Волк среди волков

Ни в чем особенно, пустяки, ни один здраво рассуждающий человек не может упрекнуть его, человека неопытного, когда сплоховало столько опытных людей. Он ошибся в пустяках... Но Вольфганг Пагель, еще четверть года назад склонный оправдывать все свои грехи, мало того, даже не чувствовавший потребности в их оправдании, этот самый Вольфганг Пагель думал теперь иначе. Нет, не думал, чувствовал иначе. То ли работа в деревне подействовала, то ли пережитое за последнее время, то ли слова в Миннином письме о том, что пора стать мужчиной, - все равно, пусть другие нагрешили больше, а он не хочет иметь основания упрекать себя в чем-либо даже в мелочах.
      Жандармских постов очень много, все снова звонит телефон, все снова то же самое сообщение, все снова сердитые, удивленные, сочувственные возгласы. И все время он видит их, пятерых сбежавших; пять человек в арестантской одежде. Они скрываются, как звери, в лесах между Нейлоэ и Бирнбаумом, у них нет ни денег, ни оружия, ни особого ума. Но у них есть то, что отличает их от прочих людей; чувство полной дозволенности делать все, что они хотят.
      Вольфганг Пагель думает о том, что было время, и не так давно, когда он с гордостью думал о себе: "Меня ничто не связывает; я могу делать что хочу; я свободен..."
      Да, Вольфганг Пагель, теперь ты понимаешь: ты был свободен, тебе было все дозволено, как зверю! Но человеческое достоинство не в том, чтобы делать то, что хочется, в том, чтобы делать то, что должно.
      И снова и снова передавая то же сообщение, тридцать, пятьдесят, семьдесят раз, Вольфганг Пагель видит, как здоровая жизненная сила выступает на борьбу с нездоровой. И шуточки по поводу острожных гусар представляются ему вдруг такими плоскими, такой наглой кажется ему эта их острожная песня! Он видит, как пятьдесят, как сто жандармов садятся на велосипеды, по многим дорогам устремляются они к одной цели: к Нейлоэ. Он видит служащих франкфуртского полицейского управления, в десятках полицейских отделений звонят телефоны, стучат аппараты Морзе. На заставах пограничники надевают фуражки, покрепче затягивают ремни, проверяют пистолеты: поблизости бродит смерть.
      Поблизости бродит смерть! Пять человек, готовых на все, - и в такое время, когда ничто, кажется, не объединяет людей, когда все распалось, прогнило, рушится, даже в такое время жизнь объединяет против смерти. Это жизнь, это она выставляет заставы на дорогах, зорко смотрит вперед. На дорогах, ведущих к большим городам, стоят полицейские и оглядывают каждого прохожего - галстук, брюки, все может быть уликой! Ночлежки, углы, где гнездится преступление, взяты под особый надзор. В маленьких городах полицейские обходят задворки, откуда видны сады, дворы. На проселочных дорогах останавливают и предупреждают прохожих, кучеров, шоферов грузовых машин. Целый край от польской границы до Берлина пришел в движение. Уже работают в типографиях скоропечатные машины, из них ползут приказы об аресте, воззвания, списки особых примет, сегодня же к вечеру они будут расклеены на столбах, на стенах. Над судебными делами Либшнера, Козегартена, Мацке, Вендта, Голдриана сидят служащие. Из сведений об уже совершенных проступках они стараются вычитать указания, чего можно ожидать в дальнейшем. Они изучают дела, по старым следам пытаются угадать новые. Куда мог обратиться сбежавший? Кто его друзья? От кого получал он в тюрьме письма?
      Возможно, это не жизнь в ее прежней силе и расцвете, слишком много за эти годы разрушено, сама жизнь подточена болезнью - возможно, что многое в том, что сейчас происходит, только привычка, укоренившаяся с давних времен. Машина скрипит, визжит, стонет - но еще действует, она еще раз приходит в движение, в ней есть еще прежняя хватка - схватит ли?
