Джума

Но кто ответит мне на простой, детский вопрос: "Зачем вообще надо было строить супердержаву"? Кто-нибудь думал или помнил о том, какова в этом мире цена за могущество? Для чего, собственно, мы расширяем владения, укрепляем границы, наращиваем боевую мощь, начинаем диктовать соседям, ближним и дальним, свои условия, высказывать претензии? Для чего мы делаем это? Чтобы боялись! Не любили. Не уважали. Боялись! Полный бред... Ведь самый страшный, сильный, могущественный, как правило, и самый уязвимый, беззащитный и беспомощный. Он - один. Его все боятся, значит, когда придет решающий час, ему просто никто не протянет руку помощи. И внешняя боязнь, помноженная на внутренний страх, взорвет и уничтожит колосса.
      Я живу в этой стране и в это время. Я был одним из тех, кто подпирал собой каркас Державы. Вчера меня боялись. Сегодня я ловлю на себе откровенно враждебные взгляды. Завтра мне начнут плевать в лицо. Я хочу уйти, без надрыва и проклятий. Просто уйти, чтобы однажды не проснуться под руинами каркаса. А я знаю, уверен, что придет время, когда из-под его руин похоронная команда начнет извлекать на поверхность наши тела. Этим, "новым", тоже понадобятся подпорки, со временем они поймут и вновь попытаются создать касту избранных и неприкасаемых. Но это уже будет другая Держава, которую никто, даже живущие в ней, не будут не только любить и уважать, но и бояться. Я не хочу проснуться в такой Державе. Я просто не заслужил такого страшного рассвета, даже если и прожил день и ночь до него зря. Но это были мои день и ночь. И это была еще моя Великая Супердержава...
      Иван Васильевич Краснов
      ... Он был одним из тысяч, а, может, и сотен тысяч. Но при этом одним из тех, кто удостоился "высшей чести" получить из рук государства бессрочную, вне зависимости от времен года, лицензию с правом охоты на людей. Как у себя в стране, так и за ее пределами.
      Он принадлежал к числу людей, которые никогда не числятся в списках поколений этой планеты. Они приходят не на жизнь, а на миг, с вмещающимися в него тремя короткими действиями: принять присягу, выполнить с честью долг, умереть. Все. Остальное в их жизни - вскольз и невпопад. И еще он был из тех подполковников, которые и в тридцать, и в сорок, и в пятьдесят (если доживут) имя, отчество и фамилию имеют лишь в военном билете. В том мгновении, что они проживают их зовут просто "Батя". Но это стоит больше всех именных наград и не имеет цены ни в одной валюте мира.
      В эту ночь он сидел на краю взорванного хранилища. Он не знал, что будет завтра, потому что никогда на столь долгое время не расчитывал свою жизнь. Он охранял этот уже не страшный для него, но "фонивший" нечеловеческим ужасом для иных, провал. Сидел, прислонившись к гранитной глыбе и смотрел в темное, звездное небо...
      ... Я всю жизнь был воином.
      Люди походя расстаются со своими убеждениями, с легкостью покидают родной дом, предают любовь, отказываются от детей и оставляют на произвол судьбы родителей. Из века в век они отрекаются от всего, что имеет место быть на этой планете. Они не в состоянии расстаться, покинуть, предать, отказаться и отречься только от одного - войны. И так сложилось: я стал слугой у этой Хозяйки планеты.
      Меня не раз предавали, подставляли. Мной часто затыкали провалы в своих мозгах дипломаты и политики. Я был и орудием убийства, и оружием возмездия. Но кто бы мог подумать, что в конце концов я застряну ни в Азии, ни в Африке или Латинской Америке? Нас, прошедших все, повязал один хитромудрый старикан и две собаки. И где?! В родимой матушке-Сибири. "Полный пинцет!" - как любит говорить капитан Никита Серебряков.
      Нас, асов "народно-освободительных" движений и "революций", выкупили у начальства за энную сумму и кинули под Белоярск, с привычной и знакомой формулировкой: "...группа в составе... временно прикомандировывается в распоряжение... для выполнения.... в период общевойсковых учений ЗабВО с... по... года". По принципу: откопаете, ребятки, что стоящее - честь вам и хвала; нет - извините, туда вам и дорога; мол, и с тем, что знаете, столько не живут. По всем параметрам светил нам второй вариант... Если бы не Ерофей Данилыч.
