- Анастасия, - позвал Борис Николаевич.
      И хотя произнес тихо, женщина за фортепиано вздрогнула. Медленно повернула голову. Взгляд лучистых, с рысьем разрезом, глаз казался растворенным в тихой, но исцеляющей и светлой печали.
      - Анастасия, - повторил Борис Николаевич, - я сегодня поздно буду. Ужин не накрывай.
      - Хорошо, Боря, - ответила она безразлично. - Я тоже поздно вернусь. Из Омска приехал камерный оркестр, мне оставили билет.
      - Я пришлю Юру. Он тебя заберет.
      - Спасибо, я сама доберусь.
      - О чем ты говоришь! - попытался возразить Борис Николаевич. - В городе бандиты распоясались, а ты все-таки не простая смертная. Жена второго секретаря!
      Она грустно улыбнулась:
      - Вряд ли ты успел столько задолжать бандитам, что их заинтересует твоя жена.
      Она еще договаривала окончание фразы, а лицо Родионова уже начало багроветь и глаза, в полном смысле, вылезать из орбит. Он почувствовал, как задыхается.
      - Что с тобой? - спросила она, поднимаясь.
      Ему стоило нечеловеческих усилий взять себя в руки:
      - Ничего... - прохрипел и с несвойственной для него жалостью взглянул на жену: - Анастасия, умоляю тебя, будь осторожна.
      - Да что случилось, Борис? Ты можешь, наконец, объяснить?!
      - Просто... просто... если с тобой что-то случится, я... не переживу, - пришла ему на ум спасительная фраза.
      Она изумленно приподняла брови.
      - Я не думала, что так дорога для тебя, - в ее голосе прозвучала уже знакомая ему за годы совместной жизни ирония.
      - Ты поедешь из театра с Юрой, - жестко потребовал Родионов. - И никаких возражений.
      - Хорошо, - согласилась она, глядя на мужа изучающе, до конца не веря его словам и, подозревая в них некий иной смысл.
      Борис Николаевич облегченно вздохнул и, выйдя из гостинной, засобирался на работу.
      Анастасия Филипповна подошла к окну. Отодвинув ажурные гардины, долго смотрела на улицу, отмечая, как муж выходит из подъезда, садится в поджидавшую его машину и отъезжает. Он не поднял голову, не глянул на выходящие в тихий двор окна квартиры.
      - Мама, - услышала она за спиной голос дочери, - почему ты до сих пор живешь с этим ничтожеством? - Наталья подошла и обняла мать за плечи, прижавшись к ней лицом.
      - Не говори так, Ната, он - твой отец.
      - Моего отца звали Олег Артемьев.
      Анастасия Филипповна дернулась и отстранилась:
      - Что ты сказала?!!
      Наталья смотрела на мать понимающими и всепрощающими глазами взрослой женщины.
      - Мне дед все рассказал перед смертью и папино письмо передал, - тихо проговорила она. - Он попросил у меня прощения. И еще сказал, что его страшная болезнь - Божья кара за то, что он разрушил вашу любовь - твою и Олега.
      Они с минуту стояли молча, а потом, не сговариваясь, кинулись друг к другу, завыв громко, по-бабьи, протяжно и тоскливо, - так, как плачут бабы только на Руси, независимо от того, выросли они в семье генерала или доярки...
      Глава шестая
      Артемьева знобило. Воспаленные глаза слезились; голова походила на раскаленный в печи чугунок - так горела и была тяжела. В висках, не переставая, пульсировала тупая, ноющая боль. Он поудобнее уселся на широкой лавке, пристраиваясь спиной к теплой стене русской печки. Шумно дыша, с удовольствием отхлебнул из глиняной кружки большой глоток густого, с запахом малины и хвои, варева.
