Графиня де Шарни. В двух томах - Графиня Де Шарни

      «Для гарантии прав человека и гражданина необходима – государственная сила; она создается в интересах всех, а не для личной пользы тех, кому она вверена».

Статья 13

      «На содержание вооруженной силы и на расходы по управлению необходимы общие взносы; они должны быть равномерно распределены между всеми гражданами сообразно их возможностям».

Статья 14

      «Все граждане имеют право устанавливать сами или через своих представителей необходимость государственного обложения, добровольно соглашаться на его взимание, следить за его расходованием и определять его долевой размер, основание, порядок и продолжительность взимания».

Статья 15

      «Общество имеет право требовать у любого должностного лица отчета о его деятельности».

Статья 16

      «Общество, где не обеспечена гарантия прав и нет разделения властей, не имеет Конституции».

Статья 17

      «Так как собственность есть право неприкосновенное и священное, никто не может быть лишен ее иначе, как в случае установленной законом явной общественной необходимости и при условии справедливого и предварительного возмещения».
 
      – А теперь, – продолжал Бийо, – вот как осуществляются на деле эти принципы. Слушайте, братья! Слушайте, граждане! Слушайте те, кого эта декларация только что сделала свободными! Слушайте!
      – Тес! Тише! Давайте послушаем! – прокричали в толпе десятки голосов. Бийо проговорил:
      «Так как Национальное собрание желает установить французскую конституцию на принципах, которые она только что признала и провозгласила, оно навсегда отменяет такие политические институты, которые ущемляли свободу и равенство прав…» Голос Бийо зазвучал угрожающе.
      «Отныне не существует ни благородных, ни парий, – продолжал он, – нет больше ни наследственных, ни сословных различий, ни феодальных порядков, ни вотчинных судов, ни каких бы то ни было вытекающих отсюда званий, назначений, прав; не существует более ни рыцарского ордена, ни какой-либо иной организации подобного толка, ни орденов, для награждения которыми требуются доказательства благородного происхождения или предполагаются наследственные различия и иные признаки превосходства, кроме тех, которые имеют должностные лица, находящиеся при исполнении своих обязанностей.
      Отныне не существует ни взяточничества, ни наследования при вступлении в должность; ни одна партия, ни одно лицо не могут иметь привилегий – все граждане без исключений имеют равные права.
      Отныне не существует ни глав ремесленных гильдий, ни самих гильдий ремесленников, художников и представителей других профессий.
      И, наконец, закон не признает ни религиозных обетов, ни каких бы то ни было других обязательств, противоречащих естественным правам человека, а также Конституции…» Бийо умолк.
      Его выслушали в благоговейном молчании.
      Народ впервые с изумлением слышал признание его прав, провозглашенных средь бела дня, при свете солнца, перед лицом Всевышнего, у которого этот народ так долго вымаливал естественные права, даруемые ему после многовекового рабства, нищеты и страданий!..
      Впервые человек, живой человек, который на протяжении шести столетий держал на своих плечах здание монархии, по правую руку от которого была знать, а по левую – духовенство; впервые труженик, ремесленник, землепашец осознал свою силу, свое значение; уразумел, какое место на земле он занимает; понял, в какой нужде он живет, – и все это он узнал не по прихоти своего хозяина, а от себе подобных!