      6. МАРОФКЕ НИЗВЕРГНУТ
      Как долго простоял Вольфганг Пагель у телефона? Час? Два часа? Он не знал. Но когда он пошел из замка во флигель для служащих, он уже собственными глазами увидел первые результаты своих телефонных разговоров: у стены флигеля рядами стояли велосипеды, сельские жандармы толпились перед дверью, на дорожках. Они курили, разговаривали, кое-кто смеялся. Прибывали все новые, их встречали криками "алло" или выжидательным молчанием, отпускались шуточки.
      В конторе настроение было серьезное. На столе лежали карты, фрау фон Праквиц, старый тайный советник, Штудман напряженно рассматривали их. Жандармский офицер водил по ним пальцем. Марофке стоял у окна, он побледнел и осунулся, очевидно, ему сильно досталось.
      - Польская граница, Польша совершенно отпадает, - сказал офицер. - По имеющимся сведениям, ни один из пятерых не знает польского; кроме того, Польша неподходящее поле действия для преступников такой марки. Ясно, что они как можно скорее будут пробираться в Берлин. Разумеется, по ночам и обходными путями. Все они, за исключением одного, - сутенеры, шулера, аферисты - таких типов привлекает только Берлин...
      - Но... - начал было Марофке.
      - Прошу не перебивать! - оборвал его офицер. - Без всякого сомнения, до ночи они будут скрываться в лесу. Я попробую с частью моих людей поймать их там, хотя и считаю это дело довольно безнадежным, леса слишком велики. Ночью мы должны сосредоточить свое внимание на проселочных дорогах и лежащих в стороне деревушках. По ним они будут пробираться; там будут пробовать раздобыть одежду и еду... Возможно, мы задержим их еще сегодня же ночью. Ночью они еще не уйдут далеко.
      - Только моей жене этого не рассказывайте, уважаемый! - воскликнул тайный советник.
      - Нейлоэ - единственное безопасное сейчас место отсюда до Берлина, - с улыбкой заявил офицер. - Это бесспорно. Здесь ведь наш главный штаб. Лежащим в стороне деревушкам, вот кому может плохо прийтись, но мы позаботимся об их охране. Так же одиноко стоящим крестьянским дворам - но их мы предупредим. Если мы даже и не увидим пятерых сбежавших, все же мы приблизительно знаем, где они. Я считаю, они могут пройти в среднем шестьдесят километров за ночь, в первую ночь несколько меньше, затем побольше. Если задержаться, чтоб раздобыть еду, опять пройдут несколько меньше. Я предполагаю, что в первую ночь они пойдут не на запад, а на север, чтобы обойти этот неспокойный для них район. Правда, тут у них на пути Мейенбург...
      Ему пришла в голову какая-то мысль. Он посмотрел на Марофке, спросил:
      - Вы не знаете, есть у кого из них связь с Мейенбургом: родственники, невеста, друзья?
      - Нет, - сказал старший надзиратель.
      - Что значит "нет"? - резко оборвал его начальник. - Не знаете, или у них никого там нет?
      - У них никого там нет, - сердито буркнул Марофке.
      - Поскольку это вам известно, конечно, - насмешливо заметил начальник. - Вам, как видно, не очень-то много известно! Да? Благодарю вас! Вы нам больше не нужны, господин старший надзиратель; дайте мне только знать, когда вы с вашей командой выступите в Мейенбург.
      - Слушаюсь! - сказал старший надзиратель, взял под козырек и вышел из конторы.
      Все посмотрели ему вслед, но никто не сказал ни слова на прощанье, даже фон Штудман. Вольфганг посмотрел на всех по очереди. Тайный советник мурлыкал: "Скоро, увы, проходят дни счастья..."
      Начальник благосклонно улыбался.
      Фрау фон Праквиц сказала:
      - Он с первого же раза мне не понравился...
      - Господин Пагель другого мнения... - заметил Штудман.
      - Простите, я сейчас вернусь, - сказал Пагель и быстро вышел из конторы.
      Старший надзиратель Марофке прошествовал мимо толпившихся жандармов, его потешное брюшко покачивалось на субтильных ножках в безупречно отутюженных брюках, усы топорщились, как у кота, обвислые щеки были багрового цвета. Он не смотрел ни направо, ни налево, он смотрел прямо перед собой и ступал так твердо, что при каждом шаге вздрагивали его обвислые щеки. Но если господин Марофке и не видел ничего, ушей заткнуть он не мог, он слышал, как один из жандармов удивленно спросил:
      - А это что за птица?
