Волк среди волков

      Невзирая не неодобрительные взгляды своего патрона, Штудман снова и снова выбегал в вестибюль. После четырех наплыв приезжих очень усилился, служащих в приемной конторе рвали на части, и поток вновь прибывающих наталкивался на тех, кто внезапно надумал уехать.
      Штудман только бегло кивнул, когда Зюскинд шепнул ему, что господин из тридцать седьмого изволил принять ванну, потом лег в кровать и спросил бутылку коньяку и бутылку шампанского.
      "Значит, все-таки пьяница, - подумал Штудман, разрываясь в тысячах забот. - Когда начнет буянить, я к нему пришлю нашего врача, пусть даст ему снотворного".
      И он заспешил дальше.
      Штудман только что опять улизнул из директорского кабинета, где главный директор Фогель доказывал, что большой запас яиц несет гостиницам разорение.
      - Однако при настоящих обстоятельствах необходимо хорошенько взвесить, не следует ли все-таки держать известный запас... ввиду того, что подвоз свежих яиц... а к сожалению, также и яйца из холодильников...
      "Идиот!" - подумал, кинувшись к дверям, Штудман. И с удивлением: "Почему я, собственно, так раздражен? Мне же с давних пор знакома эта болтология... Или гроза на меня так действует?.." И тут коридорный Зюскинд остановил его.
      - Ну теперь пошло, господин директор, - сказал он, и его лицо угрюмо вытянулось над черным фрачным галстуком.
      - Что "пошло"? Говорите скорей, что вам нужно, Зюскинд. Мне некогда.
      - Да у господина-то из тридцать седьмого, господин директор! - сказал с укоризной Зюскинд. - Он говорит, в шампанском слизняк!
      - Слизняк? - Штудман невольно рассмеялся. - Вздор, Зюскинд, вас просто морочат! Как мог слизняк попасть в шампанское? Никогда ничего подобного не слышал.
      - А вот же попал один, - настаивал удрученно Зюскинд. - Я видел своими глазами. Большой черный слизняк...
      - Вы?.. - Штудман стал вдруг серьезен, он раздумывал. Было совершенно невозможно, чтобы у них в отеле плавали в шампанском слизняки! Здесь не подавалось никаких фальсифицированных вин, закупленных у спекулянтов.
      - Верно, сам пустил его в бутылку, чтоб подшутить над нами, - решил он. - Принесите ему бесплатно другую бутылку. Вот вам - для заведующего винным погребом.
      Он быстро, на лету, выписал чек.
      - И смотрите хорошенько, Зюскинд. Чтоб он не выкинул еще раз ту же штуку!
      Зюскинд уже совсем сокрушенно помотал головой.
      - Вы бы, может, сами к нему зашли? Я боюсь...
      - Вздор, Зюскинд. У меня нет времени на такие затеи. Если не можете справиться сами, возьмите с собой свидетелем заведующего винным погребом или кого хотите...
      Штудман уже мчался дальше. Небезызвестный стальной магнат Брахведе кричал в холле, что он снял номер за десять миллионов в сутки, а в счете поставлено пятнадцать...
      Штудман принялся втолковывать магнату то, что тому давно было известно, а именно, что доллар вздорожал; он уговаривал одних, улыбался другим, сердитым взглядом напомнил бою, чтобы тот не зевал по сторонам; проследил, как усаживают в лифт параличную даму, отбился по трем телефонным вызовам...
      И тут вновь предстал перед ним озабоченный Зюскинд.
      - Господин директор! Прошу вас, господин директор! - прошептал он подлинным, бьющим по нервам театральным шепотом старого стиля, каким на сцене разговаривают заговорщики.
      - Что там опять стряслось, Зюскинд?
      - Господин из тридцать седьмого, господин директор!
      - Ну что там? Ну что! Опять слизняк в шампанском?
      - Господин Тухман (заведующий винным погребом) откупоривает уже одиннадцатую бутылку - во всех слизняки!
      - Во всех? - закричал, не сдержавшись, Штудман. Но почувствовал на себе взгляды гостей и сошел на полушепот: - С ума вы, что ли, сошли, Зюскинд?
