Джума

В них не было угрозы, они не таили опасность, но именно сквозившие в них мудрость и ее неизменная спутница - печаль, потрясли Ричарда больше всего. Он узнал и эти глаза, и их выражение... Но этого просто не могло быть, потому что того человека уже много лет не было в живых. Человека, когда-то женатого на одной дальней его, Ричарда Кейна, родственнице, красавице Элеоноре.
      Он воззрился на стоящего перед ним человека, отдавая должное его способности трансформироваться и перевоплощаться. И еще до того, как тот произнес первую фразу, он понял, кто именно стоит перед ним.
      - Господин Кейн, - на великолепном английском произнес "простой, сибирский, деревенский мужик", - здесь неподалеку есть небольшая сторожка. Если вам угодно, мы могли бы поговорить там.
      Кейн лишь молча кивнул и проследовал за своим "сопровождающим". Через метров двести показалось скрытое деревьями строение, куда они и прошли. В просторной комнате все так же молча сели за стол на удобные скамьи друг против друга и несколько мгновений заново изучали.
      - Примите мои поздравления, господин Гурьянов, - улыбнулся Кейн. Именно на вас я подумал бы в последнюю очередь.
      Ерофей улыбнулся в ответ:
      - А вы примите мои извинения по поводу несостоявшейся охоты.
      Таким образом, необходимый этикет был соблюден, обмен любезностями закончился.
      - Господин Кейн, - начал Ерофей, глядя тому прямо в лицо, - у меня есть к вам предложение. Мне известно, что на борту самолета, доставившего в Забайкалье из Канады гуманитарный груз для пострадавших от эпидемии чумы, в настоящий момент находится груз золота, весом в семь тонн, семьдесят два килограмма, сорок восемь граммов и шестнадцать миллиграммов. Однако, до этого в Канаду уже было вывезено ровно шесть тонн золота и помещено в одном из банков Торонто. Вам назвать банк и владельца золота?
      При этих словах Кейну стоило немалых усилий сохранить выдержку и самообладание. Гурьянов, между тем, продолжал:
      - Мне также известно, каким образом данное золото попало на борт вашего самолета. Господин Кейн, я не сомневаюсь, что вы проверили золото и убедились, что оно не зараженное. Оно действительно напрямую не соприкасалось со штаммом "Джума". Но характерной чертой именно данного штамма, прямой контакт как раз и не является обязательным условием. Надеюсь, вы меня правильно поняли?
      - Иными словами, вы предлагаете нам золото вернуть?
      - Я предлагаю купить его у вас.
      - Могу я узнать ваши полномочия и от имени кого или чего вы ведете переговоры?
      - Пожалуйста, - Ерофей Данилович протянул ему через стол несколько бумаг.
      Ричард Кейн с минуту бегло их просматривал, затем, даже не пытаясь скрыть изумление, возрился на Гурьянова. Впрочем, в его взгляде немало было и неприкрытого уважения и восхищения.
      - И все эти годы вы... - он не договорил и лишь покачал головой, возвращая бумаги. - Я удовлетворен, но вы должны понять, что вопрос о возвращении части золото я не могу решить здесь и сейчас. То есть, я не могу вам дать никаких гарантий.
      - Я уполномочен заявить, что это золото мы согласны компенсировать. В данном случае, вам будут предоставлены материалы по штамму "Джума" и... Гурьянов поднялся, жестом приглашая Ричарда следовать за собой: - Прошу вас, господин Кейн. Я хочу предствить вам одного вашего хорошего знакомого.
      Тот неуверенно двинулся следом. Они миновали широкий коридор, упиравшийся в резную дверь. Гурьянов открыл ее, пропуская Кейна вперед. Ричард шагнул и замер около порога. Следом вошел Ерофей Данилович.
      - Что с ним? - потрясенно, дрогнувшим голосом, спросил Кейн.
      - Значит, вы его узнали.
      - Кто вы? - спросил Кейн, шагнув поднявшейся навстречу ему женщине.
      - Медсестра, которая за ним ухаживает. Меня зовут Лариса, - ответила она и отвела глаза.
