Волк среди волков

      - Этого быть не может! Никогда я этому не поверю! - воскликнула она.
      Так мало времени прошло, и она уже верила этому. Она уже знала это, она уже видела обоих - ей казалось, что они всегда должны быть вместе, идут без слов, прикованные друг к другу одной и той же адской мукой. Разве она не видела обоих так ясно, что, казалось, различает его серые бутсы на шероховатой резиновой подошве, - так ясно, что она искала на всех тропинках следы этих подошв. Разве она не представляла себе Виолету так отчетливо, что видела на ней грязный серый мужской плащ, накинутый на платье, - кое-как застегнутое, оттого что он надел его на спящую.
      Ах, эти господа - полиция, прокуратура, - они только притворяются, что заняты важным делом, звонят, посылают курьеров, хотят знать то одно, то другое, измерить длину ботинок! Никогда им не найти Виолету, фрау Эва давно махнула на них рукой, фрау Эва уверена, что только она найдет Виолету когда-нибудь, не все ли равно когда, раз уж она так долго ждет, но непременно где-то в лесу или на дороге. Пробьет час, и пути их встретятся - надо только в нужную минуту оказаться на месте.
      Эти господа даже хотели учинить нечто вроде обыска в комнате Виолеты, искать отпечатки пальцев на подоконнике, рыться в письмах! Фрау Эва этого не допустила, она просто заперла комнату. К чему еще все эти расследования? Все ясно, как день. Комната Виолеты принадлежит только ей. Когда фрау Эва возвращалась домой, изнуренная поездкой, слишком утомленная даже для того, чтобы плакать, она, торопливо заглянув к Ахиму, шла в комнату Виолеты. Запирала дверь, садилась возле кровати, закрывала глаза...
      Да, сперва она бросала подозрительный взгляд на окно. Но окно было накрепко заперто, теперь уж она за этим следила. Дочь могла спокойно спать, она лежала в своей постели. Постепенно впадала в дремоту и мать, сидя в плетеном кресле возле пустой кровати. Ее желания смешивались с грезами. В конце концов она под утро крепко засыпала, а проснувшись, умывалась, одевалась, собираясь с силами для нового дня.
      А эти утра, когда вся комната наполнялась бледным, безотрадно мутным светом, когда младенческий лепет ротмистра, который ссорился с санитаром, так мучительно ясно доносился к ней сквозь тишину, когда после мертвого забвения, каким был ее сон, в медленно пробуждавшийся мозг всепожирающим пламенем проникало сознание ее потери, - эти утра были ужасны. Но у дверей останавливается машина, надо ехать, надо торопиться, может быть, свидание с дочерью уже близко.
      Глупый педант Штудман и не подозревал, чем была для нее эта машина! Что она была для нее мостиком в будущее, ее единственной надеждой. Да, он потребовал у нее разговора по срочному, неотложному личному делу, но вот она стоит в лесу, теперь уже девять или десять часов - он не понял, что нельзя покидать того, кто сражен бедой! Быть может, она стояла здесь только потому, что он там ждал ее!
      Наконец фрау Эва опять садится в машину, она приказывает ехать дальше. Приближается Нейлоэ, уже десять часов. Но когда они проезжают через городок Мейенбург, фрау Эва снова приказывает остановиться. Она умирает от голода! Здесь есть хорошая гостиница, "Принц Прусский", молодой девушкой она часто бывала здесь с родителями!
      Фрау Эва велит принести меню, он долго выбирает, прежде чем заказать. Она не находит ничего подходящего, но наконец заказывает одно, другое. Потом берет карту вин, а меню передает Пагелю. Он говорит, что не голоден, он чуть ли не сердится - о, люди стали для нее прозрачны, как стекло, она видит все, что в нем происходит.
      Фрау Эва понимает, что он вне себя от нетерпения, ему известно о свидании, обещанном Штудману. Быть может, ему известно еще о многом, о некоторых словах, взглядах, надеждах... Разве может знать женщина, как далеко идут мужчины в своих признаниях друг другу. Тут возможны самые невероятные вещи. Да, молодой Пагель вне себя от нетерпения, от сострадания к своему другу, но думает ли он о ней? Нет ли у нее оснований медлить, ждать? О ней он вообще не думает!