      Зюскинд печально мотнул головой.
      - Он из себя выходит. Не допущу, говорит, чтобы мне совали в вино голых черных слизняков...
      - Идем! - крикнул Штудман и помчался по лестнице на второй этаж; он и думать позабыл о достойной осанке, какую администратор и замдиректор столь фешенебельного заведения обязан сохранять при любой ситуации. Озабоченный Зюскинд поспешал за ним.
      Оба вихрем пронеслись сквозь изумленную толпу приезжих... и тотчас же распространился слух, неизвестно откуда взявшийся, будто колоратурное сопрано, графиня Багенца, которая должна была сегодня вечером выступить в ряде камерных концертов, только что разрешилась от бремени.
      Вот они у номера 37. Учитывая обстоятельства, Штудман позволил себе пренебречь отнимающими время формами учтивости. Он только стукнул в дверь и вошел, не дожидаясь ответного "Войдите". Коридорный Зюскинд, следовавший за ним по пятам, тщательно прикрыл двойную дверь, чтобы шум предстоящего столкновения не услышали в других номерах.
      В просторной комнате горел электрический свет. Гардины на обоих окнах были плотно сдвинуты. Равным образом и дверь в примыкающую к комнате ванную была закрыта и, как вскоре выяснилось, даже заперта. Ключ был вынут.
      Гость лежал на широкой ультрасовременной кровати хромированной стали. Желтизна его лица, поразившая Штудмана уже в холле, казалась еще более болезненной на белом фоне подушки. К тому же на нем была пурпурно-красная пижама из очень, как видно, дорогой парчи - желтая плотная вышивка этой пижамы казалась блеклой рядом с желтушным лицом. Одну руку, сильную руку с поразительно красивым перстнем, он положил сверху на стеганое одеяло голубого шелка. Другая лежала под одеялом.
      Все это Штудман увидел с первого же взгляда; он увидел также придвинутый к кровати стол и оторопел перед несчетным множеством стоявших на нем бутылок коньяка и шампанского. Их было не одиннадцать, как сказал Зюскинд, а гораздо больше.
      Одновременно Штудман с досадой установил, что Зюскинд с перепугу призвал в свидетели не одного только заведующего винным погребом; подле стола выстроились бой, горничная, лифтер и еще какое-то серое, женского пола существо, из тех, вероятно, что помогают при случае в уборке комнат, - небольшая группа очень испуганных и растерянных людей.
      Секунду Штудман соображал, не выставить ли ему первым делом за дверь всех свидетелей возможного скандала, но один взгляд на страшно дергавшееся лицо гостя убедил его, что надо действовать быстро. Он с поклоном подошел к кровати, назвался по имени и остановился, ожидая.
      Лицо гостя сразу стало спокойным.
      - Неприятно! - прогнусавил он тем заносчивым лейтенантским тоном, который Штудман полагал давно изжитым. - Чрезвычайно неприятно... для вас! Слизняки в шампанском - невообразимая мерзость!
      - Я никаких слизняков не вижу, - сказал Штудман, бросив короткий взгляд на бокалы с шампанским и откупоренные бутылки. Сильней всего он был встревожен не этой нелепой претензией, а выражением безграничной ненависти в темных глазах гостя, дерзких и вместе трусливых, - Штудман никогда не видел таких глаз.
      - Но они там есть! - крикнул гость так неожиданно, что все вздрогнули. Теперь он сидел в кровати, одной рукой вцепившись в стеганое одеяло, другую все еще держа под одеялом.
      ("Осторожно! Будь начеку! - сказал сам себе Штудман. - Он что-то затеял!")
      - Все видели слизняков. Возьмите бутылку, нет, вон ту!
      Штудман с равнодушным видом взял бутылку, посмотрел ее на свет. Он абсолютно уверен, что в шампанском ничего нет и что гостю это известно не хуже, чем ему. Он обманул каким-нибудь трюком коридорного и Тухмана - с какою целью, Штудман еще не знает, но не замедлит узнать.
      - Осторожно, господин директор! - крикнул на этот раз коридорный Зюскинд, и Штудман обернулся. Но уже опоздал.