      После того как Бийо произнес последние слова: «Закон не признает ни религиозных обетов, ни каких бы то ни было других обязательств, противоречащих естественным правам человека, а также Конституции», а затем провозгласил новый лозунг, казавшийся еще непривычным: «Да здравствует нация!» – он протянул руки и возложил одну на перевязь мэра, другую – на эполет капитана. И хотя мэр имел под своим началом небольшой городишко, а капитан возглавлял лишь горстку крестьян, несмотря на то, что провозглашенный принцип представляло совсем незначительное число людей, он не казался от этого менее величественным, и все как один повторили вслед за Бийо: «Да здравствует нация!» – и выбросили вверх кулаки в едином порыве, готовые отречься от личных интересов ради всеобщей любви.
      Вот именно о такой сцене говорил Жильбер королеве, но королева его не поняла.
      Бийо спустился с помоста, провожаемый радостными криками и приветствиями всех собравшихся.
      Музыканты из Виллер-Котре, объединившись с музыкантами из соседних деревень, заиграли песню, исполнявшуюся во время братаний, а также на свадьбах и крестинах: «Где может лучше быть, как не в семье родной?» С этого времени вся Франция и впрямь стала одной большой семьей. С этого времени утихли религиозные распри, была забыта вражда между провинциями. С этого времени во Франции начало происходить то, что когда-нибудь произойдет на всей земле: была убита география, не существовало больше ни гор, ни рек, между людьми перестали существовать какие бы то ни было преграды: общий язык, общая родина, общая душа!
      С этой наивной песней семья встречала когда-то Генриха IV, а теперь народ с ней же приветствовал свободу. Фарандола объединила всех в бесконечную цепь, и ее живые кольца, обвив главную площадь, покатились по прилегавшим к площади улицам и достигли самых окраин.
      Потом перед домами жители начали накрывать столы. И богачи и бедняки выносили кто блюдо с угощением, кто кружку сидра, кто бутылку пива или вина, кто кувшин с водой. И каждому нашлось место на этой пируинсе во славу Господа; шесть тысяч граждан причастились за одним столом, святым братским столом!
      Бийо был героем дня.
      Он щедро разделил почести с мэром и Питу.
      Не стоит и говорить, что во время фарандолы Питу нашел способ оказаться рядом с Катрин.
      Не стоит и говорить, что за столом он сидел рядом с Катрин.
      Однако она была печальна, бедняжка! Ее утренняя радость испарилась, как гаснет свежая радостная заря в дождливый полдень.
      В своей борьбе с аббатом Фортье, в своей Декларации прав человека и гражданина ее отец бросил вызов духовенству и знати, вызов тем более ужасный, что он поднимался из самых низов.
      Она думала об Изидоре – ведь он теперь был таким же, как любой другой человек.
      Она жалела не о том, что отныне он был лишен звания, поста, богатства: она любила бы Изидора, даже если бы он был простым крестьянином. Но ей казалось, что «с. молодым человеком обошлись жестоко, несправедливо, грубо. Ей казалось, что, отбирая у него звания и привилегии, ее отец, вместо того чтобы соединить их в один прекрасный день, разлучит их навсегда.
      Что до воскресной службы, то о ней никто больше не вспоминал. Аббату Фортье почти простили его контрреволюционную выходку. Правда, на следующий день он увидел, что класс его наполовину пуст: его отказ отслужить обедню нанес удар его популярности среди патриотически настроенных родителей Виллер-Котре.

