Джума

      А, впрочем, какая разница?!! На пороге стоял Мужчина, который нашел свою Женщину. Все остальное уже не имело абсолютно никакого значения...
      Глава двадцатая
      Переполох в "Централе" начался с раннего утра. В начале десятого две машины "скорой помощи" доставили в приемный покой двух пациентов. Одним из них был Родионов, вторым - Полуянов. Пока проводили первичный осмотр и заполняли истории болезней, на больницу, в целом, и на главврача, в частности, обрушился шквал телефонных звонков из всех мыслимых и немыслимых "вышестоящих инстанций". Все не просто желали знать, как себя чувствуют эти двое, но каждый из звонивших еще и настоятельно требовал "поскорее вернуть в строй пострадавших". В конце концов, главврачу это надоело и он отключил телефон, предупредив секретаря, что "проводит срочную консультацию в одном из отделений".
      Что касается Георгия Степановича Артемьева, то его действительно пригласили на срочную консультацию в приемный покой. Причем, просьба исходила не от дежурного врача, а от помощника Родионова. Насколько понял Артемьев, человека, которому самому в первую очередь необходима была "срочная консультация" и не абы кого, а желательно - Блюмштейна. Нейрохирург коротким "иду" в телефонную трубку быстро оборвал словесное извержение помощника, по всей видимости, находящегося на грани то ли полуобморока, то ли нервной истерики.
      Спустившись на первый этаж, Артемьев с минуту с мрачным выражением на лице наблюдал, как суетящиеся вокруг пострадавших "приживалы", полностью оттеснив врачей и безусловно мешая их работе, громко протестуют, орут, кричат и вообще создают совершенно непередаваемую атмосферу всеобщего хаоса. Неожиданно его взгляд выхватил лежащего на кушетке Родионова и Артемьев с удивлением, граничащим с изумлением, отметил, что этот "пуп Земли", маде ин Белоярск, прямо-таки наслаждается царящей здесь кутерьмой. Георгий Степанович набрал в легкие побольше воздуха и, перекрывая шум и гвалт, рявкнул на весь приемный покой:
      - Пр-р-рекр-р-ратить баз-з-за-ар-р!!! Провожающим освободить вагон!
      Наступила гробовая тишина. Все, кто был в помещении, со страхом уставились на Артемьева. Послышался обращенный в пустоту чей-то несмелый и дрогнувший голос:
      - Это кто такой?
      - Нейрохирург Георгий Степанович Артемьев, - спокойно, с достоинством, отрекомендовался он и, не давая никому опомниться, строго повторил: - Я просил посторонних покинуть помещение. Чем дольше и больше вас всех здесь останется, тем плачевнее будет состояние больных.
      Его слова, видимо, дошли до сознания присутствующих и они незаметно, бочком, стали один за другим пробираться к выходу и проскальзывать в дверь. В помещении, кроме пострадавших, двух сотрудников милиции и медперсонала, задержался лишь вертлявый молодой человек со спесивым и самонадеянным выражением лица. Он подошел к Артемьеву и, дернув подбородком, с апломбом произнес:
      - Саломатин, референт Бориса Николаевича! Я звонил вам.
      Артемьев медленно, с головы до ног, оглядел его и, скрывая усмешку, вытянулся по стойке "смирно":
      - Артемьев, нейрохирург! Я явился. - И, не стерпев, ехидным голосом добавил: - Почту за честь, милостивый государь, ассистировать вашему превосходительству на операции.
      Послышался приглушенный смех со стороны, где стояли сотрудники милиции и медперсонал. Саломатин, вспыхнув, но не найдя достойного ответа, почел за благо удалиться. Проходя мимо Родионова, он подобострастно согнулся и громко прошептал, чтобы было слышно:
      - Борис Николаевич, если что, я рядом. Под рукой...
      - Как "утка", - донеслось все из того же угла.
      Центральная больница или, как называли ее жители, "Централ", повидала на своем веку, да не на одном, много чего и кого. Здесь, где грань между жизнью и смертью, практически, отсутствовала и переход из одного состояния в другое напоминал господствующую над полем боя высоту, в течение суток не раз переходящую "из рук" этого света "в руки" того и обратно, с годами выработалась, пустила корни и обзавелась могучей кроной своя собственная шкала человеческих ценностей.
