- Молодому барину, - сказала Минна, - всегда слишком все легко доставалось. Он понятия не имеет, как бедный человек зарабатывает деньги. Сперва вы баловали его, барыня, а теперь эта девочка. Многие мужчины таковы - всю жизнь им нужна нянька. И чудно: всегда они ее находят.
      - Деньги! - подхватила старая дама. - Едва ли будут у них деньги. Девчонка пустая, любит одеться... Что, если нам дать ей денег, Минна?
      - Она отдаст ему, барыня. А он их проиграет.
      - Минна! - вскрикнула в ужасе фрау Пагель. - Какие у вас мысли! Вольфи же не будет больше играть теперь, когда он женился! Могут появиться дети.
      - Они и раньше могли появиться, барыня, это до игры нисколько не касается.
      Барыня не пожелала услышать этих слов, она воззрилась через стол на пустой прибор.
      - Уберите же наконец со стола, Минна! - закричала она. - Не могу больше все это видеть. Я тут ем голубей... а он женился! - Она снова всхлипнула. - Ах, Минна, что же мы сделаем? Не могу я тут сидеть в четырех стенах, как будто ничего не случилось! Что-то надо же сделать!
      - Может, пойдем к ним туда? - спрашивает осторожно Минна.
      - Пойдем? Мы? А он к нам не идет?! И даже не написал, что женится?! Нет, это совершенно невозможно!
      - А мы сделаем так, как будто мы ничего и не знали!
      - Чтоб я лгала перед Вольфом?! Нет, Минна, мне такие штуки не к лицу. Достаточно того, что я вижу, как ему ничего не стоит солгать мне... Нет!
      - А если мне сходить туда одной? - спрашивает Минна так же осторожно. Меня они привыкли видеть у себя, и для меня чуточку соврать не такое уж большое дело.
      - Очень жаль, Минна, - отрезала фрау Пагель. - И напрасно вы этим хвалитесь!.. Ну, я пойду полежу немножко, страшно болит голова. Принесите мне еще стакан воды принять таблетки.
      И она прошла в комнату мужа. На минуту она остановилась перед портретом молодой женщины, может быть, подумала: "Как я любила Эдмунда, так она его любить не будет. Они еще разойдутся, и очень, очень скоро".
      Она слышит, как Минна за дверьми ходит взад и вперед, убирая со стола. "Упрямая старуха! - думает она в раздражении. - Должна была принести мне стакан воды, так нет же, ей нужно сперва убрать. Не буду во всем потакать ей. Послезавтра у нее свободные полдня, тогда может делать что хочет. Если она пойдет сегодня, девчонка тотчас поймет, что она пришла только по этому случаю. Известно, как молодые девушки расчетливы! Вольф - теленок, я ему так и скажу. Он думает, она идет за него ради него самого. Нет, она видела квартиру и картины, и она, конечно, давно разузнала, что они в цене. И что эта картина принадлежит в сущности Вольфу. Странно, что он еще ни разу у меня ее не потребовал, но Вольф такой уж есть... нерасчетливый..."
      Она слышит, как на кухне побежала вода, Минна, понятно, принесет ей холодной, из-под крана! Быстро подходит она к дивану и ложится. Натягивает на себя одеяло.
      - Вы могли принесли мне воды пять минут тому назад, Минна. Вы же знаете, я тут лежу с ужасной головной болью...
      Она злобно смотрит на Минну. Но у Минны все то же старое, в морщинах деревянное лицо, по ней ничего не увидишь, если она не захочет.
      - Ну хорошо, Минна! И, пожалуйста, потише там, на кухне, я хочу немного поспать. Когда все перемоете, можете идти. Перенесем на сегодня ваши свободные полдня. Окна протрете завтра, вы же не сможете сдержаться и не шуметь! Когда моете окна, вы всегда так гремите ведрами, - тут не заснешь. Значит, до свиданья, Минна!
      - До свиданья, барыня, - говорит Минна и выходит. Она прикрывает за собою дверь очень осторожно, даже вовсе бесшумно.
