Волк среди волков

      Нет, с ней ему не повезло, вокруг нее одни лишь ничтожные людишки: трусливый Мейер, болтливый Книбуш, негодяй лакей, придурковатый отец. Этот вообразил, что можно что-то доказать, плеснув человеку в физиономию вино, а потом, сраженный собственным геройством, раскис, - сидит пьянехонек у стола. Но ничтожнее всех она сама с ее романтическими претензиями: "Не могу без тебя!" - когда любой мужчина в Нейлоэ, в мире мог бы дать ей то, что дал ей он!
      Раздался стук в дверь, лейтенант порывисто сунул револьвер в широкий карман штанов, а потом уже крикнул: "Войдите!" Но это только коридорный Фридрих, он докладывает, что господин Рихтер прислал за господином Фрицем: пусть явится к нему тотчас же.
      - Ладно, ладно, будет сделано, Фридрих, - говорит лейтенант легким тоном, мысленно произнося проклятье. Он спокойно, аккуратно расчесывает волосы перед зеркалом, а Фридрих, - разумеется, и он соучастник заговора, но лишь как мелкая сошка, - внимательно следит за ним. Лейтенант наблюдает в зеркале лицо стоящего позади Фридриха. Это - грубое лицо, точно вылепленное из глины, с бесформенным носом. Но как ни грубо это лицо, на нем нетрудно прочесть тревогу, озабоченность. Лейтенант решается.
      - Ну, Фридрих, в чем дело? - спрашивает он, улыбаясь.
      Фридрих смотрит на лейтенанта в зеркало, он быстро говорит:
      - В казармах запрещены увольнения в город.
      Лейтенант с видом превосходства улыбается:
      - Это мы давно знаем, все в порядке, Фридрих. Ты думаешь - перед таким делом пускают людей в город, чтобы они там перепились?
      Фридрих медленно кивает бесформенной головой.
      - Да, понимаю. Но, господин лейтенант, люди рассказывают...
      - А ты веришь всяким россказням? Людских толков не переслушаешь, Фридрих.
      - Но...
      - Брось ерунду молоть! Все это болтовня, наш брат повинуется и делает свое дело.
      - Но, - сказал Фридрих, - говорят, перед артиллерийской казармой остановилась машина шпионской комиссии, господин лейтенант.
      Коридорный, этот жалкий нуль, один из тысяч, не спускает глаз с лейтенанта. Нельзя распускаться, выказать испуг. Лишь на мгновение закрыл он глаза, будто мигнул, и уже снова смотрит в зеркало на самого себя и на того, другого. Задумчиво постукивает гребнем о край умывального таза и спрашивает:
      - Ну, а дальше? Она все еще там?
      - Нет, господин лейтенант, уехала.
      - Видишь, Фридрих, - говорит лейтенант, стараясь успокоить одновременно и себя. - Видишь, Фридрих. Она постояла и уехала. Вот как. Этим господам надо всюду сунуть свой нос. На то они и шпики. Разумеется, они что-то пронюхали; немыслимо, чтобы люди не болтали немножко, раз сотни человек знают о нашем деле. Они хотели кое-что разведать, но, видишь, убрались прочь. Разве они убрались бы, если бы действительно что-нибудь знали?
      Теперь лейтенант обернулся, он глядит на Фридриха прямо, а не в зеркало. То ли это внушительный взгляд, то ли действие его слов, но он видит, что убедил лакея.
      Тот говорит:
      - Господин лейтенант совершенно прав: людских толков не переслушаешь. Надо повиноваться.
      Лейтенант в душе насмехается: дело дрянь! Подумаешь, какой успех, одного убедил, одного из трех тысяч! Дьявол знает, что тем временем нашептывают на уши другим... Тут надо бы иметь полк глухонемых.
      - Не то чтобы я боялся, господин лейтенант, - продолжает коридорный, но я так доволен, что наконец нашел работу, а хозяин сказал, что выкинет меня вон, если я буду участвовать в путче.
