Волк среди волков

      Мейер оборачивается и мрачно смотрит на Пагеля. Но вдруг лицо его меняется, мясистые пухлые губы растягиваются в ухмылку, в совиных глазах насмешка:
      - Уж не думаете ли вы, что я такой дурак и буду в него стрелять? А если промахнусь, и он, собака, меня пристрелит? Хороша месть! Нет, приятель, Мейер не подкачает! Натерпится он, собака, у меня страху, я его затравлю, обесчещу, все ему в лицо плюнут - и тогда, когда не будет ему другого выхода, он сам себя прикончит, собака. Именно так - не иначе!
      Он торжествующе смотрит на Пагеля, дрожит от радости, хмеля как не бывало, пожалуй, алкоголь только сильней распалил его жажду мести, развязал ему язык, и он выложил то, что обычно держал про себя. Пагель смотрит на него. Он старается скрыть свое омерзение; он ясно чувствует, что за всей этой болтовней кроется многое, что не мешало бы разузнать. Надо действовать с умом, выведать все у него, у этого Мейера.
      Но молодость Вольфганга берет верх, отвращение молодости ко всему нездоровому, к пороку и преступлению.
      - Ну и сволочь же вы! - говорит он презрительно и поворачивается, чтобы уйти.
      - Ну, а если даже и сволочь? - вызывающе заявляет Мейер. - Вам-то что? Сам я себя сделал, что ли? Сами вы себя сделали, что ли? Хотел бы я посмотреть, на что бы вы были похожи, если бы вас вечно топтали ногами, ровно грязь какую, а со мной именно так и обращались. Вы ведь маменькин сынок, сразу видно, в гимназии учились и все такое прочее как полагается...
      Он немножко успокоился.
      - А вы думаете, в гимназии из свиньи порядочного человека делают? Многим как раз в грязи-то и нравится, - говорит Пагель.
      Мейер с минуту сердито смотрит на него, потом смеется:
      - Знаете что, стоит ли ссориться? Я так думаю: живешь мало, а в могиле лежишь долго, так надо постараться хоть немножко, но хорошо пожить. Ну, а для хорошей жизни нужны деньги, а всякой мрази честным трудом денег не нажить...
      - Вот вы и наживаете нечестным... Я только не понимаю, господин Мейер, чего вы так привязались к лейтенанту. Ну пустит он себе пулю в лоб, вы же на этом денег не заработаете?
      Хотя Пагель сказал это самым беспечным тоном, все же опять мелькнул подозрительный, быстрый взгляд. Но на этот раз Мейер не ответил. Он свернул на новую просеку и проворчал:
      - Черт меня побери, куда только проклятая машина запропастилась?! Определенно, я совсем спятил... На одном месте мы, что ли, кружим?
      Он опять сердито посмотрел на Пагеля и пробормотал:
      - Можете не провожать меня. Помощи от вас все равно никакой.
      - Я боюсь, как бы с вами чего не случилось, - вежливо сказал Пагель. Дорогие кольца, много денег...
      - Со мной ничего не случится, я вам уже говорил. Кому здесь в лесу кольца нужны?
      - Арестантам! - спокойно отвечает Пагель и не сводит глаз с Мейера.
      Но Мейер не вздрогнул, по Мейеру ничего не заметно.
      - Арестантам? Каким таким арестантам?
      - Нашим, из нашей уборочной команды, - говорит Пагель, он уже убежден, что его подозрения ошибочны. (Но что же тогда делает Мейер-губан здесь в лесу?) Сегодня утром у нас из уборочной команды сбежало пять арестантов.
      - Черт меня побери! - вскрикивает Мейер, и страх его неподделен. - Они здесь, в лесу? Вы, приятель, шутите - вы же сами тут прогуливаетесь...
      - Какое там прогуливаюсь! - И Пагель вытаскивает наполовину пистолет из кармана. - Кроме того, я ищу жандармов. Их полсотни прочесывают сейчас весь лес.
      - Нечего сказать, удружили. - Мейер останавливается в полной растерянности. - Пять каторжников и пятьдесят жандармов - и я со своим драндулетом в этой каше! Как бы это в глаза не бросилось... Господин... приятель, через три минуты я во что бы то ни стало должен найти свою машину! Как же это называется? Вспомнил! Черный лог - знаете, где это?
