Графиня де Шарни. В двух томах - Графиня Де Шарни

      Речи обоих адвокатов оказались для Собрания столь убедительными, что, когда Лафайет потребовал закрыть заседание, депутаты в полном составе спокойно проголосовали.
      Да и то сказать, в тот день Собранию нечего было бояться: оно плевало на трибуны – пусть простят нам это грубое выражение, мы воспользовались им, поскольку оно наиболее точно определяет положение, – сад Тюильри был закрыт, полиция находилась в распоряжении председателя, Лафайет сидел в палате, чтобы потребовать закрытия заседания, а Байи вместе с муниципальным советом находился на своем месте, готовый отдавать приказы. Повсюду вставшая под ружье власть была готова дать бой народу.
      А народ, не готовый сражаться, отступил перед штыками и пиками и отправился на свой Авентинский холм, то есть на Марсово поле.
      Заметьте, он удалился на Марсово поле не для того, чтобы бунтовать, не для того, чтобы устраивать забастовку, как римский плебс, нет, он пошел на Марсово поле, потому что знал: там находится алтарь отечества, еще не снесенный после четырнадцатого июля с той поспешностью, с какой правительства обычно сносят алтари отечества.
      Толпа хотела составить там обращение и направить его Национальному собранию.
      А пока толпа составляла обращение, Национальное собрание голосовало за:
 
       1. Превентивную меру «Если король нарушит присягу, если он нападет на свой народ или не защитит его, тем самым он отречется от престола, станет простым гражданином и может быть судим за преступления, совершенные после отречения.»
       2. Репрессивную меру «Преследованию будут подвергнуты Буйе как главный виновник и как второстепенные виновники все лица, принимавшие участие в похищении короля.»
 
      Когда собрание приступило к голосованию, толпа составила и подписала обращение; она пришла передать его Национальному собранию и обнаружила, что охрана его еще усилилась. В тот день все представители власти были военные: председателем Национального собрания был молодой полковник Шарль Ламет, национальной гвардией командовал молодой генерал Лафайет, и даже достойнейший астроном Байи, перепоясавший свой кафтан ученого трехцветным шарфом и накрывший голову мыслителя муниципальной треуголкой, среди штыков и пик выглядел достаточно воинственно; увидев его в таком наряде, г-жа Байи приняла бы его за Лафайета, как, по слухам, иногда принимала Лафайета за своего мужа.
      Толпа вступила в переговоры и была настроена до такой степени невраждебно, что не было никакой возможности отказаться от переговоров с ней.
      В результате этих переговоров ее представителям было дозволено поговорить с гг. Петионом и Робеспьером. Видите, как растет популярность новых имен по мере того, как снижается популярность Дюпора, Ламета, Барнава, Лафайета и Байи? Представители в количестве шести человек были пропущены с надежным сопровождением в здание Национального собрания. Предупрежденные Робеспьер и Петион поспешили им навстречу и встретили в переходе Фейанов.
      Но было уже поздно, голосование завершилось.
      Оба члена Собрания были недовольны результатами голосования и, вероятно, постарались расписать его посланникам народа в самых черных красках. В результате те, совершенно разъяренные, возвратились к посылавшей их толпе.
      Народ проиграл в самой, казалось, выигрышной игре, в какую когда-либо давала ему сыграть судьба.
      Поэтому он был взбешен, рассеялся по городу и начал с того, что заставил закрыть театры. А закрыть театры – это, как говорил в 1830 году один наш друг, все равно что вывесить над Парижем черный траурный флаг.
      В Опере был гарнизон, и он оказал сопротивление.
      Лафайет, имевший под рукой четыре тысячи ружей и тысячу пик, хотел одного: сразу же подавить начавшийся мятеж, – но муниципальные власти не отдали ему такого приказа.
      До сих пор королева была в курсе событий, но на этом донесения прекратились, и что было дальше, оставалось для нее тайной за семью печатями.
      Барнав, которого она ждала с таким нетерпением, должен был рассказать, что происходило пятнадцатого июля.
      Впрочем, все чувствовали, что надвигается некое чрезвычайное событие.
      Королю, который тоже ждал Барнава во второй комнате г-жи Кампан, сообщили, что к нему пришел доктор Жильбер, и он, чтобы получить более полные сведения о событиях, поднялся к себе для встречи с Жильбером, оставив Барнава королеве.
