Хонор Харрингтон - Война и честь (Война Хонор)

      — Все эти женщины, за исключением одного случая, о котором Хэмиш глубоко сожалел, были зарегистрированными куртизанками, — спокойно продолжала она, — однако они нравились ему, и он уважал их. В противном случае ему не пришло бы в голову делить с ними постель, ибо он не из тех мужчин, которые спят с кем попало. Для этого Хэмиш слишком честен, — грустно улыбнулась она. — Наверное, странно, когда жена говорит о честности мужа, заводящего любовниц, но, по моему разумению, это самое подходящее слово. Спроси он меня, я призналась бы, что мне больно, но не из-за его “измен”, а потому, что я больше не в состоянии дать ему того, что могут они... и он не может дать того же мне. Он и не спрашивал меня ни о чем, потому что заранее знал ответ. И по той же причине Хэмиш всегда проявлял крайнюю осмотрительность. Никто в нашем кругу, зная о нашем несчастье, не поставил бы ему в вину встречи с куртизанками, да и большинство остальных мантикорцев тоже отнеслись бы к этому снисходительно, но он старался не подвергать испытанию общественное терпение. И не ради собственной репутации. Он ограждал меня от лишнего напоминания о том, что мне уже никогда не покинуть это кресло. Хэмиш не хочет унижать меня даже намеком на то, что я... неполноценная. Калека. Не хочет прежде всего потому, что любит меня. Да, я искренне верю, что он любит меня не меньше, чем в тот день, когда сделал мне предложение. В тот день, когда мы поженились. В тот день, когда меня извлекли из разбившегося аэрокара и ему сообщили, что я уже никогда не смогу не только ходить, но и дышать без специальной аппаратуры.
      Эмили глубоко вздохнула. Это всё ещё оставалось в её власти, хотя мышцы диафрагмы получали нервный сигнал лишь через системы кресла жизнеобеспечения.
      — В этом принципиальная разница между мною и всеми его любовницами. Он был внимателен к ним, уважал их, но не любил. Не так, как любит меня. Или вас.
      Хонор отшатнулась, как будто Эмили вонзила кинжал ей в сердце. Она взглянула в глаза собеседницы и увидела в них подступившие слезы. Эмили все знала... и сочувствовала им.
      — Он ничего не говорил мне, — спокойно произнесла графиня, — но это излишне. Я слишком хорошо его знаю. Если бы он не любил вас, он — учитывая, как давно и тесно вы сотрудничаете в Палате Лордов, — давным-давно привез бы вас сюда. А столкнувшись с травлей, незамедлительно обратился бы ко мне за помощью, вместо того чтобы всеми силами ограждать меня от происходящего. Защищать меня. Мало кто знает, но я — его главный консультант и аналитик, и он ни за что не упустил бы случая свести нас вместе, особенно после того, как прихлебатели Высокого Хребта развязали против вас двоих эту оголтелую кампанию... если только у него не было причины не делать этого. Причина была. Он предпочел смириться потерей доброго имени и репутации, с ослаблением влияния оппозиции — но к моей помощи не прибег. Он боялся, что я узнаю правду и меня ранит его “предательство”. И, так же как из-за любви ко мне он не допускал нашей с вами встречи, любовь к вам не позволяла ему перевести ваши отношения в более интимную плоскость. Вы оставались друзьями и коллегами. Даже будь вы куртизанкой, он понимал, что на сей раз речь не идет о короткой любовной связи. И в глубине души боялся, что и вправду может впервые в жизни мне изменить.
      — Я... Как вы?..
      Отчаянно, но безуспешно Хонор пыталась овладеть собой. Эмили только что дала ей ключ к разгадке головоломки. Все странности в поведении Хэмиша внезапно встали на свои места. Непостижимо, как Эмили, у которой никогда не было древесного кота, смогла так глубоко постичь суть их отношений.