      В светлой горнице, с деревянной, старой, но добротной, с вычурной резьбой, мебелью и домотканными, яркими ковриками на выскобленных добела половицах, возле стола суетился кряжистый, широкоплечий старик, чьи черты лица почти скрывали роскошные усы и борода. Седые, густые
      56
      волосы, кольцами падавшие на лоб, перетягивал тонкий, кожаный ремешок. Кожа лица представлялась смуглой и обветренной, но почти лишенной морщин и того редко встречающегося ныне оттенка, по которому, не ошибившись, можно с уверенностью определить: человек ведет здоровый образ жизни и протекает она, преимущественно, в достаточном удалении от напичканных автотранспортом и промышленностью городов. Необычным контрастом с седыми волосами и бородой выглядели глаза - удивительно молодые, чистые, не затянутые старческой пеленой. И хотя были темно-карими, почти непроницаемо черными, невольно притягивали взор таившимися в них мудростью, силой и какой-то древней, забытой тайной. В его глазах не ощущались отблески вездесущего ока телевизора и не отражались щедро унавоженные мирской суетой строки газетных полос. Глаза старика лучились первозданным, природным знанием.
      - Ты к печи-то поближе, Степаныч, поближе, - зычным, но приятным, голосом наставлял Артемьева старик. - Эт, тебе не дьявольская суздыкалка дома. Ишь, выдумали: газ, вода горячая из энтих щупалец железных. Про бани и не упомнят уже. Камнями пообкладывались, бетоном энтим... Тьфу, прости, Господи! А опосля и дивятся: чего на погосте народу больше, нежели живых?
      - Строг, ты, больно Ерофей, - улыбнулся Артемьев, чувствуя, как с каждым глотком целебного отвара прибывает сил и отступает недомогание.
      - Я к себе попервой строг, - живо откликнулся тот. - По Божьим законам живу, а вы в своих клетях - по дьявольским. Все шарахает вас, нешто медведя-шатуна: по оврагам да буеракам. А Бог он давно людям подсказку дал: живи по десяти заповедям - и здоровье будет, и душа в покое.
      - Выходит, и я по дьявольским законам живу? - с иронией спросил Георгий Степанович.
      - И ты! - припечатал хозяин дома. - Уж сколь раз тебе наказывал: бросай людям головы потрошить. Так нет, прешь супротив Бога и матушки-природы.
      - Я людей лечу, Ерофей.
      - Лечит он, - весело фыркнул старик. - Себя, и то, недосуг. - Он придирчиво оглядел стол: - Иди уже к столу. Я, тебя, Егорка, нынче лечить буду. Всех бесов повыгоняю, а опосля помолюсь.
      Артемьев, кряхтя, поднялся, перешел к столу. Ерофей сперва перекрестился на иконы в красном углу, прочитал молитву, беззвучно шевеля губами и прикрыв глаза. Лишь потом сел за стол, разлил по стопкам ярко-красную рябиновую настойку. Расправил усы, бороду, широко улыбнулся, сверкнув крепкими, белоснежными зубами:
      - За твое здоровье, Егор! Дай, те, Бог поутру проснуться без хвори, тоски и сомнений! - Он махом опрокинул стопку, причмокнул губами от удовольствия и с аппетитом захрустел упругим, соленым огурцом.
      Артемьев выпил, с минуту посидел молча, смакуя вкус и запах настойки. Оглядел стол и почувствовал жадный, неутоленный голод.
      Спустя время, оба расслабились, откинувшись на широких лавках.
      - Хорошо у тебя, Ерофей! - с нотками мечтательности в голосе заметил Георгий Степанович. - Душа отдыхает...
      - Душа, Егор, она, грешная, без роздыху трудится, потому, как раба Божья. - Он глянул, хитро прищурившись: - Ну, говори, чего захворал-то?
      - Вирусная эпидемия. Грипп по всему городу людей косит.
      - Куды там! - фыркнул Ерофей. - Вирусы! Мне энтими вирусами еще батюшка твой, царствие ему небесное, - широко перекрестился Ерофей, - все мозги, как нафталином, пересыпал. Бывало, сойдемся в споре - искры летят! Уважал я его шибко, был в ем стержень. А насчет души человечьей - ну никакого понятия! Все болячки, говорит, от вирусов и микробов. Я ему толкую, что, дескать, душа в силки дьявольские попала, - разошелся Ерофей, отчаянно жестикулируя руками. - Ни в какую! Вирусы, говорит, и все тут! Он с силой ударил ладонью по столешнице. - Я ему талдыкаю: где, мол, покажи, не вижу их. А вот я, к примеру, гляну в глаза человеку и враз его болячки все разгадаю.
      Артемьев от души рассмеялся:
      - И мою разгадаешь?