      Кейн заметил выступившие в ее глазах слезы и, сочувственно взглянув, проговорил с болью в голосе:
      - Серж, Серж... Это начиналось, как безумие. И этим же закончилось...
      - Он называет себя Лейтенантом, - перебил его Гурьянов. - Кроме того, есть еще одна сложность. Он объявлен во всесоюзный розыск, как наемный, профессиональный убийца. И последнее - ему необходимо долгое и длительное лечение.
      - Да, да, конечно. А это...? - Ричард кивнул в сторону безучастно сидящего Рубецкого.
      - Вы имеете в виду котенка? - вздохнул напряженно Ерофей. - Он не желает с ним расставаться ни при каких условиях. Стоит его отнять, как он впадает в ярость, а потом на долгие часы - в состояние полной прострации.
      - Когда я смогу забрать его? - немного придя в себя, спросил Ричард Кейн.
      - Как только вернете золото и будете готовы к вылету, - заверил его Ерофей. - Пока он будет жить на этой заимке. Здесь есть все необходимое.
      Кивнув Ларисе, Гурьянов направился к выходу. Кейн, сказав несколько ободряющих и благодарственных слов, поспешил за ним.
      Эту "охоту" в Забайкалье, Ричард Кейн запомнил на всю оставшуюся жизнь. И каждый раз испытывал ледящий, пронизывающий ужас, вспоминая остекленевшие, безжизненые глаза Сержа Рубецкого...
      ... Когда все формальности были улажены, он в нерешительности взглянул на стоящего перед ним человека, одновременно желая и боясь задать ему вопрос. Тот глянул искоса и вдруг, приветливо и широко улыбнувшись, проговорил:
      - Пройдите, пожалуйста, в соседнее помещение. Вас там ждут.
      Он вошел и вновь увидел сначала глаза, все это время не дававшие ему покоя. Они стояли и смотрели друг на друга. И каждый из них, наверное, впервые в жизни не знал, как поступить. У обоих в руках были небольшие пакеты. Они шагнули навстречу друг другу и обменялись ими.
      - Кленовый сироп, - сказал Кейн.
      - Таежная настойка, - эхом ответил ему Гурьянов.
      И Ричард Кейн решился:
      - Ответьте мне, зачем вы это сделали? Это же ваш единственный сын! Ведь так... Мишель?
      - Как вы догадались, Ричард?
      - Глаза, Мишель. Можно изменить имя, лицо, но невозможно изменить душу, глядящую на мир глазами человека. Душа - это область Божественной хирургии.
      Мишель Рубецкой отвернулся, глядя на залитое дождем летное поле.
      - Вы спросили, Ричард, зачем я расстаюсь со своим единственным сыном? - Он резко развернулся и с невыносимой, щемяще-пронзительной тоской посмотрел на Кейна: - Мой отец родился в России, но большую часть жизни прожил в Канаде. Я родился во Франции, но большую часть жизни прожил в России. Серж родился в Канаде и я просто возвращаю ему Родину... потому что слишком хорошо знаю, что такое быть "лицом другой национальности". Этот мир далек от совершенства и мы еще не скоро поймем, что главное в нем - ни золото, ни идея, ни высшая власть. Все гораздо проще, Ричард: есть мужчина и женщина, их любовь и их дети, их Дом. И все это - на единой планете Земля...
      Кейн стоял молча, пытаясь понять этого человека. И напоследок спросил:
      - Мишель, что стало с Элеонорой? Она... погибла в той катастрофе?
      - Ее переправили вместе со мной. Она умерла четырнадцать лет тому назад. - И тихо добавил: Это нельзя назвать болезнью, она просто угасла... от тоски и одиночества. - Он взглянул на часы: - Вам пора, Ричард.
      Прощание получилось сухим и натянутым, даже несколько протокольным и официальным. Но в дверях Кейн все-таки обернулся:
      - Мишель, вас завербовали во время войны? Это была многоходовая комбинация?
      - Меня не надо было вербовать, Ричард: я всегда был русским.
      - А как же те, кто погиб в катастрофе? Это были... ваши люди?
