были Роше или Симон; для Наполеона – Гудзон Лоу. Но когда осужденный уже казнен или покончил с собой, именно их мучители поэтизируют свою жертву и посвящают этому всю оставшуюся жизнь! Разве остров Св. Елены был бы островом Св. Елены без тюремщика в красном? Разве Тампль был бы Тамплем, не имея своего минера или башмачника? Вот истинные герои легенды; и им по праву посвящены длинные и мрачные народные сказания.
      Но как бы несчастливы ни были узники, у них было большое утешение: они были вместе.
      И вот коммуна приняла решение разлучить короля с семьей.
      26 сентября, пять дней спустя после провозглашения Республики, Клери узнал от одного из членов муниципалитета, что в большой башне для короля готовят новые апартаменты.
      Глубоко опечалившись, Клери передал эту невеселую новость своему господину; но тот встретил ее со свойственным ему мужеством.
      – Постарайтесь разузнать заранее, – молвил он, – на какой день назначена разлука, и сообщите мне.
      К несчастью, Клери ничего больше узнать не удалось. 29-го в десять часов утра шестеро членов муниципалитета вошли в комнату королевы, когда там собралась вся семья: они пришли с приказом коммуны забрать у пленников бумагу, чернила, перья, карандаши. За обыском комнат последовал личный обыск членов королевской семьи.
      – Когда вам будет что-нибудь нужно, – сказал один из членов муниципалитета по имени Шарбонье, – пусть ваш камердинер спустится вниз и запишет ваши просьбы в журнале, который находится в комнате совета.
      Ни король, ни королева не сделали никакого замечания; они дали себя обыскать и отдали все, что у них было; принцессы и слуги последовали их примеру.
      Только тогда Клери из случайно вырвавшихся у одного из членов муниципалитета слов понял, что король в тот же вечер будет переведен в большую башню; он доложил об этой новости принцессе Елизавете, а та передала ее королю.
      До самого вечера ничего неожиданного не произошло. Любой шорох, любой скрип двери заставляли сердца пленников отчаянно биться, а их руки судорожно сжиматься.
      Король оставался в комнате королевы дольше обыкновенного, но час прощания все-таки настал.
      Отворилась дверь, те же шестеро членов муниципалитета, которые приходили утром, вернулись с новым приказом коммуны, который они прочитали королю: это был официальный приказ о его переводе в большую башню.
      На сей раз невозмутимость изменила королю. Куда должен был его привести этот новый шаг на опасном и мрачном пути? Для членов королевской семьи начиналась новая жизнь – таинственная и неведомая, и они вступали в нее с трепетом и слезами.
      Прощание было долгим и мучительным. Наконец, королю пришлось последовать за членами муниципалитета. Никогда еще дверь не захлопывалась за ним с таким ужасным скрежетом.
      Коммуна так торопилась причинить узникам это новое страдание, что апартаменты, в которые повели короля, не были готовы: там лишь стояли кровать и два стула; невыносимо пахло клеем и краской.
      Король безропотно лег в постель. Клери всю ночь просидел у его кровати.
      Утром Клери, по обыкновению, поднял и одел короля; потом он собрался было отправиться в малую башню, чтобы одеть дофина; ему преградили путь, и один из членов муниципалитета по имени Верой сказал ему:
      – Вы не будете отныне иметь возможность встречаться с другими узниками; король больше не увидит своих детей.
      На сей раз Клери не хватило мужества передать своему господину эту роковую весть.
      В девять часов король, не имевший понятия об ухудшении своего положения, попросил проводить его к семье.
      – У нас нет на этот счет никакого приказа, – отвечали комиссары.
      Король попробовал настоять на своем; однако ему никто не ответил, и вскоре он остался один на один с Клери.
      Король сел, а Клери привалился к стене; оба были подавлены.
      Полчаса спустя вошли два члена муниципалитета, за ними показался малый из кафе, он принес ломоть хлеба и бутылку лимонада.