      "Подлая баба! - думает фрау Пагель. - Как она на меня выпучила глаза, точно старая сова! Подожду, когда она уйдет. Потом быстренько побегу к Бетти. Может быть, она была в бюро регистрации; или посылала кого-нибудь во всем мире нет никого любопытней Бетти. И я вернусь еще до прихода Минны... Незачем ей все знать!"
      Фрау Пагель снова вглядывается в картину на стене. Женщина у окна смотрит мимо нее. Когда глядишь отсюда, кажется, будто за головою женщины темные тени озаряются светом - и будто к затылку женщины тянется губами мужское лицо. Фрау Пагель часто это подмечала, но сейчас ее это злит.
      "Проклятая чувственность! - думает она. - Из-за нее молодые люди портят себе жизнь. Все они на этом срываются".
      Ей приходит в голову, что теперь, когда они поженились, картина принадлежит наполовину молодой жене. Неужели так?
      "Пусть она только явится ко мне! Пусть только явится! Она уже получила раз пощечину, ну так их у меня в запасе не одна..."
      С полуулыбкой фрау Пагель поворачивается к стене, и не проходит минуты, как она уже спит.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРЕДВЕЧЕРНИЙ ЗНОЙ НАД ГОРОДОМ И ДЕРЕВНЕЙ
      1. ИНТЕРВЬЮ В ТЮРЬМЕ
      - Послушайте вы меня, - говорил директор, доктор Клоцше, репортеру Кастнеру, который как нарочно сегодня, объезжая прусские дома заключения, прибыл в Мейенбургскую каторжную тюрьму. - Послушайте! Не надо придавать значения тому, что они там в городке о нас болтают. Стоит хоть десятку заключенных немного пошуметь, в этом доме из цемента и железа гул стоит такой, как если бы их ревела тысяча.
      - Вы тем не менее вызывали по телефону солдат, - констатировал репортер.
      - Неслыханная вещь... - приготовился к отпору директор Клоцше и уже хотел обрушиться на прессу, которая позволяет себе шпионить и даже не брезгует подслушивать его телефонные разговоры. Но он вовремя вспомнил, что у Кастнера лежит в кармане рекомендательное письмо от министра юстиции. К тому же, хотя рейхсканцлером у нас пока что Куно, но он, говорят, сидит непрочно, так что СДПГ, чью прессу представляет Кастнер, лучше не задевать.
      - Неслыханная вещь, - повторил он, заметно снизив тон, - как в этой клоаке сплетен простое выполнение правил внутреннего распорядка раздувают в целую историю. Когда в тюрьме вот-вот разразится бунт, я обязан из предосторожности поставить об этом в известность полицию и рейхсвер. Через пять минут я мог бы уже отменить тревогу. Понимаете, господин доктор!..
      Но этого человека "доктором" не купишь.
      - Вы и сами того мнения, что грозил бунт, - говорит он. - А почему?
      Директор отчаянно зол... Но разве это поможет?
      - Все вышло из-за хлеба, - сказал он медленно. - Одному арестанту не понравился хлеб, и он поднял крик. А когда крик услышали другие, вместе с ним закричали еще человек двадцать...
      - Двадцать? - переспросил репортер. - Не десять?
      - Да, извольте, хоть сто, - накинулся на него директор, закипая злобой. - Извольте, милостивый государь, хоть тысяча, хоть вся тюрьма!.. Я тут ничего не могу изменить, хлеб нехорош, но мне-то вы что прикажете делать? Вот уж месяц, как снабжение у нас хромает из-за того, что марка все падает. Я не могу купить полноценной муки, что вы мне прикажете делать?
      - Давать приличный хлеб. Закатите скандал в министерстве! Берите в долг за счет Управления юстиции, все равно, по уставу люди должны получать достаточное питание.
      - Еще бы! - желчно усмехнулся директор. - Я должен рисковать головой и шкурой, чтобы господа правонарушители получали хороший стол. А за стенами тюрьмы неповинный народ пускай голодает, да?
      Но на господина Кастнера ирония и горечь не действуют. Он увидел человека в арестантской одежде, натирающего пол в коридоре; неожиданно приветливым голосом он крикнул:
      - Эй, вы, слышите вы там! Будьте любезны, как ваша фамилия?
      - Либшнер.