      - Ричард, вы ведь тоже ходили во время войны в составе конвоев. И знаете, что кто-то всегда оставался и погибал, чтобы караван смог идти дальше.
      - Я понял вас, - кивнул Кейн и виновато взглянул на своего визави: Вы позволите последний вопрос?
      - Это почти интервью, - улыбнувшись уголками губ, иронично заметил князь Мишель Рубецкой. - Спрашивайте.
      - Ваш отец, князь Рубецкой, знал правду о вас?
      - Слава Богу, нет. Он бы проклял меня, - глядя в упор на Ричарда, жестко произнес Мишель. - Князь Сергей Михайлович Рубецкой считал, что присягу мужчина дает только раз в своей жизни. Я давал ее дважды.
      - Кажется, я понял почему вы хотите, чтобы Серж вернулся в Канаду... задумчиво проговорил Кейн.
      - Прощайте, Ричард, - голос Мишеля слегка дрогнул и он поспешно отвернулся к окну.
      "Он - сильный и мужественный человек, - подумал Кейн, выходя, - но такие люди, как правило, и самые несчастные на земле. Они многое в этой жизни поняли, но сами вряд ли способны обрести понимание со стороны других людей..."
      Глава двадцать четвертая
      Он отпустил водителя и, не дожидаясь лифта, чуть ли не бегом поднялся к себе на этаж. Быстро открыл квартиру, вошел, захлопнул дверь и только тогда позволил себе расслабиться. Впрочем, до полного расслабления было еще бесконечно далеко... Удар, который он получил на днях, нельзя было компенсировать ничем. С его точки зрения, невольно напрашивался и подходил лишь один вариант - тот, единственный и беспроигрышный, который он не раз уже с успехом использовал: МЕСТЬ.
      - Такое... -проговорил он, крепко закрыв глаза и со свистом пропуская сквозь зубы воздух и слова, - ... Такое смывается только кровью... твари! Вы слышите, твари, я не успокоюсь, пока вы все дышите со мной одним воздухом, ходите по одной земле, смотрите на этот белый свет. Кровью, только кровью... - шептал в исступлении Борис Николаевич Родионов.
      Он разделся, прошел в кухню, открыл холодильник, забитый всевозможными деликатесами и, расшвыривая их, достал презентованную кем-то литровую бутылку "кедрача". Взял стакан, налил половину, выпил одним махом и с лицом, перекошенным ненавистью и гневом, с силой запустил опорожненным стаканом в стену. Брызнувшие во все стороны хрустальные капли, как крошкой льда запорошили пространство кухни, игриво переливаясь в лучах солнца и своими радужными, яркими бликами весело насмехаясь над Борисом Николаевичем.
      Он, уже чуть успокоившись, достал второй стакан, наполнил содержимым на треть, приготовил чисто символическую закуску и лишь тогда степенно сел за стол, облокотившись спиной о стену и положив на соседнюю табуретку ноги. Он мечтал сегодня напиться. Страшно, жутко - до умопомрачения и до состояния невесомости, если подобное, конечно, возможно. Он знал, что возможно.
      Родионов два часа назад вернулся из Москвы. Всю обратную дорогу он ждал, когда, кто и как его ликвидируют. Он настолько свыкся с этой мыслью, что в какой-то момент уже перестал вдрагивать от каждого шороха и бояться каждого скрипа. Им овладело то странное состояние, которое человек, порой, испытывает у порога зубодробильно кабинета. Оболочка уже давно под прессом страха и ужаса превратилась в рыхлую, желеобразную массу, но внутренне, напротив, все закаменело и затвердело, как смола за миллионы лет.
      А потом он понял, что кому-то еще нужен. Что кто-то не поторопился сфокусировать на нем перекрестье оптического прицела, лишь переставив фигурки на шахматной доске, задвинул его в резерв, за более подходящие и выигрышные. Он понял, что "его час" еще вполне может состояться, когда "подходящие и выигрышные" исчерпают свой ресурс, измотаются и измочалятся. Его задвинули пока за самый крайний занавес сцены...