      Лейтенант делает движение, и Фридрих торопится досказать свою мысль:
      - Я ведь пойду, господин лейтенант, и прихвачу с собой охотничьи ружья хозяина, как приказано. Если завтра все сойдет хорошо, пусть себе выкидывает! Но ведь вы понимаете, господин лейтенант, если никакой надежды на успех... остаться без работы тоже невелика радость...
      - Нет, нет, Фридрих! - смеется лейтенант и хлопает по плечу коридорного. - Дело на мази. Все в порядке. Жизнью тебе ручаюсь.
      Он так и сказал, он так и хотел сказать. Ведь все ему до черта безразлично, так пропадай все пропадом! Жалеть ему, что ли, это чучело! Каждый хочет застраховаться. Трусы!
      - Благодарю вас, господин лейтенант, - говорит Фридрих сияя.
      - Видишь ли, друг, - милостиво смеется лейтенант, - поменьше слушай всякие враки! Еще как твой хозяин обрадуется, что ты за него участвовал в путче! - Другим тоном: - Да, забыл, Фридрих, мой велосипед в порядке? Мне надо еще сегодня за город.
      - Само собой, господин лейтенант, но вы ведь хотели сначала пойти к господину Рихтеру...
      - Верно! - говорит лейтенант и уходит.
      Он шагает не спеша, покуривая; в уборной он быстро откидывает предохранитель и убеждается, что один патрон в стволе еще есть. Так, с револьвером в кармане, зажав его в руке, он сначала идет к Рихтеру, который, разумеется, вовсе не Рихтер, как и он не Фриц; он что-то вроде начальника... Смешно: с тех пор как лейтенант услышал об автомобиле Антанты, его настроение улучшилось на сто процентов. Если всем осужденным на смерть так весело, ужасно весело, как ему, то болтовне насчет смертной казни - грош цена. А ведь может случиться, что через несколько минут, у господина Рихтера, уже взорвется бомба. И он вместе с ней!
      Но в дальнейшем все протекает как нельзя более мирно. У Рихтера много народу, кто в штатском, кто в поношенной форме, без знаков различия офицеры в отставке. Лейтенант знает их всех, он ограничивается коротким поклоном и подходит прямо к Рихтеру, который шушукается с единственным незнакомцем, "настоящим" штатским.
      Да, собственно, и Рихтер, долговязый, весь в черном, "Карандаш божий" (как называет его между собой молодежь), похож на штатского. Он всегда все записывает, он что-то там по части тактики - пороху, видно, и не нюхивал. Лейтенант его терпеть не может, а Рихтер точно так же не терпит лейтенанта.
      Поэтому он довольно резким жестом дает понять молодому человеку, чтобы тот подождал в отдалении, и продолжает шептаться с толстым штатским. Лейтенант отворачивается и со скучающим видом оглядывает комнату.
      Это задняя комната трактира, что-то есть в ней пустынное, блеклое, и что-то такое же пустынное, блеклое, гнилое есть во всех этих людях. Какая подлость, что ему приходится здесь стоять и ждать. Он поглаживает пальцем револьвер в кармане, он с первых же слов Рихтера поймет, известно ли что-нибудь о нем этим людям. До его ушей долетает несколько слов, произнесенных толстяком штатским, - он не особенно хорошо расслышал, но это как будто "Мейер" и "сыщик". На свете тьма Мейеров, но лейтенант глубоко убежден, что речь идет об одном-единственном Мейере. Этот скот родился на свет, чтобы испортить ему жизнь. Почему он не дал ему изжариться в огне начавшегося лесного пожара! Вот награда за добрые дела!
      В сущности ждать бессмысленно! Все уже ясно и решено! Вон отсюда - и точка! Зачем еще подвергаться оскорблениям!
      Лейтенант соображает, где в этом трактире находится уборная, - впрочем, не надо создавать неприятностей для своих. Надо уйти куда-нибудь подальше, куда-нибудь в лес, в чащу - нет, лучше всего туда, куда он обещал ей прийти. Ни забыто, ни прощено это ей не будет!
      - Прошу вас, господин лейтенант!