Глава 26.
ПОД ОКНОМ

      Церемония, о которой мы только что поведали читателю, носила, разумеется, местный характер, однако конечная цель подобных мероприятий состояла в объединении всех французских коммун. Это было лишь прелюдией великой федерации, готовившейся в Париже 14 июля 1790 года.
      Во время таких вот церемоний коммуны исподволь присматривались к депутатам, которых можно было послать в Париж.
      Та огромная роль, которую сыграли в событиях описанного нами воскресного дня 18 октября Бийо и Питу, естественным образом обеспечивала им голоса сограждан на предстоявших выборах для участия в провозглашении всеобщей федерации.
      А в ожидании этого великого дня жизнь вернулась в привычную колею, из которой все жители ненадолго выскочили, позабыв о тихом, размеренном, захолустном существовании, потрясенные этим памятным событием.
      Когда мы говорим о тихом, размеренном, захолустном существовании, мы вовсе не хотим сказать, что в провинции у человека не бывает ни радостей, ни печалей. Как бы ни был мал ручеек, пусть даже он едва пробивается в траве в саду у бедного крестьянина, у него, так же, как у величавой реки, сбегающей с Альп, словно победитель с трона, прямо в море, есть свои темные и солнечные периоды, вне зависимости от того, скромны или величественны его берега, усеяны они маргаритками или их украшают большие города.
      И если мы в этом на время усомнились после того, как побывали вместе с читателями в Тюильри, мы снова приглашаем наших читателей на ферму папаши Бийо, где сможем убедиться в том, что все сказанное нами – чистая правда.
      Внешне все выглядело вполне спокойно и безмятежно. Около пяти часов утра распахивались главные ворота, выходившие на равнину, на которой раскинулся лес, летом – будто зеленый ковер, зимой – словно траурное покрывало. Из ворот выходил сеятель и пешком отправлялся на работу, неся за спиной мешок пшеницы вперемешку с золой. За ним в поле выезжал на коне работник – он должен был отыскать плуг, оставленный вчера на борозде. Потом выходила скотница, ведя за собой мычащее стадо, возглавляемое могучим быком, за которым вышагивали его коровы и телки, а среди них – корова-фаворитка, легко узнаваемая благодаря звонкому колокольчику. Ну и, наконец, последним выезжал верхом на крепком нормандском мерине, трусившем иноходью, сам хозяин Бийо, душа всего этого мира в миниатюре.
      Безразличный наблюдатель не заметил бы в его поведении ничего необычного: суровый и вопрошающий взгляд из-под нависших бровей, прислушивающееся к малейшему шуму ухо, пока он обводил глазами прилегающие к ферме земли подобно охотнику, пристально высматривающему след, – равнодушный зритель не увидел бы в его действиях ничего такого, что противоречило бы занятиям хозяина, желающего убедиться в том, что день обещает быть хорошим, а ночью волк не залез в овчарню, кабан не забрался в картофельное поле, кролик не прибегал за клевером из лесу – надежного укрытия, где зверям угрожают только пули герцога Орлеанского да его стражи.
      Но если бы кому-нибудь удалось заглянуть в душу славного фермера, каждый его жест, каждый шаг воспринимались бы совершенно иначе.
      Ведь вглядываясь в предрассветные сумерки, он надеялся увидеть, не подходит ли какой-нибудь бродяга или не убегает ли кто-нибудь украдкой с фермы.
      Вслушиваясь в тишину, он хотел убедиться в том, что никакой подозрительный шум не долетал из комнаты Катрин, что она не подавала условных знаков ни в придорожные ивы, ни в ров, отделявший поле от леса.
      Пристально разглядывая землю, он хотел узнать, не осталось ли на ней следов легких и небольших ног, которые выдавали бы аристократа.
      А Катрин, несмотря на то, что Бийо стал относиться к ней мягче, по-прежнему чувствовала, как вокруг нее с каждой минутой сгущается отцовская подозрительность. И потому долгими зимними вечерами, которые она коротала в тоске и одиночестве, она спрашивала себя, не лучше ли было бы, чтобы Изидор находился вдали от нее и не возвращался в Бурсон.
      Тетушка Бийо опять зажила тихой жизнью: муж ее вернулся домой, дочь поправилась; а больше ей ничего не было нужно; ей было не дано прочитать в мыслях мужа подозрение, а в сердце дочери – тоску.