      "Но, может, это и хорошо? - рассуждал Борис Николаевич. - Страна вот-вот развалится, как старый глиняный горшок. Золото, конечно, жаль. И даже определение "безумно жаль" выглядит слишком слабо и пошло. Кто не держал в своих руках почти пятнадцать тонн золота, тот никогда не поймет, что значит его потерять. От этого можно запросто заболеть и умереть. От этого ничего не стоит сойти с ума...
      Что же у меня осталось? Из того, что есть уже сегодня, это, безусловно, слишком мало для мечты, но в самый раз для надежды. У меня остались месть и чума. Первое - для души, второе - для существования. Хватить пересидеть? Хватит! За это надо выпить!..
      А теперь в качестве "рабочего бреда" возьмем за основу такую мысль: "Чем я хуже тех, кто устроил мне вчера в Москве "полный разгуляй"? Ни-чем! Тогда почему не я двигаю фигурки по доске, а двигают мной? Потому что позволяю. А если... - ему стало страшно при мысли, что произойдет, если он решит играть свою игру - "не благодаря", а "вопреки". - Поддержат ли меня оттуда? А куда им деваться? За это надо выпить! За занавес меня решили, в резерв списали, твари?!! Ну я вам устрою... дружескую пирушку во время чумы!.."
      1991 год. Канада, провинция Квебек
      ... Он впервые вышел в парк самостоятельно. Слегка кружилась голова, подрагивали от напряжения ноги. Он опирался на массивную трость, ставя ее на землю осторожно и боясь ненароком ударить бегущего рядом, путающегося в ногах, непрестанно оглашающего тишину криком и нетерпеливо заглядывающего в глаза, здоровущего, пушистого и откормленного кота.
      Кроме него, его сопровождал подтянутый, элегантно одетый, мужчина. Они неторопливо шли по аллее парка, наслаждаясь легким ветерком, по-сентябрьски, теплым солнцем, радостным птичьим гомоном.
      - Чарльз, - срывающимся голосом произнес Серж Рубецкой, - я бесконечно благодарен тебе... и вообще... всем вам за участие и заботу. Если бы не вы...
      - Бросьте, Серж, - нетерпеливо прервал его Стоун и чтобы отвлечь собеседника, проговорил: - Серж, я должен сообщить тебе одну приятную новость, но даже не представляю, как ты ее воспримишь...
      Они уселись на стоящую поблизости скамью.
      - Чарльз, - невольно засмеялся Рубецкой, - ты говоришь это таким торжественным тоном, будто меня выбрали генерал-губернатором Канады.
      - Тебя ждет гораздо большая радость, поверь, - продолжал загадочно улыбаться Стоун. - В последние дни ты часто повторял, какое это счастье осознавать разумом, что находишься среди близких, родных и дорогих тебе людей. Что есть возможность узнавать заново дом, где ты родился и вырос...
      - Это действительно счастье, Чарльз: вернуться домой и узнать, что все это время тебя здесь ждали, за тебя волновались и переживали. Никакие деньги или иное другое богатство, никакая власть не могут сравниться с человеком, обладающим сокровищем по имени - родной дом.
      - А дом немыслим без семьи, - заметил Чарльз.
      - Если ты сейчас скажешь, что решил меня усыновить, я этого не выдержу, - продолжал иронично забавляться Рубецкой.
      - Серж, но тебе действительно пора подумать о семье, - осторожно заметил Стоун, следя за реакцией собеседника.
      Но тот в ответ лишь весело и от души расхохотался:
      - Чарльз, ты зря после отставки занялся научной деятельностью. Тебе надо было организовать брачное агентство. Из тебя бы получилась изумительная - очень деликатная , но и убедительная сваха. Так уж и быть, говори, кого ты присмотрел мне в жены, - и он, лукаво прищурившись, взглянул на Стоуна.
      Тот невольно смутился и, в свою очередь, посмотрел на часы.
      - Уж полдень близится, а все невесты нету, - префразировав русскую классику, продекламировал Серж, явно забавляясь реакцией Стоуна.
      - Есть! - вскричал Чарльз взволнованно, поднимаясь и указывая рукой в направлении подъездной, широкой аллеи у парадного входа в имение Рубецких. Серж, побледнев, вопросительно посмотрел на Стоуна:
      - Чарльз, ты, что, в самом деле, решил меня представить сегодня даме?! В компании с этим чертовым костылем?! Ну, спасибо...
