Графиня де Шарни. В двух томах - Графиня Де Шарни

Можно предположить, что, оставив Катрин в надежном месте, он пошел справиться о виконте и уж потом, доложив о виконте Катрин, он отправился домой. Таким образом, между одиннадцатью и половиной третьего ночи он, видимо, отшагал около девяти миль. Невозможно предположить, что на такое способны даже королевские скороходы, о которых в народе поговаривали, что им для скорости удаляют селезенку; однако этот трюк, если взять все в целом, не очень-то «у дивил бы тех, кому хоть раз довелось убедиться в скоростных способностях Питу.
      Однако так как Питу никому не открыл тайн этой ночи, на протяжении которой он проявил свою способность повсюду поспевать, то кроме Дезире Манике, на чье приветствие он ответил, никто больше – ни дровосек, ни папаша Лаженес, – не осмелились бы утверждать под присягой, что не тень, а именно Питу они видели на тропинке, ведущей к папаше Клуи, а также на бурсонской дороге.
      Так или иначе, а на следующее утро в шесть часов, когда Бийо садился на лошадь с намерением объехать поля, Питу был дома и, не подавая признаков усталости или беспокойства, проверял счета портного Дюлоруа, к которым присовокуплял в качестве вещественных доказательств расписки тридцати трех своих подчиненных.
      Еще один уже знакомый нам персонаж плохо спал в эту ночь.
      Это был доктор Рейналь.
      В час ночи его разбудил нетерпеливый звонок лакея виконта де Шарни.
      Доктор отпер дверь сам, как это всегда случалось, если звонили ночью.
      Лакей виконта пришел за ним, потому что с его хозяином случилось несчастье.
      Он держал в руке повод другой оседланной лошади, чтобы доктор Рейналь не медлил ни единой секунды.
      Доктор оделся в мгновенье ока, сел верхом на коня и пустил его вскачь вслед за конем лакея, поехавшего вперед, как курьер.
      Что же за несчастье произошло? Об этом он узнает, приехав в замок. Ему было предложено захватить с собой хирургические инструменты.
      Как оказалось, виконт был ранен в левый бок, а вторая пуля задела правое плечо. Похоже было на то, что обе пули были одинакового, двадцать четвертого калибра.
      Однако виконт не пожелал изложить подробности случившегося.
      Первая рана – в бок – была серьезной, однако особого опасения не вызывала: пуля прошла через ткани, не задев важных органов.
      Другой раной можно было и вовсе не заниматься.
      Когда доктор закончил перевязку, молодой человек протянул ему двадцать пять луидоров – за молчание.
      – Ежели вам угодно, чтобы я держал все это в тайне, заплатите мне, как за обычный визит, то есть пистоль, – отвечал славный доктор.
      Приняв луидор, он вернул виконту четырнадцать ливров сдачи, как тот ни упрашивал доктора принять большую сумму.
      Однако это оказалось невозможно.
      Доктор Рейналь предупредил, что у него на ближайшее время намечены три совершенно неотложных визита и, стало быть, он зайдет к виконту только через день, а потом – еще через день.
      Во второй свой визит доктор застал виконта уже на ногах; надев перевязь, поддерживавшую повязку на ране, он мог уже на следующий день сесть на коня, словно ничего не случилось; таким образом, никто, кроме его доверенного лакея, не знал о происшествии.
      Приехав в третий раз, доктор Рейналь не застал своего больного. Вот почему он пожелал принять за этот сорвавшийся визит лишь полпистоля.
      Доктор Рейналь принадлежал к числу тех редких врачей, которые достойны иметь в своей гостиной знаменитую гравюру, представляющую «Гиппократа, не принимающего даров от Артаксеркса».

Глава 31.
ВЕЛИКАЯ ИЗМЕНА ГРАФА ДЕ МИРАБО

      Читатель помнит последние слова Мирабо, обращенные к королеве в ту минуту, когда он покидал ее в Сен-Клу и она пожаловала ему для поцелуя руку.