      Наконец около половины десятого послышались шаги на лестнице, зазвучали голоса: пришедший обменялся несколькими словами со стоявшим на площадке часовым, и вот в конце коридора показался молодой человек в мундире лейтенанта национальной гвардии.
      То был Барнав.
      Королева, у которой сердце стучало так, словно она наконец-то дождалась обожаемого возлюбленного, приоткрыла дверь, и Барнав, бросив взгляд в оба конца коридора, проскользнул в комнату.
      Дверь тотчас же закрылась, но, пока не проскрежетал ключ в скважине, не было произнесено ни слова.

Глава 16.
ДЕНЬ ПЯТНАДЦАТОЕ ИЮЛЯ

      Сердца обоих бились одинаково учащенно, но по совершенно разным причинам. У королевы оно билось в надежде на мщение, у Барнава от желания быть любимым.
      Королева стремительно прошла во вторую комнату, так сказать, к свету.
      Не то чтобы она опасалась Барнава и его любви, нет, она знала, сколь почтительна и преданна его любовь, но тем не менее, руководствуясь женским инстинктом, избегала темноты.
      Войдя туда, она села на стул.
      Барнав остановился в дверях и быстрым взглядом обежал крохотную комнатку, освещенную всего лишь двумя свечами.
      Он ждал увидеть короля, на обоих предыдущих его встречах с Марией Антуанеттой тот присутствовал.
      Сегодня его не было. Впервые после прогулки по галерее епископского дворца в Мо Барнав был наедине с королевой.
      Его рука невольно поднялась к сердцу, чтобы умерить его биение.
      – Ах, господин Барнав, – заговорила наконец королева, – я жду вас уже целых два часа.
      После этого упрека, произнесенного столь мягким голосом, что прозвучал он не как обвинение, а скорее как жалоба, Барнав чуть не бросился к ногам королевы; удержала его только почтительность.
      Сердце подсказало ему, что иногда упасть к ногам женщины – значит выказать недостаток почтительности.
      – Увы, государыня, вы правы, – сказал он, – но надеюсь, ваше величество верит, что это произошло не по моей воле.
      – Да, – кивнула королева. – Я знаю, вы преданы монархии.
      – Я предан главным образом королеве, – возразил Барнав, – и хочу, чтобы ваше величество были совершенно уверены в этом.
      – Я в этом не сомневаюсь, господин Барнав. Итак, вы не могли прийти раньше?
      – Я хотел прийти в семь, государыня, но было еще слишком светло, и к тому же на террасе я встретил господина Марата. Как только этот человек смеет приближаться к вашему дворцу?
      – Господина Марата? – переспросила королева с таким видом, словно пыталась припомнить, кто это такой. – Уж не тот ли это газетчик, который пишет против нас?
      – Да. Но пишет он против всех. Его змеиный взгляд преследовал меня, пока я не вышел через ворота Фейанов… Я шел и даже не смел поднять глаза на ваши окна. К счастью, на Королевском мосту я встретил Сен-При.
      – Сен-При? А он кто такой? – осведомилась королева с почти тем же презрением, с каким она только что говорила о Марате. – Актер?
      – Да, государыня, актер, – ответил Барнав. – Но что вы хотите? Это одна из примет нашего времени. Актеры и газетчики, люди, о чьем существовании короли вспоминали раньше только для того, чтобы отдавать им приказы, и те были счастливы исполнять их, так вот, эти люди стали гражданами, которые обладают определенным влиянием, движимы собственными соображениями и действуют по собственному наитию, они являются важными колесиками в той огромной машине, где королевская власть ныне стала главным приводным колесом, и могут сделать много доброго, но и много дурного.
      Сен-При исправил то, что испортил Марат.
      – Каким образом?
      – Сен-При был в мундире. Я его хорошо знаю, государыня, и подошел к нему поинтересоваться, где он стоит в карауле. К счастью, оказалось, во дворце. Я знал, что могу быть уверен в его сдержанности, и рассказал, что удостоился чести получить аудиенцию у вашего величества.
      – Господин Барнав!
      – Неужели лучше было бы отказаться, – Барнав чуть не сказал.от счастья., но вовремя спохватился, – от чести увидеться с вами и не сообщить важные новости, которые я нес вам?
      – Нет, – согласилась королева. – Вы правильно поступили. Но вы уверены, что можете положиться на господина Сен-При?