      "Централ" являлся своеобразной реликвией, ассоциируясь с неким символом русского самопожертвования, в которых соединились в прочный, неподверженный разрушению стихий и времени, конгломерат мужество и вера, самоотречение и талант. В этой больнице работал персонал, еще помнивший и чтивший традиции русских земских врачей. И первый вопрос, который задавали здесь при поступлении, был: "Где болит?" А первый ответ на чужую боль: "Сделаем все возможное."
      В "Централе" не имели значения ни звучная фамилия, ни связи, ни общественное положение. Все измерялось только уровнем боли и страданий. У тех, у кого они были на грани человеческих сил, и получали помощь в первую очередь. По таким и не по каким иным законам более жил белоярский "Централ" в конце второго тысячелетия от Рождества Христова. И руководствуясь именно этими законами, Артемьев сделал первый шаг не к Родионову, а к истекающему кровью Полуянову. Бегло осмотрев его, он резко выпрямился и распорядился:
      - Срочно в рентген-кабинет, потом - в пятую операционную. Я сейчас поднимусь. Здесь проникающее ранение головного мозга. - Он повернулся к Родионову и видя, что тот в сознании, спросил: - У вас тоже огнестрельное?
      Борис Николаевич с мучительной гримасой слегка приподнял руку. Артемьев осмотрел его и, стараясь не встречаться взглядом, но вежливо и с сочувствием проговорил:
      - Вам предстоит небольшая операция. Не волнуйтесь, думаю, кость руки не задета, но ревизия раны необходима. - Он заставил себя ободряюще улыбнуться: - Все будет хорошо.
      Георгий Степанович уже собрался покинуть помещение, когда к нему с опаской приблизился один из сотрудников милиции в чине майора.
      - Простите, Георгий Степанович, когда можно будет опросить больных и составить протоколы?
      - Не раньше завтрашнего утра. Это в отношении Родионова. Что касается Полуянова... - Он покачал головой и приглушенно, почти на ухо добавил: Ничего не могу обещать. Но мы сделаем все возможное, - и, попрощавшись, быстро вышел.
      Несмотря на приложенные усилия врачей и длившуюся более шести часов, операцию, Полуянов умер. Родионов же, напичканный снотворным и обезболивающими, как рожденственский поросенок гречневой кашей, сладко посапывал в четырехместной палате. Что ему снилось, ведает лишь Господь Бог. А по "Централу" уже катились, обгоняя друг друга и обрастая подробностями, жуткие слухи о покушении на "самого Родионова".
      Георгий Степанович, сидя у себя в кабинете, описывал ход операции и готовил оформление истории болезни умершего Полуянова, когда к нему постучали и в приоткрытую дверь заглянул Гурьянов.
      - Дохтур, мозги тута вправляют? - переступил он порог, улыбаясь.
      - Тута, старый греховодник, - улыбнулся в ответ нейрохирург и, кивая на кресло, заметил: - Посиди минут пять, я уже эпикриз заканчиваю.
      Ерофей, на правах старого друга, наполнил чайник и включил его. Заглянул в заварочный, понюхал, неодобрительно скривился и покачал головой, пробурчав себе под нос:
      - Нешто энто напиток?
      - Не успел заявиться, уже раскомандовался, - беззлобно огрызнулся Артемьев, не отрываясь от бумаг.
      - Пиши-пиши, не отвлекайся, а то ошибок наделаешь, - не остался в долгу Ерофей.
      - Все! - шумно выдохнул Георгий Степанович, откладывая ручку и поднимаясь из-за стола. - Посиди, я сейчас историю передам на вскрытие.
      Спустя несколько минут, он вернулся и устало опустился в кресло.
      - Там шансов с самого начала ноль было, - проговорил с сожалением. Ты уже в курсе? - бросил он пытливый взгляд на Гурьянова. - Говорят, будто какая-то женщина в Родионова метила, а Полуянов его заслонил собой.