      – Этот поцелуй, ваше величество, спасет монархию! – воскликнул тогда Мирабо.
      Мирабо должен был исполнить обещание, данное Прометеем Юноне, когда она была близка к потере трона.
      Мирабо вступил в борьбу, веря в собственные силы, не думая о том, что после стольких неосторожных шагов и трех неудавшихся заговоров его втягивали в обреченную на провал битву.
      Вероятно, Мирабо – и это было бы более осмотрительно – мог бы еще некоторое время бороться, не снимая маски. Однако уже через день после оказанного ему королевой приема по дороге в Национальное собрание он увидел на площади кучки людей и услышал странные выкрики.
      Он подошел к столпившимся и поинтересовался, что за шум.
      Собравшиеся передавали друг другу из рук в руки странные брошюры.
      Время от времени чей-то голос кричал:
      – «Великая измена графа де Мирабо! Великая измена графа де Мирабо!» – Ага! – удивился он, доставая из кармана монету. – Кажется, это имеет отношение ко мне!.. Друг мой! Почем «Великая измена графа де Мирабо»? – продолжал он, обращаясь к разносчику брошюр; тысячи номеров были уложены в корзины, навьюченные на осла; тот размеренно шел туда, куда ему нравилось, таская на себе целую лавчонку.
      Разносчик взглянул Мирабо прямо в лицо.
      – Ваше сиятельство! Я раздаю ее бесплатно. Шепотом он прибавил:
      – Брошюра отпечатана тиражом в сто тысяч!
      Мирабо в задумчивости отошел в сторону.
      Бесплатная брошюра! Что бы это значило?
      И торговец знает его в лицо!..
      Несомненно, брошюра была одним из глупых или злобных пасквилей, какие тысячами ходили тогда по рукам.
      Излишняя ненависть или чрезмерная глупость обезвреживали ее, лишали ее смысла.
      Мирабо взглянул на первую страницу и побледнел.
      Там был представлен перечень долгов Мирабо и – странная вещь! – этот перечень был абсолютно точен – двести восемь тысяч франков!
      Под этим перечнем стояла дата того дня, когда эта сумма была выплачена различным кредиторам Мирабо духовником королевы г-ном де Фонтанжем.
      Затем следовала сумма, в которой выражалось его ежемесячное жалованье при дворе: шесть тысяч франков.
      И, наконец далее шел пересказ его разговора с королевой.
      В это невозможно было поверить; неизвестный памфлетист не ошибся ни в единой цифре; можно даже было сказать, что он не солгал ни единым словом.
      Какой страшный, таинственный, располагающий неслыханными тайнами враг взялся преследовать его, Мирабо, а в его лице – монархию!
      Мирабо показалось, что ему знакомо лицо разносчика, заговорившего с ним и назвавшего его «вашим сиятельством».
      Он пошел назад.
      Осел был на прежнем месте с на три четверти опустевшими корзинами, однако разносчик был другой.
      Он был Мирабо совершенно незнаком.
      Однако он распространял брошюры с неменьшим усердием.
      Доктора Жильбера, почти ежедневно принимавшего участие в заседаниях Национального собрания, особенно в тех, что имели определенное значение, именно случай при вел на площадь в то время, когда там распространялись брошюры.
      Занятый своими мыслями, он, может быть, и не обратил бы внимания на этот шум собравшихся, однако Мирабо пробрался к нему сквозь толпу, взял его за руку и подвел к разносчику брошюр.
      Разносчик сделал при виде Жильбера то, что он делал все время, когда к нему подходили желающие получить брошюру: он протянул ее доктору со словами:
      – Гражданин! Вот «Великая измена графа де Мирабо»! Однако узнав доктора, он замер, как околдованный. Жильбер тоже на него взглянул, с отвращением выронил брошюру и пошел прочь со словами:
      – Отвратительное занятие вы себе избрали, господин Босир!
      Взяв Мирабо за руку, он продолжал свой путь к Национальному собранию, переехавшему из архиепископства в Манеж.
