Волк среди волков

      - Господин Пагель, будьте так любезны, закройте, пожалуйста, окна. Совершенно необязательно, чтобы все в Нейлоэ слышали, как мы здесь...
      - Пагель, не закрывайте окон! Вы служите у меня, поняли?! Я требую наконец письмо - ведь оно трех-четырех-пятинедельной давности...
      - Ах, так ты, Праквиц, имеешь в виду то письмо...
      - Значит, от меня скрывают и другие письма?! У тебя секреты с моей женой, Штудман!
      Тут молодой легкомысленный Пагель прыснул со смеха.
      Ротмистр обмер. Сперва он не понял. Молодой человек посмел расхохотаться! В конторе стало так тихо, что кажется, если бы зудел комар, его было бы слышно.
      Ротмистр шагнул по направлению к Пагелю.
      - Вы смеетесь? Вы смеетесь, господин Пагель, когда я из себя выхожу?
      - Простите, господин ротмистр... просто очень смешно вышло... Я, господин ротмистр, не над вами... Очень уж смешно вышло... Будто у господина фон Штудмана секреты с вашей супругой.
      - Так... Так! - Праквиц смерил его ледяным взглядом... - Господин Пагель, вы уволены. Можете сказать Гартигу, чтобы он отвез вас на станцию к трехчасовому поезду! - И громче: - Прошу без возражений! Ступайте из конторы! У меня здесь деловой разговор.
      Побледнев, но вполне владея собой, вышел Пагель из конторы.
      Фон Штудман прислонился к несгораемому шкафу; сердито наморщив лоб, смотрел он в окно. Ротмистр искоса поглядывал на него.
      - Что за наглый юноша! - попробовал он закинуть удочку, но Штудман никак на это не реагировал. - Прошу отдать мне наконец письмо, - сказал ротмистр.
      - Я уже возвратил письмо господину фон Тешову, - холодно доложил Штудман. - Мне удалось убедить господина тайного советника, что его требования неосновательны. Он попросил вернуть ему письмо, считать, что его не было...
      - Я думаю! - горько рассмеялся ротмистр. - Старый хитрец провел тебя, Штудман! Он себя скомпрометировал, а ты возвращаешь ему компрометирующий его документ. Восхитительно!
      - Уладить дело с господином фон Тешовым было не так просто, - сказал Штудман. - Как всегда, с формально-юридической точки зрения он мог сослаться на этот злосчастный арендный договор. В конце концов его убедили соображения о могущих возникнуть толках, ваши родственные связи...
      - Родственные связи! Я убежден, Штудман, что он тебя одурачил.
      - Это как тебе угодно, он, по-видимому, очень привязан к дочери и внучке. И как он мог меня одурачить, ведь все же осталось по-старому?
      - Не важно, - упрямо заявил ротмистр. - Я должен был сам прочитать письмо.
      - Я полагал, что я на это уполномочен. Раз ты просил ограждать тебя от всех неприятностей...
      - Когда я это говорил?
      - А тогда, когда поймали на поле воров с поличным...
      - Штудман! Если я не хочу возиться с мелкими кражами, это еще не значит, что ты имеешь право скрывать от меня письма!
      - Хорошо, - сказал фон Штудман, - этого больше не повторится. - Он стоял, прислонившись к несгораемому шкафу, холодный, несколько сдержанный, но все же любезный. - Я только что наблюдал за стряпней в прачечной. Как будто все налажено. Бакс и в самом деле расторопная девушка.
      - Погоди, с арестантами еще неприятностей не оберешься. Ни в коем случае не следовало соглашаться! Но когда все на тебя наседают! В десять раз лучше было бы взять тех берлинских работников! Тогда не пришлось бы превращать казарму для косцов в тюрьму. Чего это стоило! А теперь еще наглые требования этих берлинских молодчиков! На вот, почитай!
      И он вытащил из кармана письмо, передал его Штудману. Тот прочитал с невозмутимым видом, вернул Праквицу и сказал:
      - Этого следовало ожидать!
      - Этого следовало ожидать? - чуть не во весь голос крикнул ротмистр. Ты находишь, что так и должно быть! За какой-то жалкий сброд, до которого мне и пальцем притронуться противно, этот франт требует семьсот марок золотом. И ты находишь, что так и должно быть? Штудман, прошу тебя...