      - И твою! - заверил старик. Он глянул, казалось, в самую душу. У Артемьева на миг дыхание перехватило. - Забота тебя тайная до костей сгрызла, - с расстановкой выдал Ерофей. - Кабы не знал тебя, Егор, подумал бы, прости, Господи, украл ты чего, а нынче кумекаешь, как припрятать подальше, да поглубже.
      - Силе-е-ен! - в голосе Артемьева прозвучало невольное восхищение.
      - Разгадал, выходит, твою болячку?
      - Почище рентгена просветил.
      - А то - вирусы, вирусы... - Ерофей не скрывал довольной улыбки. Рассказывай о хвори-то, будем кумекать, как лечить да чем. - Он наполнил стопки.
      Выпили, вновь с аппетитом принимаясь за еду.
      - Ерофей, - неторопливо начал Георгий Степанович, - помнишь, у отца в молодости друг был - Сергей Рубецкой?
      Ерофей внезапно побледнел и непроизвольно отшатнулся на лавке, пытаясь унять волнение и неосознанно поднося руку к сердцу, массируя его. Это не укрылось от внимания Артемьева. Он вскочил с места и с тревогой кинулся к давнему другу:
      - Что с тобой, Ерофей? Неужели сердце прихватило?
      - Да пустяки, - отмахнулся тот, уже взяв себя в руки. Недовольно поморщившись, объяснил: - Давеча выскочил распаренный-то из избы, вот, видать, и прихватило. Оклемаюсь небось, в баньке с тобой вечером попаримся, и как заново на свет явлюсь. - Он взглянул на Георгия Степановича и, улыбнувшись, спросил: - Дык, что там, с "золотопогонником" энтим приключилось-то?
      - Ох, не любишь ты, Ерофей, "белую" гвардию, - успокоившись и удовлетворившись объяснениями друга, попенял ему Егор.
      - Я и "красную" не больно-то жалую, - махнул рукой Ерофей. - Помню про такого. Его и матушка твоя, царствие ей небесное, часто поминала.
      - Понимаешь, парень молодой ко мне в отделение поступил, с черепно-мозговой травмой. К тому же, с признаками обморожения. Думали, не выживет. Но живой. Правда, с головой у него худо. Боюсь, нормальным уже не будет. Но есть две поразительные особенности, - оживился Георгий Степанович. - Он очень похож на молодого Сергея Рубецкого. И еще... Артемьев нахмурился и, помолчав, продолжал: - Не стану утомлять тебя терминологией, но в его состоянии лежат, как, прости меня, бревно. А он говорит! И, по меньшей мере, на нескольких языках! Скрывал я это, сколько мог... - Артемьев испуганно умолк, потупив взгляд. Потом вздохнул и, махнув рукой, в упор взглянул на друга: - Ерофей, его в убийстве обвиняют. Причем, какого-то могущественного "вора в законе".
      - Жандармы при ем?
      - Жандармы? - брови Георгия Степановича поползли вверх. - Ах, наконец, понял он, - Ерофей, они теперь называются милиционеры.
      - Да хоть бурундуки, суть та же: нагайка государева. - Ерофей задумался, рассуждая вслух: - Говоришь, "вора в законе" завалил?..
      - Что? Куда завалил? - не понял Артемьев.
      - Егор, - глянул на него старик с сожалением, - ты, прости меня, окромя черепушек своих еще чего в энтой жизни понимаешь?
      - А зачем? - на полном серьезе, с наивной простотой спросил Георгий Степанович.
      - Егор! Ты.. ты... - воскликнул старик. - А, - махнул рукой, - поздно тебя учить. У тебя самого с головой худо.
      Артемьев обиженно насупился.
      - Ладно, - мягко проговорил Ерофей, - прости по старой дружбе. Я главное понял: парня спрятать надобно. - Он испытывающе глянул на Артемьева и вдруг улыбнулся: - Так у меня, Степаныч, ему самое и место! Здесь ни дружки пахана, ни жандармы не сыщут. Да и от вашей медицины он подале будет. Выхожу я его, поверь!
      - Ерофей, - грустно возразил тот, - это невозможно.
      - Он говорит? Говорит! - старик хитро усмехнулся: - А вначале-то что было? Слово! Давай нынче думать, каким макаром парня энтого ко мне переправить...