      У Пагеля такое впечатление, будто Мейер все время помнил это название, только говорить не хотел. Да и сейчас еще Мейер глядит на него с недоверием. Но почему, собственно? Это такое же обозначение части леса, как и любое другое.
      - Я там еще не был, - говорит он. - Но на карте видел. Это у самого Бирнбаума, а мы идем по направлению к Нейлоэ.
      - Ну и болван же я! - Мейер ударяет себя кулаком по голове. - Ну так шагайте, приятель, как вас зовут-то?
      - Пагель.
      - Вы тоже глядите в оба, хотя здесь, на песке, дождевой червяк и тот след от машины найдет! Так далеко? А мы правильно идем?
      - Да, да, - успокаивает его Пагель. - Но почему вы вдруг так разволновались? Я думал, с вами ничего не случается!
      - Хотел бы я на вас посмотреть, приятель! Если у меня это дело сорвется!.. Будь я проклят! Мне, конечно, как всегда, не везет! Чертово винище!..
      - Что сорвется?
      - А вам какое дело?
      - Хотелось бы знать.
      - Ну и спрашивайте у Умной Матильды в почтовом ящике вашей газеты!
      - Видите ли, еще далеко не известно, пойдем ли мы сейчас в Черный лог.
      Мейер остановился, с ненавистью глядит он в лицо Пагеля. Ух, стукнуть бы его! Но он одумался.
      - Что вам хотелось бы знать? - ворчливо спросил он.
      - Почему вы вдруг заторопились?
      Мейер подумал, буркнул:
      - Меня во Франкфурте дела дожидаются.
      - Они вас и пять минут тому назад дожидались, однако вы совсем не торопились.
      - А вам было бы приятно, если бы арестанты увели вашу новую машину? Даже если это не такой шикарный "хорх", как у ротмистра, а только "оппель".
      - Когда я о жандармах заговорил, вы тоже испугались!
      - Нет!
      - Испугались!
      - Ну так вот: у меня еще прав нет... Да и вообще я не люблю встречаться с полицией.
      - Из-за ваших дел?
      - Ну да! Что уж там! Я понемножку спекулирую.
      Пагель испытующе глядит на несуразного человечка. Возможно, это и так, но вернее, что и не так, - этот франт врет.
      - А зачем вы к нам в лес попали? - спрашивает он.
      Но Мейер хитер. Этого вопроса он давно ожидал. В душе он проклинает свою пьяную, мстительную болтовню о лейтенанте. Однако он уверен в победе, ведь Пагель не вздрогнул при упоминании о Черном логе - значит, Пагель ничего не знает.
      - Зачем я к вам в лес попал? - переспрашивает он. - Вам это, собственно, не надо бы знать... ну да ладно, только держите язык за зубами. Я привез вам вашего лесничего, вашего Книбуша. Дрыхнет, пьяный в стельку, у меня в машине.
      - Ведь лесничий поехал во Франкфурт на слушание дела?
      - Правильно! В точку попали! - Мейер выкарабкался. - Только теперь на самом деле идемте в Черный лог. Ваш лесничий был вызван в суд по делу Беймера, и ваш ротмистр, ведь он великий человек, хотел ему помочь, но затем великий человек сбежал, чтобы купить машину...
      - А слушание дела?
      - Не состоялось! За отсутствием истца! Беймер-то сегодня стрекача дал. Выходит, сегодня все стрекача дают. Я тоже стрекача дам. Сейчас же. Урра! А вот и автомобильный след. Что я вам говорил! Пройдемте еще несколько шагов, полюбуйтесь на вашего Книбуша, чтобы не думали, что я вру...
      - А почему вы в самый конец леса поехали, если собирались доставить Книбуша домой? И как вы потеряли машину?
      - Вы, приятель, не знаете, что значит нализаться! Верно, сами никогда вдрызг не напивались? В таком пьяном виде нельзя через деревню ехать настолько пьяны мы все же не были. Вот и объехали кругом. Ну, а как мы сюда в лес попали, тут мне и понадобилось. Пришлось вылезти, Книбуш дрыхнет, я кое-как выбрался из машины в канаву, за куст, - верно, тоже заснул потом. Ну, а проснулся, - ничего не пойму. Пустился напрямик, тут на вас и наткнулся. Гоп-ля! Вот и моя машина!