      Он с облегчением вздыхает! Может быть, это только передышка, какую дают обреченному на казнь, но все же передышка, возможность перевести дух, быть тем, чем ты был, верить в будущее. Он внимательно слушает, как Рихтер разъясняет ему, что с сегодняшнего утра всякая связь с рейхсвером прервана. Никого не пускают в казармы, никто не выходит из казарм. На улицах ни одного офицера, на телефонные звонки даются лишь уклончивые, ничего не значащие ответы...
      Ах, теперь видно, как ненадежна была вся подготовка! Горсточка людей, остатки официально распущенных дружин "фрейкорпса" [контрреволюционные военные организации, созданные германскими империалистами после 1918 г. для борьбы с революционно-демократическим движением; впоследствии были реорганизованы в Черный рейхсвер], да каких-нибудь две-три тысячи человек ополченцев - все это сила, если рейхсвер пойдет с ними, и смешная беспорядочная банда, если рейхсвер воспротивится! Они твердо рассчитывали на рейхсвер. Разумеется, никаких официальных переговоров не было, учитывая, в какое положение поставлен рейхсвер. На развалинах армии, на обломках революции создавать новую армию под подозрительными взглядами бывших врагов, все еще оставшихся врагами. Всю ответственность брали на себя люди, стоявшие вне рейхсвера. Но офицер в отставке говорил с кадровым офицером, одни говорили, другие слушали, не было сказано ни да, ни нет, ни так, ни этак, но чувствовалось: если мы наше дело сделаем, они мешать нам не будут.
      И вот внезапно, как гром среди ясного неба, накануне развязки, это непостижимое молчание, совершенно незаслуженная холодность, нарочитая сдержанность, почти отказ. Рихтер продолжает говорить, он подчеркивает, что прежде всего надо разобраться в этой путанице, пролить свет на эту загадку, нельзя же вести людей против рейхсвера, если он - враг!
      Черный долговязый Рихтер, "Карандаш божий", говорит так выразительно, лейтенант, конечно, понимает, чего от него хотят?
      Лейтенант слушает с серьезным и внимательным видом. В нужных местах он кивает головой и даже роняет время от времени "да", но он вовсе не слушает, он как одержимый думает об этой девчонке. В нем кипит дикая, жгучая ненависть: неужели большое, важное дело рискует провалиться из-за этакой ничтожной влюбленной самки! Неужели напрасным было все, что подготовляли сотни людей месяцами работы, для чего они рисковали честью, жизнью, имуществом - и все потому, что эта дрянь не могла придержать язык. Это немыслимо, этого не должно быть - о, надо было еще и не так ее огреть! Надо было таскать ее за волосы, бить по этому размякшему от любви лицу!
      (Но ни лейтенант, ни его начальник, тоже заговоривший о предательстве, не понимают, что дело, которое может провалиться из-за болтовни пятнадцатилетней девочки, - обречено на провал. Что это только авантюра, без животворной искры - идеи. Что все они под гипнозом болотных огоньков этого гнилого времени, что они думают лишь о сегодняшнем дне, а не о последующей вечности, как и в Берлине ради сегодняшнего дня и часа работает печатный станок.)
      Рихтер замолчал. Он сказал все. Он надеется, что этот сомнительный господин лейтенант его понял. Но, несмотря на внимательный вид, мысли господина лейтенанта где-то далеко, и он вопросительно взглядывает на Рихтера.
      Приходится волей-неволей пускаться в подробности - отвратительная вещь для опрятного человека.
      - Я слышал, - шепчет он, осторожно оглядываясь на толстяка штатского, который все еще стоит вблизи, точно дожидаясь чего-то. - Я слышал, что вы имеете возможность... гм... узнать, что делается за кулисами. У вас есть некоторого рода связи...
      В его голосе так ясно звучит брезгливость, что слабый румянец заливает щеки лейтенанта, но он ничего не говорит, он лишь внимательно смотрит на начальника.
      - Да, так вот! - нетерпеливо добавляет Рихтер и сам краснеет. - К чему все эти околичности! В интересах дела прошу вас использовать свои связи, и мы будем знать, чего нам держаться.
      - Сейчас? - спрашивает лейтенант.