      - Эх, брат, он-то и недоглядел, как те тягу дали!
      - Ах так! Значит, это из-за него мы всю ночь в лесу проторчим!
      Марофке, глазом не моргнув, направился прямо к казарме для жнецов. Он сел на скамейку, на которой так часто сиживал, раздражая этим все население Нейлоэ, и опять уставился в одну точку.
      В казарме стояли шум и суетня, как обычно во время сборов. Сердито, раздраженно бранились надзиратели; зло, яростно огрызались арестанты Марофке не вставал. Он знал, все цело, ни одно одеяло не выменено на табак, ни одна простыня не спалена на фитили, ни одна лопата не забыта на поле. Все в полном порядке, только пяти человек не хватает. Пусть даже их изловят еще сегодня (во что Марофке не верил), отношение к нему испорчено раз и навсегда: он упустил пять человек, из-за него отозвана уборочная команда. Этого пятна с него никто не смоет!
      Правда, есть его донесение тюремному начальству. Он проявил дальновидность; он просил о смене как раз этих пятерых человек - но даже это не смоет с него пятна! Канцелярские крысы, отклонившие его просьбу, приложат все старания к тому, чтобы умалить значение его ходатайства. Ведь оно совершенно необоснованно, нельзя по такому ходатайству отзывать людей, арестанты имели бы полное право жаловаться! А если он, Марофке, действительно настолько не доверял этим пятерым, он обязан был глаз с них не спускать и день и ночь не отходить от них ни на шаг, не доверяться неопытному помощнику - ах, совьют они ему крепкую веревку! Сослуживцы его недолюбливают, они свалят на него всю вину, а тут еще доклад управляющего имением и жандармского офицера.
      Старший надзиратель Марофке прослужил достаточно, он знает: в отставку его из-за этого дела не уволят, но повысить тоже не повысят! К осени он рассчитывал на повышение, к Михайлову дню уходит в отставку смотритель Кребс, Марофке рассчитывал на его место, он бы его обязательно получил! Не только из пустого тщеславия, не только из вполне понятного честолюбия, из-за желания подняться на ступеньку выше, ждал он этого повышения, нет, тут крылось еще кое-что другое. У него была дочь, молоденькое существо в очках, смахивающее на старую деву, он очень ее любил. Эта дочь страстно желала стать учительницей - на жалованье смотрителя он с грехом пополам мог бы послать ее в учительскую семинарию, а теперь придется ей научиться стряпать и пойти в прислуги! Глупо и несправедливо устроена наша жизнь; из-за того, что молодой человек заболтался с надзирателем, несущим охрану, пять человек сбежало, и вот он не может исполнить заветное желание своей дочери!
      Надзиратель поднял голову. Рядом с ним на скамейку сел Пагель. Улыбаясь, протягивает он ему портсигар и говорит:
      - Идиоты!
      Марофке хотел было отказаться от сигареты. Однако ему все же приятно, что Пагель шел за ним от самой конторы, что он на глазах у всех сел на скамейку с ним, с человеком, который впал в немилость, и хочет вместе с ним покурить. "Он ведь от всей души, - думает Марофке и, поблагодарив, берет сигарету. - Он ведь не может знать, каковы последствия его глупости. Все делают глупости".
      - Я позабочусь, господин старший надзиратель, - говорит Пагель, - чтобы доклад вашему начальству поручили мне. А уж им вы останетесь довольны!
      - Очень любезно с вашей стороны, - благодарит Марофке. - Но не стоит вам портить себе здесь положение, потому что, видите ли, мне это вряд ли поможет. А теперь послушайте, что я вам скажу. Я вам одному говорю, остальные ведь не хотят меня слушать. То, что говорил начальник, вам понятно?
      - Я ведь был там всего минутку, но то, что он говорил, по-моему, убедительно, - ответил Пагель.