      - Женщина... - хмыкнул Ерофей и посмотрел в упор на Артемьева: - Ты нешто и, правда, не ведаешь?
      - Ерофей, я почти семь часов в операционной простоял, а перед этим всю ночь дежурил. Мне как-то не до подробностей было.
      - Капитолина Сотникова их уделала, - кратко бросил Ерофей.
      Георгий Степанович несколько минут безмолвно смотрел на Ерофея, пытаясь дойти собственным сознанием до сути сообщенной ему новости.
      - А сама? - наконец, обрел он дар речи.
      Гурьянов отвел взгляд, глядя в окно.
      - Ерофей! - почти выкрикнул Артемьев, - ну что ты молчишь? Что с Капитолиной?
      - Убили, - глухо проговорил он.
      - Как?! Не может быть! - недоверчиво ахнул Георгий Степанович.
      - А энтот гад снову вывернулся, ну ты подумай! - в сердцах Ерофей Данилович громко стукнул кулачищем по столу. - Дык ишо и слух пустил, навроде энтот второй его прикрыл. Враки все! Родионов за им, как за щитом схоронился. Она, Капитолина значит, прям у входа его в энтот их штаб и встретила поутру. Родионов вышел-то, а с им цельная свита - вояки, цивильные да жандармов куча, понаехали нынче спозаранку. Говорят, большие шишки все. Ну, а Капитолина, видать, уж поджидала его. Всю обойму и шарахнула. Тут и свита вроде как опомнилась. На ей места живого не оставили...
      - Откуда же у нее оружие взялось? - потрясенный рассказом Ерофея, едва слышно проговорил Артемьев.
      - Видать, от мужика осталось. Да теперича-то чего гадать? Мальчонка у ей остался. Сирота...
      - Он до сих пор у Марка в отделении реабилитации лежит. Блюмштейн, между прочим, в нем души не чает. У него же пятеро и все - девчата, а он всю жизнь наследника хотел. Да... Капелька, Капелька... Постой, Ерофей, спохватился Георгий Степанович, - у нее же, по-моему, подруга была, кажется, Вера Николаевна... Рясная! Точно - Вера Рясная. Она тоже у Марка курс лечения проходит, - вздохнул невесело Артемьев.
      - Проходила. Проходила, Егор. Почитай уж, два дня, как представилась.
      - Чума?
      Ерофей Данилович покачал головой и с тоской вновь отвернулся к окну, глухо ответив:
      - Руки на себя наложила. В петлю полезла... Эх, жизня! Она опосля себя записку больно страшную оставила: все подробно описала, чего с ей изверг тот сотворил и приписала , что, мол, ни днем, ни ночью покоя ей нету... Егор! - неожиданно со страстью воскликнул Гурьянов, - Ну растолкуй ты мне, лешаку старому, може я чего не понимаю? В войну, к примеру, страсти-то какие полыхали, но ить посередь своих-то не было душегубства такого! А ныне, что ныне-то меж людьми творится стало! Страшно мне, Егор, за Аннушку. Не приведи Бог, со мной что случится... - Он подавленно замолчал.
      - Ерофей, - спустя время, нарушил молчание Артемьев, - что с чумой делать-то? Ползет же зараза...
      - А може энтой заразой нам на роду написано переболеть, - Артемьев натолкнулся на жесткий взгляд Гурьянова.
      - Да ты что говоришь-то такое?! Опомнись, Ерофей! - возмутился он негодующе. - Погляди, что творится. Это же безумие!
      - Безумие, говоришь? - надвинулся на него Гурьянов. - Эт ты верно подметил. Народ начисто запамятовал, что в голове его мозги обретаются. Он в энтой самой голове только один рот и использует: ест да матерится, матерится да ест! Ни видеть, ни слышать, ни думать не желает! Был Иван дураком только в сказках, а ныне - и на деле им стал. Все ждет, когда кто его в рай позовет. А чтоб нам всем из ада энтого в рай попасть, чистилище пройти надобно, Егор.
      - И сколько же мы по нему идти будем, Ерофей? - в страхе спросил Георгий Степанович.