      По правде говоря, ему хотелось бы лишь промчаться на велосипеде мимо ресторана, посмотреть, стоит ли еще у дверей великолепный "хорх", а затем немедленно поехать в Черный лог, и, если он застанет там то, что уже почти ожидает увидеть, тотчас же на ее глазах сделать обещанное. Нет, он ее не тронет, но эту картину ей придется нести через всю жизнь, как величайшую казнь. Она так хрупка, что не справится с этим: изо дня в день жить с такими воспоминаниями и ночами просыпаться, вскакивать, кричать - все с той же картиной перед глазами.
      - Сейчас? - нерешительно спрашивает лейтенант.
      Долговязый почти рассердился.
      - А когда же? Вы думаете, у нас еще много времени впереди? Ведь надо знать, что делается!
      - Боюсь, - говорит лейтенант в отместку за то, что Рихтер покраснел, боюсь, что у молодой дамы в эту пору не найдется для меня времени. Ведь это попросту горничная, и сейчас она занята уборкой. Да и кухарка не очень-то меня жалует!
      "Вот! - думает лейтенант, - проглотите это! Если вы хотите меня использовать, нечего корчить из себя чистюль".
      Но господин Рихтер становится холодно-вежлив.
      - Я убежден, господин лейтенант, - говорит он, - что вы можете все это уладить. Я буду ждать вас здесь с вестями, скажем, через час.
      Лейтенант отвешивает поклон. Рихтер уже хочет его отпустить, но в этот момент замечает жест толстяка.
      - Да, верно, еще несколько вопросов, господин лейтенант, по другому делу, которое поручено вот этому господину.
      Толстяк подходит ближе и слегка кланяется. Он наблюдал лейтенанта во время разговора с Рихтером, сейчас он почти не смотрит на него. Но лейтенант поражен холодным, ледяным взглядом, блеснувшим из-под век толстяка, который кажется скорее простолюдином, чем "господином".
      Жестоко, без обиняков, без намека на вежливость толстяк спрашивает:
      - Нейлоэ в вашем округе?
      - Да, господин?..
      - Склад оружия в Черном логе - тоже?
      Лейтенант бросает досадливо-вопросительный взгляд на господина Рихтера, который нетерпеливым жестом приказывает ему отвечать.
      - Так точно.
      - Когда вы проверили склад в последний раз?
      - Три дня назад - во вторник.
      - Все было в порядке?
      - Так точно.
      - Были у вас какие-нибудь тайные отметки?
      - По состоянию почвы я мог убедиться, что никто после меня не рыл землю.
      - В ваших людях вы уверены?
      - Вполне.
      - Не думаете вы, что кто-нибудь мог следить за вами, когда вы закапывали оружие?
      - Не думаю, иначе я тотчас же отвез бы оружие в другое место.
      - Был ли кто-нибудь вблизи, когда вы его закапывали?
      Лейтенант хочет обдумать, что для него выгоднее ответить. Но вопросы так быстро следуют друг за другом, взгляд, холодный, ледяной, пронизывающий, лежит на нем такой тяжестью, что он отвечает торопливо, не успев обдумать своих слов, не успев взвесить последствий:
      - Да.
      - Кто?
      - Господин фон Праквиц и его дочь.
      - Вы их знаете?
      - Только в лицо.
      - Что вы им сказали?
      - Я просил их уйти.
      - Они ушли без возражений?
      - Да.
      - Не потребовали объяснений, не спросили, что вы делаете на их земле?
      - Господин фон Праквиц - старый офицер.
      - А дочь?..
      Лейтенант молчал. Холодный, ледяной взгляд по-прежнему лежал на нем. "Ведь это же полиция! - думал лейтенант. - Ведь так допрашивают только преступников! Или при нашем подразделении состоит шпик? Нечто подобное я слышал..."
      - А дочь? - настойчиво спросил толстяк.
      - Не сказала ни слова.
      - Вы не были с ней знакомы ближе?
      - Я знал ее только в лицо.
      Этот взгляд, этот проклятый, сверлящий взгляд! Если бы иметь представление, что известно этому типу, - а то бредешь буквально ощупью, впотьмах. Каким-нибудь ответом утопишь себя - и тогда! И тогда!.. Точка.
      - Вы уверены, что никто из них позже не совал туда свой нос?