      – Вам знаком этот человек? – спросил у Жильбера Мирабо.
      – Да, знаком, как можно быть знакомым с такого рода людьми, – отвечал Жильбер. – Это бывший гвардеец, игрок, прохвост: за неимением лучшего он сделался клеветником.
      – Ах, если бы он клеветал… – прошептал Мирабо, прижав руку к тому месту, где раньше было у него сердце, а сейчас остался лишь бумажник с полученными из дворца деньгами.
      Помрачнев, великий оратор продолжал путь.
      – Как! Неужели вы в настолько малой степени философ, что не найдете в себе сил противостоять подобному удару? – возмутился Жильбер.
      – Я? – изумленно переспросил Мирабо. – Ах, доктор, вы меня не знаете… Они говорят, что я продался, а следовало бы сказать, что мне заплатили! Ну что ж! Я завтра же куплю дом, карету, лошадей, лакеев; завтра у меня будет свой повар и полон дом гостей. Свалить меня? Да что мне до моей вчерашней популярности и непопулярности сегодняшней? Разве у меня нет будущего?.. Нет, Доктор, что меня убивает, так это то, что я вряд ли смогу исполнить данное обещание. И в этом вина двора передо мной, а точнее было бы сказать – его измена. Я виделся с королевой, как вы знаете. Мне показалось, что она полностью мне доверяет, и я возомнил – безумством было мечтать, видя перед собою подобную женщину, – что я могу быть не только министром короля, как Ришелье, но и министром, а вернее сказать, – и от этого мировая политика только выиграла бы, – любовником королевы, как Мазарини. А что сделала она? Она в тот же день меня предала – и у меня есть тому доказательства – и написала своему агенту в Германии господину Флахслаудену: «Передайте моему брату Леопольду, что я последовала его совету. Я воспользовалась услугами господина де Мирабо, однако в моих отношениях с ним не может быть ничего серьезного».
      – Вы в этом уверены? – спросил Жильбер.
      – Совершенно уверен… Это еще не все: вы знаете, какой вопрос будет сегодня слушаться в Национальном собрании?
      – Мне известно, что речь пойдет о войне, однако я плохо осведомлен по поводу причины войны.
      – Ах, Боже мой! – воскликнул Мирабо. – Это чрезвычайно просто! Вся Европа разделилась на два лагеря: с одной стороны – Австрия и Россия, с другой – Англия и Пруссия. Всех их объединяет ненависть к революции. России и Австрии нетрудно выразить свою ненависть, потому что они в действительности ее испытывают. А вот либеральной Англии и философски настроенной Пруссии нужно время, чтобы решиться на переход от одного полюса к другому, отречься, отступиться, признать, что они – и это соответствует действительности – противники свободы. Англия, в свою очередь, видела, как Брабант протянул Франции руку; это заставило ее решиться. Наша революция, дорогой доктор, живуча, заразительна; это более чем национальная революция, эта революция – общечеловеческая. Ирландец Берк, ученик иезуитов из Сент-Омера, беспощадный враг господина Питта, недавно написал против Франции манифест, за который с ним звонкой монетой расплатился.., сам господин Питт. Англия не ведет войну с Францией.., нет, она еще не осмеливается. Однако она уже позволила императору Леопольду захватить Бельгию, а также готова пойти хоть на край света ради того, чтобы поссориться с нашей союзницей Испанией. И вот Людовик Шестнадцатый объявил вчера в Национальном собрании, что он вооружает четырнадцать кораблей. Этот вопрос и будет сегодня рассматриваться в Национальном собрании. Кому принадлежит инициатива войны? В этом и состоит вопрос. Король уже потерял министерство внутренних дел, а затем и министерство юстиции. Если он и военное министерство проиграет, что ему остается? С другой стороны, – давайте, дорогой доктор, затронем с вами сейчас вопрос, который еще не осмеливаются