      Дела здесь заворачиваются, прямо скажем, ни одной разведке не снилось. Стоп, одной, кажется, все-таки приснилось. Золото или штамм? Ладно, это подождет. Тут бы со своими разобраться: кто за "белых", а кто - за "красных". И с Орловым непонятушки приключились: знал он, интересно, или не знал в какой "нужник" нас "временно прикомандировывают"? Скорее бы Глухов возвращался, хоть какая-то определенность...
      Вообще-то, полный бардак в государстве! Или мы дома редко бываем, просто давно не были, отвыкли? Но ведь что-то происходит со страной! Валится Союз, как будто ему одновременно под дых, по кумполу и поджопник дали.
      Но с другой стороны посмотреть, ничего "форс-мажорного" в этом быть не может просто по определению. Закон природы, а, может, по словам того же Никиты, "в силу внутренних подлянок". Это когда начинаешь всем "ближним и дальним" пальцем тыкать и жить учить: совок - в этот угол, буфет непременно у стены... Рано или поздно в собственном доме обязательно какая-нибудь "внутренняя подлянка" и заведется: кто-то в блуд ударится, кто-то вещи тащить начнет и пошло-поехало. А если еще сторожевых псов кормить перестанут или того хуже - лупить почем зря, все: хана хате! Кидай балласт и крыша - в облака!
      Да... А вообще, не нравится мне эта тихая ночь в родной стране, за Уральским хребтом. Это не какая-нибудь "горячая точка". Это Си-бирь! А тут может быть все...
      Столько здесь всего намешано: и каторги, и золотые рудники, и шаманы, и казаки, и благородства - выше крыши, и говняшек - ниже плинтуса!..
      Борис Николаевич Родионов
      ... Чаще это происходило в промежуток между тремя и четырьмя часами утра и с этим ничего невозможно было поделать. Он вывез ненавистное пианино и все ее вещи, заменил кухонный гарнитур, с той памятной ночи ни разу не переступил порога комнаты, в которой жила ее дочь. И тем не менее...
      Нередко, после трех часов ночи ему чудились по квартире легкие шаги и отдаленные, едва слышные, звуки фортепиано. Он затыкал уши, накрываясь наглухо подушкой, сжимал челюсти до скрипа на зубах, - в такие минуты он начинал походить на человека, пораженного вирусом столбняка и находящегося на последней стадии заболевании: его корежило, ломало, выкручивало. Тошнило и выворачивало наизнанку. Бывало, ему случалось менять и простыни, которые за ночь пропитывались насквозь холодным, дурно пахнущим потом. Он терпел. Терпел, уговаривая себя вслух, старательно и упорно подчиняя, подминая под себя бунтующее нутро, не позволяя разуму, балансирующему на тонкой грани "норма-сумасшествие", сорваться в бездну.
      Он знал, что ждать осталось совсем мало и очень скоро он навсегда покинет и этот ужасный, пугающий его несуществующими призраками, дом, и опостылевший, в последнее время - вечно голодный и холодный, город, и даже, скорее всего, эту проклятую Богом страну, в которой чтобы жить, как нормальный человек - ни в чем себе не отказывая, непременно надо стать сначала сволочью, продажной тварью или душегубом. Душегубом...
      Из гостинной долетели слабые звуки старинного романса. Он натянул одеяло до самого подбородка, чувствуя, как тело покрывается колючими пупырышками страха и в складках кожи начинают скапливаться капельки пота. Затаив дыхание, прислушался. В квартире стояла тишина. Он поднял вверх широко открытые глаза и уставился в потолок...
      ... Я всю жизнь нес свой крест... Ой, ладно, какой там, к чертям собачьим , крест?! Нашел, тоже, Голгофу - горком партии! Что вообще в этой партии хорошего, как и в любой другой? Сборище идиотов и импотентов, которые думают, что "вершат судьбы". Господи, о чем я? Мне до всех них уже нет никакого дела. О себе бы подумать. Хм, о душегубе?..
