Графиня де Шарни. В двух томах - Графиня Де Шарни

      А тот человек оставался на прежнем месте, стоя неподвижно и насмешливо взглядывая на королеву. Это было болезненное, роковое наваждение, похожее на ночной кошмар.
      Атмосфера в зале была накалена до предела. Противоборствующие стороны непременно должны были столкнуться, как это бывает во время грозы в августе, когда две тучи, катящиеся с разных сторон одна навстречу другой, неотвратимо наплывают друг на друга, высекая гром и молнию.
      И случай наконец представился.
      Очаровательная г-жа Дюгазон пела дуэт с тенором, и в этом дуэте были такие слова:
 
       О, как я люблю госпожу!
 
      Отважная певица вышла на авансцену, устремив взгляд на королеву и простирая к ней руки, и тем бросила залу роковой вызов.
      Королева поняла, что сейчас поднимется буря.
      Она в безотчетном ужасе отпрянула и взглянула на господина у колонны. Ей почудилось, что он подал знак, которому сидевшие в партере немедленно повиновались.
      Весь партер хором вскричал:
      – Нет больше господина! Нет больше госпожи! Свобода!..
      Однако в ответ из лож и с галереи пронеслось:
      – Да здравствует король! Да здравствует королева! Да здравствуют отныне и навечно наш господин и наша госпожа!
      – Нет больше господина! Нет больше госпожи! Свобода! Свобода! Свобода! – снова взвыл партер.
      Вызов был брошен и принят, война объявлена, разгорелся бой.
      Королева издала душераздирающий крик и закрыла глаза; у нее не было сил смотреть на этого демона, короля стихии и разрушения.
      В то же мгновение королеву обступили офицеры Национальной гвардии; они закрыли ее собой и повлекли вон из ложи.
      Но и в коридорах ее продолжали преследовать те же крики:
      – Нет больше господина! Нет больше госпожи! Нет больше короля! Нет больше королевы!
      Она не помнила, как очутилась в карете. С этого вечера королева перестала ходить в театр.
      30 сентября Учредительное собрание через своего председателя Type объявило, что считает свою миссию исполненной и закрывает заседания.
      Вот, в нескольких словах, плоды его работы, которая велась два года и четыре месяца!
      Абсолютное разрушение монархии;
      Создание народной власти;
      Уничтожение всех привилегий дворянства и духовенства;
      Арест ассигнаций на сумму в один миллиард двести миллионов;
      Взятие в залог национальных богатств;
      Признание свободы вероисповеданий;
      Отмена монашеских обетов;
      Отмена приказов о заточении без суда и следствия;
      Установление равенства перед законом;
      Отмена таможен внутри страны;
      Образование Национальной гвардии;
      Наконец, вотирование Конституции и принятие ее королем.
      Король и королева должны были бы уж очень печально смотреть в будущее, чтобы поверить, что следует более опасаться не только что распущенного Собрания, а нового, которое еще только будет созвано.

Глава 22.
ПРОЩАНИЕ С БАРНАВОМ

      2 октября, то есть два дня спустя после роспуска Учредительного собрания, в час, когда Барнав обыкновенно виделся с королевой, его пригласили к ее величеству, но не в комнату г-жи Кампан в верхнем этаже, а в большой кабинет.
      Вечером того дня, когда король принес клятву верности Конституции, часовые – адъютанты Лафайета – покинули внутренние покои дворца, и ежели король в этот день не вернул себе былое могущество, то, уж во всяком случае, он вновь обрел свободу.
      Это было небольшим вознаграждением за унижение, на которое он, как мы видели, с горечью жаловался королеве.
      Это не был ни официальный, ни торжественный прием; Барнаву на сей раз не пришлось прибегать к предосторожностям, которых до тех пор требовало его присутствие в Тюильри.
      Он был очень бледен и казался печальным; и его печаль и бледность поразили королеву.