      – Государыня, – с глубокой серьезностью произнес Барнав, – настал решительный момент. Поверьте, люди, которые сейчас остались с вами, – ваши преданные друзья, потому что, если завтра – завтра все решится – якобинцы возьмут верх над конституционалистами, ваши друзья станут вашими сообщниками. Вы же видели, закон отводит от вас кару лишь для того, чтобы поразить ваших друзей, которых он именует вашими сообщниками.
      – Да, правда, – согласилась королева. – Так вы говорите, господин Сен-При…
      – Господин Сен-При сказал мне, что будет стоять на карауле в Тюильри с девяти до одиннадцати, постарается получить пост на антресоли и, если ему это удастся, ваше величество за эти два часа сможет отдать мне приказания. Он только посоветовал мне тоже надеть мундир офицера национальной гвардии. Как видите, ваше величество, я последовал его совету.
      – Господин Сен-При был на посту?
      – Да, государыня. Назначение на этот пост обошлось ему в два билета на спектакль, которые он вручил сержанту. Как видите, – улыбнулся Барнав, – взятка всесильна.
      – Господин Марат… господин Сен-При… два билета на спектакль… тихо повторила королева, с ужасом вглядываясь в бездну, откуда выходят крохотные события, от которых в дни революции зависит судьба королей.
      – Не правда ли, государыня, нелепо? – промолвил Барнав. – Это как раз то, что древние называли роком, философы называют случаем, а верующие Провидением.
      Королева взяла двумя пальцами локон, вытянула вперед и с грустью взглянула на него.
      – Вот от этого-то и седеют у меня волосы, – промолвила она.
      Отвлекшись на миг на это грустное обстоятельство, она вновь вернулась к политической ситуации и обратилась к Барнаву:
      – Но мне кажется, я слышала, что вы одержали победу в Национальном собрании.
      – Да, государыня, в Национальном собрании мы одержали победу, но только что потерпели поражение в Якобинском клубе.
      – Господи, я ничего больше не понимаю! – воскликнула королева. – Мне казалось, якобинцы с вами, с господином Ламетом, с господином Дюпором и вы держите их в руках и делаете с ними, что хотите.
      Барнав печально покачал головой.
      – Так было прежде, но в Собрании повеяло новым духом, – сообщил он.
      – Орлеанским, да? – спросила королева.
      – Да, сейчас именно оттуда исходит опасность.
      – Но разве вы опять не избегли опасности сегодняшним голосованием?
      – Вникните, государыня, потому что противостоять сложившемуся положению можно, только зная его, вникните, за что проголосовали сегодня: «Если король нарушит присягу, если он нападет на свой народ или не защитит его, тем самым он отречется от престола, станет простым гражданином и может быть судим за преступления, совершенные после отречения.»
      – Ну что ж, король не нарушит присягу, не нападет на свой народ, а если на его народ нападут, защитит его, – сказала королева.
      – Все верно, государыня, – заметил Барнав, – но проголосованное решение оставляет дверь открытой для революционеров и орлеанистов. Собрание не вынесло решения о короле, оно вотировало превентивную меру против второго бегства, оставив в стороне первое. Знаете, что предложил вечером в Якобинском клубе Лакло, человек герцога Орлеанского?
      – Надо полагать, что-нибудь ужасное. Что хорошего может предложить автор «Опасных связей.?
      – Он потребовал, чтобы в Париже и по всей Франции провели сбор подписей под петицией, требующей низложения короля, и пообещал десять миллионов подписей.
      – Десять миллионов! – воскликнула королева. – Боже мой, неужели нас так сильно ненавидят, что десять миллионов французов против нас?
      – Ах, государыня, большинство очень легко организовать.
      – Прошло ли предложение господина Лакло?
      – Оно вызвало споры. Дантон поддержал его.
      – Дантон! Но мне казалось, что господин Дантон на нашей стороне. Господин де Монморен мне говорил о должности адвоката в королевском совете, не то купленной, не то проданной, точно не помню, которую мы пожаловали этому человеку.
      – Господин де Монморен ошибся, государыня. Если Дантон и стоит на чьей-то стороне, то на стороне герцога Орлеанского.
      – А господин Робеспьер выступал? Говорят, он начинает приобретать большое влияние.
      – Да, выступал. Он не за петицию, он вовсе лишь за обращение к провинциальным якобинским клубам.
      – Но если господин Робеспьер обрел такое значение, надо заполучить его.