      А, что, если правда там что-то есть? Вот так живем, творим разное, по мере сил и способностей, а потом - раз! - и в "дамки". А "на подлете" уже встречают... Горыныч, Немец, Рысь, Васька Молохов, Настя. Ну и встретят, что с того? Убьют? Ха-ха-ха-ха! Я уже не совсем, вроде, и свеженький-то буду. Значит, и там я их переиграю! Нет там ничего, выдумки поповские, недаром Советская власть эту "опиумную дурь" из народа вышибала. А вдруг все-таки есть?..
      У него пересохло в горле и мучительно захотелось пить. Он поднялся, накинул на плечи стеганную куртку и уже собрался выйти из комнаты, когда до его слуха донесся легкий щелчок. Он замер, перестав дышать. Собрав все свое мужество, Родионов резко рванул на себя дверь. Коридор был погружен во мрак и тишину. Он приглушенно засмеялся:
      - Что, твари, достали?! - и смело шагнул в кухню, по пути нащупывая выключатель на стене.
      Вспыхнул яркий свет: на белоснежной поверхности нового кухонного стола одиноко стояла чайная кружка из дорогого фарфорового "кобальтового" сервиза - приданного Анастасии. Это была не просто ее любимая кружка. Не только та самая, из которой она пила в ту роковую ночь. Эта была кружка, до половины заполненная чаем, еще не остывшим.
      Родионов, раздавленный и опустошенный, с ужасом смотрел на чашку. Потом осторожно приблизился к столу и, зажмурив глаза, втянув голову в плечи, широко размахнулся и что есть силы ударил по ней, норовя сбить на пол и надеясь разбить вдребезги. При этом он сжал зубы и сквозь стиснутые челюсти с ненавистью процедил:
      - Нет там ничего!
      Ответом ему была тишина. Он открыл глаза и невольно отшатнулся, понимая, что чашка ему просто померещилась. Родионов в изнеможении опустился на стул, переводя дыхание. И в этот момент из гостинной зазвучала музыка старинного романса...
      Юрий Иванович Лукин (Математик)
      ... Не включая свет, он мог безошибочно определить время на данный момент. Последние полгода у него уже вошло в привычку просыпаться между тремя и четырьмя часами утра. Это время про себя он называл "пыточным". И не потому, что сильнее мучила одышка, боль в почти истлевших легких или непроходящая, изматывающая бессонница. Он вспоминал свою жизнь и то, какой она представала в памяти во мраке ночи, в гнетущей тишине, было подобно обрыву многотонного пресса, который вдруг в последнюю минуту кто-то невидимый успевал удержать буквально в нескольких сантиметрах от его безвольно распластанного на кровати тела.
      ... Я всю жизнь прожил, как еретик, отвергая любые законы, правила и условности. В молодости - обыкновенный кураж, в зрелости - непомерное тщеславие, сейчас... Что осталось сейчас? Ну, Математик, давай, разложи все по полочкам. Здесь и сейчас тебя никто не услышит, не увидит - только дыба-ночь и память-палач.
      Так что осталось? Наполовину выхарканные легкие, жить - всего ничего, может, год, а, может, и до утра не дотяну. А ведь умереть еще уметь надо...
      У нормальных людей куча родни соберется. Может, и не любили сроду, но повоют, как полагается, посидят на поминках, скинутся по трешке-пятерке для детей и вдовы. Потом на "девять дней" придут, на "сороковины", через год памятник, оградка; кто-то будет приходить, когда цветы принесет, когда просто "мерзавчик" раздавят. Кто придет ко мне? Ради чего вообще я жил? А, может, прав был Горыныч, когда жену завел и ребенка? Как он тогда сказал?
      - ... А теперь слушай меня внимательно, Математик. Я всю жизнь по воровским законам жил, - вспомнились ему слова Свиридова. - По ним и умру, понял? Но после смерти я хочу по людским законам жить, усекаешь? Чтобы ко мне на могилу жена и сын приходили, а потом, Бог даст, может и
      внуки. Да самая последняя тварь на земле после себя потомство оставляет, а я, выходит, что, хуже?..