      - Погоди, - усадил его Стоун. - Я сейчас... - И он быстрым шагом направился к дому. Серж, не желая оставаться, слегка прихрамывая, поплелся следом, по дороге беззлобно кляня Стоуна сквозь зубы.
      К счастью для Сержа и к досаде Стоуна, предполагаемая "невеста" задерживалась и обещала быть не раньше четырех часов пополудни.
      - Ну, слава Богу, - свободно вздохнул Серж, узнав эту новость. - Да, кстати, Чарльз, а почему ты спросил у водителя, "когда она прилетает"? Она, что, на метле? Было бы очень мило и забавно.
      - Серж... - вдруг став серьезным, повернулся к нему Стоун.
      - Ой, Чарльз, не надо делать такое страшное лицо, - не унимался Рубецкой, перебив его. - Иначе я решу, что она уже трижды молодая вдова, которая очень любит собирать и готовить грибы, но есть их заставляет исключительно своих мужей.
      - Она не вдова, Серж.
      - О! Значит, у нее пять детей, огромная бородавка на носу и муж-алкоголик, но она до сих пор ждет принца на белом коне. Увы, Чарльз, в моем положении, я не только на коня, на кровать с трудом взбираюсь.
      - Ты дашь мне хоть слово вставить! - не выдержал Стоун. - Серж, ты помнишь... Ларису? Медсестру из России, которая ухаживала за тобой?
      Рубецкой мгновенно стал серьезным и подозрительно уставился на Чарльза:
      - Если ты мне сейчас скажешь, что сегодня прилетает Лариса, я... я... - Он побледнел: - Это, действительно, она? Ну, что ты молчишь, Чарльз?!!
      - Да, - кивнул тот, расплываясь в довольной и счастливой улыбке. - Но она, Серж, прилетает не одна...
      - С мужем? - со страхом спросил Рубецкой.
      - Нет. Однако, Лариса очень просила, чтобы мы не говорили тебе. Она сама хотела бы представить этого человека.
      - Извини, Чарльз, но я должен это переварить. Один.
      - Я понимаю тебя, - согласился тот.
      - Пойду схожу к деду, - отчего-то грустно произнес Серж и, кликнув крутившегося неподалеку кота, зашагал по аллее в глубину парка, где огороженные литой, ажурной оградкой, находились могилы деда, Маруси и Рогдая.
      Он открыл калитку, вошел и с волнением осмотрелся. С благодарностью в душе отметил, что за время его отсутствия за могилами ухаживали. Серж сделал несколько шагов и, прислонив трость к столику, оперся двумя руками о крепкие стволы березы и клена. Постояв несколько мгновений, Рубецкой опустился на траву и, запрокинув голову в яркое, голубое, в крапинку мелких облаков, небо, закрыл глаза и... беззвучно заплакал.
      "Здравствуй, дед... Маруся и Рогдай...Я вернулся.
      И пришел, как обещал, чтобы рассказать о России. Мы думали, нас будет только трое: ты, Маруся и я. А, видишь, дед, сколько народу... Вот уже и Рогдай. А со мною, знаешь, кто? Его зовут Василий. Врачи говорят, что если бы не он, мои дела были бы совсем плохи. Вот и выходит, что тебя Маруся спасла, а меня Василий...
      Что же рассказать тебе, дед, о России?.. Я почти ее не помню, извини... Мне кажется, она ничуть не изменилась с тех самых пор, как ты уехал оттуда. Россия, как всегда, воюет. И, как всегда, ее главный враг она сама...
      Вот русские повсюду кричат, что они любят Россиию, что они патриоты. Но почему тогда она такая нищая и убогая. Родина-мать, как они говорят... Но разве возможно у собственной матери воровать? А гадить? А убить собственную мать можно?
      Прости, дед, я так и не понял, за что ты ее любил... Это странная страна... Она питается трагедиями своего народа. Как вампир. Она лишила тебя всего. Ты понимаешь, что я имею в виду не поместья, богатство и все остальное. Она отняла, но ведь ничего и не обрела. Странная страна... Она все время теряет и отрекается, теряет и отрекается, теряет и отрекается... Ответь мне, дед, за что ты ее так любил?!!