      - Послушайте, господин Либшнер, скажите мне честно: какой здесь харч? В особенности хлеб?
      Заключенный быстро переводит глаза с директора на чернявого господина в штатском и соображает, что хотят от него услышать. Как знать, может быть, неизвестный явился от прокуратуры, дашь волю языку, так еще нарвешься. Он склонился к осторожности:
      - Харч какой? Мне по вкусу.
      - Ах, господин Либшнер, - возразил репортер, которому было не впервой говорить с заключенным. - Я от газеты, передо мной вы можете говорить не стесняясь. На вас не наложат взыскания, если вы скажете откровенно. За этим мы проследим. Так что же тут вышло с хлебом нынче утром?
      - Прошу меня извинить! - закричал директор, бледный от бешенства. - Это уже прямое подстрекательство...
      - Не будьте смешны! - рявкнул Кастнер. - Какое же тут подстрекательство, если я предлагаю человеку говорить правду? Высказывайтесь свободно, без стеснения - я Кастнер, от концерна социал-демократической печати, вы всегда можете мне написать...
      Но заключенный уже принял решение.
      - Есть такие, что всегда фыркают, - сказал он, преданно глядя в глаза репортеру. - Хлеб как хлеб, я его ем с удовольствием. Те, кто здесь всех громче кричит, те на воле сухую корку грызли да ходили с голой задницей.
      - Так, - сказал репортер Кастнер, наморщив лоб и явно недовольный, тогда как директор вздохнул свободней. - Так!.. За что сидите?
      - Аферист, - ответил господин Либшнер. - И потом тут будут направляться команды для уборки хлеба; мы будем получать табаку и мяса сколько душе угодно...
      - Благодарю! - сказал коротко репортер. И обратившись к директору: Пойдем дальше? Я хотел бы заглянуть еще в одну камеру. Что такое уборщики из арестантов, мы знаем - и знаем цену их вранью. Все они боятся потерять тепленькое местечко... К тому же аферист... Аферист и сутенер - последняя мразь, им доверять нельзя!
      - Поначалу вы как будто придавали большое значение словам этого афериста, господин Кастнер... - Директор улыбнулся в свою белокурую бороду.
      Репортер не видел и не слышал.
      - И потом, что это за уборочные команды! Выполнять на крупных аграриев адову работу, которой гнушаются даже жнецы поляки. За нищенскую плату! Это ваше изобретенье?
      - Отнюдь нет, - ласково сказал директор. - Отнюдь нет. Постановление вашего товарища по партии в прусском министерстве юстиции, господин Кастнер...
      2. ИЗГНАНИЕ ПЕТРЫ
      - Фрау Туман, - сказала на кухне Петра квартирной хозяйке, застегнув сверху донизу ветхое пальтецо и не подумав даже о своей соседке по коридору, о спившейся с круга Иде с Александерплац, или Иде-аристократке, которая сидела у кухонного стола и макала в кофе с молоком хорошенькие, глазированные крендельки, - фрау Туман, не могу я чем-нибудь вам помочь по хозяйству?
      - Господи боже мой, девочка! - вздохнула мадам Горшок, склонившись над раковиной. - Что ты мне городишь насчет помощи? Ты хочешь следить по часам, не пора ли ему вернуться? Или живот подвело?
      - И то и другое, - сказала Ида своим глухим, скрипучим от водки голосом и с присвистом всосала через кусок сахара глоток кофе.
      - Селедки я уже почистила и вымыла, картофельный салат ты так не сделаешь, как любит Биллем... а что же еще?
      Она посмотрела вокруг, но ничего не придумала.
      - Я-то старалась и спешила, чтобы поспеть в церковь на шикарную свадьбу - хоть за дверью постоять, но уже без двадцати два, а невеста еще разгуливает в мужском пальто и с голыми ногами. Везде обман!
      Петра присела на стул. Ей в самом деле подвело живот - посасывало с тихим намеком на близкую боль. И слабость в коленях... Время от времени она вся вдруг обливалась потом и не только от удушливой жары. Но несмотря ни на что, настроение у нее было хорошее. Большая, дающая счастье уверенность наполняла ее. Пусть обе женщины говорят все, что взбредет им на ум, у Петры нет больше гордости и нет прежнего стыда. Она знает, куда ведет дорога. Лишь бы привела к цели, вот что важно, а что трудна пускай.