      Фрау фон Праквиц выпивает несколько бокалов вина и едва притрагивается к принесенным кушаньям. Она приказывает кельнеру отпереть веранду, закрытую на зиму. Тут она стоит некоторое время - столы нагромождены друг на друга, за окнами ночь, садик не виден, не видны тополя и луга на берегу речушки. Она стоит довольно долго на веранде, Пагель, вежливый, чуть-чуть недовольный, стоит возле нее. Он не понимает, зачем ей понадобилось пойти сюда. Наконец она говорит вполголоса, уже повернувшись к дверям:
      - Здесь я была с Ахимом, когда мы первый раз выехали вдвоем на прогулку после обручения.
      Она еще раз оборачивается, еще раз окидывает взглядом веранду. Нет, она не видит следа почти двух десятилетий, миновавших с тех пор, это, казалось бы, та же самая стеклянная веранда. Целая жизнь прошла, родился ребенок, он потерян, что в сравнении с этим проигранная война! Прощай! Погасший огонь жизни, которого никто уже не оживит, - отлетевшая юность, отзвучавший смех - мимо!
      Молчаливо сидит она снова за столом в ресторане, задумчиво вертит между пальцами ножку бокала. По тону Пагеля она замечает, что его нетерпение, его недовольство уже прошло, он уже не торопит ее, - он понял. Неверно, что молодость нетерпима - подлинная молодость чутка к подлинному чувству.
      Несколько позднее к их столу подходит кто-то из ее старых знакомых один из окрестных помещиков... Он, должно быть, кое-что слышал, кое-что прочел и, должно быть, основательно нагрузился. Теперь он подошел к ней, этот представитель целой компании собутыльников, подошел с лицемерным участием, в надежде что-нибудь разнюхать. Он видел, что она сидит, распивает вино с молодым человеком, они даже вышли вдвоем на веранду прыткая же фантазия у этих мужчин!
      Она встает, бледная от горечи. Господин подсел к ее столику, продолжал с упорством пьяного свою хитрую игру в вопросы, он даже не замечает, что она уже встала.
      Бледная и злая, она говорит прямо в это красное лицо:
      - Благодарю за участие, господин фон... Венок вы пришлете к выносу тела?
      В сопровождении молодого Пагеля она выходит из ресторана, царит мертвое молчание. Прошло немало времени, пока озадаченный кельнер подбежал к машине, чтобы получить по счету. В Нейлоэ они приезжают после полуночи.
      - Скажите, пожалуйста, своему другу, - говорит фрау фон Праквиц, идя к дому, - что я позвоню ему завтра утром, как только смогу его принять.
      Молча сидел господин фон Штудман в конторе, молча выслушал он сообщение Пагеля.
      - Я всегда думал, Пагель, - сказал он с вымученной улыбкой, - что надежность - положительное качество в этом мире. Так нет же, будьте чем угодно, только не надежным!
      Он шагал по конторе. Он казался старым и усталым.
      - Фрау Праквиц я написал сегодня письмо, - говорит он наконец, - она найдет его у себя. Ну, ладно, подожду до завтра.
      Но он не уходит к себе. Остается в конторе. Ходит взад и вперед. Взгляд, который он нет-нет да и бросает на телефон, выдает его мысль: а не позвонит ли она все-таки?
      Пагель ложится спать, он слышит шаги Штудмана - взад и вперед, взад и вперед. Под звук этих шагов он и засыпает.
      Наступает утро, после завтрака Штудман не уходит из конторы, сегодня ему дела нет до хозяйства. Пагель бежит туда, сюда. Но, возвращаясь в контору, он неизменно застает здесь Штудмана. Тот пытается делать вид, будто работает, пишет письмо, но затем отказывается от этой попытки. Он сидит, жалкий, несчастный человек, ждущий приговора...
      В половине одиннадцатого Пагель увидел, что машина проезжает через Нейлоэ. Он бежит в контору:
      - Фрау фон Праквиц не была здесь? Не звонила?