      Питу недолго наслаждался своим триумфом и вскоре опять впал в привычное состояние тихой печали. Каждое утро он аккуратно заходил к тетушке Коломбе. Если писем для Катрин не оказывалось, он печально возвращался в Арамон, полагая, что, не получив в этот день письма от Изидора, Катрин не вспомнит и о том, кто их ей доставлял. Если же письмо приходило, он относил его в дупло и возвращался оттуда еще печальнее, чем в те дни, когда писем не было, думая, что Катрин если и вспоминает о нем, то вскользь, а еще потому, что красавец-аристократ, которого Декларация прав человека и гражданина лишила звания, но не могла лишить врожденного изящества и элегантности, был связующим звеном между Катрин и Питу.
      Однако само собой разумеется, что Питу был не просто почтальоном: если он и не имел права голоса, то и слепым он тоже не был. После того как Катрин расспрашивала его о Турине и Сардинии, открывшим Питу цель путешествия Изидора, он понял по штемпелям на письмах, что молодой аристократ находится в столице Пьемонта. Наконец наступил день, когда на письме появился штемпель Лиона вместо Турина, а спустя два дня, то есть 25 декабря, на письме значилось: «Париж».
      Питу не потребовалось особой проницательности, чтобы понять, что виконт Изидор де Шарни покинул Италию и возвратился во Францию.
      Ну, а раз он уже в Париже, он, очевидно, не замедлит приехать в Бурсон.
      Сердце Питу болезненно сжалось. Его любовь к Катрин была непоколебима, но он не мог равнодушно сносить выпадавшие на его долю волнения.
      Вот почему в тот день, когда пришло письмо с парижским штемпелем, Питу решил направиться в Брюийер-о-Лу под тем предлогом, что ему пора поставить силки в лесничестве, где мы уже видели его за этим занятием в начале этой книги.
      Ферма Писле находилась как раз по пути из Арамона в ту часть леса, которая носила название Брюийер-о-Лу.
      Не было ничего удивительного в том, что, проходя мимо, Питу заглянул на ферму.
      Он выбрал послеобеденное время, когда Бийо уходил в поле.
      Питу по привычке дошел напрямик из Арамона до главной дороги из Парижа в Виллер-Котре, оттуда – до фермы Ну, а от фермы Ну оврагами пробрался к ферме Писле.
      Он обошел ферму, прошел вдоль овчарен и хлева и оказался наконец перед главными воротами, за которыми находился дом.
      Этот путь также был ему знаком.
      Подойдя к дому, он огляделся столь же подозрительно, как это делал теперь Бийо, и увидел сидевшую у окна Катрин.
      Ему показалось, что она чего-то ждет. Она обводила рассеянным взглядом видневшийся вдалеке лес, раскинувшийся между дорогой из Виллер-Котре в Ферте-Милон и другой дорогой, ведшей из Виллер-Котре в Бурсон.
      – Питу не хотел застать Катрин врасплох: он постарался попасться ей на глаза, и наконец она остановила на нем свой взгляд.
      Она ему улыбнулась. Питу был, или вернее, стал для Катрин больше, чем просто другом.
      Питу был теперь доверенным лицом.
      – – Это вы, дорогой Питу? – удивилась девушка. – Каким ветром вас занесло в наши края?
      Питу кивнул на силки, намотанные вокруг его руки.
      – Мне пришла в голову мысль угостить вас мягким и душистым кроличьим мясом, мадмуазель Катрин, а так как лучшие кролики водятся в Брюийер-о-Лу из-за растущего там в изобилии тимьяна, то я и отправился туда загодя, чтобы увидеться с вами по пути и узнать, как вы себя чувствуете.
      Забота Питу не могла не вызвать у нее улыбку.
      – Как я себя чувствую? – переспросила она в ответ. – Вы очень добры, дорогой господин Питу. Благодаря вашим заботам во время моей болезни, а также тем услугам, которые вы продолжаете мне оказывать с тех пор, как я поправилась, я уже почти здорова.
      – Почти здорова! – со вздохом подхватил Питу. – Я бы хотел, чтобы вы совсем поправились.
      Катрин в ответ покраснела, тяжело вздохнула, взяла Питу за руку, будто собираясь сообщить ему нечто очень важное. Однако она, по-видимому, передумала, и выпустила его руку, прошла несколько шагов по комнате в поисках носового платка и, найдя его, провела им по взмокшему лбу, хотя на дворе стояли самые холодные дни года.
      Питу пристально следил за каждым ее движением.
      – Вы хотите мне что-то сказать, мадмуазель Катрин? – спросил он.