      – Государыня, господина Робеспьера заполучить невозможно. Господин Робеспьер принадлежит только себе. Им движет идея, утопия, иллюзия, быть может, честолюбие.
      – Но, в конце концов, его честолюбие, каково бы оно ни было, мы можем удовлетворить. Предположим, он хочет стать богатым…
      – Нет, он не хочет стать богатым.
      – Быть может, стать министром?
      – Возможно, он хочет стать чем-то больше, нежели министром.
      Королева чуть ли не с ужасом взглянула на Барнава.
      – Но мне казалось, – заметила она, – министерский пост – самая высокая должность, которой может достичь один из наших подданных.
      – Но если господин Робеспьер думает о короле как об уже свергнутом, то и себя он не считает его подданным.
      – Так на что же он тогда притязает? – ужаснувшись, спросила королева.
      – В определенные моменты появляются, государыня, люди, которые мечтают о новых политических титулах взамен уничтоженных.
      – Хорошо, я могу понять, что герцог Орлеанский мечтает стать регентом, он по рождению имеет право на этот высокий сан. Но господин Робеспьер, ничтожный провинциальный адвокат…
      Королева забыла, что Барнав тоже был ничтожный провинциальный адвокат.
      Однако Барнав сохранял невозмутимый вид; то ли удар прошел мимо, то ли, получив его, у него хватило мужества не выдать своего огорчения.
      – Марий и Кромвель тоже вышли из народа, – заметил он.
      – Марий! Кромвель! Увы, когда в детстве при мне произносили их имена, мне и в голову не приходило, что наступит день, когда в их звучании я буду слышать нечто роковое. Но мы все время отвлекаемся. Так вы говорите, господин Робеспьер выступил против этой петиции, предложенной господином Лакло и поддержанной господином Дантоном?
      – Да, но тут ввалилась толпа народу – крикуны из Пале-Рояля, ватага девиц, – толпа, собранная, чтобы поддержать Лакло, и его предложение не только прошло, но было постановлено, что завтра в одиннадцать утра якобинцы соберутся на Марсовом поле, где будет оглашена петиция, которую затем подпишут на алтаре отечества и разошлют в провинциальные клубы, которые тоже подпишутся под ней.
      – И кто же составил эту петицию?
      – Дантон, Лакло и Бриссо.
      – То есть трое наших врагов?
      – Да, государыня.
      – Боже мой, но что же тогда делают наши друзья конституционалисты?
      – Они решили, государыня, сыграть завтра ва-банк.
      – Но они больше не могут оставаться в Якобинском клубе?
      – Ваше великолепное понимание людей и обстоятельств, государыня, позволяет вам видеть ситуацию такой, какова она есть. Да, ведомые Дюпором и Ламетом, ваши друзья только что разошлись с вашими врагами. Фейаны противопоставили себя якобинцам.
      – А кто такие фейаны? Простите меня, но я ничего не знаю. В нашем политическом языке появляется столько новых имен и названий, что мне все время приходится задавать вопросы.
      – Государыня, монастырь фейанов – это большое здание, расположенное рядом с Манежем и, следовательно, примыкающее к Национальному собранию.
      По нему называется одна из террас дворца Тюильри.
      – И кто еще является членом этого клуба?
      – Лафайет, то есть национальная гвардия, и Байи, то есть муниципалитет.
      – Лафайет… Лафайет… Вы полагаете, на Лафайета можно рассчитывать?
      – Я убежден, что он искренне предан королю.
      – Предан королю, как дровосек дубу, который он срубает под корень!
      Ну, Байи – это еще куда ни шло, у меня нет оснований жаловаться на него.
      Скажу даже больше, он передал мне донос той женщины, которая догадалась, что мы намерены уехать. Но Лафайет…
      – При случае ваше величество сможет оценить его.
      – Да, действительно… – промолвила королева, обратившись мысленным взором в недавнее прошлое. – Да, Версаль… Но хорошо, вернемся к этому клубу. Что он намерен делать? Что он собирается предложить? Каковы его силы?
      – Они огромны, поскольку он располагает, как я уже говорил вашему величеству, национальной гвардией, муниципалитетом и большинством в Национальном собрании, которое голосует с нами. Что остается у якобинцев?
      Несколько депутатов – Робеспьер, Петион, Лакло, герцог Орлеанский, разнородные элементы, которые не смогут возмутиться, пока не наберут новых сторонников, всякие самозванцы, шайка крикунов, способных поднять шум, но не имеющих никакого влияния.