      - Нет. В чем дело?
      - Только что ушла машина.
      Штудман бросается к телефону. На этот раз его рука не дрожит. Голос не изменяет ему, когда он произносит:
      - Говорит Штудман, нельзя ли попросить фрау фон Праквиц? Хорошо. Она ничего не оставила? Да, пожалуйста, узнайте, я жду у аппарата.
      Он сидит с трубкой в руке, с опущенной головой, в тени. Затем:
      - Да, я слушаю... Сегодня не вернется? Больше она ничего не передавала? Благодарю вас.
      Он кладет трубку, он говорит Пагелю, не глядя на него:
      - Что вам сказала вчера фрау фон Праквиц?
      - Что она позвонит вам тотчас же, как только сможет вас принять.
      Штудман потягивается.
      - Я еще раз свалился с лестницы, мой дорогой Пагель, - говорит он чуть ли не с улыбкой, - но ушибся сильнее, чем тогда в гостинице. И все-таки я твердо убежден, что где-то в мире есть уголок, где ценят безусловную надежность. Я решил взять место, которое мне давно предлагают. Буду работать в санатории тайного советника Шрека. Я уверен, что больные, которые там лечатся, сумеют оценить надежность, выдержку, неистощимое терпение.
      Пагель внимательно посмотрел на Штудмана, который теперь решил идти в няньки к нервно- и душевнобольным, - шутит он или говорит серьезно? Да, он говорит совершенно серьезно, никогда он не говорил серьезнее. Он не склонен участвовать в безумствах этого безумного времени и самому стать безумцем. Он пойдет и дальше своим путем, неутомимый, далекий от отчаяния. Да, ему нанесен удар, рушились его надежды. Но он это выдержит.
      - Я не тот человек, какой нужен женщине, - сказал он и взглянул на Пагеля. - Не умею я обходиться с женщинами. Я для них слишком пунктуален, слишком корректен. Как-то так получается, что я привожу их в отчаяние. Однажды, давно это было, - он сделал неопределенный жест, чтобы показать, о какой туманной дали он говорит, - однажды я был помолвлен. Да, я тоже был помолвлен, еще в молодые годы. И вдруг ни с того ни с сего она расторгла помолвку. Я ничего не мог понять. "Мне все кажется, - сказала она мне, - что я выхожу замуж за будильник - он тикает, тикает... Ты абсолютно надежен, ты не спешишь и не отстаешь, ты звонишь как раз вовремя - можно в отчаяние прийти!" Вы это понимаете, Пагель?
      Пагель слушал с вежливым, участливым, но и чуть-чуть протестующим видом. Это же тот самый Штудман, который резко отклонял всякие излияния, когда Пагель был в тоске и тревоге. Должно быть, удар жестоко поразил Штудмана, должно быть, развязка была для него и на этот раз полной неожиданностью.
      - Да, вы, Пагель, мой антипод, - сказал этот новый говорливый Штудман. - Вы ходите, так сказать, не по прямой, а отклоняетесь то вправо, то влево, вперед и назад. Вы любите удивить самого себя какой-нибудь неожиданностью, а я ненавижу всякие неожиданности!
      В его голосе слышатся ледяные нотки. Пагель подумал, что в глазах господина фон Штудмана неожиданность - это что-то плебейское, а потому презренное.
      Но дальше Штудман в своих излияниях не пошел. Он снова выказал себя заботливым другом.
      - Вы остаетесь здесь один, Пагель, - говорит он, - не легко вам придется. Впрочем, я боюсь, все это ненадолго. Я полагаю, что фрау фон Праквиц ошибается насчет своего отца. Аренду надо было уплатить во что бы то ни стало. По юридическим и личным основаниям. Ну, вы все это еще увидите и, надеюсь, напишете об этом мне. Мой интерес к здешним делам остается неизменным. И если когда-нибудь там, на вилле, произойдут перемены, если я действительно понадоблюсь, - он медлит с минуту, затем быстро говорит: - Ну, вы мне напишете, не правда ли?
      - Конечно, - говорит Пагель. - Но когда же вы хотите уехать, господин фон Штудман? Ведь не скоро?