      Она приняла его стоя, хотя знала, что молодой адвокат испытывает по отношению к ней глубокую почтительность, и была уверена в том, что он не допустит бестактности, которую позволил себе председатель Type, когда увидел, что король не встает.
      – Ну что же, господин Варнав, – молвила королева, – вы удовлетворены, не так ли: король последовал вашему совету, он присягнул Конституции.
      – Королева очень добра ко мне, когда говорит, что король последовал моему совету… – с поклоном отозвался Барнав. – Если бы мое мнение не совпадало с мнением императора Леопольда и принца Кауница, его величество король, возможно, проявил бы еще большую неуверенность в этом деле, однако это единственный способ спасти королю жизнь, если бы короля можно было…
      Барнав замолчал.
      – Можно было спасти.., вы это хотели сказать, не так ли? – напрямик спросила королева со свойственным ей мужеством.
      – Храни меня Боже от пророчества, ваше величество, тем более – от предсказания подобного несчастья! Однако я скоро уезжаю из Парижа, я собираюсь навсегда проститься с королевой и потому не хотел бы ни слишком разочаровывать ваше величество, ни внушать несбыточную надежду.
      – Вы уезжаете из Парижа, господин Барнав? Вы собираетесь меня оставить?
      – Работа Собрания, членом которого я являюсь, окончена, и так как Учредительное собрание постановило, что никто из его членов не может войти в Законодательное собрание, у меня нет оснований оставаться в Париже.
      – Вы считаете недостаточным то обстоятельство, что вы нам нужны, господин Барнав? Барнав печально улыбнулся.
      – Нет, ваше величество, потому что с сегодняшнего дня или, точнее, вот уже третий день как я ничем не могу быть вам полезен.
      – Ах, сударь! Как мало вы себя цените? – заметила королева.
      – Увы, нет, ваше величество! Я сужу о себе беспристрастно и считаю себя слабым.., я взвешиваю все «за» и «против» и нахожу себя легковесным… Моя сила, которую я был готов положить к ногам ваших величеств, со стояла в моем влиянии на Собрание, в моем господстве в Якобинском клубе, в моей популярности, достигну! ой с таким трудом; но вот Собрание распущено, якобинцы переродились в фельянов, и я весьма опасаюсь, как бы фельяны не сыграли глупую шутку, разойдясь с якобинцами… А моя популярность, ваше величество…
      Барнав улыбнулся еще печальнее:
      –..А моей популярности пришел конец! Королева взглянула на Барнава, и в глазах ее мелькнуло торжество.
      – Ну что же, – молвила она, – вы теперь видите, сударь, что популярность – вещь преходящая.
      Барнав тяжело вздохнул.
      Королева поняла, что позволила себе свойственную ее натуре жестокость В самом деле, ежели Барнав и потерял популярность всего за месяц, ежели слова Робеспьера и вынудили его склонить голову, – кто в том виноват? Не эта ли роковая монархия, увлекающая вслед за собою в бездну всех, кого она ни коснется; не эта ли страшная судьба, сотворившая из Марии-Антуанетты, как раньше – из Марии Стюарт, нечто вроде ангела смерти, толкавшего в могилу всех, кому он являлся?
      Она спохватилась, почувствовав к Барнаву признательность за то, что он в ответ лишь вздохнул, хотя мог бы поставить ее в весьма неловкое положение, если бы, например, сказал так: «Ради кого я лишился популярности, ваше величество, ежели не ради вас?!» Она продолжала:
      – Да нет, вы не уедете, не правда ли, господин Барнав?
      – Разумеется, – отозвался Барнав, – если королева прикажет мне остаться, я останусь, как остается в строю получивший отпуск солдат, которому приказано принять участие в последнем бою; однако известно ли вам, что будет, ежели я останусь? Из слабого я превращусь в предателя!
      – Почему же, сударь? – задетая за живое, спросила королева. – Объяснитесь: я вас не понимаю.