      - А по-моему, вовсе не убедительно. А почему? Потому что все это фантазии, он не знает, с кем дело имеет. Все бы это было так, если бы сбежали только Вендт и Голдриан. Это народ недалекий, они пойдут на десяток взломов, а то и на ограбление, только бы раздобыть еды на дорогу и одежду. И когда они доберутся до Берлина, они уже заработают шесть, восемь лет тюрьмы, только пока доберутся. Но до Берлина им не добраться, так как каждый взлом наводит на след...
      - А что же, по-вашему, они будут делать?
      - Вот то-то и оно, что с ними Мацке, Либшнер и Козегартен. Это ребята с понятием. Они сто раз подумают, зря ничего не предпримут. Они так рассуждают: а стоящее ли это дело? Они не пойдут на кражу со взломом, за что полагается по меньшей мере год тюрьмы, ради старой вельветовой куртки работника, которая им совсем ни к чему.
      - Но ведь им необходимо раздобыть обыкновенную одежду! - сказал Пагель. - В их обмундировании далеко не уйдешь!
      - Правильно, Пагель, - сказал Марофке и приложил палец к носу с прежним заносчивым видом собственного превосходства. - А так как они хитры и сами это знают, так как они осторожны и не хотят красть одежду, - ну, что из этого следует?..
      Пагель посмотрел на Марофке, он все еще не знал, что из этого следует.
      - Для них кто-то уже припас одежду, - ласково заметил Марофке. - У них здесь, в Нейлоэ, сообщники есть, может один, а может и несколько. Поверьте мне, такие продувные ребята, как Козегартен и Либшнер, не убегут, если не подготовят все заранее. Тут уже обо всем договорено, а за то, что я проморгал, как они сговаривались (а сговаривались они здесь, записками или знаками; в Мейенбурге они сговориться не могли), за то, что я шляпа, поделом меня и ругают...
      - Но, господин старший надзиратель, как же это у всех у нас на глазах? Да и кто здесь, в Нейлоэ, на это пойдет?
      Старший надзиратель неподражаемо пожал плечами.
      - Ах, юноша, что вы знаете о том, на какие хитрости способен человек, только бы вернуть себе свободу? Вы день-деньской о всякой всячине думаете, а такой человек с утра до ночи, да еще и полночи вдобавок, только о том и думает, как бы тягу дать! А вы говорите: у всех у нас на глазах! Мы ничего не видим. Вот он по дороге на работу свертывает папироску, а табак, оказывается, весь вышел, он у вас на глазах бросает курительную бумажку в грязь, и вы вместе со всеми продолжаете свой путь. А через три минуты приходит тот, кому нужно, подымает бумажку и читает, что там нацарапано... А может, там ничего и не нацарапано, просто она так-то и так-то сложена, а это означает то-то и то-то...
      - Но, господин старший надзиратель, по-моему, это звучит так неправдоподобно...
      - Неправдоподобного для них нет, ничего нет, - сказал Марофке, он сел на своего конька. - Подумайте только, Пагель, каторжная тюрьма, железо, и стекло, и бетон, замки и засовы, и опять замки и засовы, и кандалы еще не вывелись. И стены, и ворота, и тройной контроль, и часовые снаружи, и часовые внутри - а поверьте мне, на всем свете нет вполне надежной тюрьмы! Такой огромный, можно сказать гигантский аппарат, а человек один-одинешенек, и вокруг - железо и камень. И все же мы то и дело узнаем: из тюрьмы ушло письмо, и никто не усмотрел как, в тюрьму пришли деньги или подпилок, и никто не знает каким путем. Такие вещи возможны в каторжной тюрьме, при ее аппарате, а вы хотите, чтобы они были невозможны здесь, на воле, в наших неохраняемых уборочных командах - у нас на глазах?
      - Но, господин Марофке, - сказал Пагель, - письмо написать они, допустим, могли, но ведь надо же, чтобы кто-то здесь был с ними заодно, чтобы он захотел прочитать это письмо!