      Артемьев, то ли от травного настоя, от настойки ли ерофеевой целебной, а, может, от волнения и возбуждения, охватившего в процессе обсуждения подготовки к "операции", но почувствовал себя намного лучше. Старому другу едва не силой удалось заставить Георгия Степановича лечь спать. Однако, и, угомонившись, оба долго не могли заснуть, притворяясь, обманывая друг друга, в тоже время чутко прислушиваясь к тишине. Наконец, Артемьев не выдержал.
      - Ерофей... - позвал шепотом.
      - Чего тебе? - живо откликнулся тот.
      - Ты, в случае чего, вали все на меня. Мол, знать не знаю, попросили помочь...
      - Дурак! - беззлобно перебил его Ерофей. - Нам намедни по веку стукнет, не засадят. А ежели и так - убежим! - проговорил убежденно и приглушенно засмеялся: - Я в тайге, как мышь в амбаре. Не пропадем!
      - Авантюрист ты, Ерофей, - не отставал Артемьев. - Сколько тебя помню, все бежать собирался: то в Ташкент, то в Китай, то на Ямайку.
      - Ты, Степаныч, главное - не суетись. У меня в запасе еще избушка имеется, на Оленгуе. Про энто никто не ведает, святые там места. Его сам Бог охоронит.
      - Его бы заграницу повезти, - со вздохом заметил Георгий Степанович.
      - Заграница?! - Ерофей аж подскочил, сев на лежанке. - Больно мы ей нужны! Она, отродясь, нас за людей не считала. Эт все с Петьки бесноватого повелось. Лесоруб недоделанный, прости, меня, грешного, Господи! горячился старик. - Окно, вишь, ему в Европу захотелось. Но окно - энто что... Наш-то, ирод Горбатый, не окно, а цельну дверь приладил. Да нешто заграница что хорошее нам в дверь посунет? Окромя сраму - ничего! Вон, был я у тебя в больнице давеча...
      - Что такое? - приподнявшись на локте, с тревогой спросил Артемьев.
      - А то! - возмущенно рявкнул Ерофей. - Допрежь во всех горницах иконы в углу красном стояли. А ныне? Девки да мужики голые, прости, Господи! Веру, Бога своего, Степаныч, забыли, вот он нас по темечку-то и шибает. Покуда еще легонько, а там, гляди, так припечает - гляделки повылетают. И невдомек нам: не туды ломимся. Все норовим наружу окна да двери наладить. А надо - в душу, в нутро самое. Темень в ем непроглядная... Свечку бы зажечь, лампадку запалить да оглядеться малость. Може, в темени той такое сокрыто, что ярче и теплее солнца. А, може, - что и на свет Божий страшно выманить.
      Мы, Степаныч, чудной народ! То заборами да стенами до небес от всех огородимся, то, с перепою, давай в их окна да двери рубить. Вот у нас по избе сквозняки и гуляют. Начисто все повыметали! Рожи-то у самих опухшие; обувка, одежка - сплошь дыры да заплаты; жрать неча. Мы ж для энтой твоей заграницы - нешто цирк бесплатный! Расселась она вкругаля России и до коликов в боку смеется. Мы, бывало, чуток протрезвеем, угомонимся маленько, жизнь в избе налаживать зачнем. А она тут, как тут: "Что энто, мол, вы притихли, за ум взяться решили? А кто нас теперича веселить будет?" И для затравки: бомбочки - в окна, танки - в двери...
      Ерофей на мгновение умолк, переводя дух. Артемьев же, забыв про сон, с неослабевающим вниманием слушал друга.
      - ... Вот только никак энта заграница просчитать нас не может, - вновь послышался голос старика, но уже с нотками ехидства. - Попервой у нее, вроде, все гладко да по плану: весело прутся, в ногу да под марши, - с настроением, одним словом. Но больно климат у нас в избе суровый и дороги ислючительно в одном направлении: к отступлению. Мы и сами-то по им все больше спотыкаемся да буксуем, а загранице и вовсе невмоготу. - Он крякнул с досадой: - А энтот наш умник еще и ускорение выдумал. Расшибемся ведь в лепешку, Егор! Ей-Богу, расшибемся! А все оттого, что мало нам, мало, мало... Ты погляди кругом, какую власть деньги взяли. По сути - бумажка бумажкой. А поди ж ты, как она родом людским-то подтерлась! На что только люди ради нее не идут. - Он понизил голос до шепота: - Тут, Степаныч, давеча мужики наведывались. Видать, серьезные. Одежка на их солидная, дорогая. И все трое - при оружии. Два дня за ими приглядывал. - Ерофей засмеялся, тряхнув головой: - Эпизод один с ими случился. Они, правда, не баловали, тайгу-матушку, зверье и птиц зря не били. Но энтакими гоголями вышагивали...
