Волк среди волков

      Поэтому Петра почти рассердилась, когда чья-то рука легла ей на плечо и чей-то голос прервал ее грезы словами:
      - Эй ты, острожница, расскажи что-нибудь! Что-то мне не спится. Голова болит, очень мне твоя подружка волосы надрала, и я все думаю о своей конторе. А ты о чем думаешь?
      Это толстая пожилая женщина с нижней койки - на нее перед тем тоже напала Стервятница. Она пододвигает к Петре табуретку, внимательно смотрит на девушку темными быстрыми, как мышки, глазами и, устав от сидения в одиночестве и от мыслей, шепчет, кивнув на больную:
      - Уж она с три короба наплетет. Это правда, что она говорила про тебя, острожница?
      И почему-то Петра обрадовалась тому, что женщина с ней заговорила, что в долгую ночь можно побеседовать. Ей вдруг понравилась эта старуха, хотя бы тем, что без ненависти смотрит на больную, которая ей причинила немало боли.
      Поэтому Петра охотно отвечает:
      - Кое-что правда, а кое-что неправда.
      - А что ты ходишь на панель, это ведь неправда? - спрашивает женщина.
      - Несколько раз... - нерешительно начинает Петра.
      Но старуха уже поняла.
      - Ну, конечно, конечно, моя девочка! - говорит она ласково. - И я ведь в Берлине выросла. Ведь я живу на Фрухтштрассе. Я тоже всего натерпелась в наше тяжелое время, ведь это такое время, какого еще не бывало! И жизнь я знаю, и Берлин знаю. Небось улыбнулась кому-нибудь с голодухи-то?
      Петра кивает.
      - А эта коза обозвала тебя уличной? И из-за такого вздора она тебя оговорила? Ведь она же оговорила тебя?
      Петра снова кивает.
      - Да уж, завидущая скотина, по носу видно! Которые с таким носом, они всегда злючки и вечно их зависть гложет! Да ты на нее не обижайся, она же не виновата, что дура, нос свой не она себе выбирала. А что ты, кроме этого, делаешь?
      - Продавщицей обуви работала...
      - Ну да, знаю я, каково это, тоже слезами полит хлеб-то этот для молодых. Есть такие старички, когда у них свербит, они бегают из одного обувного магазина в другой и все только башмаки примеряют, а сами тычут молодых девушек кончиком башмака - небось тоже бывало... Или нет?
      - Да, есть такие, - соглашается Петра, - и мы уже знаем их. А кого не знаем, так по ним сразу видно, и никто не хочет их обслуживать. А есть и похуже, они не только тычут, но и говорят такие гадости, что уличная не скажет... И если требуешь, чтобы они перестали, они начинают уверять, будто продавщица их плохо обслуживает - и главная радость для них, когда заведующий облает нас... Защищаться бесполезно, ведь тебе все равно не поверят, что такой шикарный господин такие гадкие слова говорит...
      - Знаем, ягодка, - говорит старуха, стараясь ее успокоить, так как воспоминания о пережитых унижениях снова проснулись в Петре и она рассказывала с волнением.
      - Все знаем! Ты думаешь, на Фрухтштрассе другое? И там то же самое! Не обувные магазины, так кондитерские или кафе - бедняка везде собаки кусают. Но теперь башмакам конец, раз ты сидишь... или тебя опять возьмут в магазин, когда ты выйдешь?
      - Да ведь это же давно было, башмаки-то, - поясняет Петра. - Почти год назад. Я потом жила с одним другом, и как раз сегодня - нет, вчера, в полдень, мы должны были пожениться.
      - Скажи, пожалуйста! - удивилась старуха. - И обязательно в такой знаменитый день эта гадюка встревает со своими наговорами! Говори по правде, деточка, что ты натворила, что тебя сразу обрядили в арестантский халат? Ведь они отбирают одежду только у бандитских невест, думают, что иначе те сбегут. Ну, а если говорить неохота, тогда лучше не надо. Я тоже не люблю, чтобы мне голову морочили, и все равно догадаюсь, если ты заливать начнешь...