      - А вот как поймем, что жизнь человеческая дороже золота да богатств несметных, так, считай, что рай для нас в двух шагах и обозначился.
      - Но ведь невинные гибнут, Ерофей! - выдвинул последний и самый веский аргумент Артемьев.
      - Невинные? - усмехнулся горько Гурьянов. - Я тебе, друг мой любезный, на энто вот скажу: нет на энтой земле безвинных, все грешники. И каждый рано али поздно за свой грех платит. Одни - за то, что сотворили зло, а другие - за то, что видели, но молчали и тем позволили злу торжествовать.
      Нам, Егор, коли плохо да муторно в жизни делается, мы тут, как тут на поклон к Господу Богу торопимся: подмогни, Отец родной... За что, мол, наказываешь? А ить, кто из нас когда иное говорил: мол, Господи, я ж про себя знаю - сволочь и дрянь последняя; почему же не накажешь, через страдания и бедствия к истине меня не выведешь? Молчишь?
      - Но дети, Ерофей? Дети-то причем?!
      - А эт ты не у меня, а у энтих, чьи дети, и пытай, - отрезал Ерофей. Знать род их такого наворотил, что природе-матушке с лихвой дедов-отцов хватило. Не желает она, чтоб род энтот продолжился и на земле пребывал.
      - Ерофей... - осторожно произнес Артемьев, - ... а тебе не кажется, что подобные рассуждения - прямая дорога к нацизму и расизму?
      - Засиделся я чтой-то у тебя, - не ответив, хмуро проговорил Гурьянов. - Я , ить, чего наведался-то? Про парня свого разузнать. Как он?
      - Нормально, - сухо ответил Георгий Степанович. - Ест, спит, назначил ему общеукрепляющие, витамины. - Он вопросительно взглянул на Гурьянова, ожидая дальнейших его вопросов.
      - За им кто присматривает али так?
      - Извини, Ерофей, но у меня пока нехватка персонала. График смен через сутки идет. Люди с ног валятся. Индивидуальный пост только один - у послеоперационных и тяжелых. Так что... - он развел руками. - И рад бы, но сам понимаешь. - Заметив, как напрягся Ерофей, все же поспешил его успокоить: - Но он парень смирный. - Артемьев улыбнулся: - Не расстается со своим котом. Да... И смех, и слезы, - все в этой жизни рядом, бок о бок идет, перетекает друг в друга - тем и живем. Извини, Ерофей, но...
      Тот быстро поднялся, оправляя одежду и как-то растерянно оглядываясь.
      - Ой, а что же мы, даже чаю не выпили? - сокрушенно всплеснул руками нейрохирург.
      - Еще будет время, - неопределенно откликнулся Гурьянов и, спешно, скомканно распрощавшись, покинул кабинет.
      Георгий Степанович сначала обессиленно сел в кресло, затем порывисто вскочил, намереваясь догнать Ерофея, но махнул рукой и досадливо покачал головой:
      - Про Анну не спросил, - негромко произнес он вслух в пустоту кабинета. - И вообще... собака между нами пробежала - большая, черная и лохматая. Нехорошо...
      Глава двадцать первая
      Несмотря на эпидемию, город жил своей, особой и напряженной, жизнью. Люди умирали и рождались, ходили на работу и влюблялись, забывались тяжкими, перевитыми кошмарами, снами и строили планы на будущее.
      Но это была лишь верхушка горного пика, подножие которого надежно скрывали непроходимые джунгли, где жили уже по другим законам, где пролегали тайные, обходные, контрабандные тропы и где в цене были проводники, всегда готовые за особую, заранее обговоренную плату, провести по ним искателей приключений и мошенников, авантюристов и негласных соглядатаев, наемников и убийц. Однако, никто из них в этом мире джунглей не был застрахован от неожиданностей, во множестве встречающихся на пути. Это был тоже свой, особый мир - сумасшедших денег, черного рынка, циничных и предательских отношений, повального грехопадения и ежечасного риска, ставка в котором зачастую стоила жизни. Это был мир, где корону правителя делили пополам золото и чума...