      - Счет ведь приложен: по десяти марок золотом с человека за комиссию всего шестьсот марок, шестьдесят часов простоя по марке за час, прочие расходы сорок марок...
      - Но ведь ты же их видел, Штудман, разве это работники! Семьсот марок золотом за старую ботанизирку и грудного младенца. Нет, Штудман, этому франту надо послать ругательное письмо!
      - Хорошо, что прикажешь написать?
      - Ну, это ты лучше моего знаешь, Штудман!
      - Отклонить его требования?
      - Разумеется!
      - Полностью?
      - Целиком и полностью! Ни пфеннига этому франту не выплачу!
      - Будет сделано, - сказал Штудман.
      - Но ты со мной согласен? - спросил ротмистр, почувствовав, что Штудман чем-то недоволен.
      - Я согласен? Нет, Праквиц, ни капли не согласен. Ты без всякого сомнения проиграешь дело!
      - Проиграю дело... Но, Штудман, разве же это работники, разве же это сельскохозяйственные рабочие...
      - Позволь, Праквиц...
      - Нет, ты позволь, Штудман...
      - Пожалуйста...
      Ротмистр фон Праквиц был очень сердит на своего друга фон Штудмана, когда тот все же убедил его, что надо попытаться прийти к соглашению.
      - Все это таких денег стоит... - вздохнул он.
      - К сожалению, мне придется попросить у тебя сегодня еще денег... сказал Штудман. Он наклонился над блокнотом и быстро набрасывал цифры, бесконечные цифры со множеством нулей.
      - Как денег? Ничего срочного нет. Со счетами время терпит, - сказал ротмистр, снова раздражаясь.
      - Ты уволил Пагеля, следовательно, тебе придется уплатить немедленно долг чести, - сказал Штудман; казалось, он весь ушел в вычисления. - Я сейчас подсчитал, по вчерашнему курсу доллара это составляет девяносто семь миллиардов двести миллионов марок. Можно уж сказать сто миллиардов...
      - Сто миллиардов! - воскликнул ротмистр в ужасе. - Сто миллиардов! И ты так просто говоришь: "Праквиц, мне придется попросить у тебя сегодня денег"... - Он не мог продолжать, так как совершенно не владел собой. Затем уже другим тоном: - Штудман! Друг! Старый приятель! У меня теперь всегда такое чувство, точно ты на меня за что-то сердишься...
      - Я на тебя сержусь? Сейчас скорее было похоже, что ты на меня сердишься!
      Ротмистр не обратил внимания на его слова.
      - Ты будто нарочно мне палки в колеса вставляешь!
      - Я... тебе... палки в колеса вставляю?
      - Но, Штудман, подумай спокойно: где же мне взять денег? Только что безумные траты на перестройку казармы, затем этот берлинский прощелыга со своими семьюстами марками золотом, ведь по-твоему выходит, что ему я тоже должен сколько-то заплатить, а теперь вот Пагель... Милый мой Штудман, я ведь не мешок с деньгами! Клянусь тебе, у меня нет станка для печатания бумажек, у меня куры золотых яиц не несут, что, я тебе рожу деньги, что ли, - а ты пристаешь ко мне с такими чудовищными требованиями! Я тебя не понимаю...
      - Праквиц! - перебил его Штудман. - Садись сейчас же за письменный стол. Так, сидишь удобно? Прекрасно, подожди минуту. Сейчас я тебе что-то покажу! Мне только надо заглянуть в комнату к Пагелю...
      - Да что это значит?! - спросил ротмистр, совершенно сбитый с толку.
      Но Штудман уже исчез в комнате Пагеля. Ротмистр слышал, как он там возится. "Что он еще выдумал? - соображал он. - Нет, я встану! Серьезный деловой разговор, а он какую-то ерунду затеял".
      - Сиди, сиди! - крикнул Штудман, спеша к нему. - Сейчас я тебе что-то покажу! Что это?..
      Немного растерявшись, ротмистр сказал:
      - Зеркало для бритья! Надо полагать, пагелевское. Но что...