      А, может, мы, "воры в законе", и, правда, хуже любой, распоследней твари на земле? Может, в этом и есть смысл - не оставлять о себе памяти, сгинуть бесследно, как будто и не было... От имен, фамилий родительских поотрекались, кличками обзавелись - не люди и не животные, точно твари.
      Сколько мне жить-то осталось? Зачем мне это золото? На "общак", "дела"? Не получим ничего, ясно, как Божий день. И не надо было соглашаться с родионовской командой. Гнилые люди. И ведь знаю, наверняка знаю, что после "операции" перещелкают всех, как орехи - только скорлупа посыплется. Скорлупа, которую потом веником аккуратненько заметут и уберут с глаз подальше. Но если знал, зачем согласился? Риск! Вот он-то всю жизнь покоя тебе и не давал. Только риск разный бывает. Иуда и Каин тоже, по-своему, рисковали. Не можешь ты, Юрий Иванович, уже остановиться, ни в мыслях, ни в чувствах, ни в желаниях. Даже один на один с собой - не можешь. Все "базу" подводишь, оправдания, философию какую-то. Да на черта и кому это нужно?!! Дерьмово жизнь прожил! И мерило в ней вовсе не "понятия". Ну, признайся себе, в самое нутро загляни и прочти. Прочти и вслух повтори, в чем смысл жизни на этом свете? Прочитал? А теперь вслух! Ну!
      - Когда я буду ТАМ, кто придет по мне плакать ЗДЕСЬ?
      Вот и все дела. Но только не откажешься уже. Завтра начнется война за золото. Вернее, уже сегодня. А почему, собственно, начнется? Разве она когда-нибудь прекращалась?..
      Валерий Петрович Полуянов
      Есть люди, способные объяснить и оправдать любой поступок, явление, независимо от того, что именно лежит в их основе. Полуянов относился к такому типу людей. Он был не просто заместитель по политической части, а являлся идеологом по призванию, будучи наделенным подобным талантом, должно быть, от рождения.
      Валерий Петрович, в отличие от Родионова и Багрова, никогда не рвался в "первые". В свое время на его мировоззрение оказали ошеломляющее влияние биографии таких непохожих, казалось, друг на друга людей, как Торквемада, Ришелье и Талейран. Он сделал однозначный вывод: для того, чтобы иметь реальную власть не только над людьми, но и над процессами, происходящими в обществе, гораздо предпочтительнее быть, наоборот, "вторым". Этот "второй" не обязательно должен управлять армией, полицией, финансами или держать в своих руках все нити экономики. Он способен влиять и подчинить себе все вышеперечисленное, как по отдельности, так и разом, но при одном непременном условии. "Второй" - это властитель душ подданных, являющийся идейным воплощением нации.
      В эту ночь Полуянову не спалось, хотя бессонницей он не страдал никогда, справедливо полагая, что хороший, крепкий сон - удел людей совестливых и честных. Постулат сей, банальный и широко известный, многие трактуют слишком вольно, забывая зачастую, что относится он, в первую очередь, к тем, кто имеет и совесть, и честь. В остальных случаях можно тоже хорошо и крепко спать, совершенно не догадываясь, что в мире, оказывается, еще существуют понятия чести и совести.
      Валерий Петрович, несмотря на жесткий ритм учений, находил возможность часто появляться дома и вести жизнь, максимально используя комфорт и привилегии, соответствующие занимаемому им положению. Он знал, что в ближайшие дни вряд ли можно надеяться на посещение дома, но готов был вытерпеть эту вынужденную "напряженку", понимая, что она - трамплин к заветному званию "его высокопреосвященство". Он умел планировать, просчитывая сразу несколько вариантов и выбирая из них оптимальный. Выжидать терпеливо и упорно и, в конце концов, поставив на кон все, безжалостно наносить удар. До сих пор ему удавалось достичь любых целей. Он уверовал в свое некое "высшее" предназначение. Но именно в эту ночь впервые почувствовал неприятное, холодное прикосновение сомнений.