      – Дай-то Бог, сударь! А что собирается делать Национальное собрание?
      – Завтра Собрание намерено сделать выговор мэру Парижа за его сегодняшнюю нерешительность и мягкость. Добряк Байи, он ведь как часы, которые нужно своевременно завести, чтобы они шли. Его заведут, и он пойдет.
      Тут пробило без четверти одиннадцать, и с площади донесся кашель часового.
      – Да, – промолвил Барнав, – мне пора уходить, и все-таки у меня ощущение, что я еще многого не сказал вашему величеству.
      – А я, господин Барнав, – отвечала ему королева, – хочу сказать, что безмерно признательна вам и вашим друзьям, подвергающимся ради меня такой опасности.
      – Государыня, опасность – это игра, в которой я обречен на выигрыш, неважно, одержу я победу или потерплю поражение, потому что и при победе, и при поражении королева наградит меня улыбкой.
      – Увы, сударь, – вздохнула королева, – я уже почти позабыла, как улыбаются. Но вы столько для нас делаете, что я попытаюсь вспомнить то время, когда я была счастлива, и обещаю, что первая моя улыбка будет обращена к вам.
      Барнав, приложив руку к сердцу, отдал поклон и, пятясь, удалился.
      – Кстати, – остановила его королева, – когда я снова увижу вас?
      Барнав задумался.
      – Значит, завтра петиция и второе голосование в Собрании… Послезавтра взрыв и предварительные репрессии… В воскресенье вечером, государыня, я постараюсь прийти к вам и рассказать о событиях на Марсовом поле.
      После этого он вышел.
      Королева в задумчивости прошла к супругу, которого нашла погруженным в подобную же задумчивость. От него только что ушел доктор Жильбер, сообщивший ему примерно то же, что Барнав королеве.
      Венценосной чете достаточно было обменяться взглядами, чтобы понять, что новости, полученные обоими, одинаково мрачны.
      Король как раз кончил писать письмо.
      Он молча протянул его королеве.
      В этом письме Месье предоставлялись полномочия от имени короля Франции просить вмешательства австрийского императора и прусского короля.
      – Месье причинил мне немало зла, – промолвила королева. Он ненавидит меня и дальше будет действовать мне во вред, но, раз он пользуется доверием короля, я тоже доверяю ему.
      Взяв перо, она героически поставила свою подпись рядом с подписью Людовика XVI.

Глава 17.
ГЛАВА, ГДЕ МЫ НАКОНЕЦ-ТО ДОБИРАЕМСЯ ДО ОБРАЩЕНИЯ, КОТОРОЕ ПЕРЕПИСЫВАЛА Г-ЖА РОЛАН

      Надеемся, что беседа королевы с Барнавом дала нашему читателю полное представление о положении, в каком оказались все политические партии 15 июля 1791 года.
      Итак, на место старых якобинцев вырвались новые.
      Старые якобинцы основали Клуб фейанов.
      Кордельеры в лице Дантона, Камила Демулена и Лежандра объединились с новыми якобинцами.
      Национальное собрание, ставшее монархически-конституционным, решило любой ценой поддержать короля.
      Народ решил добиваться низложения короля всеми возможными средствами, но поначалу прибегнуть к обращениям и петициям.
      А теперь о том, что происходило в течение ночи и дня – между встречей Барнава с королевой, ставшей возможной благодаря содействию актера Сен-При, и моментом, когда мы оказались у г-жи Ролан.
      Опишем эти события в нескольких словах.
      Во время этой беседы, вернее, когда она уже завершалась, три человека, получившие от якобинцев поручение написать петицию, сидели за столом, на котором лежала бумага, перья и стояла чернильница.
      Эти трое были Дантон, Лакло и Бриссо.
      Дантон, правда, не относился к людям, созданным для подобных занятий; вся жизнь его состояла в движении, в наслаждениях, и он всегда с нетерпением ждал конца любого заседания любого комитета, членом которого оказывался.
      Через несколько секунд он встал, предоставив Бриссо и Лакло сочинять петицию по собственному усмотрению.
      Увидев, что он уходит, Лакло проследил за ним взглядом, пока он не скрылся из виду, а после прислушивался, пока не хлопнула дверь.
      Это занятие вывело его из состояния притворной сонливости, которой он скрывал кипучую энергию; когда дверь захлопнулась, он расслабился в кресле и выронил перо.