      - Стой, Праквиц! Кто там в зеркале?
      - Ну я. - Ротмистр и в самом деле смотрел на себя. Как все мужчины, он провел пальцем по подбородку и прислушался к легкому шуршанию небритой бороды. Затем поправил галстук. - Но...
      - А кто такой этот "я"? Кто ты такой?
      - Но скажи же, наконец, Штудман...
      - Если ты этого еще не знаешь, я тебе, Праквиц, так и быть скажу: из зеркала смотрит на тебя самый неопытный, самый ребячливый, самый несведущий в делах и людях человек.
      - Я бы тебя попросил, Штудман, - сказал ротмистр с чувством оскорбленного достоинства. - Я нисколько не собираюсь преуменьшать твои заслуги, но как-никак я и до тебя отлично управлял Нейлоэ...
      - Посмотри на него! - с увлечением продолжал Штудман. - Чтобы ты, упаси бог, не обиделся (честное слово, Праквиц, не будь я твоим истинным другом, я бы сейчас же сложил свои пожитки и прощай!), назовем этого самого господина - господин Двойник. Господин Двойник в первую очередь едет в Берлин, чтобы нанять людей. Попадает в игорный притон. Вопреки советам друга играет. Проигравшись в пух и прах, занимает у некоего молодого человека около двух тысяч золотых марок и проигрывает их тоже. Молодой человек поступает на службу к господину Двойнику; он человек благовоспитанный, о деньгах не напоминает, хотя деньги ему, вероятно, очень нужны, так как с каждым днем он курит все худшие сигареты. И вот господин Двойник выставляет молодого человека за дверь и еще недоволен, что должен ему заплатить.
      - Но ведь он смеялся надо мной, Штудман! Штудман! Спрячь хоть это проклятое зеркало!
      - Господин Двойник, - безжалостно продолжает Штудман, подставляя зеркало под нос отворачивающемуся ротмистру. - Господин Двойник нанимает в Берлине людей, он ясно заявляет комиссионеру: безразлично, какие они с виду, безразлично, чему они обучены! Но затем, когда господин Двойник видит этих людей, он приходит в ужас, и с полным основанием. Однако вместо того, чтобы попытаться прийти с комиссионером к соглашению, господин Двойник уклоняется от объяснений, бежит от врага, боится принять бой...
      - Штудман!
      - И упрекает весь свет, кроме себя самого, за то, что должен расплачиваться!
      - Я же тебя не упрекаю, Штудман! Я только спрашиваю, где мне взять деньги!
      - Но все это мелочи. - И Штудман положил зеркало. - Самое серьезное, самое неприятное еще впереди.
      - Господи, Штудман! Нет, только, пожалуйста, не сейчас! Поверь мне, для одного утра неприятностей более чем достаточно. Кроме того, сейчас здесь будут люди...
      - На людей нам, по твоему же выражению, начхать! - решительно сказал теперь уже Штудман. - А сейчас, Праквиц, изволь слушать! Как ни вертись, это ничему не поможет, нельзя бродить по свету как слепая курица. Штудман подошел к окну и крикнул: - Фрау фон Праквиц, можно вас попросить на минутку сюда?
      Фрау фон Праквиц нерешительно посмотрела сначала на Вайо, потом на Штудмана:
      - Это очень важно?
      - Жена здесь совершенно ни к чему, - запротестовал ротмистр. - Она вообще ничего в делах не понимает.
      - Больше тебя понимает! - шепнул в ответ Штудман. - Ах, Пагель, вы тут? Слушайте, займитесь-ка немножко фройляйн Вайо. Вы очень любезны. Итак, будьте добры, фрау фон Праквиц!
      С некоторой неохотой, с некоторым колебанием направилась фрау Эва к конторе. С порога она еще раз оглянулась на оставленную ею пару.
      - Куда вам угодно, фройляйн? - спросил Пагель.
      - Давайте пройдемся немного здесь под окнами.
      Фрау фон Праквиц вошла в контору.
      3. ПАГЕЛЬ ЦЕЛУЕТ ВАЙО
      - Может быть, вам угодно взглянуть на грандиозную стряпню в замке? спросил Пагель. - Там сейчас работа ключом кипит!