      Так вот и случилось, что Петра Ледиг ночью, между часом и двумя, в то самое время, когда ее Вольф вообразил, будто одержал самую крупную "победу" в своей жизни, рассказала неизвестной ей даже по имени пожилой особе женского пола прежалостную историю крушения своих надежд и то, что она опять в жизни одна и сама не знает, как это вышло и почему.
      Старуха все это выслушала очень терпеливо, иногда кивала, иногда решительно трясла головой.
      - Это мы знаем! Так бывает! - Или: - Все это господу богу не мешало бы рассказать, да ему, видно, за последние пять лет все эти дела надоели, и он стал туг на ухо...
      Петра умолкла и уставилась не то на больную, распростертую на полу, не то прямо перед собой, или, вернее, на свою лежащую в развалинах жизнь, всю горечь которой она только теперь, после своего рассказа, осознала, так что уже перестала понимать, как и почему, отчего и зачем. Но тут старуха спокойно положила ей руку на плечо и сказала:
      - Значит, ягодка, тебя Петрой зовут, а он всегда звал "Петер"?
      - Да, - ответила Петра довольно уныло.
      - Ну и я буду звать тебя Петер, хоть не заслужил он этого. А я - фрау Крупас, тетка Крупас зовут меня на Фрухтштрассе, и ты тоже так зови.
      - Хорошо, - отозвалась Петра.
      - А про что ты мне рассказала, так даже я поверила тебе, а это поважнее, чем если поверит сам президент полиции. И коли все так, как ты говоришь (а что оно так, я по тебе вижу), ты сегодня или завтра выйдешь отсюда - ни в чем они тебя обвинить не могут! Ты здорова, на панель не ходила и в бюро регистрации браков твое имя висело на стене, не забудь им сказать про это, это на них особенно действует.
      - Хорошо, - сказала Петра.
      - Так вот, не нынче-завтра ты выйдешь, уж какое-нибудь тряпье на бедность тебе выдадут. Ну, выйдешь ты, а что делать будешь?
      Петра только в недоумении пожала плечами, но очень внимательно взглянула на говорившую.
      - Да, вот в чем вопрос. А все остальное чепуха, детка. Вспоминать, да изводиться, да каяться - все это вздор. Что ты делать будешь, когда выйдешь, вот вопрос.
      - Ну конечно, - согласилась Петра.
      - Насчет того, чтобы отравиться газом или броситься в канал - я не думаю, ты не такая, и потом тебе, верно, хочется все-таки родить своего пискуна?
      - Да, хочется, - решительно сказала Петра.
      - А как насчет башмаков? - осведомилась тетка Крупас. - Опять поступить туда не хочешь?
      - Да ведь я теперь места не получу. У меня нет свидетельства с последнего места, я его просто бросила... Там и все мои бумаги лежат... с Вольфом все вышло так быстро, я же вам рассказывала...
      - Понятно, понятно, - сказала фрау Крупас. - Бумаги ты раздобудешь, бумаги всегда пригодятся. Значит, насчет башмаков ничего не выйдет, а если бы и вышло, так все равно хватать не будет... и опять начнется то, другое, а ты, может, теперь и не захочешь...
      - Нет, нет, - торопливо согласилась Петра.
      - Конечно, нет, я же знаю. Я только так говорю. И потом еще одно, ягодка, знаешь что, - уж лучше я буду звать тебя ягодка, - "Петер" как-то у меня с языка не идет. Так вот, ведь есть же твой друг... Как тут обстоит дело, ягодка?
      - Он же не пришел...
      - Не пришел, ты права. И, должно быть, не придет. Он боится, как бы у него насчет игры чего не вышло, если он будет уж очень усердно о тебе в полиции справляться. А может, он думает, ты его к черту послала...
      - Вольф не подумает этого!
      - Ну, значит, не подумает, и то хорошо, - послушно согласилась фрау Крупас. - Может быть, он и впрямь такой благородный кавалер, как ты рассказываешь, очень может быть, а все-таки он не приехал. Будешь разыскивать его?
      - Нет, - сказала Петра, - разыскивать - нет...
      - А если он завтра явится к тебе на свидание?
      Старуха метнула на девушку быстрый загадочный взгляд. Она увидела, что Петра встала и забегала по камере, вот она даже остановилась и как будто прислушивается к ночным звукам тюрьмы. Вдруг девушка сердито покачала головой и снова принялась ходить. Потом остановилась у стены, прислонилась головой к кирпичной кладке и долго стояла не двигаясь.