обсуждать в палате, – итак, с другой стороны, король подозрителен. Революция до настоящего времени еще не произошла, и я более, чем кто бы то ни было, способствовал тому – и я этим горжусь, – что революция только выбила шпагу из рук короля. Самое опасное – , оставить в руках у короля военное министерство, именно военное. И вот я, верный данному обещанию, буду требовать, чтобы ему оставили эту силу. Пусть это будет мне стоить популярности, жизни, может быть, но я готов поддержать это требование. Я сделаю так, чтобы был принят декрет, по которому король станет победителем, он будет торжествовать. А что в это время делает король? Заставляет министра юстиции копаться в парламентских архивах в поисках старых выражений протеста против Генеральных штатов, чтобы, видимо, составить тайный протест против Национального собрания. Ах, дорогой Жильбер, вот несчастье: уж слишком многое у нас делается тайно и совсем мало – открыто, публично, с поднятым забралом. Вот почему я, Мирабо, хочу, чтобы все знали, что я – на стороне короля и королевы, слышите? Вы говорили, что эта направленная против меня гнусность меня смущает. Нет, доктор, она мне поможет; ведь мне, как буре, чтобы разразиться, нужны темные грозовые тучи и встречные ветры. Идемте, доктор, идемте, вы увидите прекрасное заседание, за это я ручаюсь!
      Мирабо не лгал. Едва ступив в Манеж, он был вынужден проявить мужество. Каждый бросал ему в лицо: «Измена!»; кто-то показал ему на веревку, еще кто-то – на пистолет.
      Мирабо пожал плечами и прошел, как Жан Барт, расталкивая локтями тех, кто стоял на его пути.
      Вопли преследовали его до самого зала заседаний, все усиливаясь. Едва он появился в зале, как сотни голосов встретили его криками: «А-а, вот он, предатель! Оратор-отступник! Продавшийся гражданин!» Барнав был на трибуне. Он выступал против Мирабо. Мирабо пристально на него посмотрел.
      – Да! – вскричал Барнав. – Это тебя называют предателем. Это против тебя я выступаю.
      – Ну что ж, – заметил Мирабо, – если ты выступаешь против меня, я могу пока прогуляться в Тюильри и успею вернуться, прежде чем ты закончишь.
      Задрав голову, он обвел собравшихся угрожающим взглядом и покинул зал, осыпаемый насмешками и оскорблениями; он прошел на Террасу фельянов и спустился в сад Тюильри.
      Пройдя треть главной аллеи, он увидал группу людей, центром которой была молодая женщина, державшая в руке ветку вербены и вдыхавшая ее аромат.
      Слева от женщины было свободное место; Мирабо взял ctja и сел с ней рядом.
      Сейчас же половина из тех, кто ее окружали, поднялись и удалились.
      Мирабо проводил их насмешливым взглядом. Молодая женщина протянула ему руку.
      – Ах, баронесса, – молвил он, – так вы, стало быть, не боитесь заразиться чумой?
      – Дорогой граф! – отвечала молодая женщина. – Кое-кто утверждает, что вы склоняетесь на нашу сторону, ну так я вас к нам перетягиваю!
      Мирабо улыбнулся; три четверти часа он беседовал с молодой женщиной; это была Анна-Луиза-Жермена Неккер, баронесса де Сталь.
      Спустя три четверти часа он вынул часы.
      – Баронесса, прошу меня простить! Барнав выступал против меня. С тех пор как я покинул Национальное собрание, он был на трибуне уже около часу. Вот уже три четверти часа я имею честь беседовать с вами; следовательно, мой обвинитель говорит около двух часов. Должно быть, его речь подходит к концу, мне надлежит ему ответить.
      – Идите, – кивнула баронесса, – отвечайте, и отвечайте смелее!
      – Дайте мне эту ветку вербены, баронесса, – попросил Мирабо, – она будет моим талисманом.
      – Будьте осторожны, дорогой граф: вербена – символ смерти!
      – Ничего, давайте! Венец мученика не будет лишним, когда идешь на бой!