      - Ах, туда я потом пойду с мамой! А кто стряпает?
      - Фройляйн Бакс и фройляйн Ковалевская.
      - Ну, Аманда - это я понимаю. А вот как это Зофи не считает для себя зазорным стряпать на арестантов!
      - В наши дни всякий старается немножко подработать.
      - Только, по-видимому, не вы, раз вы в рабочее время слоняетесь с сигаретой в зубах, - раздраженно сказала Виолета.
      - Вам мешает? - спросил Пагель и вынул сигарету изо рта.
      - Нисколечко. Я сама охотно курю. Потом, когда они там в конторе о нас позабудут, мы потихоньку смоемся в парк. Тогда вы угостите меня.
      - Можно и сейчас туда пойти! Или вы думаете, ваша матушка считает меня столь опасным человеком, что не отпустит вас со мной в парк?
      - Вы - опасный человек? - Вайо рассмеялась. - Нет, но я под домашним арестом.
      - Значит, вам разрешается гулять только с мамашей?
      - Какой вы догадливый! - насмешливо воскликнула она. - Уже три недели все только и говорят о том, что я под домашним арестом, наконец-то и до вас дошло!
      Но раздражительность фройляйн Виолеты не произвела на Пагеля ни малейшего впечатления. Он весело улыбнулся.
      - А спросить, почему вы под домашним арестом, нельзя? - осведомился он. - Сильно напроказили?
      - Не будьте нескромным! - сказала Вайо очень пренебрежительно. Порядочный человек всегда скромен.
      - Я, верно, никогда не буду порядочным человеком, - грустно признался Пагель и, улыбнувшись про себя, провел рукой по карману. - Как по-вашему, пожалуй, там в конторе беседуют достаточно оживленно, и мы могли бы смотаться в парк и покурить.
      - Постойте, - сказала Вайо. Она прислушалась. Из конторы доносился голос Штудмана, спокойный, но весьма настойчивый. Затем заговорил ротмистр, он горячо против чего-то протестовал, на что-то жаловался, а теперь начала говорить фрау фон Праквиц очень твердо, очень ясно, очень многословно.
      - Мама вдохновилась! Валяйте в парк!
      Они обогнули кусты сирени и золотого дождя, затем медленно пошли по широкой дорожке в парк.
      - Так, теперь им нас не видно. Теперь можете угостить меня сигаретой. Черт возьми, да вы курите сногсшибательную марку - сколько они стоят?
      - Сколько-то миллионов. Никак не запомню, цена каждый день меняется. Впрочем, я получаю их от одного приятеля, от некоего господина фон Цекке, который проживает в Гайдар-Паша. Вы знаете, где находится Гайдар-Паша?
      - Откуда мне знать? Я ведь не собираюсь в одалиски к султану.
      - Ну, само собой, нет! Прошу прощения... Гайдар-Паша расположен на азиатском берегу Босфора...
      - Господи, да бросьте вы вздор молоть, господин Пагель, подумаешь, как интересно! Почему вы, собственно, вечно скалите зубы? Как на вас ни посмотришь, всегда вы скалите зубы?
      - Да ведь это же последствие ранения на фронте, милая барышня. Повреждение центрального отдела nervus sympathicus. Но это вас, конечно, тоже не интересует. Как трясуны трясутся, так я скалю зубы...
      - Что вы меня разыгрываете? - возмутилась она. - Я не позволю вам меня морочить...
      - Но, фройляйн, правда же это от ранения, полученного на фронте! Когда я плачу, кажется, будто я смеюсь до слез, - в какие неприятнейшие положения я из-за этого попадал!
      - С вами не знаешь что думать, - недовольно заявила она. - Такие мужчины, как вы, мне противны.
      - Зато я не опасен, а это уже преимущество.
      - Да, вы совсем не опасны! - презрительно заметила Вайо. - Мне очень бы хотелось знать, что бы вы стали делать, если бы...
      - Если бы что? Скажите же, пожалуйста, скажите, фройляйн! Или вы боитесь?
      - Боюсь вас? Не будьте смешны! Я подумала, что бы вы стали делать, если бы захотели поцеловать девушку?