      - Вот как все это будет, - начала фрау Крупас, перейдя на повествовательный тон. - Постучит надзиратель в дверь и скажет: "Ледиг, на свидание, иди за мной". И ты идешь за ним, шаркая туфлями, в твоем синем тюремном халате. И приходишь ты в такую комнату, посредине деревянная перегородка, он стоит по ту сторону, разодетый, а ты по эту, в тюремном халате, а между вами - надзиратель и следит за тобой. Потом вы поговорите, и когда надзиратель скажет: "Время истекло", - он выйдет опять на волю, а ты вернешься в свою камеру!
      Петра давно уже обернулась и, побледнев, напряженно слушает старуху. Наконец та смолкает, и Петра шевелит губами, словно желая что-то сказать, спросить, - но она не говорит, не спрашивает.
      - Так вот, острожница... - вдруг продолжает фрау Крупас злым жестким голосом, - а теперь скажи-ка мне, что ты такое натворила, почему тебя опять в камеру возвращают? И что он такое знаменитое сделал, что ему опять - пожалуйте, на волю?
      В камере совсем тихо. Наконец Петра говорит с усилием:
      - Он же не виноват...
      - Ну еще бы! - восклицает старуха торжествующе. - Конечно, он не виноват, что тебе голодать приходилось и вечно ждать, и что он твое платье загнал, а без этого ты бы и сюда не попала. Нет, он, видишь, не виноват! Он же себе кожу на пальцах до крови стер, тасуя карты, как же, ночной работничек, труженик!
      Петра хочет что-то сказать.
      - Помолчи-ка! - кричит старуха. - Я этот зубок у тебя вырву! Удовольствие свое имел от тебя, а когда охота прошла, видишь, смылся, да и думает: теперь пойду в другое кино, а что с этим кино станется, не моя печаль, пускай оно само о себе позаботится. Люблю такие штучки, они мне всю печенку переворачивают! Неужто в тебе совсем гордости не осталось, девушка, и тебе хочется стоять в приемной, как горшок с геранью в розовой бумажке, и улыбаться ему только оттого, что он пришел-таки навестить тебя? Разве это брак? Разве это товарищество? Разве это дружба? Одни постельные дела, говорю тебе! Стыдись, девушка!
      Бледная, в полном молчании стоит перед ней Петра. Она дрожит всем телом. Никогда еще так мучительно не снимали с ее глаз пелену, не выдирали больной зуб, она еще никогда не видела своих отношений к Вольфу в таком свете, когда все покровы, которые набрасывает любовь, разорваны в клочья. "Постой!" - хочется ей крикнуть. Но она молчит.
      - Очень может быть, - миролюбиво продолжает фрау Крупас, - что он и хороший человек, как ты говоришь. Заботится, чтобы ты образованная стала ладно, пускай заботится, коли нравится, хотя лучше бы он для твоего сердца что-нибудь делал да для твоего желудка, но ему, конечно, больше нравится ученостью щеголять. Хороший человек, говоришь, да ведь, деточка, это же еще не мужчина, может, он только станет им когда-нибудь. В постели мужчина еще далеко не мужчина, поверь старухе. Это вы, молодые девушки, только воображаете! И если ты так продолжать будешь - баловать его да всегда быть к его услугам, а позади у него еще мамаша с денежным мешком, никогда он мужчиной не станет, а ты станешь навозом, прости меня господи за такие слова!
      Старуха прямо задыхается от негодования и огорчения, все вновь и вновь мечет она пронзительные взгляды на Петру, которая стоит у стены, безмолвная и бледная.
      - Я же не требую, чтобы, ты с ним вовсе не виделась, - продолжает фрау Крупас уже спокойнее. - Только пусть сначала немножко в себя придет. Подожди годик или хоть полгода (я ведь не бог весть чего требую) и посмотри, что он делать будет. Будет игру продолжать - дело дрянь! Под мамашину юбку спрячется - и того хуже! Или другую себе заведет - значит, ничего у него к тебе и не было. А может, примется за разумную работу какую-нибудь.