      ... Когда-то он дал себе слово никогда больше не выходить на эту тропу. Когда-то... Сейчас оно казалось не просто далеким, а, скорее, нереальным, словно случилось ни с ним, ни в его жизни, а было прочитано в книге или увидено в кино. Он оправдывал себя тем, что нынешняя его тропа последняя и от того, как он ее пройдет, зависит не только его жизнь, его будущее, но и нечто большее, чему, пожалуй, он и сам не смог бы дать определение.
      Но, и если уж быть до конца честным, он желал еще раз испытать это ни с чем ни сравнимое чувство бешенного азарта, риска, накрывающего с головой, изнуряющего поиска и опустошенности после победы, после которой, а он знал это точно, обязательно придет уверенность в том, что все, собственно, было зря и это всего лишь игры мужчин этого века. Жестокие игры. Обделенных любовью мужчин. Коварного века. Он знал, но ничего не мог с собой поделать. Одни рождаются, чтобы учить детей, вторые - растить и убирать хлеб, третьи - строить дома, четвертые - лечить людей и т.д. Он родился, чтобы пройти путь под покровительством кроваво-красного, беспощадного бога войны Марса. Война стала его наркотиком, без которого он уже не мог.
      Когда-то он дал себе слово никогда больше не идти по этому пути. Их было двое, давших себе подобную клятву и не сдержавших ее. Они оба вновь вышли на тропу войны. И первым пошел тот, кому не суждено было остаться в живых...
      Город медленно просыпался, откидывая липкую, частую паутину, сотканную демоническими, страшными снами. Он разрывал ее постепенно, из последних сил пытаясь больным разумом прорваться к чистому, солнечному дню, окунуться в него, очиститься, вдохнуть полной грудью и, исстово молясь, попросить у Бога отсрочку в смерти, поменять уже выданный билет в экспресс небытия.
      Город просыпался, умывался, завтракал, выходил из дома, спешил на остановки и далее - по делам.
      Город просыпался и с ужасом замечал на спальном ложе новые почерневшие, обезображенные трупы. Слез давно не было. Он просто сглатывал сухой, шершавый ком в горле и шел хоронить умерших.
      Город просыпался, с удовольствием потягивался, плотно завтракал, улыбался новому - прибыльному и сулившему развлечения дню. За золото он купил у чумы индульгенцию и теперь наслаждался, пируя и веселясь. Он пока не понял, что его безжалостно обманули, над ним жестоко и коварно посмеялись. Ибо нельзя заключить сделку с чумой. Она лишь дает отсрочку по выплате векселей.
      Это все был один и тот же город - Белоярск.
      В это утро в нем, у правившей здесь бал чумы, появился Конкурент.
      Несколько дней подряд Он сидел в квартире на третьем этаже старого, добротного, сталинских времен, дома, окна которого выходили на широкую улицу. На другой ее стороне стояли такие же дома. Он знал, какие шикарные квартиры бывают в подобных домах. У Него была одна из них, только в другом городе, отстоящем от Белоярска на многие тысячи километров. Он всегда хотел иметь большую, просторную квартиру, потому что и детство, и юность Его прошли в заводском бараке.
      Он помнил запах коммунальной кухни, сырого белья, плесневелых углов и общей, на двадцать семей, уборной. Помнил большой двор, ухоженные палисадники, беседку, где мужики после работы "забивали козла", с непременным "раздавливанием мерзавчика" или "чекушки", сдобренных хорошей порцией пива. Помнил праздники, свадьбы, похороны, целые "стада" кошек и собак, щедро подкармливаемых детворой. Он помнил это все, любил и... ненавидел. Помнил и любил потому, что это являлось частью его уже состоявшейся жизни. Ненавидел потому, что со временем понял: так жить было нельзя. Но Он родился, рос и жил, повторяя, как молитву: "Я вырасту и не буду жить в бараке. У Меня будет Мой дом, Моя квартира..."