      Я смотрел новости из России. Там хотели сделать переворот. Хотели и не смогли. Там не осталось решительных и мужественных людей. Это был закат, как у Римской империи. А потом пришли "победители". Ты бы видел их лица... Самых главных победителей. Запад, конечно, ликовал! Он пока не понял, что ничего не изменилось: просто усовершенствовались методы подавления и убийства. Был броневик - стал танк, но психология того, кто на них взбирается, не меняется. Психология "помрачителей". Есть покорители. Они взбираются на горные вершины и уходят в одиночку в океан. А есть помрачители. Эти изо всех сил карабкаются на танки и трибуны, чтобы до умопомрачения вдалбливать в головы людей свои бредовые идеи. Зовут на баррикады, в окопы, на поля сражений, сами при этом комфортно и вольготно чувствуя себя во дворцах, где еще совсем недавно они пребывали в качестве холопов и слуг.
      Дед, ты должен был счастлив, что не можешь увидеть нынешнюю Россию. Это ты ее любил и боготворил. Она никогда не нуждалась в любви. Это миф, придуманный вами и поколением ваших детей. Она всегда была жестокой и безжалостной, живя не ради людей, а ради идей.
      Прости меня, дед, но я видел распятый на кресте войны Герат. А такого боги не прощают. За что умирали там русские мальчики?!! И сколько их умрет еще в страшном противостоянии Востока и Запада? Ибо Герат - это было только начало...
      Дед, я никогда не забуду этот страшный бой... Меня забрасывали в Россию через Афганистан. Операция готовилась несколько месяцев и была тщательно спланирована. Я должен был заменить человека по имени Сергей Астахов. То ли ирония судьбы, то ли странное стечение обстоятельств, но мы были поразительно похожи друг на друга... И это сходство должно было стоить жизни не только ему, но и целому каравану. Так и случилось... Только в живых остались мы вдвоем. Я не знаю, где он теперь и что с ним? Но тот караван, все до единого его убитые - на моей совести, дед... Потому что убивали их ради меня одного. И я это знал. Теперь мне с этим жить...
      Скажи мне, дед, зачем вообще нам, людям, нужны границы, государства, правители и армии? Что охраняют они друг от друга? Свои народы? Но неужели мы так ненавидим друг друга, что нашу ненависть обязательно надо сдерживать с помощью границ и вооруженных сил? Кому это надо, дед?.. Кому надо, чтобы русские ненавидели кавказцев, американцы - вьетнамцев или корейцев, израильтяне - палестинцев, французы - алжирцев, а прибалты - русских?
      Дед, я хочу, чтобы на любой параллели, на любом меридиане я смог бы построить дом, разбить сад, пригласить в гости соседей. И мне будет глубоко при этом наплевать, какой у них цвет кожи, форма носа и на каком языке они говорят. Нам достаточно будет просто сидеть друг против друга и видеть глаза, в которых не будет ненависти, а только понимание и уважение.
      ... Дед, а еще ты, как всегда, оказался прав... Этот штамм. Мы называли его
      "G-33", русские - "Джума", японцы - "Наму амида". Но именно ты впервые предположил, что у человека и микроорганизмов существует некое общее, информационное поле. Когда мы "засоряем" его ненавистью, алчностью, ложью, стяжательством и еще Бог весть какими пороками, природа начинает "задыхаться" и на свой лад учить нас, людей, уму-разуму, через горе и страдания, боль и муки.
      Хочешь знать, что произошло в лаборатории? Нам мало оказалось собственных вооруженных сил, мы решили "поставить под ружье" еще и другие биологические виды. Не спрашивая их согласия. Ведь они - всего лишь какие-то маленькие букашки, которые и разглядеть-то можно только под микроскопом. Мы так преуспели в собственном самомнении и исключительности, что в какой-то момент забыли прописную истину: все, что есть живое на этой планете, имеет право на собственную жизнь. Понимаешь, мы думали, если мы люди, самые высокоорганизованные существа, значит, нам все дозволено. Но ведь разум на то и дан, чтобы быть сильными мудростью, а не глупостью.