      Полуянов закурил, поставил на плиту чайник. Отдернув занавеску на окне, пристально вгляделся в стоящие напротив дома, с одиноко и кое-где горящими окнами. В его душе и на малый миг не шевельнулось раскаяние. Его мучили лишь сомнения, но и они, в конечном итоге, оказались погребены под гордостью и тщеславием от сознания собственной исключительности. Это он, Валерий Петрович Полуянов, завтра вздернет на дыбу пока еще мирно спящий и ничего не подозревающий город...
      ... Я всю жизнь был... Кем же я был всю жизнь? Да я вообще, если честно, и не родился еще. Но разве это важно? Бред, когда говорят, что мы в течение жизни несколько раз переходим из одного качества в другое - либо деградируя, либо возвышаясь. Завтра все желающие смогут увидеть насколько "возвысились" люди в этом паршивом городишке. Если пройдет успешно здесь, стоит повторить опыт в общесоюзном масштабе. Тем более, в Москве есть надежные люди, а народ потихонечку уже начал догадываться, что "ставропольский казачок" - засланный.
      Это золото - не просто удача, на него можно многое купить, вплоть, как говорит Родионов, до Дальневосточной Республики. А что? Хватит Центр кормить, поить, одевать и обувать. Сибирь без Центра запросто проживет, а вот Центр пусть попробует. А... вдруг не получится? Нет, не может быть! Ведь всем "сестрам по серьгам" пообещали...
      Кто же завтра город держать будет? Ну, Малышев, Завьялов, Иволгин со своими операми, наш командующий наверняка ввяжется, не сможет ослушаться. Приказ же с самого верха придет: поддержать, мол, доблестные силы правопорядка. А "доблестным силам" дай Бог ноги унести, им завтра "Математик и Компания" всыпят по первое число... чтоб не расслаблялись.
      С этим "чахоточным" надо будет "расплатиться" по полной программе и очень быстро. Но тут наши, армейские, не подкачают... А пока этот урка нам нужен. Пока мы ему "всемилостливо позволим" погулять немножко в этом городе. До поры... Ха-ха-ха-ха!
      Господи, какую операцию провернем, если все - тьфу-тьфу! - будет. Куда там Жуковым, Коневым и Рокоссовским! И рядом не стояли. И верно ведь: рядом с таким количеством золота кого угодно поставь - мозги свихнутся.
      Кстати, группу Краснова тоже убрать придется. Жаль мужиков, но что поделаешь: не при них же золото таскать. А делиться - жирно будет! Итак халявщиков с три короба набралось. А, может, пригодятся? Да ну, ерунда! Будет золото, на него таких, как Краснов, тысячу за полтинник купить можно будет. Хотя... Вот таких, как Краснов и черта с два купишь! И счастье, что пока Орлов очухается, куда это его "молниеносные" делись, я уже далеко буду. А то ведь наслышаны: он за них по косточкам любого разберет и в разных частях света похоронит. Одно слово, "Батяня"...
      Все, хватит мозги напрягать! Не политсеминар по вопросам "правильного и верного марксистско-ленинского учения". Спать, спать, спать.
      "Труба зовет...ля-ля-ля... а для тебя, родная...". Кстати, "родная" раскабанела что-то в последнее время. Да и взгляд масляный стал, будто сметаны объелась. И вообще, что это за разговоры пошли: часто, мол, Екатерина Сергеевна с водителем за продуктами ездят. Какие, к чертовой матери, продукты! Живет на всем готовом. Вот будет номер: Катька за моей спиной с ефрейтором спелась. На кого променяла, сука?! А вдруг все-таки сплетни? Да гори оно все синим пламенем! Тоже мне, нашел о ком жалеть. На те деньги, что у меня будут, можно миллион "катек" купить. Но если правда все это, я ей напоследок устрою... Так, Петрович, а что тебе сейчас мешает? Пойди разбуди и покажи этой суке чем полковник от ефрейтора отличается. Заодно и стресс снимешь...
      Переулок Лазо, дом 14. Ночь накануне.
      ... Меня все раздражает. ВСЕ! Кроме нее. Она вся такая... такая прозрачная, светлая, тихая. И ей ничего от меня не надо. Она - единственная которая ушла и, вернувшись, никого с собой не привела. Многие уходили, говорили: "жди". Я ждал. Они возвращались, часто не одни, и начинали просить, требовать: "ты должен", "ты обязан". Почему я им всем верил? Потому что был дурак! А теперь умный? Те, которые были давно, говорили, что я никогда больше не буду умным, что я- дурак навсегда. Но разве у дураков случаются такие знакомства?..