      – Я?.. Нет… Ничего… Вы ошибаетесь, дорогой Питу – дрогнувшим голосом отвечала она. Питу сделал над собой усилие.
      – Видите ли, в чем дело, мадмуазель Катрин, – робко проговорил он, – если вам нужна моя помощь, не стесняйтесь.
      Катрин задумалась или, вернее, замерла в нерешительности.
      – Дорогой Питу, – наконец проговорила она, – я уже имела случай убедиться в том, что могу на вас рассчитывать, и я весьма вам за это признательна. Еще раз большое спасибо.
      Потом она шепотом прибавила:
      – Можете не ходить на этой неделе на почту. Писем не будет несколько дней.
      Питу едва было не сказал, что догадался об этом. Однако он решил посмотреть, до какой степени девушка будет с ним откровенна.
      Она ограничилась только что приведенным нами замечанием, имевшим целью всего-навсего освободить Питу от ненужных хождений за письмами.
      Однако в глазах Питу это распоряжение имело огромное значение.
      Раз Изидор не собирался продолжать переписку, значит, он уже вернулся в Париж и рассчитывает вскоре увидеться с Катрин.
      Кто мог сказать Питу, не сообщало ли Катрин о скором прибытии ее возлюбленного письмо, отправленное из Парижа, которое он в то же утро опустил в дупло? Кто мог ему сказать, не пытался ли высмотреть на опушке какой-нибудь знак, по которому можно было бы понять, что возлюбленный уже приехал, ее блуждающий взгляд в тот момент, когда Питу появился на ферме и заставил Катрин спуститься с небес на землю?
      Питу решил подождать, давая Катрин время собраться с мыслями, если она хочет посвятить его в какую-нибудь тайну. Видя, что она упрямо молчит, он заговорил сам:
      – Мадмуазели Катрин! Вы заметили, как изменился господин Бийо?
      Девушка вздрогнула.
      – Так вы, стало быть, что-то приметили? – ответила она вопросом на вопрос.
      – Ах, мадмуазель Катрин! – покачав головой, молвил Питу. – Несомненно, наступит такая минута – только вот когда именно, мне не известно, – когда тот, кто является причиной этого изменения, переживет страшные четверть часа. За это я вам ручаюсь, слышите?
      Катрин изменилась в лице, однако продолжала пристально смотреть на Питу.
      – Почему вы говорите «тот», а не «та»? – спросила девушка. – Может быть, женщине, а не мужчине суждено пострадать от его скрытой ненависти…
      – Ах, мадмуазель Катрин, вы меня пугаете! Разве у вас есть основания чего-нибудь опасаться?
      – Друг мой! – печально отвечала Катрин. – Я опасаюсь того, чего может опасаться бедная девушка, позабывшая о чести и без памяти влюбившаяся: гнева своего отца.
      – Мадмуазель… – молвил Питу, отваживаясь на совет, – мне представляется, что на вашем месте…
      – Что – на моем месте? – переспросила Катрин.
      – Па вашем месте… Да нет, вы едва не лишились жизни, всего-навсего ненадолго разлучившись с ним. Если бы вам пришлось от него отказаться, вы бы умерли. Пусть мне придется видеть вас больной и печальной, лишь бы не такой, как тогда, на окраине Пле… Ах, мадмуазель Катрин, до чего все это ужасно!
      – Тес! – перебила его Катрин. – Поговорим о чем-нибудь еще или вовсе не будем говорить: вон мой отец.
      Питу проследил за взглядом Катрин и в самом деле увидел фермера, скакавшего на своем коне крупной рысью.
      Заметив молодого человека под окном Катрин, Бийо остановился. Узнав Питу, он продолжил путь.
      Сняв шляпу, Питу с улыбкой пошел ему навстречу.
      – Ага! Это ты, Питу! – воскликнул Бийо. – Ты зашел к нам поужинать?
      – Что вы, господин Бийо, я бы не посмел, но… – залепетал в ответ Питу.
      В этот миг он перехватил многозначительный взгляд Катрин.
      – Что за «но»? – спросил Бийо.
      –..Но если вы меня пригласите, я не откажусь.
      – Ну что ж, – молвил фермер, – я тебя приглашаю.
      – Благодарю вас, – отвечал Питу.
      Фермер пришпорил коня и поехал назад к воротам.
      Питу повернулся к Катрин.
      – Вы это имели в виду? – спросил он.
      – Да… Сегодня он еще мрачнее, чем всегда… И она прибавила тихо:
      – Ах, Боже мой! Как же ему удастся?..
      – Что, мадмуазель? – спросил Питу, разобравший слова Катрин, несмотря на то, что она прошептала их едва слышно.
      – Ничего, – отвечала Катрин, отпрянув от окна и затворив его.