      - А почему бы здесь и не быть такому человеку, Пагель? - воскликнул Марофке. - Откуда вы знаете?! И откуда я знаю? Достаточно хотя бы одного человека, который был на фронте с кем-нибудь из моих ребят. Достаточно им посмотреть друг на друга, мой подмигнет: "Выручай, приятель!" - вот они уж и сговорились. Может быть, кто-нибудь из здешних сидел в предварительном заключении, а мой гусар тоже отсиживал за стенкой предварительное заключение, и по ночам они изливали друг другу душу сквозь окошечко в камере - вот уж знакомство и состоялось. Но это не обязательно - это была бы простая случайность, а случайность не обязательна. А вот женщина не случайность, женщины всегда и во всем замешаны...
      - Какие женщины? - спросил, недоумевая, Пагель.
      - Какие женщины, Пагель? Все женщины. То есть я, конечно, не имею в виду всех женщин без исключения. Но всюду найдутся женщины подобного сорта, падкие на моих ребят, как многие мужчины на дичь, когда она начнет подванивать. Они соображают, что такой нагулявший силы арестант лучше другого мужчины, он в известном роде более изощрен, ну, да вы меня понимаете. И такие женщины пойдут на все, только бы заполучить к себе в постель арестанта; что это освобождение заключенного, о том они не думают, о том они и не слыхали...
      - Но, господин Марофке! - опять запротестовал Пагель, - такие женщины, может быть, и бывают в Берлине, но ведь не у нас же, в деревне!
      - Почем вы знаете, юноша, - сказал Марофке с видом бесконечного превосходства, - какие здесь творятся дела и какие здесь есть женщины? Нет, молодой человек, вы славный парень, здесь только вы один и держали себя со мной прилично, но вы еще щенок! Вы думаете: это он так, страху нагоняет, не так страшен черт, как его малюют. Но, молодой человек, молодой человек, сегодня утром вы должны были понять, что иногда черт еще страшней, чем его малюют!
      Пагель скорчил кислую физиономию. Про такие физиономии обычно говорят: как у кошки во время грозы. Для Пагеля разразилась гроза, и очень неприятная.
      - Я вам сегодня утром свои опасения выложил, - сказал со вздохом Марофке. - Большой помощи я от вас не ждал, Но я думал: теперь мой молодой человек все-таки разует глаза. А вы как раз и не разули. Железного креста вы бы на фронте не заработали... Ну, да уж ладно, я ведь понимаю, что у вас, молодой человек, на душе кошки скребут. Но теперь уж сделайте мне одолжение - все эти дни в самом деле держите глаза открытыми! Как бы жандармы ни пыжились, думаю, что моих пятерых гусар им не поймать. Вот бы вы и взялись за дело, и как бы прекрасно было, если бы через несколько дней вы написали тюремному начальству: все пятеро здесь, и Марофке научил нас, как их изловить... Что вы на это скажете?
      - Охотно, господин старший надзиратель, - с готовностью отозвался Пагель. - Так, что же мне, по-вашему, следует делать?
      - Голубчик, - сказал Марофке и вскочил со скамейки. - Что у вас уши ватой заткнуты? Что у вас смекалки нет? Я же вам все сказал! Откройте глаза, вот и все! Большего от вас и не требуется. Не надо играть в сыщика, не надо заглядывать во все уголки, даже хитрым быть не надо - только и надо, что глядеть в оба.
      - Ну, хорошо, господин Марофке, - сказал Пагель и тоже встал. - Я посмотрю, что здесь можно сделать...
      - Ну теперь вы в курсе! - быстро сказал Марофке. - Я уверен, у них есть сообщники в деревне, один или несколько, вероятно девушки, но это не обязательно. Пока здесь все полно полиции, они будут скрываться в лесу, в деревне, где-нибудь! Вы должны открыть глаза. А когда чуточку поуспокоится, через три-четыре денька, тут они, голубчики, уедут, как полагается, поездом и в партикулярном платье...
      - Я буду следить, - обещал Пагель.
      - Только вы уж на самом деле следите! - попросил Марофке. - Следить труднее, чем принято думать. И еще об одном надо помнить. О вещах, что на них...
      - Ну? - удивился Пагель.