      — Хонор, я замужем за Хэмишем уже больше семидесяти стандартных лет. Я знаю его, люблю его и вижу, что его сердце разрывается на части. Он страдал и раньше, до начала этой омерзительной травли, но не так сильно. Думаю, клевета и ложные обвинения вынудили его увидеть наконец то, о чем он старался не думать, и заставили признаться себе в том, чего он боялся. Сочетание любви к вам — к нам обеим — и чувства вины от того, что он обнаружил, что может любить кого-то еще, помимо меня, было для него как кровоточащая рана. И самое ужасное, — она посмотрела Хонор прямо в глаза, — он боялся, что открыто признается вам в своих чувствах. Боялся, что действительно“предаст меня”, заведя любовницу, которую по-настоящему любит.
      Эмили продолжила не останавливаясь.
      — Признаюсь, мне трудно сказать, как бы я реагировала в этом случае. Боюсь предположить. Но еще больше я боюсь того, что, если вы действительно станете любовниками, сохранить вашу связь в тайне будет невозможно, слишком много способов шпионажа, слишком много людей, готовых на все, лишь бы раздобыть хоть какое-то доказательство его неверности и вашей с ним связи. А стоит ему появиться, оно тут же будет предано гласности, и тогда все мои попытки сыграть на вашей стороне будут сведены на нет. Хуже того, обернутся против вас. И, если уж быть совсем откровенной, я всерьез опасаюсь, что, если вы будете продолжать тесно сотрудничать, и, стало быть, проводить много времени вместе, у него не хватит сил противиться своим чувствам. Не знаю, чем это в конечном счете обернется для него, как не знаю и чем это обернется для меня, но, боюсь, мы оба скоро это выясним. Если только...
      — Если что? — напряженно спросила Хонор. Её руки стиснули тело Нимица.
      — Если вы не сделаете за него то, на что ему не хватит сил, — твердо сказала Эмили. — Пока вы находитесь на одной планете, вы должны работать вместе. Потому, что вы оба являетесь — по крайней мере, являлись, пока не завертелась эта свистопляска, — нашим самым эффективным политическим оружием, и потому, что если вы начнете избегать друг друга, это будет воспринято как доказательство вашей вины. Но в таком случае именно вам, Хонор, придется позаботиться, чтобы между вами ничего не произошло. Это несправедливо. Знаю. Но я обращаюсь к вам не как жена, опасающаяся потерять любовь своего супруга. Я говорю об этом потому, что, если после моего публичного, на все Звездное Королевство, заявления о том, что вы никогда не были любовниками, вы ими станете, это будет для вас с Хэмишем политическим самоубийством. Более пятидесяти стандартных лет мой муж, несмотря на то, что я была прикована к этому креслу, оставался верен мне. Но на этот раз... на этот раз, Хонор, я боюсь, что ему не хватит сил. Или, скорее, что он столкнулся с тем, что может оказаться слишком сильным длянего. Вся надежда только на вас. Справедливо это или нет, но сохранить дистанцию и не допустить близости должны именно вы.
      — Я знаю, — тихо сказала Хонор. — Уже не один год знаю, что обязана сохранять между нами эту дистанцию, и не позволять ему любить себя. Не позволять себе любить его.
      Лицо её исказилось от муки.
      — Я знаю это... но не могу, — прошептала она.
      Леди Эмили, графиня Белой Гавани, в ужасе смотрела, как адмирал леди дама Хонор Харрингтон, герцогиня и землевладелец Харрингтон, залилась слезами.

Глава 13

      Обед и в самом деле пришлось есть остывшим.
      Хонор понятия не имела, каким образом разрешится эта сложнейшая, ощетинившаяся во все стороны зазубренными краями ситуация. Она сейчас не могла разобраться даже в себе. Она знала только, что боится это делать.
      Это было странно. В её жизни всегда были любящие родители, во всем поддерживавшие дочь. У неё всегда был Нимиц. Она безошибочно различала эмоции окружающих. А свои — нет, не получалось. Странно, но факт.