      – Надобно признать, что трудно выглядеть глупее, чем так, как выглядело Национальное собрание вчера, – молвила баронесса де Сталь.
      – Ах, баронесса, – отвечал Мирабо, – зачем уточнять день?
      Он ваял у нее из рук ветку вербены, которую она отдала ему, несомненно, в благодарность за остроту, и галантно раскланялся. Затем он поднялся по лестнице на Террасу фельянов, а оттуда прошел в Национальное собрание.
      Барнав спускался с трибуны под единодушные аплодисменты всех собравшихся; он произнес одну из тех путаных речей, что удовлетворяют представителей сразу всех партий.
      Едва Мирабо появился на трибуне, как на него обрушился шквал проклятий и оскорблений.
      Он властным жестом поднял руку, подождал и, воспользовавшись минутным затишьем, какие случаются во время бури или народных волнений, прокричал:
      – Я знал, что от Капитолия до Тарпейской скалы не так уж далеко!
      Таково уж величие гения: эти слова заставили замолчать даже самых горячих.
      С той минуты как Мирабо завоевал тишину, победа наполовину была за ним. Он потребовал, чтобы королю было дано право инициативы в военных вопросах; это было слишком, и ему отказали. После этого завязалась борьба вокруг поправок к законопроекту. Главная атака была отражена, однако следовало попробовать отбить территорию частичными наскоками: он пять раз поднимался на трибуну.
      Барнав говорил два часа. Мирабо неоднократно брал слово и проговорил три часа. Наконец он добился следующего:
      Король имеет право проводить подготовку к войне, руководить вооруженными силами по своему усмотрению, он вносит предложение о начале войны в Национальное собрание, а оно не принимает окончательного решения без санкции короля.
      Эх, если бы не эта бесплатная брошюрка, которую сначала распространял неизвестный разносчик, а потом г-н де Босир и которая, как мы уже сказали, называлась: «Великая измена графа де Мирабо»!
      Когда Мирабо выходил после заседания, его едва не разорвали в клочья.
      Зато Барнава народ нес на руках.
      Бедный Барнав! Недалек тот день, когда и о тебе будут кричать:
      – Великая измена господина Барнава!

Глава 32.
ЭЛИКСИР ЖИЗНИ

      Мирабо вышел с заседания с гордым видом, высоко подняв голову. Пока мощный атлет смотрел опасности в лицо, он думал только об опасности, позабыв о своих убывавших силах.
      С ним происходило то же, что с маршалом Саксонским во время битвы при Фонтенуа: измотанный, больной, он День напролет не слезал с коня и был самым сильным и отважным воином в своей армии. Однако как только англичане были разбиты, как только раздался последний пушечный выстрел в честь бегства английской армии, он без сил упал на поле битвы, на котором он только что одержал победу.
      Вот то же самое было и с Мирабо.
      Возвратившись к себе, он лег на пол на диванные подушки прямо среди цветов.
      У Мирабо были две страсти: женщины и цветы.
      С тех пор как началась сессия, его здоровье заметно пошатнулось. Несмотря на крепкое сложение, он столько выстрадал и физически и душевно во время заключений и преследований, что теперь не мог похвастаться безупречным здоровьем.
      Пока человек молод, все органы подчиняются его воле и готовы повиноваться по первому же приказанию мозга; они действуют, если можно так выразиться, одновременно, не противясь ни единому желанию своего повелителя. Однако по мере того как человек достигает зрелого возраста, каждый орган, подобно слуге, который хотя еще и не вышел из повиновения, но уже испорчен долгой службой, итак, каждый орган позволяет себе, так сказать, некоторые замечания, и урезонить его теперь удается не без борьбы и труда.
      Мирабо был как раз в таком возрасте. Чтобы его органы продолжали ему служить с проворством, к которому он привык, ему приходилось сердиться, показывать характер, и только его злость приводила этих утомленных и больных слуг в чувство.
      На сей раз он почувствовал в себе нечто более серьезное, чем обыкновенно, и только слабо возражал своему лакею, предлагавшему сходить за врачом, когда доктор Жильбер позвонил в дверь и его проводили к Мирабо.