      Ну конечно, у него машина далеко не такая шикарная, как у Праквица, самый обычный "оппель". Но в данный момент это менее всего интересует Пагеля. Это очень небольшой автомобиль с низкой посадкой.
      Все же та поза, в которой спит лесничий, очень неудобна - голова в лесу, ноги в машине.
      Пагелю хотелось бы задать господину Мейеру еще несколько вопросов, например, откуда он знает название "Черный лог". Но у Мейера на все найдется ответ, другое дело - скажет он правду или соврет, его ведь не разберешь, так переплелись в нем правда и вранье. В общем, должно быть, то, что он рассказывает, более или менее верно, а если и не совсем верно (ведь о таинственном лейтенанте Мейер умалчивает, а Пагель чувствует, что тот обязательно играет здесь какую-то роль), то вытягивать правду из него слишком долго. Прежде всего надо доставить лесничего домой и уложить его в постель. Семидесятилетнему старику совсем не полезно лежать в таком положении, лицо у него побагровело.
      - В машину его, в машину! - командует Пагель, так как Мейер выволакивает старика из машины.
      - Как в машину? Я уезжаю. Я спешу. Не в машину, а из машины!
      - А я говорю - в машину! Верно, это вы Книбуша напоили, теперь вы его и домой доставляйте.
      - И не подумаю! Я спешу. Да и в Нейлоэ показываться не хочу.
      - И незачем! Можете до самого лесничества лесом ехать. Никто вас не увидит.
      - А если меня по дороге сцапают? Или жандармы, или арестанты? Нет, я еду!
      - Господин Мейер, не делайте глупостей! - предостерегает Пагель. - Я вас не отпущу, скорей прострелю шины!
      Мейер в ярости смотрит на руку с револьвером.
      - Беритесь, что ли! - ворчит он. - А вашу игрушку спрячьте. У-ух, туда его, в угол! Э, все равно сейчас же свалится, как ни посади. Главное дело дверку закрыть. Не пойму, отчего это с Нейлоэ мне всегда не везет, - вдруг разозлился Мейер. - Что бы с Нейлоэ ни затеял, всегда сорвется. Но я свое возьму. Я вам, голубчики, еще боком выйду!
      - Уже, уже боком вышли, господин Мейер, да еще как! - говорит Пагель и, довольный, усаживается около Мейера. Его забавляет, что этот недоросток так злится из-за машины. - Я бы не советовал громко гудеть, в конце концов арестанты могут сообразить, что в машине удобнее всего добраться до Берлина. Так, теперь левее возьмите... Фу, черт, что это такое?
      Большая синяя с белым машина дает гудок на повороте, прямо перед их носом.
      - Ротмистров "хорх"! - шепчет Мейер и жмется к самым деревьям.
      Большая машина еще раз громко гудит и проносится мимо.
      - Ротмистр и прелестная Вайо! - ухмыляется Мейер, продолжая свой путь. - Ну, нас они не узнали. Я сейчас же закрыл лицо рукой. Видно, опять машину испытывают. Забавляйтесь себе на здоровье, скоро вашему великолепию конец.
      - Почему же, господин Мейер? - насмешливо спрашивает Пагель. - Вы думаете, ротмистр вылетит в трубу, раз вы у него больше не служите?
      Но Мейер не отвечает. Он шофер еще неопытный, неровная, песчаная лесная дорога требует от него сосредоточенности и внимания.
      Наконец они добираются до лесничества, выгружают лесничего, укладывают его в постель. Жена в большом кресле ворчит себе под нос, что мужа привезли домой в пьяном виде, что положили его не на ту постель, что не раздели...
      - Итак, господин Мейер! - говорит Пагель. Мейер уже сидит в автомобиле. Пагель внимательно смотрит ему в лицо, затем протягивает руку. - Итак, счастливого пути!
      Мейер смотрит на Пагеля, Мейер смотрит на протянутую руку.
      - Знаете что, приятель, - говорит он. - Вашего имени я так и не запомнил! Знаете что, я вам руки не подам, обойдется. Вы ведь считаете, что я свинья свиньей... Но не такая уж я свинья, чтобы сейчас пожать вашу руку. Ну, пока!