      – Господа! – воскликнул король. – Разве я не могу завтракать с семьей?
      – Мы должны справиться по этому поводу в коммуне, – отвечал один из членов муниципалитета.
      – Но ежели не могу выходить я, – продолжал король, – моему камердинеру разрешено сходить вниз, не так ли? Он заботится о моем сыне, и ничто ему не мешает, надеюсь, продолжать оказывать эти услуги?
      Король просто выражал свою просьбу, в его голосе совсем не слышно было враждебности, и эти люди застыли в растерянности, не зная, что отвечать; тон короля, его манеры, сдерживаемое страдание – все это было так далеко от их представлений о нем, что они были потрясены.
      Они молвили в ответ, что это не зависит от них, и вышли.
      Клери замер у двери, глядя на своего господина с невыразимой жалостью; он увидел, как король взялся за принесенный хлеб, разломил его и протянул камердинеру.
      – Бедный мой Клери! По-видимому, они позабыли о вашем завтраке! Возьмите у меня половину, мне хватит и другой половины, – сказал он.
      Клери отказался; однако король стал настаивать, и он взял хлеб; он не сдержался и зарыдал. Король тоже заплакал.
      В десять часов член муниципалитета привел строителей, заканчивавших ремонт; он подошел к королю и сочувственно проговорил:
      – Сударь, я только что присутствовал на завтраке членов вашей семьи; мне поручено вам передать, что все они в добром здравии.
      Король почувствовал, как у него отлегло от сердца; сочувствие этого человека подействовало на него благотворно.
      – Благодарю вас, – проговорил он, – и прошу в ответ передать моей семье, что я тоже чувствую себя хорошо А теперь, сударь, скажите, нельзя ли принести мне несколько книг, которые я оставил в комнате королевы? Я буду очень вам признателен, ежели вы прикажете доставить их сюда.
      Член муниципалитета был бы рад исполнить эту просьбу, однако он очень смутился: он не умел читать. Наконец, он сознался в этом Клери и попросил его спуститься вместе с ним, чтобы отобрать книги, о которых говорил король.
      Клери был счастлив: он мог таким образом сообщить королеве новости о ее муже.
      Людовик XVI подал ему знак одними глазами; этот знак содержал в себе тысячу поручений, Клери застал королеву в спальне вместе с принцессой Елизаветой я детьми.
      Женщины плакали, маленький дофин тоже заплакал было, но слезы быстро сохнут на детских глазах.
      При появлении Клери королева, принцесса Елизавета и наследная принцесса торопливо поднялись, безмолвно вопрошая его о состоянии короля.
      Дофин подбежал к нему с криком:
      – Мой добрый Клери!
      К несчастью, Клери не мог им сказать ничего определенного: двое сопровождавших его членов муниципалитета вошли в комнату вместе с ним.
      Королева не сдержалась и обратилась непосредственно к ним:
      – О господа! Смилуйтесь! Позвольте нам видеться с королем хоть несколько минут в день и во время трапезы!
      – Господа! – подхватил дофин. – Разрешите, пожалуйста, моему отцу к нам вернуться, и я буду молиться за вас Богу!
      Члены муниципалитета молча переглянулись; их молчание заставило женщин закричать от боли и разрыдаться.
      – Эх, черт возьми, была – не была! – вскричал тот, что говорил с королем. – Они будут сегодня обедать вместе!
      – А завтра? – спросила королева.
      – Сударыня! – отозвался тот. – Мы подчиняемся коммуне; завтра мы сделаем то, что она прикажет. А вы что на это скажете, гражданин? – спросил член муниципалитета у своего товарища.
      Тот в знак согласия кивнул головой.
      Королева и принцессы, напряженно ожидавшие этого знака, вскрикнули от радости. Мария-Антуанетта обняла обоих детей и прижала к себе; принцесса Елизавета, воздев руки к небу, благодарила Господа. Эта нечаянная радость, заставлявшая их кричать и плакать, походила скорее на скорбь.