      Тот подал доктору руку и притянул его к себе на подушки, где он лежал среди зелени и цветов.
      – Знаете, дорогой граф, – заговорил Жильбер, – я решил перед возвращением к себе зайти вас поздравить. Вы обещали мне одержать победу, а сами можете праздновать настоящий триумф.
      – Да, однако, как видите, этот триумф, эта победа – победа в духе Пирра. Еще одна такая победа, доктор, и я погиб.
      Жильбер пристально взглянул на Мирабо.
      – Да, вы в самом деле больны, – заметил он. Мирабо пожал плечами.
      – Будь на моем месте кто-нибудь другой, он бы уже сто раз умер, – молвил он. – У меня два секретаря, так оба уже выбились из сил, особенно Пелинк, в обязанности которого входит переписка моих черновиков, а у меня ужасный почерк! Но я без него как без рук, потому что он один разбирает мои каракули и понимает мои мысли… Так вот Пелинк уже три дня не встает с постели. Доктор! Назовите мне нечто такое, что, я не скажу, вернет меня и жизни, но что-нибудь такое, что дало бы мне силы жить дальше.
      – На что вы можете жаловаться! – воскликнул Жильбер, пощупав пульс больного. – Таким, как вы, никакие советы не нужны. Попробуйте-ка посоветовать отдых человеку, который расходует свои силы исключительно в движениях, а воздержание – гению, который только в излишествах и может развиваться! Как я могу посоветовать вам вынести все эти цветы и зелень, источающие днем кислород, а ночью – углерод? Ведь вы привыкли к цветам и будете страдать от их отсутствия. Как я вам могу посоветовать поступить с женщинами так же, как с цветами, и удалить их от себя, особенно ночью? Вы мне ответите, что легче умереть… Так живите, дорогой граф, так, как привыкли жить. Единственное, о чем я вас попрошу: постарайтесь окружать себя цветами без запаха и, если возможно, избегайте страстной любви.
      – О, на этот счет, дорогой доктор, можете быть спокойны, – отвечал Мирабо. – И в этом немалая ваша заслуга. Страстная любовь мне не удалась, и у меня нет охоты пробовать езде раз. Три года тюрьмы, смертельный приговор, самоубийство любимой женщины из-за другого мужчины вылечили меня от подобных страстей. Как я вам рассказывал, я на минуту возмечтал было о великой любви, имея перед глазами пример Елизаветы и Эссекса, Анны Австрийской и Мазарини, Екатерины Второй и Потемкина, однако это была всего лишь мечта. Ну еще бы! Я один-единственный раз виделся с женщиной, ради которой я воюю, и вряд ан когда-нибудь увижу ее вновь… Знаете, Жильбер, нет ничего более мучительного, как чувствовать в себе способность совершить нечто грандиозное, когда кажется, что в твоих руках – судьба королевства, триумф друзей, гибель врагов, но по злой воле случая, из-за рокового стечения обстоятельств все это вам не дается. О безумства моей юности! Как я в них раскаиваюсь! Почему же мне не доверяют? За исключением двух-трех случаев, когда я был вынужден на крайности, когда я не мог не ударить хотя бы затем, чтобы показать, на что я способен, разве я не принадлежал им всецело, с начала и до конца? Разве я не выступал за абсолютное вето, когда господин Неккер ограничился лишь отсрочивающим вето? Разве я не выступал против этой ночи четвертого августа, в которой, кстати сказать, я не участвовал и которая лишила знать привилегий? Разве я не выступал против Декларации прав человека и гражданина, и не потому, чтобы я надеялся что-нибудь из нее выбросить, а потому, что я полагал, что еще не настало время ее провозглашать? Ну а сегодня, сегодня разве я не сделал для них то, на что они не смели и надеяться? Разве не добился я, пусть в ущерб своей чести, популярности, жизни, больше того, чего мог бы добиться ради них министр или даже принц? И когда я думаю – хорошенько поразмыслите о том, что я вам сейчас