      Лишь одна вещь во вселенной внушала ей ужас: собственное сердце.
      Ничего она в этих чертовых сердечных делах не понимала, ровно ничего. Угроза жизни, долг, моральная ответственность... такие вещи она встречала с поднятым забралом. Не без страха, конечно, но зато не было в этом страхе предательской дрожи, обескураживающей неуверенности в себе, боязни поражения по собственной вине. Но на этот раз она словно оказалась посреди минного поля, понятия не имея, как отсюда выбираться, не уверенная, что посмеет взглянуть в лицо опасности. Да, она по-прежнему улавливала и понимала эмоции Хэмиша и Эмили, но это знание никак не превращалось в магическое заклинание, способное в один миг расставить все по местам.
      Она знала, что Хэмиш Александер любит её. Она знала, что любит Хэмиша Александера. И знала, что они с Эмили любят друг друга, и знала, что ни один из них троих не желает причинить боль двум другим.
      Но их желания ничего не могли исправить. Что бы они ни сделали, что бы ни случилось в дальнейшем, кому-то из них обязательно будет ещё больнее. А за глубоким личным страхом этой грядущей боли таилось леденящее лущу понимание того, скольких еще людей коснется их решение — которое должно касаться только их самих, и никого больше.
      “Может быть, — подумала Хонор, сидя за столом напротив Эмили с Хэмишем и потягивая маленькими глоточками вино, — всё было бы иначе, будь у меня побольше уверенности в себе”. Она завидовала невозмутимости Эмили, особенно помня, как потрясло графиню пугающее признание, услышанное в атриуме. Эмили давно знала о чувствах Хэмиша, но неожиданное известие о том, что Хонор отвечает ему взаимностью, стало для неё ударом. А ответом на удар был гнев. Короткая, но острая как нож вспышка ярости — Хонор осмелилась любить еёмужа! — неосознанная реакция, сформированная голым инстинктом и внезапным осознанием близкой и несравнимо большей опасности. Заставив себя смириться с тем, что её муж в битве с собственными чувствами обречен на поражение, она вдруг обнаружила, что человек, на которого она рассчитывала как на союзника, уже проиграл эту битву. Чудовищное напряжение ревности и обиды не могло не прорваться в тот миг, но затем Эмили в считанные минуты полностью совладала со своими страстями. Хонор это просто потрясло.
      Но в Эмили Александер Хонор изумляло многое. Эту, на первый взгляд совершенно непохожую на Алисон Харрингтон женщину, роднило с матерью Хонор спокойное осознание полноты своей личности, и не только в профессиональной сфере, — во всех движениях души. Хонор, которая очень долго была нескладным, угловатым, долговязым подростком, всегда завидовала материнской уверенности — так же, как завидовала, порой отчаянно сбиваясь на возмущение, её красоте и непокорной чувственности. Но даже во власти самой острой обиды она отдавала себе отчет в том, что с её стороны это просто глупо. Мать не может перестать быть красивой и не может перестать быть собой, а если постарается измениться, чтобы дочь не чувствовала себя рядом с ней неполноценной и невзрачной, это будет неправильно. Не должна она быть никем другим, кроме самой себя.
      Именно этому учили свою дочь Алисон и отец, пусть и не отдавая себе в этом отчета. Собственным примером и безграничной и безоговорочной любовью. И они добились того, что Хонор чувствовала себя цельной натурой. У нее осталось лишь одно уязвимое место, тщательно скрываемая незаживающая рана в самом сердце. В том уголке души, где должна жить вера в то, что кто-нибудь её обязательно полюбит... если у него не будет другого выхода, мысленно добавляла она про себя.