      - Вы только осторожней опускайтесь на стул, сударыня! - издевалась Ида-аристократка. - Не то он проломится под вами, пока придет жених вести вас к венцу.
      - Ты ее не очень-то задевай у меня на кухне, Ида, - заметила, склонясь над раковиной, мадам Горшок. - До сих пор он всегда за все платил, а с жильцами, которые платят, надо быть любезной.
      - Рано или поздно всему приходит конец, фрау Туман, - наставительно сказала Ида. - У меня на мужчин глаз, я всегда примечаю, если хахаль заскучал и собирается дать тягу... Ее хахаль дал сегодня тягу.
      - Ох, не говорите, Ида! - завела плаксиво фрау Туман. - Не хватало мне еще остаться с этой девочкой на руках, босой да в пальто на голое тело! Ах боже мой! - закричала она громко и так швырнула котелок, что он задребезжал. - Неудача мне нынче во всем, теперь еще придется, чего доброго, купить ей платье, чтобы с ней развязаться!
      - Купить платье! - сказала презрительно Ида. - Дурость одежей не прикроешь, фрау Туман. Вы скажите ближайшему полицейскому, что, мол, так и так... живет у нас такая в доме... то да се, понимаете... надувательство. Ее живехонько отведут в участок и засадят в Алекс. Они там что-нибудь на вас наденут, фройляйн, будьте уверены - синий халат и платок на голову, поняли?
      - Нечего вам меня пугать, - сказала Петра миролюбиво, но слабым голоском. - Ведь и с вами бывало не однажды, что вас бросал кавалер. - Она не хотела этого говорить, но когда у человека переполнено сердце, слова сами просятся на язык, и она сказала.
      Иде стало нечем дышать, словно кто крепко саданул ее со всей силы в грудь.
      - Ага, влетело тебе, девочка! - захихикала Туманша.
      - Не однажды, фройляйн? - сказала, наконец, Ида, повышая голос. - Не однажды, сказали вы?! Сотни раз, вот как вы должны были сказать! Сотни раз бывало, что я стою под часами на площади, и стрелка себе идет и идет; уже и ноги стали как ледышки, и колени отнялись, а я, дура несчастная, никак не соображу, что подлец опять променял меня на другую! Однако же, перешла она от грустных воспоминаний к атаке, - это вовсе не значит, что девчонка, которой в день ее свадьбы нечего на себя надеть, может передо мной задаваться! Девчонка, которая жадными глазами готова вырвать у меня крендель изо рта и считает глотки, когда я пью кофе. От такой...
      - Здорово отделала, здорово! - радовалась Туманша.
      - Да и вообще! Разве это дело для приличной девушки, чтоб она в таком стесненном положении приходила, задравши нос, на чужую кухню и спрашивала точно графиня Знайтенас: "Не могу ли я вам помочь?!" У кого нет ничего за душой, тот должен просить милостыню, это еще мой отец прописал мне палкой на горбу, и если бы ты просто сказала: "Ида, я подыхаю с голоду, дай кренделек", - ты бы давно получила! Да и вы, фрау Туман!.. Я вам плачу доллар в день за ваш клоповник, хотя у вас ночью света на лестнице нет и мои кавалеры постоянно этим меня попрекают, вам тоже не пристало смеяться и кричать: "Влетело тебе, девочка!" Вам бы, наоборот, взять меня под защиту, а вы позволяете ей нахальничать, девчонке, которая спит задаром со своим альфонсом, ради удовольствия, и уж вы бы, фрау Туман, должны понимать, откуда она берет деньги... "Мы не работаем, и на улицу мы не выходим, промыслом не занимаемся - для этого мы слишком благородные..." Нет, фрау Туман, удивляюсь я на вас, и если вы эту наглую дрянь, которая еще тычет мне в глаза, что мне-де не всегда везет с кавалерами, если вы ее тотчас не вышвырнете вон, я съеду сама!