      - Н-да, этого я и сам не знаю, - жалобно признался Пагель. - По правде говоря, я уже тысячу раз об этом думал, но я так застенчив, что...
      - Как? - спросила Вайо и смерила его взглядом. - Вы ни разу не целовались с девушкой?
      - Сто раз собирался, честное слово, фройляйн! Но в решительную минуту мне как-то не хватало смелости...
      - Сколько вам лет?
      - Скоро двадцать четыре...
      - И вы еще ни разу не целовались с девушкой?
      - Я же говорю, фройляйн, ужасная застенчивость...
      - Трус! - воскликнула она с глубоким презрением.
      Некоторое время оба молча шли по липовой аллее, которая вела к пруду.
      Затем Пагель опять осторожно начал:
      - Разрешите вас спросить, фройляйн?
      Вайо, весьма нелюбезно:
      - Ну, шпарьте, вы - герой!
      - Но только вы на меня не рассердитесь?
      - Спрашивайте!
      - Честное слово, не рассердитесь?
      Она, очень нетерпеливо:
      - Нет! Спрашивайте же, наконец!
      - Ну так вот: сколько вам лет, фройляйн?
      - Вот дурак, - шестнадцать!
      - Видите, вы уже и рассердились, а я только начинаю свои расспросы.
      Вайо, в гневе топнув ногой:
      - Да ну спрашивайте же, чудак вы этакий!
      - А вы вправду не рассердитесь?
      - Извольте спрашивать!
      - Фройляйн... вы уже... целовались с мужчиной?
      - Я? - Минутку подумав: - Ну, разумеется, сотню раз.
      - Не верю.
      - Тысячу раз!
      - Уж будто!
      - Целовалась... с папой! - И она громко расхохоталась.
      - Ну, видите! - сказал Пагель, когда она наконец успокоилась. - Вам тоже не хватает смелости.
      Вайо возмущена:
      - Мне не хватает смелости?
      - Да, вы такая же трусиха, как и я.
      - Нет, я все-таки целовалась с мужчиной! Не только с папой. С молодым мужчиной, со смелым мужчиной, - речь ее звучит почти песней, - не с таким жалким чудаком, как вы...
      - Не верю...
      - Целовалась... Целовалась... У него даже усы есть, светлые усики щеточкой, и как колются! А у вас усов нет!
      - Вот как! - вздохнул Пагель. - И вам, правда, только шестнадцать лет, фройляйн?
      - Даже только пятнадцать, - с торжеством заявила она.
      - Ну и смелы же вы. - В голосе его послышалось восхищение. - У меня ни за что бы не хватило смелости. Но сами-то вы, конечно, никогда не целовали мужчину, - утешил он себя. - Вы только позволили мужчине себя поцеловать, это другое дело! А вот схватить мужчину в объятия и расцеловать его, этого бы вы тоже не посмели.
      - Не посмела бы? - воскликнула она, сверкнув глазами. - Хорошего же вы обо мне мнения!
      Он опустил глаза под ее взглядом.
      - Простите, простите, фройляйн! Я ничего не говорил. Да, вы посмели бы, я вам и так верю... пожалуйста, пожалуйста, не надо... я робею...
      Но его мольбы не помогают. Ее сверкающие глаза, ее полуоткрытые губы совсем рядом, хотя Пагель и попятился от нее. И вот ее губы уже у его губ...
      В то же мгновенье Вайо всем существом ощутила, что совершилась какая-то перемена. Она почувствовала, что он сжимает ее в железных объятиях; словно ее губы влили в него силу, он отвечает на ее поцелуй... Теперь хочет вырваться уже она, теперь страшно ей... Но поцелуй все жарче и жарче, она еще противится, но уже чувствует, что сейчас уступит. Недавно еще гордо поднятая голова склонилась, прильнула к нему. Все тело обмякло, она никнет в его объятиях.
      - О! - и Вайо со стоном погрузилась в море, по которому давно стосковалась. - О, ты...
      Но он уже не держит ее в своих объятиях. Он поставил ее обратно на твердую землю. Его лицо опять далеко от ее лица, оно серьезно, улыбка исчезла...
      - Так вот оно как, фройляйн! - спокойно говорит Пагель. - Если вы так слабы, вам не следует играть с мужчинами!