      - Должна я хоть сказать ему, что со мной, или написать? - с мольбой говорит Петра.
      - Зачем это? Какой толк говорить да писать? Он же целый год видел тебя, каждый день, и если он тебя все-таки не знает, так никакое писание не поможет. И потом - он может справиться в дежурке, там-то ему скажут, что ты здесь, они же из этого секрета не сделают. И если он притащится сюда пожалуйста, ты сойдешь вниз и скажешь ему: так и так, голубь мой, я хочу сначала проверить себя, и ты сначала проверь себя... и у меня будет ребенок, скажешь ты, не вздумай говорить: у нас будет ребенок... Он будет у тебя и у тебя должен остаться... И я-де хочу, чтобы у ребенка отец настоящим мужчиной был, который добыть может что пожевать, знаешь ли... покушать, а не голодать, чтобы люди, живя с тобой, не падали на улице в обморок, понимаешь ли...
      - Тетушка Крупас! - просит Петра, так как старуха снова распаляется гневом.
      - Да, да, ягодка, - сердито продолжает та, - можешь все это спокойненько выложить ему, не бойся, он от этого не полиняет, такие вещи мужчина должен выслушивать, они только на пользу...
      - Хорошо, - говорит Петра, - а что я буду делать эти полгода?
      - Вот, ягодка, - отзывается тетка Крупас обрадованно, - первое разумное словечко за весь вечер сказала. А теперь садись-ка уютненько рядом со мной на кровать - эта коза спит небось - и давай как следует потолкуем. О мужчинах говорить не будем, - настоящей женщине вообще не след столько говорить о мужчинах, очень они тогда задаются, а цена-то им не больно велика... Что ты будешь этот год делать? Я тебе сейчас скажу: меня замещать будешь!
      - Ну? - воскликнула Петра, немного разочарованная.
      6. ПЕТРА - ЗАМЕСТИТЕЛЬНИЦА ФРАУ КРУПАС
      - Да, ты говоришь "ну"... - повторила старуха ласково и, кряхтя, закинула ногу за ногу, причем обнаружилось, что на ней надеты, помимо совершенно немодных длинных сборчатых юбок (под юбкой имелась еще нижняя юбка), невозможно толстые, своей вязки шерстяные чулки, это теперь-то, в разгар лета.
      - Ты говоришь "ну", ягодка, и ты права! Как может такое хорошенькое молодое сознание заменять меня, старую кочерыжку, - да я и на чучело смахиваю, верно?
      Петра, смущенно улыбаясь, покачала головой.
      - Но ты не права, ягодка. И почему ты не права? Оттого, что ты и чеки писала, когда башмаками торговала, и глаза у тебя есть, чтобы примечать то, что надо примечать. Это я себе тут же сказала, как ты в камеру вошла. Не зевай, сказала я себе, наконец-то опять такая, у которой глаза зоркие, а не гляделки, как у этих телок нынешних: смотрит и ничего не видит...
      - У меня, правда, такие глаза? - спросила Петра с любопытством, так как на мысль о том, что у нее другие глаза, чем у прочих девушек, зеркало ее еще не наводило, да и Вольфганг Пагель ей этого не говорил, хотя ему иной раз и приходилось испытывать на себе действие этих глаз.
      - Да уж поверь мне! - заявила Крупас. - Понимать глаза я научилась на Фрухтштрассе, где у меня пятьдесят - шестьдесят человек работает, и все они лгут мне ртом, а глазами лгать труднее! И вот сижу я в этом окаянном клоповнике, так и так прикидываю, что мне на этот раз дадут, надеюсь, что три месяца, только вернее - до полугода дотянут. Киллих тоже говорит полгода, а Киллих редко ошибается, да ему и грех ошибаться-то, ведь он мой поверенный...
      Петра смотрит на нее с некоторым недоумением, но старуха энергично кивает головой и заявляет:
      - Успеется! В свое время все узнаешь, деточка. И как ты давеча сказала "ну!", так можешь потом "нет" сказать, я не обижусь. Только не скажешь ты...
      При этом вид у нее такой уверенный и решительный и вместе с тем добродушный, что у Петры действительно исчезают все сомнения, какие могли бы появиться при столь смиренной готовности старухи покориться тюремному наказанию.