скажу, дорогой философ, потому что от этого, возможно, зависит падение монархии, – когда я думаю, что я должен считать для себя великой милостью, столь великой, что она была мне оказана всего однажды – встреча с королевой; когда я думаю, что если бы мой отец не умер накануне взятия Бастилии; если бы приличие не помешало мне показаться на следующий же день после его смерти, в тот самый день, когда Лафайет был назначен генералом Национальной гвардии, а Байи – мэром Парижа, то на месте Байи был бы я! О, тогда все было бы иначе! Король оказался бы вынужден немедленно вступить со мной в отношения; я сумел бы внушить ему мысли о том, как нужно управлять городом, в сердце которого вызрела Революция; я завоевал бы ее доверие; я увел бы ее в сторону, прежде чем зло успело бы укорениться, а вместо этого я – рядовой депутат, человек подозрительный-, вызывающий зависть, страх, ненависть; и меня удалили от короля, оклеветали в глазах королевы! Можете ли вы мне поверить, доктор, что, увидав меня в Сен-Клу, она побледнела? Ну разумеется: разве ее не убедили в том, что именно я виноват в пятом и шестом октября. Вот так за этот год я сделал бы, все, что мне помешали сделать, а теперь.., боюсь, что теперь для благополучия монархии, как и для моего собственного, слишком поздно.
      С выражением глубокой печали Мирабо схватился за грудь.
      – Вам плохо, граф? – спросил Жильбер.
      – Кик в аду! Бывают дни, когда, клянусь честью, мне кажется, что клеветой мою душу терзают так же мучительно, как если бы меня отравили мышьяком… Вы верите в яд Борджа, в Aqua Toff ana ди Перуджа и в порошок Лавуазье, доктор? – с улыбкой поинтересовался Мирабо.
      – Нет, но я верю в раскаленное лезвие, которое испепеляет ножны, я верю в лампу, от света которой вдребезги разлетается стекло.
      Жильбер достал из кармана небольшой хрустальный флакончик, содержавший два наперстка зеленоватой жидкости.
      – Давайте-ка проведем опыт, граф, – предложил он.
      – Какой? – с любопытством поглядывая на флакон, спросил Мирабо.
      – Один из моих друзей, которого я хотел бы видеть и в числе ваших, очень образован в области естественных наук и даже, как он утверждает, по части наук оккультных, Он дал мне рецепт этого зелья как сильного противоядия, это – как всеобщая панацея, почти эликсир жизни. Частенько, когда мною овладевали мрачные мысли, приводящие наших соседей-англичан к меланхолии, к сплину и даже к смерти, я выпивал всего несколько капель этой жидкости и, должен признаться, действие всегда оказывалось спасительным и мгновенным. Хотите попробовать?
      – Из ваших рук, доктор, я готов принять все что угодно, даже цикуту, не говоря уже об эликсире жизни. Надо ли с ним что-нибудь делать перед употреблением или это нужно пить так, как оно есть?
      – Эта жидкость сама по себе обладает удивительными свойствами. Прикажите лакею принести несколько капель водки или спирта в ложке.
      – Дьявольщина! Винного спирта или водки, чтобы разбавить ваш напиток! Так это, стало быть, жидкий огонь? Я и не знал, что человек когда-нибудь пил его с тех пор, как Прометей налил его одному из предков человеческого рода. Однако должен вас предупредить, что мой слуга вряд ли отыщет во всем доме больше, чем шесть капель водки. Я не Питт, я не в этом черпаю свое красноречие. – Лакей; вернулся несколько минут спустя и принес то, что требовалось.
      Жильбер разбавил несколько капель водки таким же количеством жидкости из флакона. В ту же секунду смесь приняла цвет абсента, и Мирабо, схватив ложку, проглотил ее содержимое.
      – Ах, черт подери! Хорошо, что вы меня предупредили, доктор, – заметил он, обратившись к Жильберу, – ну и крепкий напиток! Мне кажется, я проглотил молнию в полном смысле слова.