      - Сейчас же, немедленно, то есть вечерним поездом. С господином тайным советником Шреком я свяжусь из Берлина.
      - Что? Уже сегодня? И вы не хотите попрощаться с фрау фон Праквиц?
      - Я попозже зайду к ротмистру. Может быть, он меня узнает, вчера он еще, кажется, никого не узнавал. Фрау фон Праквиц я оставлю несколько строк. Ах да, дорогой Пагель, надо воспользоваться случаем и уладить ваше дело.
      - Какое дело? - воскликнул Пагель. - Не знаю никаких дел.
      - Ну, вы еще вспомните. Если же нет - я на то и существую, чтобы надежно устраивать дела.
      Так уехал господин фон Штудман, человек достойный, надежный друг, но немножко сухарь. Неудачник, вообразивший себя краеугольным камнем мироздания.
      Что же касается дела, которое он хотел уладить, то тут он заварил кашу, которую пришлось расхлебывать бедному Вольфгангу.
      - Что я слышу, - с досадой сказала фрау фон Праквиц на следующее утро, - мой муж должен вам две тысячи золотых марок? В чем дело?
      Это была большая неприятность для Пагеля. В душе он проклинал друга Штудмана, который не мог заставить себя умолчать об этом деле в прощальном письме к своей даме сердца. (В эту трудную минуту рассказать измученной, впавшей в отчаяние женщине о такой неприятной оказии!)
      Пагель начисто отрицал слова Штудмана. Все давно улажено с господином ротмистром, впрочем, какие там две тысячи марок. Да и вообще дело это очень сомнительное, они вместе ужинали, у них были дорожные издержки, он уже и сам не помнит...
      - Но, как я уже сказал, все давно улажено!
      Фрау фон Праквиц не отрываясь смотрела на него печальными глазами.
      - Зачем вы говорите неправду, господин Пагель? - сказала она наконец. Господин фон Штудман, великий психолог, по крайней мере в коммерческих вопросах, предвидел, что вы постесняетесь говорить об этих деньгах. Ведь речь идет о двух тысячах золотых марок, которые вы одолжили господину фон Праквицу во время игры в рулетку, не так ли?
      - Черт его возьми, этого Штудмана! - воскликнул Пагель, в самом деле разозлившись. - Я свои дела улаживаю сам, к тому же полиция конфисковала у игроков все деньги, все было потеряно!
      Она спокойно посмотрела на него.
      - Откуда такая щепетильность в денежных делах? - спросила она. - Этого не должно быть. Я, вероятно, в этом отношении унаследовала практический ум своего отца.
      - Я здесь не ради денег, - запальчиво сказал Пагель, - а получается впечатление...
      - Я рада, - сказала она тихим голосом, - что Нейлоэ хоть одному человеку пошло на пользу. - И прибавила в заключение: - Теперь я не могу, вы ведь знаете, вернуть вам деньги, но при случае я это сделаю. Я не забуду. Затем, пишет мне господин фон Штудман, остается вопрос о вашем жалованье...
      Пагель кипел.
      - До сих пор вы получали только на карманные расходы. Это, конечно, невозможно. Я об этом думала, служащие моего отца всегда получали месячный оклад, приблизительно равный стоимости десяти центнеров ржи. С этих пор вы будете, рассчитываясь с рабочими, выплачивать себе еженедельно стоимость двух с половиной центнеров ржи.
      - Я не специалист по сельскому хозяйству. Следовало бы пригласить управляющего.
      - Я не хочу теперь видеть новые лица. Не мучьте меня, господин Пагель. Сделайте так, как я сказала, хорошо?
      Он подал ей руку.
      - А дела ведите пока по своему разумению, не слишком донимайте меня вопросами. Может быть, муж поправится быстрее, чем мы думаем.
      Она еще раз дружески кивнула ему.
      - Боюсь, ничего не выйдет, - опасливо сказал Пагель. - Это слишком сложно, у меня нет опыта.
      - Да нет же, выйдет, - кивнула она. - Когда вы свыкнетесь с работой, мы и не почувствуем отсутствия господина фон Штудмана.