      А фрау Крупас продолжает:
      - И вот я сижу и думаю: полгода кутузки - это хорошо, отдохнуть ведь тоже не мешает, а вот что с делом будет, да еще в такие времена? Рандольф толковый человек, а считать - слаб, теперь же, когда все - на миллионы, да каждый день по-новому - это никуда не годится, согласись с этим. И нельзя тоже обходиться только грифельной доской да мелом - это ты и сама прекрасно понимаешь.
      И Петра понимает и кивает головой, как хотелось бы фрау Крупас, хотя ей еще далеко не все ясно.
      - Да, вот я сижу и раздумываю о заместителе, слово-то хорошее, да все они тащат, как голодные вороны, и никто не вспомнит про старуху в кутузке. И вот входишь ты, детка, и я вижу тебя и твои глаза. И вижу я, что между вами обеими тут началось, и слышу, чем она тебя корит, - а потом она еще и на меня напала да волосы начала выдирать, а уж ты и в одеяла закатываешь, и все-то ты по-хорошему делаешь, без злости, и все же нет в тебе этого противного душка, как у тех, из армии спасения...
      Петра слушает молча и бровью не ведет. Хорошо все-таки, когда тебя хоть немного похвалят, а если человек побит жизнью и затравлен - особенно хорошо.
      - Да, и я тут же подумала: вот она, настоящая-то, эта подойдет... И, конечно, такую обрядили в арестантский халат, и ее не видать тебе как своих ушей. Заруби это себе на носу, тетка Крупас! Когда ты уже давным-давно на волю выйдешь, она все еще рубашки чинить будет. А потом слушаю я, что ты рассказываешь, и мочи моей нет, думаю, дитя это тебе прямо с неба послано, потому как ты одна и всеми брошена...
      - Тетушка Крупас! - восклицает Петра во второй раз.
      - Ну да, тетушка Крупас, а то как же? - отвечает старуха весело и что есть силы хлопает Петру по коленке. - Солоно тебе давеча пришлось от меня? Ну да ничего, не беда. Мне в молодости тоже солоно приходилось, да и потом не слаще, когда ребят моих на войне убили и мой старик с тоски повесился. Нет, не у меня на Фрухтштрассе, он был тогда уже в Дальдорфе, что теперь Виттенау называется - брось, говорю я себе, от соленого веселее становишься.
      Она наклоняется, она смотрит на Петру из-под кустистых бровей.
      - Чтобы мне было уж очень весело - тоже не могу сказать, ягодка, понимаешь? Ведь это все только видимость одна, да и вообще-то, как я погляжу, не нравится мне эта петрушка...
      Петра кивает, ей ясно, что старуха разумеет под петрушкой не полицейское управление на Александерплац. Она вполне согласна с точкой зрения тетки Крупас - можно считать жизнь довольно-таки изгаженной и все же не вешать нос. У нее, пожалуй, такая же точка зрения, а когда встречаешь единомыслие, всегда радуешься.
      - Да, да, а дело свое потому не бросаю, что оно во мне жизнь поддерживает. Не поддерживать в себе жизнь, деточка, ничего не делать очень худо, заживо сгниешь. А так как ты - вечно маяться в меблирашках да когда-нибудь пол подтереть у хозяйки - это не жизнь, девушка, от этого всякий одуреет и в тоску впадет...
      И снова Петра кивает, и снова находит, что фрау Крупас вполне права и что совершенно невозможно вернуться к прежней жизни у мадам Горшок. И теперь ей очень хочется узнать, что за работа сберегла фрау Крупас такой живой и бодрой, и она желает от всей души, чтобы это была приличная работа, за которую можно отвечать.
      - А теперь я скажу тебе, ягодка, какое дело у меня, - продолжает фрау Крупас. - И пусть люди от него морду воротят и говорят: воняет, а все-таки оно хорошее, дело это. И к каталажке никакого отношения не имеет, потому дело честное, к каталажке только глупость моя имеет отношение оттого, что жадна я, до денег я жадный человек. Никак от жадности не отстану, хоть сотни раз говорю себе: брось это, Августа (меня ведь Августой звать, только мне это имя вроде не к лицу), брось, и так достаточно зарабатываешь, покончи ты с этим - ну, не могу бросить! И тогда - влипаю, вот уж третий раз! Киллих говорит, что полгода мне это будет стоить.