      – Позвольте мне, ваше величество, обрисовать создавшееся положение, и не только то, в котором вы оказались, но и то, в котором очень скоро окажетесь.
      – Сделайте одолжение, сударь; я привыкла заглядывать в бездну, и если бы я была подвержена головокружениям, я бы уже давно упала вниз.
      – Может быть, королева смотрит на уходящее Собрание, как на своего врага?
      – Давайте не будем смешивать, господин Барнав; в этом Собрании у меня были друзья; но вы же не станете отрицать, что большинство его членов было враждебно настроено по отношению к королевской власти!
      – Ваше величество! Собрание только в одном проявило враждебность по отношению к королю и королеве; это случилось в тот день, когда оно постановило, что ни один из его бывших членов не может войти в новое Законодательное собрание.
      – Я вас не совсем понимаю, сударь; объясните мне это, – попросила королева; на губах ее мелькнула улыбка сомнения.
      – Очень просто: этим решением оно вырвало щит из рук ваших друзей.
      – А также отчасти, как мне кажется, меч из рук моих недругов.
      – Увы, ваше величество, вы заблуждаетесь! Удар нанесен Робеспьером, и он так же страшен, как все, что исходит от этого человека! Прежде всего перед лицом нового Собрания он погружает вас в неизвестность. Имея дело с Учредительным собранием, вы знали, с кем и с чем следует бороться: с Законодательным собранием придется все начинать сначала. И вот еще что заметьте себе, ваше величество: выдвигая предложение о том, что никто из нас не может быть вновь избран в Собрание, Робеспьер хотел поставить Францию перед выбором: заменить нас либо высшим сословием, либо низшим. Выше нас сословия больше не существует: эмиграция все разрушила; но даже если предположить, что знать осталась бы во Франции, народ вряд ли стал бы выбирать своих представителей из высшего сословия. Итак, остается низшее сословие! Допустим, что народ избрал депутатов из низов: тогда все Собрание будет состоять из демократов; демократы могут быть разного толка, но это все-таки демократы!..
      Глядя на королеву, можно было заметить, что она пристально следит за объяснениями Барнава; по мере того как она понимала его мысль, она приходила в ужас.
      – Знаете, я видел этих депутатов, – продолжал Барнав, – вот уже несколько дней они все прибывают в Париж; я познакомился с теми из них, что приехали из Бордо. Почти все они – люди неизвестные, но жаждущие прославиться; они спешат это сделать потому, что молоды. За исключением Кондорсе, Бриссо и еще нескольких человек самым старым из них не более тридцати лет. Наступает время молодых, они гонят людей зрелого возраста прочь и уничтожают старые традиции. Довольно седин! Новую Францию будут представлять молодые!
      – И вы полагаете, сударь, что нам следует более опасаться тех, кто приходит, нежели тех, кто покидает Собрание?
      – Да, ваше величество; потому что вновь приходящие депутаты вооружены мандатом: объявить войну знати и духовенству! Что касается короля, на его счет еще не высказывают ничего определенного: потом будет видно…
      Если он захочет ограничиться исполнительной властью, ему, возможно, простят старое…
      – Как?! – вскричала королева. – То есть как это ему простят старое? Я полагаю, что королю решать, кого казнить, а кого миловать!
      – Вот именно это я и хотел сказать; вы сами видите, что на этот счет никогда не удастся прийти к согласию: новые люди, – и вы, ваше величество, к несчастью, будете иметь случай в этом убедиться, – не дадут себе труда даже из вежливости притворяться, как делали те, кто уходит… Для них, – я слышал об этом от одного из депутатов Жиронды, моего собрата по имени Верньо, – для них король – враг!
      – Враг? – в изумлении переспросила королева.