      Разглядывая бутылку, Штудман отвел глаза от приезжего. Непостижимо тихо тот проскользнул из кровати прямо к двери, запер ее и теперь стоял там с ключом в одной руке и с пистолетом в другой, поднятой вверх.
      Штудман не один год провел на фронте, направленное в него дуло пистолета не могло сразу вывести его из равновесия. Его больше испугало выражение ненависти и безысходного отчаяния на лице загадочного незнакомца. Это лицо было сейчас вполне спокойным, на нем не было никакой гримасы - скорее улыбка, злобно-насмешливая улыбка.
      - Что это значит? - спросил коротко Штудман.
      - Это значит, - сказал тихо, но очень отчетливо приезжий, - что здесь командую я! Кто не слушается, застрелю!
      - Вы хотите отнять у нас деньги? Стоит ли? Для вас это такой пустяк! Вы разве не барон фон Берген?
      - Коридорный! - сказал незнакомец. Он стоял великолепный, в пурпуровой, затканной желтым пижаме, слишком роскошной для его желтого, больного лица.
      - Коридорный, налейте в семь бокалов коньяк. Я считаю до трех. Кто не выпьет, получит пулю в лоб. Ну, готово?!
      Устремив на господина Штудмана молящий о помощи взгляд, Зюскинд приготовился наливать согласно приказу.
      - Что за шутки? - недовольно спросил Штудман.
      - Извольте выпить! - приказал гостеприимный гость. - Раз... два... три! Пейте!! Слышите? Вы должны выпить!
      Он опять перешел на крик.
      Все смотрели на Штудмана, Штудман медлил. Незнакомец крикнул еще раз:
      - Пейте! До дна! - и выстрелил. Закричали не только женщины. Будь Штудман один, он мог бы отважиться на борьбу с незнакомцем, но забота о растерявшихся слугах, о репутации гостиницы требовала осмотрительности.
      Он обернулся, сказал спокойно:
      - Что ж, пейте! - Поглядел с подбадривающей улыбкой в испуганные лица слуг и выпил сам.
      Коньяк в бокале для шампанского - потребуется несколько очень больших глотков. Штудман быстро осушил свой бокал, но он слышал, как другие за его спиной давились и фыркали.
      - Пить до дна! - задиристо приказал незнакомец. - Кто не выпьет, будет расстрелян.
      Штудман не решался обернуться, ему нельзя было отвести глаза от незнакомца; он все надеялся, что тот на мгновение отвлечется и тогда можно будет отобрать у него оружие.
      - Вы стреляли в потолок, - сказал он вежливо. - Благодарю за осторожность. Могу я теперь узнать, зачем вам нужно поить нас допьяна?
      - Для меня важно не пристрелить вас, хоть и это было бы мне нипочем. Для меня важно, чтобы вы напились. Никто не уйдет живым из комнаты, пока здесь не будет выпито все до капли. Кельнер, налейте теперь шампанское!
      - Прекрасно, - сказал Штудман, которому важно было поддерживать разговор. - Это я уже себе уяснил. Мне только интересно было бы узнать, почему мы должны напиться?
      - Потому что я хочу позабавиться. Пейте!
      Чья-то рука сунула в руку Штудмана через его плечо бокал с шампанским. Он выпил, затем сказал:
      - Значит, потому, что это вам в забаву. - И с напускным равнодушием: Полагаю, вам известно, что вы душевнобольной?
      - Я уже шесть лет, как под опекой и посажен на цепь, - сказал так же равнодушно гость. - Кельнер, теперь опять... ну, скажем, по полстакана коньяку. - И словно в пояснение: - Я не хочу слишком торопиться, удовольствие надо растянуть. - И опять равнодушное пояснение: - На фронте я не мог выносить стрельбу, все стреляли только в меня. С тех пор стреляю я один. Пейте!
      Штудман выпил. Он почувствовал, как алкоголь легким туманом затянул его мозг. Уголком глаза, не поворачивая головы, он видел, как коридорный Зюскинд проскользнул в другой конец комнаты, крадется к двери в ванную. Но барон тоже это увидел.