      Бедный господин фон Штудман - это было последнее "прости!" фрау Эвы фон Праквиц, женщины, которую он чтил и, быть может, даже любил. Но Штудман, надо думать, говорил в своем прощальном письме не только о деле, о жалованье и карточных долгах, там были и те патетические слова, которые подсказывает мужчине скорее оскорбленное самолюбие, чем поруганная любовь, и которые кажутся женщинам такими оскорбительными и смешными.
      Рассматривая поспешный отъезд Штудмана со своей точки зрения, фрау фон Праквиц могла бы сказать, что друг покинул ее в минуту горчайшей нужды за то, что она настаивала на взносе двух платежей в другой последовательности, чем того желал он. Она могла также сказать, что этот друг бестактно требовал от нее разговора на любовные темы в такой час, когда ее дочь была в смертельной опасности, а муж - тяжело болен.
      Нет, с точки зрения женщины, любой женщины, господин фон Штудман был абсолютно неправ. Но с коммерческой точки зрения вскоре выясняется, что правда была на его стороне. Сегодня утром Вольфганг получил от него письмо:
      "Итак, милый старый друг, нет, правильнее, милый юный друг, мне превосходно живется у тайного советника Шрека. Старик - большой чудак, но учреждение выверено как часы... Посмотрели бы вы на здешнюю диетическую кухню, мой дорогой Пагель, такую точность взвешивания, распределения, приготовления вы не найдете даже в первоклассном берлинском отеле. Кстати: я решил перейти на вегетарианский стол и к тому же отказаться от табака и алкоголя. Это больше соответствует всем моим склонностям, удивляюсь, как я прежде не сообразил. Подумайте только: табак явился к нам из Южной или из Центральной Америки, тропической страны, а спиртные напитки, в особенности вино, по словам Библии, из Палестины, следовательно, они чужды нашей северной натуре. Но я не хочу обращать вас в свою веру. Во всяком случае, должен сказать, что употребление мяса..." и так далее, и так далее на целых четырех страницах вплоть до знаменательной приписки: "Неужели тайный советник все еще не принял мер насчет аренды? Это очень удивило бы меня".
      Вольфганг Пагель вздыхает, сидя на снопе соломы и ежась от сырости. Порывшись в кармане, он достает сигарету и закуривает ее. Выходит, господину фон Штудману не придется удивляться, господин фон Штудман оказался прав. Тайный советник принимает меры, чтобы получить свою аренду. И даже очень свирепые меры. За первыми последуют другие. Положение обострится. Точка! Кончено! Твой преданный отец!!!
      Каждому человеку и особенно молодому человеку свойственно относиться к делу спустя рукава, если он знает, что оно обречено на гибель. Глубокое уныние, охватившее молодого Пагеля из-за ржавеющих лопат, этим-то в сущности и объяснялось. Если тайный советник через две-три недели наложит руку на имение, то вся беготня Пагеля, все его заботы теряют всякий смысл. Нет уж, спасибо! Он и пальцем не шевельнет, не станет он тогда трудиться да еще в этом гиблом уголке Германской империи, состоящей из стольких-то "земель" и пятидесяти четырех партий! Спокойной ночи!
      Если взять старика Тешова, как некую неизвестную величину, а не как нашего доброго знакомого, - грубошерстный костюм, нос картошкой и хитрые искрящиеся глазки, - как владельца, сдающего в аренду свое имение, то нельзя даже сказать, что он не прав. "Какое проклятие, - думал Пагель, снова оживившись, - что большинство людей в большинстве случаев в одно и то же время правы и не правы!" Арендатор, без сомнения, не выполнил своих денежных обязательств. Он удовлетворял свои дорогостоящие прихоти во вред хозяйству, он плохо хозяйничал с помощью неопытных служащих, кроме того, арендатор в данный момент не способен вести дела! Черт побери, какой владелец не испугался бы, увидев, что такой арендатор распоряжается имением! Но если, с другой стороны, принять во внимание, что старый помещик - очень богатый человек, что арендатором является его дочь и что дела этой дочери сейчас из рук вон плохи, то владелец опять-таки чертовски неправ. И все же, думал Пагель, не похоже на старика, чтобы он ни с того, ни с сего отдал такие распоряжения лесничему. Старик ведь знает, что с общественной и человеческой точки зрения он опозорит себя перед всей округой, если не даст теперь возможности своей дочери вести хозяйство и выбросит ее на улицу...