      – Да, ваше величество, – подтвердил Барнав, – враг, то есть вольный или невольный центр всех врагов, внешних и внутренних; увы, да, приходится это признать, и они не так уж неправы; эти новые люди верят, что открыли истину, а на самом деле не имеют другой заслуги, как говорить во всеуслышание то, что ваши самые ярые противники не смели вымолвить шепотом…
      – Враг? – переспросила королева. – Король – враг своему народу? Ну, господин Барнав, в это вы не только никогда не заставите меня поверить – это и понять-то никак невозможно!
      – Однако это правда, ваше величество; враг по натуре, враг по темпераменту! Третьего дня он принял Конституцию, не правда ли?
      – Да; так что же?
      – Вернувшись сюда, король едва не заболел от ярости, а вечером написал к императору.
      – А как, по-вашему, мы можем перенести подобное оскорбление?
      – Ах, ваше величество, вы же сами видите! враг, бесспорно – враг… Враг сознательный, потому что, будучи воспитан герцогом де ла Вогийоном, главой партии иезуитов, король отдает свое сердце священникам, а они – враги нации! Враг против своей воли, потому что является вынужденным главой контрреволюции; предположите даже, что он не пытался уехать из Парижа: он в Кобленце вместе с эмиграцией, в Вандее, – со священниками, в Вене и Пруссии – с союзниками Леопольда и Фридриха. Король ничего не делает… Я? охотно допускаю, ваше величество, что он ничего и не сделает, – печально промолвил Барнав, – ну так за неимением его персоны используют его имя: в хижине, на кафедре, во дворце это по-прежнему несчастный король, славный король, король – святой! А когда наступает Революция, жалость беспощадно карается!
      – Должна признаться, господин Барнав, что не могу поверить: вы ли это говорите? Не вы ли стали первым, кто нас пожалел?
      – Да, ваше величество, мне было вас жаль! Я и сейчас искренне вас жалею! Но между мною и теми, О ком я говорю, разница заключается в том, что они вас жалеют, чтобы потом погубить, а я жалею затем, чтоб спасти!
      – Скажите, сударь: есть ли у новых людей, идущих, если верить вашим словам, затем, чтобы объявить нам войну не на жизнь, а на смерть, какой-нибудь определенный план; договорились ли они между собою заранее?
      – Нет, ваше величество, я слышал лишь рассуждения общего порядка, об уничтожении титула Величество перед церемонией открытия Собрания; о замене трона обычным креслом слева от председателя…
      – Не видите ли вы в этом нечто большее, чем то, что господин Type сел, видя, что сидит король?
      – Во всяком случае, это новый шаг вперед, а не назад… Пугает еще и то, ваше величество, что господина Байи и генерала Лафайета заменят на их постах.
      – Ну, о них-то я ничуть не жалею! – с живостью воскликнула королева – И напрасно, ваше величество: господин Байи и генерал де Лафайет – ваши друзья… Королева горько усмехнулась.
      – Да, да, ваши друзья! Ваши последние друзья, может быть! Так поберегите их; если они еще пользуются хоть какой-нибудь популярностью, используйте ее, но по-, спешите! их популярности, как и моей, скоро придет конец.
      – Сударь! Вы указываете мне на пропасть, вы подводите меня к самому краю, вы заставляете меня ужаснуться ее глубине, но не даете совета, как избежать падения.
      Барнав на минуту замолчал.
      Потом он со вздохом прошептал:
      – Ах, ваше величество! И зачем только вас арестовали на дороге в Монмеди?!
      – Ну, вот! Господин Барнав одобряет бегство в Варенн! – воскликнула королева.
      – Я не одобряю, ваше величество, потому что ваше нынешнее положение – прямое следствие вашего бегства; но раз этому бегству непременно суждено было иметь такие последствия, я сожалею, что оно не удалось.
      – Значит ли это, что сегодня господин Барнав, член Национального собрания, направленный этим самым собранием вместе с господином Петионом и господином Латур-Мобуром для возвращения короля и королевы в Париж, сожалеет о том, что королю и королеве не удалось пересечь границу?