      Мейер с шумом захлопывает дверку. Пагель, ничего не понимая, смотрит на него. Мейер еще раз кивает из окна, и кажется, что кивает совсем другой Мейер, печальный, страдающий. Машина уезжает.
      Пагель минутку глядит ему вслед. "Жалкая свинья, - думает он. - Жалкая свинья".
      И Пагель считает, что оба слова подходят: и "жалкая" и "свинья".
      Затем он возвращается в имение, не зная, говорить ли, что говорить, кому говорить.
      Он еще будет над этим размышлять - не слишком ли долго?
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. ПОТЕРЯННАЯ И ПОКИНУТАЯ
      1. ШТУДМАН УЕЗЖАЕТ, ФРАУ ЭВА ОЧЕНЬ ОДИНОКА
      Забрезжило утро тридцатого сентября, унылое и мглистое, в Нейлоэ буйствовал ветер, все круша на своем пути. И не только ветер крушил Нейлоэ. В этот день развеялось многое: любовь, ненависть, предательство, ревность, корысть. Многое было развеяно - людей разметало, как осенние листья.
      А ведь еще не наступило первое октября, роковой день!
      Раньше всех проснулся господин фон Штудман, прозвенел будильник, было еще темно, ветер носился вокруг дома. Господин фон Штудман был из тех людей, которые просто и естественно выполняют задуманное: без сожаления расстался он с теплой постелью и окунулся в серое морозное утро. Сегодня задумано достать деньги на уплату аренды, и он их достанет, хотя и сдается ему, что пойдут они на другое.
      Штудман тщательно побрился. Перед поездкой в город он всегда брился дважды; теперь ему пришло в голову, что и в Нейлоэ можно бриться дважды, для фрау Эвы...
      Но он тотчас же отверг эту мысль. Не школьник он, не донжуан. И не павлин, распускающий хвост.
      Немного спустя Штудман был уже в конторе. На столе лежала записка: "Прошу перед отъездом разбудить меня, надо кое-что сказать вам. Пагель".
      Штудман удивленно пожал плечами. Что важного может сообщить Пагель? Осторожно приоткрыл он дверь из конторы в комнату Пагеля. В щель проникает свет лампы: Пагель лежит на боку и спокойно спит. Широкая прядь волос падает на лоб, касаясь закрытого века, каждый отдельный волос блестит на свету, как тончайшая золотая нить. Лицо ясное, будто улыбающееся. В памяти Штудмана неожиданно всплывает несколько слов - не стихи ли? - должно быть, отзвук школьных лет: "Для счастья родился, ничего не добился, умер как все".
      Штудман находит, что важное сообщение Пагеля не может быть важным. Он отмечает, что теперь только четыре и не вредно будет молодому человеку поспать еще часа полтора. Осторожно прикрывает он дверь конторы. Ему ведь надо во что бы то ни стало ехать утренним поездом во Франкфурт, так пожелала фрау Эва. Тут уж и самое важное сообщение ничего изменить не может, а может лишь помешать.
      В контору вошла Минна-монашка, сильно заспанная, одетая еще неряшливее, чем всегда. Как неаппетитно она подает кофе! У Штудмана, весьма чувствительного к аккуратной сервировке со времени службы в гостинице, так и вертится на языке крепкое словцо, но он вовремя его проглатывает. Кто разбирается в обстановке, тому ясно, что о выговоре скоро станет известно на кухне виллы и из кухни будет передано фрау фон Праквиц, а Штудману не хочется прибавлять забот фрау Эве.
      Слышно, как хрустит гравий под колесами экипажа: подъехал кучер Гартиг. Штудман отказывается от кофе и гренков. Он закуривает сигару, надевает плащ и выходит из дома.
      На дворе кучер Гартиг что-то кричит с козел жандарму, продрогшему и сердитому после бесплодного ночного бдения. Штудман здоровается и спрашивает, что нового.
      Нового ничего, караулили всю ночь, но толку не больше, чем от вчерашней облавы в лесу. Беглецов и след простыл. Все это ни к чему, надо было браться за дело совсем с другого конца. Озябший, раздраженный жандарм излагает свои соображения.