      Она сидит, совсем поникшая, эта жадная до денег фрау Крупас, и Петра видит, что насчет шести месяцев отдыха - один разговор. Фрау Крупас ничуть не устала, ее прямо ужас берет при мысли, что она просидит шесть месяцев в тюрьме! И Петре очень хочется утешить старуху, но она все еще не знает, о чем идет речь. Она даже и представить себе не может, какое же это столь процветающее, но вонючее дело, в котором вместе с тем ничего плохого нет.
      Поэтому Петра Ледиг предпочитает молча ждать. А фрау Крупас, овладев собой, продолжает с почти виноватой улыбкой:
      - Господи, да что это я все мерехлюндию развожу. Так вот всегда бывает, когда похвалишься веселостью и прочим. Но сейчас ты все узнаешь, детка. Ты имеешь понятие о том, что такое скупка утильсырья?
      Петра слегка кивает, и ей рисуется пыльный вонючий подвал.
      - Видишь, ягодка, вот какое у меня дело и незачем от него нос воротить, это дело доходное, оно кормит, тут уж старичкам слюнявым не придется позволять всякие вольности. Старая бумага, старое железо, кости, тряпки, кожа, вот чем я торгую... И не на ручных тележках на свалку возим, а у меня есть для утиля большой двор, и грузовик, и шестеро служащих работают у меня. Да потом еще Рандольф, мой смотритель, - шляпа, но честный, я уже рассказывала тебе. Да еще каждый день ко мне привозят утиль: пятьдесят шестьдесят ручных тележек. Я плачу за него как следует, и все знают, что тетка Крупас правильную цену дает. А теперь их что ни день, то больше, чуть не каждый заводит себе нынче ручную тележку, работы-то все меньше...
      - Да ведь я, тетушка Крупас, ничего в этом деле не смыслю! - робко прерывает ее Петра.
      - Тебе и не нужно, девочка. Рандольф все знает и понимает, только считать он не умеет, и шляпа. Считать ты будешь, и записывать будешь, и деньги выдавать, я вполне тебе доверяю, детка, и не сомневаюсь, что все будет в порядке. А вечером ты созваниваешься с ткацкими фабриками и с заводами и узнаешь, почем они дают за эту муру. Каждому нужно свое, - я тебе скажу телефоны и фамилии, а потом ты и платишь соответственно. И грузовик идет на фабрики сдавать утиль, и ты получаешь денежки, а бумагу мы сдаем, когда целый вагон наберется, - все это тебе Рандольф объяснит. И опять же это приносит деньги. Душа радуется, когда денежки-то получаешь, а торговать нынче всякий ребенок сумеет, доллар-то ведь все подымается...
      Петра смотрит на старуху, видит ее увлечение, ее горящие глаза, и вдруг все это кажется ей не таким уж невозможным.
      Это же работа - и что за беда, если придется повозиться с вонючими лохмотьями. Они обещают какое-то будущее.
      Но затем она вспоминает, что ведь фрау Крупас-то сидит в тюрьме, значит, есть тут все же какая-то загвоздка, и ее радость медленно гаснет.
      Однако старуха снова начинает говорить, и от того, что она говорит, радость опять возрождается.
      - Не думай, - говорит она, - что и все у меня как на свалке. Все настоящее, солидное. Счетные книги как полагается и неприятностей с финансовым управлением не больше, чем у других. И домик есть тут же во дворе, не хуже, чем у людей, такой нарядный, беленький, с клумбами да беседкой, домик - загляденье. Внизу живет Рандольф, а наверху я, три комнаты, ванна, кухня - словом, первый сорт! А Рандольфиха стряпает, и тебе она будет стряпать. Я люблю поесть - и она готовит неплохо! Вот я и решила, что ты будешь жить в моей квартире и спать на моей кровати, и в ванной комнате мыться будешь... Только в самой ванне ты не купайся, не то эмаль слезет или вся полосами пойдет, с эмалью только я одна умею обращаться... Ты мне должна честное слово дать, что к ванне не прикоснешься! Да ты вовсе и не такая грязная будешь, чтобы непременно в ванну лезть - грязную работу делает Рандольф и рабочие...