      Он легко соскочил с лежанки, запалил керосиновую лампу. Встав во весь рост, заходил по горнице, смешно копируя недавних приезжих. Артемьев буквально задохнулся от смеха, глядя на разошедшегося друга. Ерофей, между тем, продолжал:
      - Энто что... В распадке, недалеча, выводок волчий обитает. У меня с ихним братом навроде перемирия. Много люди на волков напраслины возвели. Били нещадно, а зря. Умный зверь и красивый, а что сильный да страшный, так его таким Бог с природой-матушкой сотворили. Да... Гости энти здорово не шумели, но в тайге, ясное дело, чужаки. Гляжу за ими, а тут и вой волчий. Я - привычный, а и то иной раз поджилки дрогнут. Как иначе? В тайге, Степаныч, не человек, а зверь таежный - хозяин. А у энтих, "царей природы", и вовсе "короны" набекрень съехали: за деревья попрятались, стало быть, оборону круговую заняли. - Он усмехнулся: - Эт от волков-то?! Да пешими, да городской жизнью вскормленными? Эх! - крякнул неодобрительно. - Я и вышел к им. А то, неровен час, положили б друг дружку. В гости их зазвал. Они попервой-то шарахнулись, глазенками зазыркали. Да и я понял: лихие людишки, особливо старшой.
      - Не побоялся? - встревожился Артемьев.
      - У меня, Егор, много народу перебывало, но худого опосля себя никто не оставил. Ко всякому в душу заглянуть можно, ежели не ломиться, а с Божьим словом. Так к чему речь-то веду? Погостевали они, а опосля старшой со мной с глазу на глаз говорил...
      Ерофей поднялся, подошел к печке. Зачерпнув ковшиком отвара из чугунка, жадно выпил. Вытер неспешно усы и бороду и возвратился к лежанке. Лицо его было хмурым и недовольным:
      - Про атаманово золото выведывал... Сколь времени прошло, не дает оно людишкам спать спокойно! Мужик, гляжу, вроде, грамотный, наукам обученный. Не курил в избе, выпил в меру, закусил, чтоб хозяина не обидеть. Сукно на eм, видать, не наше, заграничное. По всему выходит, не из бедных мужичок-то. А неймется! Туда ж, за золотом атамановым навострился, и за сколь верст-то. Гляжу на его, Егор, и, веришь, чую: не жилец он. Глянул ему в самое нутро, как тебе давеча, а душа и обозначилась - собирается уже пред очи Божьи на суд. И черным-черна она, от горя людского да проклятий. Видать, мужик энтот всю жизнь татем по краю бездны проходил и всех, кто супротив его был, с пути скидывал. - Ерофей помолчал, о чем-то раздумывая, и закончил: - А все одно, и в его душе свет затеплился. Было чтой-то чистое, Егор, да, видать, поздно. Золото атаманово все застило...
      - Ерофей, - осторожно позвал Артемьев, - может, зря ты... В живых-то, наверное, уже никого не осталось, кто об этом знал, да и...
      - Молчи! - резко оборвал его старик. - И думать забудь! Проведают, сползутся, как упыри, - всю тайгу по маковку кровью зальют. Сколь казаков добрых в двадцать первом, в Даурской степи полегло, у вала Чингисханова?! А все напрасно. Всех перехитрил Григорий Михайлович, окромя... - Ерофей запнулся, а потом хмыкнул презрительно: - Не нынешняя власть те богатства копила - не ей и тратить. Там, Егор, не только казна да слитки. Иконы бесценные, оклады красоты неописуемой, книги церковные, утварь, - одно слово: вера святая, тысячелетняя. И что ж, все энто безбожникам возвернуть? Они и так пол-Росии вывезли. И энту красоту - не народу на пользу, а по карманам растащат. Да и затвор на eм страшный лежит. - Ерофей поднялся и исстово перекрестился на иконы: - Не приведи Бог, кто дознается да хапнуть решит: мор по всей Сибири, по всей России пойдет. Золото то Джума стережет. Так и лежат в земле в обнимку. И нехай лежат! Знать, время не приспело, не по нынешним людишкам оно. А, - махнул рукой, - спать давай, совсем я тебя сказками уморил.