      Ида-аристократка стояла красная от гнева, вся еще держа в одной руке крендель, она была ярко-красная и делалась все краснее по мере того, как уясняла себе, насколько тяжело нанесенное ей оскорбление. Туманша и Петра в полной растерянности следили за этой бурей, налетевшей неведомо откуда и почему. (Да и сама Ида-аристократка, если бы способна была подумать, несомненно была бы не менее поражена концом своей речи, чем обе ее слушательницы.)
      Петра рада бы встать, тихонько пройти в свою комнату, запереться и кинуться на кровать, - о, добрая кровать! Но она чувствовала себя все слабее, временами у нее шумело в ушах, плыло перед глазами, и тогда сердитый голос звучал совсем далеко. Но вдруг он опять приближался, кричал ей прямо в уши, и снова все плыло перед глазами. Потом по затылку пробегал огонь, сбегал по спине; проступал расслабляющий пот... Подсчитать как следует, так она уже много дней ни разу толком не обедала: все только сосиски с салатом - если Вольф возвращался с деньгами, или булочка с ливерной колбасой, которую она съедала, присев на край кровати. А со вчерашнего утра и вовсе ничего, когда ей так важно хорошо питаться!.. Нужно бы скоренько пройти в свою комнату и запереться... да, главное запереться на ключ; и если явится полиция и станут стучать ей в дверь, не отпирать и все; открыть, только когда вернется Вольф...
      - Боже мой! - услышала она где-то вдалеке хныканье Туманши. - И с чего ты вдруг, девочка, язык распустила, наделала мне бед! У кого ни гроша за душой, не пристало тому других пересуживать. Ида у меня дама первый сорт, она каждый день приносит мне свой доллар - такую ты не смеешь попрекнуть ни словом, поняла?! А теперь уходи из моей кухни и сиди смирненько, а то как бы не вышло чего худого...
      - Нет! - кричала Ида нестерпимо резко. - Так не годится, Туман! Или она, или я! Я такой не позволю меня оскорблять - вон ее с квартиры, или я сию же минуту съезжаю...
      - Но девочка моя, Ида, золотце мое! - хныкала Туманша. - Ты погляди, на что она похожа: как тень на стенке... голая да голодная - не могу же я выкинуть ее такую...
      - Не можете. Туман? Ах вот как, не можете! Что ж... посмотрим... в таком случае, я немедленно бросаю квартиру, фрау Туман!
      - Девочка моя, Ида, - взмолилась Туманша, - ну подожди немного, пока не вернется ее мальчишка, ну ради меня!.. И тогда они у меня мигом съедут!.. Уходи же ты прочь с ее глаз, глупая! - шепнула она в раздражении Петре. Ей только б не видеть тебя, и она сразу угомонится!
      - Я ухожу, - прошептала Петра и встала. Она вдруг смогла стоять и хорошо видела черную дыру, открытой в темный коридор кухонной двери, но лиц обеих женщин не видела. Она медленно зашагала, те говорили что-то еще, все быстрее, все громче, но слышала она неотчетливо и потому не понимала...
      Зато она могла теперь идти, и она медленно прошла из светлой жаркой духоты к черной дыре. Дальше темный коридор с "их" дверью, нужно только войти, запереться - а там на кровать...
      Но она прошла мимо, все было как во сне, ноги не слушались, шли не туда, куда приказывал мозг. Проходя, она кинула еще один взгляд в комнату. "Все-таки следовало бы застелить кровать", - подумала она и прошла мимо. Уже перед нею дверь на лестницу, и она ее открыла, сделала шаг через порог и опять притворила ее за собой.
      Светлое справа и слева - это лица соседок.
      - Что там у вас за скандал? - спрашивает одна.
      - Никак они вас выкинули, фройляйн?
      - Господи! Чисто покойница!
      Но Петра только качает отрицательно головой. Ей нельзя заговорить, иначе она проснется и будет опять сидеть на кухне, и те будут спорить и кричать на нее... Надо тихо, очень тихо, а то рассеется сон... Она схватилась осторожно за перила, сошла на ступеньку вниз и в самом деле опустилась ниже. Это настоящая лестница из сновидения, по ней можно только спускаться, вверх идти нельзя.
      Она спускается дальше.