      Как это глупо, глупо, глупо, повторяла она до бесконечности. Казалось бы, рядом с родителями и Нимицем она давным-давно должна была поверить, что не может быть таким уродским исключением из всей Галактики. Всё было без толку. А потом, в Академии, на её пути оказались Павел Юнг и гардемарин Карл Панокулос — один попытался ее изнасиловать, а второй... обидел еще более жестоко. Она пережила тогда страшную душевную драму, но — пережила. Сумела выжить, а потом, благодаря Полу Тэнкерсли, научилась исцелиться. Научилась помнить, что есть люди, которые могут её любить — и любят. На протяжении жизни её любили очень многие люди, так по-разному, но одинаково сильно и искренне — она ощущала это буквально физически. Пол Тэнкерсли, родители, Джеймс МакГиннес, Андреас Веницелос, Эндрю Лафолле, Алистер МакКеон, Джейми Кэндлесс, Скотти Тремэйн, Миранда Лафолле, Нимиц...
      Но в самых потаенных глубинах души, там, куда не проникло никакое исцеление, всё еще жил страх. Теперь она боялась не того, что её не будут любить, а того, что любить её никому не позволено. Что сама вселенная карает тех, кто осмеливается нарушить запрет, — слишком многие любившие её люди погибли именно из-за неё.
      Никакой логики в этом рассуждении не было, но Хонор потеряла слишком многих, и каждая гибель тяжким бременем ложилась на душу. Сколько их было... Офицеры, старшины, рядовые — служившие под её командованием и заплатившие жизнями за её победы. Телохранители, которые погибли, спасая жизнь своего землевладельца. Друзья, которые сознательно заступили дорогу смерти — и проиграли в схватке — ради Хонор. Слишком часто это происходило, слишком часто цена была непомерной, и Хонор не могла избавиться от ощущения, что любой, кто осмелится полюбить её, получает смертельную черную метку. Логика была слишком слабым оружием против ни на чем не основанной внутренней убежденности. Хонор постепенно училась бороться с иррациональными страхами, но несколько выигранных сражений не означали победы в войне. Её любовь к Хэмишу Александеру окружало облако переплетенных и перепутанных эмоций и желаний, страхов и обязательств, а ставки в этом сражении были исключительно высоки.
      — Итак, — сказал наконец Хэмиш, дрогнувшим голосом нарушив затянувшееся молчание, — вы уже решили, как нам найти на них управу?
      Говорил он непринужденно, почти насмешливо, но шутливый тон никого не мог обмануть, включая и его самого. Хонор оглянулась на Эмили.
      — Думаю, мы нашли, с чего можно начать, — невозмутимо сказала графиня.
      Хонор до сих пор не могла справиться с удивлением от того, что невозмутимость Эмили была непритворной.
      — Не скажу, что будет легко, и даже не уверена, что сработает так, как мне хотелось бы — с учетом сложившихся обстоятельств, — она бросила короткий взгляд на Хонор, — но мне хочется верить, что по крайней мере самые острые зубы мы им обломаем.
      — Каждый раз, когда мне требовалось маленькое политическое чудо, я всегда мог на тебя положиться, Эмили, — с улыбкой сказал Хэмиш. — Когда я занимаюсь боеготовностью флота или выигрываю сражения, я точно знаю, как это делается. Но с такой мразью, как Высокий Хребет или Декруа... — Он покачал головой. — Даже не знаю, с какого конца подступиться.
      — Не лукавь, дорогой, — мягко поправила Эмили. — Дело не в том, что ты не способен иметь с ними дело, и ты это знаешь, правда? Просто, едва завидев их, ты впадаешь в бешенство и тут же вскакиваешь на коня своего морального превосходства, чтобы обрушиться на врагов копытами праведного гнева. А когда ты опускаешь забрало шлема странствующего рыцаря, обзор сразу становится заметно хуже. Не так ли?
      Улыбка несколько смягчила упрек, но граф все же болезненно — и непритворно — поморщился.
      — Я отдаю себе отчет, Эмили, что каждый хороший политический аналитик обязан знать, когда и как нужно высказываться с безжалостной честностью, но вот с этой конкретной метафорой, мне кажется, ты несколько перестаралась. Она не соответствует моему имиджу, — сухо буркнул он.