      – Знаете что, дорогой господин Бриссо, – объявил он, – пишите сами эту петицию, как считаете нужным, а я не в состоянии. Если бы речь шла о дурной книге, как говаривают при дворе, но петицию… Нет, петиция нагоняет на меня чудовищную тоску, – промолвил он и в доказательство широко зевнул.
      Бриссо же, напротив, был человек, созданный для сочинения петиций подобного рода. Убежденный, что составит ее лучше, чем кто бы то ни было, он с удовольствием принял мандат, который ему давало отсутствие Дантона и отставка Лакло. А тот прикрыл глаза, поудобнее устроился в кресле, словно и впрямь собрался вздремнуть, и приготовился взвешивать каждую фразу, каждое слово, чтобы при малейшей возможности вставить в петицию оговорку, которая позволила бы установить регентство его господина.
      Написав фразу, Бриссо читал ее вслух, и Лакло выражал одобрение кивком либо невнятным мычанием.
      Бриссо обрисовал ситуацию, отметив:
 
       1. Лицемерное или трусливое молчание Национального собрания, которое не желает или не смеет вынести решение о короле;
       2. Фактическое отречение Людовика XVI, поскольку он бежал, а Национальное собрание отстранило его от власти, а также приказало догнать и арестовать, меж тем как короля не арестовывают, не преследуют и от власти не отстраняют, а если преследуют, арестовывают и отстраняют от власти, то он уже не король;
       3. Необходимость позаботиться о его замене.
 
      – Превосходно! Превосходно! – заметил секретарь герцога Орлеанского, услышав слово.замена., но, когда Бриссо собрался продолжить чтение, остановил его:
      – Нет, нет, постойте! Мне кажется, после слов.о его замене. надо что-нибудь добавить… что-нибудь, что привлечет на нашу сторону нерешительных. Не все еще готовы, как мы, идти до последнего.
      – Да, пожалуй, – согласился Бриссо. – И что бы вы добавили?
      – Ну, это уж я оставляю вам найти нужные слова, дорогой господин Бриссо. Хотя я добавил бы…
      И Лакло сделал вид, что мучительно ищет нужную фразу, которую уже давно мысленно сформулировал в ожидании, когда для нее придет черед.
      – Ага, вот что, – наконец произнес он. – После слов.необходимость озаботиться о его замене. я добавил бы, скажем, так: «Всеми конституционными средствами.»
      Политики, а также прошлые, нынешние и будущие составители петиций, обращений и проектов законов, учитесь и восхищайтесь!
      Что, казалось бы, такого в этих нескольких безобидных словах?
      Ну что ж, сейчас увидите. Я имею в виду, что те мои читатели, которые имеют счастье не быть политиками, увидят, что скрывается за тремя словами «Всеми конституционными средствами.»
      Все конституционные средства замены короля сводились к одному-единственному.
      И это единственное средство было регентство.
      Однако в отсутствие графа Прованского и графа д'Артуа, братьев короля и дядьев дофина, к тому же не пользующихся популярностью, оттого что они эмигрировали, к кому может перейти регентство?
      Правильно, к герцогу Орлеанскому.
      Это крохотное невинное дополнение, втиснутое в петицию, которая составлялась от имени народа, делало от имени же народа герцога Орлеанского регентом.
      Не правда ли, прекрасная вещь политика? А потом народу понадобится немало времени, чтобы ясно разобраться, куда ведут дело столь способные люди, как г-н де Лакло!
      То ли Бриссо не догадался, какая мина, готовая в нужное время взорваться, заложена в этих трех словах, то ли не увидел змею, которая вползла в это дополнение, чтобы с шипением поднять голову, когда придет момент, то ли, быть может, понимая, чем он рискует как автор подобной петиции, не озаботился оставить себе вторую дверь, однако он ничего не возразил и записал фразу, заметив:
      – Да, пожалуй, это привлечет на нашу сторону некоторых конституционалистов. Хорошая мысль, господин де Лакло.
      Остаток петиции был выдержан в том же духе, который был задан ей ее вдохновителем.
      Назавтра Петион, Бриссо, Дантон, Камил Демулен и Лакло собрались у якобинцев. Они принесли петицию.
      В зале было почти пусто.
      Все были у фейанов.
      Барнав не ошибся: почти все якобинцы покинули клуб.
      Петион тотчас же помчался к фейанам.