      Нужно спешить. Наверху опять открыли дверь, кто-то кричит ей: "Девочка, не дури! Куда ты так пойдешь голая? Скорей иди наверх, Ида тебя простила..."
      Петра машет рукой и сходит еще на ступеньку. Она спускается ниже и ниже - на дно колодца. Но внизу ждут светлые ворота, как в сказке. Есть такая сказка, Вольфганг ей рассказывал. И вот она выходит светлыми воротами на солнце, идет узкими проходами, залитыми солнцем дворами... И вот перед нею улица, почти пустая, залитая ярким солнцем улица.
      Петра посмотрела в одну сторону, в другую - где же Вольф?
      3. УПРАВЛЯЮЩИЙ МЕЙЕР СТАРАЕТСЯ УГОДИТЬ
      Управляющий Мейер, Мейер-губан, в час дня, сразу же как началась работа на свекловичном поле, был уже на месте. Все шло в точности как он думал: приказчик Ковалевский, сущая тряпка, позволил бабам ковыряться зря, половина проклятущих сорняков преспокойно сидит еще в земле.
      Коротышка Мейер сразу напыжился, краска прилила к его щекам, он заругался: "Что за свинство, стоять тут и заводить шашни с бабами, когда надо смотреть в оба... тряпка несчастная..." - и так далее, вся давно известная и при каждой неполадке повторяемая гамма - вверх и вниз по клавиатуре.
      Приказчик Ковалевский покорно, без слова возражения, принял, опустив седую, почти белую голову, этот яростный поток и только время от времени собственными руками выдергивал из пыльной твердой земли чахлую травинку.
      - Ваше дело не девок лапать, а надзирать за работой! - кричал Мейер. Но вам, конечно, приятней лапать!
      Совсем неосновательный поклеп на старика. Но Мейер награжден взрывом смеха, говорящим о его успехе по женской части, и удаляется под тень сосен. Здесь его индюшечья краснота сразу перешла в нормальный для его лица цвет - здоровый, кирпичный загар, и он звонко расхохотался. Ну и задал он ему, старому дурню! Хватит на три дня вперед. Нужно владеть этим искусством - реветь от бешенства, когда ты ничуть не взбешен, а не то со здешним народом все здоровье потеряешь.
      Ротмистр, даром что старый офицер и муштровальщик новобранцев, этого не умеет. Он, когда злится, становится бел как полотно и красен как рак и после каждой такой вспышки лежит потом целые сутки в полном изнеможении. Забавно, в самом деле, вот вам и великий человек!
      Интересно, с какими людьми он сегодня вернется, если он вообще привезет кого-нибудь. Если привезет, то, конечно, это будут работники первый сорт, потому что их подрядил господин ротмистр... а уж он, Мейер, пусть соображает, как с ними поладить. И пожаловаться не смей!
      Ну да как-нибудь обойдется. Он, коротышка Мейер, всегда умел ладить с великими людьми, лишь бы было притом две-три милых девушки. Аманда в общем вполне подходящая, но эти польки... у них совсем особая закваска, особый огонек, а главное - без выдумок. Мейер-губан, забывшись, запел вполголоса: "Мне что девочка, что роза - я на них плевал!"
      - Молодой человек, вы тут не одни! - проговорил дребезжащий голос - и, вздрогнув, Мейер увидел, что под сосной у дороги стоит тесть его работодателя, тайный советник фон Тешов.
      Снизу на старом барине (особенно для такого гнетуще жаркого дня) было надето более чем достаточно: высокие сапоги с отворотами и зеленые грубошерстные бриджи. А выше талии - вернее огромного брюха - на нем была только егеровская фуфайка с цветной пикейной манишкой, широко расстегнутая, так что видна была косматая, седая, усыпанная бисером пота грудь. Дальше кверху опять шла шерсть, а именно - красно-серо-бело-желтая кудлатая борода. Красный нос картошкой, хитрые, довольно поблескивающие глазки, а еще выше зеленая касторовая шляпа с пучком оленьей шерсти. Все в целом - тайный коммерции советник Горст-Гейнц фон Тешов, владелец двух поместий и восьми тысяч моргенов леса, именуемый коротко "старым барином".