      Он вырос. Барак проводил Его в армию и больше Он туда не вернулся. Его родители погибли в один день с доброй половиной жильцов, когда однажды ночью в кухне по неизвестным причинам взорвался газовый баллон. Он остался один. С ремеслом, в котором был асом. Именно благодаря ему Он в скором времени обзавелся домом в Крыму и квартирой в престижном, старом доме.
      Он приехал в Белоярск по "приглашению друзей", зная, что в городе свирепствует чума. Риск стоил больших денег. Тех, которые Ему и предложили. Сумма Его устраивала именно потому, что Он решил оставить ремесло и поселиться в домике на берегу залива, в городе, носившем в древности фантастическое, неземное и красивое имя - Каффа.
      Теперь Он сидел у окна и ждал, внимательно и напряженно глядя через улицу на один из подъездов стоящего напротив дома. До назначенного срока оставалось чуть меньше десяти минут. Он чуть передвинулся, поочередно разминая затекшие конечности и неожиданно ощутил острую ломоту в суставах и ноющую головную боль. Накануне, перед поездкой в Белоярск, Он попал под проливной дождь и немного простыл. У Него в какой-то момент пронеслась мысль, что зря Он согласился на "предложение друзей", но тут же ее отбросил.
      Почувствовав на лбу выступившие капли пота, осторожно отер их рукавом. В глазах появилась непривычная резь и какая-то сонная усталость. Он насторожился и замер. Время подходило к решающей отметке. Деловито и спокойно Он приник к окуляру, противоположный дом приблизился, четко явив мельчайшие подробности архитектурных линий.
      К подъезду подъехала персональная машина. И буквально через секунд десять распахнулась дверь. На тротуар шагнул тот, кого Он решил сегодня похитить у чумы, присвоив себе ее исключительное в этом городе на настоящий момент право даровывать либо отнимать человеческую жизнь.
      Он ступил на много раз хоженную тропу, вышел на охоту, выследил жертву и убил ее. Теперь с тропы следовало немедленно уходить. Потому что на нее, уже в погоню за Ним, вот-вот должны были выйти другие.
      Он поднялся и внезапно покачнулся. Стало трудно дышать, словно в легкие вместо воздуха попала пригоршня жестких, острых металлических стружек. Комната поплыла перед глазами, на лбу вновь выступили крупные капли пота. Он попытался все-таки сделать несколько шагов в сторону входной двери, понимая, что не успеет, не сможет переступить порог и сойти с тропы. Но Ему очень надо было сделать этот шаг. Хотя бы на него, на один единственный, в своем нестерпимом, всепоглощающем желании Он хотел сейчас быть ближе к домику на берегу залива, в городе, носившем в древности фантастическое, неземное и красивое имя - Каффа.
      В эту минуту Он не мог и представить - насколько близок к Каффе...
      Лишь почудилось, будто в комнате на миг промелькнуло странное видение: мужчина на нетерпеливо гарцующем коне и трепещущее на ветру черное полотнище. Видение было настолько реальным и зримым, что Он невольно отшатнулся и, потеряв равновесие, нелепо взмахнув руками, тяжело завалился навзничь. Последним усилием воли Он постарался приподнять голову.
      Прожигая насквозь время и пространство, на Него в упор смотрели горевшие испепеляющей жаждой золота глаза. Он прищурился и увидел, как в них отразились теплые, сапфировые воды, ласково льнущие к высоким крепостным стенам...
      ... Иволгин, со своей группой, примчался на место происшествия самый первый. Но буквально через несколько минут улицу с обеих сторон перегородило множество автомобилей. Съехались не только "конторские". Прибыли прокуроры, городской и областной, высшее милицейское начальство, представители военной прокуратуры и комендатуры, первый секретарь обкома Тишин. Одним словом, народу собралось столько, что это грозило в первые же минуты свести на нет всю работу криминалистов, экспертов и оперативников.
      Петр Андреевич, со злобной гримасой, способной навести ужас и на бывалых рецедивистов, еле сдерживая ярость, подошел к Завьялову, горячо зашептав ему на ухо:
      - Васильич, не уберем это стадо, можно смело дело "вешать".
      - Не кипятись, Андреич, - попытался вразумить его Завьялов. - Дело наверняка КГБ себе заберет.