      - Это подло! - крикнула она, щеки ее пылают и от гнева и от стыда. Порядочный человек этого не сделает!
      - Да, это подло! - соглашается он. - Но мне надо было кое-что о вас узнать, а правды вы бы мне ни за что не сказали. Теперь я узнал то, что хотел. Вот, - он лезет в карман, - это письмо, копию письма я нашел в конторе засунутым в книгу, ведь это ваше письмо?
      - Подумаешь, старое дурацкое письмо, - протянула она пренебрежительно. - Стоило из-за этого представление устраивать. Что это Мейер выдумал, зачем ему понадобилось снимать с него копию! Вам надо было просто разорвать письмо, а не разыгрывать меня так подло...
      Разрывая письмо на мелкие кусочки, Пагель испытующе глядит на нее.
      - Так, - сказал он, собрав клочки письма в горсть и сунув их обратно в карман, - будет сожжено в срочном порядке. Но на свете существует по крайней мере еще одна такая копия, что, если этот Мейер пошлет ее вашему отцу - что тогда?
      - Такое письмо может всякий настукать! - заявила она.
      - Ясно! - согласился Пагель. - Но вы и так под домашним арестом, значит, какое-то подозрение уже существует! Копия письма сама по себе еще ничего не доказывает, но раз есть подозрение...
      - Подлинник у меня. Если я ни в чем не сознаюсь, мне ничего не могут доказать.
      - Но вас могут перехитрить!
      - Меня не перехитрить!
      - А как же я перехитрил вас в два счета?
      - Не все такие пройдохи, как вы!
      - Милая барышня, - постарался ласково вразумить ее Пагель, - давайте раз навсегда условимся, что вы будете со мной вежливы, точно так же, как и я вежлив с вами. Это письмо, теперь уже порванное, мы позабудем. То, что я сделал, как будто не очень красиво. Но было бы хуже, если бы я отправился к вашей матушке и насплетничал ей, правда? Может быть, и следовало бы так поступить, но мне это не по душе...
      - Что вы мне мораль читаете! - иронически заметила она. - Небось сами тоже и писали и получали любовные письма. - Но ее ирония не возымела действия.
      - Ясно, - сказал он спокойно, - но я никогда не был подлецом. Я никогда еще не соблазнял порядочных пятнадцатилетних девочек. Идемте, - он взял ее под руку, - идемте к вашей матушке. Она, верно, уже беспокоится.
      - Господин Пагель! - умоляюще сказала она и остановилась. - Он не подлец!
      - Несомненный подлец, и вы это отлично знаете!
      - Нет! - выкрикнула она, едва сдерживая слезы. - Почему все такие недобрые стали? Раньше было совсем не так!
      - Кто стал недобрым?
      - Мама, ведь она меня вечно изводит, и Губерт...
      - Кто такой Губерт? Его зовут Губертом?
      - Да нет же! Наш лакей, Губерт Редер...
      - Он знает?
      - Да, - сказала она сквозь слезы, - отпустите, пожалуйста, мою руку, господин Пагель, вы делаете мне больно.
      - Простите. Так, значит, лакей вас изводит...
      - Да... Он такой подлый...
      - А кто еще знает?
      - Что-либо определенное - никто.
      - Управляющий Мейер не знает?
      - Ну, он ведь уехал.
      - Следовательно, и он тоже знает. Еще кто?
      - Лесничий, - но тоже ничего определенного.
      - Еще кто?
      - Больше никто - совершенно определенно никто, господин Пагель! Не смотрите так на меня, я вам все сказала. Совершенно определенно!
      - А лакей вас изводит? Как он вас изводит?
      - Он пошляк, он говорит пошлые вещи и засовывает мне под подушку пошлые книги.
      - Что за книги?
      - Почем я знаю - о браке, с картинками...
      - Идемте, - сказал Пагель и опять взял ее под руку. - Будьте мужественны. Идемте к вашим родителям и скажем им все. Вы попались в руки какой-то сволочи; вас замучают до того, что вы не будете знать куда деться. Ручаюсь, ваши родители поймут. Ведь теперь они на вас сердятся только потому, что вы лжете, они это чувствуют... Идемте, фройляйн, будьте мужественны, ведь трус-то из нас двоих - я.