      - Совершенно уверен.
      - Почему?
      - Я видел бы это по состоянию почвы.
      - Я думаю, что в ротмистре фон Праквице и его дочери мы можем быть уверены, - вмешался Рихтер, - между прочим, оба они сейчас в городе, я видел, как они вошли в гостиницу "Золотой шлем"...
      - Можно бы их опросить, - задумчиво сказал толстяк, не спуская с лейтенанта холодного как лед взгляда.
      - Да, опросите! И я пойду с вами! Пойдемте, отправимся туда! - почти закричал лейтенант. - Что случилось? Предатель я, что ли? Или я болтал?! Идемте же со мной, вы, господин полицейский! Да, я как раз пришел из "Золотого шлема", я сидел за одним столом с господином ротмистром и его дочерью... я...
      Он остановился, он с ненавистью посмотрел на своего мучителя.
      - Что вы?.. - спросил толстяк, совершенно равнодушный к этому взрыву.
      - Но прошу вас, господа! - умоляюще воскликнул Карандаш. - Господин лейтенант, не поймите нас превратно! Никто не хочет вас обидеть. У нас есть основание предполагать, что провалился один из складов оружия. Здесь в городе видели автомобиль контрольной комиссии. Мы еще не знаем, какой именно склад. Мы допрашиваем всех, кому были доверены склады оружия. Ведь не исключена возможность, что именно этим объясняется странное поведение наших друзей в рейхсвере...
      Лейтенант глубоко перевел дыхание.
      - Так спрашивайте! - сказал он толстяку. И все же ему показалось, что тот заметил даже его вздох.
      Толстяк совершенно равнодушно продолжал допрос:
      - Вы говорили о ресторане "Золотой шлем". "Я"... сказали вы и остановились.
      - Но разве это необходимо? - тоном отчаяния воскликнул Рихтер.
      - Я пил портвейн с ротмистром, быть может это я и хотел сказать. Я уже и сам не знаю... Почему же мы не идем? - еще раз крикнул лейтенант, но на этот раз не с отчаянием, а насмешливо, играя со смертью, которая, он знал, уже решена. - Я с удовольствием пойду вместе с вами. Меня это нисколько не затруднит. Можете допросить господина фон Праквица в моем присутствии!
      - И его дочь... - подсказал толстяк.
      - И его дочь... - повторил лейтенант, но очень тихо.
      Наступила тишина, удручающая, долгая тишина.
      "Чего же они хотят? - с отчаянием думал лейтенант. - Арестовать меня? Ведь они не могут меня арестовать. Я же не предатель. Я еще не обесчещен".
      Толстяк, нисколько не стесняясь, шептал что-то на ухо Рихтеру. На лице Рихтера снова, еще яснее, чем прежде, выразилось омерзение, протест. Казалось, он что-то отрицал, с чем-то не соглашался...
      Вдруг лейтенанту вспомнился один его бывший однополчанин, у которого полковник, на глазах у солдат, сорвал погоны. "Я же не ношу погон, подумал он растерянно, - этого он не может сделать со мной".
      Он оглядел комнату, до дверей было шагов десять, на пути никого, он нерешительно шагнул по направлению к дверям.
      - Еще минутку! - властно приказал толстяк. Он, даже не глядя, все видел своими холодными как лед глазами.
      - Я честью своей отвечаю за склад! - воскликнул лейтенант, чуть ли не дрожа. Оба обернулись к нему. - И жизнью, - прибавил он ослабевшим голосом.
      Они смотрели на него. Ему показалось, что толстяк незаметно покачал головой. Но Рихтер сказал живее:
      - Хорошо, хорошо, господин лейтенант, - никто вас не подозревает.
      Толстяк молчал. На лице его не дрогнул ни один мускул, но это неподвижное лицо говорило: "Я тебя подозреваю". Лейтенант подумал: "Уж если будут меня судить, только бы не ты, не по твоему закону".
      Он спросил:
      - Я могу идти?
      Рихтер взглянул на толстяка, толстяк сказал:
      - Еще два-три вопроса, господин лейтенант...