      Он вышел в сени и почти тотчас вернулся, приготовил Артемьеву отвар. Долго что-то шептал над ним, добавлял в кружку из разных склянок и, наконец, поднес другу:
      - Пей, Степаныч. К утру, как молодой будешь, - довольно засмеялся Ерофей.
      Артемьев послушно принял из его рук пахучий напиток, выпил и откинулся на подушки. Тело приятно согревали русская печь и наброшенная поверх льняной простыни медвежья полость. Через несколько минут он почувствовал, как впадает в наркотический сладкий сон-дурман. Веки отяжелели, тело, напротив, стало легким и невесомым. Крылья его носа затрепетали, жадно улавливая обострившимся чутьем тонкие, пряные, душистые ароматы таежных трав, пучками висевших в изголовьи. Сознание, сжавшись, превратилось в крохотную, едва мерцающую точку, которая, пульсируя и дрожа, медленно поплыла к черте, разделяющей реальность и мираж. Последним усилием воли Артемьеву удалось открыть налившиеся свинцом веки.
      В комнате, освещенной яркой луной, у стола с керосинкой стоял седой колдун, отнюдь не согбенный, а с могучим разворотом плеч. Он смотрел на Георгия Степановича пронизывающими, прожигающими насквозь, глазами.
      Неожиданно свет лампы стал набухать, вытягиваясь ввысь и вширь, постепенно превращаясь в гигантский костер. Артемьев с ужасом взирал на кроваво-красные, извивающиеся языки пламени. В них все четче обозначались очертания человеческих рук. Они взметались вверх и тут же судорожно опадали, чтобы в следующее мгновение вновь выплеснуться из клубка дикого танца огня. С пальцев рук срывались сверкающие капли. Отскакивая от стен, маленькими шариками рассыпались по скрытому мраком полу.
      "Это же золото, - пронеслось в затухающем сознании, - капли золота. Как шарики, бобы. Бобы?.. Боб! Джума?!! - ослепительной вспышкой взорвало мозг. - Но это же..."
      Он тщетно прилагал усилия, пытаясь ухватить, задержать в сознании ускользающую мысль, понимая, что она является отражением чего-то очень важного и, одновременно, страшного. Но ослепительная вспышка вдруг разом угасла, канув без следа в необозримом и бесконечном черном
      пространстве. Через мгновение он понял, что это было... На длинном древке, опадая и надуваясь под порывами неукротимого ветра, трепетал черный флаг. Последнее, что запомнил Артемьев - коварная усмешка на лице золотоордынского хана Джанибека и озаренные лучами золотого солнца крепостные стены средневековой Каффы...
      Наутро от простуды не осталось и следа. Георгий Степанович чувствовал себя бодрым и полным сил. Даже слегка растерялся и испугался, когда, проснувшись и ощутив легкость во всем теле, упругость в мышцах, поймал себя на мысли о желаниях, в его возрасте, мягко говоря, не совсем характерных.
      "Греховодник старый! - мысленно усмехнулся он. - Интересно, Ерофей только на мне экпериментирует или и сам не прочь побаловаться? Определенно, наркотик подмешал. - Артемьев готов был подняться, но внезапно ярко и отчетливо вспомнил сон: - Джума. По-арабски "боб", "шарик". Именно от искаженного "джума" произошло турецкое слово "чума". При заболевании лимфоузлы становятся похожи на шарики. Бубонная чума. По скорости распространения и смертности она и сегодня безусловный "лидер" среди инфекционных заболеваний. - Он нахмурился, пытаясь сосредоточиться. - Я знаю только одного человека в Забайкалье, который называл так чуму. Впрочем, изредка отец именовал ее не Джума, а Пиковая Дама. О чем мы говорили с Ерофеем ночью? Что-то о золоте атамана Семенова, "лежащем в обнимку с Джумой". С чумой? Бред какой-то!.."