      Плохо, что она меня боится. Да я первый убью любого, кто заставит ее страдать. Заставит страдать... Я не знал раньше этих слов. А убивать знал? Знал! Убить красиво... Нельзя, чтобы было много крови, страшных ран, оторванных рук и ног, отвалившихся голов...
      - Эй, - позвал он тихонько, приподнявшись на локте.
      Напротив кровати, на которой он лежал, стоял старый диван, где укрывшись теплым пледом, прямо в одежде, спала девушка. Должно быть, она спала очень чутко, ибо стоило ему негромко позвать ее, как она мгновенно проснулась и открыла глаза. У нее в изголовьи горел ночник с маленьким плафоном в виде раскрытого лотоса.
      Девушка села на диване, настороженно следя за ним.
      - Вам что-нибудь нужно? - наконец проговорила она.
      - Ты... Вы... боитесь меня? - он смотрел с горечью и обидой.
      - Да, - ответила она чуть слышно, но он услышал ее.
      - Зачем тогда вы оставили меня у себя?
      - Вы же сами сказали, что вам некуда идти, - она поплотнее укуталась в плед.
      - Я? Я такое говорил... вам? - его голос прозвучал подозрительно и недоверчиво.
      Она молча кивнула головой и зябко передернула плечами.
      - Ты оставляешь у себя всех бездомных? - усмехнулся он.
      Она вспыхнула. Покраснев, принялась нервно поправлять выбившиеся и растрепавшиеся со сна пряди волос. Потом, дерзко взглянув на него, с вызовом произнесла:
      - Уж такая я дура! - но голос ее предательски дрогнул и в глазах блеснули слезы.
      - Извини, я не хотел обидеть... - Он наморщил лоб, будто силился что-то вспомнить: - Знаешь, я всегда злюсь, когда не понимаю простых вещей. Я думаю, что должен их знать, но не могу объяснить. Можно я буду обращаться к тебе на "ты"?
      - Меня зовут Лариса. Я тебе уже говорила. - Поднявшись, спросила уставшим, слегка сонным, голосом: - Хочешь чаю?
      - Да, - кивнул он, не спуская с нее взгляд. - Если желаешь, могу даже помочь тебе заварить его.
      Она улыбнулась, но ничего не ответила. Подойдя к столу, включила настольную лампу и бросила взгляд на часы. Они показывали четырнадцать минут четвертого. Лариса слышала торопливую возню за спиной и поняла, что он быстро одевается. Затем почувствовала очень близко его присутствие, прямо позади себя. Ее бросило в жар. И еще она отчего-то боялась повернуться, словно увиденное могло внезапно разрушить некий несуществующий в действительности, но ожидаемый и до умопомрачения желанный мираж. Он обнял ее за плечи и горячими губами чуть коснулся завитков волос на шее. Она замерла, часто дыша, и закрыла глаза, чувствуя, как под покрывшейся мурашками, враз захолодевшей кожей, вздыбилась, загудела, хлеща и ударяясь в тонкие стенки сосудов, горячая кровь.
      - Ла-ри-са, - произнес он шепотом по слогам и тотчас послышался его приглушенный, но счастливый смех.
      От неожиданности она дернулась и в этот момент он резко развернул ее лицом к себе. Девушка невольно отвела взгляд, боясь вновь увидеть вблизи его глаза, так поразившие ее некогда.
      - Почему же все-таки ты боишься меня?
      - В тебе есть какая-то сумасшедшинка, - ответила она пересохшими губами, упорно избегая смотреть ему в лицо .
      Он прижал ее голову к своей груди и тихо засмеялся:
      - Однажды мне сказали, что я никогда не буду нормальным. Я не помню, где это было, когда и кто мне это говорил, но знаю, что точно было.
      - Ты очень похож на одного человека, - проговорила она глухо и печально.
      Он нежно отстранил ее и посмотрел в упор:
      - Тебе показалось, что я - это он?