      - Они ведь казенные! И каждый заключенный знает, что будет привлечен к ответственности за утайку, если присвоит хоть одну вещь. За недостающий галстук можно поплатиться полугодом тюрьмы. Поэтому, когда дают тягу такие бывалые парни, они всегда стараются как можно скорей вернуть вещи в тюрьму. Большей частью они присылают их почтой, тогда я дам вам знать. Но если здесь найдется хоть одна вещь, следите не хуже ищейки! Не думайте, что это я позабыл, я ничего не позабуду! Пускай это будет самый что ни на есть завалящий серый арестантский носок с красной каймой, все равно дело нечисто! Вы вообще-то знаете, какие у нас рубахи? А галстуки? Пойдемте, я вам покажу...
      Но старшему надзирателю Марофке не удалось посвятить своего друга Пагеля в тайны тюремного белья. По улице - дзинь-дзинь-дзинь! - катили десять велосипедов, на девяти сидели девять тюремных надзирателей, все при оружии. Резиновые дубинки покачивались, по лицам струился пот. А впереди ехал толстый, мешковатый человек в толстом, мешковатом черном костюме, животом он почти лежал на руле; лицо у него было белое, жирное и строгое, с густыми темными бровями и белоснежной бородой.
      Как только старший надзиратель увидел этого грозного бело-черного колосса, он так и впился в него глазами. Он позабыл обо всем окружающем, в том числе и о Пагеле, и, потрясенный, пробормотал: "Сам господин инспектор пожаловал!"
      Пагель смотрел, как толстяк, пыхтя, слез с велосипеда, который услужливо поддержал один из надзирателей; инспектор отер пот с лица, не глядя на Марофке.
      - Господин инспектор! - умоляюще сказал Марофке, все еще держа руку у козырька. - Честь имею доложить: уборочная команда номер пять Нейлоэ в составе одного старшего надзирателя, четырех надзирателей, сорока пяти арестантов...
      - Где здесь контора имения, молодой человек? - спросил Слон, неприступный и холодный. - Будьте так любезны показать мне дорогу. А вас, Марофке, - инспектор не глядел на Марофке, он с интересом рассматривал стену казармы, на которой выделялся каменный крест чуть более светлого тона... - а вас, Марофке, попрошу запомнить, что больше вам докладывать не о чем. - Он все еще рассматривал стену и размышлял. Потом, неприступный, холодный, белый-белый, мешковатый и жирный, - сказал равнодушным тоном: Вы, Марофке, извольте сейчас же проверить башмаки арестованных, начищены ли они согласно предписанию, по правилам ли завязаны - двумя петлями, не узлом!
      Один из почтительно дожидавшихся надзирателей насмешливо хихикнул.
      Старший надзиратель Марофке, тщеславный толстопузик, побледнел, но отчеканил по-военному:
      - Слушаюсь, господин инспектор! - и исчез за углом казармы.
      Показывая инспектору дорогу, Пагель с горечью думал о бедном толстопузике, которого все лягали, несмотря на то, что он больше всех старался, сильнее всех беспокоился. Думал он и о том, что его, Пагеля, никто не упрекнул, что сейчас в конторе все ему улыбались, хотя он наделал кучу ошибок. Он давал себе слово действительно открыть глаза и, если только представится случай, реабилитировать Марофке. Но он понимал, как трудно человеку с такой комической наружностью добиться положения, несмотря на все его достоинства. Одних достоинств мало, гораздо важнее иметь достойную наружность.
      - Вот это и есть контора? - ласково спросил инспектор. - Благодарю вас, молодой человек. Вы кто?
      - Приятель господина Марофке, - отрезал Пагель.
      Но толстяка не так-то легко было пронять.
      - Я вас о профессии спрашиваю, - сказал он неизменно любезно.
      - Ученик! - в ярости ответил Пагель.
      - Ну вот, ну вот! - весь просиял толстяк. - Тогда вы с Марофке пара. Ученик! Ему тоже есть чему поучиться.
      Он взялся за ручку двери, еще раз кивнул Пагелю и исчез.
      А Вольфганг Пагель получил новый урок: нельзя давать волю своему гневу перед людьми, которых этот гнев радует.