      Скрипнула дверь, в горницу из сеней вошел Ерофей, с мисками в руках. Их взгляды встретились.
      - Оклемался? - хитро прищурился он в бороду. - Вставай, утренничать будем.
      Артемьев легко соскочил с печи, быстро привел себя в порядок и они сели за стол, предварительно выпив и с аппетитом принимаясь за еду.
      - Хорошо, Ерофей, сердце у тебя доброе, - с нажимом произнес Георгий Степанович. - Чем это ты опоил меня вчера, колдун лесной? Будь ты злой, пол-мира бы в могилу свел... или на вершину блаженства поднял. В любом случае, власть имел бы неодолимую.
      - Да на что она мне, та власть? - отмахнулся старик. - У меня другое на уме... - Он сконфуженно умолк и виновато опустил голову, сосредоточенно пытаясь наколоть на вилку скользящий по тарелке маринованный грибок.
      - Что с тобой? - встревожился Георгий Степанович. В таком смятении он Ерофея еще не видел.
      Тот как-то странно взглянул на Артемьева:
      - А, поведаю уж! Живу я тут один, Егор, к тайге сердцем прикипел. Навроде, как в раю. Но иной раз такая тоска навалится, поверишь, продыху нет.... - Он глубуко вздохнул и выпалил: - Зазноба у меня завелась в Белоярске. - Ерофей приосанился: - Молодуха! Жаркая, страсть прямо! А работящая какая, Егор, дома у ей горит все в руках. И главное - душа: ну, чисто, вода талая, такая светлая и прозрачная.
      - Ерофей, ей лет сколько? - придя в себя, спросил ошарашенный Георгий Степанович.
      - Намедни сорок было. Мужик ейный два года, как помер. Пьяница горький был, не приведи, Господи.
      В голове Артемьева мелькнула догадка, он ошеломленно уставился на друга.
      - Ее, случайно, не Анна Федоровна величать?
      Ерофей смущенно потупил взгляд.
      - Ах, ты, греховодник старый! Старшую сестру у меня увел! - распалясь, бушевал Георгий Степанович. - Приворожил, напоил травками... Я ж без нее, как без рук, на ней все отделение держится!
      - Понесла она, - тихо вымолвил Ерофей.
      - Понес... Что-о?!! - Артемьев откинулся на скамье, с минуту изумленно смотрел на друга и... зашелся в хохоте.
      - Чего разошелся-то? - глядя из-под лобья, обиделся тот.
      - Да как же ты... Ты! - решился? Не венчанными...
      - Отчего ж, четыре месяца, как обвенчались. В Успенской церкви.
      - И молчали, - уколол его Артемьев.
      - Сглазить боялись, - привел "серьезный" аргумент Ерофей.
      - На крестины хоть позовите, - оттаяв, засмеялся Георгий Степанович и посмотрел на друга с восхищением: - Силе-е-ен, ты, Ерофей! А все прибеднялся, травки пил... "от немощи". Мне вчера, небось, тоже от души сыпанул? То-то поутру мысли странные у меня в голове запрыгали. Помню, последний раз лет десять-пятнадцать подобное в голову пришло. И как тебе не стыдно-то, Ерофей, со мной такие эксперименты проводить? - усмехаясь, упрекнул его Георгий Степанович.
      - Рано нам еще на покой, Егор, - подмигнув, философски обронил Ерофей.
      Глядя на друга добрыми глазами, Артемьев отчего-то почувствовал странную, необъяснимую тревогу. Вспомнился ночной разговор и сновидения. "Что это было - отголосок прошлого или... предчувствие будущего?"
      - Ерофей, почему ты вчера сказал, что золото Семенова и чума в обнимку лежат?- резко меняя тему разговора, спросил Георгий Степанович.