      – Давайте договоримся, ваше величество: сожалеет об атом не член Собрания, не коллега господина Латур-Мобура и господина Петиона; сожалеет несчастный Барнав, ваш покорнейший слуга, готовый отдать sa вас жизнь, то есть последнее, что у него есть.
      – Благодарю вас, сударь, – кивнула королева, – то, как вы предлагаете мне свою жизнь, доказывает, что вы из тех, что не бросают слов на ветер; однако я надеюсь, что мне не придется от вас этого требовать.
      – Тем хуже для меня, ваше величество! – отвечал Барнав просто.
      – Что значит «тем хуже»?
      – Мне в любом случае суждено пасть, так я хотел бы по крайней мере не сдаваться без боя, а то произойдет вот что: в глубине Дофине, откуда я ничем не смогу вам помочь, я буду скорее давать обеты молодой и прекрасной женщине, матери нежной и любящей, нежели королеве; те же ошибки, которые были допущены в прошлом, определят и будущее: вы станете рассчитывать на чужеземную помощь, которая так и не придет или придет слишком поздно; якобинцы захватят власть в Собрании и не только в Собрании; ваши друзья покинут Францию, дабы избежать преследований; те, кто останется, будут арестованы и отправлены в тюрьму: я буду в их числе, потому что не желаю бежать! Меня будут судить, приговорят к смерти; возможно, моя смерть не принесет вам пользы и даже пройдет для вас незамеченной; да если слух о ней и дойдет до вас, она до такой степени окажется для вас бесполезной, что вы и не вспомните о тех нескольких часах, в течение которых я мог надеяться быть вам полезным…
      – Господин Барнав! – с достоинством проговорила королева. – Я понятия не имею о том, какую судьбу готовит нам с королем будущее; однако я твердо знаю, что имена оказавших нам услуги людей навсегда запечатлены в нашей памяти, и что бы ни случилось с этими людьми, их судьба не может быть нам безразлична… А теперь скажите, господин Барнав, можем ли мы что-нибудь для вас сделать?
      – Очень многое.., вы лично, ваше величество… Вы можете мне доказать, что я в ваших глазах имею некоторое значение.
      – Что мне для этого следует сделать? Барнав опустился на одно колено.
      – Позвольте поцеловать вашу руку, ваше величество! На глаза Марии-Антуанетты навернулись слезы; она протянула молодому человеку белую прохладную руку, к которой с разницей в один год припадали самые красноречивые уста Собрания: Мирабо и Барнава.
      Барнав едва коснулся ее руки губами; можно было заметить: несчастный безумец боялся, что, если он прижмется губами к ее прекрасной белоснежной руке, он не сможет от нее оторваться.
      Поднимаясь, он проговорил:
      – Ваше величество! У меня не достанет гордости сказать вам: «Этот поцелуй спасет монархию»! я вам скажу так: «Ежели монархии суждено погибнуть, тот, кому только что была оказана эта милость, погибнет вместе с ней!»
      Отвесив королеве поклон, он вышел.
      Мария-Антуанетта со вздохом взглянула ему вслед, а когда дверь за Барнавом захлопнулась, молвила:
      – Бедный выжатый лимон! Не много же потребовалось времени, чтобы оставить от тебя одну кожуру!..

Глава 23.
ПОСЛЕ БОЯ

      Мы поведали нашим читателям о страшных событиях, развернувшихся на Марсовом поле во второй половине дня 17 июля 1791 года; попытаемся теперь дать читателям представление о зрелище, явившемся взору после драмы, главными действующими лицами которой явились Байи и Лафайет.
      Зрелище это поразило воображение молодого человека в форме офицера Национальной гвардии, который вышел с улицы Сент-Оноре, пересек мост Людовика XV и появился на Марсовом поле со стороны Гренельской улицы.
      Это зрелище при свете почти полной луны, исчезавшей время от времени за темными облаками, было поистине отвратительно!
      Марсово поле походило на поле боя, усеянное мертвыми и ранеными; среди них блуждали, как тени, люди, которым было приказано сбросить мертвые тела в Сену, а раненых перенести в военный госпиталь Гро-Кайу.