      "Нет, - думает Пагель. - Все это не так просто. Дыму без огня не бывает. Должно быть, что-то произошло, чего я не знаю. Зачем я, черт меня подери, обещал, - думает молодой Пагель все с большим жаром, - не говорить об этом письме фрау фон Праквиц! Дурак я был, - думает он и встает с тюка соломы, - надо было мне просматривать почту, которую Аманда уносит на виллу, может быть, и даже наверняка, от тайного советника было письмо к дочери, может быть, и даже наверняка, она его не читала и не отвечала на него. Ведь она только и делает, что разъезжает в автомобиле. Надо бы, думает он, - пойти на виллу, проведать ротмистра. Она опять уехала. Я видел, на ее письменном столе лежит порядочная пачка нераспечатанных писем. Надо бы их перебрать, по почтовому штемпелю и почерку я увижу, есть ли там письмо от старика. Тогда за это дело можно будет взяться с другой стороны".
      Он шагает по поляне, он так отшвыривает ногой лопату, которая попадается ему на пути, что она отлетает прочь с дороги.
      "Боже, о боже мой! Ведь мне хотелось бы, черт возьми, чтобы все мои хлопоты не пошли прахом. Не только отсидеться здесь, пока Петер снова позовет меня! Хотелось бы сделать что-нибудь для здешних жителей: заложить в этом мире хотя бы крохотный камешек, который останется, который старику не удастся выбросить!"
      И тут ему приходит в голову новая, веселая мысль. Сигарета дугой летит в ближайшую картофельную кучу и угасает в темноте. "Долой этот порочный, пришедший из тропических стран никотин! Я уже сделал нечто замечательное! Я уложил нашего тайного соглядатая в постель на целых полгода. Запрещение пользоваться дорогами, контроль над сделками - ни черта из этого не вышло, мой дорогой тайный советник! Ты хотел схитрить, ты не позволил Книбушу работать в лесу, рубить деревья, таинственно намекая на то, что стоимость денег вскоре изменится, но я перехитрил тебя и отнял у него все: и его шпионские поручения - ах, черт, я и позабыл - надо же позвонить доктору! На всех парах в контору!"
      Минута малодушия прошла. Он уже не устал, не изнурен: это молодой человек, который радуется своей работе и который доведет ее до успешного конца! Быстрыми шагами идет он в темноте к усадьбе.
      7. РОТМИСТР ПРИХОДИТ В СЕБЯ
      Разумеется, как это всегда бывает, Пагель не тотчас же попал в контору. Когда спешишь, всегда что-нибудь или кто-нибудь да помешает.
      На сей раз это был ветеринар из областного центра, по фамилии Шик, хотя в его наружности не было ничего шикарного. В отсутствие Пагеля его вызвал конюх: верховая лошадь ротмистра, чистокровная английская кобыла - ее звали Мэйбл - с утра мучилась родами и никак не могла ожеребиться. Родовые схватки замучили ее, а роды не подвигались.
      Сделали все что полагается: завесили бокс кобылы, ибо лошади стыдливы, они не выносят, если во время родов на них смотрит человек. Нескромный взгляд любопытствующих может на целые часы задержать роды.
      Но теперь никто уже не думал об этом. Когда Пагель с ветеринаром вошли в бокс, лошадь посмотрела на них воспаленными, страдающими, молящими глазами. Как это бывает и с людьми, она забыла о стыде, когда боль сделалась невыносимой.
      - Еще полчаса тому назад я слышал сердечные тоны жеребенка. Теперь уже не слышу, думаю, что он мертв. Вероятно, его задушила пуповина. К сожалению, меня позвали слишком поздно.
      Ветеринар Шик смотрел на Пагеля покорным взглядом человека, привычного к тому, что смерть будет поставлена ему в вину.