      "Стыда, что ли, нет у этого субъекта! - в отчаянии думал лейтенант. Хоть бы скорее очутиться на улице!" Но он остановился и сказал:
      - Пожалуйста, - будто все это ему безразлично.
      И снова началось:
      - Знаете вы управляющего Мейера из Нейлоэ?
      - Немного. Его предложили в нашу организацию, но я его отвел.
      - Почему?
      - Он не понравился мне, показался ненадежным.
      - Почему.
      - Сам не знаю - такое было у меня впечатление. Мне кажется, он путается с женщинами.
      - Так, путается с женщинами... И по этой причине вы считали его ненадежным?
      Жесткий ледяной взгляд лежал на лейтенанте.
      - Да.
      - Возможно ли, чтобы Мейер подсмотрел, как вы закапывали оружие?
      - Нет, это совершенно исключается! - поспешно воскликнул лейтенант. - В то время он уже давно уехал из Нейлоэ.
      - Так, он уже уехал? Почему он уехал?
      - Не знаю. Об этом можно бы спросить у фон Праквица.
      - Вы полагаете, что кто-нибудь из Нейлоэ еще поддерживает связь с Мейером?
      - Понятия не имею, - ответил лейтенант. - Может быть, одна из девиц.
      - Вы этих девиц знаете?
      - Простите, но... - с трудом выговорил лейтенант.
      - Возможно, не правда ли, что вам то или другое имя знакомо?
      - Нет.
      - У вас, стало быть, нет никаких подозрений, как именно Мейер мог проведать о складе оружия?
      - Да ничего он не может о нем знать! - крикнул, опешив, лейтенант. Ведь уж несколько недель, как он уехал из Нейлоэ.
      - А кто может знать?
      Снова молчание, тишина.
      Лейтенант в бешенстве пожимает плечами, Рихтер успокоительно говорит:
      - Утверждают, видите ли, что этот Мейер сегодня утром сидел в автомобиле контрольной комиссии. Но у нас нет уверенности, что это был именно он.
      Впервые на лице толстяка появляется выражение досады. Он раздраженно смотрит на болтливого Карандаша. Но тот говорит в заключение:
      - Ну, на сей раз вопросов довольно. Я вижу, толку от них мало. Вам дано задание, господин лейтенант. Итак, я жду вас через час. Может быть, вам удастся узнать то, чего мы здесь не знаем.
      Рихтер делает прощальное движение, лейтенант кланяется и идет к дверям.
      "Я иду к дверям", - думает он с облегчением.
      И все же дрожит, боится, как бы толстяк, этот ужасный человек, не сказал еще чего-нибудь, не задержал его еще раз.
      Но вслед ему не раздается ни слова, неприятное ощущение мурашек на спине проходит, будто расстояние ослабляет ледяной холод взгляда, которым провожает его сыщик. Лейтенант кланяется направо и налево. Усилием воли заставляет себя еще раз остановиться на пороге и закуривает сигарету. Затем берется за дверную ручку, открывает дверь, закрывает, проходит через зал трактира и вот он, наконец, на воле, на улице.
      Ему кажется, что после долгого, мучительного пребывания в тюрьме его выпустили на свободу.
      6. САМОНАДЕЯННЫЙ ЛЕЙТЕНАНТ ПРОСЧИТАЛСЯ
      Очутившись на улице, лейтенант уже знал, что никогда он не вернется в ту комнату, к господину Рихтеру, никогда не сделает сообщения, которого ждут от него, никогда не назовет друга другом. "Честь потеряна - все потеряно", - прозвучало где-то внутри. Да, честь, которую он должен блюсти как офицер, эту честь он потерял. Он налгал, как трус, чтобы уклониться от приговора. Но не из страха смерти, со смертью он уже примирился, а потому, что хотел умереть по-своему, так, чтобы она запомнила!
      Лейтенант засунул руки в карманы. Небрежно, с сигаретой в зубах, шагает он по улице в это серенькое утро, под тонким, как пыль, дождиком, в сторону отдаленной части города, где расположены офицерские виллы. Если хорошенько подумать, величайшая нелепость - пройти еще через это унижение, выспросить девицу Фриду, о чем говорили ее господа. Ведь он не доложит господину Рихтеру о результатах своей разведки. Пусть сами разделываются со своим путчем, он будет хлопотать только о собственных делах.