      Молодой офицер, за которым мы следуем от улицы Сент-Оноре, замер перед тем, как вступить на Марсово поле, и, всплеснув руками, в ужасе прошептал:
      – Господи Иисусе! Неужели все обстоит еще хуже, чем мне рассказывали?..
      Понаблюдав некоторое время за необычными действиями работавших на Марсовом поле людей, он подошел К двум из них, когда те потащили мертвеца в сторону Сены – Граждане! – обратился он к ним. – Что вы собираетесь делать с этим человеком?
      – Иди за нами и сам увидишь, – отвечали те.
      Молодой офицер последовал за ними.
      Взойдя на деревянный мост, носильщики дружно раскачали мертвеца и на счет «три!» бросили тело в Сену.
      Молодой человек закричал от ужаса.
      – Что же вы делаете, граждане?! – возмутился он.
      – Что видите, милейший, – отвечали те, – расчищаем поле.
      – А у вас есть на это приказ?
      – Еще бы!
      – Кто его отдал?
      – Городские власти.
      – Ого! – в изумлении воскликнул молодой человек. Помолчав с минуту, они все вместе возвратились на Марсово поле.
      – И много трупов вы уже сбросили в Сену?
      – То ли пять, то ли шесть, – отвечал один из носильщиков.
      – Прошу прощения, гражданин, – продолжал молодой человек, – но для меня очень много значит, как вы ответите на следующий мой вопрос: не видели ли вы среди этих трупов мужчину лет сорока восьми, а росту приблизительно пять футов и пять дюймов, коренастого, могучего, по виду зажиточного крестьянина?
      – Знаете, нам их разглядывать некогда; наше дело – определить, мертвые они или только ранены; мертвецов мы бросаем в реку, а живых отправляем в госпиталь Гро-Кайу.
      – Понимаете, мой друг не вернулся домой, а мне сказали, что он был здесь, – поведал молодой человек, – его здесь видели, вот я и подумал, что он мог быть убит или ранен.
      – Ну, ежели он был здесь, так, может, и сейчас еще тут, – отозвался один из носильщиков, встряхивая следующего мертвеца, пока другой носильщик разглядывал его при свете фонаря, – раз он домой не вернулся, то уж вряд ли вернется.
      Еще раз встряхнув лежавшее у его ног тело, носильщик крикнул:
      – Эй! Ты живой или мертвый? Если жив – отзовись!
      – Да мертвый он! – заметил его товарищ. – Видишь, пуля пробила грудь.
      – Тогда понесли его в реку! – приказал первый. Они приподняли мертвеца и двинулись к деревянному мосту.
      – Граждане! – обратился к ним офицер. – Вам же не нужен фонарь, чтобы сбросить этого человека в воду, верно? Будьте любезны, одолжите мне его ненадолго: пока вас не будет, я поищу своего друга.
      Носильщики вняли его просьбе, и фонарь перешел в руки молодого человека, который тут же приступил к тщательным поискам; по выражению его лица можно было понять, что он не только называл разыскиваемого другом, но что этот человек был ему по-настоящему дорог.
      Человек десять, как и он, с фонарями тоже занялись поисками.
      Время от времени в тишине, – казалось, пугающая торжественность зрелища, вид смерти невольно заставляли живых молчать, – звучало чье-нибудь имя.
      Порою в ответ на зов раздавались жалоба, стон, крик, однако чаще всего – мертвая тишина!
      После некоторого колебания, словно опасаясь испытывать судьбу, молодой человек все-таки решился последовать примеру других и трижды прокричал:
      – Господин Бийо!.. Господин Бийо!.. Господин Бийо!.. Однако никто ему не ответил.
      – Да, конечно, он мертв! – прошептал молодой человек, смахнув рукавом набежавшую слезу. – Бедный господин Бийо!..