Глава 27.
ПАПАША КЛУИ ВНОВЬ ПОЯВЛЯЕТСЯ НА СЦЕНЕ

      Катрин не ошиблась. Несмотря на приветливость, с которой ее отец встретил Питу, он выглядел еще более мрачным, чем обычно. Он пожал Питу руку, и тот почувствовал, что его рука холодна и влажна. Дочь по обыкновению подставила ему для поцелуя побледневшие и вздрагивавшие щеки, однако на сей раз он едва коснулся губами ее лба. Мамаша Бийо поднялась, как всегда, при виде мужа: она считала его выше себя и глубоко уважала. Но фермер не обратил на нее внимания.
      – Ужин готов? – только и спросил он.
      – Да, отец, – отвечала мамаша Бийо.
      – Тогда скорее за стол, – приказал он. – У меня сегодня еще много дел.
      Все прошли в небольшую столовую. Она выходила окнами во двор, и никто не мог зайти с улицы в кухню незамеченным.
      Для Питу принесли прибор; посадили молодого человека меж двух женщин спиной к окну.
      Как бы велико ни было беспокойство Питу, в его организме было такое место, на которое его состояние никогда не влияло: желудок. Вот почему, несмотря на всю проницательность своего взгляда, Бийо не смог заметить в госте ничего, кроме удовлетворения, которое тот испытывал при виде аппетитного капустного супа, а также последовавшего за ним блюда с говядиной и салом.
      Однако нетрудно было заметить, что Бийо страстно хотел узнать, простая ли случайность привела к нему на ферму Питу или в этом был какой-то расчет.
      И потому в то время, когда уносили блюдо с говядиной и салом, чтобы заменить его жарким из барашка, на которое Питу поглядывал с видимым удовольствием, фермер неожиданно сбросил маску и прямо обратился к молодому человеку:
      – А теперь, дорогой Питу, когда ты убедился в том, что ты на ферме – всегда желанный гость, можно ли узнать, каким ветром тебя сюда занесло?
      Питу улыбнулся, обвел вокруг себя взглядом, чтобы убедиться в том, что его не видят и не слышат чужие глаза и уши, и дотронулся левой рукой до правого рукава.
      – Вот, папаша Бийо, – молвил он, указывая на два десятка проволочных силков, намотанных в виде браслета вокруг запястья.
      – Ага! Ты, стало быть, переловил всю дичь в лесничествах Лонпре и Тай-Фонтен, а теперь перекинулся сюда? – заметил палаша Бийо.
      – Не совсем так, господин Бийо, – доверчиво отвечал Питу. – С тех пор как я имею дело с этими чертовыми кроликами, мне кажется, они стали узнавать мои силки и обходить их стороной. Вот я и решил этой ночью побеседовать с кроликами папаши Лаженеса: они не такие смекалистые, зато мясо у них нежнее, потому что они питаются вереском и тимьяном.
      – Ах, дьявольщина! – воскликнул фермер. – Что-то я раньше не замечал, что ты лакомка, мэтр Питу.
      – Да я не для себя стараюсь, – отвечал Питу, – я хотел угостить мадмуазель Катрин. Ведь она недавно болела, ей нужно есть хорошее мясо…
      – Да, – перебил его Бийо, – ты прав: видишь, к ней еще не вернулся аппетит.
      Он указал пальцем на чистую тарелку Катрин; съев несколько ложек супу, она не притронулась ни к говядине, ни к салу.
      – Я не голодна, отец, – покраснев, отвечала Катрин, словно застигнутая врасплох. – Я выпила большую чашку молока с хлебом незадолго до того, как господин Питу проходил мимо моего окна, а я его окликнула.
      – Я не спрашиваю, почему ты хочешь или не хочешь есть, – заметил Бийо. – Я констатирую факт, только и всего.
      Взглянув в окно и окинув взглядом двор, он прибавил, поднявшись из-за стола:
      – А-а, ко мне кое-кто пришел.