      - К сожалению, заперто, - сказал он с улыбкой, и Зюскинд, огорченно пожав плечами, снова исчез из поля зрения своего шефа.
      Потом Штудман услышал, как одна из женщин тихо взвизгнула за его спиной и как зашушукались мужчины. "Осторожно, старший лейтенант! Осторожно!" прозвучало в нем, и в голове у него опять прояснилось.
      - Понимаю, - сказал он. - Но как же мы удостоились чести пить с вами здесь, в отеле, когда вы содержитесь в учреждении закрытого типа?
      - Сбежал! - коротко рассмеялся барон. - Они там такие губошлепы. Вот будет ругаться старик, тайный советник, когда меня опять изловит. Я, между прочим, успел наделать приятных дел, не говоря уже о стороже, которого я стукнул по кумполу... Что-то медленно у нас идет, - буркнул он вдруг. Слишком медленно. Еще коньяку, кельнер. По полному бокалу!
      - Я попросил бы шампанского, - рискнул возразить Штудман.
      Но это был ложный шаг.
      - Коньяку! - закричал тем свирепее гость. - Коньяку!.. Кто не выпьет коньяку, пристрелю!.. Мне все равно, - многозначительно обратился он к Штудману. - У меня графа пятьдесят первая, мне ничего не будет. Я дворянин, имперский барон фон Берген. Ни один полицейский не посмеет ко мне прикоснуться. Я душевнобольной... Пейте!
      "Это добром не кончится, - думал в отчаянии Штудман, в то время как маслянистая жидкость медленно лилась ему в горло. - Бабы там сзади уже хихикают и смеются. Через пять минут он и меня доведет до такого состояния, какое ему нужно, и будет любоваться, как здоровые, точно обезумевшие скоты, ползают на четвереньках перед душевнобольным. Надо уловить момент..." - Напрасная надежда. Неотступно внимательный, сумасшедший стоял у двери, готовый нажать взведенный курок, и не допускал ни единой оплошности.
      - Наливайте! - приказал он опять. - По бокалу шампанского, чтобы освежить рот.
      - Правильно, хозяин, правильно! - воскликнул кто-то; кажется, лифтер. Остальные одобрительно рассмеялись.
      - Вы дворянин и рыцарь, - снова пробует Штудман. - Вношу предложение выпустить из комнаты хотя бы обеих женщин. Из нас же остальных никто не попробует тем временем выйти, даю вам честное слово...
      - Выгнать дам?.. Не пройдет! - запротестовали сзади. - Верно, Миццекен? Мы не каждый день так мило и благородно веселимся...
      - Слышите? - улыбнулся насмешливо барон. - Пейте!.. Теперь опять коньяку. Садитесь же, наконец! Так, хорошо, на диван. Впрочем, можно и на кровать! Вы тоже сядьте, любезный господин директор! Живо! Думаете, я шучу? Стреляю! Вот! - Раздался выстрел. Крики. - Так... выпейте сперва еще. Теперь устраивайтесь, как вам удобней. Сюртуки на стулья, воротнички долой, а ты, девочка, скинь фартук... Да, можете спокойно снять и блузки...
      - Господин барон! - возмутился Штудман. - Мы не в борделе. Я отказываюсь...
      И при этом он чувствует, что под влиянием спирта воля и действия у него идут вразброд: сюртук уже висит на спинке кресла, он развязывает галстук...
      - Я отказываюсь... - еще раз слабо возражает он.
      - Пейте! - закричал барон. И насмешливо: - Через пять минут вы перестанете отказываться. А теперь шампанского!
      Раздался грохот, звон разбитого стекла. Коридорный Зюскинд повалился поперек стола, потом упал на пол. Он лежал и хрипел, по-видимому, без чувств...
      Заведующий винным погребом сидел на кровати и смеялся, тиская толстой лапой грудь девицы. Немолодая уборщица обняла одной рукой мальчишку-лифтера, другой - боя; она раскраснелась и, казалось, уже ничего вокруг себя не видела.
      - Извольте пить! - бесновался сумасшедший. - Теперь вы, господин, наливайте! Шампанского!