      Один из членов муниципалитета не сдержался и всплакнул, а присутствовавший при этом Симон вскричал:
      – Мне кажется, эти чертовы бабы и меня способны разжалобить!
      Обращаясь к королеве, он продолжал:
      – Ведь вот не плакали вы так, когда убивали десятого августа народ!
      – Ах, сударь! – молвила в ответ королева. – Народ не понял наших чувств! Если бы он знал нас лучше, он оплакивал бы нас, вот как этот господин!
      Клери забрал заказанные королем книги и поднялся наверх; он спешил сообщить своему хозяину добрую весть; однако члены муниципалитета его опередили: до чего приятно быть добрым!
      Обед подали у короля; собралась вся семья: это было похоже на праздник, им казалось, что, выиграв один день, они выиграли все!
      Да, они в самом деле выиграли все, потому что приговор коммуны не был исполнен и король продолжал, как и раньше, видеться днем с семьей и обедать вместе со всеми.

Глава 18.
ГЛАВА, В КОТОРОЙ ВНОВЬ ПОЯВЛЯЕТСЯ МАСТЕР ГАМЕН

      Утром того же дня какой-то человек, одетый в карманьолку, с красным колпаком на голове, вошел, опираясь на костыль, в министерство внутренних дел.
      Ролан был невероятно доступен, но как бы доступен он ни был, он, тем не менее, был вынужден – словно он стал министром в период монархии, а не Республики, – итак, он был вынужден, как мы сказали, держать в приемной секретарей.
      Человек с костылем, в карманьолке и в красном колпаке, был, таким образом, принужден остановиться в приемной перед преградившим ему путь секретарем.
      – Что вам угодно, гражданин? – спросил тот.
      – Я хочу поговорить с гражданином министром, – отвечал человек в карманьолке.
      Две недели тому назад титулы гражданина и гражданки заменили сударя и сударыню.
      Секретари – всегда секретари, то есть люди бесцеремонные, – мы говорим о секретарях министерских!
      Секретарь покровительственным тоном заметил:
      – Друг мой, намотайте себе на ус: с гражданином министром так просто не поговоришь.
      – А как же можно поговорить с гражданином министром, гражданин секретарь? – спросил человек в красном колпаке.
      – Надо прежде изложить свой вопрос письменно.
      – Я думал, что так делали при тиране, а после Революции, когда все свободны, министры перестали быть аристократами.
      Это замечание заставило секретаря задуматься.
      – Вообще это не так уж приятно, – продолжал человек в красном колпаке, карманьолке и с костылем, – ты тащишься из Версаля только ради того, чтобы оказать министру услугу, а он тебя еще и не принимает.
      – Вы пришли оказать гражданину Ролану услугу?
      – Ну еще бы!
      – Какую же именно?
      – Я пришел, чтобы рассказать про заговор.
      – Ну, заговоров у нас и так предостаточно!
      – А?
      – Так вы за этим пришли из Версаля?
      – Да.
      – Ну, можете возвращаться в свой Версаль.
      – Ладно, я пойду, да только ваш министр пожалеет, что меня не принял.
      – Ах, ты!.. Ведь это приказ… А вы изложите свое дело на бумаге и приходите, тогда все пойдет своим чередом.
      – Это ваше последнее слово?
      – Это мое последнее слово.
      – Похоже на то, что к гражданину Ролану труднее попасть на прием, чем когда-то пройти к его величеству Людовику Шестнадцатому!
      – Что вы хотите этим сказать?
      – Я сказал то, что сказал.
      – Так что же вы сказали?
      – Я сказал, что было время, когда я заходил в Тюильри, когда хотел.
      – Вы?
      – Да, мне Достаточно было лишь назвать себя.
      – Как же вас зовут? Король Фридрих-Вильгельм или, может, император Франц?
      – Нет, я вам не тиран, не работорговец, не аристократ; я всего-навсего Никола-Клод Гамен, мастер мастеров и всеобщий учитель.