      - Что же делать? - спросил Пагель, которого беспокоили муки животного, а не вопрос о том, кто виноват.
      - Я ее осмотрел, - с готовностью сказал повеселевший ветеринар. - К сожалению, у кобылы слишком узкий таз. Придется разрезать жеребенка и вытащить его по кускам. По крайней мере мать спасем.
      - Это чистокровка, получившая какое-то повреждение, - задумчиво сказал Пагель. - Ротмистр, видимо, купил ее за несколько сот марок в какой-то скаковой конюшне. Он очень к ней привязан. Знаете что, доктор, - сказал он, ожививишсь, - потерпите-ка еще четверть часика - двадцать минут, я дам вам ответ.
      - Схватки почти прекратились, сердце очень ослабело. Есть ли здесь кто-нибудь, кто мог бы пока сварить для нее крепкий кофе? Я и камфару ей впрысну... Но все это надо сделать быстро.
      - Все будет сделано быстро. Кофе я пришлю вам, сколько? Целую бутылку? Хорошо!
      Он уже бежал по двору к конторе. В темноте кто-то заговорил с ним, преградил ему путь. Эта была, по-видимому, Минна-монашка, она что-то толковала о барыне, о Зофи... Он быстро пробежал мимо, в контору...
      Дав Аманде указания насчет кофе, он потребовал, чтобы его соединили со страховым врачом. Врач не мог приехать. В дверях конторы появилась Минна-монашка и снова начала что-то плести... Он сердито отмахнулся от нее, врача ему все-таки удалось уломать, он будет в девять - в половине десятого в конторе, пусть Пагель отведет его к лесничему. Пагель сказал "Да", крикнул Аманде: "Значит, быстро подать кофе в конюшню!" - и умчался мимо обеих женщин в темноту.
      У него было неясное ощущение, что у Минны-монашки и в самом деле было какое-то дело к нему, какая-то жалоба, напоминание, предостережение. Но как это часто бывало последнее время, ему некогда было слушать. Надо было спешить. За его спиной, он это чувствовал, среди женщин снова вырастала сплетня. Он не мог этому помешать, надо было торопиться, пятнадцать двадцать минут, сказал он ветеринару. Пять минут уже прошло, впрочем, все это, пожалуй, вздор - и его предчувствия и то, что он сейчас задумал. Ну ладно, вздор так вздор! Дальше! Во всяком случае, дальше.
      На его звонок дверь открыл санитар, ходивший за ротмистром. Этот санитар, по фамилии Шуман, пожилой, бледный, дородный человек, с двумя седеющими прядями на лысом черепе, носил, точно в больнице, полосатый, синий с белым халат, кожаные сандалии и серые широкие брюки, ни разу, после покупки, должно быть, не видавшие утюга. Пагелю нравился этот спокойный, тихий человек. Он иной раз останавливался с ним поболтать. И как-то санитар Шуман рассказал ему то, чего он не говорил никому, даже фрау фон Праквиц, даже доктору.
      - Не думаю я, господин Пагель, - шепотом сказал ему санитар, - что ротмистр так уж болен: психически болен, как полагает доктор. У господина ротмистра был шок - но психически болен? Нет! Он не отвечает ни слова, он улыбается на все, что ему говорят, но это одно притворство. Он не хочет больше говорить, не хочет видеть и слышать; ему опостылела жизнь, вот что! Ведь во сне-то он разговаривает...
      - Но разве это не болезнь? - спросил Пагель.
      - Может быть, я не знаю. А может быть, это трусость, малодушие. В первые дни он прекрасно говорил и даже ссорился со мной: все требовал вина. Затем он уже говорил только для того, чтобы выпросить снотворное, а когда мы и снотворное у него отняли, он, видно, сказал себе: "Говори не говори, мне все равно ничего не дают, так буду же молчать..."
      - Как вы думаете, господин Шуман, стал бы он пить, если бы его оставили без надзора?
      - Вот тут-то, господин Пагель, и загвоздка, этого в таких случаях никогда не знаешь! Если все пойдет гладко, он и без водки обойдется. Но если он узнает о новой беде - а ведь он все слышит, ко всему внимательно прислушивается! - тогда, возможно, он не выдержит. Потому-то я и сижу здесь.