      - Слушайте, господин старший надзиратель, мне надо на вокзал, прерывает его господин фон Штудман. - В конторе остался мой кофе. Не очень-то вкусный, но горячий. Не хотите ли? Только, пожалуйста, потихоньку, рядом спит молодой человек...
      Надзиратель благодарит и идет в контору. Экипаж с курящим Штудманом и молчаливым, всегда угрюмым Гартигом катит на вокзал. Уже четверть пятого.
      - Четверть пятого, - удивленно говорит фрау Эва и недоверчиво смотрит на маленький дорожный будильник, стоящий на ее ночном столике.
      Почудилось, что кто-то позвал ее - Вайо? Ахим? Она быстро приподнялась и машинально нажала кнопку настольной лампы. Сидит, опершись на подушку, и прислушивается.
      Тихо-тихо тикает маленький будильник, часы на браслете, лежащие рядом, как будто тикают быстрее, но и на них только четверть пятого. Воет ветер, и больше ни звука. Никто не зовет ее. Все спят, вокруг так тихо, вокруг покой. Фрау Эва чувствует себя необычайно бодрой, отдохнувшей. Она полна какой-то неясной радости, но что же она будет делать эти четыре часа до завтрака?
      С удивлением, почти с неудовольствием оглядывает она свою комнату и не находит ничего, что могло бы ее отвлечь, рассеять. С минуту она соображает, не встать ли, не взглянуть ли на Вайо, не она ли позвала ее во сне? Но в постели так тепло. И вообще, - Вайо уже взрослая девушка! Прошли те времена, когда фрау Эва каждую ночь, - да и могло ли быть иначе, пять-шесть раз вставала с постели и на цыпочках прокрадывалась к своей малютке. Прекрасные, канувшие в вечность времена, простые обязанности, которые так охотно выполнялись, простые заботы, которые приносила с собой жизнь, потому что это жизнь... А не весь этот ненужный хлам, выдуманные заботы нынешнего дня, самая бесполезная вещь на свете.
      Мускулы у фрау Эвы напрягаются, напряженнее становится и лицо. Вдруг снова проснулось в ней то, что растворилось было в блаженной истоме отдохнувшего тела, - сознание, что ее дом рушится, семья распадается, что пол, на котором стоит ее кровать, уходит у нее из-под ног, что дверь в спальню ее мужа заперта, - заперта после вчерашней неприятной сцены. На лбу прочерчиваются морщины, красивые полные плечи сникают, она сразу превращается в старуху. Она думает: "Как могла я год за годом жить с ним и все это выносить?"
      Фрау Эве кажется невозможным прожить с ним хотя бы еще одну неделю, а она выносила его почти двадцать лет! Непостижимо! Ей кажется, что она совершенно разучилась быть с ним терпеливой, снисходительной, добиваться от него чего-нибудь женской хитростью: будто вместе с любовью исчезла всякая способность управлять им.
      Бог ты мой! Ведь он и прежде не раз возвращался навеселе. Всякая жена умеет с этим мириться, хотя смесь винного запаха, табачного дыма, бахвальства и внезапной нежности бывает нелегко выносить. Но то, что он выбрал для этого как раз сегодняшний вечер, что ему не терпелось и в своем безрассудстве он поспешил щегольнуть машиной именно перед ее братом, что он удрал тайком, что он с глупым лукавством привлек на свою сторону и восстановил против матери Виолету - неразумную девочку, которая, естественно, падка на всякую новинку, и уж, конечно, на такую новинку, и, наконец, - последняя капля, переполнившая чашу, - что он позволил этой пятнадцатилетней девчонке выпить несколько рюмок ликеру - он сказал одну, она сказала две, а наверное, их было все четыре или пять, - нет, это превосходит все, что научилась сносить фрау Эва за долгие годы брака!
      Она сидела в столовой, стол был накрыт к ужину, лакей ждал, горничные в кухне ждали. Было поздно, пожалуй, было слишком поздно. Никогда она не думала, что будет вот так сидеть, словно какая-нибудь мещаночка, с гневом в сердце и дожидаться возвращения мужа. Это всегда казалось ей донельзя смешным, унизительным. Пусть твой партнер живет своей жизнью, нельзя же сажать его на цепь!