      "Еще три минуты, и я пропал, - подумал Штудман, потянувшись за бутылкой. - Через три минуты я буду не в лучшем виде, чем остальные..."
      Он почувствовал в руке холодное и твердое горлышко бутылки, и вдруг в голове у него совершенно прояснилось.
      "Это же так легко..." - подумал он.
      Бутылка с шампанским обернулась ручной гранатой. Он отступил и сплеча запустил бутылку в голову господина в красном. Прыгнул сам вслед за ней.
      Барон выронил ключ и пистолет, повалился, закричал:
      - Вы ничего не смеете со мной делать! Я душевнобольной! Я по графе пятьдесят первой! Не бейте меня, не надо, вас привлекут к ответу! У меня есть свидетельство на право охоты!
      А фон Штудман в пьяном азарте без устали колотил злосчастного безумца и думал между тем, все больше свирепея: "Как это я попал впросак! Он же просто трус, из тех, что на фронте кладут в штаны при звуке барабана! Мне бы с первой же минуты съездить его по морде!"
      Потом ему стало противно лупить и лупить это мягкое, трусливое, хнычущее существо, он увидел рядом на полу ключ, поднял его, встал, шатаясь, отпер дверь и вышел в коридор.
      Толпившиеся в холле посетители, которых загнала сюда разрешившаяся ливнем гроза, затряслись в перепуге, когда увидали наверху, на широкой, застланной красными дорожками парадной лестнице шатающегося мужчину в одном жилете, в разодранной рубашке и с окровавленным лицом. Сперва его заметило только несколько человек, и среди них водворилась выжидательная тишина; а там стали оборачиваться и другие и пялить глаза, точно не веря себе.
      Человек в жилете стоял, покачиваясь, наверху, на первой ступеньке лестницы, он пялил глаза сверху на толпившихся в холле и, казалось, не давал себе отчета, где он и что происходит. Он бормотал что-то невнятное, но внизу становилось все тише. Из кафе отеля отчетливо доносились звуки струнного оркестра.
      Ротмистр фон Праквиц, поднявшись с кресла, в изумлении пялил глаза на представшее пред ним видение.
      Служащие отеля смотрели вверх, пялили глаза, хотели что-то предпринять, но не знали что...
      - Кретины! - кричал сверху пьяный. - Сумасшедшие! Думают, у них свидетельство на право охоты, но я их поколочу!..
      Он крикнул еще раз, слабее, глазевшим снизу:
      - Всех вас поколочу, идиоты!
      Он потерял равновесие. Весело провозгласил: "Гоп-ля!", шесть ступенек отмахал, стоя еще на ногах. Потом повалился головой вперед и так по всей лестнице скатился вниз, под ноги отшатнувшимся зрителям.
      Он лежал без движения, без чувств.
      - Куда мы его понесем? - спросил поспешно ротмистр фон Праквиц и уже приподнял друга за плечи.
      Вокруг упавшего засновали служащие. Посторонних оттеснили. Под лестницу, в коридор, в хозяйственные помещения - и несшие скрылись, со Штудманом, а за ними и Праквиц. Поползли первые слухи: молодой немец из Америки. Не привык к спиртному - сухой закон. Миллиардер, настоящий, с долларами, пьян в доску...
      Через три минуты восстановился порядок: постояльцы разговаривали, скучали, спрашивали, нет ли писем, звонили по телефону, смотрели, не перестал ли дождь.
      8. ПАГЕЛЬ ПРОДАЕТ КАРТИНУ
      Когда Вольфганг Пагель в седьмом часу вечера вышел из антикварного магазина на Бельвюштрассе, дождь, хоть и тише, но все еще лил. Пагель с сомнением посмотрел в одну сторону, в другую. И возле отеля "Эспланада", и возле Ролландсбруннен стояли такси, они быстро привезли бы его к Петре. Но упрямая причуда запретила ему потратить хоть что-либо из этих денег, назначенных только для его девушки.