      И конечно, старый барин опять держал в руках две здоровенные орясины его охотничьи дрожки стояли, верно, где-нибудь за поворотом. Управляющий Мейер знал, что старый барин относится в общем благосклонно к служащему зятя, так как не терпит подхалимов и ханжей. Поэтому Мейер сказал без обиняков:
      - Пришли промыслить себе дровишек, господин тайный советник?
      На старости лет господин фон Тешов сдал в аренду оба свои поместья, Нейлоэ - зятю, Бирнбаум - сыну. Себе он оставил только "полдесятка сосен", как называл он свои восемь тысяч моргенов леса. И как он драл за аренду с зятя и с сына самую что ни на есть высокую плату ("дураки, дают себя облапошить"), так он, точно черт за грешной душой, присматривал за своим лесным хозяйством, чтобы ничто не пропадало даром. При каждом выезде он собственноручно доверху накладывал свои охотничьи дрожки сухими сучьями, годными на дрова. "Я не белая кость, как мой уважаемый зятек. Дров не покупаю и своих сосен зря не рублю, я собираю валежник по праву бедняка хе-хе-хе!"
      В этот раз, однако, он был не склонен излагать свои взгляды на добычу топлива. С двумя орясинами в руке он смотрел задумчиво на молодого человека, который был бородатому старику едва по плечо.
      - Опять вы за свои проказы, юноша? - спросил он почти огорченно. - Моя супруга рвет и мечет. Ваша роза, надеюсь, не кто иная, как Бакс?..
      Любезно и учтиво, как послушный сын, коротышка Мейер ответил:
      - Господин тайный советник, мы в самом деле только проверяли счета по птичьему двору.
      Старый барин вдруг побагровел:
      - Какое вы имеете касательство, сударь, к счетам по моему птичьему двору? Какое вам дело до моей птичницы? Вы служите у моего зятя, а не у моей птичницы, поняли? И не у меня!
      - Конечно, господин тайный советник! - сказал Мейер послушно и мирно.
      - Обязательно вам понадобилось, чтобы это была птичница моей жены, Мейер, юноша, Аполлон! - забубнил старый барин. - Когда столько кругом девушек! Вы бы все-таки посчитались со стариком! А если уж иначе нельзя было - зачем же делать это у нее на глазах? Я все понимаю, я тоже был молод и тоже не зевал - но почему же я должен терпеть неприятности из-за того, что вы такой Казанова? Теперь моя супруга требует, чтобы я вас прогнал. "Не выйдет, говорю, он служит не у меня, а у моего зятя, я его прогнать не могу. Прогони сама свою девчонку... Нет, говорит, не выйдет, та только соблазненная жертва, и потом она очень работящая. Хорошую птичницу так легко не найдешь, а управляющих именьями, как собак нерезаных..." Теперь она дуется на меня, а когда вернется зять, прожужжит ему все уши, увидите!
      - Мы только проверяли счета по птичьему двору, - упорствует на всякий случай Мейер; все мелкие преступники держатся правила: "Только не признавайся!" - У фройляйн Бакс хромает счет, вот я и стал помогать ей.
      - Так, так, - захихикал старик, - она будет, сынок, учиться у тебя счету, да? - И он гулко расхохотался. - Между прочим, зять звонил, что достал людей.
      - Слава богу! - обрадовался Мейер.
      - Только они у него опять проскользнули между пальцев, опять он, верно, стал слишком командовать! Не знаю, я толком не понял, к телефону подходила моя внучка Виолета. Теперь он сидит как пришитый в Фюрстенвальде... вам это понятно?! С каких это пор Фюрстенвальде оказался в Берлине?
      - Могу я спросить у вас кое-что, господин тайный советник? - сказал Мейер-коротышка со всею вежливостью, какую он обычно оказывал начальствующим и высокопоставленным лицам. - Выслать мне сегодня вечером на станцию коляску или нет?
      - Понятия не имею! - сказал старый барин. - Уж не хочешь ли ты, сынок, чтобы я вмешался в ваши хозяйственные дела? А потом, чуть что не так, вы скажете, что это я распорядился! Нет, обратитесь к Виолете! Она знает. Или тоже не знает. У вас в хозяйстве и все так - никто ничего не знает!