      Она кивнула и, не выдержав, заплакала, уткнувшись лицом ему в грудь. Он бессмысленными, пустыми глазами смотрел на искуссно вывязанный, причудливый абажур, укрывавший настольную лампу, при этом машинально, гладя девушку по спине.
      - Лариса, - произнес он мягко и немного растерянно, - где у тебя чай?
      - Что? - она непонимающе посмотрела на него.
      - Ты хотела приготовить чай, - улыбнулся он. - Если хочешь, это сделаю я, только скажи, где и что мне брать.
      - Да, конечно. Извини меня, - она махнула рукой, неловко смахивая слезы. - Пошли в кухню. Там и теплее, печка еще не остыла.
      - Ты будешь только говорить, где и что брать, - напомнил, силой усаживая ее за уютный кухонный столик, накрытый яркой, цветастой клеенкой с большими ромашками по синему полю.
      Когда все было готово и кухню затопил аромат душистого настоя, он налил ей в кружку чай, подвинул поближе и сел напротив, подперев голову руками и глядя на нее загадочными глазами, в которых сквозь выжженную дотла землю начали прорастать крохотные, пронзительно синие, цветы.
      - Попробуй, Лариса, - его губы тронула слабая улыбка.
      Она обхватила ладонями горячие бока широкой, "купеческой" чашки. Подержала с минуту, согревая руки. Затем подняла, боясь обжечься, и осторожно пригубила.
      - Тебе нравится?! - спросил он жадно, с непосредственностью ребенка, впервые самостоятельно выполнившего ответственное поручение взрослых.
      Ее глубоко тронула, но и смутила подобная реакция. Сидящий напротив человек не укладывался ни в какие рамки - ни здравого, ни больного разума. Лариса не могла найти ответ и на простой вопрос: действительно, зачем она оставила у себя Лейтенанта? Отпросилась с работы, ради него поломала график не только своих дежурств, но и других сотрудников. Вымыла его, накормила, обработала старые, но вскрывшиеся раны. Раны... Она сама не заметила, как шумно и судорожно вздохнула, пытаясь подавить непроизвольный приступ тошноты.
      Работая в отделении нейрохирургии, ей не раз приходилось иметь дело с самыми жуткими и страшными ранами. Она думала, что в этой жизни познала не только потолок чужой боли, но и заглянула за неведомое и запретное, куда человеку до поры путь вообще заказан. Ей приходилось видеть мозг за гранью невозможного - лишенный защиты, оголенный, пульсирующий, исходящий болью и страданием и даже - мозг агонирующий, отживший, спокойно-холодным, застывшим астероидом стремительно скользящий навстречу вечности. Но раны Лейтенанта потрясли ее своим варварским откровением. В его шрамах присутствовало нечто дикое и неподдающееся осмыслению со стороны простого, обычного человека. Она не могла, сколько не пыталась, представить себе степень ненависти людей, способных создавать оружие, оставляющее подобные рубцы.
      - Почему ты не пьешь? - донесся до нее встревоженный голос Лейтенанта.
      Лариса очнулась от своих мыслей. Посмотрела на него с опаской и в тоже время с интересом:
      - Как ты оказался в Белоярске?
      С ним произошла мгновенная трансформация: взгляд - жесткий, лицо
      окаменевшая, бесстрастная маска, тело - напряжено и напружинено.
      - Зачем ты спрашиваешь об этом? - он взглянул из-под лобья.
      - Я хотела бы помочь тебе, - произнесла она, улыбаясь.
      - Никогда... Слышишь, никогда не пытайся мне помочь! - его голос угрожающе захрипел, переходя в крик. -Ты поняла меня?!!
      - Конечно, конечно... Я прошу тебя, не кричи. Тихо, тихо... - она испуганно закивала головой, поднимаясь из-за стола.
      Увидев ее широко открытые, испуганные глаза, он мгновенно погасил в себе вспышку ярости, глянул виновато:
      - Прости меня... Я опять тебя обидел?
      - Нет, - она вновь присела, не зная, как вести себя с ним.
      Пытаясь показать, насколько ей по душе приготовленный им чай стала пить, шумно прихлебывая из кружки, облизывая губы и всем своим видом выражая полное с ним согласие и демонстрируя покорность.