      7. ВОЗВРАЩЕНИЕ РОТМИСТРА
      Полчаса спустя уборочная команда N_5 выступила из Нейлоэ, а еще четверть часа спустя и жандармы отправились прочесывать лес. Из окон конторы все четверо: тайный советник, обер-лейтенант, Пагель и фрау фон Праквиц наблюдали за выступлением; да, не так вступали гусары в Нейлоэ! Ни песен, ни веселых лиц, все шли понурившись, с ожесточенными лицами, волоча ноги, пыля. В этом глухом топоте было что-то безнадежное, какой-то недобрый ритм. "Этот мир нам ненавистен" - так прозвучало это для Вольфганга.
      Несомненно заключенные думали о сбежавших товарищах по несчастью, их переполняла жгучая зависть, когда они думали, что те пятеро на свободе, живут в лесу, а они под вооруженным конвоем возвращаются к себе в каменные одиночки - они несут наказание за то, что те убежали. У них отнимают возможность смотреть на широкие поля, в смеющиеся девичьи лица, на зайца, вприпрыжку бегущего по борозде - их ждет желтовато-серая пустыня тюремных стен, и все из-за того, что те пятеро на воле.
      Впереди колонны шел старший надзиратель Марофке: правой рукой он вел велосипед и левой рукой он вел велосипед - ему даже не доверили охраны арестантов. Позади колонны, грузный, черно-белый, насупив взъерошенные брови, тяжело передвигая слоновые ноги, шагал инспектор, совсем один, высоко подняв белое, заплывшее жиром, ко всему безучастное лицо. Во рту у него блестели белые крепкие зубы. На камне у края дороги стояла Вайо и смотрела на проходившую колонну. Пагеля рассердило, что она там стоит.
      Тайный советник сказал дочери, взглянув на внучку:
      - Кстати, я бы тебе посоветовал первое время не оставаться на ночь в вилле одним с вашим растяпой Редером. Я отдаю должное уму нашего жандармского офицера, но береженого бог бережет.
      - Может быть, один из вас, господа?.. - спросила фрау фон Праквиц и посмотрела поочередно на Пагеля и на Штудмана.
      Хотя Марофке настоятельно предостерегал Пагеля от всякой игры в сыщика, все же молодому человеку хотелось быть свободным в ближайшие ночи, чтобы немножко пошарить вокруг, прислушаться к разговорам - словом, пошире открыть глаза, как ему было сказано. Поэтому он, ни на кого не глядя, отвернулся к окну, хотя арестанты давно уже прошли и казарма для жнецов казалась пустым красным ящиком.
      - Я готов спать с вами, - сказал Штудман и ужасно покраснел.
      Старый тайный советник что-то пробурчал и тоже отвернулся к окну. У Пагеля, не спускавшего глаз с казармы, дрогнули плечи. Неприличие, допущенное человеком приличным, всегда особенно заметно. Когда такой безупречно корректный человек, как фон Штудман, что-нибудь ляпнет, всем делается за него очень неловко.
      - Значит, решено. Спасибо, господин фон Штудман, - сказала фрау фон Праквиц своим спокойным, сочным голосом.
      - Кучу денег ухлопаете, чтобы привести казарму для жнецов в прежний вид, - заявил тайный советник, все еще глядя в окно. - Все эти дурацкие решетки и засовы надо убрать, дверь прорезать - и попросил бы поскорей.
      - А нельзя ли временно оставить здание в таком виде? - осторожно спросил Штудман. - Жалко разорять, а вдруг на будущий год придется все обратно в стены вделывать.
      - На будущий год? Такая уборочная команда больше никогда в Нейлоэ работать не будет, - решительно заявил тайный советник. - Довольно с меня, Эва, страхов твоей матери. Пойти, пожалуй, ее проведать; то, что нагнали столько зеленых мундиров, верно, ее успокоило! Ну и переполох!.. А что теперь с вашим картофелем станется? Все время задаю себе этот вопрос.
      Выпустив этот последний снаряд, тайный советник покинул контору. Ревнивый отец вполне отомстил и некстати покрасневшему Штудману, и на мгновение смутившейся дочери (хотя заметил это только он), и Пагелю, с подчеркнутым равнодушием глядевшему в окно.