      И он ободряюще улыбнулся ей.
      - Милый, милый господин Пагель, пожалуйста, пожалуйста, не надо! - По лицу ее катятся слезы, она хватает его за руки, словно он сейчас побежит со своей недоброй вестью, она гладит его. - Если вы скажете моим родителям, клянусь вам, я брошусь в воду. Зачем им говорить? Все равно все уже кончено!
      - Все кончено?
      - Да, да, - бормочет она сквозь слезы. - Вот уже три недели его нет.
      Пагель задумался, он соображает.
      И неизбежно перед ним возникает образ Петры - увы! исчезнувшей. Уже несколько мгновений он не может от него отрешиться. Уже когда он почувствовал эти губы на своих губах, это разомлевшее тело, мгновенно поддавшееся зову наслаждения, - не призыву любви, - уже тогда возник этот образ, далекий, но явственный: лицо, нежное и строгое, улыбалось ему из глуби времен. Он не желал сравнивать, но, и не желая, все время сравнивал: что бы сделала она? Что бы сказала? Так бы она никогда не поступила...
      И нежное далекое лицо, на которое он смотрел тысячу раз, лицо девушки, покинувшей его, покинутой им, восторжествовало над этой маменькиной дочкой, этой барышней из хорошей семьи.
      Оно восторжествовало - и торжество той, покинутой, он воспринял как предостережение: будь добр хотя бы к этой девушке, не взваливай всю тяжесть на ее плечи... Ты был слишком суров со мной, не будь таким с ней! - звучало в нем.
      Пагель задумался, он соображает, она старается по его лицу угадать его мысли.
      - Кто он? - спрашивает Пагель.
      - Лейтенант.
      - Рейхсвера?
      - Да!
      - Ваши родители его знают?
      - Думаю - нет. Наверное сказать не могу.
      Пагель снова задумался. Если он офицер, значит, каков бы он ни был, он подчиняется известному кодексу чести, а это уже некоторое успокоение. Если он раз забылся, а потом сам испугался и исчез, это еще не так страшно. Значит, простая опрометчивость, может быть, под влиянием вина, повторения можно не опасаться. Надо бы выяснить. Надо бы спросить. Он испытующе смотрит на нее. Но как спросить такую молоденькую девушку, случилось это только раз или?..
      "Если это случилось только раз, - думает он, - значит, это была опрометчивость. Если несколько раз - это подлость. Тогда надо сказать родителям".
      Он опять смотрит на нее. Нет, спрашивать он не станет. Может быть, потом он упрекнет себя за это. Но спрашивать он не станет. (Снова тот далекий образ.)
      - Совершенно определенно все кончено? - еще раз спрашивает он.
      - Совершенно определенно! - уверят она.
      - Поклянитесь! - потребовал он, хотя знал цену подобным клятвам.
      - Клянусь!
      У него неспокойно на душе. Что-то тут да не так, чего-то она недоговаривает.
      - Если вы хотите, чтобы я молчал, вы должны обещать мне, дать честное слово...
      - Охотно...
      - Если этот господин... лейтенант снова объявится, сейчас же дайте мне знать. Обещаете? Вашу руку!
      - Честное слово! - говорит она и протягивает руку.
      - Ну хорошо. Идемте. Под тем или другим предлогом пошлите ко мне сегодня вечером попозднее вашего лакея Редера.
      - Замечательно! - в восторге воскликнула Виолета. - Что вы с ним сделаете?
      - Он, голубчик, у меня напляшется, - мрачно сказал Пагель. - Изводить вас он больше не будет.
      - А если он побежит к папе?
      - Придется пойти на риск. Но он к папе не побежит, я на него такого страха нагоню, что у него пропадет всякая охота. Вымогатели всегда трусы.
      - Послушайте-ка: говорят они еще там в конторе? Господи, в каком я, должно быть, ужасном виде. Пожалуйста, дайте мне поскорее ваш носовой платок, свой я, верно, потеряла - нет, я просто забыла платок. Вам я не хочу врать, даже в мелочах. Господи, какой же вы молодец, никогда бы не подумала. Не будь я уже влюблена, я бы тут же влюбилась в вас.