      – Учитель чего?
      – Слесарного дела! Вы что, не знаете Никола-Клода Гамена, бывшего учителя слесарного дела господина Капета?
      – Как?! Это вы, гражданин?..
      – Никола-Клод Гамен.
      – Слесарь бывшего короля?
      – Вернее было бы сказать, его учитель, понимаете, гражданин?
      – Именно это я и имел в виду.
      – Ну, так вот он я собственной персоной! Секретарь взглянул на своих товарищей, словно спрашивая, как ему быть; те закивали.
      – Тогда другое дело! – молвил секретарь.
      – Что вы хотите этим сказать: другое дело?
      – Я хочу сказать, что вы должны написать свое имя на клочке бумаги, а я передам его гражданину министру.
      – Написать? А-а, ну да, ну да: написать! Я не очень-то был силен в этом деле и до того, как они меня отравили, эти разбойники; а уж теперь-то и того хуже! Взгляните, что со мной сделал их мышьяк!
      И Гамен показал на свои искривленные ноги, согбенную спину, на сведенную, похожую на клешню, руку со скрюченными пальцами.
      – Ах вы, бедняга! Неужто это они вас так отделали?
      – Они самые! Вот об этом я и хотел рассказать гражданину министру, да и еще кое о чем… Я слышал, его собираются судить, этого разбойника Капета, и то, что я скажу, может статься, не помешает нации, принимая во внимание времена, в которые мы живем.
      – В таком случае присядьте и подождите, гражданин; я сейчас напишу о вас гражданину министру.
      И секретарь написал на клочке бумаги:
      «Клод-Никола Гамен, бывший королевский учитель слесарного дела, просит гражданина министра срочно его принять для дачи важных показаний».
      Он передал бумажку одному из своих товарищей, в обязанности которого входило докладывать о посетителях. Спустя пять минут его товарищ вернулся со словами:
      – Следуйте за мной, гражданин.
      Гамен с трудом поднялся, вскрикнув от боли, и пошел за секретарем.
      Тот ввел его не в кабинет официального министра, гражданина Ролана, а в кабинет министра настоящего: гражданки Ролан.
      Это была небольшая и очень скромная комната, оклеенная зелеными обоями и освещенная одним-единственным окном, в нише которого, сидя за маленьким столиком, работала г-жа Ролан.
      Сам Ролан стоял у камина.
      Секретарь доложил о гражданине Никола-Клоде Гамене – тот появился на пороге.
      Слесарных дел мастер и в дни своей молодости и процветания не мог похвастаться привлекательной внешностью и произвести приятное впечатление, а уж теперь одолевшая его хворь, бывшая не чем иным, как суставным ревматизмом, изуродовавшая его члены и исказившая черты лица, отнюдь не прибавила ему, о чем нетрудно догадаться, красоты и привлекательности.
      Вот почему когда секретарь притворил за ним дверь, честный человек – а надобно заметить, что никто, как Ролан, не заслуживал звания честного человека, – итак, честный человек, как мы сказали, оказался лицом к лицу с гнусным проходимцем.
      Первое чувство, которое испытал министр, было ощущение глубочайшего отвращения. Он окинул гражданина Гамена взглядом с головы до ног, но, заметив, что тот дрожит, опираясь на свой костыль, испытал некоторую жалость к ближнему – если только гражданин Гамен мог быть ближним гражданина Ролана; вот почему первое, что сказал слесарю министр, было следующее:
      – Садитесь, гражданин; вам, кажется, нездоровится…
      – Еще бы! – вскричал Гамен. – Это все с тех пор, как меня отравила Австриячка!
      При этих словах на лице министра появилось брезгливое выражение; он переглянулся с сидевшей у окна женой.
      – Вы пришли ко мне, чтобы разоблачить это отравление?
      – Это и еще кое-что.
      – У вас есть доказательства?
      – Ну, что До этого, то стоит вам только пойти со мной в Тюильри, и я вам его покажу, этот шкаф!