      У лейтенанта, который, казалось бы, так беспечно, не замечая времени, слоняется по улицам в своем штатском тряпье и даже заходит в лавку купить себе полсотни сигарет, гораздо лучшего, чем обычно, сорта, залегла между бровей, как раз над переносицей, глубокая вертикальная складка: складка раздумья. Не особенно легко для молодого человека, который всю свою жизнь охотнее действовал, чем думал, отдать себе отчет в том, что, собственно, с ним произошло, чего он хочет и чего не хочет.
      Глубоко удивила его мысль, как безразличен стал для него путч, ради которого он работал долгие месяцы, почти без всяких средств, лишая себя всего, что обычно любят молодые люди. Удивило его, как он равнодушен к тому, что уходит от друзей, которые уже перестали быть его друзьями, а ведь их общество всегда было ему дороже, чем любовь девушки.
      Многое вынес он в это утро, чего ни за что не вынес бы в другое время, что привело бы его в бешенство: выплеснутый ему в лицо портвейн ротмистра, подозрения этого идиота Фридриха, почти неприкрытую брезгливость Рихтера и в заключенье позорный допрос, которому подверг его толстяк из уголовной полиции. Но все это с него соскочило бесследно, он, который годами не забывал нанесенной ему обиды и ничего никому не прощал, сейчас должен сделать над собой усилие, чтобы вспомнить эти столь недалекие события.
      "Странно, у меня такое ощущение, будто я уже не здесь. Будто в этом мире уже ничто меня не касается. Будто я умирающий, от которого все отходит... Помнится, когда люди умирают, они начинают беспокойно шарить руками по простыне. Одни говорят: "Умирающий роет себе могилу", а другие: "Он ищет чего-нибудь, за что мог бы еще удержаться на этом свете". Не то ли со мной? Все ускользает, и я не нахожу в мире ничего, за что бы ухватиться... Но ведь я не умирающий, я совершенно здоров. Или какие-то клетки во мне уже знают, что им придется умереть? Может ли быть, что смерть - это не только уничтожение, вызванное болезнью, но и разрушение тела силою мысли? Неужто я и в самом деле предатель?"
      Он останавливается, озирается вокруг, как бы очнувшись от страшного сна. Он стоит на широком, пустынном плацу, истоптанном сапогами многих сотен солдат, на желтоватой, глинистой, унылой земле, из которой лишь кое-где несмело пробивается сорная трава. На другом конце плаца высятся ярко-желтые голые стены казарм, обнесенные высокой желтой оградой, верхушка которой утыкана битым стеклом. Железные ворота, выкрашенные светло-серой краской, заперты, часовой в стальной каске, с винтовкой за плечом, расхаживает взад и вперед, стараясь согреться.
      Лейтенант смотрит на эту картину, безотрадную, как дурной сон: в нем назревает мрачная решимость, что-то злое, смутное. Он идет прямо через площадь, он думает: "Сейчас увидим".
      Он загораживает дорогу часовому и с вызовом смотрит на него.
      - Ну, камрад? - говорит он.
      Лейтенант знает этого человека, и человек знает его. Случалось, он угощал пивом этого солдата и его товарищей, случалось им вместе посидеть, поболтать. Однажды, на деревенской танцульке, где произошла драка, они вместе, бок о бок, очищали зал. Старые, выходит, знакомые, но часовой делает вид, что он знать не знает лейтенанта. Он говорит вполголоса:
      - Уходите!
      Лейтенант не уходит. Он еще больше насупился, он снова заговаривает с часовым.
      - Ты, видно, загордился, знать меня не хочешь? - насмешливо спрашивает он.
      Солдат и ухом не ведет, он проходит мимо, не говоря ни слова. Но, пройдя шесть шагов, поворачивается и снова приближается к лейтенанту. На этот раз лейтенант говорит:
      - Послушай-ка, приятель, у меня нет курева. Угости меня сигаретой, и я сейчас же уйду.