      Вот такие беседы они вели, часто возвращаясь к этой теме. Они очень сблизились.
      Теперь Пагель поспешно спросил:
      - Ну, как поживает господин ротмистр? Лежит в постели? Встал? Фрау фон Праквиц дома?
      - Фрау фон Праквиц уехала, - сообщил санитар. - Господин ротмистр на ногах, я его одел, он даже при воротничке и при галстуке. Сейчас он читает!
      - Читает? - спросил удивленный Пагель. Ему трудно было представить себе ротмистра за книгой, даже когда он был здоров, - разве что за газетой.
      Шуман чуть-чуть усмехнулся.
      - Не расскажи вы мне, что господин ротмистр прожил летом несколько недель в сумасшедшем доме, я бы попался на удочку. - Тут санитар широко заулыбался. - Я посадил его в кабинете, дал ему номер "Иллюстрированной спортивной газеты" и сказал: "Господин ротмистр, посмотрите картинки". Мне было интересно, что он сделает. Разумеется, он тотчас же вспомнил пациентов из сумасшедшего дома. И вот он переворачивает газету вверх ногами, хотя я положил ее правильно. Он смотрит все на одну и ту же страницу, морщит лоб, бормочет что-то про себя и дожидается, пока я скажу: "Господин ротмистр, следующую". Только тогда он перевертывает страницу.
      - Но что все это значит? - почти сердито спросил Пагель.
      - Да ведь он разыгрывает идиота! - хихикнул Шуман. - Он в восторге от того, как это удачно у него выходит. Когда он думает, что я его не вижу, он все косится в мою сторону: слежу ли я за тем, что он делает...
      - Но ведь мы и без этих фокусов оставили бы его в покое? - недоумевает Пагель.
      - Вот в том-то и дело, что нет! - уверенно возразил санитар. - Тут он прав. Знай вы, что он в здравом уме, вы приставали бы к нему с требованиями - пусть позаботится о хозяйстве, пораскинет мозгами насчет денег, жена ждала бы от него, чтобы он страдал за дочь, чтобы помог искать ее. А именно всего этого он и не хочет. Не хочет он участвовать в игре, он выдохся.
      - Да это же и есть болезнь! - отзывается Пагель. - Ну, посмотрим. Послушайте-ка, Шуман...
      И он развивает свой план.
      - Попытаться можно, - задумчиво говорит санитар. - Конечно, если сорвется, оба мы получим на орехи - от доктора и от барыни. Ну, войдите, сейчас увидим, как он к этому отнесется.
      Печальное зрелище, даже постыдное зрелище - если этот человек и в самом деле не так болен, как он хочет показать. Ротмистр одет в один из своих безупречных английских костюмов, его темные глаза все еще хороши, но волосы и брови белы как снег. Смуглое лицо кажется пожелтевшим, в руках у него газета, он склонился над ней, он хихикает от удовольствия. Газета дрожит в его руках, и ротмистр дрожит вместе с ней.
      - Господин ротмистр, - говорит санитар, - отложите, пожалуйста, газету. Давайте оденемся и выйдем немножко на воздух.
      Одно мгновение Пагелю кажется, будто лоб сморщился, белые кустистые брови сдвигаются, - но человек снова хихикает, газета шелестит в его руках.
      - Господин ротмистр, - говорит Пагель, - ваша кобыла Мэйбл должна ожеребиться. Но роды тяжелые, позвали ветеринара. Он говорит, что жеребенок погиб и кобыла тоже не выживет. Не взглянете ли вы?
      Ротмистр, насупившись, смотрит в газету. Он уже не хихикает. Он, по-видимому, рассматривает картинку... Оба ждут. Но ротмистр не трогается с места.
      - Пойдемте, господин ротмистр, - дружелюбно говорит наконец санитар. Дайте-ка мне газету.
      Ротмистр, разумеется, не слышит, газету берут у него из рук. Его выводят в переднюю, набрасывают на него пальто, надевают на голову кепи, они выходят из дому в ночь.