      Тот сначала глянул недоуменно, потом нахмурился, всем своим видом выражая крайнюю досаду:
      - Дались тебе давешние сплетни! Мы об чем толкуем-то? О любви! А тебе неймется. Говорю: забудь! И место проклятое, и мысли об eм страшные. Не буди, Степаныч, грехи людские, не тащи из земли. Не ровен час увяжутся. Зацепятся за белый свет, не оторвешь. А там и до беды рукой подать. Глянул сурово: - Забудь, Егор! Золото и чума завсегда по миру рядышком хаживали, как мытари ненасытные. Оно, бывало, блеснет в глаза, вопьется люди и кидаются, навроде мошкары. А оно, ить, коварное. Не заметишь, как не то к рукам пристало, а и душу доверху залило, глаза выжгло, совесть да любовь дотла спалило. Тут-то чума свой пир и зачинает. - Он тяжко вздохнул: - Не нравится мне, Степаныч, суета энта вкруг золота атаманова. Не к добру...
      Глава седьмая
      Зима в Белоярске в этот год выдалась, на редкость, затяжная, вьюжная и морозная. Привычные к мягкому климату жители города, не скрывали недовольства, к которому, в известной степени, примешивались раздражение от плохой работы транспорта, бесконечных очередей и созерцания пустых прилавков в магазинах, с которых как-то враз исчезло, пусть доморащенное, но изобилие.
      Средства массовой информации по данным фактам хранили загадочное молчание. Зато взахлеб агитировали присоединяться к новому курсу партии и правительства, на восьмом десятке Советской власти вдруг осознавших, что движение к коммунизму несколько "застоялось" и для полного счатья жителям "одной шестой части" не хватает только перестройки, ускорения и гласности.
      Надо сказать, доселе невиданные на Руси игрища народ поначалу воспринял с энтузиазмом, правда, слегка омраченным антиалькогольной кампанией. Но население страны, привыкшее жить в условиях многовекового эксперимента над собой, и здесь оказалось на высоте, в который раз доказав сытому и ленивому мировому сообществу: на этих бескрайних просторах форма способна приобретать самые немыслимые очертания, но содержание - неизменно.
      В жизнь народа вошли чайники и самовары, из которых булькало в расписные, разнокалиберные чашки все то же родное и близкое по духу вещество, не требующее кипячения, но сохраняющее длительное время от сорока и выше градусов.
      Вани и Маши, сидя у самоваров и прихлебывая "крепкий чай", теперь с интересом обсуждали доклады и докладчиков очередных партконференций, пленумов и съездов, при этом не забывая, естественно, "ускоряться".
      Трудовые коллективы дружно "перестраивались" в кооперативы и создавали товарно-сырьевые биржи, через которые из страны начало полноводной рекой утекать все, включая ум, честь и совесть. Германскому фашизму, в свое время четыре года грабившему Советский Союз, подобный размах и не снился. Это, впрочем, и понятно: "гансы" дошли только до Волги, дальше их не пустили. Спустя полвека после войны, страна с успехом начала выполнять и перевыполнять печально знаменитый план "Ост" собственными силами, превратив в груды развалин экономику, культуру, медицину и пр. И никаких "нюрнбергских процессов", никаких "военных преступников" - это ж наша страна, что хотим с ней, то и делаем. В первый раз что ли?..
      Криминальный мир, дабы не отстать от модных в свете тенденций, тоже потянулся к перестройке: в основном, руками и, в частности, к тем самым кооперативам и товарно-сырьевым биржам.
      Силовые структуры все чаще стали привлекать в качестве главных действующих лиц в хорошо известной в народе забавы под названием "пятый угол". Наземь пока не свалили, по голове ногами не пинали, но тычки со всех сторон сыпались ощутимые.
      С отрогов далеких гор возвращалось седые мальчики. Они с удивлением узнавали, что никто их, собственно, в горы и не посылал. Зато на бескрайних равнинах родной страны их могут послать настолько далеко, насколько "велик и могуч русский язык". И мальчики впервые задумались, потому как до этого их учили не думать, а выполнять приказы, выходящие иной раз вообще за рамки здравого смысла. Задумчивые глаза мальчиков отчего-то не насторожили страну; не до того ей было - она примеряла одежды гласности.
      Народ нежданно-негаданно обнаружил, что на самом деле их Родина-мать "империя зла", а правили ими сплошь сифилитики, параноики и маразматики. Партия и правительство, за неимением хлеба, попытались развлечь народ зрелищами. Результат превзошел все ожидания. Зрелища поглощались с куда большим аппетитом, нежели хлеб. Правда, в тот момент народ не предполагал, какую заработает "язву" и какая "диета" предстоит ему в будущем.