      Питу почувствовал, как Катрин наступила ему на ногу. Он повернулся к ней лицом и увидел, что она смертельно побледнела, указывая глазами на выходившее во двор окно.
      Он проследил за взглядом Катрин и узнал своего старого друга папашу Клуи, проходившего мимо окна с перекинутой через плечо двустволкой Бийо.
      Ружье фермера отличалось от других серебряными спусковыми крючками.
      – Глядите-ка: папаша Клуи! – молвил Питу, не видя в том ничего страшного. – Он принес вам ружье, господин Бийо.
      – Да, – кивнул Бийо, садясь на место, – пусть поужинает с нами, если еще не ел. Жена! Отвори папаше Клуи, – приказал он.
      Тетушка Бийо встала и пошла к двери. Не сводя глаз с Катрин, Питу спрашивал себя, что могло заставить ее так сильно побледнеть.
      Вошел папаша Клуи: вместе с ружьем фермера он придерживал той же рукой зайца, подстреленного, по-видимому, из этого ружья.
      Читатель помнит, что папаша Клуи получил от герцога Орлеанского разрешение убивать в день по одному кролику или зайцу.
      В этот день была, очевидно, очередь зайца.
      Он поднес свободную руку к меховому колпаку, который он носил, не снимая; колпак совершенно вытерся, потому что папаша Клуи лазил в нем сквозь заросли, словно кабан, не замечая колючек.
      – Имею честь приветствовать господина Бийо и всю честную компанию, – молвил он.
      – Здорово, папаша Клуи! – отвечал Бийо. – А вы – человек слова, спасибо.
      – Раз договорились – значит договорились, господин Бийо. Вы меня встретили нынче утром и сказали так: «Папаша Клуи! Вы отличный стрелок; подберите-ка мне дюжину пуль к моему ружью, этим вы мне окажете большую услугу». На что я вам ответил: «А когда вам это нужно, господин Бийо?» Вы мне сказали: «Нынче вечером, обязательно!» Тогда я ответил: «Хорошо, они у вас будут». И вот пожалуйста!
      – Спасибо, папаша Клуи. Поужинаете с нами?
      – Вы очень добры, господин Бийо, мне ничего не нужно.
      Папаша Клуи полагал, что невежливо отказываться, если тебе предлагают сесть, когда ты не устал, и приглашают тебя отужинать, когда ты не голоден.
      Бийо это было известно.
      – Ничего, ничего, все равно садитесь за стол. У нас есть и еда и вино, ежели вы не хотите поесть, так выпейте.
      Тем временем мамаша Бийо, не проронив ни слова, уже поставила на стол тарелку, положила приборы и салфетку.
      Затем она придвинула стул.
      – О Господи! Ну раз вы так настаиваете… – молвил папаша Клуи.
      Он отнес ружье в угол, положил зайца на выступ буфета и сел за стол.
      Он оказался как раз напротив Катрин, смотревшей на него с нескрываемым ужасом.
      Ласковый и безмятежный взгляд старика-лесничего не должен был, казалось, внушать подобное чувство, и потому Питу никак не мог взять в толк, отчего Катрин не только изменилась в лице, но и дрожала всем телом.
      А Бийо налил старику вина, положил в тарелку закуску, и тот, вопреки своим заявлениям, жадно набросился на еду.
      – Прекрасное вино, господин Бийо, – заметил он, отдавая должное угощению, – и барашек отличный! Похоже, вы живете по пословице: «Овцу ешь молодой, а вино пей старым».
      Никто не ответил на шутку папаши Клуи. Видя, что разговор не клеится, он счел своим долгом его оживить.
      – Так я подумал: «Могу поклясться, что именно сегодня очередь зайца, а уж в какой части леса я его подстрелю – неважно. Пойду-ка я за зайцем в лесничество папаши Лаженеса. А заодно погляжу, как стреляет инкрустированное серебром ружье». Итак, вместо двенадцати я отлил тринадцать пуль. Ах, черт возьми! Отличное у вас: ружьецо!