      Жильбер улыбнулся и стал терпеливо ждать. Некоторое время эти несколько капель пламени словно пожирали Мирабо изнутри; голова его опустилась на грудь, и он прижал руку к желудку. Вдруг он поднял голову.
      – Ах, доктор, вы и в самом деле дали мне эликсир жизни! – вскричал он.
      Он поднялся; дыхание с шумом рвалось из его груди. Он высоко поднял голову и простер руки:
      – Если монархии суждено рухнуть, я чувствую в себе силы ее поддержать! – воскликнул он. Жильбер улыбнулся.
      – Так вам лучше? – спросил он.
      – Доктор, скажите мне, где продается это питье, и если за каждую каплю я должен был бы заплатить брильянтами такой же величины, если мне придется отказаться от всего, кроме удовольствия быть сильным и здоровым, я вам ручаюсь, что у меня тоже будет это жидкое пламя и тогда.., тогда я буду считать себя непобедимым.
      – Граф! – молвил Жильбер. – Обещайте мне, что будете принимать это зелье не чаще двух раз в неделю, обращаться только ко мне за новой порцией, и этот флакон – ваш.
      – Давайте! – кивнул Мирабо. – Я готов вам обещать все что угодно.
      – Пожалуйста, – проговорил Жильбер. – Но это еще не все. У вас будут лошади и экипаж, как вы мне сказали?
      – Да.
      – Ну так поезжайте пожить в деревню. Цветы, отравляющие воздух в вашей комнате, в саду оказывают благотворное воздействие. Ежедневная скачка в Париж и обратно пойдет вам на пользу. Выберите, если это будет возможно, дом на возвышенности, в лесу или у реки, в Бельвю, Сен-Жермене или Аржантее.
      – Аржантей! – подхватил Мирабо. – Туда-то я как раз и послал моего слугу поискать загородный дом. Тейч, ведь вы мне сказали, что нашли кое-что подходящее, не так ли?
      – Да, ваше сиятельство, – отвечал слуга, присутствовавший при лечении, проведенном только что доктором Жильбером. – Да, прелестный домик, о котором мне говорил Фриц, мой соотечественник. Он там, кажется, жил с хозяином, иноземным банкиром. Теперь дом свободен, и ваше сиятельство могут занять его, когда пожелают.
      – Где находится этот дом?
      – Недалеко от Аржантея. Он называется замок Маре.
      – О, я его знаю! – воскликнул Мирабо. – Очень хорошо. Тейч. Когда мой отец с проклятиями выгнал меня из дому, угостив на прощанье палкой… Вы знаете, доктор, что мой отец жил в Аржантее?
      – Да.
      – Так вот когда он меня выставил вон, мне частенько случалось гулять под стенами этого прекрасного замка и говорить себе, подобно Горацию.., прошу прощения, если цитата будет неточной: «О rus quando te aspiciaan?» – В таком случае, дорогой граф, настало время осуществить вашу мечту. Поезжайте, побывайте в замке Маре, перевезите вещи.., чем раньше, тем лучше.
      Мирабо на минуту задумался, потом обернулся к Жильберу.
      – А знаете, дорогой доктор, пожалуй, ваш долг в том, чтобы понаблюдать за больным, которого вы только что вернули к жизни. Сейчас пять часов пополудни, дни еще долгие, на улице прекрасная погода… Давайте сядем в карету и отправимся в Аржантей.
      – Ну что ж, едем в Аржантей, – согласился Жильбер. – Если уж взялся за лечение столь драгоценного здоровья, как ваше, дорогой граф, надо все изучить… Итак, поедемте смотреть ваш будущий загородный дом!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава 1.
ЧЕТЫРЕ СТУПЕНИ – ПРЕДЕЛ РОДСТВА

      У Мирабо отнюдь не было налаженного хозяйства и соответственно не было собственной кареты. Слуга пошел на поиски наемного экипажа.