      Хонор невольно захихикала, и Эмили подмигнула ей.
      — Правда, у него прекрасно получается “глубоко оскорбленный, но слишком хорошо воспитанный, чтобы это признать, упертый флотский офицер благородного происхождения”, а? — отметила она.
      — Не думаю, что мне надо отвечать на этот вопрос, — сказала Хонор. — С другой стороны, в прямодушии Дон Кихота что-то есть. Ну, пока крылья ветряной мельницы не вышибут его из седла.
      — Браво! — Эмили ела одной рукой, управляясь со столовым прибором с грацией, отточенной десятилетиями, но сейчас отложила вилку, чтобы подняв палец подчеркнуть важность своего замечания.
      — Я готова признать, что в политике бывают полезны люди, готовые во имя своих убеждений разбить лоб о стену, но только не мириться с обманом и ложью. Будь их больше, мир стал бы лучше, а те немногие, которые у нас все-таки есть, становятся нашей совестью в этой беспощадной резне. Но они эффективно действуют лишь сами по себе — формируя для нас концепцию морального служения, служа нам примером для подражания, — и не важно при этом, добиваются они практических успехов или нет. Но если политик хочет добиться результата, высокой нравственности недостаточно, как бы мы ею ни восхищались. Нельзя уподобляться врагу, но необходимо понять его, а это значит разбираться не только в его мотивах, но и изучить его тактику. Только после этого вы поймете, как строить контрнаступление. Вы не должны опускаться до их уровня, но обязаны просчитать все, что они могут выкинуть, чтобы предусмотреть необходимые меры.
      — В этом Вилли разбирается куда лучше меня, — признался, помолчав, Хэмиш.
      — Точно. Поэтому он рано или поздно станет премьер-министром, а ты — нет, — объявила Эмили с широкой улыбкой. — И это, наверное, к лучшему. С другой стороны, при всей моей нежной любви к Вилли, хуже него адмирала не придумаешь!
      Все трое дружно рассмеялись. А потом Эмили склонила голову набок и задумчиво посмотрела на Хонор.
      — У меня было не так много времени, чтобы понаблюдать за вами, Хонор, но кое-что меня удивило. Вы кажетесь более... гибкой, чем Хэмиш. Нет-нет, я не думаю, что вы, в отличие от него, готовы принести свои принципы в жертву целесообразности, но я уверена, что вы, в отличие от него, способны представить себе, как работают чужие мозги.
      — Внешность бывает обманчива, — лукаво ответила Хонор. — Честно говоря, я и не пыталась понять, как мыслят и чем руководствуются такие люди, как Высокий Хребет или Яначек. А если совсем честно, я этого и знать не хочу.
      — А вот тут вы не правы, — неожиданно для Хонор решительно возразила Эмили. — Вы не понимаете их мотивов, но, согласитесь, вам вполне по силам понять, чего именно они добиваются. А если вы знаете цель, вы можете успешно анализировать, как именно они попытаются её добиться.
      — Не всегда, — мрачно сказала Хонор. — Я не смогла предугадать, что такое... — она обвела рукой всех троих присутствующих, — ... может произойти.
      — Да, но теперь это свершившийся факт, и вы точно знаете, что они добились чего хотели. Вот почему вам так больно видеть, что это сходит им с рук, — мягко сказала Эмили. — Никто не вправе обвинять вас, Хонор, за то, что вы не ожидали их грязной провокации, столь чуждой вашей натуре, но даже в самые тяжелые мгновения вы не позволяли гневу ослепить вас. Я видела вас обоих и в новостях, и в ток-шоу, и я знаю, что говорю. А теперь, когда познакомилась с вами лично, смею предположить, что вы станете очень искусным политиком — со временем.
      Хонор уставилась на нее в недоумении, и Эмили рассмеялась.