      И все же она сидела и ждала, она составляла счет: и то, и другое, и третье... Вот это я ради тебя сделала, вот от этого отказалась, это из-за тебя утратила, - а ты? Это "а ты?" росло и росло. Это "а ты?" разрослось в громадную тучу, которая заволокла своей тенью всю ее жизнь, в опасную грозовую тучу, несущую гибель.
      Они вошли с глуповатой непринужденной веселостью подвыпивших людей. Они отпускали шуточки, они с преувеличенным усердием передавали приветы. О господи, дядя Эгон не мог найти пробочника и отбил горлышко у бутылки. О господи боже мой! Зарница, отдаленный рокот грома - кем ты был когда-то? Стройным, быстрым в движениях, звезд с неба не хватал, о нет, - но был рыцарем без страха и упрека.
      - А в лесу, мамочка, мы повстречались с машиной, с "оппелем"! И в ней сидел наш милый господин Пагель, я бы побожилась - с молодой дамой! Она, правда, прикрыла лицо руками...
      Довольно! Да, довольно и слишком довольно. Упреки, перепалка, слезы девочки. Лебезящая виноватость отца переходит в буйствующую виноватость.
      - Тебе просто завидно, что у меня машина.
      Вайо с плачем:
      - Всякую радость хочешь отнять у нас. Ничего нам не разрешаешь. А теперь еще начнешь тиранить папу.
      Отец и дочь единым фронтом против матери, а за дверью подслушивает челядь. Вот что сталось с твоим домом, Эва! Ты когда-то бежала из родительского дома и поклялась выйти за первого мужчину с хорошими манерами - тебе была ненавистна грубость отца. Что же, с ума мы все посходили? Больны мы? Или эта инфляция - отрава, которая носится в воздухе, которая все и вся заражает? Твоя ли это дочь, нежно оберегаемая, юная как утро, Виолета - эта девочка с красными пятнами на щеках, с разухабистыми движениями, которая то плачет, то кричит и разражается упреками? Твой ли это муж, тот благородный, честный малый, всегда подтянутый, педантично аккуратный, он ли это орет, бранится, размахивает руками:
      - Меня тебе в бараний рог не согнуть!
      И ты ли это сама? Та, которая все это видит, слушает, со злобой отвечает, гневно огрызается и уже подумывает о другом мужчине, уже позаботилась о заместителе еще прежде, чем ушел первый.
      Фу! Черт бы побрал нас всех! Один другого стоит - и она уходит, она устремляется наверх, скорей бы, скорей очутиться у себя в комнате. Она оставляет их обоих внизу, хочет быть одна. Окна открыты, в комнате приятная прохлада, свежесть. Воздух чуть-чуть согрет центральным отоплением, чуть-чуть пахнет ее мылом и духами, как раз настолько, чтобы напомнить ей: она у себя дома... Хорошо бы выкупаться, но она не хочет видеть сейчас свое тело. Оно слишком много пережило, слишком много изведало, сегодня вечером ей неприятно смотреть на него. Она быстро сбрасывает платье, в темноте нащупывает на самом краю ночного столика тюбик с вероналом, который однажды дал ей врач, когда у нее было гнойное воспаление надкостницы... Фрау Эва принимает таблетку, на нее действует и крупица, она откидывается на подушки, она будет спать...
      Уже почти стерлись тягостные впечатления, в ушах благодатная тишина после оглушительной перебранки, и вот - поистине невероятно, - дверь в ее спальню приоткрывается. Он возникает в дверях, он спрашивает неуверенно, вполголоса:
      - Ты спишь, Эва? Можно к тебе?
      Как бесконечно отвратительна может быть жизнь. Нельзя не смеяться, видя, как он стоит в дверях. Седые волосы, а ничему не научился. Право же, он надел свою лучшую пижаму, он принарядился для нее, этот вечный школьник, навсегда застрявший в классе тех, которые никогда ничего не поймут.
      "Эва! - Эва! - Эва!" На разные голоса, осторожным, молящим тоном, затем чуть-чуть громче, чтобы она проснулась, чтобы ему не пришлось по-настоящему ее будить. Она его прекрасно видит, его силуэт на свету, он же ее видеть не может, ее лицо в тени. Так оно всегда и было: он никогда не видел ее за всю их долгую совместную жизнь - какое же у него представление о ней, его жене?