      - Так точно, господин тайный советник! - сказал учтиво Мейер.
      ("Со стариком надо быть в ладу, кто знает, долго ли продержится ротмистр при такой плате за аренду... Может быть, старик возьмет меня еще к себе на службу".)
      Старый барин пронзительно свистнул в два пальца кучеру.
      - Можете подать мне мои дровишки в дрожки, - сказал он милостиво. - Ну, как у вас дела с сахарной свеклой? Только еще приступаете к прополке? Что, не растет? Небось позабыли про сернокислый аммоний, герои? А я все жду и жду, никто удобрений не раскидывает; ну нет, думаю, оставим их в покое, ученого учить, только портить. И сам смеюсь в кулак. До завтра, сударь!
      4. РОТМИСТР В ПОЛИЦЕЙСКОМ УПРАВЛЕНИИ
      Жара в полицейском управлении на Александерплац хоть кого бы сморила. В коридорах воняло застоявшейся мочой, гнилыми фруктами, непроветренной мокрой одеждой. Повсюду стояли люди, серые фигуры с измятыми серыми лицами и угасшими или дико горящими глазами. Усталые полицейские смотрели тупо или раздраженно. Ротмистр фон Праквиц, пылая яростью, спрашивал у двадцати человек, без конца спускался и подымался по лестницам, носился взад и вперед по всем коридорам, пока не попал наконец, пробегав полчаса, в большой, неопрятный, вонючий кабинет. На улице, чуть не в двух метрах, грохотали под окнами поезда электрички, они больше были слышны, чем видны сквозь серое от пыли стекло.
      Фон Праквиц не был один на один с комиссаром. У соседнего стола другой чиновник, в штатском, допрашивал бледнолицего, длинноносого юнца по поводу карманной кражи. У третьего стола, в глубине комнаты, четыре человека безостановочно о чем-то перешептывались. Не разобрать было, находится ли среди них и "правонарушитель", все они были без пиджаков.
      Ротмистр сделал свое сообщение - сперва коротко, деловито; но потом, оживившись, заговорил почти громко, словно им снова овладела ярость из-за постыдной неудачи. Комиссар, бледный, изможденный человек, слушал, опустив глаза, не прерывая его вопросами. А может быть, и не слушал, он все время усердно старался поставить три спички так, чтоб они, опираясь одна на другую, не падали.
      Наконец ротмистр кончил, и комиссар поднял взгляд. Бесцветные глаза, бесцветное лицо, короткие усы, все немного печальное, почти стертое, но не антипатичное.
      - Чего же вы хотите от нас? Что мы можем сделать? - спросил он.
      Ротмистра подбросило на стуле.
      - Арестовать мерзавцев! - прокричал он.
      - За что?
      - За то, что нарушили договор.
      - Но ведь вы не заключали никакого договора, не так ли?
      - Заключил! Устный!
      - Они будут отпираться. Есть у вас свидетели? Хозяин конторы по найму едва ли подтвердит ваши показания, не правда ли?
      - Конечно нет. Но тот человек, первый жнец, обжулил меня на тридцать долларов!
      - Этого вы мне не говорили - ясно? - тихо сказал комиссар.
      - Что?!
      - Есть у вас свидетельство из банка о законном приобретении валюты? Имели вы право ее купить? Имели вы право отдавать ее в другие руки?
      Ротмистр сидел бледный, жевал губами. Так вот какую помощь оказывает ему государство! Он стал жертвой обмана, и ему же еще грозят! Все приобретают валюту вместо дрянных бумажек - он готов поспорить, что у этого серого человека тоже найдется немного валюты в карманах!
      - Примиритесь с тем, что этот человек сбежал, господин фон Праквиц, урезонивал комиссар. - Какая вам будет польза, если мы его поймаем и засадим? Денег ваших при нем не окажется, и найти людей это вам не поможет! У нас таких случаев без конца - что ни день, что ни час. Мы каждый день составляем списки на поимку во-о-о-т такой длины... Нет смысла, поверьте вы мне! - И вдруг очень услужливо: - Разумеется, если вы желаете, мы можем возбудить дело о деньгах за билет... Вы нам подаете жалобу, я прилагаю протокол...