      — О, вы, конечно, не такой прирожденный политик, как Вилли! Вы похожи на Хэмиша, в коллегиальной атмосфере — именно такую, по идее, должна создавать Палата Лордов — вы чувствуете себя как рыба в воде. Я видела ваши выступления, как публичный оратор вы добиваетесь несравнимо большего успеха, чем Хэмиш. — Она улыбнулась мужу. — Я не собираюсь его оговаривать, но он слишком нетерпелив и склонен читать нотации, а вы — нет.
      — Но, Эмили, произносить речи еще не значит быть настоящим политиком, — возразил Хэмиш.
      — Разумеется. Но Хонор неоднократно демонстрировала умение анализировать множественные угрозы на поле боя и эффективно противостоять им, а её выступления в Палате Лордов убедили меня в том, что она вполне способна применить свои аналитические способности и в других областях, надо только выучить действующие правила новой игры. Ей еще многому предстоит научиться в политике, особенно в той её кровавой разновидности, которая привилась у нас в Звездном Королевстве, но как человек, наблюдавший за ней в течение нескольких лет, могу сказать, что учится она невероятно быстро. Сорок лет она совершенствовалась в профессии офицера военного флота; дайте мне половину этого срока на политическую карьеру, и я сделаю из неё премьер-министра!
      — Вот уж дудки! — резко возразила Хонор. — И десяти лет не пройдет, как я перережу себе глотку!
      — Это чересчур радикальное решение, — мягко заметила Эмили. — Пожалуй, в вас несколько больше от Доньи Кихот, чем мне показалось.
      Её зеленые глаза блеснули, и Хонор с коротким сожалением сообразила, что ей следовало тщательней выбирать слова. Впрочем, графиня просто отмахнулась от создавшейся неловкости.
      — Просто, она психически здоровый человек, — указал Хэмиш, не заметив, как переглянулись женщины.
      Он вообще на них не смотрел. Почти весь вечер внимание графа было приковано к Саманте: вот и сейчас он взял из чаши очередной стебелек сельдерея и вручил его кошке.
      — Хэмиш, твоими стараниями у нее будет расстройство желудка, — укорила мужа Эмили.
      Тот смутился — и вдруг сделался до того похожим на нашкодившего мальчишку, что Хонор захихикала.
      — Не беспокойтесь, Эмили, для этого травы потребуется намного больше, — заверила она хозяйку и, обращаясь уже к Хэмишу, более строго добавила: — Однако слишком много сельдерея им действительно вредно. Она не сможет его переварить, и если переест, запор гарантирован.
      Саманта бросила на нее исполненный достоинства укоризненный взгляд, и Хонор с облегчением ощутила скрытую за ним лукавую усмешку. Несмотря на переполняющую её радость от обретения уз с Хэмишем, Саманта почти мгновенно реагировала на приливы смятения и тревоги, которые охватывали её нового человека и Хонор, и все эти ощущения долгим эхом прокатывались через её сознание.
      Правда, судя по характеру её эмоций, кошка до сих пор не понимала до конца, чем, собственно говоря, так расстроены люди. Из чего видно, подумалось Хонор, что, несмотря на длящиёся веками тесный контакты, древесные коты и люди остаются чужими друг другу. Нимицу и Саманте — как, вероятно, и прочим их сородичам — при их врожденной эмпатии, сама мысль о том, что необходимо скрывать свои чувства, представлялась нелепой. За долгие годы Нимиц усвоил, что в человеческом обществе при определенных обстоятельствах эмоции проявлять не следует, особенно если это раздражение или гнев, направленные на человека, который является начальником для Хонор. Но даже Нимиц соглашался на эти условности лишь потому, что это важно для его человека. Он руководствовался своими представлениями о хороших манерах — либо снисхождением к непонятным людским обычаям. Ни он, ни Саманта даже в фантазиях не могли представить, что пытаются отказаться от проявления истинных чувств — особенно по отношению к чему-то важному.