      - Вот когда заберет, тогда и будем разговаривать, а пока...
      Договорить он не успел, увидев быстрой походкой направляющегося к нему с противоположной стороны улицы Сашу Костикова, который вместе с Приходько, не теряя времени, начали поквартирный опрос.
      Прибыв первым и едва взглянув на лежащего у машины Романа Ивановича Малышева, убитого двумя точными выстрелами в сердце и голову, Иволгин понял, что стреляли из соседнего дома. Он окинул быстрым взглядом фасад и "орлы" поняли его без слов.
      Несмотря на строгие запреты эпидемиологов, несколько окон было приоткрыто. День обещал быть ясным и солнечным, потому люди, настрадавшиеся за зиму, спешили глотнуть живительного тепла, даже невзирая на то, что глоток запросто мог стать в их жизни последним. Но уж такова психология русского человека.
      - Петр Андреевич, кажется есть, - подходя, тихо проговорил Костиков. Дом напротив, третий этаж, средний подъезд, квартира четырнадцать. Жилец, ветеран войны, две недели назад продал квартиру и уехал к сыну в Беларуссию. Соседи утверждают, что все окна и дверь были наглухо закрыты.
      - Приходько там?
      - Да, сторожит.
      - Бери Лешу и тихо-о-онечко - понял? - зашли и вышли, сделав все, как надо. Пока вся эта шушера не очухалась. Вперед.
      Он подошел к Завьялову:
      - Васильич, может дашь мне "увольнительную", минут на ...надцать?
      - Совсем с ума сошел?! - зашипел тот. - Начальника Управления КГБ Белоярска завалили...
      - Убили, Сережа, убили, - твердо поправил его Иволгин. - Заваливают быка на корриде. А таких, как Малышев, убивают. Это Родионов, сука!
      - Да тише ты! - рыкнул на него Завьялов. - И без того такой мюзик-холл устроили, моей задницы не хватит скоро, чтоб прикрывать ваши художества.
      - Больше задницу отращивать надо было! - огрызнулся майор.
      - С тобой отрастишь, как же... Чего ногами засучил, далеко собрался?
      - Писать хочу, - вежливо ответил Иволгин. И в ту же секунду с мольбой взглянул на полковника: - Будь другом, отпусти, а то ведь, не ровен час, опозорю... честь штанов жандармского корпуса.
      - Петя, десять минут и ни секундой больше. Понял? И попробуй только мне что-нибудь в клювике не принести. Еп-п-полеты посрываю!
      - Принести-то принесу, да кабы не подавиться, - не остался тот в долгу и, бочком протиснувшись сквозь гомонящую толпу и невесть откуда набежавший народ, быстро пересек улицу, скрывшись за углом стоящего напротив дома.
      Майор зашел в подъезд, бегом поднялся на третий этаж. Остановился на пустой площадке и, шагнув к двери с цифрой "14", негромко постучал, воровато озираясь на две соседние квартиры и благодаря Бога, что у них в дверях нет модных нынче "глазков". Дверь тотчас приоткрылась и Петр Андреевич бесшумно скользнул вовнутрь. Неслышно клацнул замок. Привыкнув к полумраку в прихожей, он прошел в комнату вслед за Игорем. И резко остановился на пороге.
      В комнате, возле молодого мужчины, лежащего навзничь, стояли, не шевелясь, Добровольский и Костиков.
      - Чума, - предостерег Алексей. - Можно сказать, на скаку остановила...
      - Живой? - с надеждой все-таки спросил Иволгин.
      - Ну-у, - протянул неопределенно капитан, - я бы сказал, на том свете он уже побывал, но пока не решил, где лучше.
      Иволгин перевел взгляд на оружие и красноречиво глянул на Алексея. Тот понял его без слов и, ухмыльнувшись, заметил:
      - Обижаете, товарищ майор... или стареете. Все сделали, все сняли. Теперь можно и с другими поделиться. А там уж, кто проворнее.
      Иволгин долго, словно не слыша его, смотрел на лежащего парня.
      - Андреич... - негромко окликнул его капитан.