      Он плотнее надвинул на лоб старую фронтовую фуражку и пошел: через полчаса он будет, как миленький, с Петером. Перед тем он без денег преспокойно сел в трамвай и доехал до Потсдамской площади, хотя картина должна была привлечь к нему внимание любого кондуктора. Но вечерний наплыв пассажиров, усилившийся из-за грозы, дал ему все-таки возможность проехать зайцем. Теперь же, с несметными миллионами в кармане, он боялся рискнуть если накроют, придется уплатить, и тогда он не довезет своих миллионов нетронутыми.
      Шагая вдоль бесконечной ограды сада при рейхсканцлерском дворце, Пагель довольно насвистывает. Он прекрасно знает, что все эти рассуждения насчет проезда, платного или бесплатного, чистейший вздор, что гораздо важнее (и порядочнее) было бы поскорей прийти на выручку Петеру... но он только пожимает плечами.
      Он снова игрок. Он, например, решит заранее, весь вечер, что бы ни стряслось, ставить только на красное - и будет ставить только на красное, черт возьми, хотя бы все шансы были против него! Красное все-таки победит! И вот так же, если он выполнит свое намерение передать непочатыми в руки Петре 760 миллионов, у них все разрешится благополучно. Если же взять из этих денег хоть десять, хоть одну тысячу марок, конца не будет скверным последствиям.
      Это, может быть, глупость, и конечно суеверие... но кто знает? Жизнь такая путаная, она все вывертывает наизнанку, высмеивает всякую логику, всякий точный расчет... Так разве не заманчиво при помощи суеверия, при помощи дурацких расчетов, бессмыслицы и неразумия расстроить ее происки? Итак, Вольфганг, все правильно, а если и неправильно, что же, пусть! На логике ли строить неверный расчет или на бессмыслице, это дело вкуса, кому что нравится - он, Вольфганг Пагель, стоит за бессмыслицу.
      Таков я есть, таким и останусь во веки веков, аминь!
      Семьсот шестьдесят миллионов! Ровно тысяча долларов! Четыре тысячи двести марок мирного времени! Недурная сумма в вечерний час для человека, который в двенадцать дня выклянчивал у "дяди" один-единственный доллар! Для которого утром две булочки и эмалированная, сильно обитая, кружка кофейной бурды были недостижимым благом.
      Пагель проходит под аркой Бранденбургских ворот, он хотел бы передохнуть минутку от непрестанного дождя, отереть лицо. Но невозможно, под аркой столпились нищие, лоточники, инвалиды войны. Всех - из аллей Тиргартена, с Паризерплац - загнал в укрытие дождь, и Пагелю, если он остановится среди них, будет трудно отказывать, и он нарушит священную неприкосновенность своих денег. Итак, он бежит от себя и от мольбы неимущих, твердый, как многие люди, от слабости, не от твердости, и снова выходит под дождь.
      Он в несколько напряженной позе заботливо держит руки на карманах кителя. В карманах брюк не страшно, и во внутреннем кармане тоже ничего, но здесь, в наружных карманах кителя, его деньги могут пострадать от дождя. Ни на секунду, о чем бы ни думал, он не забывает, что при нем эта сумма: 760 миллионов. Из них четвертая часть, то есть 250 долларов, добротными американскими банкнотами, великолепные бумажные доллары, самое желанное, что только есть сегодня в Берлине...
      "Захочу, и у меня сегодня вечером весь город в пляс пойдет!" - думает Вольфганг и довольно посвистывает. Остальные 570 миллионов - немецкими бумажками, часть в самой мелкой купюре.
      И как только это все вышло! Трудненько было сегодня же вечером вырвать у антиквара всю сумму! В кассе нет налицо таких денег, посылать в банк нельзя, банки уже закрыты. Задаток, если угодно, остальное завтра утром, к половине десятого с рассыльным в любое место Берлина, какое только укажет господин Пагель. Ведь господин Пагель может поверить ему на эту сумму, не правда ли?
      И покупатель, грузный, плотный мужчина с красным лицом и черной ассирийской бородой, обвел взглядом свои стены. Горделивым, любовным взглядом.
      Вольфганг проводил глазами этот взгляд. Настолько он все же был сыном своего отца, ему была понятна гордость этого грузного человека, казалось бы, совсем не созданного для искусства, и его любовь к своим картинам.