      Вот почему коты всё сильнее расстраивались, видя, как Хонор день за днем изводит себя страданием, подавляя свои чувства к Хэмишу. Нимиц и Саманта знали, как сильно она любит его, они знали, как сильно Хэмиш любит её, но поведение людей, по мнению древесных котов, представляло собой добровольное сведение себя с ума путем причинения себе и другому непрерывной боли. И не только им, между прочим; у котов ведь не было выбора, кроме как разделять страдания своих людей.
      Рассудком Нимиц и Саманта понимали, что все люди — за исключением самой Хонор — относятся к категории существ, определяемой шестилапыми как “мыслеслепых”. Они даже готовы были согласиться, что из-за этой “слепоты” люди вынуждены строить общественные и даже личные отношения по другим критериям. Но абстрактное понимание чисто теоретических проблем никак не влияло на непосредственные ощущениякотов, а они ощущали не только печаль и досаду, но и гнев на необъяснимое человеческое упрямство, не позволяющее Хэмишу и Хонор признать очевидную для любого древесного кота истину и наладить наконец нормальную жизнь без дурацких бессмысленных страданий.
      После того как схлынула эйфория от принятия нового партнера-человека, Саманта нос к носу столкнулась с полузабытыми условностями, так жестко определяющими жизнь её двуногих друзей. Исключительный ум в сочетании с эмпатией позволил Саманте быстро разобраться в создавшейся ситуации. Получалось, что, выбрав себе этого человека, она резко осложнила ему жизнь, вызвав конфликт с этими самыми человеческими условностями. Оставалось только проанализировать причины этой человеческой путаницы.
      — Но если они не переваривают сельдерей и он... э-э.. засоряет их пищеварительный тракт, то почему все они так его любят? — спросила Эмили.
      — Это всегда ставило в тупик всех, кто изучал биологию древесных котов, — ответила Хонор. — Как только коты научились изъясняться знаками, их спросили и об этом. Почти все ответили, как и следовало ожидать, очень просто: им нравится этот вкус. Вспомните самого страстного любителя шоколада, которого вы встречали среди людей, возведите его страсть к шоколаду в третью степень, и вы начнете понимать, как самозабвенно любят сельдерей древесные коты. Но это только часть правды. На самом деле в сфинксианском сельдерее содержатся некоторые необходимые им вещества.
      — Именно в сфинксианском? — уточнила Эмили.
      — На вкус им нравится любой сельдерей, — пояснила Хонор. — Но ещё когда люди обживали систему Мантикоры, им пришлось внести некоторые модификации во флору и фауну Старой Земли, прежде чем внедрить их в новую окружающую среду. Точно так же, — очень сухо добавила она, едва заметным жестом показав на себя, — в некоторых случаях поступили и с людьми. На Сфинксе никаких радикальных изменений не понадобилось, но большинство сельскохозяйственных культур подверглись незначительным генетическим модификациям. Во-первых, в тканях растений не должны были накапливаться вредные для человека вещества, во-вторых, надо было помочь растениям противостоять особенно опасным местным паразитам и болезням. Решение было довольно изящное: модифицированные растения получили способность вырабатывать и запасать в тканях сфинксианское органическое вещество, которое безвредно для человека, но служит естественным репеллентом для насекомых. Модификация успешно привилась у всех растений, у некоторых, правда, менее удачно, зато на сельдерее эффект проявился лучше всего. Нынешний сфинксианский сельдерей произошел от модифицированных земных растений, но несколько отличается от вида, произрастающего на Земле в естественной среде, — своего рода гибрид. Так вот, это вещество оказалось то ли необходимым, то ли просто крайне полезным для поддержания эмпатических и телепатических способностей котов.
      — Но откуда же они получали это вещество до того, как появились мы со своим сельдереем? — поинтересовалась Эмили.