      В это время два носильщика прошли мимо него, неся мертвеца к Сене.
      – Эге! – молвил тот из них, что поддерживал тело под мышки и потому голова мертвеца находилась у него перед самым носом. – Мне кажется, наш повойничек вздохнул!
      – Ну, ежели всех выслушивать, – со смехом заметил другой, – так, пожалуй, и мертвых не окажется.
      – Граждане! – обратился к ним молодой офицер. – Умоляю вас, позвольте мне осмотреть человека, которого вы несете!
      – Да пожалуйста, милейший, – охотно согласились носильщики.
      Они усадили покойника на землю, чтобы офицеру легче было осветить его лицо.
      Молодой человек поднес фонарь ближе и вскрикнул. Несмотря на ужасную рану, изуродовавшую лицо почти до неузнаваемости, ему почудилось, что это именно тот, кого он разыскивает.
      Вот только жив или мертв этот человек? У человека, который был одной ногой в могиле, голова была рассечена ударом сабли; рана, как мы уже сказали, была огромна! С левого полушария кожа слезла чулком и вместе с волосами лоскутом свисала на щеку, обнажив теменную кость; височная артерия была перерублена, отчего все тело раненого или убитого было залито кровью.
      С той стороны, где находилась рана, человек был неузнаваем.
      Молодой человек дрожащей рукой перенес фонарь на другую сторону.
      – Ох, граждане! – вскричал офицер. – Это он!.. Это тот, кого я разыскиваю: господин Бийо!
      – Вот черт! – пробормотал один из носильщиков. – Немного не в порядке ваш господин Бийо!
      – Вы же сами сказали, что он вздохнул!
      – Так мне показалось…
      – Ну так сделайте одолжение…
      Офицер достал из кармана монету в один экю.
      – Чего изволите? – с готовностью спросил носильщик, увидев монету.
      – Бегите к реке и принесите в своей шляпе воды.
      – С удовольствием!
      Носильщик бросился к Сене. Молодой человек встал на его место, чтобы поддержать раненого.
      Несколько минут спустя носильщик вернулся.
      – Брызните водой ему в лицо! – приказал молодой человек.
      Носильщик повиновался: он опустил руку в шляпу и покропил лицо раненого.
      – Он вздрогнул! – воскликнул молодой человек, державший умиравшего на руках. – Он не умер!.. О, дорогой господин Бийо, какое счастье, что я пришел!..
      – Да, черт побери, это действительно большое счастье! – поддержали его оба носильщика. – Еще несколько шагов, и ваш друг пришел бы в себя в сетях Сен-Клу.
      – Брызните еще раз!
      Носильщик повторил операцию; раненый вздрогнул и издал вздох.
      – Ну, теперь видно, что он точно жив, – заметил другой носильщик.
      – Что же нам с ним делать? – спросил первый.
      – Помогите мне перенести его на улицу Сент-Оноре, к доктору Жильберу, я вам хорошо заплачу! – предложил молодой человек.
      – Нельзя.
      – Почему?
      – Нам приказали бросать мертвецов в Сену, а раненых переносить в госпиталь Гро-Кайу… Раз он подает признаки жизни и, стало быть, мы не можем сбросить его в воду, мы обязаны снести его в госпиталь.
      – Хорошо, давайте отнесем его в госпиталь, и поживее! – согласился молодой человек.
      Он оглядев.
      – Где находится госпиталь?
      – Шагах в трехстах от Военной школы.
      – Значит, вон в той стороне?
      – Да.
      – Придется пройти через все Марсово поле?
      – Так точно; из одного конца в другой.
      – – Боже мой! Неужто у вас нет носилок?
      – Может, и найдутся, – отвечал второй носильщик. – Это как с водой: еще одна монета, и…
      – Да, правда, – согласился молодой человек, – вам же ничего не досталось… Держите, вот вам еще экю; разыщите мне носилки.
      Десять минут спустя нашлись и носилки.