      Опять - "Эва!"
      С нотками протеста. С печальным упреком. А! Не так уж он уверен, что она спит. Наконец-то понял, что она действительно не хочет... Что-то ворчит про себя. Когда он смущен, то всегда ворчит, этим он хочет прикрыть свое смущение.
      И вот хлопнула дверь в его комнату.
      Но тут она одним прыжком вскакивает с постели, бежит босая к дверям бог с ним, с вероналом! Громко, не стесняясь, поворачивает ключ в замке и стоит, прислушиваясь, быстро дыша, торжествуя: "Что, ясно? Понял, что все кончено, бесповоротно кончено?"
      Ни звука оттуда, тишина, глубокая тишина - даже ни одного из его обычных нервных выкриков. Тишина, только тишина.
      Медленно бредет она к постели. Тотчас же засыпает.
      И вот теперь - двадцать пять минут пятого. Она проснулась такой веселой. Затем ей почудилось, что кто-то ее позвал. Она вспоминает: ни отец, ни дочь ее не позовут. Откуда же, скажите ради бога, это радостное чувство?
      Фрау Эва сидит, перегнувшись вперед, но ее мускулы вяло обмякают, слабеют. Она снова зарывается в подушку. Жмется к ней, как к живому существу, которое может ее защитить. Ей еще хочется спать, она еще может поспать. Ведь не придумаешь, чем заполнить, когда вокруг тебя пляшут такие призраки, эти четыре часа до утреннего завтрака.
      О бог мой, с каким видом будет она сидеть за завтраком? О чем будет говорить? Что будет делать? Она могла бы пойти в контору, но Штудман уехал, а Пагель слишком молод... Ну, посмотрим, в конце концов каждый день жизни так или иначе проходит...
      Спокойной ночи!
      2. ФРАУ ЭВА МОЛИТ ЛАКЕЯ ОТКРЫТЬ ТАЙНУ
      После слишком раннего пробуждения, еще до восхода солнца, фрау Эва снова заснула так крепко, что, проснувшись, удивленно взглянула, уже второй раз в это утро, на свой будильник. Половина десятого. Недаром говорят, что если принимаешь снотворное, так уж отсыпайся до конца. Фрау Эва пролежала в постели двенадцать часов, пожалуй, после одной таблетки веронала этого достаточно.
      Но когда она поднялась, начала умываться и одеваться, то почувствовала, что тело ее сковано, в голове тупая тяжесть. Глаза воспалены, как будто она выплакалась или вот-вот расплачется. Торопливо одеваясь и сердясь на себя, она бранила в душе "эту гадость", никогда она больше не будет ее глотать. И в то же время бранила мужа, Вайо, горничных, Губерта - за то, что они дали ей спать так долго.
      Ее томила смертельная печаль, предчувствие, что этот день, когда деревья и без дождя роняют слезы, не принесет ничего доброго ни ей, и никому другому...
      На столе стоял только один прибор - Ахим и Виолета отсутствовали. Она нажала кнопку звонка, но ей пришлось сделать это два-три раза, и только тогда вместо Губерта появилась Армгард с чашкой кофе и яйцами; улыбка на лице Армгард не понравилась фрау Эве.
      - Господин ротмистр и фройляйн Виолета уже завтракали? - спросила фрау фон Праквиц, взглянув на Армгард, которая что-то уж очень обстоятельно наливала кофе.
      - Еще в семь часов, барыня, - с подозрительной готовностью ответила Армгард. - Господин ротмистр и фройляйн Виолета в половине восьмого сели в автомобиль и уехали.
      Тон, каким она произнесла слово "автомобиль", показывал, что она весьма одобрительно относится к этому новому приобретению, что и на кухне гордятся блеском и великолепием машины. Там, вероятно, все того мнения, что только с нынешнего дня служат у "настоящих господ".
      - Почему меня не разбудили? - резко спросила фрау Эва.
      - Да ведь господин ротмистр не велел будить вас, - ответила Армгард обиженно, - господин ротмистр и фройляйн Виолета старались не тревожить вас. На цыпочках сошли с лестницы, да и здесь в столовой все шептались...