      Петра снова кивает, ей теперь очень хочется, чтобы из этого что-нибудь вышло, но остается все-таки одно, один пункт.
      - Завтра утром Киллих придет сюда, в приемные часы, это мой поверенный, а уж он стреляный воробей, скажу я тебе, деточка! И я заявлю ему: Киллих, господин Киллих, господин поверенный Киллих - завтра, либо послезавтра, либо еще сегодня, явится к вам на прием некая Петра Ледиг, это и есть моя заместительница. И вы не глядите, что на ней надето - это ей дала касса помощи бедным либо общественное призрение, а смотрите на ее лицо, и если уж эта меня надует, Киллих, то я ни одному человеку на свете больше не поверю, даже себе, а вам уж и подавно, господин Киллих...
      - Тетушка Крупас, - говорит Петра и кладет свою руку на руку старухи: она чувствует, что ее преступление не может быть таким уж тяжелым.
      - Что такое, моя девочка? Ну что? Ну что? Так оно и будет. А затем Киллих поедет с тобой к Рандольфу и скажет, что ты все равно что я, и что деньги, права, квартира, еда, приказания, - везде ты все равно что я, и какое тебе там платье и бельишко нужно, ты купи. И в Городском банке, где у меня счет, ты можешь подписываться вместо меня, все это Киллих тебе устроит.
      - Но, тетушка Крупас...
      - Ну, что еще? Еду получишь, и платье, и квартиру, и ребенка можешь родить у меня (к тому времени, надеюсь, я уже выйду), одного только ты не получишь: жалованья не получишь, денег не получишь. А почему? Да потому, что ты ему отдашь! Тут ты дура, я же знаю, я сама женщина. Придет, взглянет на тебя, как пес преданный, а ты все, что у тебя есть, и отдашь ему. А чего у тебя нет, то есть моих денег, этого ты ему не отдашь, - я тебя знаю! Поэтому денег ты не получишь - не из-за моей жадности, нет! А теперь скажи, ягодка, согласна ты или не согласна?!
      - Да, тетушка Крупас, конечно, я согласна. Но тут есть одно... одно обстоятельство...
      - Какое еще обстоятельство? Девушка, не финти! Насчет парня мы больше говорить не будем, пусть он сначала выправится!
      - Нет, _ваше_ дело, тетушка Крупас, _ваше_!
      - Как, мое дело? Так я же тебе все рассказала, детка, а если тебе этого мало...
      - Да нет, ваше дело, почему вы сидите! - воскликнула Петра. - Дело, за которое вы думаете получить полгода, тетушка Крупас!
      - Я думаю? Разодолжила, девушка! Хорошенькое у тебя понятие о том, чего я хочу, нечего сказать. Так вот: история эта тебя никак не касается, к тебе не относится и к делу тоже, касается она только моей жадности. Слушай: когда мы сортируем тряпки, я обычно слежу, чтобы среди полотняных не попали бумажные, ведь полотно дорого, а бумажные материи дешевы, это, верно, и тебе понятно?
      - Да, - сказала Петра.
      - Ну вот! - отозвалась старуха с удовлетворением. - Умница и останется умницей. Стою я, значит, а тряпки так и летят, и вижу я моим зорким глазом ворона - белеет что-то. Я тихонько подкрадываюсь, и среди тряпок оказывается настоящая фрачная сорочка, и воришка, который спер ее, впрочем, это скорее была его девчонка, она хотела на полотняной тряпке заработать (теперь многие так делают, ведь на жалованье не сведешь концы с концами), и она оставила в манишке три бриллиантовых запонки! Не Подель, нет, я сразу вижу, настоящие бриллианты и не маленькие! Ну, я притворяюсь, будто ничего не замечаю, а сама потихоньку и вытащила их. И потом дома радуюсь. ЧуднО - уж, видно, я такая, всегда блестящим штучкам радуюсь и особенно, если они мне ничего не стоили, радуюсь как ребенок! Знаю, что не надо брать их, уже два раза я влипала с такими вещами, а вот не могу ничего с собой поделать. Все мне кажется, никто не видел, и я не сдаю их, хоть маленькую радость, мол, себе доставлю...