      Одним словом, штамм "разозлился" на людей и начал косить всех направо и налево. Почему не умер я? Дед, ты не поверишь, но я все время вспоминал, как ты разговаривал с вирусами и микробами. С самого начала я просто не воспринимал этот штамм, как врага. Я ему сочувствовал, потому что самое, наверное, страшное в нашей жизни - это убивать кого-то. Иногда у меня даже возникало ощущение, что между нами установилась некая невидимая связь. Мы вышли на один уровень общения...
      Вот и вся моя "одиссея", дед... Хотел рассказать тебе о России, но кажется, только расстроил. Возможно, ты бы ее увидел иной. Пойми, я не никогда в жизни не отрекусь от своих корней, но, дед... Ты не представляешь, какое это счастье - после всего, что произошло, сидеть сейчас под кроной клена! Сидеть с закрытыми глазами и знать наверняка, что стоит их открыть и она, по-прежнему, будет шелестеть над головой. И в этот момент я, кажется, начинаю понимать, за что ты любил Россию и почему ты всю жизнь так рвался увидеть ее еще раз, зная, что не пустит, не простит. А если и пустит, приблизит, то лишь для того, чтобы поставить "по-над яром..."
      Сержу вдруг пришли на память строки старого романса, когда-то написанного дедом:
      "Уплывали, подавляя жалость, со слезами ярости в глазах.
      Золоченное оружие "За храбрость" в побелевших плавилось руках.
      Увозили раненую память, взорванную болью на года,
      Знали: будущее бросит и обманет. Знали, что проиграна судьба.
      Что уже вовек не прикоснуться на заре к березовым стволам,
      Звонниц не увидеть, не вернуться к растворенным в небо куполам.
      И уже потом чужое небо об одном молить, одно хотеть:
      - Господи, не дай мне больше хлеба. Дай хоть раз взглянуть и... умереть!
      Дай мне напоследок прикоснуться на заре к березовым стволам,
      Звонницы увидеть и вернуться к растворенным в небо куполам.
      ... По-над яром, у черты забвенья, куст черемухи осыпался, согнулся...
      - Дай мне, Господи, еще мгновенье - прошептать: "Россия, я вернулся..."
      (Стихи Л. Затяминой)
      Серж вздрогнул и, еще пребывая во власти воспоминаний и размышлений, не сразу сообразил, что где-то настойчиво и требовательно сигналит автомобильный гудок.
      - Лариса... - прошептал он и начал неловко, суетливо подниматься с земли. - Лариса...
      Это женщина, однажды в далеком-далеком теперь прошлом, о котором он не хотел и боялся вспоминать, согрела его неповторимой - темной, беспроглядной, но удивительно чистой и теплой, ночью. Ночью, после которой он, пусть на короткое мгновение, но обрел память, вспомнив кто он, откуда и как попал в Белоярске. Она подарила ему ночь, в которую его, без памяти, без имени, не имеющего, казалось, вообще никакого права на существовование - отвергнутого, скрывающегося, уставшего бежать бесконечными милями хаоса, страданий и боли, его впервые после всех кошмаров, ЛЮБИЛИ! И именно в ту ночь он понял, какое это невыразимое счастье, нежданный, великий дар, какое это наслаждение и неисчерпаемое богатство, когда тебя кто-то любит. Тебя, от которого, казалось, отрекся не только Господь Бог, но и даже дьявол.
      - Лариса... Лариса... - Рубецкой встал и, пошатываясь от слабости, опираясь на палку, насколько мог быстро, заторопился к парадному входу.
      В какой-то момент он обернулся, глядя виновато на оставшиеся за спиной могилки и, чувствуя, как глаза немилосердно и жгуче застилает слезами, сглотнув мучительный, жесткий ком в горле, прошептал:
      - Дед, ты прости... Я наговорил тебе лишнего. Я - дурак, дед. Ты не верь мне, слышишь?!! Россия стоит того, чтобы к ней вернуться! Даже если и потом будет Яр. Черный ЯР...