      Солдат бросает быстрый взгляд налево. Калитка открыта, видна часть усыпанной галькой дороги и окно караульной; он переводит глаза направо, на лейтенанта. На лице лейтенанта непонятное выражение насмешки, отчаяния, страха. Часовому трудно в этом разобраться, и все же ему чудится какая-то угроза, опасность, иначе он, вероятно, решился бы дать лейтенанту сигарету. Поэтому он молча проходит дальше, а возле будки снова делает поворот. Какое-то неопределенное чувство заставляет его, прежде чем поравняться с молодым человеком, снять с плеча винтовку.
      Лейтенант весь во власти своего дикого, оголтелого отчаяния. Ему давно уже ясно, что рейхсвер знать их не желает, что отдан строжайший приказ не общаться с этими чужаками. Но он хочет нарваться на драку, хочет, чтобы его пустили в казарму, хотя бы в качестве арестованного. Тогда он спросит у дежурного офицера: "Что вы имеете против нас?" И если услышит об одном складе оружия... Ну и ладно! Конец! Ко-нец!!!
      Мысль, которой он одержим, безумная мысль. Как будто дежурный офицер снизойдет до объяснения с арестованным, раз даже тем, кто на свободе, отказывают во всяких объяснениях!
      Но в том-то и дело, что лейтенант уже ничего не соображает, он совершенно правильно заподозрил, что клетки в нем уже больны. На этот раз он пропускает часового мимо, не затронув его, но как только тот поворачивается к нему спиной, - закуривает сигарету. Выпуская облако дыма, он смотрит на возвращающегося солдата, радуясь глуповато-удивленному выражению его лица: зачем же у него только что просили курева? Лейтенант протягивает ему другую сигарету:
      - Бери, приятель, раз у тебя не нашлось ни одной для меня.
      Солдат останавливается.
      - Уходите, или я вызову караул, - решительно произносит он.
      - Я уйду, - отвечает лейтенант, - если ты возьмешь сигарету.
      Солдат молча смотрит на него. Он не протягивает руку за сигаретой, только чуть-чуть приподнимает винтовку.
      - Нечего тут! Уходите! - пытается он его образумить.
      Но и лейтенанту хотелось бы уговорить солдата.
      - Приятель, - просит он, - возьми сигарету! Сделай одолжение, возьми. Тогда я буду знать, что ты еще мне приятель. На! - Он протягивает ему сигарету. Затем прибавляет с угрозой: - А не возьмешь, получишь по роже.
      Солдат смотрит на него серьезно, испытующе, выжидательно. Он не обращает внимания на протянутую ему сигарету и только ждет, что будет дальше.
      У лейтенанта вдруг мелькнула мысль, от которой он пришел в бешенство.
      - Ага! - восклицает он. - Ты, должно быть, думаешь, что я напился? Я тебе покажу, как я пьян...
      Он роняет сигарету и подносит кулак к самому лицу солдата.
      Но, черт возьми, лейтенанту, обычно такому искусному боксеру, сегодня нет удачи. Точно деревянный, ударяется кулак о деревянный приклад. Жгучая боль пронизывает руку и предплечье. Приклад со всей силой ударяет его в грудь. Пошатнувшись, лейтенант опускается на землю - ему кажется, будто из него вышибли дух.
      Но в ту самую минуту, когда он лежит, задыхаясь, чувствуя на себе пристальный взгляд часового, будто он дикий зверь вроде хищного волка, с которого нельзя спускать глаз, когда он думает о том, что часовой пока еще не арестовал его, не отвел в казарму, не застрелил, когда он на какую-то долю секунды смутно вспоминает о револьвере, лежащем в его собственном кармане, и о том, что он мог бы расплатиться за этот позорный удар, - его со жгучей остротой пронизывает мысль, что он не только обманул своих, не только скрыл от них, что склад выдан, не только совершенно бесцельно создал им новые затруднения, но что он и на самом деле последний трус. Все, что он ни делает, направлено к одному: оттянуть поездку в Черный лог, отдалить минуту, когда все будет ясно, выгадать для себя еще два-три часочка жизни. Лак треснул, краска облупилась, обнажается трухлявое нутро корабля - корабля его жизни. "Вот ты каков", - слышит он голос.