      — На Сфинксе встречается местное растение, которое вырабатывает это же вещество. Они называют его “пурпурный шип”, и его коты знали всегда. Но его мало, найти его трудно, и, как сознаются сами коты, сельдерей гораздо вкусней. Вот, — Хонор пожала плечами, — и вся Великая Тайна Похищения Сельдерея, которая объединила котов и людей.
      — Восхитительно, — сказала Эмили, с восторгом глядя на Хонор.
      Потом она обменялась серьезными и задумчивыми взглядами с Нимицем и Самантой, глубоко вздохнула, и, вновь повернувшись к Хонор, продолжила:
      — Я вам завидую. Вам в любом случае есть за что завидовать — в первую очередь за то, что вы связаны с древесным котом, — но именно вы нашли ответы на множество вопросов и загадок, волновавших нас несколько столетий. Первой достичь успеха после долгих безуспешных поисков... Это, наверное, замечательно.
      — Да, — тихо подтвердила Хонор и вдруг, неожиданно для четы Александеров и для себя самой, захихикала. — С другой стороны, — пояснила она извиняющимся тоном, — наблюдать, как они общаются знаками, порой довольно утомительно... особенно когда вместе собирается с десяток котов! Все равно что угодить в механический цех или турбину мотора.
      — Боже мой! — со смехом воскликнула Эмили. — Об этом я как-то не подумала.
      Тут Нимиц, до сих пор пристально следивший за улыбающимися собеседниками, привстал на высоком детском стульчике, который раздобыл Нико специально для древесных котов, и принялся жестикулировать. Спину он держал преувеличенно прямо, демонстрируя гордое достоинство, и Хонор, переводившая его речь Эмили и Хэмишу, старалась подавить желание снова расхохотаться.
      — Он говорит, что если мы, двуногие, думаем, что следить за жестами котов трудно, то мы должны посмотреть на это с точки зрения Народа. Если бы мы были полноценным биологическим видом, если бы наши возможности не ограничивались “шумом изо рта”, этим жалким, но единственно доступным нам средством коммуникации, тогда Народу не пришлось бы учиться вертеть пальцами, только чтобы поговорить с нами.
      Кот закончил выступление, и все три человека покатились со смеху. Нимиц в негодовании встопорщил усы, громко фыркнул и вздернул нос. Но Хонор почувствовала, как он радуется тому, что сумел всех развеселить, и послала в ответ мысленное одобрение.
      — Эмили права, это действительно замечательно, — сказал, поразмыслив, Хэмиш. — Я непременно должен научиться языку жестов. Но шутки в сторону: и вам, и Саманте, и Нимицу, и мне следует согласиться с тем фактом, что её решение “принять” меня создало множество проблем. Я благодарен — и преисполнен восторга — за то, что она это сделала, но все же хотел бы понять, как такое могло случиться. И почему это случилось именно сейчас?
      — Хэмиш, вам еще многое предстоит узнать о древесных котах, — сказала Хонор, стараясь говорить ровным тоном. — Мы все непрерывно учимся, и, в некоторых отношениях, тем из нас, кого “приняли” давно, надо учиться больше всех, поскольку нам приходится отвыкать от многих теорий и представлений, которые долго казались незыблемой истиной. Одно из таких заблуждений как раз состоит в том, что “выбор” котом своего человека считался сознательным процессом.
      — Что вы имеете в виду? — заинтересовалась Эмили.
      — Я много часов разговаривала об этом с Нимицем и Самантой, но до сих пор не уверена, что все поняла правильно. Попробую объяснить самое простое: все древесные коты обладают одновременно и эмпатическими, и телепатическими способностями. Но некоторые рождаются с особым даром — ощущать людей так же, как и представителей своего вида.
      Александеры кивнули, но было ясно, что они не готовы к такому быстрому постижению тайн древесных котов. Пожалуй, решила Хонор, для начала неплохо бы ввести их в курс дела, а уж потом попытаться ответить на заданный вопрос.