      Она смотрит на Петру, а Петра смотрит на старуху, и Петра чувствует большое облегчение, однако фрау Крупас, видимо, очень огорчена.
      - Вот это-то и гадко во мне, детка, что не могу бросить. Не могу себя одолеть и злюсь на себя до смерти! И Киллих мне говорит: зачем вам, фрау Крупас? Вы же богатая женщина, вы же можете купить себе целую коробку бриллиантовых запонок, бросьте вы это! И прав он, а бросить я все-таки не могу! Ну не могу с собой совладать, не получается, никак не получается. Что бы ты в таком случае делать стала, детка?
      - Я бы сдала их, - сказала Петра.
      - Сдать? Эти чудесные пуговки? Ну уж нет, не на такую напали. - Она опять начала было горячиться, но тут же одумалась. - Не будем больше говорить об этом, и без разговоров досадно. Чего еще рассказывать тебе? Верно, один из моих рабочих видел, жадны-то они все, и агент уж тут как тут и очень вежливо заявляет: "Ну-ка, фрау Крупас, опять небольшое сокрытьице найденного?" И еще зубы скалит, чучело этакое! "Должно, опять в зеркальный шкафчик положили? Откройте-ка, пожалуйста!" А я, дура этакая, действительно запонки-то туда положила, как в прошлый раз, и ничуть он не чучело! Чучело-то, выходит, я! Да уж, кто не родился преступником, тот до конца своих дней не научится быть им!
      Фрау Крупас сидит, погруженная в свои мысли, и Петра видит по ней, что и сейчас еще, несмотря на покаяние, несмотря на страх перед шестью месяцами, она жалеет о запонках. И Петре хочется улыбнуться при виде этой ребячливой, неразумной старухи. Но тут она вспоминает о Вольфганге Пагеле и уже готова возразить: "Ведь это не то что запонки!" - и все же думает: "А может, я только вообразила, будто это другое. Что для меня Вольф, то для тетушки Крупас ее запонки!"
      И еще она вспоминает, что с Вольфом все кончено, и ей представляется домик старухи, она уже вполне может нарисовать его (беседка увита жимолостью). И теперь она знает твердо, что мадам Горшок больше не существует, и нет перегретой комнаты во двор, нет скрежета жести, доносящегося из мастерской в подвальном этаже, нет бесцельного ожидания, нет постельного режима из-за отсутствия одежды, нет любезничания с хозяйкой из-за белых булочек... Взамен этого ее ждет опрятность, порядок, день по плану, с работой, едой и отдыхом... И эта перспектива так захватила ее, что от счастья она едва не заплакала. Она подходит к старухе, протягивает ей руку и говорит:
      - Я согласна, тетушка Крупас, и с радостью. Пребольшое вам спасибо!
      7. СТОЛКНОВЕНИЕ С ВАЛЮТНОЙ ПИЯВКОЙ
      Долго, бесконечно долго, чуть не целый час играли вместе ротмистр со своим юнкером. Шепотом сговаривались они, Пагель выслушивал предложения ротмистра, следовал им, а то и не следовал, судя по тому, как он понимал ситуацию игры.
      Шарик бегал и постукивал, колесо жужжало, крупье выкрикивал, надо было спешно собирать и снова ставить фишки. Время бежало стремительно, оно мчалось, оно было заполнено до отказа, - а то мгновенье, когда шарик словно медлил на краю лунки, решая, упасть ему именно в нее или катиться дальше, то мгновение, когда время вместе с дыханием, вместе с сердцем в груди словно останавливалось, - то мгновение проходило всегда слишком быстро.
      Пагель, игравший с полным спокойствием и самообладанием, оказался для господина фон Праквица неплохим наставником: и, слушая, как юноша в двух-трех словах объясняет ему возможные шансы, ротмистр видел, до чего нелепо, до чего необдуманно он перед тем играл. Теперь, наблюдая игру других уже с большим пониманием дела, он видел совершенно ясно, что бледный, остроносый господин в монокле, несмотря на кажущееся самообладание, все же играет как глупец, - теперь ротмистр был уже способен и сам делать разумные предложения, которым, как уже сказано, бывший юнкер следовал далеко не всегда.