      - С этим раз навсегда покончено, фройляйн, - сухо говорит Пагель. Пожалуйста, не забывайте, вы поклялись.
      - Ну конечно. И вы думаете, что вы...
      Пагель пожимает плечами...
      - Милая барышня, никто не может помочь человеку, которого тянет в грязь. Мне, право, не до шуток. Так, а теперь опять походим под окнами, чтобы нас заметили. Спорам в конторе, кажется, конца-краю нет.
      4. ШТУДМАН РАЗЪЯСНЯЕТ УСЛОВИЯ АРЕНДЫ
      - Извините, что я попросил вас зайти, - сказал Штудман и пододвинул фрау фон Праквиц стул, с которого поспешно встал ротмистр. - У нас беседа, при которой вам следовало бы присутствовать. Разговор идет о деньгах...
      - Неужели? - сказала фрау Эва, взяв зеркальце, и стала внимательно себя разглядывать. - Тема для меня совершенно новая! Ахим говорит о деньгах не чаще, чем ежедневно...
      - Эва, прошу тебя! - взмолился ротмистр.
      - А почему Праквиц каждый день говорит о деньгах? Потому что у него их нет. Потому что самый пустяковый счет волнует его. Потому что взнос за аренду первого октября гнетет его как кошмар. Потому что он все время думает, внесет он его или нет...
      - Совершенно верно, Штудман, я стараюсь все предусмотреть... Я купец предусмотрительный...
      - Давай обсудим твое финансовое положение. Сбережений у тебя нет, текущие расходы покрываются из текущих поступлений, то есть из поступлений от продажи скота, от продажи раннего картофеля, зерна... Сбережений у тебя нет...
      Штудман задумчиво тер нос. Фрау Праквиц гляделась в зеркало. Ротмистр стоял, прислонясь к печке, он томился, но всей душой надеялся, что у Штудмана ("ох, уж эти мне вечные няньки!") хватит такта не поднимать вопроса о долге.
      - Приближается первое октября, - сказал Штудман все еще очень задумчиво. - Первого октября деньги за годовую аренду должны быть полностью выложены на стол господину тайному советнику фон Тешову. Годовая аренда составляет, как это должно быть тебе известно, три тысячи центнеров ржи. Насколько я осведомлен, цена на рожь установилась от семи до восьми марок золотом за центнер, это составит сумму от двадцати до двадцати пяти тысяч марок золотом, сумму, которую не выразить в миллионах и миллиардах. Хотя бы потому, что цена на рожь к первому октября в бумажных марках нам неизвестна...
      Фон Штудман задумчиво поглядел на свои жертвы, но они еще ничего не понимали.
      Наоборот, ротмистр даже сказал:
      - Я чрезвычайно тебе признателен, Штудман, что ты занимаешься всеми этими делами, но они, извини меня, нам известны. Арендная плата несколько высока, но урожай отличный, и теперь, когда у меня будут люди...
      - Прости, Праквиц, - перебил Штудман, - ты еще не уяснил себе всей проблемы. Первого октября ты должен уплатить господину фон Тешову стоимость трех тысяч центнеров ржи. Так как золотая марка - понятие фиктивное, то в бумажных марках стоимость ржи к первому октября...
      - Это я все понимаю, милый Штудман, я знаю, что...
      - Но ты не можешь поставить в один день три тысячи центнеров ржи, продолжал неумолимый Штудман. - Если судить по записям в хозяйственных книгах, тебе потребуется на это около двух недель. Итак, скажем, ты поставишь двадцатого сентября триста центнеров ржи. Хлеботорговец даст за нее, ну, скажем, триста миллиардов. Ты положишь эти триста миллиардов в несгораемый шкаф для платежа, предстоящего первого октября. За время с двадцатого по тридцатое сентября марка опять упадет, как мы это видим все последнее время. За триста центнеров ты получишь тридцатого сентября от зерноторговца, ну, скажем, шестьсот миллиардов. Значит, триста миллиардов у тебя в шкафу будут составлять уже стоимость ста пятидесяти центнеров ржи. Тебе придется поставить добавочно еще сто пятьдесят центнеров... Это же ясно?