      Кого он обнаружил там? Барнава, Дюпора и Ламета, пишущих обращение к обществам якобинцев в провинции, в котором те оповещались, что Якобинского клуба более не существует и что члены его перешли к фейанам, образовав «Общество друзей Конституции.»
      Таким образом объединение, созданное с таким трудом и накрывшее, подобно сети, всю Францию, только что прекратило существование, парализованное нерешительностью.
      Кому поверят, кому подчинятся старые или новые якобинцы?
      А в это время будет произведен контрреволюционный государственный переворот, и народ, лишенный опоры, усыпленный своей верой в тех, кто бодрствует за него, проснется побежденный и скованный по рукам и ногам.
      Речь шла о том, чтобы противостоять буре.
      Каждый клуб напишет свое обращение и пошлет его в провинцию, туда, где он надеется получить наибольшую поддержку.
      Ролан был чрезвычайным депутатом от Лиона и пользовался большим влиянием среди населения второй столицы королевства; Дантон, перед тем как отправиться на Марсово поле, где надо было за отсутствием якобинцев, которых так и не смогли найти, заставить народ подписать петицию, зашел к Ролану, объяснил ему положение и предложил незамедлительно послать к лионцам обращение, составить которое поручили Ролану.
      Народ Лиона протянет руку народу Парижа и одновременно с ним подаст обращение.
      Вот это-то обращение, составленное мужем, и переписывала г-жа Ролан.
      А Дантон отправился к своим друзьям на Марсово поле.
      Когда он туда прибыл, там как раз заканчивался большой спор.
      Посередине огромного поля был воздвигнут к празднику четырнадцатого июля Алтарь отечества, оставшийся здесь, словно напоминание о прошлом.
      Выглядел он точно так же, как алтарь, воздвигнутый в честь праздника Федерации в 1790 году, который мы уже описывали, и представлял собой платформу с лестницами, ориентированными по четырем сторонам света.
      На Алтаре отечества находилась картина, изображающая триумф Вольтера, который состоялся двенадцатого июля, а на картине – афиша кордельеров с клятвой Брута.
      Спор произошел из-за тех трех слов, что вставил в петицию Лакло.
      Они чуть было не проскочили незамеченными, но вдруг человек, принадлежащий, если судить по его наряду и манерам, к представителям народа, с простотой, граничащей с грубостью, остановил чтеца:
      – Стой! Тут надувают народ!
      – То есть как это? удивился чтец.
      – Этими вот словами: «Всеми конституционными средствами. – вы меняете шило на мыло, восстанавливаете королевскую власть, а мы больше не желаем короля!
      – Долой королевскую власть! Долой короля! – закричали многие присутствующие.
      Забавно, но именно якобинцы встали на защиту королевской власти.
      – Господа! Господа! – закричали они. – Одумайтесь! Уничтожение королевской власти и низложение короля означает установление республики, а мы еще не созрели для нее!
      – Не созрели? – бросил человек из народа. – Не беда. Парочка солнечных дней наподобие Варенна, и мы созреем.
      – Голосовать! Голосовать петицию!
      – Голосовать! – поддержали те, кто кричал: «Долой короля!»
      Пришлось голосовать.
      – Кто против Людовика Шестнадцатого и любого другого короля? – подняв руку, спросил неизвестный.
      Подавляющее большинство вскинуло руки, так что спрашивать, кто за короля, не понадобилось.
      – Хорошо, – сказал подстрекатель. – Завтра, в воскресенье семнадцатого июля, весь Париж соберется здесь, чтобы подписать петицию. Я, Бийо, беру на себя оповестить парижан.
      Как только прозвучало это имя, все тут же узнали несгибаемого фермера, который сопровождал адъютанта Лафайета, арестовал в Варенне короля и доставил его в Париж.
      Вот так обошел самых дерзких кордельеров и якобинцев – и кто же? Человек из народа, иными словами, инстинкт масс. Хорошо еще, Камил Демулен, Дантон, Бриссо и Петион объявили, что, по их мнению, подобные действия парижского населения могут привести к буре и потому очень важно прежде всего получить в ратуше разрешение на завтрашнее собрание.
      – Ладно, – согласился Бийо, – получайте, а не получите, тогда этим займусь я.
      Камил Демулен и Бриссо взялись получить разрешение.
      Байи в ратуше не оказалось, там был только первый синдик. На себя он брать ничего не стал, не отказал, но и не дал разрешения, ограничившись тем, что в разговоре одобрил петицию.