      В двух кварталах отсюда, на Потсдамерштрассе в "Шторме" тоже продают картины. Он иногда подолгу простаивал с Петером и смотрел на всех этих Марков, Кампендонков, Клее, Нольде. Иной раз нельзя было не посмеяться, не покачать головой, не выругаться, потому что многое здесь шло просто от тщеславной наглости, то были времена кубизма, футуризма, экспрессионизма. Художники наклеивали на свои полотна обрывки газет и разбивали мир на треугольники, которые хотелось опять сложить, как в детской игре "головоломке". Но бывало и так, что тебя проймет, и ты стоишь, не уходишь. Какое-то чувство пробудится, что-то тебя заденет вдруг, зазвучит в душе какая-то струна: значит, что-то в этом есть? Значит, рождается что-то живое и от нашего гнилого времени?
      Но здесь, у богатого человека, покупавшего картины, только когда они ему нравились, и не очень заинтересованного в перепродаже, здесь не было экспериментальных вещей, исканий ощупью. Уже у входа, в приемной, вам могли показать Коро - озеро, залитое красноватым светом, но еще краснее шапка одинокого перевозчика, отталкивающего багром от берега свою лодку. Мог здесь висеть и великолепный Ван-Гог - бесконечная ширь желтеющих и зеленеющих полей с еще более широкой синью неба над ними, которое уже хмурится близкой грозой. Попадался и Гоген с нежно-коричневыми крепкогрудыми девушками; попадались и пуантилисты, Синьяк например, и детски беспомощный примитивист Руссо, и цюгелевский тихий пейзаж со зверями, и красные на солнце сосны Лейстикова... Но все это уже давно отошло от эксперимента, эти вещи выдержали испытание, они признаны достойными любви и теперь пользуются любовью. Да, такому человеку можно доверять.
      И Вольфганг Пагель, все это увидев и поняв, отлично понял также, что здесь он может требовать чего угодно, даже такой невозможной вещи, как наскрести ему в шесть часов вечера, когда касса уже сдана, сумму в 760 миллионов. Когда он только вошел и с него еще текло, как с выкупанной кошки, и он извлек из-под кителя картину, которую ему удалось уберечь от ливня, когда он ее показал принявшему его пузатому господину и тот деловито, но с недоверчивым взглядом на посетителя, сказал:
      - Несомненный Пагель... Его лучшего периода... Продаете по поручению?.. - уже тогда он почуял, что здесь картину купят непременно, что он может диктовать условия.
      Потом пузан в ответ на заявление Пагеля: "Я продаю от своего лица" пригласил владельца салона, и тот, не смущаясь видом человека в кителе (в эти времена неимоверные оборванцы продавали неимоверные ценности), коротко сказал:
      - Поставьте вон туда... Конечно, узнаю, доктор Майнц. Семейная собственность. Великолепный, на редкость удачный Пагель, - ему иногда удавалось прыгнуть выше собственной головы. Нечасто - в трех, четырех вещах... Обычно он для меня слишком красив. Слишком гладок, прилизан - не так ли?
      Потом вдруг повернулся к Вольфгангу:
      - Но вы в этом ничего не понимаете? Верно? Вам нужны только деньги, не правда ли? И как можно больше, да?
      Пагель съежился под этим внезапным выпадом. Он почувствовал, как краска медленно приливает к его щекам.
      - Я сын... - сказал он как мог спокойнее.
      Это подействовало.
      - Извините, тысячу раз извините, - засуетился антиквар. - Я готов расписаться в собственной глупости. Я должен был узнать вас по глазам... хотя бы по глазам. Ваш отец часто здесь сиживал. Да. Его привозили в кресле, и он смотрел картины. Он очень любил смотреть картины... Вы тоже любите?
      Все так же отрывисто, внезапно - это, собственно, тоже был выпад. По крайней мере так ощутил Вольфганг. Он никогда не думал, была ли хороша эта картина, отнятая им у матери. По существу антиквар угадал правильно: хоть он и "сын", для него дело только в деньгах, пусть в деньгах для Петера, но все же в деньгах.
      Злоба с примесью грусти, что он в самом деле таков, каким его считают, закипела в Вольфганге.