      - Лариса... - тихо произнес он, наблюдая за ней. Она вскинула на него затравленный взгляд. - Иди ко мне, - он протянул ей через стол руку.
      - Зачем? - пролепетала она онемевшими губами, подумав про себя: "Боже мой, какая дура! Несусветная дура! Почему я оставила этого ненормального мужика у себя дома? Ну похож он на того парня из больницы, но ведь не он же, не он это! Этот - форменный псих! У него в глазах - одна кровь. Он и меня наверняка придушит..."
      Не дожидаясь пока Лариса встанет, Лейтенант поднялся сам. Обойдя стол, остановился перед ней, глядя сверху вниз. Ей почудились в его глазах слезы, но он быстро опустился рядом с ней на корточки, положил голову на колени и с непередаваемой интонацией в голосе произнес:
      - Пожалуйста, подари мне всего одну ночь. Привал, передышку... Я завтра уйду. - И, помолчав, добавил: - Если бы ты знала, как я устал на этой войне...
      ... Он брал ее, как впервые берут в руки облитую перламутром, хранящую еще капли воды и шум океана, драгоценную раковину. Он растворялся в ней, как растворяются, впервые попав в высокое, ржаное поле, сотканное из налитых зернами, цвета ослепительной меди, колосьев, с мелькающими по нему синими всполохами васильков. Он по крохотному глотку выпивал ее всю, как впервые выпивают на пиру чашу с многолетней выдержки вином, лишь в последнюю минуту ощутив на самом ее дне горьковато-сладкий, терпкий, втайне ожидаемый, но все-равно внезапный и ошеломляющий, привкус меда и хмеля.
      С тех пор, как в его жизнь вошла война, это была первая его ночь с женщиной. И первая ночь, когда он уснул умиротворенный и счастливый: память сбросила тяжелые доспехи воина и облачилась в легкие одежды неги и любви. Лейтенант спал, а женщина, лежащая рядом на его руке, закусив губы и глотая слезы, смотрела на его лицо. Потом осторожно откинула одеяло и провела рукой по груди, почувствовав под пальцами уже знакомые ей рубцы и шрамы. Во сне он накрыл ее руку своей ладонью, сухой и горячей, медленно подтянул к лицу и прижал к щеке. Она затаила дыхание. На губах его блуждала блаженная улыбка странника, наконец обретшего долгожданный и выстраданный покой.
      Она понимала, что все - обман: и все явственнее проступающие в рассветных сумерках черты лица, и временный покой-мираж, и даже она сама в собственном доме казалась себе похожей на выпорхнувший внезапно из сна мимолетный призрак. Она закрыла глаза. И все-таки... Все-таки... Высвободив свою руку из его ладони, поджав ноги и съежившись, женщина сильнее прижалась к мужчине и, крепко обхватив за шею, прошептала:
      - Никуда ты завтра не уйдешь, Лейтенант. Кончилась твоя война...
      Канада, провинция Онтарио, столица Торонто.
      Известный бизнесмен, лесопромышленник, общественный деятель Ричард Кейн давал ежегодный прием, посвященный Празднику Кленового Сиропа, в своем загородном доме, расположенном в живописном пригороде Торонто. Среди гостей было немало людей, чьи имена уже не одно десятилетие являлись своеобразной "визитной карточкой" Канады в мире: музыканты, художники, актеры, модные архитекторы и дизайнеры, бизнесмены.
      Ближе к полуночи, прием был в самом разгаре. Гости, разбившись на группы, согласно личным привязанностям и интересам, разбрелись по обширной, тонувшей в разноцветной иллюминации, вилле и уже не требовали к себе столь пристального внимания со стороны хозяев, предпочитая развлекаться самостоятельно. Оставив гостей на попечение очаровательной жены и взрослой дочери, а также полностью доверив их заботам многочисленной прислуги и специально нанятых для подобного случая официантов, сам Ричард Кейн, доброжелательно кивая и улыбаясь гостям, прошел в свой рабочий кабинет на втором этаже виллы, где его ождали два джентельмена, прибывшие, как и было условлено заранее, именно к этому часу.