      – Какой такой шкаф?
      – Тот, в котором этот разбойник прятал свое сокровище… Да, мне следовало бы подумать об этом, когда я все закончил и Австриячка сказала мне своим слащавым голоском: «Слушайте, Гамен, вам жарко, выпейте этого вина, оно вас освежит». Я еще тогда должен был предвидеть, что вино отравлено!
      – Отравлено?
      – Да… Ведь я знал тогда, – с затаенной ненавистью прошептал Гамен, – что люди, помогающие королям прятать их сокровища, долго не живут.
      Ролан приблизился к жене и вопросительно на нее взглянул.
      – Во всем этом что-то есть, друг мой, – шепнула она. – Я теперь вспоминаю имя этого человека: это королевский учитель слесарного мастерства.
      – А что за шкаф?
      – Вот и спросите у него, что это за шкаф.
      – Что за шкаф? – переспросил Гамен, услыхавший последние слова г-жи Ролан. – О, об этом я вам сейчас расскажу, черт побери! Это такой железный шкаф с дверным замком, в котором гражданин Капет прятал свои Денежки и бумаги.
      – Откуда вы знаете о существовании этого шкафа?
      – А он послал за мной и моим подмастерьем в Версаль, чтобы мы помогли ему доделать замок, который он начал было сам, да не справился.
      – Но этот шкаф, наверное, был взломан и разграблен десятого августа.
      – Ну, насчет этого можете не беспокоиться!
      – Почему?
      – Могу чем угодно поручиться, что, кроме него и меня, никто не сможет его найти, а тем более – отпереть.
      – Вы в этом уверены?
      – Совершенно уверен! Каким он оставил этот шкаф в Тюильри, таким он по сей день и стоит!
      – А когда вы помогали королю Людовику Шестнадцатому запереть этот шкаф?
      – Точно не могу сказать, это было месяца за четыре до его бегства в Варенн.
      – И как это произошло? Вы.., простите меня, друг мой: все это представляется мне чрезвычайно важным, и прежде чем отправиться на поиски этого шкафа, я хочу расспросить вас о некоторых подробностях.
      – О, в подробностях недостатка не будет, гражданин министр, и представить их не составляет труда. Капет послал за мой в Версаль; жена не хотела меня отпускать. Бедняжка! Она словно предчувствовала, она мне говорила тогда: «Король – в незавидном положении, и ты себя опорочишь!»
      – «Но раз он за мной посылает по делу, касающемуся моего ремесла, – возразил я, – да он ведь еще и мой ученик, стало быть, я должен идти».
      – «Ладно, – отвечала она, – во всем этом есть какая-то хитрость: в такое время есть дела и поважнее, чем замки!»
      – Ближе к делу, друг мой… Итак, несмотря на уговоры жены, вы все-таки пришли?
      – Да, но лучше бы я их послушал, ее уговоры: я бы сейчас таким не был… Но они мне за это заплатят, отравители!
      – Так что же было дальше?
      – Ну да, вернемся к шкафу…
      – Да, друг мой, и давайте постараемся от него не отклоняться, хорошо? Все мое время принадлежит Республике, а у меня его так мало!
      – Тогда он мне показал дверной замок, который никак не хотел работать; он сделал его сам, из чего я понял, что если бы замок работал, он бы за мной не посылал, предатель!
      – Он вам показал дверной замок, который не работал, так? – настойчиво гнул свою линию министр, пытаясь вернуть Гамена к интересовавшему его вопросу.
      – Да, и он меня спросил: «Что здесь не так, Гамен?»
      Я сказал: «Государь, я Должен его осмотреть».
      Он ответил:
      «Совершенно справедливо». Тогда я осмотрел замок и сказал: «Знаете, почему он не работает?» – «Нет, – отвечал ой, – иначе я тебя об этом не спрашивал бы».