      – Да, знаю, – кивнул Бийо. – Ружье и впрямь неплохое.
      – Ого! Дюжина пуль! – заметил Питу. – Уж не ожидаются ли где-нибудь состязания по стрельбе, господин, Бийо?
      – Нет, – коротко отвечал Бийо.
      – Ведь оно мне знакомо, это «серебряное ружье», как его называют в округе, – продолжал Питу. – Я видел его за работой на празднике в Бурсоне два года тому назад. Ведь именно оно выиграло серебряный прибор, на котором вы едите, госпожа Бийо, и кубок, из которого вы пьете, мадмуазель Катрин… Ох, что с вами, мадмуазель? – в испуге воскликнул Питу.
      – Со мной?.. Ничего, – отвечала Катрин, с трудом поднимая опустившиеся было ресницы и выпрямляясь на стуле, к спинке которого она до этого привалилась, едва не потеряв сознание.
      – Катрин? Да что с ней сделается? – пожав плечами, заметил Бийо.
      – Ну так вот, – продолжал папаша Клуи, – должен вам сообщить, что среди старого хлама у оружейника Монтаньона я откопал литейную форму.., ведь пули, которые подходят к вашему ружью, – страшная редкость. Эти чертовы короткие стволы Леклера почти все двадцать четвертого калибра, что, однако, не мешает им стрелять Бог знает как далеко. И вот я отыскал форму как раз под калибр вашего ружья, даже немножко меньше. Но это пустяки… Наоборот, вы завернете пулю в клочок промасленной кожи… Вы собираетесь стрелять на ходу или с упора?
      – Пока не знаю, – отвечал Бийо. – Все, что я могу сказать: я отправляюсь в засаду.
      – А-а, понимаю, – заметил папаша Клуи, – кабаны герцога Орлеанского, они, видно, повадились к вам в огород, и вы себе сказали: «Вот угодят в бочку с солью, так и баловать перестанут».
      Наступила полная тишина, нарушаемая лишь неровным дыханием Катрин.
      Питу переводил взгляд с лесничего на Бийо, потом на его дочь.
      Он пытался понять, что происходит, но ему это никак не удавалось.
      Что же до мамаши Бийо, напрасно было бы пытаться понять что-либо по выражению ее лица. Она не понимала ни слова из того, о чем шла речь, тем более – что только подразумевалось.
      – Н-да.., если пули предназначены для охоты на кабана, – продолжал папаша Клуи, словно отвечая собственным мыслям, – то они, пожалуй, маловаты, вот что! У кабанов крепкая шкура, не говоря уж о том, что от его шкуры пуля просто может отлететь рикошетом в охотника. Уж мне-то доводилось встречать кабанов с пятью, шестью, а то и всеми восемью пулями, застрявшими под шкурой, да не простыми, а тяжелыми, от шестнадцати унций до фунта, а кабану – хоть бы что!
      – Мне пули нужны не для кабанов, – возразил Бийо. Питу не мог сдержать любопытства.
      – Прошу прощения, господин Бийо, однако если вы не собираетесь стрелять ни на состязаниях, ни в кабанов, то куда же вы собираетесь стрелять? – спросил он.
      – В волка, – отвечал Бийо.
      – Ну, для волка это будет в самый раз, – заметил папаша Клуи, доставая из кармана дюжину пуль и со звоном высыпая их на тарелку. – А тринадцатая – в животе у этого зайца… Эх, не знаю, как дробью, а пулями отлично бьет ваше ружьецо!
      Если бы Питу в эту минуту посмотрел на Катрин, он бы заметил, что она близка к обмороку.
      Но во все время, пока говорил папаша Клуи, Питу даже не взглянул на Катрин.
      Когда он услышал от старика-лесничего, что тринадцатая пуля застряла в животе у зайца, он не удержался и пошел убедиться в этом своими глазами.