      Он увидел, как из широкой аллеи показалась черная, сверкающая машина. Сделав круг, она остановилась рядом с парадным входом. Водитель, выйдя первым, торжественно открыл правую боковую дверцу. Выжидающе заствыв около нее, протянул руку. Сначала из машины показалась рука, несомненно, принадлежащая женщине, и вот уже появилась она вся. Следом за ней, на посыпанную гравием дорожку, ступил очаровательный, светловолосый малыш.
      "Так вот с кем она приехала! - пронеслось в голове Рубецкого. Он с минуту стоял с удивленным и сосредоточенным выражением на лице. - ... Бог мой! Да ведь это... мой ребенок! МОЙ!" - заклокотало у него все внутри.
      Внутренне ликуя, он, тем не менее, не мог заставить себя сделать хотя бы шаг. Просто стоял и со счастливым выражением на лице наблюдал за женщиной и ребенком. Они нетерпеливо оглядывались.
      Он сделал им шаг навстречу, одновременно внезапно ощутив в сердце кинжальный, несперпимый холод. Серж недоуменно оглянулся. Словно хотел понять, что именно было его причиной.
      Взгляд выхватил запорошенный снегом, вытянувший в небо оголенные ветви, клен. "Откуда здесь снег? Ведь теперь август..." - успел подумать он, прежде чем его стало затягивать в бешенно вращающуюся воронку, непроглядную, как тьма и опасную, как крутой яр. Он попытался стремительным рывком выскочить из нее. На миг вынырнув, словно со стороны увидел, как к нему, отчего-то лежащему навзничь под кленом цвета зимы, не помня себя, с лицом, перекошенным страхом, бежит Его Женщина. А где-то далеко позади нее сиротливо и одиноко стоит очаровательный, светловолосый малыш. Он сделал попытку улыбнуться ей, силясь успокоить, как совсем рядом услышал ее, полный отчаяния и ужаса, крик:
      - Се-ре-е-ежа-а-а!!!
      А потом все звуки и цвета разом померкли и осталась лишь бесконечная, снежная равнина, по которой, мощно выбрасывая в прыжке тела, ему навстречу наслась волчья стая. Ближе, ближе, ближе... И вот он уже смог различить вожака. Это был Рогдай... Серж улыбнулся и прошептал:
      - Волки, братья, родные бродяги...
      Я всего натерпелся, поверь! Как затравленный, загнанный зверь,
      Рыскать в поисках крова и мира Больше я, наконец, не могу
      И один, задыхаясь, бегу Под ударами целого мира.
      Зависть, Ненависть, Деньги, Нужда - Неотступных ищеек вражда
      Окружает, теснит меня; стерла Дни и месяцы, дни и года
      Это мука. Обед мой - беда, Ужин - ужас, и сыт я по горло!
      Но средь ужаса гулких лесов Вот и гончая злей этих псов,
      Это смерть! О, проклятая сука! Я смертельно устал; и на грудь
      Смерть мне лапу кладет, - не вздохнуть, Смерть грызет меня, - смертная мука.
      И, терзаясь, шатаясь в бреду, Окровавленный, еле бреду
      К целомудренной чаше и влаге. Так спасите от псов, от людей,
      Дайте мне умереть поскорей, Волки, братья, родные бродяги!
      ЭПИЛОГ
      ... Он вышел на улицу, осторожно держа за руку двухгодовалую дочку. День был пасмурный, но еще, по-сентябрьски, теплый и тихий.
      - Ну-ка, Полинка, пошли поглядим, кто там у Амура и Уды на сей раз народился.
      Анна из окна, со счастливой улыбкой на лице, наблюдала за дочкой и мужем. Они, не торопясь, пересекали широкий двор, направляясь в сторону сарая, где у Уды вчера родилось двое потешных и забавных щенков.
      Она отошла к столу, продолжая прерванную стряпню и поэтому не увидела, как вдруг покачнулся Ерофей, жадно глотая ртом воздух. Лицо его побледнело и он, превозмогая сдавившую грудь и сердце боль, тем не менее, крепче сжал руку дочери, закрывая глаза и безвучно шепча молитву.