      - Да, конечно, очень люблю, - сказал он брюзгливо.
      - Хорошее полотно, - раздумчиво сказал антиквар. - Я видел его раньше два, нет, три раза. Вашей матушке не нравилось, когда я смотрел на него... Она согласна на продажу?
      Опять выпад. Пагель сильно обозлился. Боже мой, сколько церемонии из-за одной картины, из-за какого-то полуметра закрашенного холста. На картину можно смотреть, если хочешь; но никто смотреть не обязан, никакой необходимости тут нет. Жить без картин можно, без денег нельзя.
      - Нет, - сказал он злобно. - Мать решительно против этой продажи.
      Антиквар вежливо смотрит на него, молча ждет.
      - Она мне как-то эту (с наигранным безразличием) вещицу взяла и подарила, как бывает, знаете, между родственниками. Так как мне понадобились деньги, я об этом вспомнил. Я продаю, - сказал он подчеркнуто, - против желания матери.
      Антиквар молча слушал, потом небрежно, но с заметной холодностью сказал:
      - Да, да. Понимаю. Разумеется.
      Пузан, доктор Майнц, куда-то незаметно отлучавшийся, опять вошел. Антиквар посмотрел на своего ученого помощника, помощник перехватил его взгляд и слегка кивнул.
      - Во всяком случае, - сказал антиквар, - ваша матушка не чинит препятствий к продаже. - И на вопросительный взгляд Пагеля: - Я распорядился снестись с нею по телефону. Извините, пожалуйста, не в порядке недоверия. Но я делец, осторожный делец. Я не хочу осложнений...
      - И вы заплатите?.. - спросил Пагель коротко и сердито.
      Его мать одним словом, сказанным по телефону, могла помешать продаже. Она этого не сделала - значит, разрыв окончательный, почувствовал Вольфганг. Пусть идет, если хочет, своей дорогой; теперь ему других дорог не будет, только свои. Ей нет до него дела.
      - Я даю вам, - сказал антиквар, - тысячу долларов, иначе говоря семьсот шестьдесят миллионов марок. Если вы оставите картину на комиссию, чтобы я повесил ее здесь и продал для вас, возможно, мы за нее получим значительно больше. Но, как я понимаю, деньги вам нужны немедленно?
      - Немедленно. Сейчас же.
      - Ну, скажем, завтра утром, - улыбнулся тот. - Это тоже очень быстро. Я вам их пришлю с рассыльным куда вы укажете.
      - Сегодня! - сказал Пагель. - Сейчас. Я должен... - Он не договорил.
      Антиквар внимательно на него посмотрел.
      - Мы уже сдали наличность в банк, - сказал он ласково, как если бы объяснял что-нибудь ребенку. - Я никогда не оставляю денег на ночь. Но завтра утром...
      - Сейчас! - сказал Пагель и положил руку на раму картины. - Иначе продажа не состоится.
      О, Пагель правильно оценил положение! Хотя антиквар и не одобряет непослушного сына, отнявшего у матери ее любимую картину, хотя он, узнав о том, перешел на холодный тон, он, однако, при всем своем неодобрении охотно воспользуется конъюнктурой и купит картину. Этот крупный, самоуверенный, богатый человек с черной ассирийской бородой тоже с гнильцой, как и все. Нет ни малейшего основания совеститься его... Наоборот: он, Пагель, продает из нужды, а бородатому нет никакой нужды покупать.
      - Я должен, - сказал спокойно Пагель, - провернуть всю операцию за полчаса. Мне деньги нужны сегодня вечером, а не завтра утром. Найдутся другие покупатели...
      Тот сделал рукой протестующий жест: в отношении этой картины не могло быть и речи о других покупателях.
      - Деньги мы достанем. Я еще не знаю как и где. Но достанем.
      Он пошептался со своим адъютантом Майнцем, который кивнул головой и вышел.
      - Прошу вас, пройдемте со мной, господин Пагель. Да, да, картину можете спокойно оставить здесь - я ее купил.
      Пагеля провели в кабинет, большую, почти темную комнату; по стенам висели только наброски углем какого-то безвестного художника, исполненные широкими штрихами.