      - А? - очнулся тот. Лицо его приняло странное выражение, он вздохнул и произнес с какой-то безысходной тоской:
      - Нет, все-таки гадское время! - Потом подобрался, сосредоточился и продолжал: - Ладно, этот - он кивнул на убийцу, - стрелочник. А мне теперь "Министр" всех этих криминальных путей сообщения нужен. "Министр" - и не меньше, - твердо повторил он. - Иных деятелей за Романа Ивановича не принимаем. Хватит с этими уродами буквой Закона разговаривать. С ними теперь только дубинкой и только по черепу. Выживут, значит, Бог простил. Нет, извините. - Он повернулся к Костикову: - Саша, дуй к Краснову. Знаешь, где их "штаб-квартира"? Вот и молодец. Передашь ему, что Малышева убили, а Иволгин томагавк откопал. Он знает, что делать. Пошли, орелики...
      ... Второму, не сдержавшему клятву и вновь свернувшему на дорогу войны, повезет больше. Он останется в живых...
      Второй знал, что уходить надо, не оглядываясь, но ничего не мог поделать: оглянулся. И только после этого зашагал прочь. "Вот и все, подумал про себя. - Самое страшное на войне, когда знаешь, что тебя никто не ждет с войны домой. И уж совсем плохо, если дома нет, как такового, и ты не знаешь: кто ты? чей ты? где растет и растет ли вообще где-нибудь дерево твоего рода?" Он вспомнил написанную когда-то их группой песню и пока шел, напевал ее про себя.
      Мы все давно убиты на войне,
      На той, что еще только где-то будет
      И шар земной, качаясь на волне
      всех странствий и миров, о нас забудет.
      Ну, а пока нам солнце бьет в глаза
      И дождь с небес нам души омывает,
      Пусть в наши черствые, но хрупкие сердца
      Калибр любви безжалостно стреляет!
      ... Я шагну на порог и устало к стене прислонюсь.
      Сквозь потери и боль всех дорог я тебе,
      словно Ангел Заблудший, явлюсь.
      Посмотри мне в глаза и в обвальной, немой тишине
      Расскажи, как жила и что думала ты обо мне.
      Как цвели здесь сады и как лета палящего зной
      Вдруг накрыли дожди, увлекая осенней волной.
      Я забыл эту жизнь. Позади - нескончаемый бой...
      Говори. И пока говоришь, я напьюсь, опьянея тобой.
      А наутро опять - пыль бескрайних дорог.
      А наутро опять - бой и грохот сапог.
      Мы не значимся в списках поколений Земли:
      просто - воины Космоса, просто - слуги Войны.
      Мы придем и уйдем, отлюбив невпопад,
      Вспоминайте нас в августе, когда... звездопад.
      (Стихи Л. Затяминой)
      ... У Второго была цель, непроглядная, как тьма и опасная, как крутой обрыв. Его целью был Черный яр и человек, который служил ему верой и правдой.
      Он долго ехал на машине. Остановив ее и замаскировав, еще дольше шел пешком. Это была не Его местность и не Его ландшафт, но Он привык полагаться только на самого себя. Так Его учили, так Он со временем привык и именно это не раз спасало Ему жизнь. С собой Он нес все необходимое на случай, если придется защищать свою жизнь или лишить кого-либо чьей-то.
      ...Когда-то, очень давно, долгое время в Нем жил светловолосый, голубоглазый, восторженный и добрый мальчик, любивший древний сказочный Восток, знавший наизусть его стихи и песни.
      Однажды Он его убил.
      Это было страшно, чудовищно и противоестественно, но пришло время, когда они просто не могли уже существовать вместе; кто-то из двоих должен был полностью подчинить себе территорию другого, убив его при этом. Он всегда помнил, как душил его и видел постепенно переходящую в бесстрастно-холодную, равнодушно-стальную остекленелость яркую, бирюзовую синеву глаз; помнил, как светлые, мальчишеские, густые вихры под немигающим взглядом смерти меняли свой цвет, становясь похожими на черно-пепельную золу, остающуюся после сожженных на войне домов.