      – «Так вот: замок не работает потому, государь (его еще называли тогда государем, этого разбойника!), он не работает потому, государь.., да очень просто, он не работает…» Внимательно следите за моим рассуждением, потому что вы не настолько сильны в слесарном деле, как король, и вы, возможно, меня не поймете… То есть нет, теперь я вспомнил: это был не дверной замок, а односторонний: для сейфа.
      – Все это не имеет для меня ровно никакого значения, друг мой, – заметил Ролан, – как вы верно заметили, я не так силен в слесарном Деле, как король, и я не вижу разницы между замком для двери и замком для сейфа.
      – Эту разницу я вам сейчас покажу…
      – Не стоит. Вы сказали, что объяснили королю…
      – Почему замок не закрывался… Хотите, я вам скажу, почему он не закрывался?
      – Сделайте одолжение, – махнул рукой Ролан, рассудив, что лучше дать Гамену выговориться.
      – Ну, он не закрывался, понимаете? Это потому, что бородка ключа хорошо цеплялась за большую суколду, и суколда описывала полукруг, но дойдя до половины, она не могла отцепиться, как ей положено, потому что не была скошена по краю; вот в чем тут дело! Теперь понимаете? Суколда описывала расстояние в шесть линий, и закраину нужно было выточить на одну линию… Понимаете?
      – Отлично понимаю! – кивнул Ролан, не понимавший ни единого слова.
      – «Это моя ошибка, – сказал король (его еще тогда так называли этого гнусного тирана!), – ну, Гамен, сделай то, чего не смог сделать я, ведь ты – мой учитель».
      – «О, не только ваш учитель, государь, но мастер мастеров и всеобщий учитель!»
      – А потом?..
      – А потом я взялся за работу, пока господин Капет разговаривал с моим подмастерьем, в котором я всегда подозревал переодетого аристократа; через десять минут все было сделано. Я взял железную дверь, в которую был врезан замок, и сказал: «Готово, государь».
      – «Ну что же, Гамен, – сказал он, – пойдем со мной!» Он пошел вперед, я – за ним; он привел меня в спальню, потом – в темный коридор, соединявший его альков с комнатой дофина; там было так темно, что пришлось зажечь свечу.
      Король мне сказал: «Держи свечу, Гамен, и свети мне». (Он позволял себе обращаться ко мне на «ты», тиран!) Он поднял деревянную панель, за которой находилась круглая дыра диаметром в два фута; заметив мое изумление, он сказал:
      «Я сделал этот тайник, чтобы держать в нем деньги; теперь, как ты видишь, Гамен, нужно закрыть это отверстие вот этой дверцей». – «Ничего нет легче! – отвечал я ему. – Петли есть, замок – тоже». – Я навесил дверь, и оставалось только ее затворить; она захлопывалась сама, потом надо было сверху навесить панель, и готово дело! Ни сейфа, ни двери, ни замка!
      – И вы полагаете, друг мой, – полюбопытствовал Ролан, – что этот шкаф был сделан с одной-единственной целью: превратить его в сейф и хранить в нем деньги – и только из-за этого король так беспокоился?
      – Да погодите! Это все была уловка: он считал себя хитрым, тиран! Да я-то еще хитрее! Произошло вот что. «Ну, Гамен, – сказал он, – помоги мне сосчитать деньги, которые я хочу спрятать в этом шкафу». И мы с ним пересчитали два миллиона в двойных луидорах, которые мы разделили и разложили в четыре кожаных мешка; но пока я считал его золото, я краем глаза приметил, что его камердинер переносит в сейф бумаги, бумаги, бумаги.., и я себе сказал: «Ага! Сейф – это для бумаг, а деньги – так, уловка!»
      – Что ты на это скажешь, Мадлен? – спросил Ролан, склонившись над женой так, чтобы Гамен не слышал, о чем они говорят.
      – Я скажу, что это сообщение чрезвычайной важности, и нельзя терять ни минуты. Ролан позвонил. Вошел секретарь.
      – У вас есть во дворе ратуши заложенная карета? – спросил министр.