      Фрау фон Праквиц прекрасно представляла себе своих героев - уж так они берегут мамочку, что боялись ее разбудить. Ведь мамочка могла бы помешать поездке, она, может быть, даже поехала бы с ними! Трусы!
      - И все же без шума не обошлось, - продолжала Армгард тихо, с ангельской кротостью.
      Фрау фон Праквиц предпочла сделать вид, что не слышит. Вчера она вдоволь насладилась всякими шумами, теперь она слышать не хочет ни шума, ни о шуме.
      - Муж не сказал, когда вернется? - спросила она.
      - Господин ротмистр сказали, что не будут к обеду, - ответила Армгард и выжидательно посмотрела на барыню. Ясно, что и она уже проведала о ссоре с Ахимом, вероятно, вся деревня уже проведала о ней, включая ее родителей. Надо привыкать к тому, что в ближайшем будущем каждый будет считать ее не то вдовой, не то покинутой женщиной.
      - Хорошо, Армгард, - сказала фрау Эва, невольно забавляясь этими пустяками. - Можете подать к обеду оставшееся с воскресенья филе, в холодном виде, с зелеными бобами. Для нас будет достаточно. - Она стала считать по пальцам: - Я, Лотта, вы - это трое, Губерт - четвертый, совершенно достаточно.
      Маленькая пауза, кухарка Армгард молча смотрит на хозяйку. Фрау фон Праквиц отвечает на этот взгляд, что-то в нем тревожит ее. Она хочет улыбнуться, но отставляет чашку, отставляет ее порывисто - не желает она, чтобы на нее так глядели!
      - В чем дело? Что вы на меня так смотрите, Армгард? - спрашивает она недовольно.
      - О боже, барыня! - воскликнула, краснея, Армгард. - Губерта незачем считать, Губерта господин ротмистр сегодня утром уволили. Вот от этого и шум! Даже на кухне слышно было. Не захочешь и то услышишь...
      - Где Губерт? - спросила фрау фон Праквиц и жестом приказала Армгард замолчать. - Уже уехал?
      - Да нет же, барыня, он внизу, укладывается.
      - Пошлите его ко мне. Скажите, что я хочу с ним поговорить.
      - Барыня, но Губерт грозил господину ротмистру, что он...
      - Не желаю я слушать ваши россказни, Армгард! Позовите Губерта.
      - Слушаю, барыня!
      Армгард, очень обиженная, удаляется, фрау Эва в ожидании Губерта шагает по комнате. Завтракать, конечно, уже не придется. Она тотчас же почувствовала, когда встала, что этот день добра не сулит.
      Фрау Эва ходит взад и вперед, взад и вперед. Снова нахлынуло то же чувство, что и ночью, - все валится, рушится, можно только стоять и бессильно смотреть, но бороться нельзя. Дело, конечно, не в этом нелепом Губерте! Она никогда не была к нему расположена, она уже десять раз хотела выставить за дверь этого чудака! Кроме того, она питала к нему чисто физическое отвращение: и не только из-за болтовни горничных о "выродке", она, как здоровая женщина, всегда чувствовала в этом субъекте какую-то извращенность.
      Ну ладно, его уволили, - вероятно, за какую-нибудь ужасную провинность, может быть, за слишком круто сваренные яйца или за то, что он уронил чайную ложечку. Ахим в его теперешнем настроении мог вспыхнуть от любого пустяка. Но то, что все произошло так внезапно, без подготовки, что ничего нового в жизни не прибавляется, а старое уходит, уходит...
      Такое чувство, будто сидишь на льдине и от нее откалывается кусок за куском, скоро ничего не останется.
      Были у нее родители, с которыми она не очень хорошо, но все же сносно жила, - теперь родителей нет. Были муж и дочь - их уже нет. Были соседи, когда они последний раз ездили в гости? Был уютный дом, - а теперь сидишь в одиночестве за завтраком, лакей уволен, дверь между спальнями ночью тщательно заперта - вот он каков, этот дом!
      Отчаянным бессилием, безысходной и гнетущей тоской веет от всего этого - было ли время, когда так мало стоило жить! А ведь как рвешься что-нибудь сделать, выбраться из болота! Но все, что делаешь, какими-то таинственными путями тащит тебя еще глубже вниз. Каждое действие оборачивается против того, кто действует!