      Раненого уложили на матрац; двое носильщиков взялись за ручки, и мрачный кортеж двинулся по направлению к госпиталю Гро-Кайу в сопровождении молодого человека; в одной руке он сжимал фонарь, а другой поддерживал голову раненого.
      Жутко было идти ночью по залитой кровью улице, спотыкаясь о неподвижные и холодные тела или о раненых, приподнимавшихся и снова со стоном падавших наземь.
      Спустя четверть часа они наконец прибыли в госпиталь Гро-Кайу.

Глава 24.
ГОСПИТАЛЬ ГРО-КАЙУ

      В те времена госпитали, в особенности военные, были далеко не так хорошо устроены, как в наши дни.
      Пусть же не удивляет читателей царившая в госпитале Гро-Кайу путаница, а также беспорядок, мешавший хирургам работать в полную силу.
      Прежде всего не хватало кроватей. Пришлось реквизировать матрацы у жителей близлежащих улиц.
      Матрацы эти лежали не только на полу, но и на госпитальном дворе; на каждом из них ожидал помощи раненый; однако хирургов не хватало точно так же, как матрацев, и разыскать их было еще сложнее.
      Офицер – читатели, вне всякого сомнения, признали в нем нашего старого приятеля Питу – добился за два экю, чтобы ему оставили матрац с носилок; Бийо осторожно занесли на госпитальный двор и оставили там вместе с матрацем.
      Желая добиться хотя бы того малого, что было возможно в сложившихся обстоятельствах, Питу приказал положить раненого как можно ближе к двери, чтобы перехватить на ходу первого же входящего или выходящего хирурга.
      Он испытывал огромное искушение прорваться внутрь и любой ценой привести оттуда доктора; но он не решался оставить раненого: он опасался, что Бийо невольно примут за мертвого и заберут матрац, а фермера сбросят на голую землю, Питу провел во дворе уже около часу и за это время он несколько раз окликал проходивших хирургов, но никто из них не обратил на его крики ни малейшего внимания; вдруг он заметил одетого в черное господина, осматривавшего при помощи двух санитаров одного за другим умиравших.
      По мере того как господин в черном приближался к Питу, ему все более становилось ясно, что он знает этого человека; вскоре у него не осталось сомнений, и Питу решился отойти на несколько шагов от раненого и поспешил навстречу врачу, крича во все горло:
      – Эй! Сюда, господин Жильбер, сюда!
      Это и в самом деле был Жильбер; он поспешил на зов.
      – А-а, это ты, Питу? – спросил он.
      – Да я, же, я, господин Жильбер!
      – Ты не видел Бийо?
      – Вот он, сударь, – отвечал Питу, показывая на неподвижно лежавшего фермера.
      – Он мертв? – спросил Жильбер.
      – Надеюсь, что нет, дорогой господин Жильбер. Но не буду от вас скрывать, он недалек от смерти.
      Жильбер подошел к матрацу, и двое следовавших за ним санитара осветили лицо раненого.
      – В голову, в голову он ранен, – говорил тем временем Питу. – В голову, господин Жильбер!.. Бедный господин Бийо! Голова у него рассечена до самого подбородка!
      Жильбер внимательно осмотрел рану.
      – Да, рана в самом деле серьезная! – пробормотал он. Обернувшись к санитарам, он прибавил:
      – Этому человеку нужна отдельная палата, это мой друг.
      Санитары посовещались.
      – Палаты отдельной нет, – сказали они, – но есть бельевая.
      – Превосходно! – одобрил Жильбер. – Давайте перенесем его в бельевую.
      Они бережно приподняли раненого, но, несмотря на все их старания, тот застонал.
      – Ага! – вскричал Жильбер. – Никогда еще ничей радостный вопль не доставлял мне такого удовольствия, как этот стон! Он жив, это – главное.
      Бийо был перенесен в бельевую и переложен на постель одного из санитаров; Жильбер немедленно приступил к перевязке.