      - Верно, что станется с нашим картофелем? - спросила и фрау Эва и нерешительно посмотрела на Штудмана.
      - Я думаю, тут больших затруднений не встретится, - поспешил заявить Штудман, обрадовавшись новой теме. - Безработица и голод растут. Если мы объявим в городе, что нам нужны люди для уборки картофеля, что платим мы не деньгами, а натурой, по десять - пятнадцать фунтов с центнера выкопанного картофеля, то желающие найдутся. Правда, нам придется каждое утро посылать в город две, три, четыре подводы, а вечером придется отвозить людей обратно - но это мы наладим.
      - Хлопотно и дорого, - вздохнула хозяйка. - Ах, и чего эти арестанты...
      - Все же дешевле, чем если мы заморозим картошку. Вам, Пагель, уж не удастся изображать из себя помещика и барина. Вы целый день не уйдете с поля: будете выдавать жетоны, за каждый центнер - жетон...
      - Рад стараться, - покорно сказал Пагель и с раздражением подумал, что ему не придется открыть глаза и глядеть в оба.
      - Завтра мне надо будет уехать, - продолжал фон Штудман. - Заодно я и это дело налажу. Дам объявление в местной газете, переговорю и на бирже труда.
      - Вы собираетесь уезжать? - спросила фрау фон Праквиц. - Как раз сейчас, когда арестанты...
      Ее это очень рассердило.
      - Всего на один день во Франкфурт, - утешил Штудман. - Сегодня же у нас двадцать девятое.
      Фрау фон Праквиц не поняла.
      - Послезавтра нам платить аренду, сударыня! - выразительно сказал фон Штудман. - Я кое-что запродал, но теперь уже время не терпит, надо добывать деньги. Доллар стоит на ста шестидесяти миллионах марок, мы должны достать огромную сумму денег, во всяком случае огромную кучу бумаги...
      - Ах, вечно эта аренда! Теперь, когда арестанты бегают здесь на свободе! - не выдержала фрау Эва. - Разве отец напоминал?
      - Господин тайный советник ничего не говорил, но...
      - Я убеждена, отец совсем не будет доволен, если вы уедете как раз сейчас. Вы ведь взялись, так сказать, охранять нас... - Она улыбнулась.
      - Я бы вернулся к вечеру. Мне кажется, за аренду надо внести деньги минута в минуту. Для меня это дело чести...
      - Но, господин фон Штудман! Папа же ничего не потеряет, если получит деньги через неделю по тому курсу, который будет тогда. Я поговорю с папой...
      - Не думаю, что ваш папаша захочет разговаривать на эту тему. Вы только что слышали, он требует немедленно привести в прежний вид рабочую казарму.
      - Каждую минуту может столько всего случиться! Право же, господин фон Штудман, не оставляйте меня здесь одну как раз сейчас... У меня так неспокойно на душе... - уже не говорила, а просила фрау фон Праквиц.
      - Сударыня, - сказал Штудман почти в смущении. Минутку он поглядел на молча смотревшего в окно Пагеля, но тут же забыл о нем. - Я бы так охотно согласился, но, поймите же, мне очень не хотелось бы просить господина тайного советника об отсрочке арендной платы. Это для меня действительно дело чести. Праквиц передал мне хозяйство, я перед ним отвечаю. Мы можем уплатить, я все тщательно взвесил, для меня это значило бы опозориться. В делах надо быть точным, пунктуальным...
      - Опозориться!.. Надо быть точным!.. - сердито воскликнула фрау фон Праквиц. - Говорю вам, отцу безразлично, когда мы заплатим, - и тише: Раз мужа здесь нет. Для него ведь главное вывести из терпения мужа. Говорю вам, как только я подумаю, что я целую ночь одна в доме с Вайо и глупыми служанками и с еще более глупым Редером... До ближайшего деревенского дома пятьсот метров... Ах, да не только это! - воскликнула она вдруг сердито, раздраженно, удивленная тем, что узнала совсем другого Штудмана, что всерьез столкнулась с обратной стороной педантичности и надежности. - У меня неспокойно на душе, и мне бы не хотелось быть совсем одной эти дни...